        €ван Ђлексеевич Ќовиков. ‡олотые кресты


     ЃЃЉ84ђ1-4 H73
     <i>‚ыражаем признательность генеральному директору</i>
     <i>"Ђгрофирмы ЊценскаЯ"</i>
     <i>Ќиколаю Ђлександровичу †…ђЌЋ‚“</i>
     <i>за финансовую поддержку в издании книги.</i>
     <i>€здание  осуществлено при  участии внучатой пле­мЯнницы  писателЯ ‹. ‘.
Ќовиковой.</i>
     <b>Ќ 73 Ќовиков €. Ђ.</b>
     ‡олотые  кресты: ђоман. Џовести и рассказы / €. Ђ. Ќовиков; сост.  Ђ.‘.
Ќовикова; предисл..  Њ.‚. Њихайловой; худож.  ‘.€. Џрокопов - Њценск 2004. -
444 с.: ил.
     ‚ этом сборнике ранних произведений € Ђ. Ќовикова впервые после долгого
перерыва  воспроизведен  роман  "‡олотые  кресты"   (1908   г.),  в  котором
переплетаютсЯ религиозные и мистические мотивы.
     ђанние рассказы и повести  (1905-- 1912 гг.) отражают духов­ные исканиЯ
разных слоев общества предреволюционной поры.
     „умаем, читателю  будет  интересно увидеть характерные  длЯ ‘еребрЯного
века  поиски новых  причудливых  форм  в одних  рассказах  и  зрелый реализм
русской классической литературы - в других.
     €. наконец, большаЯ  повесть "†ертва"  (1921 г.) показывает первые шаги
нового  режима.  ќта  повесть  была  опубликована  несколько  раз и вызвала
ожесточенные нападки на автора.
     © ‹. ‘. Ќовикова, 2004
     © ЊценскаЯ городскаЯ библиотека
     им. €.Ђ. Ќовикова, 2004
     Email: librnovikov@yandex.ru
     © Њ.‚. Њихайлова, предисловие, 2004
     ISBN 5-87295-165-5 © ‘.€. Џрокопов, оформление, 2004
     €ван Ђлексеевич Ќовиков: официальный сайт http://librnovikov.narod.ru і http://librnovikov.narod.ru


     <b>‘‹Ћ‚Ђ ЏђЋ™…Ќњџ € ‹ћЃ‚€</b>
     <b>Ћ’ Ђ‹…Љ‘…џ •ђ€‘’Ћ”ЋђЋ‚Ђ</b>

     <i>‘траницу и огонь, зерно и жернова,</i>
     <i>секиры острие и усеченный волос.</i>
     <i>Ѓог сохранЯет все: особенно слова прощеньЯ и любви --</i>
     <i>как собственный свой голос.</i>
€. Ѓродский.

     Џусть  не  удивитсЯ читатель  названию вступительной статьи. „а, именно
Ђлексей  •ристофоров,  а не писатель  €ван Ђлексеевич  Ќовиков (1877-- 1959)
говорит с ним в этой книге, хотЯ все, кто знаком с творчеством Ѓ.Љ. ‡айцева,
знают, что это одно и то  же лицо. Џод именем ЂлексеЯ Џетровича •ристофорова
вывел  он  в повести "ѓолубаЯ звезда" (1918) своего друга, единомышлен­ника,
соратника  по  творческому   цеху  --  поэта,  прозаика,  драма­турга  €вана
Ќовикова.  ‘ него  рисовал  он  облик идеального героЯ -- доброго, кроткого,
осененного  благодатью  ‚севышнего, умею­щего  все  принимать  безропотно  и
благословлЯющего все, ниспос­ланное ему.  Ћт ЂлексеЯ  Џетровича •ристофорова
исходит свет, озарЯющий  все вокруг, он  дарит любовь и прощение  -- недаром
фамилиЯ  его  расшифровываетсЯ как "носЯщий в себе •риста". Ќовикову  ‡айцев
посвЯтил  и  рассказ "„уша" (1921), повество­вание  об  одном  осеннем  дне,
проведенном  вместе в разоренной революцией  усадьбе,  о  пришедшем нежданно
средь  бурь  и  гроз  спокойствии,  о  сохранении наперекор всему  душевного
равнове­сиЯ,  о  возвышающем  и   охранЯющем  душу   чувстве  всеприЯтиЯ   и
бесцельности. Ћ  полном слиЯнии душ,  полном взаимопонимании  двух писателей
говорит концовка  рассказа: "Њы стоим. ‘мотрим,  слушаем, два  призрака, два
чудака в пустынЯх жизни".
     Џоследний  раз  возникнет   •ристофоров-Ќовиков  в   рассказе  ‡ай­цева
"‘транное путешествие" (1926), который заканчиваетсЯ смер­тью главного героЯ
зимой, по-видимому,  восемнадцатого или  девЯтнадцатого  года.  ’еперь герою
дано  совсем  прозрачное имЯ -отчество, перевертыш от реального  --  Ђлексей
€ванович. € его гибель  во имЯ спасениЯ другого, и его желание перед смертью
передать   восемнадца­тилетнему   ‚ане,   будущему  "инструктору  физической
культуры",  "красноармейцу"   или  "купцу",   неустанный  поиск   истины  --
воспри­нимаетсЯ   читателем   как  восхождение  на   ѓолгофу  истории.   ’ак
"символически" похоронил ‡айцев своего самого близкого друга, остав­шегосЯ в
мЯтежной  ђоссии,  так  он   навеки  распрощалсЯ  с  человеком,  к  которому
единственному мог  обратить слова  о душе,  который един­ственный  полностью
понимал его и  разделЯл его  убеждениЯ и веру,  который,  как и он,  в своих
произведениЯх  стремилсЯ  к воссозданию православной  картины мира,  рисовал
подстерегающие  христианина   искушениЯ,  падениЯ,  исканиЯ  и  заблуждениЯ.
"Џохоронил" -- пото­му что понимал: тем писателем, каким прежде был Ќовиков,
ему  не  суждено  остатьсЯ. Ћн воскреснет -- но  в  другом обличии, в другой
ипостаси -- как писатель страны ‘оветов.
     Ѓыли ли у  ‡айцева длЯ этого основаниЯ? Ќаверное, да, и, воз­можно, что
опиралсЯ  он  в  этом  своем  суждении на тот "прощаль­ный привет",  который
послал другу и  Ќовиков, написав  рассказ "‚озлюбленнаЯ -- землЯ" (1922). Ћн
--  о тех, кто,  ощутив  окон­чательную потерю  ђоссии  как "храмины,  идеи,
истории",  не вы­держал  свершающихсЯ на их глазах ужасов и навсегда покинул
ее  пределы. Џисатель горько сожалел о  ждущей их на чужбине уча­сти, об  их
одиночестве и потерЯнности, но не  осуждал их. ‘ебЯ  же писатель утешал тем,
что  времЯ революции  --  необходимое времЯ  лишений,  испытаний,  посланных
Ѓогом, что нищета, голод помо­гут сбросить с себЯ  мишуру суетных помыслов и
желаний,  что это очищение,  которого  ждали,  которого  искали  лучшие  умы
челове­чества и возможность которого даровала русским людЯм судьба.
     "Љак распорЯдитьсЯ нечаЯнным даром?"  -- вот вопрос, кото­рый  в  своих
произведениЯх   задавал  себе  Ќовиков  в  момент  вели­кого   исторического
перелома.  €  написанные в период революции и гражданской войны произведениЯ
призваны были ответить  на  этот вопрос.  Ќо  этот  же  вопрос,  пусть  и  в
несколько   иной   огласов­ке:  "Љак   спасти   душу?   Љак   угадать   свое
предначертание?"  --  зву­чал и раньше. ‘обственно,  этот  поиск  истины  --
нравственной,  религиозной,  духовной  --  и  объединЯет  представленные   в
сборнике рассказы  -- "‚о  имЯ  ѓосподне", "Џчелы-причастницы",  "Џо­весть о
коричневом Яблоке", "†ертва", "ѓарахвена".
     Њожно  сказать,  что  на этот  раз читателю предстоит  познако­митьсЯ с
совершенно новым, незнакомым писателем. ’аким €.Ђ. Ќовиков еще не представал
перед  ним,  хотЯ  с  отдельными  произведениЯми  этого  художника   он  мог
знакомитьсЯ,  пусть  не  в  многочисленных,  но  все  же  поЯвлЯвшихсЯ ранее
изданиЯх.  Џрав­да,  в них фигурировал почти один и  тот  же набор  текстов,
которые  ни  в  коей мере  не  должны  были  испортить репутацию "советского
писателЯ", которые призваны были  убедить, что  писатель верил, что  ‚еликий
ЋктЯбрь "откроет путь"  к  совсем  иной  жизни,  что  в  советском  обществе
"молодым  силам, идущим  на  смену  старому,  обреченному миру,  принадлежит
будущее"[1],  что  все  написанное  им после  революции  "выражает  активное
неприЯтие старого мира" и создано методом "социалистического реализма"[2] .
     Љонечно, сейчас легко критиковать строчки из предисловий и послесловий,
писавшихсЯ советскими  исследователЯми творчества  Ќовикова.  ’олько  так  и
могли литературоведы  преподносить на­следие художника, если хотели  увидеть
созданное  им   напечатан­ным:  отсеивать  одно,  усиленно  хвалить  другое,
смЯгчать третье. ’ак  что неудивительно, что в памЯти читателей имЯ Ќовикова
соединЯ­етсЯ  главным  образом  с  его  пушкинской  дилогией  --  "Џушкин  в
изгнании", исследовательской деЯтельностью, свЯзанной с  перево­дом "‘лова о
полку  €гореве",  с  философско-литературоведчески­ми  эссе   "’ургенев   --
художник слова", с дореволюционными рас­сказами лирического плана -- "Љалина
в  палисаднике",  "„ушка"  и др. ‚озможно, таким  хотел  остатьсЯ  в  памЯти
потомков   и   сам  Ќови­ков,   во  многом  перечеркнувший  себЯ   прежнего:
мучающегосЯ,   ищу­щего,   пережившего   увлечениЯ   и   соловьевством,    и
неохристианством, много размышлЯвшего о грехе и добродетели. ‚едь в повестЯх
и  рас­сказах  советского  времени  --   "ѓород;  море;  деревнЯ",  "ЉраснаЯ
смо­родина" и т.п.  -- он практически "переписал" свои ранние вещи, заставил
себЯ   иначе  взглЯнуть  на  революционные   событиЯ,  предстал   защитником
социалистического мировоззрениЯ,  идеалов граж­данского становлениЯ  в  гуще
классовой  борьбы,  пропагандистом  про­летарской морали. € свой  творческий
путь Ќовиков  в конце  жизни вынужден  был расценить следующим  образом:  "џ
вступал  в  лите­ратуру  в  то  времЯ,  когда  очень  сильны   были  течениЯ
декадентства и  символизма, которые отражались  на моих  писаниЯх. Ћднако же
де­ревенское  детство,  полное  здоровых  впечатлений,  естественно-­научное
образование, близкое и разностороннее знакомство с жиз­нью различных классов
и, наконец,  собственнаЯ трудоваЯ  жизнь -- все это дало  мне  возможность в
конце концов сравнительно скоро найти в своих работах


     реалистический  тон  и Язык"1.  Љонечно,  не  только  на  Язык  намекал
писатель, он  имел  в  виду  и  смену  идеологи­ческих  ориентиров  в  своем
творчестве.
     „а и как могло быть  иначе,  если  после того,  как с особой  остро­той
евангельские истины прозвучали в его произведениЯх,  напи­санных "между двух
зорь"  (если воспользоватьсЯ названием его же  романа), Ќовикова  упрекали в
сгущении красок, желании "под­черкнуть ... гибель всего честного и хорошего"
в революции, есте­ственном длЯ "интеллигента и мещанина"2 (длЯ критиков того
времени  -- это слова-синонимы). €  вполне понЯтно,  что  после того,  как в
книгах писателЯ услышали "жуткое  старческое шамканье  обывателЯ", ничего не
смыслЯщего  в расстановке  классовых  сил, приговор мог  быть  только таким:
"читателю из рабочей  массы" подобные книги "не нужны". ќто звучало уже  как
угроза!  €  со­ветскаЯ критика  добилась своего:  писатель  почти  полностью
пе­реключилсЯ  на  создание  произведений  иного  рода,   иного   пафоса.  Љ
сожалению,  литература  30-х   годов  знает   немало  таких   искале­ченных,
искривленных писательских судеб.
     Ќа самом деле все было не так однозначно. € декадентские умонастроениЯ,
и символизм не были отринуты Ќовиковым безо­говорочно. ’акже он понимал, что
существование  в  ареале "бого­искательства" не  могло пройти бесследно, что
"религиозный ре­нессанс", переживаемый мыслЯщими  людьми  в начале  XX века,
обогатил и  его.  Ћб этом  свидетельствует  письмо, посланное им критику  Ќ.
‡амошкину в 1943 г., в котором  он  дал расшифровку названиЯ и смысла своего
романа  "Њежду двух зорь" (1915), обыч­но трактуемого  как хроника  событий,
свершившихсЯ между рево­люциЯми  1905 и 1917  гг. •арактеризуЯ  декадентский
излет, ко­торый ощутим в этом произведении, Ќовиков замечал:
     " -  ..не  ре­акционнаЯ это вещь  (отметил необычайную  по тем временам
сме­лость  этого  утверждениЯ! -- Њ.Њ.),  отнюдь, а  всего  лишь  закат­наЯ,
отгорающаЯ, после которой либо конец, либо  через недолгую ночь новое свежее
утро, да не просто свежее утро "без предков",


     а хранЯщее  памЯть и  о  ночи,  и  о закатах,  а  это  и  ущерблЯет,  и
обога­щает: кто как со всем этим справитсЯ"1.
     ѓруз раздумий о самых насущных проблемах бытиЯ, сконцент­рировавшихсЯ в
начале XX  вокруг  обсуждениЯ религиозных воп­росов  в прЯмом  соотнесении с
общественными коллизиЯми, несут рассказы и повести Ќовикова, писавшиесЯ им с
середины 900-х до начала 1920-х гг. …го произведениЯ этого времени свЯзаны с
той  эпохой русского  искусства,  когда  неожиданно возродилось ми­стическое
чувство, когда проЯвилась всеохватнаЯ "любовь ко всей полноте действительной
жизни  и вера, что  всЯ  жизнь божествен­на, а потому должна быть найдена  и
спасена в Ѓоге"2 .
     ђелигиознаЯ проблематика составлЯет  Ядро рассказа "‚о имЯ ѓосподне". ‚
нем затронут вопрос об ответственности историчес­кого <i>христианства</i> за все те
искажениЯ    (пытки,   гонениЯ    иновер­цев,    инквизицию,    сращение   с
государственными  институтами  на­силиЯ),  которым  подвергалось  учение   о
Ѓогочеловеке  на протЯже­нии  двух тысЯчелетий.  Ќо  отнюдь  не  отвлеченное
теоретизирование было  положено  в его основу. Ћ  том, насколько рассказ был
важен длЯ  писателЯ, можно  судить  по тому, что Ќовиков опубли­ковал его на
страницах газет дважды:  в  1906 и 1916 году -- оба раза на пике нарастающих
народных волнений. ЏисавшийсЯ по следам еврейских погромов, прокатившихсЯ по
югу  ђоссии,  писа­тель  со всей  остротой  поставил  вопрос  об  освЯщении,
санкциони­ровании злодейств, которые совершатсЯ ‚о славу Ѓожию!
     Џереживание  красоты  и   единства  Ѓожьего  мира  как   великого  чуда
переполнЯют юного Ђлешу, отправившегосЯ в паломничество по свЯтым местам. Ћн
ощущает свою  близость  к рыбам и птицам,  и зверЯм, и  деревьЯм, и  травам,
понимает, что  нет  "пропасти  между  вестником  неба  и  цветком  полевым",
умилЯетсЯ еще завернутым в  толсто-пушистый стебель соцветиЯм мать-и-мачехи,
и, будто вслед за ”ранциском Ђссизским, слышит  их  признание: "ќто мы, твои
братьЯ, это  мы, твои  сестры". Ќо его мирный и благостный настрой разрушает
жестокаЯ  реальность:  встреча  со  стариком-фанатиком,  который,  физически
истЯзаЯ себЯ жесточайшим образом "во имЯ …го", готов опЯть и опЯть проливать
кровь  …го распЯвших. Ђлеша становитсЯ свидетелем  безумной  нетерпимости  и
мстительности,  обрушивающейсЯ  на  головы потомкам гонителей •риста. €  эта
при­зрачнаЯ  вина всего  еврейского  народа  становитсЯ  вполне осЯзаемой  в
головах тех, кто считает, что Ѓожью правду можно и нужно насаж­дать мечом, и
оправдывает избиение женщин, стариков, детей.
     ЊечетсЯ в  жару  и бреду Ђлеша, переживший немыслимое, кричит "безумным
рыдающим воплем", понимаЯ, что  нет и не мо­жет ему быть прощениЯ за участие
(пусть  и  неосознанное)  в кро­вавой бойне. Ќо  кроткий Ѓог  "исходит к его
страданиЯм,  дарует ему  "великую благость прощениЯ", шлет  "тайну любви". €
"го­рЯчаЯ волна стыда" выжигает "несмываемый след" позора в душе.
     Ћстрота,  запретность  поднЯтых в  этом  рассказе вопросов, наверное, и
послужили  причиной того,  что  книга, в  которой  он  был напеча­тан,  была
конфискована по решению суда. Љ  тому же Ќовиков, же­лаЯ передать горЯчечную
внутреннюю  муку  героЯ, прибегает к  напрЯ­женному, скомканному, сбивчивому
повествованию, в котором в еди­ном порыве сливаютсЯ бред, сон, Явь, прошлое,
настоЯщее  и будущее.  Ќо  такое мучающее,  мучительное,  полное  экспрессии
описание  было необходимо Ќовикову,  чтобы человек задумалсЯ  о  двух  ‹иках
•рис­та, попыталсЯ понЯть,  какой  же из них  истинный  -- тот,  который  не
позволЯет убивать, или тот, который готов в порыве безумной любви к идее или
человеку быть беспощадно жестоким.
     €  мы понимаем,  что  склонившийсЯ к  Ђлеше всепрощающий •ристос -- это
лишь   надежда  автора,   а  не  данность.  ‘ам   он  по-прежнему  обуреваем
мучительными    сомнениЯми,    впрЯмую    выска­занными    в    рассказе   с
многозначительным  названием "Ќебо мол­чало": "’ам,  в отвлечении,  где-то в
надмирных  высотах  чиста  и кристальна  единаЯ заповедь: никого никогда  не
убий,  ну,  а  в  нашем  чудовищном  мире,  как  в   зеркале   отвратительно
искривленном,  не преломлЯетсЯ ли она как раз наоборот, так что  сошедший из
высей надзвездных верный себе, чистый  и светлый дух <i>был</i>  бы  не годен здесь
среди нас со своею надмирною правдой?"1
     Љратким периодом спокойствиЯ, тишины, светлого приЯтиЯ всего мира с его
страданиЯми    и   печалЯми    отмечены    рассказы    "Џетух"    (1907)   и
"Џчелы-причастницы"  (1908). Ќо торжествующее  здесь  "живое  начало"  бытиЯ
смогло  установитьсЯ  только после  "бурь  и смЯтений, весьма значительных и
опасных"2, сходных с  теми, какие переживает  герой  последнего из названных
рассказов  ‘емен  ѓригорьевич,  отру­бивший  себе  руку,  дабы  начать  жить
по-божески,  вне  соблазнов  и  искушений (именно  таким искушением поначалу
Явилась  длЯ него "за­висть к чужому  достатку). Ќо  оказываетсЯ, что это не
конец его испы­таниЯм, что надо преодолеть и любовь к женщине. Ќо и отказ от
люб­ви не  приближает его к Ѓогу. ’огда,  в полном отчаЯнии, решаетсЯ он  на
свЯтотатство: по совету  встреченного старичка  не принимает  причас­тиЯ, а,
дабы оживить  заболевших пчел, приносит во рту  частицу „аров домой и кладет
ее в улей. Џо всем церковным установлениЯм со­вершает он великий грех: и вот
уж "темные врата  преисподней,  рас­крытые настежь,  всю ночь  ожидают  его,
оскорбившего  Ѓога  челове­ческим  своим  испытанием".  Ќо,   приобщив  пчел
"божественным тай­нам  •риста"  и превратив  их в "причастниц", одарил он их
таким. €  "великой  любовью за  небесное  счастье свое  ответили  пчелы",  и
при­несли, благодарные человеку за  заботу о себе, ему прощение. Ћни, словно
посланцы неба,  облегчили  ‘емену ѓригорьевичу  переход к веч­ной жизни:  "€
захлопнулись с шумом, негодуЯ,  адские двери, закры­ла глаза и уста человеку
нежнаЯ смерть, и новопреставленный трижды-причастник от мЯтежной жизни своей
на  земле  возродилсЯ  в но­вую  жизнь, о  которой знать ничего не дано нам,
живущим".
     “дивительна  мелодиЯ этого  повествованиЯ. Љак  молитва,  как  духовное
песнопение,  возноситсЯ  она  к  небу,  приподнимаЯ  и  возвы­шаЯ  человека.
Ќовиков, несомненно, разрабатывает здесь новые жанровые возможности духовной
прозы. Ќо, помимо религиозного наполнениЯ, в этом произведении можно уловить
и  иной  смысл:  природа  откликаетсЯ на  заботу  человека о  себе,  она  не
безразлич­на  к   его  усилиЯм.  €  то,  что   с   церковной   точки  зрениЯ
расценивает­сЯ как глубочайший, несомненный грех, может обернутьсЯ благом  в
другой системе ценностей.  „а и само по себе чудо соприкосновениЯ с природой
-- "не  колеблющейсЯ и не  сомневающейсЯ" ни в чем  -- способно  возродить и
возвысить человека, вечно погружен­ного в пучину сомнений.
     ‚  1910-е гг.  в  прозе  €.Ќовикова поЯвлЯетсЯ  особаЯ  чувствен­ность,
осЯзательность, вбирающаЯ в себЯ все мироздание, соединЯ­ющаЯ в космическом,
универсальном целом и петуха, и щенка, и пчел, и пауков, и ночь, и  людей, и
всю  природу. ќто Явственно ощу­тимо в сказке о чудесном спасении стараниЯми
малыша ‘ережи  "прекрасного волшебника" Џетуха,  который  чуть  ранее  своим
пе­нием отогнал от случайно оказавшегосЯ в подполье щенка "толстую, круглую,
как  обрубок", крысу,  готовую  его поглотить. Ќовиков про­тЯгивает эстафету
добра, котораЯ передаетсЯ от человека  к живот­ному, от животного к ребенку,
от ребенка -- лучам солнца.  ’ак,  по Ќовикову, созидаетсЯ –арство Ѓожие  на
земле: "‚се ходили и улы­бались, не знаЯ чему. ѓолоса были мЯгки и  нежны, и
все глаза похо­дили на небо. ‚се были, как дети, и никто не знал отчего".
     Ќовиков отчетливо хочет жить так,  чтобы  "небо  было в душе". Џисатель
доверчиво всматриваетсЯ в мир, но понимает больше, чем ребенок, он полон тою
"свЯщенною серьезностью",  котораЯ  "обращает  жизнь в  вечность"  и котораЯ
позволЯет ощутить,  что "все  в  мире  дышит жизнью и  светитсЯ  красотою"1.
Ќовикову  при­суще  понимание человека  как  "звена  мировой  цепи", он  уже
про­видит "глубины космического  сознаниЯ"2,  к  которым другие люди  только
приближаютсЯ.
     Љ  этим  незамутненным  горечью,  просветленным  рассказам  примыкает и
"’роицкаЯ  кукушка"  (1912) -- воздушно-невесомое  повествование  о девичьих
грезах,  надеждах,  предчувствиЯх.  ’о,  что  испытывает 16-летнЯЯ  ‹изанька
”урсанова,  --  даже не преддверие  любви, а  лишь предощущение тех перемен,
которые еще только должны будут  произойти в ее жизни.  …е  чувства светлы и
чисты, как  те охапки вишневых цветов, которые она  в задумчивос­ти срывает,
прогуливаЯсь по  саду. Ќовиков создает прихотливый  рисунок мыслей  девушки,
которые  нет-нет да и возвращаютсЯ к  услышанному накануне известию о только
что приехавшем "небо­гомольном", "юном, шалом и беззаботном" соседе.
     Ќаписанный  почти  одновременно  с  рассказом €.  Ѓунина  "Џри дороге",
новиковский рассказ отметил не  темные порывы страсти, сжигающие юную  „ушу,
не  томление  в крови, увлекающее  на путь страданиЯ,  бросающее  в  мужские
объЯтиЯ,  как  это  происходит с  бунинской  Џарашей,  а "объЯснил" важность
терпеливого    ожида­ниЯ,   закономерность    природного    цикла,   который
"запрограмми­рован"  свыше,  который  не  нужно торопить,  ибо  "всему  свое
вре­мЯ". ’ак первое в  жизни  ‹изаньки свидание, когда  она молча ода­ривает
молодого человека охапкой белых вишневых первоцветов, становитсЯ предвестием
будущих любовных волнений, о которых она пока и не догадываетсЯ.
     Џринцип православного  календарЯ  определил  внутренний  ритм "’роицкой
кукушки".  ЌачинаЯ рассказ с упоминаниЯ о Џетровом дне (29 июнЯ по ст. ст.),
автор возвращаетсЯ к дню ’роицы, кото­рому  предшествуют "зеленые свЯтки" --
чисто девичий праздник. …го важнейшим элементом было завивание березы (этому
обы­чаю  посвЯщено несколько  строк в рассказе),  т.е.  скручивание ве­ток в
виде венка, или перевЯзывание ветки лентами, или заламывание макушки дерева.
ќтот  обрЯд сопровождалсЯ общей трапе­зой  девушек  в лесу,  главным  блюдом
которой становилась Яични­ца. ’аким  образом все послепасхальные семь недель
объединЯла  символика  Яйца  -- от  символа  зарождениЯ  новой жизни в  день
‚ос­кресениЯ до вкушениЯ его в виде Яичницы в  конце весны, что зна­меновало
превращение зародыша в плод.
     ’ак  в  подтекст рассказа проникает тема плодоношениЯ. „о­полнЯет  этот
подтекст и  намек на установившеесЯ  правило садово­дов, о  котором  по ходу
развитиЯ сюжета вспоминает Ќовиков:  об­рывать цветы на молодых вишнЯх, дабы
дать  им еще год отдохнуть,  чтобы набрались они сил длЯ будущего  урожаЯ. €
это имеет  непос­редственное отношение к судьбе героини: как  и  эти молодые
дерев­ца, она  находитсЯ на самом пороге юности  ("под  легоньким белень­ким
платьем ...  проглЯдывал едва закругленный ... лиф"). € хотЯ сердце ‹изаньки
уже посылает кому-то "свое "ку-ку", в результа­те происшедшего (подкалываний
родственников  насчет будущего  жениха,  раскрытиЯ "обмана"  испугавшего  ее
крика кукушки -- так подражал птице сын соседей-помещиков молодой ђаменский,
нео­жиданного   свиданиЯ  с   этим  "прожженным",  по  выражению   дедуш­ки,
"нахалом"), а главное -- постоЯнного  общениЯ с природой (то с березками, то
с  маленьким,  окруженным  ракитами прудом,  то  с  лу­гом,  то с  цветущими
вишнЯми) девушка  начинает жить под знаком "ранней мудрости". …й открываетсЯ
предустановленность  всего  про­исходЯщего в  мире.  Џоэтому  и превращаетсЯ
"возбуждающе радос­тный" голос  кукушки, раздававшийсЯ  в  весеннем лесу,  в
прозаичес­ки-хриплое  кукованье  "вещуньи"  со  склеенным  крылом на  старых
фамильных  часах в  финале  рассказа. €  там  же  поЯвлЯетсЯ  слово  "надо",
которое, по-видимому, отныне станет  определЯющим в жиз­ни ‹изаньки.  Ђ  эта
предопределенность  и  обЯзательность,  в  свою  очередь, рождает  трепетную
грусть, котораЯ становитсЯ доминан­той при обрисовке ее состоЯниЯ.
     ‘борник  "ђассказы"  (1912),  в  котором  впервые  поЯвилась  "’роицкаЯ
кукушка",  предварЯлсЯ  эпиграфом  "Џечаль моЯ  свет­ла".  €  этот волнующий
рассказ в  полной  мере воплотил  нежную пушкинскую мелодию. Њы ведь помним,
что семейства ”урсо­вых и  ђаменских  находЯтсЯ в  ссоре, котораЯ может быть
вполне  сравнима  с размолвкой, разъединившей Њонтекки и Љапулетти  (дедушка
‹изаньки уже 13 лет кипит праведным гневом по поводу проигранного процесса о
клочке земли и чувствует себЯ кровно и навеки обиженным). € вполне возможно,
что никогда  не произой­дет соединение ‹изаньки и Љирилла. Ќо все же врЯд ли
их  будет  ждать участь ђомео  и „жульетты, ибо ‹изанька  понимает,  что  не
должно роптать и противитьсЯ, а надо учитьсЯ принимать все,  как  должное. €
это понимание рождает тот внутренний  свет, который соединЯет в единое целое
"еще  не  успевший  пестро  зацвесть"  луг, только "зацветающую,  над землей
устремленную душу девочки 16 лет", горЯщие на солнце, выбившиесЯ из прически
прЯдки во­лос, делающие горЯчим сам воздух.
     Ќо не только воздушное упоение влюбленностью рисовал Ќо­виков  в  своих
произведениЯх.  ‘толкновение   инстинкта  и  разума,  плоти  и  духа,  идеал
свЯтости,  к  которому устремлены  герои  и  ко­торый они  реализуют,  желаЯ
"ликвидировать  мир",  подчас наи­жесточайшим  образом,  --  все  это  также
запечатлевал в своих про­изведениЯх художник. ’ак,  в "Џовести  о коричневом
Яблоке" (1912-1913,  опубл. -- 1916) герой, мыслЯщий себЯ носителем чи­стоты
и непорочности, желаЯ  избавитьсЯ от "похоти" как  дьЯволь­ского наваждениЯ,
которое принЯло  облик земной, пышущей пло­тью Ђграфены (здесь  поЯвлЯетсЯ у
Ќовикова  женское имЯ, восходЯщее к  Ђгафье,  что  в  переводе с  греческого
означает <i>добраЯ),</i> возбуждающей в нем пьЯнЯщее желание,  убивает ее.  Ќовиков
как  бы подхватывает  мысли  ‹.’олстого, в "„ьЯволе" разрешившего дилемму  о
грехе  и  соблазне  переводом  в  план   физического   самоис­тЯзаниЯ,  а  в
"Љрейцеровой  сонате" заставившего героЯ совершить преступление и раскаЯтьсЯ
в содеЯнном. ѓерой же Ќовикова  не только не испытывает мук раскаЯниЯ,  но и
считает свой поступок единственно правильным, т.к. тем  спас он свою душу. €
не видит он ничего крамольного в том, что назвал дочь, родившуюсЯ в  союзе с
любимой женщиной, именем невинно убиенной Ђграфены.
     Џриблизительно  о  таких же  терзаниЯх писал в  стихотворении "‘трашное
сердце" поэт ‘еребрЯного века Ќ.‚.Ќедоброво:

     <i>Ѓорьба с дерзаньем сердца тЯжела.</i>
     <i>Љогда в порыве, темном и безумном.</i>
     <i>—то птица, оба</i> -- <i>в вышине -- крыла</i>
     <i>‘ложившаЯ, оно, с биеньем шумным,</i>
     <i>‚ пучину кинетсЯ, упоено.</i>
     <i>Ќе устоЯть душе</i> ... <i>Ђ срок наступит,</i>
     <i>€, жадное, лучистое, оно</i>
     <i>–еной души чего захочет, купит.</i>

     “ Ќовикова же счастье и безмЯтежность, избавление от "ига самогипноза и
самообмана,  преступной  деспотии  ума, непременно  переходЯщей в  безумие",
"покупаютсЯ" ценой души <i>другого!</i> ЃезымЯнный  герой  хочет  уверить  нас, что
совершил свое преступле­ние во имЯ жизни -- "кусочка влажного неба и дорогой
моей гос­тьи, темной вороны, и того, как  она поскребла  свой тЯжелый клюв о
ржавое  железо решетки, и всего,  всей  шири  и  глади  -- там". Ќо автор не
разделЯет  убеждений своего  героЯ.  ‚о  всЯком  случае об­раз  заносчивого,
эгоистичного и самоуглубленного человека не вы­зывает симпатии и сочувствиЯ.
‚ отличие, например, от  Њити  из  бунинской  "Њитиной  любви", оказавшегосЯ
втЯнутым  в клубок тех  же самых  противоречий. Ќе исключено, что,  создаваЯ
произ­ведение  с  почти аналогичным  сюжетом,  Ѓунин  пожелал  опровер­гнуть
Ќовикова  и  предпочел   прервать  муки  своего  героЯ   с   помо­щью  пули,
направленной им в самого себЯ.  ‚озможно,  кстати, что и  сам Ќовиков, когда
писал свою повесть, вдохновлЯлсЯ "Ђнтоновскими Яблоками" Ѓунина -- и там,  и
здесь  все пронизывающий  аромат  Яблок  определЯет "живительную"  атмосферу
произведе­ниЯ.   Ќо   неоднократное  поЯвление  Яблок   в  текстах  Ќовикова
(на­пример,  эпизод  угощениЯ  богомольца  ‚асилиЯ  торговкой  Њинодорой   в
"‡олотых  крестах")  --  это,  конечно  же,  и  напоминание  о  Џреображении
ѓосподнем,  об обрЯде освЯщениЯ  Яблок в церкви, о  дне, называемом Яблочным
‘пасом.
     ѓоловное,  казуистическое  преступление  героЯ "Џовести  о  коричневом
Яблоке"  очень напоминает преступление  ђаскольникова. € образ  этого героЯ,
как и образ ђаскольникова, предупреж­дает  об опасности  ослеплениЯ идеей, в
данном  случае, идеей лже­аскетизма, "опасной свЯтости", оборачивающейсЯ  не
приумноже­нием  жизни вокруг, а ее истреблением. Ћб  этом Ќовиков в 1916  г.
напишет пьесу "ѓорсть пепла", где укрупнит мысль о ложности идеи "победы над
смертью   через   целомудрие".  Ќа   примере   жиз­ни  ѓригориЯ   €вановича,
отвернувшегосЯ  от  красоты  окружающего  мира  длЯ   того,  чтобы   создать
философский труд  "Џуть жизни", превратившего, по сути,  душу  своей  жены в
пепел, писатель пока­зывает, что невозможно и недолжно "преодолевать" земное
даже ради получениЯ "вечной жизни"1.
     ‚  "Џовести  о  коричневом  Яблоке"  Ќовиков  продолжил  раз­думьЯ  над
занимавшей  его  темой  о  новоЯвленных  пророках,  "не­удавшихсЯ  мессиЯх",
котораЯ  особенно  отчетливо была  им  заЯвле­на в романе "‡олотые  кресты".
’акими там  предстают и  доктор  Ќиколай Џлатонович Џалицын,  обсуждающий  с
единомышлен­никами на вечерах в своем доме вопросы о приобщении •ристу через
принЯтие "земной ѓолгофы", о соединении христианства и марксизма, о  степени
свободы  в христианской  религии,  и сласто­любивый  ‚ерхушин, проповедующий
высокие  идеи,  но на самом деле, хотЯ и утверждает  бесконечную потребность
веры  у  русского  человека,   сделавший  имЯ  •риста  разменной  монетой  в
полити­ческих  спорах, и  небольшой сухонький старичок  азиатского типа, под
идеЯми богоборчества несущий новую правду о •ристе и об­винЯющий остальных в
служении  „ьЯволу, и  Љривцов, с  именем Ѓога  на устах  разжигающий в людЯх
порочные наклонности и стра­сти и сам им не чуждый, но готовый принЯть любые
муки во славу  ѓоспода и  в  итоге приходЯщий  к раскаЯнию.  ‚се  они занЯты
поисками светлого •риста,  но зачастую оказываютсЯ во власти  анти­христа, в
котором провидЯт Ќетленный ‹ик.
     Ќовиков  дает свою интерпретацию мифа об антихристе, за­хватившего  умы
”. „остоевского, ‚л. ‘оловьева, Ќ.  ЃердЯева, „. Њережковского, ‚. ђозанова,
‚. ‘венцицкого -- всех  тех, кто стоЯл у истоков неохристианства, или нового
религиозного созна­ниЯ, в ђоссии.  Ќовое  религиозное сознание, возникшее  в
кругах  русской интеллигенции, с  которой тесно соприкасалсЯ  Ќовиков в свою
бытность в Љиеве (там <i>он</i> посещал  ђелигиозно-философские собраниЯ), признано
было пересмотреть поверхностный ха­рактер духовных ценностей,  отказатьсЯ от
веры, сводимой  лишь к  исполнению  церковной  обрЯдовости.  Ѓогоискатели из
интелли­генции жаждали  преодолеть пропасть между внерелигиозной куль­турой,
общественной жизнью  и  оторванным от  потребностей ин­теллигенции церковным
бытием. Ћни испытывали потребность в личном Ѓоге, в свободной и одновременно
религиозно насыщен­ной  жизни. ќто было времЯ  "’ретьего  ‡авета", "третьего
пути", который слил бы воедино небо и землю, одухотворил плоть, воссо­единил
Язычество  и   христианство,  примирил  бы  личную  абсолют­ную   свободу  с
религиозным освобождением человечества в акте неохристианской соборности.
     „уховные борениЯ человека  с самим  собой  освещались  писате­лем еще в
первом  его  романе  "€з жизни духа"  (1906). Ѓорьба между  земной любовью и
следованием  духу --  драматична. ЋтказатьсЯ от любви -- все равно  означает
пойти против своего естества. Ќо и принЯтие земной любви -- не есть ли отказ
от служениЯ  ‚севышне­му? Џисателю не удалось примирить  двух путей в единой
"‘иЯю­щей Џравде", приобщить читателЯ к "великой тайне преображе­ниЯ". Њожет
быть, останавливало Ќовикова то, что "здесь на земле  все по-разному думают,
и  никто, ни один человек не знает  всей прав­ды ... ’ак страшно, так жутко,
что в каждом особый мир,  что в каждом -- отдельность, что  каждый по-своему
верует в правду..."1.
     ’еперь  он стремитсЯ воссоздать в своем  религиозно-мистичес­ком романе
"‡олотые  кресты" (1908, второе изд. - 1916)  мно­жественность  человеческих
правд.  ‚ предисловии  к  первому  из­данию автор писал, что роман "ЯвлЯетсЯ
первым звеном задуманной трилогии", посвЯщенной тому, как стихии Язычества и
христи­анства  преломлЯютсЯ  в  современности.  ќто  сразу  же  должно  было
напомнить читателю о трилогии „. ‘. Њережковского  "•ристос и антихрист", об
его  идее объединениЯ  Язычества и  христианства  в религии ’ретьего завета.
Џервой  уловила это  сходство  ‡.Ќ.  ѓип­пиус, котораЯ сразу же  понЯла, что
писатель  осваивает  тот же  плац­дарм,  что и  Њережковский,  что его  тоже
занимает проблема поис­ка  ’ретьего пути. Ћна увидела, что в чем-то  Ќовиков
даже   стано­витсЯ  соперником   ее  мужа,  и  поэтому  постаралась  убедить
читате­лЯ, что  он еще не созрел  до  полноценного пониманиЯ всей сложно­сти
затрагиваемой проблематики.  Ќа  "проклЯтые  вопросы",  ко­торые  с завидным
упорством  задает  Ќовиков,  не может быть отве­тов,  если ... оставатьсЯ  в
пределах единоличной трагедии челове­ка, утверждала она. Џоэтому и возникают
у  писателЯ  художествен­ные  срывы  и  просчеты, что  он не видит "трагедии
человечества",   котораЯ  может  быть  разрешена  только  через   воплощение
"религиозно-общественного" сознаниЯ1.
     Ќо  Ќовиков  в  "‡олотых  крестах" как  раз и хотел  в  первую  очередь
обозначить  контуры  "идеи  будущего  идеального   христианства",  и  многие
страницы    романа     отмечены    проблесками     "подлинной    религиозной
вдохновенности"2.   Ќо   рецепты,   которые   "выписывает"    писатель,   --
"добровольнаЯ смерть" ѓлеба  и Ђнны, пришедших к новой христианской религии,
чтобы   окончательно  соединитьсЯ   на  "новом  небе",  --  врЯд   ли  могут
удовлетворить жаждущих правды. ‘омнительными выглЯдЯт  и принципы "христовой
любви",   которую  проповедуют   эти  герои:  их  любовь  больше  напоминает
"тончайшее напрЯженное сладострастие", а не духовное  соединение. € их обмен
"золотыми крестами" представлЯетсЯ поэтому едва ли не кощунственным.
     „а  и образ •риста выступает в  романе "дразнЯщим,  экзотическим, почти
сладострастным образом исступленных мистических снов"3 .
     Ќо, видЯ все это, не  следует забывать,  что мистически -  чув­ственные
экстазы,  которыми  переполнены  страницы  романа, не были просто  средством
привлечениЯ  читающей публики. ’рактовка  страсти  писателЯми символистского
круга (а к ним принад­лежал Ќовиков) означала мистический путь  к прозрению,
была  воспоминанием забытого смысла ќроса, уравнивающего  высокое  и низкое,
переплавлЯющего  плоть в дух.  ‚озникала искомаЯ апо­логиЯ ќроса, который из
своих "низин" поднимаетсЯ на высоту. Ќо это такаЯ высота, где уже невозможно
дышать, и разрЯженный воздух горних высей убивает людей. Љроме того, Ќовиков
сумел  показать  и "страстное напрЯжение",  и "великую  нежность"1  лю­бовно
устремленных  друг к другу ѓлеба и Ђнны, Ќаташи и Љривцова. €, как правильно
было замечено  в  критике,  если герои были  не очень  убедительны  в смысле
"внешней  правды", то они оживали благодарЯ "угадываемой правде внутренней"2
.
     “дачным  было  оформление  книги: на обложке внизу --  полЯ облаков, по
бокам --  два ангела с распущенными крыльЯми и горе­стно поникшими головами,
печально смотрЯщие на грешную зем­лю, Ђ на звездном  небе -- слова: "‡олотые
кресты".  ‡олотой крест  --  символ  страдальческого  трагического  пути  --
принадлеж­ность почти каждого из героев. ЋсенЯет  он и земной город, на фоне
которого разыгрываютсЯ описанные событиЯ. Љ золотым крестам устремлены герои
романа. Ђ вокруг крестов и над их головами чертЯт круги черные летучие мыши.
     ‚зор автора охватывал не только космические дали, он проникал и в глубь
земли, где копошатсЯ  легионы "червей", посланцев  смерти, которые,  однако,
обеспечивают плодородие почвы и созидают в ко­нечном счете жизнь, и в темные
бездны души человека. ђоман от­крывалсЯ шествием по земле  золотой, закатной
–аревны-Ћсени, и  во всей  книге была разлита  "осеннЯЯ грусть  о  хрупкости
жизни  и  веры",  "скорбь  о  жестокости  земных  путей"3. ‘обственно,  этой
хруп­костью   отмечены  все  близкие  автору  герои   --  и  мальчик   ”едЯ,
при­нимающий   близко  к   сердцу  все  несправедливости,  свершавшиесЯ   на
протЯжении  веков,  и  юнаЯ  Ќаташа,  жизнь  которой  омрачена  ле­гендой  о
дьЯвольском соблазне, бывшем источником ее рождениЯ, и  погибающий  от  руки
"темного старика" на пороге новой жизни Љрив­цов, и искупающаЯ самоубийством
свою ненависть ѓлаша.
     ’ак постепенно овладевает  сознанием писателЯ убеждение: "...никогда...
никогда ...  нельзЯ убивать". ’аким просьбой-при­зывом заканчиваетсЯ рассказ
"ѓарахвена"  (1917)  о ребенке,  вверг­нутом  в пучину  ненависти,  распрей,
непрекращающегосЯ  насилиЯ. ќтот возглас в бойне гражданской войны прозвучал
поразительно "несовременно". „ело в  том, что  писатель  не  просто "отнессЯ
скор­бно  к  той крови, к тому "греху",  который  сопутствует  бурному  ходу
революции".  ‚се  его существо  восстало против  несправед­ливости,  котораЯ
приводит к гибели неприглЯдную, почти горба­тенькую с угловатыми плечиками и
иссохшими от  голода  ручками  ѓруню, в свои 14  лет оставшуюсЯ  той прежней
малышкой,   про­званной   за  худобу   "принцем  индийским",   против   того
чудовищно­го нового порЯдка, при котором возможно убийство тщедушным ‹енькой
подруги детских игр ("†ертва", 1922).
     Љонечно,   такаЯ   позициЯ  автора  должна   была   укрепить   моло­дую
пролетарскую  критику  во мнении,  что  Ќовиков  "решительно  ...отчужден от
настоЯщего"1.  ‘ледовательно,   ему,   повторЯющему  евангельские  заповеди,
заказано и движение к  будущему, постро­енному на новых основаниЯх обществу.
"ќтот Њоисей  с ’верского бульвара не только не разобьет скрижалей, но будет
упорно   твер­дить   свою  заповедь,  умиленно  закатываЯ   глаза..."2,   --
злобство­вали критики. Ќо они не заметили, что  Ќовиков  живописал не только
ужас  кровавых   столкновений,   из   которых   душа   выходит   неузнаваемо
искореженной,  не  только  "фантастическую  Явь",  в   которую  превратилось
ежедневное существование  десЯтков  тысЯч  людей. Ћн  по-прежнему  оставалсЯ
писателем, которому дорого живое, сиюминутное, неистребимое бытие. …го герои
--  "из  скром­ных скромнейшие"  --  не  только  живут  в стихиЯх  и  бурЯх,
ежесе­кундно подвергаЯсь опасности лишитьсЯ жизни или потерЯть близ­ких, они
в  состоЯнии радоватьсЯ и  "траве  под  дождем",  и цветам  "под опрокинутым
ливнем".  Ђ самое главное воплощать  собой  "саму себе  равную,  неумирающую
малую  жизнь",  котораЯ просто  на времЯ,  в  "суровые  эти и  страшные  дни
затаилась".
     Ћчень точно охарактеризовал  это мироощущение, свойствен­ное  писателЯм
неореалистам  -- ‡айцеву, мелеву, Ќовикову, ‘ергееву-–енскому --  критик ћ.
‘оболев: у него  "сама веч­ность" "единственнаЯ живьем ощутимаЯ", "протекает
через наше  сегоднЯ"3. ‘тоит вспомнить тот  совершенно  житейский  эпизод из
"ѓарахвены", когда ѓрунЯ и  ’анЯ задумали печь  хлеб и у  них "ушли дрожжи":
"ѓраненый  стакан,  горЯчий и  пышный от  пены,  про­лившейсЯ через  краЯ, в
ѓруниных, крепко  его  зажавших руках, походил на  какой-то неведомый  плод,
исполненный  жизни.  Џена просачивалась и через пальцы,  и отдельными узкими
струйками,  как   бы  колечками  пружинЯсь,  сползала  по   ним;  объемистых
не­сколько капель, отдельных шматков, как клочьЯ поднЯтого на руки пчелиного
роЯ, упали  на медную дощечку...".  ЉажетсЯ,  мы при­сутствуем при  каком-то
свЯщеннодействии. € совершенно закономерно сравнение с  медом, который ѓруне
напомнила  эта живаЯ дышащаЯ пена. Њед всегда воспринималсЯ как божественный
дар мудрости, а в русской православной традиции он еще наделЯлсЯ и значением
изменениЯ, перерождениЯ личности в результате по­свЯщениЯ. Ђ насколько важна
была  длЯ Ќовикова  медоваЯ симво­лика, можно судить по  уже известному  нам
рассказу "Џчелы-при­частницы" (1912),  по  тому,  какие  цвета  --  медовый,
пчелиный, вечерней зари, свеч восковых ("солнечный луч осветил часть  во­лос
ее, и растопилось золото-воск, и засиЯло живою водой") -- сопутствуют образу
мученицы Ќаташи в "‡олотых крестах".
     ‚  таких приобщенных "какой-то  важной тайне", полностью по­роднившихсЯ
сестер превращаютсЯ  ѓрунЯ и ’анЯ.  Џоэтому и смерть  ѓруни-Ђграфены  (опЯть
значимое в  поэтике Ќовикова  имЯ!)  от  слу­чайно  разорвавшейсЯ  на  улице
гранаты  заставлЯет ’аню окончатель­но определитьсЯ:  невозможно,  немыслимо
далее  попустительство­вать  убийствам.  €  от  жениха,  ранее  принимавшего
участие  в  улич­ных схватках,  она требует  неучастиЯ в бессмысленной  цепи
убийств.
     ‘тоит   ли   удивлЯтьсЯ,   что   эту   повесть  назвали   "обыкновенной
сентиментальной  и  скучной агиткой  на  тему  "Ќе  убий"1. ‚  это  вре­мЯ и
жестокую парафразу  на  темы  "ЏреступлениЯ  и  наказаниЯ"  „остоевского  --
рассказ  "†ертва"  --  предпочитали  трактовать всего  лишь  как  нарушающее
историческую достоверность повествование  (мол, в 1921 г.  ни людоедства, ни
рыночной спекулЯции не было!)2.
     ‚  этом  рассказе  раскрываютсЯ муки  голодной  и  страждущей  деревни.
ђусскаЯ литература неоднократно обращалась к эпопее путешествиЯ за хлебом  в
голодные годы. ‚ памЯти читателей жива повесть Ђ. Ќеверова "’ашкент -- город
хлебный" (1923), в  кото­рой  юный герой переживает  все  этапы  взрослениЯ,
проходит суро­вую школу жизни (болезни, голод, смерть близкого человека), но
выходит  из всех  испытаний  победителем.  Љонечно, жизнеутвер­ждающий пафос
неверовского  произведениЯ  в  наибольшей степе­ни  соответствовал ожиданиЯм
революционного  строительства и  должен был затмить (и  совершенно  затмил!)
горькую  и даже  от­вратительную правду повествованиЯ  Ќовикова о  маленьком
зве­реныше, которого и обстоЯтельства подталкивают к убийству, но у которого
и душа полностью созрела длЯ его свершениЯ.
     Њы знаем,  что  к  темам  преступлениЯ,  раскаЯниЯ,  искуплениЯ Ќовиков
обращалсЯ не раз, под различным углом зрениЯ рисуЯ переворот  или отсутствие
такового  в душе