хи  кубышек, которые, разомлев еще в дневной
духоте,  только теперь начинали пахнуть особенно  остро  и опьЯнЯюще. Љ этим
запахам  примешивалось  дыхание  заречных  покосов,  томный аромат калины, а
иногда вдруг  в безветрии, поборов  все остальное, обнажалась  нежнаЯ горечь
перегретых осин, долетавшаЯ в луга из дальнего и незримого леса.
     Ћпершись подбородком на скрещенные руки, ЉасьЯн бездумно прислушивалсЯ,
как невидимый зверушка шебуршил под обрывом, должно быть, чистил  свою нору,
ронЯЯ сухие комьЯ,  дробью  стучавшие по воде. Ђ на самой середине реки,  на
лунно осиЯнном плесе,  все  вскидывалась  на одном и  том же  месте какаЯ-то
рыба, пускаЯ вниз по течению один за  другим  кольчатые блинцы. ‚ заречье, в
сырых,  дымно-серебристых  от  росы  лознЯках  неумолчно  били   перепела  -
краснобровые петушки, словно  нахлестывали друг друга  тонкими  прутиками  -
фью-вить!  фью-вить!  - и выстеганный  ими  воздух, казалось, потому был так
чист и прозрачен.
     ‚круг ЉасьЯна в кисейно-лунной голубизне маЯчили лошади, мирно хрумкали
волглой  травой. „аже теперь, в ночи, ЉасьЯн различал многих из них, и не по
одной только масти.
     ‚он сосредоточенно, ни  на что  не  отвлекаЯсь,  подбирала все  подрЯд,
будто жала,  словно все  времЯ  помнила, что летнЯЯ ночь  коротка,  а день в
хомуте долог, мослатаЯ  работЯга ‚арЯ.  Ќеподалеку  от матери резвилсЯ ‚арин
двухмесЯчный малышок со  смешным кучерЯвым хвостиком, который он то  и  дело
поднимал и  держал на отлете,  как бы  вопрошаЯ мать: а  что это? а это что?
†еребенок то пробовал щипать траву,  неумело тЯнулсЯ короткой шеей к  земле,
то,  узрев  темный кустик  татарника,  таинственный  в  своей неподвижности,
цепенел перед ним,  боЯзливо тЯнулсЯ ноздрЯми,  и  вдруг, неумело взбрыкнув,
отлетал прочь. Ќо,  увидев мать, тут же забывал свои минутные  страхи  и вот
уже, полный ликующей  радости бытиЯ и  потребности куда-то мчатьсЯ, пускалсЯ
отбивать копытцами - та-та, та-та, та-та,- в лихом наклоне узкого и плоского
тельца вынашиваЯсь вокруг ‚ари.
     Ђ там, часто переходЯ, шумно отфыркиваЯсь,  выбирала, обнюхивала каждую
куртинку привередливаЯ Џчелка - молодаЯ,  красивых донских  обводов кобыла в
белых чулках на передних ногах.  Ќа ней  уже ездили, но  она пребывала в той
переходной легкомысленной  поре,  когда еще не научилась терпеть  упрЯжь как
должное и всЯкий раз  при виде подносимого  хомута западала ушами и норовила
куснуть ненавистную штуковину. Ќо в лугах  все  эти  удила и подпруги тотчас
забывались,  и  она  предавалась  свободе  и   беспечности,  как  школьница,
забросившаЯ докучливую учебную сумку.
     ’ам вон сошлись, чешут зубами друг другу холки неразлучные подруги ‚ега
и ‹асточка, чалые простушки, которых ЉасьЯн и в работе старалсЯ не разлучать
и запрЯгал  только в  пароконку. ‚  дышле и бежали, и  тЯнули они ревностно,
всегда поровну, честно  делЯ и  дальнюю  дорогу, и  нелегкий воз,  и  ЉасьЯн
уважал их за эту добросовестную надежность.
     Џоодаль,  подойдЯ  к  самому  обрыву,  недвижно  стоЯл  старый  Љречет.
Љогда-то был он  в  нарЯдных  серых  Яблоках,  особенно  по широкой  груди и
округлым  стегнам, постепенно  переходивших книзу, к ногам,  в посеребренную
чернь.  Ќо со временем  Яблоки вылинЯли, а потом и совсем пропали,  и Љречет
сделалсЯ просто сивым, покрылсЯ морозным инеем, а под глубоко провалившимисЯ
салазками отросла  белаЯ стариковскаЯ борода.  Љонь,  ослабив заднюю  ногу и
обвиснув репицей,  в  раздумье смотрел  в заречье, а  может, уже и никуда не
глЯдел и ни о чем не думал, как полусухой чернобыл перед долгой зимой...
     Ћн еще продолжал помаленьку работать, таскать свою сорокаведерную бочку
на  скотный  двор,  но  и  это,  казалось, необременительное дело все больше
утомлЯло  его, и  он тут же задремывал, как  только останавливались колеса и
возчик бросал на его зазубренный хребет веревочные вожжи.
     ЉасьЯн,  глЯдЯ  на  одрЯхлевшую  лошадь,  всЯкий  раз вспоминал  своего
старика отца,  когда тот  однажды,  еще до  колхоза, поохотившись поехать  в
поле, не смог  сам  влезть в телегу,  заплакал  и  не  поехал.  "‚се,  ЉосЯ,
отъездилсЯ  Я..." -  проговорил он в неутешном сокрушении. ЉасьЯн попробовал
было  посадить  старика,  взЯл  его  под сухонькие  закрылки - так  хотелось
ЉасьЯну, чтобы и отец, ну пусть не помог, а хотЯ бы побывал в поле на первый
день жнитвы, порадовалсЯ бы дороге, воле, молодому хлебу. Ќо отец, отстранив
ЉасьЯна, замотал лунь-головой: "Ќет, сынок, так Я не хочу. Љоли не работник,
то и нечево..."
     Ќедолго небось и Љречету осталось до того днЯ, когда он тоже не сдвинет
своей бочки...
     “же в который  раз Џрошка-председатель, наткнувшись  на Љречета, гудел,
что, мол, попусту держат ненужную худобу, травЯт на нее корма.  Ќо у ЉасьЯна
рука не поднималась выдворить старика за конюшню, и он упрЯмо, не знаЯ и сам
длЯ чего, поддерживал в нем остывающую  жизнь и даже исподтишка подкармливал
чем помЯгче: то овсeца вымочит в ведре, то зачерпнет сечки в коровнике.
     Љогда  перед  ночным отвЯзывали и выпускали  лошадей и те,  нетерпеливо
теснЯсь, выбегали за конюшенные ворота. Љречет, уже знаЯ,  куда  их  и зачем
выгонЯют, тоскливо  посматривал из-за  своей  загородки  на  светлый квадрат
распахнутой зари и даже пыталсЯ  напомнить о себе  ржаньем. Ќо голоса у него
уже не  было, и он лишь немо и тЯжко выдыхал неозвученный воздух. ЉасьЯн под
конец выпустил и его, и Љречет, выйдЯ за порог, глубоко и  шумно вздохнул. Ђ
потом, выфукиваЯ пыль из-под разлатых,  уже не ковавшихсЯ копыт, тЯжело несЯ
свой громоздкий  остов, трусил  позади табуна,  стараЯсь не  отставать,  как
тогда дедушко ‘еливан...
     "Љабы  б все  только  с  пользой,  дак  многое  на этом свете  найдетсЯ
бесполезного,- размышлЯл ЉасьЯн, глЯдЯ на  серую глыбу лошади на берегу.- Ќе
одной пользой живет человек".
     €ногда к ЉасьЯну подходила  бродливаЯ Џчелка.  ‹оснЯсь лунными бликами,
всЯ трепетно  настороженнаЯ, готоваЯ  во всЯкую минуту отпрЯнуть, взвитьсЯ и
отскочить с  игривым  испугом, она принималась обнюхивать ЉасьЯнов  узелок с
едой,  черный закопченный котелок,  оброненный в траву ременный  кнут, потом
подбиралась и к самому ЉасьЯну, тыкалась мордой в кожух, брезгливо сфыркиваЯ
от запаха овчины, тЯнулась мЯгкими губами к  его старенькой кепке, пропахшей
конюшней, овсом и сеном. ЉасьЯн не отпугивал кобылу, недвижно лежал, полнЯсь
сладким удовольствием от этого осторожного прикосновениЯ  лошади,  накрывшей
его  своей тенью  и  веющей  терпким и таким близким  и  успокаивающим духом
здоровой конской плоти.
     -  Ќу,  будет,  будет...-  наконец  повернулсЯ он  к  Џчелке,  когда та
задышала в самое ухо и даже ослюнЯвила его.- ‘тупай, пощипи. Ђ то пробегаешь
так-то... ‚он, глЯнь-ка, ‚арЯ, молодчина какаЯ.
     Ћн говорил совсем по-мирному, будто позабыл, что идет война.
     Џосле деревенской колготы, бабьего рева и томительного ожиданиЯ чего-то
здесь,  в  лугах, стало ЉасьЯну особенно отрадно, тут можно было  хотЯ бы на
времЯ отдатьсЯ тому неведению беды, в коем пребывали и эта ночнаЯ отдыхающаЯ
землЯ, и вода, и кони,  и все, что таилось, жило и радовалось  жизни в  этой
чуткой голубой полутьме,- всЯкий сверчок, птаха или зверушка, ныне никому не
нужные, бесполезные твари.
     „еревнЯ  кое-где  еще  светилась, и,  когда ЉасьЯн  оборачивалсЯ  в  ту
сторону,  лишь  они, эти тусклые керосиновые огоньки,  затаенно  припавшие к
земле у самого горизонта, напоминали об иной, неизбывной реальности, куда он
должен был возвращатьсЯ на рассвете.
     …му казалось,  что все там охвачено каким-то  тЯжким повальным недугом.
ќто поветрие, принесенное в деревню, уже проникло  и расползлось  по людским
душам, будь то мужик или баба, старик или малое дитЯ. “ всех без разбора оно
отложило  свое  семЯ, и с  ним  теперь каждый просыпалсЯ, принималсЯ  что-то
делать,  ел или пил,  шел куда-то или ехал и,  отбыв  сумЯтный  день,  опЯть
забывалсЯ во сне, не избавлЯвшем от смуты и ожиданиЯ неизвестного.
     ‚ойна...
     Ћтныне  все были ее подушными должниками, начинаЯ с колхозного головы и
кончаЯ несмышленым мальчонкой.
     џвлЯлсЯ  ли  в контору Џрошка-председатель, день  его  занималсЯ  не  с
привычных заведенных обычаев,  когда он, едва только взбегаЯ на крыльцо, уже
начинал шаритьсЯ  по карманам, отыскиваЯ ключ  от своего нового  кабинета, и
все  находившиесЯ в  конторе слышали,  как сперва решительно  клацал  замок,
потом сразу же  начинало  гулко  трыкать где-то  под  потолком, означаЯ, что
Џрошка  подставил  стул  и самолично заводит  настенные  часы,  а  уж  потом
доносилось  бодрое "Џотапыч",  когда  был  он  в  добром  расположении,  или
нетерпеливое и требовательное "Џетр-р-раков!",  что на  конторском  Языке  в
обоих случаЯх понималось: "Ѓухгалтера ко мне!" ’еперь же Џрошка-председатель
входил  в  контору  без прежнего оживленного топота,  будто  прокрадывалсЯ,-
сумной, проткнутый какой-то больной думой,  с белым пЯтном  извести на спине
замЯтого пиджака:  где-то шоркнулсЯ  в беготне о стену да так и не  оттер. €
после того, как отпирал дверь, из его  кабинета больше не слышалось ни  рыка
заводимых часов, ни клича бухгалтера, а наступала мертвеннаЯ тишина, котораЯ
иногда  затЯгивалась  надолго,  и никто не знал, что он  делал в  эти  немые
минуты:  то  ли  недвижно  замирал у  окна, то  ли забывалсЯ, сидЯ  за своим
неотомкнутым  столом. € только он один знал, что день его теперь начиналсЯ с
опасливого  поглЯда на телефон, поскольку на другом конце  провода ежечасно,
ежеминутно  его  караулила  война.  ‚  любое  мгновение  она могла  ознобить
властным звонком, бесцеремонным распорЯжением, как уже было, когда позвонили
и  потребовали  срочно отгрузить все  наличие  овса  в фонд мобилизации, или
оглушить в трубку худой вестью, от которой и вовсе опускались руки.
     ЋтправлЯлась ли баба в сельпо, она теперь  не по-будничному  шла  туда,
лузгаЯ  семечки, чтобы,  поболтав  у прилавка, купить  кулек  лампасеток или
кренделей,  а  уже издали зыркала,  приглЯдываЯсь к лавке:  не подвезли  бы,
подай бог, еще партию соли,  котораЯ вдруг сделалась слаще  всЯких конфет  и
которую в  давке расхватали  до самого пола,- волокли  кто на  горбу, кто на
тачке, а кто в ведрах на коромысле.
     ђассаживались ли на завалинке запечные старцы,- и  они, не  как прежде,
сходились длЯ одного лишь коротаниЯ летней погожей зари, а,  гонимые все тем
же  недугом  напасти,  гадали и  рЯдили,  прикидывали  на свой  стариковский
салтык,  как  оно  будет,  каково пойдет  дале, ежели уже теперь  оплошали и
дозволили немцу потоптать уймищу своей земли.
     €  даже  детишки в гурьбе  на выгоне больше не  забавлЯлись  в  жучка и
салочки, а словно бы с  ними  чего сотворили, навели какую порчу,- все  враз
кинулись выстругивать себе  сабли,  ружьЯ  да пугачи. „опоздна - матерЯм  не
дозватьсЯ  - галдЯт,  галдЯт  драчливо  за огородами, бегут, бегут  куда-то,
пригнувшись, прЯчутсЯ  по канавам  и все пукают друг  в  друга  из  тесового
оружиЯ.
     Ќо только  ли на  людЯх -  на всей  деревне  с ее  заулками и давно  не
поливавшимисЯ  грЯдами, на всЯкой  избе и каждом предмете в  дому отпечатано
это  нестираемое клеймо военной хворобы.  Ћт  всего  веЯло порухой  прежнего
лада, грЯдущими скорбЯми,  все было окроплено горечью, как подорожной пылью,
и  обрело  ее  привкус. ќтот  недуг  души, разлад в  ней и  сумЯтица ломали,
муторили и самого  ЉасьЯна, когда  он  оказывалсЯ во всеобщей толчее - возле
правлениЯ, на скотном базу или в мужицком сходе на улице. € только здесь,  в
лугах, в росном безбрежье трав, в безлюдной вольнице под мирный всхрап коней
и бой перепелов ЉасьЯна постепенно отпускало.
     ђаза два он уже вставал с кожуха, отыскивал оседланного џсенЯ, объезжал
и поправлЯл табун, чтобы  широко не растекалсЯ, и здесь, в седле, к полуночи
его  настиг  внезапный  и  такой нестерпимый  голод, как после избавлениЯ от
болезни. Ћн бросил  объезд и  напрЯмки, через  лошадей, вернулсЯ к узелку. €
тут кусок крутого хлеба, на  поду испеченного Ќатахой еще  на мирной неделе,
который он густо осыпал серой крупной солью и которым жадно хрустел теперь с
молодым перистым луком, впервые за весь день обрел  свой прежний житный вкус
и даже обостренный аромат далекого детства - без горечи гнетущей несвободы.
     ‘  берегов  Ћстомли в легкой  подлунной  полумгле деревнЯ  темнела едва
различимой узенькой полоской, и было  странно ЉасьЯну подумать,  что  в  эту
полоску втиснулось  почти полторы сотни изб с  дворами и хлевами, с садами и
огородами  да  еще колхоз со всеми  его  постройками. €  набилось туда более
пЯтисот душ народу, триста коров, несчетное число телЯт, овец, поросЯт, кур,
гусей, собак и кошек  € все это скопище живого и  неживого, не  выдавай себЯ
деревнЯ редкими огоньками, чужой, нездешний  человек принЯл бы всего лишь за
небольшой дальний  лесок, а то  и вовсе ни за  что не принЯл, не  обратил бы
вниманиЯ -  такой ничтожно малой казалась  она  под нескончаемостью неба  на
лоне  неохватной  ночной  земли!  €  ЉасьЯн приходил в  изумленное смЯтение,
отчего  только там  ему  так  неприютно и  тЯгостно, тогда как  в  остальном
беспредельности, середь которой он теперь распласталсЯ на кожухе, не было ни
горестей,  ни  тЯгостной смуты, а лишь царили покой, мир и  вот эта извечнаЯ
благодать.  € на  него  находило чувство, будто и  на самом  деле  ничего не
случилось, что война - какаЯ-то неправда, людскаЯ выдумка.
     € он отвернулсЯ от деревни  и, доедаЯ ломоть хлеба, принЯлсЯ глЯдеть за
реку, в  благоухающую  кипень  сырых покосных перелесков, где  все живое, не
теснимое присутствием  человека, раскованно  и упоенно праздновало  середину
лета.
     "‚от же нет там никого,- думалось ему,- одна трава, дерева да звезды, и
нет никакой войны..."
     Ќо  где-то  уже  за полночь в той стороне, откуда быть солнцу, в ночные
голоса  лугов прокралсЯ  едва приметный звук, похожий  на гуд крупного жука.
ЉасьЯн даже  пошарил  вокруг  глазами: в эту пору жуки всегда  летели с  той
стороны, из дубравных лесов, и не раз доводилось сбивать  их шапкой. Ћтыскав
потом  по басовитому рыку  в траве, ЉасьЯн заворачивал  в трЯпицу и приносил
эту занЯтную диковинку своим ребЯтишкам.
     Ќо  приглушенный гуд постепенно перешел  в гул,  который все нарастал и
нарастал, как наползает грозоваЯ туча. Ќездешний и отчужденный,  с протЯжным
стонущим подвыванием,  он  неотвратимо  и  властно  поглощал  все  остальные
привычные  звуки,  вызываЯ   в  ЉасьЯне  настороженное   неприЯтие.  ‘начала
расплывчатый  и  неопределенный,  он  все   больше  густел,  все  Явственнее
определЯлсЯ в небе, собиралсЯ  в ревущий и  стонущий ком, обозначивший  свое
движение прЯмо на ЉасьЯна, и когда этот сгусток воЯ и рева, все ускорЯЯ свой
лет,  пересек  Ћстомлю и уже разрывал  поднебесье над  самой головой, ЉасьЯн
торопливо стал вглЯдыватьсЯ, рыскать среди звезд, размытых лунным сиЯнием.
     ‚ самой светлой  круговине неба он вдруг на несколько мгновений, словно
потустороннее видение,  схватил  глазами огромное крылатое  тело  бомбовоза.
‘амолет летел не  очень высоко, были различимы даже все  его четыре  мотора,
наматывавшие на  винты взвихренную лунную  паутину, летел  без  огней, будто
незрЯчий, и  казалось, ему  было тЯжко, невмочь нести эту свою черную слепую
огромность,- так он натужно и трудно ревел всем своим распаленным нутром.
     ‘тихли,  перестали  взмахивать  своими  прутиками  перепела.  ‡атаилсЯ,
оборвал сырой  скрип  коростель,  должно быть, вытЯнулсЯ столбиком, поднЯв к
небу  остренькую  свою  головку,  сделав  себЯ  похожим  на  былку  конского
щавелька. Љони тоже оставили траву, замерли недвижными изваЯниЯми. €  только
‚арин   жеребенок   не   выдержал,   сорвалсЯ  было  куда-то,  но,  внезапно
остановившись,  потрЯсеннo  упрЯсь  в землю  широко расставленными  ножками,
залилсЯ отчаЯвшимсЯ колокольцем. ‚арЯ, сама  придавленнаЯ моторным ревом, не
пошевелЯсь,  не  поворотив  даже  головы,  а лишь  подобрав брюхо,  исторгла
какой-то  низкий  утробный глас,  какого ЉасьЯну  не приходилось  слышать от
лошади,  и  жеребенок, поворотив  обратно,  с  ходу залетел под  материнский
живот, в самый темный подсосный угол.
     ЏройдЯ  зенит,  будто  перевалив   через   гору,  бомбовоз,  уже  снова
невидимый, умерил свой рев и, отдалЯЯсь, стал все  глуше и  глуше  уходить к
закату, возвращаЯ лугам нарушенную тишину. …ще какое-то времЯ он неприкаЯнно
стонал где-то за деревней, пока наконец не изошел совсем, опЯть превратЯсь в
ничто, в небылое...
     Ќо  еще  долго  после того луга онемело  молчали. €  лишь много  спустЯ
робко,  неуверенно  фтюкнул  первый перепелок,  за  ним подал  о себе  знать
второй, а уж глЯдЯ на них, расслабилсЯ в своей потаенной стойке и коростель,
вновь  из  щавелевой  былки  обернулсЯ  скрипачом,  пока  еще  несмелым,  не
одолевшим робости.
     Ќо  едва  все  наладилось,  пошло  своим  прежним  чередом,  едва  кони
вспомнили  о  траве,  как  на  востоке  снова  вкрадчиво  заныло,  занудело,
расрастаЯсь вширь упрЯмым гудом.  € опЯть  в надсадном напрЯжении всех своих
моторов черной отрешенной  громадой прошел другой  такой же бомбовоз. € было
слышно,  как  от  его  обвального  грохота тонко  позвЯкивала дужка  на боку
ЉасьЯнового котелка.
     Џотом проследовали тем же путем третий, четвертый, пЯтый...
     ЉасьЯн  досчитал  их  до двух  десЯтков,  а они  все летели  и  летели,
озабоченные   какой-то   одним  им   известной   устремленностью,   заставив
окончательно приумолкнуть окрест все  живое. €  даже кони больше не пытались
кормитьсЯ, а так и остались стоЯть, как при обложной непогоде.
     Ђ бомбовозы  все летели, заполнЯЯ  ночь нарастающими  волнами грома, и,
пройдЯ над ЉасьЯном, снова обращали рев в затихающий гул, а гул в замирающее
стонание...
     - ќто  ж  она...- потерЯнно трезвел на  своем мокром  от росы полушубке
ЉасьЯн.- Ћна ж летит...
     Ћн даже не  решалсЯ назвать это прЯмо,  тем единственным жутким словом,
замены которому не было, будто боЯлсЯ навлечь беду и сюда, в ночные луга. Ќо
теперь уже ни в нем самом,  ни во всей округе не оставалось ни покоЯ, ни той
благодати, которые  еще  недавно  заставили  было  его  поверить  в неправду
случившегосЯ.
     ‚ойна летела  над  ним, заполнЯЯ  собой  все, сотрЯсаЯ каждую травинку,
проникаЯ  своим  грозным  воочием в  каждую пору земли,  в  каждый  закоулок
сознаниЯ.
     -  ‚идать,  разгораетсЯ  не   на  шутку,-  говорил  сам  себе   ЉасьЯн,
догадываЯсь,  что  эти  тЯжелые многомоторные  чудовища  перегонЯли к фронту
откуда-то  из  глубины  страны  Ћн  никогда  еще  не  видел  таких  огромных
самолетов. ѓде-то они  таились  до  поры, как прЯчутсЯ невесть где до своего
массового лета  те черные  рогатые жуки,  которых он  сбивал шапкой.  €  еще
терзала его догадка,  что ежели  такаЯ сила не может побороть врага, который
успел  заглотить за эти дни столь  много  от ђоссии, стало быть, у  него,  у
немца, и  того больше заготовлена сила. ‡начит, придетсЯ идти и  ему, и всем
подчистую...
     ‹ишь  перед  рассветом, когда на востоке проклюнулась  зеленаЯ неспелаЯ
зарЯ, бомбовозы, будто убоЯвшись грЯдущего солнца, оборвали свое пришествие:
одни ушли дальше, на запад, другие больше не поЯвлЯлись, оставшись где-то на
скрытых гнездовьЯх дожидатьсЯ своего череда.
     ’ак  во  тьме ночные  существа,  невольники  инстинкта, летЯт на  пламЯ
пожирающего их костра.
     € когда  в самом зачатке утра, продрогшего от  росы и  израсходованного
вчерашнего  тепла земли,  наконец  наступила  тишина, она, эта тишина, как и
само  утро, показалась ЉасьЯну серой, безжизненной немотой - то  ли  оттого,
что  еще  не взошло солнце,  или потому, что  скованно  и непривычно молчали
луговые птицы.

        6

     ЉасьЯнова  деревенька “свЯты некогда  тЯнулась одним порЯдком  - по-над
убережной кручей, и все избы этого порЯдка были обращены в  заливные луга  -
любил русский человек селитьсЯ  на высоте,  чтоб  душа его опахалась далью и
ширью и чтоб ничто не застило того места, откуда занималось красно солнышко.
     ‘о временем, множась, люди  заложили и второй посад, позади первого,  и
образовались две  улицы - ‘тарые “свЯты и Џолевые “свЯты,  разделенные между
собой  привольным муравистым  выгоном. ‚ыгон этот был  длЯ полевских  как бы
своим  лужком: здесь по первой траве весело желтели гусиные выводки, на  все
лады мекали привЯзанные телки, а по праздникам девки и парни устраивали свою
толоку с гармошкой и припевками.
     “же  на  памЯти  стариков  Џолевые  “свЯты  дважды  выгорали  почти  до
последней  избы  -  то  ли  оттого,   что  люди  там   строились   покучнее,
поприлепистее, то ли потому, что на том посаде, на самом материке, было мало
колодцев.
     ѓорели  полевские  всегда  летом,  в суховейные  годы,  когда перед тем
надолго  задувал юго-восточный,  или, как тут  называли его, татар-ветер. Ћн
выметал с  дорог  всю пыль до окаменелой черни земли, закручиваЯ  в хрусткие
трубки листьЯ на огурцах и картошке,  скрипел пересохшими плетнЯми и задирал
застрехи пороховых соломенных кровель.
     Љак ни береглись в это времЯ, как ни запасали воду в бочках и кадушках,
но довольно  было  невесть кем оброненной  искры, чтобы все это,  измученное
сушью,  враз занЯлось  неудержимым  полымем,  с  гудом пластавшим свои Языки
вдоль всего посада.
     ЉасьЯн и  сам, будучи еще мальчишкой, захватил  последний  такой пожар.
Џомнит, как закричали,  завыли вдруг  на  дальнем  конце Џолевых  “свЯт, где
теперь обитал „авыдко, как туго взбугрилсЯ желто-зеленый  клуб дыма и тотчас
отлетел в  сторону,  будто  при взрыве, и  понеслись  рвать  и метать  злые,
ЯрЯщиесЯ на  ветру гривы, густо сорившие вдоль  улицы  огненными  шмотьЯми и
хлопьЯми. € вот уже закричали, заголосили на других дворах - и тех, что  уже
занЯлись, и тех, что ждали своей неизбежной участи.
     Њинуло тридцать  лет,  а  ЉасьЯн  и  до сих  пор с  изморозью  на  душе
вспоминает  этот  страшный, погибельный крик, вместе с огнем  и татар-вeтром
катившийсЯ от подворьЯ к подворью.
     € нынче случилось похожее на тот давний пожар.
     ‚оротЯсь  из  ночного,  ЉасьЯн копалсЯ под  навесом,  где  у  него  был
верстак, разбирал на всЯкий случай кое-какой поделочный материал, скопленный
длЯ домашнего  обихода,  когда  послышалсЯ отдаленный  бабий  крик.  Љричали
где-то в Џолевых “свЯтах.
     ‚стревоженно острЯсь слухом, ЉасьЯн  отворил заднюю калитку в маленький
садок  из нескольких  молодых  Яблонь и вишенника по  омежью,  пробралсЯ под
ветвЯми в конец.
     Џеред „авыдкиной избой, зачинавшей полевской порЯдок, приметно выли две
бабы, осыпанные понизу ребЯтишками. Ќад ними возвышалсЯ какой-то верховой  в
седле.  ѓлЯдеть  было  далековато,  лиц не различить,  но  и без того ЉасьЯн
понЯл, что сумЯтилась так,  на всю улицу,  „авыдкина Ќюрка с детвой и стараЯ
„авыдчиха. ‚ерховой  отвалил от ихней избы, и обе бабы еще  пуще заголосили,
возносЯ руки  и  переламываЯсь пополам в бессильном поклоне. Ђ  верховой уже
свернул через два дома к воротам Ђфони-кузнеца, и там тоже вскоре завыли, не
выходЯ на улицу. ’ак и пошло, где через два двора, где  через три, а  где  и
подрЯд в  каждом дворе.  ‚ерховой,  подворачиваЯ, словно  факелом подпаливал
подворьЯ, и  те вмиг занимались поветренным  плачем и  сумЯтицей, как бывает
только в российских  бесхитростных деревнЯх, где не  прЯчут  ни радости,  ни
безутешного горЯ.
     -   Џовестки...-  холодеЯ,   догадалсЯ  ЉасьЯн,   и,   когда   верховой
переметнулсЯ к  ‘тарым “свЯтам, заходЯ с дальнего  от  ЉасьЯна конца, он, не
знаЯ,  чем  занЯть,  куда  деть эти последние минутки,  снова забилсЯ в свой
куток, стараЯсь  совладать с собой, подавить  оторопь, будто начатое там,  в
кутке, дело-недело оборонит его от неизбывного.
     „ома  в этот час никого  не было. Ќатаха вместе с  ЉасьЯновой  матерью,
бабкой …фросиньей, ушла на подгорные ключи полоскать белье. ‘ ними увЯзались
и ‘ергунок с Њитюнькой.
     Ћцепенело    скованный    ожиданием,   ЉасьЯн    машинально   продолжал
перекладывать бруски  и дощечки: годные в одну сторону, негодные - за порог,
на растопку когда вздрогнув, как под бичом, услышал у ворот конский  топот и
чужой, незнакомый окрик:
     - •озЯин! Ђ хозЯин! Ђ ну выдь-ка сюда.
     ‚  верховом,  глЯдевшем  во двор  через плетень  прЯмо из седла, ЉасьЯн
распознал посыльного  из ‚ерхних ‘тавцов, где располагалсЯ сельсовет. Ћстро,
ознобливо полоснуло: "‚от он и твой черед..."  € все еще продолжаЯ вертеть в
руках  сухой  березовый опилок, из которого собиралсЯ нарезать колесиков длЯ
детской пока тушки, он глЯдел  уже  невидЯщими глазами, медлЯ выходить, пока
его не понукнули во второй раз:
     - ќй, слышь! Ќекогда мне...
     - „а иду... €ду Я...
     Ћтшвырнув брусок, ЉасьЯн заученно провел ладонью по волосам, как всегда
при встрече гостей, вышагнул из-под застрехи и нетвердо, опасливо направилсЯ
к воротам.
     - Ћна? - спросил ЉасьЯн, подходЯ, упавшим голосом и зачем-то обтер руки
о штаны.
     - Ћх, она, браток! Ћна самаЯ...
     Џосыльный   достал  из-за  пазухи  пиджака  пачку   квитков,  полистал,
озабоченно  шевелЯ  губами,  про себЯ нашептываЯ чьи-то  фамилии,  и наконец
протЯнул ЉасьЯну его бумажку ’от издали принЯл двумЯ пальцами, будто брал за
крыльЯ ужалистого шершнЯ, и так, держа ее за уголок перед собой, спросил:
     - Љогда ЯвлЯтьсЯ?
     - Ђ там все указано. Џослезавтра уже быть на призывном. €меть  при себе
котелок, ложку, все такое. Ќу-ка, друг, распишись.
     Џосыльный подал через плетень свернутую чурочкой клеенчатую тетрадку со
вставленным  между страниц чернильным карандашом. ’етрадка была уже  изрЯдно
потрепана,  замызгана за эти  дни множеством  рук, настигнутых ею где и  как
придетсЯ,  как только  что  застала  она ЉасьЯна.  Џерегнутые  и  замЯтые ее
страницы  в химических расплывах  и водЯных  высохших  пЯтнах, в  отпечатках
мазутных  и дегтЯрных  пальцев,  с  этими  молчаливыми  следами  чьих-то уже
предрешенных судеб, чьих-то прошумевших  душевных смут  и скорбей,  пестрели
столбцами  фамилий,  против  которых уже  значились  неумелые,  прыгающие  и
наползающие  друг  на друга каракули подписей. Џопадались и  простые кресты,
тоже неловкие, кособокие, один выше другого, и выглЯдели они рЯдом с именами
еще живых людей будто кладбищенские распЯтиЯ.
     ЉасьЯн свернул повестку, сунул ее  за шерстЯной чулок Џотом,  присев на
одно колено, а на другое приспособив тетрадку, мазнул послюнЯвленным пальцем
по соседству со своей фамилией и неуверенно, без привычки расписалсЯ.
     - Љого еще из наших? - попытал он.
     -  Ћдин не пойдешь,- неопределенно  ответил верховой засовываЯ тетрадку
за пазуху.- ‘кучно не будет.
     - Њахотина берут?
     - ќто который?
     - Ђлексей „митрич. —етверта изба от менЯ.
     - Ђ-а! ЉучерЯвый такой? “же поперед твоего расписалсЯ.
     - Ђ ЌиколаЯ ‡Яблова?
     - € его. ‚от только оттуда.
     - Ђ ‹обова? ЊатвеЯ ‘еменовича? Љонюхом он, как и Я.
     - „а что Я, всех упомню, что ли? ‚он сколь повесток! ’ри деревни тут. €
ЊатвеЯ твоего подберут, куда он денетсЯ от этого.
     - ‚ыходит, под метлу...
     - —то поделаешь. ‡начит,  люди требуютсЯ. ‘казывают,  больно сил у него
много.  Џрет  и прет,  никакого удержу...  Ђ  что, хозЯин, этого  самого  не
найдетсЯ ли?
     - —его этого? - не понЯл ЉасьЯн.
     - Ќу... что тут непонЯтного? - засмеЯлсЯ верховой.- Ђ то с утра мотаюсь
по деревнЯм... Ѓабы все нутро вытрепали, как будто Я в этом виноватый.
     - Ђ-а... Ќет, друг, этого пока нету. Ќе взыщи.
     - Џошто так-то? Ђли итить не собиралсЯ, не припас?
     - Ќу да  что  теперь говорить... „ак чего хоть слыхать? ѓде немец-то? ‚
каких местностЯх?
     - Ђ-а...- ‚ерховой отвернул от плетнЯ, задергал поводьЯми.- ‚от пойдешь
сам и узнаешь... Ќо-о! Ќо, пошел!
     ЉасьЯн,  опершись на изгородь, проводил вестового, пока тот не скрылсЯ,
не  свернул  к  кому-то в  заулок,  и,  тЯжело  ворочаЯ думу, как  впотьмах,
вернулсЯ под навес.
     ’ам он долго, опустошенно  стоЯл перед верстаком, обвиснув руками, ни к
чему не притрагиваЯсь.
     "Ќу дак  чево там...  ‚се к тому и шло...- думал  ЉасьЯн,  привЯзавшись
взглЯдом к щелке в  стене, сквозь  которую  протЯнулсЯ под  навес  солнечный
лучик.- ‚он и трактора в эмтээсе вместе с  людьми забрали. ‘тало быть, армиЯ
ужe своим не обходитсЯ, коли по сусекам начинают мести".
     ’рактора  гнали  вчера  под  вечер  полевым   шлЯхом  по-за  ЉасьЯновой
деревней,  и  многие  бегали смотреть. ‚зЯли  пока  одни  гусеничные. ‘перва
прошли  два  старых "—елЯбинца"  без кабин,  с притороченными  сзади бочками
запасного  горючего.  Њашины,  выхаркиваЯ  из  патрубков  керосиновую  вонь,
торопко  мотали  гусеницами,  топили  их  в  пухлой  дорожной  пыли,  и  та,
растрeвоженно   клубЯсь  в  вечернем  безветрии,   уже  толсто  осела  и  на
жарко-потные, сочащиесЯ автолом распахнутые моторы, и  на привЯзанные бочки,
черневшие бархатными подтеками,  и на  самих верхнеставцовских трактористов,
успевших   за  четыре   версты  пути   зарасти  пылью   до   серой  безликой
неузнаваемости. ЉасьЯн и  впрЯмь не  узнал ни одного  из  троих, сидевших на
первом  тракторе, и  только во втором углЯдел ‚анюшку ЏутЯтина,  который эту
весну работал на ихних полЯх.  ђЯдом  с  ‚анюшкой  трЯслась всем дробненьким
телом какаЯ-то девчонка  в  туго  обвЯзанном  вокруг  шеи  платком,  тоже  в
недвижной,  омертвелой  маске  из  пыли,-  должно быть,  ‚анюшкина  зазноба,
увЯзавшаЯсЯ  провожать,  может, до самой станции,  все тридцать пЯть  верст.
‚анюшкин напарник уступил ей свое место, пересел на  головную  машину, и они
вдвоем, дыша этой пылью, разлученные грохотом и трЯской, немо коротали  свои
последние часочки.
     - ‘овсем?! - крикнул ЉасьЯн проезжавшему мимо ‚анюшке.
     ’от за шумом не понЯл,  наклонилсЯ  за край сиденьЯ,  помахал возле уха
черной пЯтерней, мол, ни фига не слышно.
     - ‘овсем, говорю? -  повторил  ЉасьЯн, зашагав рЯдом с  машиной, и тоже
стал делать знаки, махать рукой на закат, туда, где должна быть война.
     ‚анюшка  наконец догадалсЯ, распахнул молодые  зубы  в улыбке и, воздев
руки  над  головой,  сделал  из них  крест,  дескать,  все, рассчиталсЯ  и с
эмтээсом, и с домом, и со всеми здешними делами. Љрест, мол, всему.
     €, сдернув кепчонку,  обнажив спутанный и запаренный чубчик, помахал ею
остомельцам и, превозмогаЯ лЯзг и грюк, бесшабашно прокричал:
     - ЃронЯ крепка и танки наши быстры! Ќе поминайте лихом!
     Џотом, через некоторое времЯ, следом прошли еще четыре гусеничных.
     Ћни прогрохотали с наглухо  задраенными окнами кабин, уже в отчужденном
безразличии к закатно-молчаливым хлебам, обдав их напоследок клубами пыли, и
те,  еще  недавно  чисто желтевшие по  обе  стороны,  осиротело  померкли  и
омрачились осевшей на них густой пеленой.
     - Џокатили  ребЯтки...-  „едушко ‘еливан в  раздумье  потыкал  батожком
серо-мучной прах  отпечатков  гусениц  на  дороге.- Ќу дак че... ‘коро  и до
лошадей дойдет. ‹ошадь  за кочку не  спрЯчетсЯ. ЉавалериЯ  сичас первой урон
несет. Ђ конЯ на заводе не сделаешь.
     ђасходЯсь,   люди   видели,   как   на    крыльце    правлениЯ    стоЯл
Џрошка-председатель и,  застЯсь от низкого солнца, тЯнулсЯ шеей и сплюснутой
своей кепкой вослед  уходившей колонне. € выглЯдел  он в тот закатный час на
пустой конторской веранде согбенным и одиноким...
     Ќевелика бумажка - повестка, но, пока ЉасьЯн стоЯл под навесом, пытаЯсь
собрать воедино  разбежавшиесЯ мысли, он все  времЯ чувствовал ее за чулком,
как сосущий  пластырь на  нарыве. € все  вертелось  пустое, неотвЯзное: "‚от
тебе и Љлавка-продавщица с цветочком... Ќашла-таки, нанюхала..."
     Ћн присел на чурбак, толстый ракитовый крЯж, попнулсЯ за повесткой и уж
развернул было, чтобы все перечитать, как там и что  сказано, но в самый раз
забрЯкала  на  калитке железнаЯ  зацепа,  и  ЉасьЯн,  воровато  оглЯнувшись,
поспешно сунул бумажку опЯть за чулок.  Ќе мог, не хотел он, когда еще и сам
не обтерпелсЯ,  не обвыксЯ  с ней, не подготовилсЯ духом и силами, чтобы так
вот сразу показать повестку Ќатахе и матери. Ќатахе в ее положении особенно.
€ он через плечо пытливо посмотрел на жену: знает или еще нет?
     Ќо Ќатаха, судЯ по всему, ни о чем не  знала, за возней  с бельем внизу
под  горой, поди, не слышала и того тарарама, что  наделал тут сельсоветский
вестовой.  Њать с корзинами на коромысле, Ќатаха с узлом на руке - обе, лишь
мельком взглЯнув  на ЉасьЯна, устало  прошли в  прохладные  сени. ‘ергунка с
ними не было, успел забежать куда-то. Њитюнька же, увидев отца, сидевшего на
чурбане, метнулсЯ к  нему,  втиснулсЯ  меж  ЉасьЯновых колен и умиротворенно
замер,  как  жеребенок  в  привычном  стойле.  ЉасьЯн  растерЯнно   погладил
Њитюньку, это щемЯще-родное  существо, свою  кровинушку, ощущаЯ  под ладонью
напеченную  жарой  головку, сладко  пахнущую  детскостью,  влажным  травЯным
подгорьем. ЃоЯзно было подумать, что уже через два днЯ  он вот так больше не
приголубит сынишку и не увидит его совсем...
     - Џап, а ‘елезка лЯгуску забил,- донес Њитюнька на брата.
     - Љак же он так?
     -  Џалкой! Ља-а-к даст! џ ему  -  не  смей,  она  холосаЯ, а  он взЯл и
забил... ЌельзЯ убивать лЯгусок, да, пап?
     - ЌельЯ, Њитрий, нельзЯ.
     - € касаток нельзЯ. Ђ то за это глом ударит.
     - € касаток.
     - € волобьев...
     - Ќичего нельзЯ убивать. Ќехорошо это.
     - Ћдних фасыстов мозно, да, пап?
     - Ќу дак фашистов - другое дело!
     - Џотому  что они с фасыским знаком. ’ы пойди и всех  их плибей, ладно,
пап?
     - Џойду, ЊитЯ, пойду вот... Ќу,  ступай, сынка, ступай, а  то Я  тут...
работаю...
     ЌикакаЯ,  однако,  работа на  ум  не шла. „аже  этот заветный  ЉасьЯнов
закуток  с  развешанными  по  гвоздЯм  пилами  и  ножовками,  коловоротами и
буровцами, всегда одним только видом смЯгчавшими душу,  доставлЯвшими утеху,
теперь  теснил  его своими  стенами, и все  здесь утратило смысл, отдалилось
куда-то,  отошло  от  ЉасьЯна  своей  ненужностью. Ћн  вышел  во  двор,  без
вниманиЯ,  как  уже нехозЯин, обвел глазами  плетни  и постройки и,  томимый
какой-то  внутренней духотой, душевной спертостью,  не находЯ себе места,  в
чем был - в старых галошах и шерстЯных чулках, где за пагольником лежала так
и непрочитаннаЯ  повестка, бесцельно,  от  одной  только тесноты вышагнул за
калитку, на уличный ветерок.

        7

     “лица  была  уже  безлюдна  в  оба   конца.  Џосле  наскока  вестового,
выплеснувшись первой  волной за ворота,  выкричавшись там  самой нестерпимой
болью, бабье горе отхлынуло, убралось  во дворы  и  там теперь, забившись  в
избы, дострадывалось,  обтерпевалось  в одиночку,  каждой женщиной  самой по
себе,  кто  как горазд:  инаЯ безголосо, ничком уткнувшись в  подушку,  инаЯ
онемев на сундуке  с безвольно  оброненными руками, инаЯ ища облегчениЯ пред
восковыми  и  равнодушными  ликами  свЯтых угодников.  Ќо выдюжив это первое
сокрушение, постепенно приходЯ в себЯ и уже начинаЯ жить и дышать этой новой
бедой,  как  единственной данной  им теперь  Явью,  они примутсЯ  полуощупью
двигатьсЯ  по избе, искать себе дела.  € вот уже вскоре с еще не  просохшими
глазами затеют подорожную стирку, спохватЯтсЯ замешивать и сами  подорожники
и  разошлют детишек  по всем “свЯтам  и дальше  “свЯт,  по близким и дальним
родичам  -   разносить  по  ним  последнюю  весть,  скликать  к  завтрашнему
прощальному застолью.
     ‚се  так же  бесцельно  ЉасьЯн  забрел в  нижний городчик,  постоЯл там
середь  капустных  и огуречных  грЯд,  даже прилег внизу  у самого ровца под
старой ракитой, но и тут ему не стоЯлось и не лежалось, и он наконец надумал
себе занЯтие - сходить к Ђлексею Њахотину да хоть покурить вместе. €,  сразу
почувствовав  облегчение,  поспешно  встал,  перепрыгнул  ровец  и  зашагал,
зашлепал галошами окольной тропой под межевыми ракитами.
     Њахотина  дома  не оказалось. ‚ышедшаЯ на собачий  брех стараЯ Њахотиха
скуксилась, ужала в себЯ беззубый подбородок, запричетывала:
     -  Ћх, ЉасьЯнушка, голубок!  Ќоги  подкашиваютсЯ: пришла, пришла ему-ти
бумага, штоб тому-то ѓитьлеру ни дна, ни покрышки, откудова он токмо, мамай,
свалилсЯ на  наши головушки... Џобег  ‹Яксей  наш к  мужикам узнать,  как да
чево.  ѓлЯжу, ходит, ходит по избе-то, вот курит,  вот курит!  „а  и  пошел.
‘казывал, будто к ‡Ябловым. Ђ тебе тоже прислали, ай минули?
     - Џрислали, мать, прислали.
     - Ћх, горемышные  вы  мои!  ‘традальцы  наши! „ак  хоть вместе пойдете,
своей кучкой.  ‚месте оно  все  не так: куском  поделитесь, словом  ли...  Ђ
ежили,  не  приведи богородица, паранють, дак  и повЯжете друг  дружку.  Ћх,
лихо, лихо - лишей и не было. „ак у ‡Яблова он, там Яво пошукай, батюшко.
     Ќе сиделось в этот день мужикам по домам, не можилось: торкнулсЯ ЉасьЯн
к Ќиколе ‡Яблову, а того тоже нет в своей избе. ‡аходил-де за ним Њахотин да
вдвоем вот толечко утрехали, кажись, к Ђфоне-кузнецу.
     ЉасьЯн -  к Ђфанасию, но и того  дома не нашлось, и в  кузне,  сказали,
искать его нечего: не пошел-де нынче к горну, как получил призывную бумажку.
     Ќачал ЉасьЯн самым низом ‘тарых  “свЯт, а очутилсЯ аж на Џолевой улице.
Ќикогда, ни в кои годы, ни при каких прежних бедах не бегал вот так борзо по
чужим дворам,  не искал на стороне себе опоры, как ныне: не  чаЯл  встретить
кого ни то...
     „а так вот и забрел к пустой избе дедушки ‘еливана...
     ‘тоЯла она в общем порЯдке сама-разъедина, справа никого, слева никого,
один репей бушует - скорбно пройти мимо, не то чтобы войти. „а и заходить не
к  кому:  и  такой-то день старик и вовсе завеЯлсЯ, толчетсЯ теперь по чужим
дворам.  ‘косилсЯ  ЉасьЯн  на мутные оконца без  занавесок  и даже вздрогнул
нежданно:  в темной  некрашеной раме  за  серой мутью стекла,  как из старой
иконы,  глЯдел на него  желтенький лик в белесом окладе. € делала ему знаки,
призывно кивала щепоть, дескать, зайди, зайди, мил человек.
     ‚ другой раз, может быть, и не зашел бы  ЉасьЯн, отнекалсЯ, а тут, и не
подумав  даже,  обрадованно  и  нетерпеливо  пнул  калитку,  проворнее,  чем
следовало гостю, шагнул в сени и дернул дверь в  жилье. ѓлЯнул в горницу,  а
там за табачищем - мать честнаЯ, вот они  где, соколики! - и ‹еха Њахотин, и
Ќикола ‡Яблов, и ЂфонЯ-кузнец.
     ‹еха ничего еще, а Ќикола тоже, вроде ЉасьЯна, ушел из дома как есть, в
одной  красной майке. €  только ЂфонЯ-кузнец был  уже прибран,  в  сатиновой
рубахе, запахнутой на все пуговицы, да еще пиджак сверху.
     Њужики, разглЯдев, кто вошел, оживились, тоже обрадовались:
     - ѓлЯнь-ка, еще один залетный!
     - Ѓыло б запечье, будут и тараканы,- засмеЯлсЯ дедушко ‘еливан. Ћн  был
без  привычного  картуза,  и  безволосаЯ  его  головка маЯчила в  дыму,  как
недозрелаЯ тыковка, какие по  осени не берут, оставлЯют в огородах.- ‡аходь,
заходь, ЉасьЯнко!
     ЉасьЯн с  тем  же радостным, облегчающим чувством  крепко потискал всем
руки.
     -  Ђ мы тут... тово... балакаем,- поЯснил ‘еливан.- Ћт баб подальше.  Ђ
то сичас такой  момент, што  токмо бабу и  слухать, вытье ее. „алече, казал,
скакал-то? ѓлЯжу вон, и штаны в репьЯх.
     - „а... телка искал,- уклонилсЯ ЉасьЯн от правды.- ‡абежал куда-то...
     - ЌайдетсЯ! „авай, садись посидим.
     ЉасьЯн  охотно,  присел  на  поднесенную  табуретку  и, обежав  глазами
холостЯцкое  жилье  дедушки  ‘еливана,  неметеное,  с   усохшим  цветком  на
подоконнике, достал и себе кисет с газеткой на курево.
     -  „а  как бы  собаки куда  не  загнали,-  вернулсЯ к  прежнему ЉасьЯн,
чувствуЯ, что надо что-то говорить, притиратьсЯ к компании. ‚се хоть и свои,
знакомые до последней метины, до голого пупка, но нынче у каждого такое, что
и нe знаешь, что поперва сказать.
     - Ђ  ну, дай-кось твоего,- потЯнулсЯ к  кисету Ќикола ‡Яблов.- ‘коль  у
тебЯ закуриваю, а никак не раскушу, чего ты туда добавлЯешь.
     „ругие тоже соблазнились табаком, начали отрывать бумажки.
     -  Ђ ничего особого  и не добавлЯю,-  ЉасьЯн польщенно пустил кисет  по
рукам.- „онничку самую малость.
     - Ѓелого или желтого?
     - ‹юбой сгодитсЯ.  Ќо  Я белый  больше люблю.  Ђ  так  ничего  другого.
Ћстальное сам по себе лист свое кажет.
     - ‹ист и у менЯ самого такой.
     -  ’акой, да  не такой,-  сказал ‹еха Њахотин,  раскуриваЯ  цигарку  из
ЉасьЯнова табака.
     - Ћх ты! Ђ какой же? џ ж у него рассаду и брал, у ЉасьЯна.
     - Њало чего - брал.
     - ђассада  еще не завод,- трудно выбасил  ЂфонЯ-кузнец, чисто выбритый,
причесанный  надвое, как на  май.-  џ  вон  нынче взЯл в  ‘итном,  у своЯка,
капусты. Џонравилась  мне его капуста, сладкаЯ. €  сажали по  уговору в один
день, и землЯ  моЯ не хуже, тоже  низко копал, под горкою. „ак у своЯка  уже
завилась, а моЯ - как занемела.
     - Ћт одних  отца-матери и то дети разные,- согласно закивал ‘еливан.- Ђ
уж растенье и вовсе не знать, куда пойдет.
     Њужики перекидывались с одного на другое, все  по пустЯкам,  не касаЯсь
того главного, что  сорвало их со своих мест, потЯнуло искать друг друга. Ќо
и пустое ЉасьЯну слушать было приЯтно: в неухоженной ‘еливановой избе  среди
сотоварищей, помеченных одной метой, сделалось ему хорошо и не тЯгостно, как
бывало прежде перед праздником, когда  в ожидании  стола и  чарки никому  не
хотелось  попусту  тратитьсЯ  припасенным разговором, не спешилось ни о  чем
таком говорить походЯ, без повода и причины.
     ЉасьЯн, однако, не знал, что было уже  послано, и  тем  времене