        ‚иктор Ђстафьев. Ћда русскому огороду

---------------------------------------------------------------
     ‚иктор Ђстафьев. ‘обрание сочинений в  пЯтнадцати  томах. ’ом 8
     ЉрасноЯрск, "Ћфсет", 1997 г.
     Ћригинал этого текста находитсЯ в библиотеке ‘ергеЯ ”ролова
     http://www.fro196.narod.ru/library/astafiev/astafiev.htm і  http://www.fro196.narod.ru/library/astafiev/astafiev.htm
---------------------------------------------------------------

     ЏамЯть моЯ, памЯть,  что ты делаешь со  мной?! ‚се прЯмее, все уже твои
дороги,  все  морочней  обрез  земли,  и  каждаЯ  дальнЯЯ   вершина  чудитсЯ
часовенкой, сулЯщей успокоение.  € реже путники встречь, которым хотелось бы
поклонитьсЯ,  а  воспоминаниЯ, необходимые  живой  душе,  осыпаютсЯ  осенним
листом.  ‘тою  на  житейском  цетру  голым  деревом,  завывают во мне ветры,
выдуваЯ звуки и краски  той  жизни,  которую  Я  так любил  и в которой умел
находить радости даже в тЯжелые свои дни и годы.
     € все не умолкает  во мне война, сотрЯсаЯ  усталую душу. Ѓагровый  свет
пробиваетсЯ сквозь немую уже толщу времени, и, сплющеннаЯ, окаменелаЯ, но не
утерЯвшаЯ запаха гари и крови, клубитсЯ она во мне.
     “спокоениЯ  хочетсЯ, хоть какого-нибудь  успокоениЯ. Ќо нет его даже во
сне, и  во сне мучаюсь Я, прЯчусь от  взрывов и  где-то за полночь начинаю с
ужасом понимать: это  уже не та война, от  теперешних взрывов не спрЯтатьсЯ,
не  укрытьсЯ, и тогда покорно,  устало и равнодушно жду последней вспышки --
вот сверкнет бело, ослепительно, скорчит менЯ последней судорогой, оплавит и
унесет  искрой  в  глубину так и не постигнутого моим разумом  мирозданьЯ. €
вижу ведь, Явственно вижу искорку ту, ощущаю ее полет.  Ћттого вижу, что был
уже  песчинкой в  огромной буре,  кружилсЯ,  летал  где-то  между  жизнью  и
смертью,  и совсем  случайно,  капризом  или волей судьбы, не унесло менЯ  в
небытие, а сбросило на изнуренную землю.
     ‘колько  раз  погибал  Я и мучительных снах!  €  все-таки  воскресал  и
воскресал. Ќа смену  жутко гудЯщему  огню, гремучему дыму взрывов неожиданно
хлынут  пестрые полЯны в цветах;  шумливаЯ  березоваЯ  роща; тихий кедрач на
мшиной горе;  вспененнаЯ потоком река; коромысло  радуги  над  нею;  остров,
обметанный  зеленым  мехом  тальника;  степенный  деревенский  огород  возле
крестьЯнского двора.
     € лица, лица...
     џвЯтсЯ  все  женщины, которых  хотел  бы  встретить  и  любить,  и, уже
снисходительный к ним  и  к себе, не  протЯгиваю им  руки, а  вспоминаю  тех
женщин, которых встретил  и любил на самом деле. ‘ годами Я научилсЯ утешать
и обманывать себЯ --  воспоминаниЯ  об этих встречах сладостней и чище самих
встреч...
     ЏамЯть моЯ.  сотвори еще  раз чудо, сними  с  души тревогу, тупой  гнет
усталости,  пробудившей  угрюмость и  отравлЯющую  сладость  одиночества.  €
воскреси,  --  слышишь?  --  воскреси  во  мне  мальчика, дай успокоитьсЯ  и
очиститьсЯ  возле него. Ќу хочешь, Я, безбожник,  именем ѓосподним заклинать
тебЯ стану, как однажды, оглушенный и ослепленный войною, молил поднЯть менЯ
со дна  мертвых пучин и хоть что-нибудь найти в темном и омертвелом нутре? €
вспомнил, вспомнил то, что хотели во мне убить,  а вспомнив, оживил мальчика
-- и пустота снова наполнилась звуками, красками, запахами.
     Њне  говорили: этакаЯ  надсада  не пройдет даром!  Ѓуду  Я  болен  и от
нервного перенапрЯжениЯ не  доживу  сколько-то лет,  мне положенных. Ђ зачем
они мне, эти сколько-то лет, без моего мальчика? € кто их  считал, годы, нам
положенные?
     Ћзари же, памЯть,  мальчика до каждой веснушки, до каждой царапинки, до
белого шрама на верхней губе -- училсЯ когда-то ходить, упал и рассек губу о
ребро половицы.
     Џервый в жизни шрам.
     ‘колько потом их будет на теле и в душе?
     ...„алеко-далеко возникло легкое движение, колыхнулась серебрЯнаЯ нить,
колыхнулась  и  поугасла,  слилась  с  небесным   маревом.  Ќо  все  во  мне
встрепенулось,  отозвалось  на  едва  ощутимый   проблеск  памЯти.  ’ам,   в
неторопливо приближающемсЯ прошлом, по  паутине, вот-вот готовой оборватьсЯ,
под  куполом  небес,  притушив  дыхание,  идет  ко   мне  озаренный  солнцем
деревенский мальчик.
     џ тороплюсь  навстречу  ему, бегу с  одышкой,  переваливаюсь  неуклюже,
будто  линЯлый  гусь  по  тундре, бухаю  обнажившимисЯ  костЯми  но замшелой
мерзлоте.  ‘пешу,  спешу,  минуЯ  кроволитиЯ  и  войны;  цехи  с  клокочущим
металлом; умников, сотворивших ад на земле; мимо затаенных врагов  и  мнимых
друзей; мимо удушливых вокзалов; мимо житейских дрЯзг;  мимо газовых факелов
и  мазутных рек; мимо вольт и  тонн; мимо экспрессов  и спутников; мимо волн
эфира и киноужасов...
     ‘квозь все  это,  сквозь!  ’уда, где  на  истинной земле  жили воистину
родные люди, умевшие любить  тебЯ просто так, за  то, что ты есть, и знающие
одиу-единственную плату -- ответную любовь.
     Њного ходившие больные ноги дрогнули, кожей  ощутив не тундровую стынь,
а живое тепло  огородной борозды, коснувшись  мЯгкой плоти  трудовой  земли,
почуЯли ее токи, вот уже чистаЯ роса врачует ссадины.
     Њного-много лет спустЯ  узнает мой мальчик, что такой же, как он, малый
человек в другой совсем стороне, пережив волнующие минуты  полного слиЯниЯ с
родной землей,  прошепчет со вздохом: "џ слышу печальные  звуки, которых  не
слышит никто..."
     ...Ѓеру  в  свою  большую  ладонь  руку  мальчика  и  мучительно  долго
всматриваюсь в него, стриженого, конопатого, -- неужто он был мною, а Я им?!

     <b>***</b>

     „ом  мальчика стоЯл лицом к  реке,  зависаЯ  окнами  и  завалинкой  над
подмытым   крутоЯрьем,  заросшим   шептун-  травой,  чернобыльником,   всюду
пролезающей жалицей. Љ правой скуле  дома примыкал городьбою огород, косо  и
шатко идущий  вдоль  лога, в  вешневодье  залитого  до  увалов дикой  водою,
оставлЯвшей  после отката пластушины  льда и свежие водомоины  --  земельные
раны,  которые тут  же начинало затЯгивать зеленой кожицей плесени.  Џо чуть
приметной  ложбине  вода иными  веснами проникала под  жерди заднего прЯсла,
разливалась  под самой  уж  горой, заполнЯла Яму,  из которой когда-то брали
землю  на  хозЯйственную   надобность.  ‚  Яме-бочажине,   если   год  бывал
незасушливый, вода кисла  до  заморозков, лед на  ней получалсЯ  комковатый,
провально-  черный, на  него боЯзно  было  ступать.  ‚  бочажине  застревали
щурЯта, похожие на  складной ножик, и гальЯны, проспавшие отходную водотечь.
™урЯта быстро управлЯлись  с  гальЯнами, самих  щурЯт ребЯтишки  выдергивали
волосЯной петлей, либо коршунье и  вороны хватали,  когда они опрокидывались
от удушьЯ кверху брюхом -- в Яму сваливали всЯкий хлам.
     ‹етом  бочажина  покрывалась кашей  рЯски,  прорастала вдоль и  поперек
зеленой чумой, и только лЯгухи, серые трЯсогузки да толстозадые водЯные жуки
обитали здесь. €ной раз  прилетал с реки  чистоплотный куличок. "Љак вы  тут
живете? -- возмущалсЯ. -- ’ина, вонь, запущенность". ’рЯсогузки сидЯт, сидЯт
да  как взовьютсЯ, да боем на  гостЯ,  затрепыхаютсЯ, заперевертываютсЯ, что
скомканные  бумажки, и раз! --  опЯть на  корЯжину либо  на  камень синичкой
опадут, хвостиком покачивают, комара караулЯт, повезет, так и муху цапнут.
     ‘  гор  наползали,  цеплЯЯсь  за  кольЯ огорода,  лезли на  жердь  нити
повилики,  дедушкиных  кудрей и хмелЯ. ‚озле  бочажины незабудки  случались,
розовые  каменные лютики и, конечно,  осока-резун. Љак без нее  обойдешьсЯ?!
‘редь  лета  огородную  кулижку  окроплЯло  солнечно-сверкающим  курослепом,
сурепкой,  голоухими   ромашками,  сиреневым  букашником,  а  под  них,  под
откровенно  сиЯющие  цветы  и  пахучие  травки  лез,  прЯталсЯ  вшивый  лук,
золотушнаЯ трава, несъедобнаЯ колючка. Љулижку не косили, привЯзывали на ней
конЯ,  и он  лениво пощипывал  на верхосытку зеленую  мелочь, но  чаще стоЯл
просто так, задумчиво глазеЯ в заречные дали, или спал стоЯ.
     Ќи кулижку, ни огородные межи плугом не теснили -- хватало пространства
всем, хотЯ и прижали горы бечевкой вытЯнувшуюсЯ деревушку к самой реке.
     ‹евого  прЯсла  у огорода  не  было  -- семьЯ  мальчика  придерживалась
правила: "Ќе живи с сусеками, а живи с соседЯми",  -- и  от дома и  усадьбы,
рЯдом  стоЯщих,  городьбой  себЯ не отделЯла.  ‚прочем,  межа  тут была  так
широка,  так  заросла  она лопухами,  коноплей, свербигой  и  всЯкой  прочей
дурниной, что  никакого  заграждениЯ и  не требовалось.  ‚  глухомани  межи,
вспененной  середь  лета  малиново  кипЯщим  кипреем  и мЯсистыми  бодЯками,
доступно пролезать  собакам,  курам, мышам  да  змейкам. ‘лучалось,  мальчик
искал  в  меже  закатившийсЯ  мЯчик или блудную  цыпушку  -- так  после хоть
облизывай  его  --  весь в  кипрейном меду.  ѓусто  гудели шершни  в  межах,
вислозадые осы и невзрачные дикие пчелы; титьками висели там  гнезда, словно
бы из обгорелых пленок слепленные. ‚ них копошилось что-то, издаваЯ шорохи и
зудЯщий звон. Ќепобедимое мальчишеское  любопытство заставило как-то  ткнуть
удилищем в это загадочное дыроватое  сооружение. —то  из того получилось  --
лучше и не вспоминать...
     ЃанЯ шатнулась  в лог, выпадываЯ из жердей, точно  стараЯ  лошаденка из
худой упрЯжки, и  только заросли  плотного бурьЯна, подпершие  баню  со всех
сторон,  казалось, не давали ей укатитьсЯ  под уклон. ‡ато  воду на мытье  и
поливку таскать было близко, зато лес рЯдом, землЯника, клубника, костЯника,
боЯрка зрели сразу за городьбой.
     Ќа хорошем,  пусть и диковатом  приволье располагалось  родное подворье
мальчика,  и небогато, по  уверенно  жилось в нем  большой,  разнокалиберной
семье. Ќарод в семье был песенный, озороватый, размашистый, на дело и потеху
гораздый.

     €з  бани, чтобы попасть во двор,  надо пересечь весь огород  по широкой
борозде, которую чем дальше в лето, тем плотнее замыкало разросшейсЯ овощью.
‘ листьев брюквы, со щекочущих кистей морковки, с твердо тыкающихсЯ бобов --
отовсюду  сыпалась  роса, колола  и  щекотала  отмытую кожу,  а  мелколистаЯ
жалища-летуньЯ зудливо стрекалась.
     Ќо какаЯ это боль и горе после того, что перенес мальчик в бане?!
     €з ноздрей,  из  горла  выдыхивалась  угарнаЯ Ядовитость,  звон в  ушах
утихал,  не резал  их пронзительной пилой, просветлЯЯсь,  отчетливей  видели
глаза, и весь  мир ЯвлЯлсЯ  ему новосотворенным. Њальчику  все еще казалось,
что за изгородью, скрепленной кольЯми, нет никакого населениЯ, никакой земли
-- все  сущее вместилось в темный квадрат  огорода. ‹еса, горы по-за логом и
задним прЯслом, примыкающим к увалу, там все  равно, что в телефоне, висЯщем
в сплавной конторе,  -- все  скрыто:  говорит телефон,  а никого нету! ‚от и
постигни!
     Ќет, за огородом еще  огороды, дворы с утихшей скотиной, дома, ронЯющие
тусклый свет в реку, люди, неторопливые, умиротворенные субботней баней. € в
то  же времЯ ничего  нету. ‘овсем бы потерЯлсЯ мальчик в  ночном подзвездном
мире и забыл бы себЯ и все на  свете, да вон в молочном  от пара банном окне
мутнеет огонек, выхватываЯ горсть пыреЯ на завалинке. ѓромко разговаривает в
бане, стегаЯ себЯ веником, повизгивает истомно женский род. ’ам, в бане, две
родные  тетки, замужние,  еще  три  девки  соседские  затесались  туда же. “
соседей есть своЯ банЯ, но девки-хитрованки под  видом --  ближе,  мол, воду
таскать,  сбиваютсЯ в крайнюю  баню. "Њолодые  халды! ЉровЯ  в их пышут!" --
заключает бабка. „а уж пышут так пышут! € двойной, если не тройной, умысел у
девок, набившихсЯ в баню вместе с замужними бабами: выведать секретности про
семейную  жизнь,   надуретьсЯ   всласть  и  еще  каких-никаких   развлечений
дождатьсЯ.
     Љлуб им тут, окаЯнным!
     ЏЯть человек в бане было, да еще он, мальчик, шестой путалсЯ под ногами
и стеснЯл чем-то девок. Ќу они его быстренько сбыли, чтобы остатьсЯ в банной
тайности одним, ждать, не заглЯнут ли парни в банное оконце -- таким манером
парни намечают предмет будущего знакомства в натуральном виде.
     ‘текло  от  пара мутное. Ќадо его рукавом вытереть либо подолом рубахи.
ЌавалЯтсЯ парни друг на дружку, чего увидЯт -- не увидЯт, но дыхание в груди
сопрет, затмение в глазах,  гул в голове колокольный, от азарта, от слепости
выдавЯт стекло! ѓрех и беда!  Џарни  окно нарушат, девкам же быть родителЯми
срамленными,  в  которой  семье построже,  так и  за волосьЯ трепанными.  Ќо
сторожки и чутливы  девки, ох чутливы! “лавливают алчно горЯщий  взор еще до
приближениЯ   к   окошку   и,  обмерев   поначалу  от  знобЯщей,   запретной
волнительности,  разом  взвизгивают,  давЯ друг  дружку,  валЯтсЯ  с  полка,
задувают лампу, во тьме, одурев окончательно, плещут из ковша в окно и никак
не могут попасть кипЯтком в оконный проруб -- как бы, упаси Ѓоже, и  в самом
деле не ожечь глаз, что подсекает девичье сердце на лету.
     ѓолова и размЯгчившеесЯ тело мальчика остывают, укреплЯютсЯ. “вЯдшее от
жары  сознание   начинает  править  на  свою  дорогу;  шеЯ,  спина  и  руки,
сделавшиесЯ упругими, снова  чувствуют жесткие рубцы холщовой рубахи, плотно
облепившей тело, чисто и ненасытно дышащее  всеми порами. ‘ердечко,  птичкой
бившеесЯ  в  клетке груди,  складывает  крыльЯ,  опадает в  нутро,  будто  в
гнездышко, мЯгко выстеленное пером и соломками.
     ЃаннаЯ вознЯ, вопли, буйство и страх начинают казатьсЯ мальчику простой
и  привычной забавой. Ћн  даже рассмеЯлсЯ и  освобожденно  выдохнул  из себЯ
разом все обиды и неудовольствиЯ.
     ѓубы   меж  тем  сосали   воздух,  будто  сладкий  леденец,  и  мальчик
чувствовал, как нутро его наполнЯлось душистою прохладой, настоЯнной па всех
запахах, кружащих над огородом, будто над глубокой воронкой: растущей овощи,
цветочной  пыли, влажной земли, окрапленной семенами трав и  острой струйкой
сквозЯщего из бурьЯнов медового аромата.
     ѓде-то во тьме чужого огорода раздалсЯ сырой коровий рев -- дерануло из
бани  чадо,  которому отскабливали  ногтЯми  цыпки,  драли  спину  волосЯной
вехоткой.  •рЯстнула  затрещина, бухнула баннаЯ дверь  --  и горестный голос
беглеца одиноко и безответно затерЯлсЯ в глухотеми.  ‘уббота! ‚опЯт и стонут
по деревенским банЯм терзаемые дети. „обудут они, сердечные, сегоднЯ столько
колотушек, сколько за всю неделю не сойдетсЯ.
     Њальчик  обрадованно  поддернул  штаны  --  у  него-то  уж все  позади!
Љовырнул  из грЯды лакомую овощь: "„евица в темнице -- коса  на улице". Њала
еще "девица-то", и  рвать ее не велено, да никто не видит. Џотер  морковку о
штаны, схрумкал, размотал огрызок за косу и метнул его во тьму.
     ’акое наслаждение!
     Ђ ведь совсем недавно, какие-нибудь минуты назад, подходил конец свету.
‚зЯт он был в  такой  оборот,  ну ни дыхнуть  тебе, ни охнуть. Ћдна тетка на
каменку  сдает,  другаЯ  шайку  водой  наполнЯет,  девки-халды   толстолЯхие
одежонку с него срывают, в  шайку макают  и долбЯт окаменелым обмылком  куда
попало. …ще и штаны до конца не снЯты, еще и с духом человек не собралсЯ, но
уж  началосЯ,  успевай  поворачивайсЯ  и  главное  дело  --  крепко-накрепко
зажмуривай глаза. „а как он  ни зажмуривалсЯ, мыло все-таки попало под веки,
и глаза полезли на лоб,  потому что мыло варЯт  из  вонючей требухи,  белого
порошка  и еще  чего-то,  вовсе уж непотребного  --  сказывали, в мыловарный
котел купорос кладут, собак бросают и даже будто бы ребенков мертвых...
     ‚ырываЯсь из крепких сердитых рук, ослепший, оглохший, орал  мальчик на
всю баню, на весь  огород  и  даже дольше;  пробовал бежать, но  запнулсЯ за
шайку, упал,  ушибсЯ. ђугаЯсь, чиркаЯ черствыми  сосцами грудей по  носу, по
щекам,  по губам, тетки  вертели,  бросали друг  дружке мальчика  и скребли,
скребли,  так больно скребли!  ЋтплевываЯсь от грудей еще брезгливей, чем от
мыла, сторонЯсь и везде натыкаЯсь все же  на них --  от  женщин в  бане куда
теснее, чем от мужчин! -- уже сломленно и  покинуто завывал мальчик,  ожидаЯ
конца казни. ‚ заключение его на приступок полка  завалили и давай охаживать
тем, про что бабка загадку складную сказывала: "‚ поле, в покате, в каменной
палате сидит  молодец,  играет в  щелкунец. ‚сех перебил и царю не спустил!"
–арю! Ђ он что? •лещите...
     ‚ какой-то момент стало  легче дышать. „алеко-далеко вечерней мерцающей
звездой  возник огонек лампешки. ‘таршаЯ  тетка обдала надоедного племЯша  с
головы до ног  дрЯблой  водой, пахнущей  березовым листом,  приговариваЯ как
положено:  "‘ гусЯ вода, с лебедЯ вода, с малого  сиротки  худоба..."  €  от
присказки  у самой обмЯкла душа,  и она, черпаЯ ладонью из старой, сожженной
по краЯм  кадки, еще и холодЯночкой освежила  лицо  малому,  промыла  глаза,
примирительно воркуЯ:  "‚от и все! ‚от и все!  Ѓудет реветь-то, будет! Ђ  то
услышат сороки-вороны и  унесут  тебЯ в лес, такого  чистого да  пригожего".
Њальчик успел лизнуть мокрую ладонь тетки, смочил спекшийсЯ рот.
     Ќутро бани  смутно  обозначалось. ‹итые тела девок  на ослизлом  полке,
бывшие как бы в куче, разделились, и не только груди, но и косматые головы у
них обнаружились под закоптелым потолком. Њальчик погрозил им кулаком: "“-у,
блЯдишшы!"
     „евки взвизгнули, ноги к потолку задрав,  и  принЯлись громко лупцевать
друг  дружку  вениками, боротьсЯ схватились,  упали с полка,  чуть лампу  не
погасили. Ќа деревне  поговаривали, что девки любЯт прЯтатьсЯ в теплых банЯх
с парнЯми, а соперницы подпирают бани  кольЯми, учинЯют посрамленье, на крик
сбегаютсЯ матери и принародно таскают девок за волосьЯ,  те зарезанно вопЯт:
"Њамонька родимаЯ, бес попутал! ђазуменье мое слабое затмил..."
     ‚вергнутый в пучину  обид,  ослабевший  от  банного  угара,  с болью  в
коленЯх  и в голове, уже оставленный и забытый всеми, хлюпаЯ  носом, мальчик
отыскивал в глухом углу возле каменки свою одежонку. ‘вет все еще дробилсЯ в
его глазах, и девки на полке то подскакивали, то снова водворЯлись на место,
а мальчику  так было жалко себЯ, так жалко, что он махнул рукой на девок, не
злилсЯ уж на них, сил не было не только на зло, но и рубаху натЯнуть.
     ‘оседскаЯ  девка, к которой в открытую ходил жених, отведавшаЯ сладкого
греха, но еще не познавшаЯ бабьих  забот и печалей, главнаЯ потешница в бане
была, она-то и вытащила из  угла мальчика,  тренькнула пальцем по  гороховым
стручком торчащему его  петушку и удивленно вопросила:  "Ђ чтой-то, девки, у
него туто-ка?  Љакой такой занЯтный предмет?" Њгновенно переключаЯсь с  горЯ
на  веселье,  заранее  радуЯсь  потехе, мальчик  поспешил  сообщить все  еще
рвущимсЯ от всхлипов голосом: "’а-ба-чо-ок!"
     "’абачо-о-ок?!  --  продолжала  представленье соседскаЯ девка. -- Ђ  мы
его, полоротыЯ, и не заметили! „ал бы понюхать табачку-то?"
     Ћкончательно забыв про  нанесенные ему  обиды,  изо всех  сил сдерживаЯ
напополам его раскалывающий смех, прикрыв ладошками глаза,  мальчик послушно
выпЯтил животишко.
     „евки щекотно тыкались мокрыми носами  в  низ его живота  и разражались
таким чихом, что уж невозможно  стало дальше  терпеть, и,  уронив в бессилии
руки, мальчик  заливалсЯ,  стонал от  щекотки и смеха, а  девки все  чихали,
чихали  и  сраженно трЯсли  головами: "‚от так  табачок, Ястри  его!  Љрепче
дедова!" Ћднако и про дело не забывали,  под хохот и шуточки девки незаметно
всунули мальчика в штаны, в рубаху и последним, как бы завершающим все  дела
хлопком по заду вышибли его в предбанник.
     ’акаЯ  тишина,  такаЯ  благость  вокруг, что не  может мальчик уйти  из
огорода сразу  же и, пьЯнеЯ от густого воздуха и со всех сторон  обступившей
его  огородной жизни,  стоит он,  размЯгченно  впитываЯ и эту  беспредельную
тишь, и тайно свершающуюсЯ жизнь природы.
     Џройдет много вечеров,  много лет, поблекнут  детские  обиды,  смешными
сделаютсЯ  в сравнении с  обидами  и бедами настоЯщими,  и банные  субботние
вечера сольютсЯ и останутсЯ в памЯти дивными видениЯми.
     ...Ќа  твердых,  круто  согнутых  коленЯх  деда  сидит  человечек.  „ед
обломком ножа скоблит располовиненную брюкву и  коричневым от табака пальцем
спихивает с поцарапанного  бруском лезвиЯ  истекающую  соком мЯкоть в  жадно
распахнутый зев. Џошевелит Языком малый,  сделает вдох  -- и лакомство живым
током  прошибает  его вздрагивающее чрево, растекаетсЯ прохладно  по  жилам.
"‚от дак  варнак! ‚от дак варначина! Ќе жевавши, мЯкает!" -- сокрушаетсЯ дед
и,  косЯ  на  малого  ореховым  глазом, убыстрЯет  работу,  чтобы  и  самому
полакомитьсЯ брюквенной скоблЯнкой.  Ќо внук  никакого роздыху не дает ему и
без устали держит разинутым ловкий рот. …сли дед все же вознамеритсЯ понести
к  своим усам  ножик  с  лакомством,  малый,  клюнув ртом, схватывает с ножа
крошево  и  по-кошачьи  облизываетсЯ. "ЋбрежешьсЯ!" --  стукает его  по  лбу
черенком ножа дед и с удивлением обнаруживает: одна лишь видимость от  овощи
осталась, обе  половинки брюквы превратились в черепушки.  „ед нахлобучивает
на  голову внука половинку  брюквы, спихивает его с колен и  отправлЯетсЯ  в
огород, что-то ворча под нос и сокрушенно качаЯ головой.
     Џосидев на нагретых за день плахах крыльца, мальчик сбрасывает с головы
брюквенную камилавку, и куры со всех сторон  кидаютсЯ доклевывать черепушку.
Њальчик опрокидывает  водопойное корыто, взбираетсЯ на него и, вытЯнув  шею,
глЯдит со двора через частокол в густо заросшее пространство огорода.
     ђаздвигаЯ развесистые седые листьЯ, дед  ходит согнувшись  между  грЯд,
отыскивает    брюкву   покруглей,    без   трещин    и   зеленой   залысины.
"„е-е-е-еда-а-а!" -- кричит мальчик, даваЯ понЯть, что он его видит  и ждет.
„ед, погрозив  внуку перстом,  уцеливает  наконец брюкву, вытаскивает  ее за
хрупнувшие космы  из  рыхлой земли  и, ударив ею об ногу, поднимает вверх  и
осматривает белорылую, с  грЯзной бородой овощь: нет ли червоточины и других
каких  изъЯнов.  Њальчик  нетерпеливо  перебирает   ногами:  "‘корее,  деда,
скорее!"
     „ед ровно бы его и не  слышит, бредет по сомкнувшейсЯ борозде, будто по
зеленой  речке, за  ним  шуршат волны, остаетсЯ вспененный след,  словно  за
кораблем,  медленно растворЯющийсЯ вдали, -- листьЯ, ботва, метелки  трав  с
недовольным шорохом выпрЯмлЯютсЯ, восстают, занимаЯ свое постоЯнное место на
земле.
     € снова дед садит внука на твердые, заплатами прикрытые колени, скоблит
брюкву,  ворчит,  стукает  малого  черенком   по  лбу,  пока   насытившийсЯ,
ублаженный пузан  не  зашевелит  ртом заторможенно, лениво,  и глаза его  не
начнут склеиватьсЯ, и маленькое тельце, что слабаЯ былка, отЯгощеннаЯ росой,
приникнет к выпуклой груди деда и в теплом ее заветрии распуститсЯ доверчиво
и защищенно.
     € тогда  совсем осторожно,  совсем  почти неслышно дед скоблит  ножиком
брюкву -- он сладкоежка, дед-то, и  шевелит беззубым  ртом, двигает  крутыми
челюстЯми, озираЯсь  --  не  видит  ли кто, как он  впал в  детство,  и  длЯ
маскировки ворчит в бороду: "Ђт ведь варначина! Ђт ведь неслух! “маЯлсЯ!" --
и  пытаетсЯ  есть  и  петь   одновременно,   покачиваЯ  на   коленЯх  внука:
"’рынды-брынды в огороде, при честном при всем народе..." Ќо тут же стопорит
с  песней  -- дальше в ней слова не длЯ внука. ‚от уж подрастет, ума накопит
внучек, глЯдишь,  до  чего самоуком  дойдет, чего от старших нахватаетсЯ,  а
пока шабаш, пока мри, дед, не дай Ѓог, сама услышит!
     Њальчик не может понЯть,  спит он или еще не спит. …му хорошо, уютно на
коленЯх, под щекочущей бородой деда,  за которую, в знак благодарности, надо
бы теребнуть старого, но разморило так, что даже руку поднЯть нет сил,  да и
видетьсЯ начал  очень знакомый голозадый человек -- вот он перебирает руками
по частоколу, пыхтит,  продвигаетсЯ к жердЯным воротцам. Ќеровность какаЯ-то
под розовую ступню или меж пальцев подвернулась, закачалсЯ малыш, упал голым
местом в крапиву. ђев. ‘лезы. Ѓабка, выдернув вицу из веника, сечет крапиву,
приговариваЯ: "‚от тебе!  ‚от тебе, змеЯ жалючаЯ!.." --  € всовывает вицу  в
руку мальчика. Ћн со всего  плеча лупцует  крапиву,  аж листьЯ  летЯт, и тем
утешаетсЯ,  по  щеке  катитсЯ  остатнаЯ  слеза, и, слизнув ее,  солоноватую,
Языком, малый  делает  еще одну  попытку  встать  на ноги и  двинутьсЯ вдоль
частокола на кривых, подрагивающих ногах.
     Ђ сзади хвалЯт, поощрЯют, тормошат: "ќдак! ќдак! ќдак, дитЯтко!"
     €   вот  наконец   наступило   жуткое,   ослеплЯющее  счастье   первого
самостоЯтельного шага! Њальчик отпустилсЯ  от городьбы и на неверных, жидких
еще ногах  ковыльнул  по двору.  ‚се  в  нем  остановилось, замерло:  глаза,
сердце,  дух занЯлсЯ, и только ноги, одни ноги шли  и сделали два  огромных,
может быть, самых огромных, самых счастливых шага в жизни!
     —ьи-то  руки  подхватили  его.  уже  падающего  наземь, подхватили  и с
ликующим возгласом: "Џоше-ол! Џоше-о-о-ол!" -- подбросили вверх,  в  небо, и
он летал там, кувыркалсЯ,  а  солнце то  закатывалось во  двор, приближалось
вплотную к глазам, то  мЯчиком отека  кивало  за огород, к лесу, на хребтины
гор. Џронзенный  восторгом  победы, захлебнув-  шийсЯ  высью, мальчик  ахал,
смеЯлсЯ, взвизгивал и, не сознаваЯ еще того, первый раз ощутил отраву жизни,
котораЯ всЯ состоит из такого вот опасного полета, и только сознание, только
вечнаЯ надежда:  под  тобой,  внизу, есть крепкие руки,  готовые  подхватить
тебЯ, не дать  упасть и разбитьсЯ о твердую  землю, -- рождает уверенность в
жизни,  и  сердце, закатившеесЯ  в  какой-то дальний  угол  обмершего нутра,
разожметсЯ,  встанет  на место, и сам ты  не улетишь  к  "едрене-фене" -- по
выражению   дедушки,   неисправимого,   как   заверЯет  бабка,  ругателЯ   и
богохульника.

     Џримыкающий  к задам дворовых построек клочок жирной  земли,  забранный
жердЯми,  удобренный золой и  костЯми,  был  прост и  деловит  с виду.  ‹ишь
широкие  межи  буйным  разноростом да  маковый цвет недолговечным полыханием
освещали огород к середине лета, да и мак-то незатейный рос, серенького либо
бордового,  лампадного  цвета  с  томным крестиком в  серединке.  ‚ крестике
бриллиантом торчала  маковка, пушисто убраннаЯ, и  в пухе том вечно путались
толстые шмели. "Љину порохом, встанет городом", -- сеючи мак,  вещала бабка.
Ѓыла  и еще  одна роскошь  --  непроходимым  островом темнел  средь  огорода
опЯтнанный беленькими цветами горох, который без рук, без ног полз на бадог.
€ным летом в картошке заводилсЯ десЯток-другой желтоухих солноворотов, часто
до твердого семечка  не вызревавших, но беды  и слез все-таки немало ребЯтам
от  них было.  ирокомордые,  рЯбые подсолнухи притЯгивали к себе  не только
пчел  и  шмелей,  вечно  в  них  шарЯщихсЯ  и  ронЯющих  Яичную пыльцу,  они
раззуживали   удаль  юных  "огородников".  Џродравшись   в  огород,   поймав
солноворот за  шершавый, "под солдата" стриженный затылок, налетчики клонили
его, доверчиво  развесившего  желтые ухи  долу, перекручивали  гусиную  шею,
совали  под рубаху и задавали  теку в лес, пластаЯ штаны о  сучьЯ  городьбы.
‚езде и всюду репу и горох, как известно, сеют длЯ  воров, а в селе мальчика
-- подсолнухи.  € вот что  непостижимо: изловив в огороде младого налетчика,
тетеньки  и особенно дЯденьки, сами когда-то промышлЯвшие огородным разбоем,
с каким-то веселым, лютым  сладострастием полосовали жалицей по беззащитному
заду лиходеев.
     ‘ожжение  на  костре  --  забава  но сравнению с сибирской жалицей.  Ќа
костре, если дрова хорошие, -- пых и сгорел! Ђ вот после жалицы  недели  две
свету  белого не  видно,  ни  сесть, ни  лечь. ‚ыть,  только  выть,  слезами
обливатьсЯ  и  каЯтьсЯ перед  бабкой,  умолЯЯ  ее  помазать сметаной  место,
подвергнутое истЯзанию.
     —то еще красивого  было на грЯдах? Ќоготки!  Ќевесть откуда залетевшие,
взойдут  они, бывало, и до самых холодов прожигают углЯми гущу зелени. ’абак
еще  украдчиво  цвел  на бросовых грЯдах.  „обрые  грЯды под  табак  ни одна
крестьЯнка не отдаст, считаЯ  растение это зрЯшным  и делаЯ потачку  мужикам
только потому, что без них, без мужиков,  в хозЯйстве не обойдешьсЯ и никого
не родишь, и, стало быть, продление рода человеческого остановитсЯ.
     Ќа межах, там разнообразней и  свободней все. ’ам кто кого задавит, тот
и растет,  дуреЯ от собственного нахальства.  Љонечно же,  коноплЯ,  полынь,
жалица, репейники да аржанец-пырей любую живность заглушат. Ћднако ж нет-нет
да и взнимутсЯ над тучей клубЯщимсЯ бурьЯном  стрелы  синюхи, розетки пижмы,
либо  татарник  заЯвит  о себе. ‚ластно  оттеснив  мускулистым  телом  тощую
мелкоту, ощетинЯсь всеми колючками,  обвеситсЯ татарник  круглыми сиреневыми
шишками и живет  долго,  цветет  уверенно; или взметнетсЯ над межой нарЯдный
коровЯк, сиЯет дураковатым женихом, радуетсЯ самому себе.
     Ћт ранней весны и до самой зимы, изгнанный отовсюду, клЯтый-переклЯтый,
лопатами  рубленный,  свиньЯми  губленный,  у заплотов, в устье  борозд,  на
межевых окраинах шорохтел длинными ушами непобедимый хрен.
     Ќу  вот и всЯ, пожалуй,  краса,  весь  нарЯд  и  все прелести  русского
огорода. Џо весне природа на родине мальчика чуть  веселей, да всЯ она по-за
огородом, всЯ по хребтам,  поймам речек, лугам, еланЯм. ‡ато весной раздолье
в огороде какое!
     Џоставив в церкви  свечку, помолившись свЯтым отцам, охранителЯм коней,
в первый день  маЯ по старому стилю выводил лошадей дед в огород, к плугу, а
бабка тем временем поЯсно кланЯлась с крыльца ему -- пахарю, молилась земле,
огороду, лесу.  ‹емех  легко,  забористо входил  в  огородную пуховую прель,
играючи   шли  с   плугом   конишки,  пренебрежи-  тельно  махали  хвостами,
отфыркиваЯсь: "ђазве это работа?! ‚от целик коренить -- то работа!"
     ‘ераЯ  фигура деда,  темнаЯ  на  спине от пота,  горбитсЯ над плугом, и
бежит  по  запЯткам  его  вилючей  змейкой  ременный  бич.  Ќестерпимо манит
приступить  ногою бич.  „ед сердито подбирает рукой  черенок, чтобы  жогнуть
внука, и  жогнет,  коли  не поспеешь  в рыхлую борозду упасть.  "Ќу  погоди,
бесенок! ЋпоЯшу Я те, опоЯшу!"
     ‚  конце борозды дед  выворачивает плуг из земли и  располагаетсЯ возле
бочажины  -- подымить.  Ѓабка,  подрубив  ладонью свет,  стоит  па крыльце и
обсуждает сама с собою  поведение деда:  "Љак борозда, так  и папироска! Љак
борозда, так  и папироска! ’ы к  Џетровкам-то  управишьсЯ  ли?!" -- "Ќе-е, к
€льину  дню, если Ѓог пособит!.."  -- ухмылЯетсЯ  дед и свойски  подмигивает
малому, каково, дескать, мы ее!..
     •ватив  дверью избы так,  что скворцы и галки  в бороздах подпрыгивали,
будто от  выстрела, бабка исчезала,  а мальчик с  дедом смотрели  в  огород,
половина которого как бы  вывернута черной овчиной наружу, другаЯ же в серой
пленке, оставшейсЯ от снега.
     Ќа  пахоте происходило  обжорство: скворцы,  галки,  вороны  хватали  и
хватали  студенистых черней, обнаженных и порезанных плугом. ЃоЯзливые серые
плишки,  и те  промышлЯли  на  пахоте,  вихлЯЯсь  над бороздами;  даже малаЯ
мухоловка сидела на  жерди и, дождавшись  своего момента, спархивала вниз и,
чего-то ухватив  с земли, несла  на  городьбу и торопливо склевывала. ‹есные
птички спускались с гор  к  огороду и  терпеливо  ждали,  когда налопаютсЯ и
задремлют  важно хозЯйски вышагивающие по бороздам нарЯдные и сытые скворцы,
напоминающие сельских купчиков. Ќе  выдержав  искушениЯ, птахи, мелькнув над
городьбой,  уносили с борозды  козЯвку, жука, личинку  какую, а  скворец уже
непременно  в  погоню  --  этакаЯ  загребущаЯ  скотина!  „а где  ему настичь
стремительную дикую птаху, та юрк -- и в кустах!
     Џахать  черноземные  огороды  легко,  боронить  и  вовсе  удовольствие.
Ќаперебой лезли парнишки на спину конЯ, таскающего  борону по огороду, затем
к плугу  приспосаблива- лись, и,  когда их возраст подходил годам к  десЯти,
они и на пашне, и на сенокосе уже умели управлЯтьсЯ с конем, и в застолье уж
лишними не числились, сидели твердо середь работников, ели хлеб и огородину,
своим трудом добытую.
     ’Япки в тех местах никто  от  веку не знал.  Љартошку не  окучивали  --
огребали руками.  Ќазем в землю не клали,  его  вывозили за  поскотину. ‹ишь
малую часть его использовали на огуречные, "теплые" грЯды. ‚орочали их почти
в поЯс высотой. ‹унки выгребали такие, что чернозема в них входила телега.
     ‚ ночное времЯ  (от  сглазу)  бабка  с  наговорами  закапывала в  грЯду
пестик, похожий на  гантель, длЯ развитиЯ мускулатуры  употреблЯемую. Џестик
утаивалсЯ в грЯду длЯ того, чтобы огурец рос как можно крупнее.
     ‚  согретой  грЯде  напревали  серенькие грибки и тут  же мерли,  ровно
ледышки, истаивали бесследно. ‚ыступали реснички травы в борозде, кралась на
грЯду повилика, и в душу сеЯницы начинали закрадыватьсЯ сомнениЯ: всхожее ли
семЯ было? Ќо  вот в одном-другом черном глазу  лунки узким кошачьим зрачком
просекалось что-то.  ЏримериваЯсь к  климату, промаргиваЯсь на свету, зрачок
расширЯлсЯ и  не сразу, не вдруг обнаруживал  два  пробных, бледных листика.
Ќастороженные,  готовые  запахнугьсЯ от испуга, они  берегли  в теплой глуби
мЯгкую почку огуречной плоти, робкий  зародыш будущего растениЯ. Џообвыкнув,
укрепЯсь,  собравшись  с  духом,  два  листочка  выпускали  на  волю  бойкий
шершавенький листок, а  сами,  исполнив службу, отдав  всю свою силу  и соки
свои, никли к земле, желтели и постепенно отмирали, никому уже не интересные
и никем не замечаемые.  Ћгуречный листок,  воспрЯнув на свету, тоже робел от
одиночества,  простора   земли   и  изобилиЯ  всЯкой  зелени,   принюхивалсЯ
недоверчиво к лету, зЯбко ежась и цепенеЯ от ночной изморози.
     Ќет, не закоченел до  смерти огуречный листок, удержалсЯ  и потЯнул  по
зеленой бечевке из мрака навозных кедр лист за листом, лист за листом, там и
усики принЯлись  браво завинчиватьсЯ на концах бечевок, пополз листной ворох
в борозды, так и прет друг на дружку. €, как всегда неожиданно, засветитсЯ в
одной  из  лунок, в  зеленом хороводе, желтенький  цветочек,  словно  огонек
бакена средь зеленой реки.
     †иваЯ  искорка -- первовестник лета!  Џервый цветок  этот всегда  почти
ЯвлЯлсЯ пустоцветом, потому что солнца, тепла и  сил его хватало лишь на то,
чтоб  цвесть.  Ќо, как бы указав дорогу цветам, более  стойким, способным  и
плодоносить, пустоцвет  быстро угасал, свертывалсЯ,  и его  растеребливали и
съедали землЯные муравьи.
     Џод  жилистыми листами,  под  зелеными  усатыми бечевками  светлело  от
желтых огоньков, грЯда,  что  именинный  пирог, пламенела цветами, и хоровод
пчел,  шмелей,  шершней,   ос  вел  на  них  шумную  и  хлопотливую  работу.
ѓлЯдь-поглЯдь, в зеленом притихшем  укрытии  уже и огурчишко ловко затаилсЯ,
пупыристый, ребристый, и в носу у него шушулиной сохлый цветок торчит. ‘коро
выпала шушулина, и под ней скромно и  чисто заблестело белое  рыльце огурца,
лучиками простреленного до круглой жунки. ‡Ябкие прыщи, морщины выровнЯлись,
огурец налилсЯ соком,  заблестел,  округлилсЯ с боков, и ему тесно стало под
листьЯми, воли захотелось. ‚ывалилсЯ он, молодой, упругий, на обочину грЯды,
блестит маслЯнисто, сиЯет, наливаетсЯ и укатитьсЯ куда-нибудь норовит.
     ‹ежит  огурец-удалец,  дразнитсЯ;  семейство  ревниво  следит  друг  за
дружкой,  особенно за мальчиком, чтобы не снЯл  он огурец-то,  не схрумкал в
одиночку. ‘ъесть огурец хочетсЯ любому  и каждому, и как ни сдерживайсЯ, как
ни  юли,  проходЯ по огороду,  обЯзательно раздвинешь руками  резные, цепкие
листы,  подивуешьсЯ,  как  он,  бродЯга,  нежитсЯ  в  зеленом  укрытии, да и
поспешишь от искушениЯ подальше.
     Ќо, слава тебе ѓосподи, никто не обзарилсЯ, не учинил коварства. “целел
огурец, белопупый  молодец! ‚ыстоЯл! Ѓабка сорвала его  и бережно принесла в
руках, словно цыпушку. ‚сем внучатам отрезала бабка по пластику -- нюхнуть и
разговетьсЯ, да еще и в окрошку длЯ запаху половина огурчика осталась.
     Ћкрошка  с огурцом! ‡наете  ли вы,  добрые люди,  что такое  окрошка  с
первым огурцом! Ќет,  не  стану, не  буду об этом! Ќе поймут-с! ”ыркнут еще:
"ќка  невидаль --  огурец!  Џойду  на рынок  и куплю во какую  огуречину  --
до-о-олгую, тепличную!.."

     <b>***</b>

     ЋгуречнаЯ  грЯда  располагалась  ближе  к  воротам,  чуть  в стороне от
остальных  грЯд и  почему-то  поперек  всего порЯдка. ђовными рЯдами,  вроде
ступеней на городской пристани, катились  овощные грЯды до середины огорода.
Ќа одной из них, самой доступной, чтоб ногами попусту другую овощь  не мЯли,
пышно  зеленело ребЯчье  лакомство  --  морковка.  „ве-три  грЯды  острились
стрелами  репчатого лука. ‘ледом, опустив серые  ребристые стебли, вкрадчиво
шелестел  лютый фрукт -- чеснок.  ‚ стороне от  тенистых мест,  чтобы солнце
кругло  ходило,  и от огурцов подальше --  огурец  и помидор не сопутники  в
роду-племени  огородном  --  к лучинкам привЯзаны  тощие-претощие  дудочки с
квелыми, аптечно  пахнущими  листьЯми.  Џосле  прелой избЯной  полутеми, где
росли они в Ящиках и горшках, помидорные серенькие саженцы словно бы решали,
что им делать -- сопротивлЯтьсЯ или помирать  в этой  простудной стороне? Ќо
вокруг так все перло из  земли,  так  ластилось к солнцу,  что и  помидорные
дудки  несмело  нарЯжались  в кружево листьев, пробно  зажигали  одну-другую
бледную  звездочку цветка,  а,  вкусив  радости  цветениЯ,  помидорные дудки
смелели, лохматились, зеленые бородавочки из себЯ  вымучивали, после уж, под
огородный шумок да под земельный шепоток,  обвешивались щекастыми круглЯками
плодов, и ну дуреть, ну расти -- аж пасынковать их  приходилось,  обламывать
лишние побеги  и  подпирать кусты палками,  иначе обломЯтсЯ, рухнут ветви от
тЯжести.
     "Џод дубком, дубком свилась репа клубком", вечно у нее лист издырЯвлен,
обсосан  --  все на  нее тлЯ  какаЯ-то  нападает,  лохмотьЯ  иной  раз  одни
останутсЯ да стерженьки, но она  все равно растет,  выгуливает плотное тело,
понимаЯ,  что радость от нее ребЯтишкам. Љак-то отчужденно, напористо растет
свекла, до поры  до времени никем не замечаемаЯ, багровеет, кровью полнитсЯ;
пока еще шебаршит растрепанно, но тужитсЯ  завЯзатьсЯ тугим  узлом  капуста.
"Ќе  будь голенаста, будь  пузаста!" -- наказывала  бабка, высаживаЯ квелую,
блеклую рассаду непременно в четверг, чтобы черви не съели. ироко развесила
скрипучие, упругие листьЯ брюква, уже колобочком из  земли начинаЯ выпирать.
Ћбочь  грЯд  светЯт  накипью  цветов  бобы,  и  сбоку  же,  не  обижаЯсь  на
пренебрежительное  к  себе отношение, крупно, нагло и совершенно  беззаботно
растут  дородные  редьки.  еломенчихой  их обзывает бабка. еломенчихой  --
вырви глаз! Њиром оттерли шелопутную бабку еломенчиху на край села, почти в
урем. Ђ она  и  там  в землЯнухе своей без  горЯ  живет, торгуЯ  самогонкой,
твердо выполнЯЯ бабье назначение. "“ тебЯ ведь и зубов-то уж нету почти што,
а  ты  все брюхатеешь!"  --  возмущались бабы.  еломенчиха в  ответ:  "…шли
пошаритьсЯ, корешок еще знайдетсЯ!.."
     ‡а  баней,  возле старой  черемухи  есть  узенькаЯ  расчудеснаЯ  грЯда,
засеЯннаЯ  всЯкой всЯчиной.  ’о бабкин каприз  -- всЯкое оставшеесЯ семЯ она
вольным  взмахом  развеивала по  "бросовой"  грЯдке, громко  возвещаЯ:  "„лЯ
просЯщих и ворующих!"
     “ леса, спустившегосЯ с гор и любопытно пЯлЯщегосЯ через заднее прЯсло,
темнела  и  кудрЯвилась плетЯми  труженица картошка. Ћна тоже цвела,  хорошо
цвела,  сиренево  и  бело,  в  бутонах  цветков, похожих  на  герани,  Ярели
рыженькие пестики,  и  огород был в пене цветов две  целые недели.  Ќо никто
почему-то  не  заметил,  как  цвела  картошка,  лишь  бабка  собрала  решето
картонного цвету длЯ настоЯ от  грыжи. ‹юди ждут не чем  она подивит, а чего
она уродит. ’ак в жизни заведено -- от  труженика не  праздничного  нарЯда и
увеселений требуют, а дел и добра. …го не славословЯт, не возносЯт, но когда
обрушиваетсЯ беда -- на него уповают, ему кланЯютсЯ и молЯт о спасении.
     Ђх, картошка, картошка! Ќу разве можно пройти мимо, не остановитьсЯ, не
повспоминать?
     Њоему  мальчику  не  довелось умирать  от истощениЯ в  ‹енинграде, даже
голодать  подолгу  не  приходилось,  но  об  огородах  осажденного   города,
размещенных  на улицах, в парках, возле трамвайных линий и даже на балконах,
слышал  он  и  читал.  „а и  в  своих  краЯх повидал  огороды военной  поры,
вскопанные  наспех часто  неумелыми, к землЯной работе не способными руками.
Ќе  одни  ленинградцы  летом  сорок второго года молитвенно кланЯлись  кусту
картошки,  дышали  остатным  грудным теплом  на  каждый восходЯщий  из земли
стебелек.

     <b>***</b>

     Џервой  военной весной мой мальчик, ставший подростком, училсЯ в городе
и вместе  с  фэзэошной  ордою  бродил  с  саками  по  студеной горной речке,
выбрасываЯ  на берег склизких усачей,  пескаришек,  случалось, и хариус либо
ленок  попадалсЯ. ђыбаки  делали свое  дело,  грабители свое.  Ћни лазили по
вскрытым  лопатами косогорам и  из лунок выковыривали картошку  на уху, чаще
всего  половинки картофелин  либо  четвертушки.  ‹етом, когда всюду, даже  в
дачном сосновом бору, меж дерев взошла картошка,  приконченно рыдали и рвали
на себе волосы поседевшие  от войны эвакуированные женщины, не  обнаружив на
своих  участках  всходов.  Њногие  из  них на семенной  картофель  променЯли
последние манатки, даже детские обуточки и платьица... € не становилась ведь
поперек горла та, омытаЯ слезами, картошка!
     ‡абыть бы про  то черное дело,  снЯть с  души пакостный груз! „а  разве
возможно наедине-то с собой лгать?
     …сли уж по  уму да по совести и чести -- спаситель наш -- огород! ’ут и
голову  ломать  незачем.  ‚  огороде  же  том  самоглавнейший  спаситель  --
скромное, многотерпеливое существо, участью-долей схожее с русской женщиной,
-- картошка!
     ‚ честь картошки н