й писатель, с успехом трудившийсЯ всю жизнь,  должен чувствовать
только позднее и  бесплодное  раскаЯнье в том, что в молодости слепо поверил
своему призванию  и  пренебрег  другими,  более  выгодными  занЯтиЯми,  -  и
выносить укоры совести за то, что бросил детей в жертву нищете..."
     Ћдно  времЯ Ћстровский  пыталсЯ поправить  свои  денежные дела за  счет
рациональной  эксплуатации поместьЯ ™елыково, которое  на паЯх с братом было
куплено у мачехи, баронессы ќмилии Ђндреевны фон ’ессен, но, как и следовало
ожидать, его хозЯйственнаЯ деЯтельность приносила одни убытки. Џричем убытки
не  только  семейному  бюджету:  в  одном  из   листков  чернового  варианта
"Џоследней жертвы"  после строк: "’ут может  быть каждаЯ  копейка  оплакана,
прежде чем она попала в мой сундук, а там любовник..." следует: "‚зЯто 20 ф.
муки, 5 ф. соли, 1 м овса".
     ‚  конце  концов  Ћстровский  вынужден  был   просить  у  правительства
ежегодную  пенсию  в 6 тысЯч  рублей, которые  обеспечили  бы  ему безбедное
существование, но просьба была  категорически  отклонена.  ’олько вследствие
долгих унизительных исканий, и главным образом благодарЯ протекции  брата  -
человека, не отмеченного  особенными талантами, но занимавшего пост министра
государственных  имуществ,  то  есть, как  бы  мы  сейчас  сказали,  "руке",
незадолго  до  смерти Ћстровскому  был  назначен трехтысЯчный  пенсион. …сли
прибавить  к  ним  деньги, получаемые  от  постановки пьес,  то  общий доход
драматурга  составит  сумму,  значительно  меньшую  жалованьЯ   какой-нибудь
примадонны.  €  только  в  год  смерти  Ћстровского,  когда  уже  пожилым  и
тЯжелобольным  человеком  он  был назначен  на  пост  начальника  репертуара
московских театров, его материальное положение худо-бедно стабилизировалось.
     ‚идимо,  в  силу  той  забубенной логики, по которой  деньги  тЯнутсЯ к
деньгам, а  беды к бедам, Ћстровский был  не  то  чтобы счастлив и в  личной
жизни. …го  перваЯ супруга ЂгафьЯ €вановна, скончавшаЯсЯ на семнадцатом году
замужества, родила  четырех детей, трое из которых умерли  еще в детстве,  а
старший  сын,  Ђлексей,  едва  дожил до  юношеского  возраста.  ‚последствии
Ђлександр  Ќиколаевич  был  влюблен  в актрису  ‹юбовь  Ќиколаевну  Ќикулину
-Љосицкую, но безответно - она вышла замуж за "миллионщика" ‘околова. ‚торой
брак Ћстровского был внешне благополучным, но к разрЯду счастливых его, увы,
можно отнести только  с серьезными оговорками. ЊарьЯ ‚асильевна  была нежной
матерью и преданной женой, но от Ђлександра Ќиколаевича  ее все  же отделЯли
23 года разницы,  практические  интересы  и  тот склад  характера, о котором
приЯтель  Ћстровского, разорившийсЯ купец ”едюкин, отзывалсЯ снисходительно,
но  всегда  начинал с  такой оговорки:  "Џри  всей  лютости  их  супруги..."
‚прочем, принимаЯ  во  внимание  неколебимое духовное  здоровье Ћстровского,
отнюдь не  странно, что он  умел находить  в семейственной  жизни утешение и
покой.
     ‚от уж  что действительно  странно, так это  следующее...  Џосле смерти
Ђлександра  Ќиколаевича, последовавшей 1(14) июнЯ 1886 года, "поклонники" не
угомонились. ЊемориальнаЯ  доска на том самом доме на Њалой Ћрдынке,  где он
родилсЯ,  поЯвилась  только  22  года  спустЯ после  его кончины.  ‡атем дом
Ћстровского умудрились  временно  потерЯть, и  даже в специальной литературе
сообщалось, что он Якобы  был снесен.  Џервый памЯтник великому драматургу -
тот, что стоит перед Њалым  театром, - был  открыт 43 года  спустЯ. Ќаконец,
скромной  лептой  обЯзан  Ћстровский  и  "поклонникам"  нашего поколениЯ:  в
™елыкове  не  так давно был построен огромный  мемориальный  музей,  который
посещает ежегодно  лишь  15-16  тысЯч человек;  причина  тому  невероЯтного,
саркастического порЯдка:  шоферы Љостромского  экскурсионного  бюро не любЯт
ездить   древним  ѓалицким  трактом,  по  которому,  как  говорил   еще  сам
Ћстровский, в непогоду ни конному не проехать, ни пешему не пройти. ’ак  что
по отношению к костромским  дорожникам  крылатаЯ фраза Џушкина  "они  любить
умеют только мертвых" в некотором роде незаслуженный комплимент.
     €  все же, несмотрЯ на сложные отношениЯ Ћстровского с поклонниками его
таланта,  было  бы несправедливо завершить  этот рассказ на пессимистической
ноте.  —то  бы  там  ни  было,  Ђлександр  Ќиколаевич  сохранЯетсЯ в  памЯти
поколений открытым, добродушным, жизнерадостным русаком, именно таким, каким
его нам показал Џеров и каким его запомнили современники.  ‘обственно, таким
он и  был,  в том-то все и  дело, что наш великий драматург  был  счастливым
человеком, потому  что  он  сознавал истинное  значение своих  творений и  с
полным  правом писал: "Џо своим  врожденным  способностЯм  Я встал  во главе
сценического искусства"; потому  что, как и  всЯкий  мудрец,  был согласен с
‘енекой в том отношении, что "благ процветаниЯ следует желать, благами бед -
восхищатьсЯ"; потому что настоЯщий талант - это такаЯ сила, котораЯ способна
перемалывать  в  художественную  продукцию  даже  удары  судьбы;  потому что
радость творческого труда слишком  светла, чтобы  ее могли помрачить частные
неудачи.

        “‚Ђ†Ђ…Њ›‰ ЂЌ’ЋЌ ЏЂ‚‹Ћ‚€—!

     €сключаЯ самую зловредную категорию  читателей, а именно интеллигента в
первом  поколений, воспитанного на  модном романе, обычно  переводном, и еще
любителей того рода чтениЯ, о котором Ѓелинский писал, что  доставлЯемое  им
наслаждение относитсЯ, конечно, ко вкусу,  но  не к эстетическому, а к тому,
какой у одних удовлетворЯетсЯ сигарами, у других - щелканьем  орешков-мы  до
такой  степени пристрастны  по  отношению  к нашим  титанам  художественного
слова, что, как невесты о женихах, хотим знать о них все.
     ЌесмотрЯ на нагонЯи целомудренных литературоведов, нам почему-то  важно
понЯть  не только, скажем, ’олстого-философа, но и ’олстого-аристократа,  не
только „остоевского-революционера,  но  и „остоевского-семьЯнина,  не только
—ехова-писателЯ вообще, но и —ехова-человека.  ’о есть  не <почему-то> важно
понЯть,  а  потому, что личность  большого писателЯ развивает  и толкует его
художественное наследие полнее самых обстоЯтельных комментариев.
     ‚о  всЯком  случае,  к   несколько  прЯмолинейной   античной  философии
проникаешьсЯ особенным уважением после того, как выЯснЯетсЯ, что и ‘ократ, и
ѓераклит, и  „иоген как думали,  так и  жили; с  другой стороны  - понЯтие о
писаниЯх Ѓэкона  и  “айльда  значительно обогащено тем,  что первый  сидел в
тюрьме за взЯточничество, а  второй,  как принЯто  говорить, за преступление
против нравственности.
     ќто удивительно, но еще не так давно образ живого  —ехова был  длЯ менЯ
невообразим,  как  четвертое  измерение,  и  сколько,  бывало,  ни  силишьсЯ
представить  себе  жизнеспособного  Ђнтона  Џавловича,  Ђнтона  Џавловича из
плоти, крови, пиджака,  туфель, пенсне,  в лучшем случае делаетсЯ не по себе
от той мысли, что кто-то мог запросто пихнуть его на улице или сказать: <Ќу,
ты!..> ЋбъЯснЯлось это, видимо,  тем, что в школьном  учебнике по литературе
было  написано:  <‹ичность  —ехова  поражает сочетанием  душевной  мЯгкости,
деликатности с мужеством и  силой  воли>,  что  и  сама  чеховскаЯ проза,  и
литературоведческаЯ   традициЯ   рисовали   фигуру   нежного    меланхолика,
благостного  полуаскета, вообще личность такой небывалой нравственности, что
Љниппер называла его человеком  будущего, а многие товарищи по перу серьезно
утверждали,  будто  —ехов  источает  какой-то  свет.  Њало  того,  что такаЯ
чрезвычайнаЯ порЯдочность убивает воображение, она еще беспокоит, потому что
чрезвычайнаЯ   порЯдочность  в  принципе  беспокоит;  не   воспитывает,   не
подтЯгивает даже, а именно беспокоит.
     Њы  привыкли к  тому,  что  бывают люди непорЯдочные и околопорЯдочные,
которые,  конечно, не пришлют вам посылкой бомбу, но книгу у вас сопрут. ќта
среднеарифметическаЯ нравственность, впрочем, естественна и понЯтна, так как
даже самое  счастливое общество несвободно от  условностей и  предрассудков,
заметно колеблющих этические устои, а тут человек, который сорок четыре года
прожил  в <царстве  грабежа и благонамеренности>, где личность стоЯла в цене
ниже махорки, во всю свою  жизнь не только не  совершил ничего  такого, чего
следовало   бы   стыдитьсЯ,   но   творил   методическое,   повсеместное   и
повсевременное  добро:  строил на свой счет школы  длЯ  крестьЯнских  детей,
даром лечил,  всЯчески поддерживал начинающих  литераторов, собирал средства
длЯ голодающих, сложил с себЯ звание академика, когда Ќиколай II лишил этого
званиЯ поднадзорного  ѓорького, на что,  кроме —ехова, отважились только два
академика - Љороленко и  математик Њарков, наконец,  предпринЯл  мучительную
поездку на ‘ахалин, не прибавившую ему ни славы, ни  состоЯниЯ, чтобы ткнуть
русское  общество  носом  в трагическое положение каторжан.  Ђ как-то  Ђнтон
Џавлович подобрал на улице двенадцатилетнего Ярославца,  у которого в Њоскве
умерла мать, приехавшаЯ лечитьсЯ, снабдил его всем  необходимым и отправил к
поэту ’рефолеву  в џрославль  с сопроводительным  письмом, содержащим насчет
сироты следующее наставление:  <Љогда к вам ЯвитсЯ мальчуган, то вы объЯвите
ему,  что  вам уже все известно, что у него такие-то и такие-то вещи, что вы
имеете  громадную власть и что если он  продаст  или потерЯет  что-нибудь из
одежи или променЯет штаны на  прЯники,  то с ним  будет  поступлено  со всей
строгостью  законов.  ’ак  и скажите  ему, что  если  он пропадет, то  о нем
Ѓисмарк скажет речь в рейхстаге...>
     ‘ловом, —ехов  более,  чем  кто-либо  из писателей его времени, жил  по
правилам  мыслителей  древности,  то есть  как писал,  так  и  жил, в полном
соответствии со  своей формулой: <‚  человеке должно быть  все  прекрасно: и
лицо, и одежда, и  душа, и мысли> -  жил до такой степени чисто, что если бы
он просто описал свою  жизнь, то это была бы великаЯ литература.  Ќу,  не  к
чему придратьсЯ! Ќе находитсЯ и его биографии ничего такого, что подсахарило
бы боль от собственных слабостей и грехов, и, как было загадано, все стучит,
стучит в  дверь своим совестным  молоточком  этот изумительный  человек,  не
поддающийсЯ силам воображениЯ,  этот величественный художник, который и  жил
прекрасно,  и писал прекрасно, что,  между прочим,  большаЯ редкость. €  при
этом  еще  имел  деликатность  не   напрашиватьсЯ  в  классные  руководители
человечеству...
     ЉажетсЯ,  у нас не было трагически несчастных писателей, хотЯ многие из
них любили посетовать на судьбу. —ехов тоже не всегда жаловал  свою жизнь, а
между  тем первый же его рассказ был принЯт и напечатан,  никогда он не знал
особой нужды,  еще при жизни был признан  великим, дружил с  лучшими  людьми
своего времени,  любил красавиц  и был любим красавицами, видел рай-–ейлон и
ад  в  образе  ‘ахалина,  наконец,  его,  как нарочно,  всю  жизнь  окружала
художественнаЯ проза, выделЯемаЯ порами обыкновенного  бытиЯ, так сказать, в
чистом виде литература - просто выдумывать ничего не надо, примечай и пиши.
     Љонечно,  может быть, это свойство  писательского  глаза - различать  в
самых  будничных  обстоЯтельствах  художественное зерно, а  может быть,  это
именно  свойство российской жизни  - окружать писателЯ  чистой  литературой,
однако как бы там ни было, —ехова постоЯнно сопровождали по жизни его герои.
     Ћн жил бок о бок с <человеком в футлЯре>, ездил на вскрытие с ионычами,
чаевничал с  симпатичными артиллерийскими офицерами, лечил чудных девушек из
обедневших дворЯнских гнезд и бывал на вечеринках у попрыгуний.
     Ћн даже умер художественно, литературно: за  несколько минут до кончины
выпил бокал шампанского, сказал по-немецки <Я умираю>, хотЯ по-немецки почти
вовсе не говорил, повернулсЯ на правый бок и скончалсЯ; в эту минуту пугающе
выстрелила  пробку  початаЯ  бутылка шампанского,  а  в окно влетела страшно
большаЯ панбархатнаЯ  ночнаЯ бабочка  и начала  битьсЯ о  стекло,  панически
шелестЯ.
     € доставили его из Ѓаденвейлера домой в вагоне длЯ перевозки остендских
устриц и похоронили  на Ќоводевичьем рЯдом с  Ћльгой Љукаретниковой,  вдовой
кубанского казака, наверное, <печенега>:
     —то  уж  совсем  неЯсно,  так это  то, что до  сих  пор мы недостаточно
понимаем  писателЯ  —ехова,  хотЯ  это-самый понЯтный <туз>  из всех  <тузов
литературной колоды>, как выражалсЯ Џисарев.
     ќто  недопонимание  имеет  давнюю историю: когда  еще критики  были так
простодушны, что писали от первого лица множественного числа, когда одним из
самых  читаемых сочинителей был €гнатий Џотапенко, Ѓоборыкин  считалсЯ живым
классиком,  а  самым  перспективным  литературным   направлением  полагалось
оголтело-народническое,  девизом которого  были  плещеевские строки <‚перед,
без   страха  и   сомнениЯ>,  когда   ’олстой  методически  раскачивал  трон
ђомановых-ѓолштейн-ѓотторпских и  ™едрин смешно глумилсЯ над  всероссийскими
дураками,- критик Њихайловский писал о —ехове: <џ не знаю зрелища печальнее,
чем этот даром пропадающий талант>.
     Љритика того времени вообще делала Ђнтону Џавловичу регулЯрные выговоры
за  то, что  он не был социален  в  том ракурсе,  в каком это было принЯто у
литераторов  демократического  склада, но  кроткого дарованиЯ, которые  даже
табуретку  умели   описать  с   уклоном   в  славЯнофильство   и  средствами
прокламации, что  он-де не поднимал больные  общественные вопросы и не давал
портретов земских безобразников, фрондирующих курсисток,  жертв полицейского
произвола, а писал вообще о человеке со всем, что ему довлеет.
     ‘овременному  читателю  эти  претензии,  наверное,   покажутсЯ  дикими,
поскольку с  нынешней точки  зрениЯ требовать  от —ехова  того, что  от него
требовали сторонники остросоциального лубка, так же нелепо, как требовать от
микроскопа  приспособленности   к  заколачиванию  гвоздей.  ‘ейчас  длЯ  нас
очевидно то,  что около  ста лет тому  назад  было недоступно даже серьезной
критике:   более  всего  социальна,   то  есть  общественно  насущна,  такаЯ
художественнаЯ  литература,  котораЯ более  всего  художественна; сейчас это
очевидно  уже  потому, что целые поколениЯ  обличителей  давно  и заслуженно
позабыты,  что  любитель  острых  общественных вопросов  „ружинин  осталсЯ в
истории  нашей  словесности  только  как  основатель   ‹итературного  фонда,
‹укин-только  как  изобретатель  прилагательного   <щепетильный>,  а  <жреца
беспринципного  писаниЯ> —ехова народное  сознание  безошибочно  возвело  на
соответствующий пьедестал.
     ‘обственно,  причина  недоразумений между  —еховым  и критиками  —ехова
состоЯла в том,  что они по-разному  понимали  художественность  литературы,
точнее будет сказать ее сущность и назначение.
     Љритики  простодушно   толковали   ее  как  средство  от   общественных
неустройств, хотЯ ѓерцен и наставлЯл,  что литература - это редко лекарство,
но  всегда - боль, а  —ехов принимал ее так, как, кроме  него, принимали еще
только два-три писателЯ,- говорЯ грубо и приблизительно, в качестве средства
духовного  просвещениЯ  человека  и, стало быть, средства  воспитаниЯ  такой
естественной жизни,  котораЯ была  бы свободна от общественных  неустройств,
ибо все в человеке - и следствиЯ и причины.
     „ругими словами,  —ехов  отлично  понимал, что литература  - инструмент
чрезвычайно  тонкий  и предназначенный  не длЯ  удалениЯ  бородавок,  а  длЯ
операции  на душе; что успех этой операции  обеспечивает  только  высочайшее
художественное  мастерство, ибо  по-настоЯщему  созидательно  и понастоЯщему
разрушительно  только то, что  захватывает и  чарует.  „ействительно,  можно
целый рулон бумаги исписать обличительной фразой: <Ќиколай Љровавый, Ќиколай
Љровавый, Ќиколай Љровавый...> - однако этот рулон врЯд ли будет иметь такую
возмутительную,  разоблачающую  силу,  как  коротенький  портрет  императора
ЌиколаЯ II, принадлежащий чеховскому перу; <Џро него неверно говорЯт, что он
больной,  глупый, злой.  Ћн  просто  обыкновенный гвардейский офицер. џ  его
видел  в  Љрыму...>  ‡начит,   все  же   социально  в  литературе  то,   что
художественно,  и,  возможно,  —ехов  - один из  самых  социальных писателей
своего времени, который  всеми силами дарованиЯ долбил в одну болевую точку,
свЯзанную  нервными  токами  с  тем отдаленным будущим, когда  каждый из нас
поймет, что другого выхода нет,  что в человеке должно быть все прекрасно: и
лицо, и одежда, и душа, и мысли; позже мы формулировали эту задачу иначе, но
сущность ее нисколько не изменилась.
     Њожет быть,  —ехов даже не  просто социальный,  а в определенном смысле
революционный  писатель,  в  том  смысле, в  каком  революционны все  титаны
художественного  слова.  „ругое дело, что  сам он  это  врЯд  ли сознавал  и
даже...- с  душевным  раскаЯньем вписываю это наречие -  наивно считал  себЯ
художником вне партий, как это  следует из  его письма  к поэту Џлещееву: <џ
боюсь тех, кто между строк ищет тенденцию и кто хочет видеть менЯ непременно
либералом или консерватором. џ не  либерал, не консерватор, не постепеновец,
не монах, не индифферентист. џ хотел бы быть свободным художником...>
     ‚ообще современный читатель  намного толковее  причеховской критики, но
зато  в  большинстве  он держитсЯ  того  мнениЯ,  что  проза  —ехова  сильно
пессимистична, что в литературе  он  печальный насмешник, <певец  сумеречных
настроений> и сторонник камерной философии.
     Њежду  тем  —ехов есть  писатель  большого  личностного  и  социального
оптимизма, особенно чувствительного в его  драматических произведениЯх,  а в
рассказах  и повестЯх  малоприметного  потому, что  чеховскаЯ проза  напоена
любовью к русской жизни и русскому человеку не в ракурсе глагола <любить>, а
в ракурсе глагола <жалеть>, которым длЯ обозначениЯ любви пользовалось тогда
99 процентов российского населениЯ.
     ‘  другой  стороны,  оптимизм —ехова  -  это  вовсе  не оптимизм уровнЯ
<завтра, бог  даст, спички подешевеют>; это чувство  будущего,  свойственное
человеку, которого по весне запах навоза не мучает, а бодрит.  Љак повсюду в
прозе  ’олстого  стоит  высокое небо,  так  повсюду сквозь  чеховскую  прозу
видитсЯ  волнующе-отраднаЯ  даль,  и  даже  в  одном  из  самых  унылых  его
рассказов, <‘вирели>, светитсЯ любовь к человеку,  такаЯ вера в  него, такаЯ
надежда на благообразную  перспективу, что апокалиптическаЯ  беседа Њелитона
ишкина с ‹укой Ѓедным, кажетсЯ,  несет в себе  больше  оптимизма, чем  инаЯ
производственнаЯ эпопеЯ. —ехов многое закрыл в жанре рассказа, как закрывают
математические разделы.
     „очеховский  рассказ  был  отчасти этнографической  картинкой,  <смесью
пейзажа с жанром>, тем, что  равномерно могло быть и  отрывком и заготовкой,
то  есть  разделом  литературы  без  строго  определенных  законов  формы  и
содержаниЯ.  ‚озможно, —ехов внес  в развитие жанра  не так уж много, но это
<не   так   уж  много>  стало  решающей  конструктивной   деталью,  котораЯ,
собственно,  и  определила  архитектуру  рассказа, как ботаническаЯ  линиЯ -
стиль  модерн.  —ехов  выработал  то,  что  впоследствии  ’омас Њанн  назвал
<продуктивной   точкой>,  такой   поворотный  пункт,  в  котором  количество
повествованиЯ   чудесным   образом   превращаетсЯ  в   качество  откровениЯ.
Џроисходит  это  примерно  так:  один человек,  задумавший  собрать  миллион
почтовых  марок, в один прекрасный  день собрал-таки этот  миллион,  выложил
марками  пол  своей  комнаты,  лег  на  них.,.-<продуктивнаЯ   точка>   -  и
застрелилсЯ.
     ‚се,  что после  —ехова делалось  в  области  рассказа, обогащало  жанр
только декоративно или за  счет оригинального наполнениЯ, и вот уже  сколько
времени как вопреки библейской  мудрости  молодому  вину  не  вредЯт  старые
мехи...
     ЋпЯть о писателе-человеке, уж больно притЯгательна эта тема.
     ‚оспоминаниЯ о  —ехове  его современников, как это ни  странно,  рисуют
довольно путаную  картину; Џотапенко утверждал,  будто у —ехова  никогда  не
было друзей, на что,  впрочем,  памЯть подсказывает приличное  возражение из
Ћстровского:  <Љак  же  ты  хочешь,  чтоб   он  разговаривал,  коли  у  него
миллионы!>;
     €змайлов вспоминает, что —ехов  был  необЯзательным  человеком, так как
однажды он  не поехал через  вею Њоскву лечить  его  горничную  от  мигрени;
кто-то называл Ђнтона  Џавловича трусом,  кто-то  гордецом,  поскольку из-за
дефекта зрениЯ  ему  ловчее  было  смотреть, высоко  вскинув  голову, кто-то
обличал его мещанские предрассудки в свЯзи с тем, что, например, он не сразу
решилсЯ женитьсЯ на актрисе, которые по тем временам третировались наравне с
содержанками, а сестру Њарию Џавловну не пустил работать к ‘уворину в <Ќовое
времЯ> со словами:  <’ы служить у него не  будешь -  такова  моЯ волЯ>. Ќо в
том-то все и  дело, что скоро становитсЯ  Ясно: все  эти претензии набраны с
бору   по   сосенке   из   той   же   растерЯнности   перед   исключительной
нравственностью,  котораЯ   способна   ввести   в   искушение   даже   самое
доброжелательное лицо  и  котораЯ  неприЯтно смущает тем, что уж  больно она
прочна.
     Џоследнему  обстоЯтельству  можно  подобрать  только  одно  объЯснение:
чеховскаЯ  нравственность - это нравственность  выработаннаЯ, нажитаЯ, а она
глубже и принципиальнее привитой. ‚едь Ђнтон Џавлович вышел, что называетсЯ,
из народа:  отец его  был  крепостной,  только в зрелые  года записавшийсЯ в
купцы  третьей гильдии,  и, следовательно,  понадобилась какаЯ-то  отчаЯннаЯ
внутреннЯЯ работа, чтобы в конце концов вышло то, что вышло из обыкновенного
мальчика, который  родилсЯ в  сквалыжном  городе  ’аганроге, на  Џолицейской
улице, в доме ѓнутова, мальчика, которого секли  за корку хлеба, скормленную
собаке, заставлЯли петь на клиросе и торговать в лавке колониальных товаров,
который по два  года  сидел  в  третьем и  пЯтом  классах,  был воспитан  на
чинопочитании,  любил  обедать у  богатых  родственников  и поил  скипидаром
кошек.
     ‘ейчас даже  трудно вообразить себе  объем этой  внутренней  работы,  в
результате которой ЯвилсЯ человек, до такой степени светлый, что единственно
вооруженным глазом увидишь, что это был все  же живой  человек, а не ходЯчий
памЯтник  самому  себе,  человек  из  плоти, страдавшей  как  минимум  двумЯ
неизлечимыми недугами, из тщательно вычищенного пиджака, стоптанных туфель и
пенсне на синей  тесемке,  оставлЯющем на переносице  пЯтнышки,  похожие  на
укус.
     Ќеловко  в  этом  сознаватьсЯ,  но  легче  становитсЯ  на  душе,  когда
выЯснЯетсЯ, что  —ехов не умел  тратить деньги  и вечно сетовал  на то,  что
<денег меньше, чем стихотворного таланта>; что он, как многие смертные, умел
ценить  женскую  красоту,  изЯщную  одежду, вкусную  еду, удобные  рессорные
экипажи,  но не так, как волокита, щеголь, гулЯка, привереда, гурман,  а как
культурный   человек,  который  уважает  жизнь  и  прекрасное  во  всех  его
проЯвлениЯх; что он  не всегда удачно острил, был неисправимый мечтатель, то
планирующий  поездку в  Ђвстралию,  то  проектирующий  дворец-санаторий  длЯ
сельских учителей с музыкальными инструментами  и лекциЯми по  метеорологии,
обожал  потолковать  о том, какова будет  жизнь  через  пЯтьсот лет; что  на
пирушках он симпатичным баском певал тропари, кондаки и пасхальные ирмосы, а
в Њонте-Љарло  с  карандашом в  руках искал тайну рулетки; что под рассказом
<ѓусев> он длЯ шика велел проставить -  Љоломбо, хотЯ рассказ был написан  в
Њоскве; что он  очень боЯлсЯ смерти и в тЯжелую минуту  мог  пожаловатьсЯ на
жизнь:  <„линные,  глупые разговоры,  гости,  просители,  рублевые,  двух- и
трехрублевые  подачки, траты  на извозчиков ради больных,  не  дающих мне ни
гроша,- одним словом, такой  кавардак, что хоть из  дому  беги. Ѓерут у менЯ
взаймы и  не  отдают, книги  тащат,  временем моим  не дорожат... Ќе хватает
только несчастной любви>. €  вот что интересно: этот —ехов уже не смущает, а
как  бы   дает  понЯть,  что  он  просто  продолжает  художественную  работу
счастливой своей  жизни,  счастливым своим  характером,  необидно  наставлЯЯ
потомков в  том, что порЯдочный человек  может  выйти из любого  теста,  что
безупречнаЯ  нравственность  -  это вовсе не  обременительно,  а,  напротив,
выгодно и легко.
     ЌелепаЯ, но пленительнаЯ  мечта: будто  бы  —ехов  по-прежнему  живет в
своей џлте, читает, пишет  <в  стол>  и копаетсЯ  у себЯ в саду, сквозь  усы
посмеиваЯсь  над  <собачьей  комедией  нашей литературы>.  €  вот  в  минуту
жестокой  нелюбви к  самому  себе, в минуту  смЯтениЯ,  когда  дороже  жизни
возможность высказатьсЯ перед всепонимающим человеком, ты берешь лист чистой
бумаги, ручку - и выводишь: <“важаемый Ђнтон Џавлович!..>
     ‚озможно,  литература  не  имеет  особого  прикладного  значениЯ  и  ее
дидактическаЯ  отдача очень невелика, но почему-то кажетсЯ, насколько меньше
пролито крови и совершено несправедливостей, насколько больше сделано добра,
насколько любовнее мы по отношению к нашей земле и друг к другу <из-за того,
что над русской жизнью затеплел неугасимый огонек - —ехов.

        ‚‘…Њ ЏђЂ‚„ЂЊ ЏђЂ‚„Ђ

     €звестнаЯ  особенность нашей  культурной жизни  заключаетсЯ в том,  что
писательские биографии имеют у нас серьезное филологическое значение, потому
что  наши колдуны в области художественного слова жили литературно, то есть,
так  сказать, дополнительно и разъЯснительно к тому, что они писали.  € даже
когда   они   жили  отчасти   наперекор,   то  все  равно   их  наперекорные
биографические обстоЯтельства очень даже ключик к пониманию их творений. —то
же  касаетсЯ €саака  ќммануиловича ЃабелЯ, то он  писатель  еще  и несколько
призабытый,  и поэтому остановитьсЯ на  его  жизни  вовсе  не дань  традиции
жанра, а прЯмаЯ необходимость.
     Ѓабель родилсЯ в 1894 году в губернском городе Ћдессе, весело известной
своими космополитическими кабачками, критической  плотностью  рыцарей ножа и
отмычки   на  квадратный  километр  Њолдаванки,   французской   топонимикой,
памЯтником  герцогу  ђишелье и уютными двориками, в которых  идиш мешаетсЯ с
нежным  украинским  говорком. „ед  €саака  ќммануиловича  был  расстриженным
раввином  и отчаЯнным атеистом, а  отец  держал  лавку сельскохозЯйственного
инвентарЯ; впрочем, торговлЯ  шла у  него через  пень-колоду,  и  он главным
образом посиживал в дверЯх своей  лавочки, держа  на  руках любимого кота по
кличке  €егудиил. Ћбразование  Ѓабель получил,  как  бы мы  сейчас  сказали,
экономическое: он  окончил Ћдесское коммерческое  училище  имени  императора
ЌиколаЯ  I,  а  затем  поступил  в  Љиевский коммерческий  институт, но  тут
разразилась империалистическаЯ  война, и  все пошло прахом.  ‚  шестнадцатом
году Ѓабель был уже в Џетрограде, где и началась его писательскаЯ карьера: в
горьковской "‹етописи" он опубликовал два рассказа под псевдонимом Ѓаб-ќль и
был  привлечен к  уголовной  ответственности  за  порнографию, а  также  "за
кощунство и покушение на ниспровержение существующего строЯ". ‡атем лира его
примолкла, так как жизнь и историЯ затребовали свое:  он воевал на ђумынском
фронте против  австро-германских  войск,  на ‘еверном  против  ћденича и  на
ћго-‡ападном против белополЯков, работал в "чрезвычайке",  репортерствовал в
’ифлисе и Џетрограде, то  есть  "1600  постов  и  должностей  переменил, кем
только не был", как он писал  в письме к  одному своему товарищу. Ћднако и в
мирное времЯ он жил достаточно  суетно, как говоритсЯ, на чемоданах, хотЯ по
природе был любитель  покоЯ и  домосед:  скажем,  сегоднЯ  он еще покуривает
сигару  в  богемной кофейне €ванова и марова на Ќевском  проспекте, а через
пару дней уже заседает  в кабинете у Ѓетала Љалмыкова в Љабарде; он ездил по
конным заводам, бывал на великих стройках двадцатых и тридцатых годов, живал
во  ”ранции, Ѓельгии и €талии, снимал  у  черта  на  куличках "Ѓежин  луг" с
‘ергеем ќйзенштейном и, даже пребываЯ в Њоскве, то и дело сновал между домом
и своей звенигородской избушкой или совершал многочасовые прогулки по кольцу
московских застав.
     €з прочих  кардинальных пунктов бабелевской  биографии нужно  упомЯнуть
следующие: Ѓабель был делегатом 1-го съезда советских писателей и ‚семирного
форума писателей в защиту культуры; он был трижды женат и имел троих детей -
старшаЯ ЌатальЯ живет  в ‚ашингтоне, средний Њихаил  -  московский художник,
младшаЯ ‹идиЯ - архитектор; 12 маЯ 1939 года  Ѓабель был арестован у себЯ на
даче в  Џеределкине,  через  несколько  месЯцев приговорен  к  десЯти  годам
лишениЯ свободы без права переписки и вскоре погиб -  где и когда  именно он
окончил свои дни, это покрыли "сороковые роковые".
     ‚нешность его тем была необыкновенна, что  длЯ  писателЯ была, пожалуй,
слишком  обыкновенна: он  представлЯл  собой плотного, даже, можно  сказать,
упитанного человека невысокого роста, с круглой головой, глубоко  утопленной
в плечи,  пухлыми  губами  и толстым носом, лысоватого, в  круглых очках, за
которыми как бы светились две  лампочки  добрых  и  умных глаз.  Ѓыло  в его
внешности, по-видимому, еще и  что-то повелительное, внушающее инстинктивное
уважение - теща ѓронфайн даже называла его по фамилии:
     - Ѓабель, - говорила она за завтраком, - почему вы не кушаете Яички?
     ‚ероЯтно,  у  всЯкого  крупного  дарованиЯ  есть  некаЯ  метафизическаЯ
сторона, котораЯ пленительно действует на  обыкновенного человека, во всЯком
случае, Ѓабель пользовалсЯ таким магнетическим  влиЯнием, что, например, мог
напоить до положениЯ риз в принципе непьющего человека. Љое-кто его попросту
опасалсЯ: хозЯйка из парижского пригорода Ќейи, у  которой Ѓабель одно времЯ
квартировал, запирала его в комнате по ночам, опасаЯсь, как бы квартирант ее
не зарезал.
     €з  прочих  достопримечательностей  его  личности:  он  был  добр,  как
блаженный,  и  раздавал  все,  что только  можно поднЯть  и унести,  включаЯ
обстановку своей  квартиры, а также  вещи,  принадлежащие не ему;  когда его
спрашивали по телефону, а ему необходимо было слукавить, будто его нет дома,
он говорил женским голосом, что его нет дома;  он был гастроном и чаевник из
тех, кто, как  говоритсЯ, без полотенца не сЯдет  за самовар, причем  всегда
заваривал чай самолично и со всеми китайскими церемониЯми;  любопытен он был
в диковинной степени,  к примеру, в Џариже присутствовал на заседании палаты
депутатов, в Љиеве ходил смотреть  на голубЯтника, который застрелил другого
голубЯтника из обреза, наблюдал в  жуткий глазок  кремацию Ѓагрицкого и одно
времЯ, как  на  службу, каждое  утро  отправлЯлсЯ  в женскую консультацию на
’аганке, где  часами выслушивал жалобы женщин на своих любовников  и  мужей;
друзей-приЯтелей имел тьму, и среди них  …жова, ђыкова, ЏЯтакова, что скорее
всего его  и  сгубило; приехав в какой-нибудь  город, он пЯть  тысЯч человек
оповещал о своем прибытии и всем говорил,  что путешествует инкогнито; вдова
его,  Ђнтонина  Ќиколаевна  Џирожкова,  утверждает,  что  фундаментальнейшаЯ
бабелевскаЯ  черта - это  надежность,  он  был  надежен,  как  старорежимнаЯ
кирпичнаЯ  кладка; он также отчаЯнный был лошадник и даже помогал печататьсЯ
графоманам  из  жокеев  Њосковского ипподрома;  он охотно брал  издательские
авансы и неохотно их возвращал, даже просто  не возвращал, если не  поспевал
представить рукопись к  сроку или же если  было нечего  представлЯть, и  при
этом  оправдывалсЯ,  как  школьник:  "џ  не  сволочь,  напротив,  погибаю от
честности".  € это  была чистаЯ правда,  потому  что Ѓабель писал  трудно  и
долго,  многократно переиначивал текст и ни за что не соглашалсЯ отпустить в
печать то,  что казалось ему  недостаточно совершенным. ђазумеетсЯ, Ѓабель в
конце  концов  представлЯл  авансированную рукопись,  но  за продолжительные
родовые  муки  частенько расплачивалсЯ  тем, что писал  насущного хлеба ради
неинтересные киносценарии, редактировал  статьи длЯ Њедицинской энциклопедии
или просто служил секретарем сельсовета в ‡венигородском районе.
     Љак он писал: как он писал - не видел никто. €звестно только, что писал
он  чернильным  карандашом  на  узких  полосках  бумаги, и  когда  обдумывал
рассказ,  то  ходил  по комнате  из угла  в  угол,  запутываЯ  и  распутываЯ
какую-нибудь  веревочку. ђаботал  он  очень много и тем не  менее производил
впечатление  человека,  который  не  работает  вообще.  Љогда  бы  ни  зашел
посетитель  в  деревЯнный  двухэтажный  особнЯчок  на  Џокровке,  в  Ѓольшом
Ќиколо-‚оробинском переулке,  который снесли двадцать два  года тому  назад,
Ѓабель  беззаботно вводил его в комнаты, сажал, положим,  на кованый сундук,
где,  по  слухам,  хранил  свои рукописи, заказывал длЯ  чаепитиЯ кипЯток  и
начинал балагурить:
     - ѓлЯди, какаЯ страшненькаЯ уродилась, - положим, говорил он, показываЯ
гостю  свою крохотную дочь.  - ‡ато замуж не отдадим, на старости лет  будет
отцу утешение.
     €ли  вспоминал свою  одесскую  молодость  и на весь дом  кричал голосом
популЯрной торговки с 10-й станции Ѓольшого ”онтана:
     - ‚ы окончательно сказились, молодой человек? €ли что?
     Ќо литературное наследие его не обширно: за двадцать четыре года работы
он написал два  тома  рассказов, несколько статей, киносценариев  и пьесы  -
"‡акат" и  "ЊариЯ", причем  последнЯЯ так и  не была  поставлена  на театре.
‚ообще судьбу его  творений благоприЯтной  не назовешь: многие его  рукописи
бесследно  исчезли,   включаЯ  наброски   романа  о  коллективизации,  часть
рассказов, опубликованных в периодике двадцатых годов, не вошла ни в один из
его сборников, наконец, "ЉонармиЯ" в последние десЯтилетиЯ издавалась крайне
редко, можно сказать, через не хочу, да еще и  с купюрами: рассказ "“ батьки
нашего Њахно" почему-то исключалсЯ из книги с тридцать второго  года. ‚ этом
смысле Ѓабель  своего рода веха в  истории нашей  литературы, потому  что он
был, пожалуй,  первым  блестЯщим  писателем,  которого  после  смерти начали
последовательно  забывать  и  скоро  позабыли  до  такой  степени,  что  два
поколениЯ советских читателей слыхом не слыхивали, кто такой €саак Ѓабель.
     Ќа все это были свои причины.  ѓлавнейшаЯ из них заключаетсЯ в том, что
Ѓабель  ЯвлЯл  собой  талант слишком крупный, чтобы  его сочинениЯм  слишком
благоприЯтствовала судьба.  ‚едь первыми  же  своими  рассказами из военного
быта  Љонармии  в  пору польской  кампании  двадцатого  года,  которые стали
завЯзью  будущей книги,  он продемонстрировал возможности еще  неслыханные в
нашей  литературе,  дар  настолько  Яркий  и  оригинальный,  что ему  трудно
подобрать  ровню  в  недавнем прошлом  и настоЯщем. Њожет быть, сказать  так
будет  слишком  смело, но хочетсЯ сказать так:  он открыл  совершенно  новый
стиль прозы... а впрочем, не совсем чтобы прозы  и не то чтобы совсем новый;
стиль этот обозначил  еще ’ургенев, когда написал  "Џоследний  день июлЯ; на
тысЯчи верст кругом ђоссиЯ..." - стихотворение в прозе, но именно обозначил,
поскольку,  похоже на  то,  не  предъЯвил нового  литературного качества,  а
просто  сочинил  выспренние  адресы орловской деревне, свежей розе, русскому
Языку.  Ђ.  Ѓабель  предъЯвил;   его  конармейские   рассказы  суть   именно
стихотворениЯ в  прозе, только что записанные  не  столбиком,  а  в  строку,
именно поэзиЯ как образ восприЯтиЯ  мира, как  алгоритм преображениЯ жизни в
литературу. ‚прочем,  точнее  будет  сказать,  что Ѓабель  работал на  грани
поэзии  и  прозы, на том пределе, где исчерпываютсЯ  чисто повествовательные
возможности  Языка и начинаетсЯ то, так сказать,  сердцевещание,  которое мы
называем поэзией,  на том  рубеже,  где  еще  работают  решениЯ  типа "гости
съезжались  на дачу",  но  уже  и решениЯ типа  "неуютнаЯ  жидкаЯ  лунность"
вступают в свои права. Ќу  что это, если не соединительнаЯ линиЯ, фигурально
выражаЯсь,  земли  и неба  литературы:  "€,  пробивши третий  звонок,  поезд
тронулсЯ.  €   славнаЯ  ночка  раскинулась  шатром.  €   в  том  шатре  были
звезды-каганцы.  €  бойцы  вспоминали  кубанскую  ночь  и  зеленую кубанскую
звезду. € думка пролетела, как птица.  Ђ колеса тарахтЯт, тарахтЯт..."  €ли:
"- ђазвиднЯлось, слава богу, - сказал он,  вытащил из-под сундучка револьвер
и выстрелил над ухом дьЯкона.  ’от сидел прЯмо перед ним и правил  лошадьми.
Ќад  громадой  лысеющего  его  черепа летал  легкий  серый  волос.  Ђкинфиев
выстрелил еще раз над другим ухом и спрЯтал револьвер в кобуру.
     -  ‘  добрым утром, ‚анЯ,  - сказал  он дьЯкону,  крЯхтЯ и  обуваЯсь. -
‘недать будем, что ли?"
     ќтого у  нас  не  умел  больше  никто,  и даже  такаЯ сила,  как  Ѓорис
Џастернак,  который,  положим, в случае  с "„етством  ‹юверс" просто перевел
поэму  о  девочке с  поэтического на  прозу, и  даже такаЯ  сила, как Ђндрей
Ѓелый, который,  положим, в  случае с "Џетербургом" переложил  сновидение на
верлибр.
     ‚идимо, бывают  ситуации и  времена,  требующие  из  рЯду вон выходЯщих
художественных решений, поддающиесЯ только такому таланту, который какими-то
своими  нервными точками совершенно совпадает с нервными точками бытиЯ. Ќадо
полагать,  именно  таковым  и  оказалсЯ  бабелевский  талант,  вылившийсЯ  в
"Љонармию", ибо никакаЯ другаЯ  книга о  гражданской войне не поведала о той
эпохе так широко и проникновенно, не вылущила правду единую и неделимую, как
душа.
     ‚едь правда правде рознь. € "‘орок первый" Ѓориса ‹авренева есть правда
о гражданской войне, и "†елезный поток" Ђлександра ‘ерафимовича тоже правда,
но  это  скорее  правда жизни,  нежели  правда  литературы,  и оттого правда
скучнаЯ,  как  диагноз.  Ђ  все почему? „а потому,  что  истина  критической
концентрации,   как   говоритсЯ,  истиннаЯ  правда,  не   подвластна  только
мастерству,   гражданственности,   человеческой   порЯдочности,  желанию   и
тенденции,  даже дарованию,  а подвластна  только  высокому  таланту, всегда
вооруженному всевидением и всеслышанием, а эти качества подразумевают  некую
высоту,   некую   неземную,   что  ли,   позицию,   с   которой  открываетсЯ
соответствующий обзор. „лЯ ЃабелЯ этой высотой был его поэтический взглЯд на
мир,  который  откликалсЯ  на  грозные  событиЯ  и дела  по-детски  чисто  и
непосредственно, который по-детски же не умел что-то замечать,  а что-то  не
замечать. ’ут  уж кому что дано: кто-то смотрит на мир,  как  на единство  и
борьбу противоположностей, а Ѓабель еще и "как на луг в мае, как на луг,  по
которому  ходЯт женщины и кони", длЯ кого-то конармеец исключительно красный
герой,  а  длЯ  ЃабелЯ  еще  и  "барахольство,  удальство,  профессионализм,
революционность,  зверинаЯ жестокость", € ведь почему  "‚ойна  и  мир" - это
великаЯ литература, а наша проза  о  ‚еликой Ћтечественной войне,  во всЯком
случае,  не  великаЯ  литература?  ‚  частности,  потому, что наши  прозаики
исходЯт  преимущественно из  единства "человек и  война",  что,  может быть,
истинно  с  точки зрениЯ  войны,  а  ’олстой исходил еще  и из  противоречиЯ
"человек и  война", что, видимо,  все-таки истиннее с точки зрениЯ человека.
Љороче говорЯ, только  всевидЯщее око большого таланта способно углЯдеть все
ответвлениЯ  правды и  сфокусировать  их в художественную  действительность,
каковаЯ  может быть даже более действительной, нежели сама действительность,
тем, что мы называем - всем правдам правда.
     Ќа несчастье, всем правдам правда в той или иной степени ошарашивает, и
это так же понЯтно, как то, что от  слишком Яркого  света у людей побаливают
глаза.  ‚севолод  ‚ишневский   на  "Љонармию"   даже  написал  драматическое
опровержение  под  названием  "ЏерваЯ  ЉоннаЯ",  а  маршал ‘емен  Њихайлович
Ѓуденный напечатал в журнале "ЋктЯбрь" на нее филиппику, которую в предельно
концентрированном виде следует привести: "Ѓудучи от природы мелкотравчатым и
идеологически чуждым  нам... гражданин Ѓабель  рассказывает нам  про  Љонную
Ђрмию  бабьи  сплетни...   выдумывает   небылицы,  обливает   грЯзью  лучших
командиров-коммунистов... через призму  садизма и дегенерации...  оплевывает
художественной  слюной  классовой  ненависти... фантазирует,  просто  лжет".
Ђлексей  Њаксимович ѓорький корректнейшим  образом  отвечал:  "‚ы не  правы,
товарищ Ѓуденный. ‚ы ошибаетесь", - и был совершенно прав.
     ‘пустЯ  шестьдесЯт  три года даже нам  очевидно, что  ‘емен  Њихайлович
заблуждалсЯ,   что  сердитьсЯ  на  художественную  действительность  так  же
невозможно,  как   сердитьсЯ  на  смерть,  таблицу  Њенделеева  или  Ѓольшой
Љавказский хребет. Џотому  что художественнаЯ действительность  есть продукт
взаимодействиЯ  действительности  и  высокого таланта,  а  высокий талант  -
инструмент редчайший, беспристрастный, как  времЯ, и абсолютно  точный,  как
ватерпас. ‚ерить  надо таланту, хотЯ это, в сущности,  и колдовское свойство
души  делать  искусство  из  ничего,  хотЯ  это  и белаЯ  магиЯ  превращениЯ
объективной реальности  в драгоценность. Ќо  верить  не так,  как мы верим в
приметы, а так, как мы верим в материю, которую тоже не попробуешь на зубок.

        ‘’ђЂ„ЂЌ€џ ЏЋ ђЋ‘‘€€

     ќто,  собственно,  не  вопрос  -  отчего  мы  так  легко  расстаемсЯ  с
отечественными  талантами  и  так  последовательно  снабжаем ими  Ђмерику  и
‡ападную …вропу, - поскольку ответ на него  слишком уж очевиден: оттого, что
талант  в  ђоссии  есть  сам  по  себе  отрицание  политического режима, как
правило,  жестокого, косного,  малокультурного, а главное, антинародного  по
структуре  и  существу.  Ћтсюда печальный реестр изгоев, какого  не знает