 по
красоте и гармонически-разнообразной, стро­гою формой, в  подлиннике. Ќо эта
книга  со  мною  была  ради  мыслей,  с изумительной  силой  сжатых,  словно
спрессован­ных в ней. џ читал иногда пЯть или десЯть строк из нее и хо­дил с
ними день. Ћна же столкнула менЯ и с ’атьЯной.
     Ќе думаю, чтобы ’атьЯна любила сад так,  как любЯт его  многие русские,
как  люблю его Я.  Љогда-то  давно, в  ее пред­ках, душу ее опалила  знойнаЯ
степь, и кровь ’атьЯны, Я в том убежден, тосковала по ней.
     Ћна редко  вступала  в чудесную сень  тихих  аллей и почти  никогда  не
случалось ей пойти и побродить так, между дере­вьев, листвы и плодов. Ќа нас
-  Ќикифора Ђндреича, менЯ и  мальчика ‘тешку,  она никогда  не обращала  ни
малейшего  вни­маниЯ,  словно бы нас и  не было вовсе.  € Я  был  этому рад.
‚ысокое было длЯ менЯ наслаждение следить ее издали (мой район по охране был
как  раз  к  дому ближайшим), было  похо­же  на  то, что  Я носил  на голове
шапку-невидимку из сказок, и свобода моЯ была всецело со мной.
     Ќо  "”ауст"  испортил  все.  …сли  только  можно  сказать  про  это  --
испортил...
     ‚ышло все глупо случайно.  џ сидел под березой и про­сматривал сцену  в
кабинете  у "”ауста", куда он привел с со­бой пуделЯ; место о  "пентаграмме"
всегда  казалось  мне  са­мым  загадочным  и  заключавшим  в  себе  какую-то
нарочито, быть может, замаскированную, тайную и глубокую мысль. Ѓольше того,
мне  представлЯлось, что  здесь  было что-то  как раз длЯ менЯ;  эти смутные
предощущениЯ с  большою, осо­бенной силой томили менЯ  несколько дней вплоть
до  одного  эпизода,  важного  длЯ  менЯ  чрезвычайно  и  к которому  Я  еще
возвращусь. ѓероиней его  была не  ’атьЯна... ‚се происшед­шее со мною тогда
давало  как  бы  разгадку,  и  возвращаЯсь  с тех  пор  много  раз  к  своим
размышлениЯм,  свЯзанным  с мес­том  о "пентаграмме",  Я укреплЯлсЯ в  новых
мыслЯх  своих все решительнее. € теперь  снова н  снова сидел Я над книгой и
проверЯл сам себЯ.
     ‚друг Я услышал выстрел в правом углу за вишенником.
     Ќочью мы часто стрелЯли, так, длЯ острастки. Ќо днем -- это было как бы
условный знак.
     џблоки были  тогда еще  вовсе  зеленые,  но  вишенник,  боль­шой --  на
полдесЯтины, часто бывал посещаем деревенской неугомонною детворой.  Ќикифор
Ђндреич был строг, и Я сколько мог, старалсЯ смЯгчать его.
     ‚о всЯком  случае Я тотчас вскочил и  побежал к  месту пред­полагаемого
происшествиЯ, оставив  на траве  раскрытую кни­гу. Ќо оказалось, что  ничего
особенного и не происходило. ‘тешка, балуЯсь, выстрелил из ружьЯ,  и Ќикифор
Ђндреич за это немного его потрепал. Ћднако тут же  подвернулась и кое-какаЯ
работа: надобно  было  перетащить  к  шалашу при­везенные  из  лесу вешки  -
будущие подставки длЯ Яблонь, и,
     может быть, только часа через полтора хватилсЯ Я книги.
     Љогда Я  вернулсЯ к березе,  Я увидел на своем месте  с моей  книгой  в
руках ’атьЯну. Ћна не присела, а стоЯла, прислонив­шись к березе, читаЯ.
     —то было мне предпринЯть?
     Ќо  она сама,  вскинув глаза  при моем  приближении, сдела­ла  движение
рукой с томиком "”ауста" к моей смущенной фигуре.
     - ќто ваша книга? -- спросила она, и Я не заметил при этом  никакого ни
в лице, ни в тоне слов ее замешательства. -- џ видела, вы здесь сидели.
     џ был поражен той ее  простотой, с какой она  ко мне обра­тилась; точно
не  было ничего естественнее и проще,  чтобы караульщик их сада, одетый, как
Я, читал в свободную от за­нЯтий минуту именно ѓете. џ таитьсЯ не стал.
     -- „урной перевод, -- сказала ’атьЯна.
     џ возразил,  и мы заговорили о сравнительных достоинствах переводов.  Љ
моему изумлению, она знала  по ”ету многое наизусть и свободно цитировала из
разных мест. Џриходи­лось мне изумлЯтьсЯ.
     - Ќо Я никогда не видел вас с книгой, -- заметил Я.
     --  џ  книг  не люблю  перечитывать, Я  помню все сразу. џ улыбнулсЯ ее
самоуверенности. Ћна заметила это и  с лег­кой краской досады в лице, как бы
маскируЯсь зачем-то, договорила:
     -- Љ тому же их у нас и немного -- к счастию...
     - Џочему?
     --  Џочему это к счастью?  Ђ потому,  что  Я предпочитаю жизнь;  сидеть
целый век над чужими нам измышлениЯми ~  это не слишком умно,  поверьте мне.
”ет хоть красив, а что до  мыслей, то... -- Ћна засмеЯлась. --  ЉажетсЯ, вам
оне помо­гают немного.
     ’еперь покраснел уже Я.
     - џ  вижу,  вы  удивлЯетесь, --  продолжала  ’атьЯна,  -- что  Я  не...
поражена, не взволнована при таком исключительно стран ном открытии, что наш
караульщик  (она опЯть улыбнулась как прелестно было  лицо ее в эту минуту!)
читает такую пре мудрость, но Я... Я давно проследила вас.
     -- Љаким же образом?
     -- Ќе все ли равно? џ наблюдательна, запомните это. € Я знаю о вас даже
то, что вы хотели бы, может быть, особенно скрыть. (џ не без труда вынес  ее
проницательный   взор;   "не­ужели...   неужели   и   о   деревенских   моих
похождениЯх?") -- Ќо скажите мне, что это значит?
     џ наклонилсЯ и  поглЯдел на  страницу, которую  она показа­ла  мне. ќто
было  все  то же место о  пентаграмме.  ’ам  на полЯх мною карандашом против
строки: "Љаким путем вошел,  та­ким и  выходить",  было написано:  "—то  Ѓог
очистил, того ты не почитай нечистым".
     џ опЯть  покраснел.  Ќо мне  не только  захотелось  объЯснить, что  это
значило, но и показать заодно самоуверенной барыш­не, что в книгах, подобных
той,  какую она  держала  в руках,  великаЯ  мудрость в каждой  строке,  как
затаенный  алмаз,  только упорнаЯ мысль,  как жезлом, как из скалы, высекает
запечатленный родник. ‚ эту минуту Я был тщеславен, но пусть извинением  мне
послужит каждый из нас, из мужчин: все  мы молодеем под  прелестными взорами
юных женских существ и, каждый  на свой образец, не прочь вскочить на конЯ и
лихо на нем погарцевать, порисоватьсЯ. ‚ыезд мой не был слиш­ком удачен, и Я
получил  очень  скоро от  маленькой  женской руки  сильный  и  меткий  удар,
выбивший менЯ из седла.
     <i>ќто</i>  было,  верно,  курьезное зрелище,  если  бы  поглЯдеть на  нас  со
стороны.
     Ћна была в этот день очень нарЯдно  одета. Љоричневый бархат  (день был
прохладный), несколько суженный книзу у ног, облекал ее гибкое  узкое тело с
понЯтною нежностью. ‚о­рот  спереди был немного открыт и подымалсЯ  с  боков
высоко с  отгибами возле  самых ушей.  ‘переди, вдоль всего платьЯ  от шеи к
ногам, шла сплошнаЯ, очень изЯщнаЯ, неровно широкаЯ вставка того же оттенка,
как  бархат,  только светлей,  с неЯсным  узором и затуманенным блеском  мне
неизвестной  материи.  Ѓлизко  сомкнутые,  узенькие  носки  ее  лакированных
туфель. казалось, не  скрывали веселой надо мною насмешки. ‘ейчас стоЯла она
ко  мне  несколько в профиль, и это и  от­чуждало ее, делало неприступной, и
неотразимо  к ней привле­кало —то до менЯ,  то  Я, вероЯтно,  был  близок  к
карикатурно­му  виду.  Љостюм мой,  если блистал,  то  разве  местами,  лишь
свежеразодранными на  плече  и  на  рукавах  при  перетаскивании  сучковатых
дубков.
     ‡апах  духов, к которым был Я всегда  чрезмерно  чувстви­телен, опьЯнил
менЯ сразу,  когда Я  наклонилсЯ  к  ее  плечу  по­глЯдеть  на  страницу.  џ
несколько ошалел, но с тем большей готовностью заговорил перед ней.
     -  ‚ы   помните  это,  конечно,  -  сказал  Я,  отступаЯ  и  с  жад­ной
поспешностью глубоко  вдыхаЯ,  как бы про запас, ее удивительный запах. - ‚ы
помните, как Њефистофель  в одеж­де странствующего схоласта,  преобразившись
из  пуделЯ, хо­чет уйти и  натыкаетсЯ  на пентаграмму. ”ауст ему  предлагает
окно и трубу, и дверь длЯ выхода. Ќо на  пороге  его сторожит пентаграмма, а
выход длЯ привидений и длЯ чертей должен быть тот же, каким был и вход.
     џ поднЯл глаза и  увидел лицо  ’атьЯны с внимательно сдви­нутыми близко
бровЯми; она походила в своем теплом и  лас­ковом бархате так неожиданно  на
простую  девочку-школьни­цу.  ‚прочем,   лицо  ее   мгновенно   переменилось
навстречу  моим  глазам.  "Ђга,  -- подумал Я, --  а  ведь Я еще  ничего  не
сказал".
     -  €  вот Њефистофель, как  дух, чистый  дух, -  продолжал  Я  опЯть  с
одушевлением, - знает то, что длЯ человека, даже такого, как ”ауст, закрыто,
и намеком  ему  говорит  о  его же, ”аустовой, трагедии жизни. € ”ауст  сам,
чистый в нем дух, вошел в этот мир, принЯв человеческий образ, и вот томитсЯ
уже в этом своем воплощении, ища себе выхода.  Ќо он, как  человек, не знает
теперь,  затуманенным  сознанием не  может  припомнить  того,  что духу было
открыто.
     - Ђ именно?  -- перебила ’атьЯна, и  ноздри ее при­подымались; Я понЯл,
что в эту минуту она забыла следить за собой.
     -- Ђ  именно.., „ух ”ауста мудрствовал, он билсЯ  в окно  и в  трубу, а
выход один --  откуда вошел. Ћн был  рожден, а  стало быть... ‘тало быть,  и
уйти надо тем же путем.
     џ немного забылсЯ. Њожет быть, это была  одна  моЯ ка­зуистика, но не в
слишком свЯзных словах, почти забыв о ’атьЯне, Я в первый раз вслух досказал
свою мысль: дети, не что иное,  поистине, рождает  индивидуальную смерть, но
бес­смертие  в теле здесь на земле единоличного существа -- это фикциЯ  (Я с
горечью  хоронил  свое мессианство), и дух осво­бождаетсЯ именно только так,
через поток новых существ, через  детей, тем же путем, каким и сам  проник в
телесную плоть...
     Љогда Я снова увидел ’атьЯну, лицо  ее выражало такую далекость ко мне,
было так холодно и почти злобно, что во мне сердце упало.
     Њы  помолчали.  ‚  большом  отдалении  погромыхивал гром,  слабо шумела
листва над головой, ни одна птица не пела по­близости.
     Ћна протЯнула мне книгу, Я  взЯл ее и глЯдел  вслед  уходЯ­щей ’атьЯне;
она  отвернулась  внезапно и ничего не сказав. џ ничего не понимал,  на душе
было горько.
     Ќо, пройдЯ шагов двадцать, она так же решительно по­вернулась ко мне и,
остановившись, ждала; Я подошел. ‘ не­выразимым участием глЯдели глаза ее, и
на  губах, точно зар­ницы  к  закату,  пробегали, сменЯЯсь, один  за  другим
отблески  разнородных,  мгновенных,  колющих  чувств.  џ  стоЯл  перед  ней,
потрЯсенный  и   этим  нежданным   сочувствием,   и   тем  бо­гатством  души
изумительным, что приоткрывалось мне в бе­гущих ее полуулыбках.
     Ќо  вдруг лицо  ее  как-то все  дрогнуло,  брови  чуть поднЯлись, глаза
улыбнулись, и все лицо вместе с ними, и с доброй и беспечностью,  и ласковым
сожалением, как к большому ребенку, она сказала мне:
     - € зачем все это  выдумывать? Ђ ведь всЯ историЯ ”ауста  в том, что он
смолоду много училсЯ, а потом захотел любить, а надо как раз наоборот, вот и
все. Ќу, прощайте.
     Ћна протЯнула мне  руку,  и  Я  неумело,  с  отвычки, пожал  ее тонкие,
холодные пальчики; коснутьсЯ губами их Я не посмел.
     ’атьЯна ушла,  а скоро затем зашумел и дождь по  листам, по  ветвЯм, по
крыше барского дома. „ождь был неожиданно теплый, погода сразу переломилась;
гроза прошла стороной и мЯгко и отдаленно шумела над садом.
     ‚ шалаш Я не  пошел. "Ѓоже мой, -- думал  Я, выбитый из  седла, --  как
отраден  мне этот  удар незнакомки,  такими  просты­ми  словами  он  с новою
полнотой менЯ возвращает к земле. € как возвращает"!..  Њне казалось, что  Я
мое уже не в голове; с ритмом дождЯ сливалсЯ трепет его в моей груди, в моем
сердце; в теплых струЯх под  ветками ЯсенЯ, Я готов был  шептать толь­ко два
слова: благодарю, люблю; благодарю, люблю.
     € с новою силой,  возрожденные  и по-новому благодарные, прозвучали  во
мне все те же слова в видении апостолу Џетру в €оппии...
     џ знал хорошо, что в тексте деЯний видение это  имеет  свое объЯснение,
но столь  же отчетливо Я сознаю,  что при  чтении каждой книги высокого духа
возможны еще и свои индиви­дуальные открытиЯ и откровениЯ; воспринимающий --
такаЯ  же  полномочнаЯ  сторона, как  и  творец. Џонимала  это,  види­мо,  и
’атьЯна, ибо она ни одним словом не возвратилась к свЯзи фразы из "”ауста" с
цитатою из  св. ЏисаниЯ. € Я готов уже был в мистическом обручении  сочетать
себЯ через и слова с полонившим менЯ  ’атьЯниным образом, но в  ту же минуту
по  неизбежной,  нам  мало открытой  логике нашей судьбы, длЯ менЯ, впрочем,
имевшей прочное основание, вступил в открытое ’атьЯною сердце другой, чуждый
ей образ  предъЯвивший права, может быть,  чуждый и мне, грубый дремучий, но
властный  стихийно, слепо и  безраздельно. €  сердце мое с этой минуты стало
как бы ареной новой борьбы. –итата  моЯ была свЯзана с тою, другой; звали ее
Ђграфеной

     * * *


     Ђграфена была дочь дьЯчка в нашем селе.
     Ћтец  ее, грубый мужик,  кудластый, вихрастый,  бывший унтер, сапожник,
помощник      учителЯ       и,       наконец,       сопричислившийсЯ       к
"свЯщенно-церковнослужителЯм", звал  ее  попросту  ѓрунькой.  Ћн  был  вдов,
неизменно пьЯн и гудел глухим сво­им голосом в церкви, как бы из подземельЯ,
из-под сырых, скрытых холодными плитами катакомб.
     ‚  одной  избе  с  ним  жил   его  тесть,   также  горчайший  пьЯ­ница,
переходивший от невероЯтнейшей брани к минутам  слез­ливо сантиментальным. ‚
доме  их,  на  самом краю  убогой Џоповки, над  обрывом  желтого  глинистого
оврага, с каждой весною все глубже  разъедаемого неудержимыми потоками талой
по  скату  воды, по вечерам  стоЯл иногда  такой  невообра­зимый гвалт,  что
казалось не люди, а нечистые духи справлЯ­ли в похиленной к  оврагу избе,  в
сторонке от церкви, очеред­ной свой, безобразный шабаш.
     Ђграфена выходила тогда за порог, оставлЯЯ обоих при­четников их пьЯной
судьбе, и, постоЯв, шла к обрыву, сади­лась там на  краю,  свесив босые ноги
и, болтаЯ ими, чему-то  улыбалась,  прислушиваЯсь  к отголоскам доносившейсЯ
свары и глЯдЯ, как  за бурою  глиной, то погасаЯ, то  разгораЯсь, пла­менеет
закат.
     ’ак Я  увидел  ее впервые, возвращаЯсь  из  Љазакова,  соседнего  сада,
арендуемого нашим  же хозЯином. џ шел немного усталый и не без труда таща на
спине  мешок с  хлебом, крупою и солью, недельною нашей  провизией. ’ропинка
шла в  гору,  круто переги­баЯсь по изломам  оврага. ‘ильно пахло полынью  и
дикой ромашкой. €ногда, наклонЯЯсь, Я брал на ходу целый пучок этих трав и в
моей руке оставалась горько и остро пахучаЯ  смесь, сдернутаЯ  со стеблей, Я
глубоко вдыхал ее прЯный и немного дур­манЯщий  запах, вступавший  в усталые
ноги. џ был пылен, ворот рубашки расстегнут и шеЯ влажна, спина слегка ныла,
но, по при­вычке своей фантазировать, мне все казалось, что Я иду неспрос­та
а это не то далекое путешествие в неведомую мне страну, не то подвиг, искус.
џ даже что-то стал напевать, грустное и торже­ственное, как всегда  при этом
фальшивЯ: и слуха, и голоса Я ли­шен безнадежно.
     Ђграфену, сидевшую  высоко надо мной, Я не сразу заме­тил. Ќо  она менЯ
видела  и долго следила. Љогда  Я, следуЯ капризным зигзагам  пути, проходил
мимо нее, ко мне под ноги, шурша и подскакиваЯ на уступах, скатились один за
другим несколько  камешков.  Џотом Я услышал смех сверху  и  навстре­чу  ему
поднЯл голову.
     Ћна  сидела  несколько  вбок  от менЯ,  вправо. Љрасный  лет­ний  закат
освещал  ее,  как  пожаром.  ‡агорелые ноги болта­лись над пересохшей, также
Яркой в лучах, растреснутой гли­ной. ќто были не камешки, что летели мне под
ноги: а уловил еще движение рук, отламывающих  возле себЯ твердую и хруп­кую
глину.  „а  она  и  не  таилась,  что  кидала  она.  ђот  ее был  открыт,  и
изумительные зубы  влажно блестели на бронзово-загорелом лице. ’емнаЯ  коса,
полусвитаЯ, лежала, как жгут, на круглом плече.
     -  ЏодымайсЯ скорей, отдохнешь, --  крикнула мне  эта пыш­наЯ  девушка,
искра сна - золотаЯ над пустынным церковным об­рывом.
     -- ‘адись,  что ль,  вот тут, коли не  боишьсЯ, -- сказала она, когда Я
поднЯлсЯ и стал с нею рЯдом.
     Ћна  крепко  ударила  крепкой  ладонью  рЯдом  с  собой.  Њел­каЯ  пыль
кремнезема прошумела над глубиной.
     -  Ђ чего  мне  боЯтьсЯ?  -- спросил Я, не знаЯ  сам отчего “же немного
робеЯ.
     -- Ђ столкну туда, полетишь, -- рассмеЯлась она. -- —то ты с сумой, аль
нищий какой?
     €  она  подтЯнула так сильно мешок,  что  он  соскользну;  моего  плеча
наземь. џ сел.
     Ќе  то,  чтобы Я боюсь высоты, но  странные ощущениЯ  овладевают  мною,
когда  внизу темнеет глубокий обрыв; мне всЯкий раз начинает скоро казатьсЯ,
что землЯ, тот кусочек, на котором Я стою или сижу, отделЯетсЯ от материка и
отплывает куда-то течет в  воздушном просторе. ‡а моею спиной Я  не чувствую
уже  привычной,  незыблемой  прочности,  неотрываемой,  крохотный  островок,
отделившись, остаетсЯ в  пространствах один. …сли бы рассказать это соседке,
как она рассмеЯлась бы!
     €  без того  успела  она  осмеЯть но  мне решительно все:  и  мой  нос,
несколько длинный, и рукав рубахи, разодранный на плече, и господскую старую
шлЯпу, и маленькие руки  мои, предмет моей гордости: еще будучи маленьким, Я
где-то  про­чел,  что крохотные  ручки  были у Ќаполеона и  что вообще такие
бывают только у великих людей.
     Ћна бесцеремонно менЯ  всего оглЯдела  и  забросала  вопро­сами, кто Я,
откуда, зачем, и, получив на все короткий и пол­ный ответ, так же внезапно и
равнодушно  от менЯ  отверну­лась, повертела ветку,  обломанную на ходу,  и,
похлестав  ею  в  воздухе,  покусав  машинально  листву,  кинула  прочь,  не
поглЯ­дев, куда она и упала.
     Ќаступило  молчание,  и тут-то  Я ее  и разглЯдел окончательно. Ћна  не
должна  была  быть высока ростом, но  крепка  и хорошо сложена,  быть может,
немного  полна, но  и полнота ее была  крепкаЯ.  ќта  крепкаЯ спаЯнность  ее
существа  особенно  пора­жала в лице; не  сразу заметишь,  какой у нее  лоб,
глаза,  нос,  прежде и  после всего остаетсЯ лицо,  по чертам  немного, быть
может,  тЯжеловатое, но  все  целиком  выражающее  настроение данной минуты.
Ќастроение, впрочем,  слово  неверное, это  какой-то простой,  но вольный  и
цельный захват  вольно  рож­денного  чувства, вот как ветер вдруг  налетит в
степи и  все  закружит,  завьет;  вихрем встанет  солома на  крыше  одинокой
раскосматитсЯ хилый кустарник в  овражке,  сорные травы и  облака, и пыль по
дороге -  все в дикой,  одной, взметенной спирали, как и волосы  ваши из-под
опрокинутой шлЯпы.
     ќто Я забегаю вперед, такою видел и знал Ђграфену несколько позже. Ќо и
теперь  в беглом смешке  надо мной, как  и в след затем в решительном ко мне
небрежении, она была положительно всЯ; всЯ без остатка умела она, как никто,
отда­ватьсЯ минуте.
     “  нее были полные влажные губы, коса, небрежно откину­таЯ  была густа,
темна и смолиста, крепкие ноги, которыми в чуть холодеющем  воздухе плескала
она, как в воде, не  боЯ­лись прикосновениЯ шершавой, колющей глины, сильное
тело под стареньким платьем, казалось, играло,  а под  жиденькой  кофточкой,
сильно потертой и  обветшавшей,  обнимали сво­бодную  грудь  круто сведенные
круглые плечи.
     Љак  показалось  тогда,   так  и   теперь  остаетсЯ  она  неотделима  в
воспоминании от этой  красной в закате горы,  от  багрЯнца грубо  клубЯщихсЯ
вдали облаков,  от  кладбищенской  вокруг тишины  сонной и мертвой  Џоповки,
тишины,  еще  больше  под­черкиваемой  времЯ  от  времени  резкими  звуками,
передвига­ньем столов, ударами в стену в доме причетника. Њне каза­лось, что
запах  вокруг,  прЯный  и горький, от растертых  в ру­ках соцветий полыни  и
дикой ромашки шел от нее.
     Џозже, когда Я узнал сладость прикосновениЯ к ней, Я раз­личил и другой
аромат, также  земной,  также несколько  прЯ­ный, но более  нежный и сочный;
кожа ее имела  запах, подоб­ный  запаху  созревающего  коричневого Яблока. Љ
воспомина­нию   детства,  завладевшему   на   долгие  годы  моим  осЯзанием,
присоединилось  теперь  и  стало от  него  неотделимо и  другое  чувственное
восприЯтие --  запаха.  €  Я постепенно,  быстро и безразделъно,  становилсЯ
рабом  никогда  во  мне  и не  умирав­ших страстей;  каждую  клеточку  моего
существа заполнЯли они и томили.
     ’ак рушитсЯ и  падает под последним стремительным  на­тиском осаждавших
долгие месЯцы  упорных врагов  и самаЯ неприступнаЯ крепость,  когда  где-то
пробьет час ее сдачи.  џ  стал часто  бывать у причетника, Я подружилсЯ  и с
ним, и с его тестем; тысЯчи предлогов изобретались мной длЯ того, чтобы хотЯ
на короткий час отлучитьсЯ за делом и без дела все на ту же Џоповку. џ носил
Њатвею Ќикитичу и ”едору ‡ахарычу, тестю,  и  водку, и Яблоки, Я  даже пил с
ними и сам за дубо­вым столом, как  заправский пьЯнчужка, противную  горькую
водку и никогда не хмелел.
     „нем  никогда,  но под  вечер  всегда  Ђграфена  выходила за­дами  менЯ
провожать.  Ћна  и  теперь  любила  смеЯтьсЯ  в  глаза  надо  мной,   но  не
противилась, когда Я брал ее налитые крепкие руки повыше локтей и, стискиваЯ
их, медленно, длЯ наслаж­дениЯ, приближал ее к себе, к груди моей, в которой
стучал  копытами  табун  степных  лошадей.  џ  целовал ее  и сжимал с  такой
необузданной силой, что, казалось, под нами оседает землЯ. Ќо она никогда не
издала ни единого звука и стоЯла твердаЯ, пахучаЯ  и свежаЯ, будто  корни ее
были в земле и уходили в самые недра.
     “ходЯ от нее и пошатываЯсь, Я отвергал  все  сравнениЯ,  при­ходившие в
голову.  Ќи утес  среди  водопада,  на  который ру­шатсЯ волны,  ни дуб  под
напором  ветров,  ничто не походило на правду; только, пожалуй,  одно:  была
она, как землЯ, со всех сторон сжатаЯ непрерывным  давлением воздуха  и  его
как бы  не ощущающаЯ в легком своем и стремительном бытие. џ не скажу, чтобы
она  не отвечала мне: о  нет!..  Ќо  только в одном,  как губы ее,  наконец,
раскрывались безвольно, Я чув­ствовал, что имею над нею власть.
     Џришло  все  это  не  сразу,  и роковую  роль  сыграли  слова  ЏисаниЯ,
изображенные   а   ту  же  ночь   при   свете   последних   углей  в   нашей
импровизированной  печке у шалаша, на моем стареньком "”аусте". џ их услышал
из  уст старика  ”едо­ра  ‡ахарыча в  один из  вечеров, когда  он,  будучи в
настроении покаЯнном, читал вслух длЯ себЯ "деЯниЯ" на лавке под образами.
     Њы были  одни.  Њатвей  Ќикитич  и  Ђграфена уехали  в  город продавать
поросЯт, день  был базарный и молитвенный стих  напал на  старика, равно под
влиЯнием мыслей, как о дол­гой и студной жизни своей на  земле, так и о том,
что  зЯть  один  с   дочерью,  покинув  его,  погулЯют   всласть  в  веселый
по­недельничный день.
     „олго Я ничего не  слыхал из того, что гнусаво и  жалостно тЯнул старик
под  образами.  ‘идел  и  думал Я  все об  одном: о жизни своей, о себе,  об
Ђграфене. ‚ темной и грЯзной,  на­сквозь прокопченной избе (и  сама Ђграфена
не  отличалась  опрЯтностью)  стоЯла  мертво  тоскливаЯ  тишина; по  стенам,
оклеенным шершавыми  "Ѓиржевыми  ‚едомостЯми",  шаркаЯ  и  цеплЯЯсь упругими
ножками, оживленно меланхолически  передвигались  полчища прусаков, создаваЯ
своеобразный ак­компанемент гудению заштатного псалмопевца. џ долго си­дел в
немом  отупении,  пропускаЯ  все сроки возврата домой  и забыв о предстоЯщих
из-за этого  неприЯтностЯх. ’уман обво­лакивал мои мысли и чувства, и Я тупо
и безнадежно силилсЯ уЯснить себе, зачем  собственно Я здесь сижу. Ќо когда,
нако­нец, остатками воли заставил  себЯ сосредоточитьсЯ на своем  состоЯнии,
из тумана осела на сердце скупаЯ, злаЯ роса:  тупое уныние сменилось  острой
гадливостью к себе, к этой  темной норе, куда привели менЯ темные страсти, к
самой Ђграфене... € к ней, может быть, больше  и резче всего. Ћна показалась
мне вдруг отвратительной всЯ, возможность  прикосновениЯ к ней -- кошмарной,
чудовищной. Ћщущение это чрезвычайно напоминало всегдашнюю мою  гадливость к
гадам  и  пресмы­кающимсЯ.  Ћни в  моем  представлении  почти  неотделимы от
влажной  и  лоснЯщейсЯ,  как  изгибы их тел,  первобытной грЯ­зи, в  которой
шлепаютсЯ,  нежатсЯ и извиваютсЯ. џ помню и посейчас, какой трепет омерзениЯ
пробежал по мне при этом  сближении и сопоставлении, точно болото подо  мною
раскрыло свою влажную, лениво призывную  пасть и готово, сомкнув равнодушные
губы, поглотить менЯ навсегда. € это есть то, -- думал Я, цепенеЯ, -- к чему
Я пришел  в конце своих  странствий после болезненных (пусть!), но  золотых,
как  ускользающий солнечный  луч, возносЯщих  видений?  €ли лукавый мой  ум,
проклЯтый мой Њефистофель, нарочно привел  менЯ к этому,  чтобы был Ядовитей
его короткий смешок за моею спиной в минуту, когда...
     Њне  захотелось бежать от  этого  проклЯтого  места, бежать,  не  терЯЯ
минуты, спасаЯ себЯ. Ќо  куда  же?  Ќоги мои тЯжеле­ли, и Я  с  чрезвычайным
трудом поднЯлсЯ из-за  стола. Људа мне бежать? ќто  было еще до разговора  с
’атьЯной. Њне показалось: Я теперь знал. Ћт жизни. …сли мне не удалось найти
в ней бессмертие  и  она --  всЯ,  как  эта  изба, если дышит  в ней  только
скользкаЯ, животно-живаЯ  грЯзь,  порождаЯ ми­азмы,  то  смерть придет,  как
избавительница. € Я --  на жизнь клеветник -- услышал как раз  в эту  минуту
слова небесного голоса; они были именно о тварЯх "нечистых и скверных".
     -- —то Ѓог очистил, того ты не почитай нечистым.
     € с тех пор звучат они длЯ менЯ непрестанно, с тех пор  приблизилсЯ Я к
пониманию  длЯ  себЯ  пентаграммы  у  "”аус­та", с  тех  пор  стал  целовать
Ђграфену,  и никогда  уже не  воз­вращались  ко мне кошмары этого  вечера  в
мутной  избе  с   ке­росином  и  прусаками...  ђЯдом  с  этой  стремительной
револю­цией моего организма услужливый хитрый мой ум  создавал и теорию: это
как маЯтник, и чтобы найти себЯ, Я должен  свер­шить полный размах. Ђграфена
была этой крайнею точкой, полЯрной всей моей жизни доселе: она -- как втораЯ
купель,  темнаЯ купель бытиЯ, из  которой Я должен  был выйти,  на­конец,  в
полном обладании  сил. Ћщущение рабства менЯ  не  страшило,  Я теперь верил,
что, предавшись лишь до конца, преоборю его.
     € все это, может  быть, было бы так и исполнено,  грубо логически, если
бы вскоре затем не было встречи с ’атьЯной, не было бы с нею того, что у нас
было. ќто она осложнила всю жизнь мою до чрезвычайности.
     Ћбе  истории шли параллельно, и ни ученый наш о "”аус­те" разговор,  ни
то  чувство  любви,  гармонической,  полной  и  трепетной, которое при одном
’атьЯнином имени  подымало менЯ  от  земли,  не уносЯ  от  нее, атак,  точно
ступаешь  над тра­вами и плывешь  между  стволов, обмазанных  глиной,  белых
колонн в лунной ночи; ни даже то, что скоро Я отгадал в чув­ствах ’атьЯны ко
мне, ничто  мне  не мешало,  как в  хмельном  гипнозе, продолжать  посещениЯ
Ђграфены и все учащать от­лучки свои на  Џоповку... Ћсобенно было невыносимо
знать   и  угадывать  о  них  непрестанную  ’атьЯнину  мысль.  џ  исхудал  и
закосмател,  как  паршиваЯ  собака-дворнЯжка  в период  линЯ­ниЯ;  глаза мои
провалились и горели нездоровым, тревожным огнем; Я страшилсЯ увидеть себЯ и
избегал  места  на лавке,  у  дьЯчка  за  столом, против тусклого  зеркала в
бумажных, гус­то засиженных мухами, розовых и синих цветах.
     Џорою  Я  доходил до  цинизма;  Я думал: да, Ђграфена,  но  исцеленный,
грешный, простой, как и все, Я приду вес же к тебе. ’олько примешь ли? џ лег
бы у ног твоих  и молил об одном: выслушай, выслушай все о том, как страшна,
как бы­вает причудно уродлива жизнь, какие терпкие иглы в возде­том венке...
Ћ,  может быть,  это  и  не был грубый цинизм, -- это мужскаЯ  душа, плача у
крохотных  ног –арицы †ены, молила  принЯть,  не отвергнуть дважды  блудного
сына...


     —то  мог  бы  Я  рассказать о  существе  своего  необычайного чувства к
’атьЯне? ‘идЯ  на  грЯдке  телеги, умытый,  расчесан­ный  (сегоднЯшнЯЯ  ночь
необычайно менЯ освежила), в новой рубахе и новых слегка холодЯщих портах, и
продвигаЯсь  в  рЯду  „ругих  нагруженных телег, имеЯ впереди себЯ  Ќикифора
Ђндреича, через —еркасовский лес по пути к церкви и Ярмарке, Я мог  бы одно:
широко  окинуть  в  прохладе  рукой  от  краЯ  воскресного  неба до  краЯ и,
взмахнув,  опоЯсать  ею,  как  невысо­кою  радугой,  весь земной горизонт  с
влажною дремой сто­летних  ширококронных дубов по  сторонам, с ровною лентой
дороги и  торопЯщихсЯ праздничных  на ней прихожан,  с синей вдали низенькой
церковью  и над  полЯми  редкими ударами  призывного колокола, с невидимым в
вышине щебетанием птиц, облаками, плывущими как паруса в опрокинутом море, с
пестрым  узором  травы  и  цветов,  с  биением  пульса  в другой руке  моей,
опустившей  веревочный  кнут,  замереть  так на  мгновение и,  полною грудью
вдохнув  душистого   свежего   воз­духа   утра,   сказать  себе   с   полным
проникновением правды: все это -- только она.
     Ќе раз и не  два перебирал  Я благодарною  памЯтью,  лежа  у  шалаша на
соломе или под Яблоневым сквозным синеватым  шатром все  наши встречи, слова
ее, взглЯды, изменчивость  дорогого  лица. Џосле душного полднЯ  и  томЯщих,
исполнен­ных запаха вечеров, ближе к прохладе и ночи, жуткий и прЯ­ный хмель
Ђграфениных  ласк уступал свое  место сначала ус­талости, а потом постепенно
наполнЯвшему все мое существо чувству невыразимой отрады; в ночные часы душа
’атьЯны как бы покидала старый господский бревенчатый дом (стоЯв­ший на этом
самом  месте уже  двести  девЯть лет!) и вступала  в менЯ, как  эта прохлада
темнеющих  далей,  бодрЯ  и  умиротво­рЯЯ,  вливалась,  как  очень  сложнаЯ,
прихотливо изысканнаЯ, но такаЯ гармоническаЯ музыка ночи, восхищаЯ до  слез
и за­ставлЯЯ сердце мое радостно битьсЯ.
     Џосле  первого  нашего разговора  о  "”аусте" мы не  встре­чались ровно
неделю; ’атьЯна уезжала к тетке за сорок верст погостить. Ќо что это  был за
радостный вечер, когда, идЯ  от  колодца  с коромыслом через  плечо  и двумЯ
полными  холод­ными  ведрами,  пересекаЯ  в  сторонке  господский  двор   по
на­правлению  к пасеке  и сливнЯку, Я услышал вдруг  веселый  и дружный  лай
кинувшихсЯ к  тихо пламеневшему  западу дво­ровых собак.  џ поглЯдел за ними
туда  же.  —ерез  лужок около  сажалки,  между  высокой пшеницей, скрывавшей
рубеж,  плав­но нырЯЯ и  чуть  перекачиваЯсь из  стороны в  сторону,  быстро
скользнула дуга и за ней полусерп откинутого верха колЯски; сидевших не было
видно. Љак спины дельфинов,  выныривали по временам  в волнах желто-зеленого
морЯ  лошадиные  мор­ды.  џ стоЯл  и  глЯдел,  отдаваЯсь  ощущению  радости,
удиви­тельно полному, безраздумному: что мне она и о чем Я меч­таю?.. Ќо вот
на зеленый лужок как бы выплюнуло зелено-желтое море и этих дельфинов, сочно
и бодро пофыркивающих и прЯдущих ушами, и всю, легко ими  несомую колесницу,
на сушу, в упругие  и  мЯгкие колеи. џ слышал отчетливо, как по обе  стороны
плеч  прозвенела,   всплеснувшись,  вода  о  краЯ  моих  ведер;   неужели  Я
пошатнулсЯ?.. Ќет, мне  казалось,  что Я  стою незыблемо твердо,  это только
раскинул Я широко  ворота в груди  навстречу въезжавшей царице,  и зазвенели
откинутые петли ржавых замков...
     џ не знал о поездке на станцию за ’атьЯной и тем глубже  Я  содрогнулсЯ
внезапною радостью. Ћна увидала менЯ и кивнула слегка головой. џ  даже ей не
ответил, Я был как в столбнЯке.
     - ‚ам €ветта прислала привет, -- сказала ’атьЯна при пер­вой же встрече
в саду; она улыбалась, но глаза ее пытливо следили за мной.
     -- ‚ы знаете и ее? -- с невольным изумлением вырвалось у менЯ.
     --  „а, Я  узнала ее в прошлую  зиму в Џариже, а  теперь Я ее встретила
случайно у тетки; она приезжала с мужем к его отцу в Ѓарыково.
     €ветта (звали  ее, собственно, ‹изой) была одною из тех, кто составлЯли
наше содружество. џ разгадал сразу  (и с ра­достью) пытливые  взоры ’атьЯны.
Ћ,  милаЯ, милаЯ  ты,  --  думал  Я, ничего не  отвечаЯ  и вспоминаЯ €ветгу,
голубогла­зую, воздушную и холодную, но обращаЯсь не к ней, а к ’ать­Яне, --
неужели ты... ты ревнуешь  менЯ к призракам прошло­го,  разве не  видишь ты,
что когда Я с тобой, Я только и делаю, что молюсь твоим  крохотным ножкам, у
которых лежу?
     „олжно  быть, она  прочитала  в  глазах  моих  эту молитву,  потому что
спросила, вдруг засмеЯвшись:
     --  Ђ вы по листам  умеете сорта  узнавать? џ умею. -’ак вот  вы откуда
знаете кое-что обо мне, -- возразил Я, также смеЯсь.
     Ќо она разговора этого не  поддержала и вообще об €ветте сразу  забыла.
‡начительно, кажетсЯ, больше ее занимало  и...  печалило мое  настоЯщее. Ћна
была, действительно, на­блюдательна.
     Ћб Ђграфене, о частых отлучках моих на Џоповку она за асе это времЯ  не
проронила единого слова. Ќо это не мешало мне знать  с совершенною точностью
и непререкаемой чуткос­тью все то, как она отзывалась на мою дикую страсть к
Ђграфене.  Њалейшее  движение  губ,  неуловимый  наклон  бровей  читал,  как
открытую  книгу. ‚  заслугу  себе Я  отнюдь  этого не  поставил бы:  ведь  Я
’атьЯну... любил.
     Ѓыло душное июльское послеполуднЯ. џ сильно был раз­морен жарою и плохо
проведенной ночью, но, вопреки всему, какое-то сильное и упругое напрЯжение,
быть может, напрЯ­жение предчувствиЯ, полнило мое существо изнутри, и Я  ш с
немного  отстегнутым  воротом,  выпрЯмившись  и  чувству  сам  свою  твердую
поступь; бодрил  и освежал  менЯ  и  снаружи еще легкий, тЯнувший навстречу,
чуть ощутимый ветерок о пруда, уходившего в лес.
     Ќабрав вЯзанку соломы,  Я зашел  в  открытый сенной сарай взЯть немного
клевера длЯ лошадей. Љлевер был  отделен о лугового, нежного,  серо-зеленого
сена узким проходом, сарае была духота и полутемно.  ‚оздух был  прЯн, тЯжел
одурЯющ,  корЯвым узором через  плетень  проникал солнеч­ный  свет, но и он,
казалось,  изнемогал  в  этой насыщенно запахами  глухой  полутьме  и  падал
вЯло-безжизненно на пух­лые клоки сена, не имевшие формы.
     Џервым движением  моим было сесть, и сразу же всЯ моЯ сила и утомление,
доселе во мне разделенные,  сомкнулись в одно -- ощущение  сладостной неги с
легким  оттенком  печали  по   чему-то  недостающему  мне,   вечно  от  менЯ
ускользающе­му. Ћщущение это было очень  своеобразно, и Я испытывал его едва
ли не в первый раз в жизни. ‚се чувства  мои, весьма разнородные, смешались,
как  эти  отдельные запахи, в  нечто  сложно и  опьЯнЯюще  цельное,  в  один
тЯжелозыбкий  и слад­кий  туман.  џ  чувствовал,  что терЯю ощущение  всЯкой
реаль­ности. Џрошлое и  будущее мое переставали  существовать, всЯ­каЯ грань
между  ними стиралась, и  только одно  Я знал  с пол­ного  Ясностью,  хотЯ и
сознавалось это совсем не словами и даже не мыслью, Я знал:  где-то  близко,
так близко, точно во мне самом, необычайно просторно  раздвинувшемсЯ, реЯло,
плыло, дышало теплом и  ароматом женское,  прекрасное су­щество, может быть,
даже сама пленительнаЯ женскаЯ, из­вечнаЯ сущность.  €мЯ ’атьЯны родилось во
мне и просилось быть произнесенным. € Я его произнес, не зовЯ, не призы­ваЯ,
ибо она была здесь, со мною, во мне.
     € даже не удивившись, все в том же  сладком дурмане,  Я услышал в ответ
свое имЯ.
     -- џ люблю  тебЯ, -- сказал Я,  откуда-то отдаленно, остат­ком дневного
сознаниЯ слыша свой голос и отмечаЯ его не­знакомый  мне тон, полный тоски и
восторга.
     Ћтвет был, как эхо.
     - Ќо Я не знаю, где ты. Џокажись.
     € тут Я  очнулсЯ. џ увидел напротив, на  серо-зеленой  сте­не,  в  упор
против менЯ, глаза живой,  реальной ’атьЯны. Ћна лежала  на сене,  локти  ее
утопали  в  душистых, накиданных сверху охапках,  а кисти рук  с тонкими,  к
вискам  крепко  при­жатыми  кончиками  пальцев, поддерживали ее  небольшую и
строгую голову.
     џ тотчас  же встал, она не пошевелилась. Њы глЯдели друг другу в глаза,
и молчание что-то решало за нас.
     € вдруг ’атьЯна звонко и весело рассмеЯлась.
     -  Љончилось  колдовство?  - сказала  она,  и глаза ее  были  лукавы  и
блестели так, как бы  мигали  лучами,  мгновенными, быстрыми, один тотчас за
другим.
     џ ничего не сказал.
     ’огда она потЯнулась и спокойно лениво, будто бы не  про­изошло ничего,
произнесла:
     -- Ђ Я, кажетсЯ,  здесь  задремала. Џравда, здесь  душно? Џомогите  мне
слезть.
     €, пригнувшись, одною рукой  опираЯсь с осторожностью  о боковую низкую
крышу,  где ласточки вили  свои, всегда не­много липкие гнезда,  она  начала
переступать, чуть путаЯсь в платье, ближе к стене.
     --  ‚лезать, правда,  трудней?  - говорила она  между  тем.  -Ќо вы мне
поможете? ‚ы ведь...
     џ  снизу  взглЯнул  на  ее  пригнувшеесЯ,  в   полутемноте  нео­тразимо
прекрасное,  дорогое  лицо и почувствовал,  как  весь  дрожу от  ненасытного
счастьЯ.
     -Ќу!
     Ћна  сделала смелый,  не глЯдЯ,  решительный  шаг  по почти  совершенно
отвесной, предательски уступавшей стене и легко упала мне на руки, скользнув
по  ним всЯ. ќто  длилось  мгно­вение, но ни  с  чем  несравнима  была живаЯ
поспешнаЯ жад­ность и памЯтливость случайно, счастливо дерзающих рук.
     џ долго потом с нарочитой  холодностью и  жестокостью анализировал этот
момент  и вот  говорю: да,  был он счастли­вейший;  как перваЯ  полнаЯ каплЯ
дождЯ упадает на жадный песок пересохшей пустыни, так пал и он в мою душу.
     Ђ потом было так.
     Љогда ее ноги коснулись земли  и лицо было в уровень с моим лицом,  она
откинулась  крепко к  отвесу, и руки  ее,  Я это  заметил  тотчас, несколько
раскинутые,  судорожно сжимали,  вцепившись, полные горсти сена,  не отрываЯ
его; они  немного дрожали.  ѓлаза были  плотно закрыты  и  казались  глубоко
ушед­шими, лицо было бледно, зеленые тени ложились на нем, и подобием улыбки
не было оно освещено. Ќо больше всего
     поразил  менЯ  на  лице ее рот;  губы  были открыты и медленно, как  бы
автоматически,  они то  сближались, то  отдалЯлись.  ќто было и  страшно,  и
упоительно.
     Ќе отдаваЯ отчета себе  в том, что Я делаю, Я еще при­близилсЯ к  ней и
коснулсЯ  руками ее  откинутых рук,  близко  к  плечу;  помню еще,  с  какой
остротой Я воспринЯл ощущение  как бы испепелениЯ легкой ткани платьЯ ее под
моими ладонЯ­ми; зыбкое сопротивление  это было  подобно мгновенному шелесту
исчезновениЯ  листка   тонкой  бумаги,  до   которого  лег­ко   прикоснулись
раскаленной иглой. ’атьЯна не шевелилась, словно ждала. Ќо когда Я приблизил
лицо свое к ней и она ощутила,  Я  думаю, близость  моего дыханиЯ  и теплоту
его, она открыла на секунду глаза и тотчас опЯть  их  закрыла, и Я ус­лышал,
скорей отгадал, едва слышимый шопот:
     -- Ђ Ђграфена?
     …ще подождав немного мгновений, она вдруг,  не глЯдЯ, порывисто, быстро
сжав обе  руки,  толкнула  их перед собою с дикою  силой.  џ  едва  устоЯл и
отступил шага на  два. ‹ицо ее  было  искажено. Ќе  поглЯдев  на  менЯ,  она
отрЯхнула небреж­ным, царственным движением платье и, повернувшись,  ров­ным
шагом  пошла к  воротам. џ видел  ее еще  с полминуты,  ослепительно залитую
горЯчим потоком лучей. Џотом она скрылась.
     ќто  было  назад  тому  две  недели. ‘виданиЯ  и  разговоры  наши  были
совершенно  прекращены, но  третьего  днЯ,  в  лун­ную  ночь,  когда Я,  как
раненый, ходил вблизи дома, не смеЯ ступить лишнего шага и неотступно смотрЯ
на  окно с кружев­ною,  сквозной, белою шторой, окно отворилось. џ увидел ее
слегка обнаженную руку; она поманила менЯ.
     ’атьЯна  была в ночном пеньюаре; она не слишком заботи­лась,  видимо, о
том, какой Я увижу  ее. …е волосы  были  запле­тены  на  две косы  и  тЯжело
ложились на узкие плечи, не скры­вавшие  под легкою тканью своих  очертаний,
хрупких, но тон­ко законченных; открытаЯ ниже обычного шеЯ оставлЯла видимой
и при свете луны границу загара. ’ихаЯ скорбь и безнадеж­наЯ радость  томили
грудь мою, и Я не мог отвести  своих глаз от этой открывшейсЯ линии, которой
Я более  никогда  не  увижу. € тени  сомнениЯ Я  не допускал  в том, что она
позвала менЯ прика­зать покинуть их дом. џ исполнил  бы  это  тотчас, сию же
мину­ту и страшилсЯ поднЯть глаза, чтобы взглЯнуть на нее.
     -- ‚озьмите... -- прошептала она и сделала рукою движение.
     ‚ руке ее  был небольшой узкий конверт, который только теперь Я увидел.
џ принЯл его,  не коснувшись  руки, и  поднЯл  глаза. ‹ицо ее было бледно, и
зыбкаЯ легкаЯ тень от шторы, сквозившей в месЯчном блеске, покрывала его.
     - ‚озьмите... -- сказала она еще раз.
     џ не понЯл значениЯ слов и машинально сжал крепче кон­верт;  пальцами Я
Явственно ощутил в нем небольшой твердый предмет. ’огда ’атьЯна сама поднЯла
свою  руку и  приблизила  к моему  лицу. џ понЯл  теперь и,  принЯв  другою,
свободной  рукой ее холодные пальцы, склонилсЯ к ним с молитвенным поцелуем.
тора упала, закрылась, и Я осталсЯ один.
     Љогда Я  вскрыл,  наконец, конверт, переданный мне  ’атьЯ­ной, из  него
выпало мне на ладонь,  едва не скатившись на  траву, гладкое золотое кольцо.
Ћно слабо  поблескивало  зеле­новатым  холодным  отсветом в  лунных  лучах и
ощутимо  тЯ­желило мне  руку. ‚  записке стоЯло:  "џ жду  до естого. ‚ы все
решите   сами".  естое   --   это   сегоднЯ.  ‘егоднЯшний  день,   праздник
ЏреображениЯ,  должен стать  и  решительным днем.  џ знаю,  о  чем  написала
’атьЯна. џ помню свою последнюю перед рассветом мысль:  "этот путь... Я хочу
его".

     € что же, Я отрекаюсь от данного мне ’атьЯной кольца?
     Ќет,  никогда. €ли  в этом  мучительном  выборе Я возьму Ђграфену? Ќет,
нет. ќто пока мой секрет, но Я глЯжу на  встав­шее уже высокое солнце прЯмо,
не щурЯ  глаз и  не мигаЯ. € то, что  идет толпами народ,  разбиты палатки и
белеют шатры между поднЯтых кверху оглобель возов с  привезенным това­ром, и
говор пестрой толпы, и  щебетание птиц над колокольней, и синева... синева в
вышине  - все, как  крепкие волны, обдает мою душу новою  силой и бодростью.
’атьЯна с отцом еще не приезжали.

     * * *

     ‚  похилившемсЯ  домике  па краю  у  оврага  в эту ночь  перед храмовым
черкасовским пр