е руках.  ’ерехов ворчал про себЯ,  он знал,  что
грубаЯ и  откровеннаЯ напористость в  любви действует часто сильнее долгих и
тонких подходов, и —еглинцев, ерзавший на своей табуретке, давал ему сегоднЯ
урок.  "Ђ что Я  -  евнух,  что ли?  -  подумал ’ерехов.  -  € мне бы сейчас
догонЯть €лгу,  раз уже все так получаетсЯ..."  Ќо  он не пошел за €лгой,  а
присел на стул и хмуро докуривал сигарету.
     - ’ерехов, - обернулсЯ —еглинцев, - а Я думал, что ты ушел.
     - Ќа улице слишком сыро, - сказал ’ерехов, - а здесь тепло.
     - ’ебЯ, наверное, ждут? Ђ?
     - Њожет, и ждут. Ђ может, и нет...
     —еглинцев  ничего  не  сказал,   он  просто  хитровато,  как  союзнику,
подмигнул ’ерехову: давай, мол, давай проваливай, сам понимаешь...
     - џ сейчас уйду, - кивнул ’ерехов, - вместе с тобой.
     - џ не спешу, - сказал —еглинцев.
     - Њы уйдем с тобой, и сейчас.
     —еглинцев  пожал  плечами,  рожу  скорчил  и,  отвернувшись,  продолжал
веселый разговор.
     - Џошли, - встал ’ерехов и положил руку на плечо.
     - ’ы чего?
     - ЏрощайсЯ и пошли.
     - €ди гулЯй,  -  заЯвил —еглинцев и захохотал,  ноги вытЯнул, устроилсЯ
поудобнее, устроилсЯ надолго.
     - ‚ставай и пошли, - приказал ’ерехов.
     ѓлаза у  него  были  суровые и  злые,  и  —еглинцев встал.  “  двери он
обернулсЯ,  помахал Ђрсеньевой рукой,  подмигнул ей: жди, мол, не отсырей, а
’ерехов подтолкнул его вперед,  и по коридору они пошли быстро и молча, а на
крыльце остановились.
     - ’ы чего? - спросил —еглинцев.
     - €ди домой и собирай шмотки, - сказал ’ерехов. - Ђ к ней не приставай.
     —еглинцев захохотал и пальцем повертел возле виска.
     - џ тебе говорю, уходи.
     - Ђ то чего будет?.. - хохотал —еглинцев.
     - Њорду набью.
     - Њне?.. „а?
     - џ сказал. “ходи.
     - Ђ если это любовь? - хмыкнул —еглинцев.
     - ‡наю Я эту любовь в последний нонешний денечек.
     - Џомешали тебе ее перевоспитывать?.. €ли длЯ ‘евки сохранЯешь... Ђ?..
     - ‹адно, хватит!
     - ‘ейчас... Ѓабу-то тебе эту все равно не переделать.
     Ћни стоЯли друг против друга,  никогда не злились друг на друга так,  а
теперь в последний день смотрели врагами,  —еглинцев еще пыталсЯ ухмылЯтьсЯ,
словно бы сказать хотел:  "Ќу-ну,  Я  сейчас пойду к  ней,  и что мне за это
будет? Њорду набьешь?.. Њне-то?.. Ќе спутай менЯ с ’умаркиным..."
     - Ќу ладно, - сказал —еглинцев, - чего здесь мокнуть-то. Џойду Я...
     Ћн  уже  открыл было дверь,  но  ’ерехов тут же  схватил его за  руку и
дернул так, что —еглинцев вылетел с крыльца и, поскользнувшись, осел в грЯзь
рЯдом с лужей. —еглинцев вскочил тут же, прыгнул, хотел ударить ’ерехова, но
руку опустил и пальцы разжал.
     - ‹адони Я твои жалею, - проворчал —еглинцев, - в бинтах они.
     Ђ подумал он не о бинтах,  а о том,  что уж если есть человек на ‘ейбе,
который на  самом деле может набить ему  морду,  так  это ’ерехов,  когда он
злой,  и о том, что именно от ’ерехова зависит, получат ли они завтра втроем
машину или нет, и зачем его сердить, и еще о том, что воспоминание о ссоре с
’ереховым, наверное, в его завтрашние солнечные дни будет горше воспоминаниЯ
о неудаче с Ђрсеньевой.  Ђ ’ерехов стоЯл рЯдом,  хмурый, наклонивший голову,
расслабивший руки,  но готовый принЯть боксерскую стойку, и ворчал про себЯ.
‘овсем ни к чему была ему эта драка,  он вообще никогда не давал волю рукам,
а тут дал;  казалось ему, что он злитсЯ из-за всего, что случилось сегоднЯ и
вчера,  и в драке хочет дать выход своему раздражению.  Ќо,  несмотрЯ на все
эти свои мысли, с места он не двигалсЯ, а продолжал стоЯть и смотреть в упор
в синие чеглинцевские глаза.
     - Ќу ладно, - не выдержал —еглинцев, - напугал ты менЯ. Џойду домой.
     - ‚алЯй, валЯй...
     —еглинцев махнул рукой и пошел к своему общежитию, пошел вразвалку и не
спеша, лапу медвежью вертел перед носом и говорил ей что-то, а ’ерехов стоЯл
и курил у крыльца.  Џотом он увидел,  как —еглинцев остановилсЯ, повернулсЯ,
постоЯл покачиваЯсь и стал размахивать руками и орать что-то и бросать в его
сторону комьЯ грЯзи.  Ќо —еглинцев был уже далеко, и комьЯ грЯзи не долетали
до ’ерехова,  и криков —еглинцева из-за ветра ’ерехов разобрать не мог, да и
не старалсЯ разобрать.
     Ђ —еглинцев орал ему:  "Ђх ты сволочь! „а Я тебЯ сейчас... „а ты..." Ћн
ругалсЯ и  кулаками грозилсЯ,  потому что  почувствовал себЯ  обиженным.  Ћн
совсем не  так  думал  провести свой  последний вечер  сейбинской жизни,  он
представил себе,  как мог он сейчас лежать с Ђрсеньевой,  и гладить ее руки,
грудь,  ноги,  и  целовать ее,  все равно уж у нее такое назначение радовать
мужчин, а теперь приходилось месить грЯзь. Ћн был очень злой и желал дратьсЯ
с  ’ереховым,  но  бежать было  далеко,  а  впереди маЯчила новаЯ  жизнь,  и
—еглинцеву возвращатьсЯ стало лень.
     ’ерехов бросил сигарету в лужу и пошел в другую сторону.  Ћн был мрачен
и не знал,  что ему делать. Ћн был мрачен, потому что не смог пойти с €лгой,
не  возникло у  него никакого желаниЯ проводить ее и  под руку провести мимо
Ќадиных окон.  Ќе мог он гулЯть с ней,  потому что любил одну Ќадю и никакие
его логические рассуждениЯ,  уговоры самого себЯ не  успокоили и  не помогли
ему.
     ‡а домами и за деревьЯми,  внизу, шумела ‘ейба, и ’ерехов решил пойти к
ней,  он любил сидеть на ее берегу и  смотреть на суетливую сейбинскую воду.
’емнело,  и  улица была пуста,  ’ерехов шел  медленно и  у  фонарного столба
неожиданно свернул влево.  —ерез минуту он  был  уже у  семейного общежитиЯ,
Ќадины окна желтели,  ’ерехов прошел мимо них и  увидел за столом в  комнате
Ћлега.  Ћлег сидел,  наклонив голову,  и писал,  наверное.  ’ерехов,  словно
вспомнил о чем-то важном, поднЯл воротник плаща и быстро зашагал к ‘ейбе.


        8

     Љто-то  прошел под  окнами.  Ћлег почувствовал это,  поднЯл голову и  в
синеве улицы увидел быструю длинную фигуру,  тут же исчезнувшую. "’ерехов? -
подумал Ћлег.  -  Ќет,  не успел рассмотреть..."  Ћн положил ручку на стол и
хотел было сказать Ќаде,  что к  ним идет ’ерехов,  но раздумал и стал ждать
шагов в  коридоре.  ЌадЯ  забралась на  постель,  ноги подтЯнула под  себЯ и
читала  "€ностранную литературу".  Ћлег  любовалсЯ ею,  ему  очень  хотелось
подойти к Ќаде,  взлохматить ее волосы и поцеловать ее,  но он боЯлсЯ, что в
дверь сейчас постучит ’ерехов.
     ЌадЯ была тихаЯ,  усталаЯ,  наверное,  а может быть, увлеклась журналом
или  хотела оставить его наедине с  белым листком бумаги.  Ћлег ежилсЯ,  его
знобило после того,  как он,  возвращаЯсь из  ‘основки с  набитыми сумками и
рюкзаком,  прошелсЯ по мосту через ‘ейбу и та,  неспокойнаЯ сегоднЯ,  словно
взбесившаЯсЯ,  обдала его холодными брызгами, льдышками за шиворот попала. Ђ
потом случилось ему шагнуть с  моста в Яму с сейбинской водой и вымокнуть до
поЯса. Љроме этих мокрых и холодных ощущений испытал он еще у ‘ейбы не очень
понЯтное ему тревожное чувство, отделатьсЯ от которого он так и не смог. ќта
тревога вместе с ожиданием ’ерехова не давала ему сосредоточитьсЯ.
     Ќо  ’ерехов в  дверь не стучал и  шагов его в  коридоре не было слышно,
кто-то  другой прошел мимо их  окон,  Ћлег снова взЯл ручку и  придвинулсЯ к
столу.
     Љак  и  сегоднЯ утром,  когда Ћлег собиралсЯ говорить с  ’ереховым,  он
волновалсЯ сейчас,  и ему хотелось, чтобы ’ерехов пришел быстрее и первые бы
чепуховые слова успокоили его.  €  еще его волновал разговор с матерью,  так
называл он свое письмо к ней. Ћн оттЯгивал его долго, неделю уже, но сегоднЯ
ЌадЯ сказала:  "Џиши", и Ћлег сел за стол, а лист все оставалсЯ чистым. Њать
была далеко, за четыре с половиной тысЯчи километров, и о женитьбе его могла
узнать только через пЯть,  а то и больше дней, но Ћлегу казалось, что сейчас
она видит его и слышит его мысли и курит нервно, положив ногу на ногу.
     €звестие о  том,  что он женитсЯ на Ќаде Ѓелашовой,  мать обрадовать не
могло,  Ћлег это  прекрасно знал.  €  если бы  они с  Ќадей нынче были не  в
‘аЯнах,  а  во  ‚лахерме,  все происходило бы в  тысЯчу раз тЯжелее.  ЌадЯ и
сейчас забралась на кровать,  молчала и смотрела в журнал, потому что она не
могла и не хотела участвовать в его разговоре с матерью.  ‚се в их жизни они
условились делить пополам,  а это дело досталось ему одному.  ‚прочем,  Ћлег
убеждал себЯ, что он выполнЯет просто формальность, есть такое понЯтие "долг
вежливости",  вот он и должен показать, что он человек воспитанный, а так, в
конце концов, ему наплевать, как отнесетсЯ мать к его женитьбе.
     Ќо,  по правде говорЯ,  все было не так.  Њать оставалась матерью, а он
оставалсЯ ее сыном.  € он знал,  что длЯ матери,  несмотрЯ ни на что, он был
самым дорогим человеком на земле,  и  она хотела знать о каждом его шаге.  €
потому Ћлег,  принимаЯ ее чувства,  сообщал ей о своей жизни, сухо и кратко,
но сообщал,  чтобы она была спокойна. Њожет быть, мать строила еще иллюзии о
своих с  ним отношениЯх,  еще на что-то надеЯлась и  не хотела примиритьсЯ с
очевидным,  с  тем,  что  с  сыном они стали людьми чужими.  €  однажды Ћлег
попыталсЯ поговорить с  ней откровенно и  на равных,  но мать рассердилась и
оборвала его:  "’ы еще будешь учить менЯ,  ставить мне условиЯ!.. ЌаслышалсЯ
разговоров о конфликте поколений...  Ђ Я жертвовала всем, растила тебЯ..." -
"Ќу ладно, ну ладно, не будем об этом, не будем, - разволновалсЯ тогда Ћлег,
- пусть все остаетсЯ, как было..."
     …сли бы она расплакалась,  если бы слабость или растерЯнность поЯвились
бы тогда в ее глазах,  в ее лице,  Ћлег, наверное, не выдержал, подошел бы к
ней и  обнЯл ее и  голову ее успокоил на своем плече.  Ќо лицо у матери было
суровым и сердитым, говорила она энергично, деловым своим голосом, как будто
в  кабинете отчитывала товарища за ошибки и  заблуждениЯ,  и  слова находила
такие,  которые Ћлега не трогали.  "Џодумай,  повзрослей", - закончила мать.
"•орошо, хорошо..." - уныло пообещал ей Ћлег.
     Ѓольше он никогда не возвращалсЯ к  этому разговору и не хотел выЯснЯть
с  ней отношениЯ.  ‚се было бы  проще,  если бы  его отчуждение было вызвано
обидой,  нанесенной ему матерью,  несправедливостью ее.  Ќо  дело было не во
взаимных обидах и  недоразумениЯх,  а  в том,  что мать стала человеком,  по
понЯтиЯм Ћлега,  не отвечающим требованиЯм общества,  шагнувшего вперед.  Ћн
понимал,  что  это  противоестественно -  не  любить мать,  но  и  не  хотел
заниматьсЯ ханжеством и доказывать самому себе,  что он любит ее. „а, он был
ее сыном,  она дала ему жизнь, и он готов был заботитьсЯ о ней, но любить он
ее  не  мог.  ‚ременами он  даже чувствовал,  что ненавидит ее,  он гнал эти
мысли,  называл их  кощунственными,  но менЯлось ли от этого его отношение к
ней? Ћни были чужими людьми.
     - —то? —то ты говоришь? - спросил Ћлег.
     - џ? Ќичего... - сказала ЌадЯ.
     - Њне показалось... Ђ ’ерехов все не идет...
     - Ћн может совсем не прийти.
     - Ћн обещал... Ќу ладно, ты мне не мешай.
     Ћлег вспомнил вдруг ‚лахерму,  и  почему-то  ему Ясно представилсЯ мост
через канал, разрушенный в сорок первом, мост, который никакого отношениЯ ни
к  матери,  ни  к  нему  не  имел.  Џотом  вспомнил себЯ  совсем мальчишкой,
дошкольником, был апрель, капало с крыш, а снег все лежал на улицах, грЯзный
и мокрый,  и хлюпал под ногами, а голос ‹евитана гремел из черного бумажного
диска громкоговорителЯ,  залатанною кусочками изолЯции, и рассказывал о том,
что нашими войсками взЯта Ћдесса.  Ћлег натЯнул рваное пальтишко,  перешитое
из ‘ережкиного,  надел калоши и выскочил на улицу смотреть салют.  „аже если
бы он залез на дугу моста, он и тогда не смог бы увидеть Њоскву и зарево над
ней,  но во ‚лахерме стоЯла учебнаЯ часть десантников и по ракете отправлЯла
в небо в поддержку каждого столичного залпа. Љогда погасла двадцатаЯ ракета,
Ћлег поплелсЯ домой и в своем подъезде столкнулсЯ с почтальоншей Љлевакиной.
Ћн  ее  и  днем  видел возле их  дома,  она  бродила со  своей сумкой и  все
поглЯдывала на Ћлега.  Љлевакина стоЯла растерЯннаЯ и молчала, потом всунула
ему в руки маленький конверт, прошептала. "‚ере Њихайловне... „нем не успела
Я..."  €  пропала в черноте.  Ћлег поднималсЯ на третий этаж с предчувствием
чего-то страшного.  Њать, увидев конверт в его руке, побледнела и опустилась
на стул.  Џотом она рыдала,  и ‘ережка, старший брат Ћлега, ее успокаивал, и
сам плакал, и Ћлег ревел вместе с ними. Ћтец, которого Ћлег почти не помнил,
погиб,  "пал смертью храбрых". Ћлег понимал, что произошло жуткое, и все же,
плача,  он думал,  что завтра во дворе все его будут жалеть и  сочувствовать
ему и  взрослые парни разрешат ему ударить по настоЯщему кожаному мЯчу,  а в
военной игре  с  мальчишками ему  без  спора  и  драки дадут ржавый немецкий
автомат, и он станет нашим разведчиком, который всех этих немцев...
     Њать все повторЯла:  "Њы теперь остались одни...  одни...", все глЯдела
на фотографию, где отец был с капитанскими погонами, какие-то тетки со всего
дома Явились ее успокаивать,  приговаривали:  "‚о всех семьЯх,  милаЯ, так",
одноногий  дворник,   царапаЯ  культей  паркет,   принес  Ћлегу  свой  баЯн,
разрешениЯ дотронутьсЯ до которого Ћлег вымаливал года два,  и  Ћлег сидел и
плакал и раздвигал истертые мехи, так и заснул в тот день, положив голову на
баЯн.
     Ђ через полгода мать снова рыдала,  прижимала к себе Ћлега и повторЯла:
"‚от мы и остались с тобой одни".  ‘ережки не было рЯдом с ними,  потому что
два  часа  назад  похоронили  ‘ережку.   Џрибежали  накануне  соседи:   "‚аш
подорвалсЯ!.."  ‚се пацаны постарше возились с оружием,  гранатами и минами,
которые  еще  остались  во  влахермской земле  после  боев  и  десЯтидневной
немецкой оккупации, вот и ‘ережка со своим другом Џашкой ’ереховым в окопе у
села Ђндреевского нашли смЯтый пулемет, дырЯвые каски и гранаты. Ћни затеЯли
атаку,  и,  когда  Џашка залег с  пулеметом в  окопе,  граната разорвалась у
‘ережки в  руке.  Џашке,  глазевшему на наступление врага,  осколок оцарапал
щеку,  перепуганный Џашка тащил на себе приЯтелЯ километров пЯть в больницу,
но там бинты понадобились только ему.
     Ќедели  две  мать  водила Ћлега  с  собой  на  работу на  фабрику,  или
мануфактуру,  как называли ее старики из их дома,  шагали они с матерью мимо
красностенных казарменных  громад,  и  за  пыльными  стеклами  нудно  гудели
машины.  Њать работала в фабкоме,  председателем,  в кабинете ее было шумно,
дым полз к  форточке.  Ћлег бродил по коридорам,  мешалсЯ в ногах у взрослых
людей,  ерзал на клеенчатом сиденье стула,  ему было скучно,  но мать его не
отпускала,  она боЯлась,  как бы теперь не случилось несчастьЯ с  ним.  Ћлег
тоже  боЯлсЯ,   просьбы  матери  об  осторожности  и  предчувствиЯ  тетушек,
высказанные со слезами и вздохами,  напугали его,  и он сидел на фабрике,  в
прокуренном кабинете,  и смотрел на мать. Ћна ему казалась старой, а ей было
всего лишь  тридцать,  тогда Ћлег делил людей на  взрослых и  ребЯт,  и  все
взрослые были старыми,  одни совсем старыми,  а другие, к которым он относил
свою мать, чуть помоложе.
     Љогда они оставались вдвоем,  мать подходила к нему, гладила его волосы
и  приговаривала:  "’олько бы с  тобой ничего не случилось...",  и  голос ее
дрожал.  ‚  эти секунды она совсем не  была похожа на  деловую и  энергичную
женщину.
     Ћлег  тогда  и  позже  не  мог  привыкнуть к  этому  раздвоению матери,
способности ее на людЯх быть одной,  а дома,  с ним и с близкими,  словно бы
превращатьсЯ в  другого человека.  Ћн  знал,  что  во  ‚лахерме ее  называют
голосистой,  она и на самом деле говорила громко и грубовато;  впрочем, в их
городе  вообще  разговоры  велись  на  повышенных тонах,  жизнь  почти  всех
влахермчан была свЯзана с  фабрикой,  с  ее  гудЯщими цехами,  заставлЯвшими
перекрикивать машины.  Ќо  голосистой называли мать,  называли с  любовью  и
гордостью,  за другое. ѓолосистой бывала мать на трибунах всЯких собраний, и
никто лучше ее не мог произнести речь, провозгласить здравицу или заклеймить
кого-нибудь   позором.    Љаждое   ее   поЯвление   на   трибуне   встречали
аплодисментами,  начинала она тихо, улыбалась так, что улыбалсЯ зал, а потом
рубила рукой воздух,  только изредка успевала отбросить назад длинные прЯмые
волосы,  говорила,  как говорили, наверное, комиссары на митингах, и кончала
так,  что  все  вскакивали  и  кричали:  "„а  здравствует..."  ‚лахермчане и
праздника никакого не  могли  представить себе  без  речей матери,  как  без
красных флагов.
     €  Ћлег пробиралсЯ в  зал и  стоЯл,  волнуЯсь и  гордЯсь матерью.  ‚сем
доставлЯли удовольствие ее  слова,  так казалось Ћлегу,  а  директор фабрики
щурилсЯ в  президиуме и,  хлопаЯ,  говорил иногда в  микрофон одну и  ту  же
фразу:  "‚от какие у нас советские женщины... ‘амые замечательные в мире..."
–ентральнаЯ  газета  напечатала  очерк  "ѓосударственный  человек"  о   ‚ере
Џлахтиной,  из  Њосквы  иногда  за  матерью присылали автомобиль,  новенькую
"Џобеду" или "эмку", или трофейный "ЃЊ‚", раскорЯчистый, как таракан, а чаще
она  ездила на  паровике в  столицу,  там она заседала в  важных комиссиЯх и
комитетах  -   антифашистском,  славЯнском,  демократических  женщин  и  еще
каких-то,  она  встречалась с  именитыми людьми,  все  знали,  что орден она
получила из  рук  самого Љалинина,  а  однажды ей  пожал руку  ‘талин.  ‚ера
Њихайловна рассказывала об этом десЯтки раз,  а  ее все просили рассказывать
снова и снова,  требовали, чтобы она не упустила ничего, и мать все ездила и
ездила по фабрикам и колхозам района, откуда к ней приходили заЯвки.
     ‚ тридцатых годах мать была одной из первых стахановок, ее имЯ гремело,
как и  имена Џаши Ђнгелиной,  „уси и Њаруси ‚иноградовых,  и Ћлег удивлЯлсЯ,
почему по каналу не ходит буксир "‚ера Џлахтина".  Њать смеЯлась,  говорила,
что забыли назвать, а однажды учитель сказал им на уроке литературы, что это
про такую, как ‚ера Њихайловна Џлахтина, создан кинофильм "‘ветлый путь".
     Њать  уезжала из  ‚лахермы часто,  иногда на  недели,  все  выступала и
заседала,  как полагалось государственному человеку, а дела в фабкоме вел ее
заместитель ‘тепан  Њокеевич ’ришин,  человек старенький,  тихий  и  робкий,
бывший бухгалтер.
     ’еперь,  когда Ћлег оглЯдывалсЯ на  послевоенные годы,  он  признавалсЯ
себе в том,  что жил тогда в обстоЯтельствах праздничной приподнЯтости. •отЯ
он,  как  и  мать,  все  времЯ  чего-то  боЯлись.  „умаЯ же  о  том  времени
отвлеченно,  он  видел  его  трудным и  каким-то  очень  сложным,  и  многие
теперешние книги  и  статьи,  которые  он  читал  жадно  и  с  пристрастием,
укреплЯли его в  своих раздумьЯх.  Ќо если приходилось ему вспоминать просто
какие-то  эпизоды тех  лет,  то  радостные лица вспоминались ему  чаще,  чем
мрачные.  Ђ  жизнь его была не такой уж сытой.  Њать никогда не пользовалась
благами,  которые могло бы дать ее положение, была щепетильной, и Ћлег часто
бегал голодным и в рваных парусиновых башмаках,  выданных по ордеру,  только
прокатить  сына  вместе  с  другими  ребЯтишками в  "Џобеде",  приехавшей из
Њосквы,  мать  иногда решалась.  Љонечно,  при  всем  этом  было  волшебство
детства,  чуть что напускавшее розовый цвет. Ќо дело, видимо, было не только
в волшебстве детства. Ќе он один жил в те годы праздником.
     €  вот  к  тому благодушному и  праздничному ладу,  считал Ћлег,  очень
подходила его мать.  Ћн  гордилсЯ ею  в  те  годы.  Њать ходила по немощеным
улицам  ‚лахермы энергичной мужской  походкой,  говорила громко  и  властно,
курила "Ѓеломор",  носила строгий костюм с  белым  воротничком,  а  иногда и
гимнастерку. ‚ комоде ее лежали довоенные платьЯ и лаковые черные лодочки на
толстых каблуках-обрубках.  ЏлатьЯ были  давно забыты,  а  туфли мать иногда
надевала,  отправлЯЯсь в Њоскву,  дома же обходилась стоптанными ботинками и
сапогами.  ‚ид  у  нее был решительный и  боевой,  позже Ћлег узнал,  что на
случай,  если бы  немцев не  сразу вышибли из ‚лахермы,  мать должна была бы
стать комиссаром партизанского отрЯда,  и  оружие на  боку  ей,  конечно бы,
пошло.  Ћна  была красива,  это признавала всЯ ‚лахерма,  строгой и  суровой
красоте ее  подражали фабричные девчонки и  двигались тЯжеловато,  по-мужски
сгибаЯ руки в локтЯх.  ‚се смотрели на мать, Ћлег это чувствовал, где бы она
ни поЯвлЯлась,  и вспоминали,  какой ладной была она еще в девушках,  а мать
шла, каблуки вдавливаЯ в землю, величественнаЯ и прЯмаЯ.
     Ђ дома мать становилась другой,  и Ћлег ее не узнавал и боЯлсЯ ее. „ома
она бывала не так уж долго,  приходила поздно,  проверЯла табель и тетрадки,
хвалила сына,  и  тут  же  звонил телефон,  и  снова своим деловым,  усталым
голосом  она  говорила  в  трубку  о  премиальных,   путевках,  увольнениЯх,
квартирах, ругала кого-то за то, что на вчерашние похороны не ЯвилсЯ духовой
оркестр. Ђ потом мать сидела и курила, молчала, смотрела на фотографию отца,
раскрашенную ретушерами за  десЯть рублей,  и  на ‘ережкины рисунки танков и
подводных лодок,  похожих  на  крокодилов.  ‚озвращаЯсь в  земное  из  своих
раздумий,  мать говорила рассеЯнно: "’ы еще не спишь... Ќадо спать... ‡автра
много дел".  —асто она приходила совсем поздно,  когда он  уже спал в  своей
комнате, его укладывала одна из сестер матери, ”енЯ, одинокаЯ и несчастливаЯ
женщина, безропотнаЯ и испуганнаЯ вечно, прозваннаЯ —окнутой. Ћна жила рЯдом
и  стрЯпала и  стирала,  да  все  почти  делала  по  хозЯйству.  €ногда Ћлег
просыпалсЯ ночью,  слышал за  дверью чьи-то  голоса,  смех матери,  гитарный
перезвон,  шипенье патефонной иглы.  Ћлег лежал с открытыми глазами и боЯлсЯ
чего-то,  фабрика гудела рЯдом,  вечнаЯ ей была предписана бессонница. „верь
скрипела,  мать,  стараЯсь не шуметь, туфли скинув, ступала по коврику к его
кровати,  стоЯла над ним и шептала что-то, от нее пахло вином и духами. Ћлег
застывал,  деревенел, изображаЯ спЯщего, а мать гладила его волосы и уходила
на  носках,  пошатываЯсь.  Ћлег так  и  не  мог  заснуть,  пока не  уходили,
посмеЯвшись в передней, ночные материны гости, а наутро он ходил волчонком и
старалсЯ не смотреть ей в  глаза.  Ќо однажды,  он училсЯ уже тогда в  пЯтом
классе, Ћлег не выдержал, соскочил с кровати и, как был, в трусах и в майке,
рванул дверь и  вошел в  гостиную.  ’ам сидели трое мужчин в зеленых и синих
френчах и  еще бухгалтерша с фабрики,  но Ћлег смотрел только на мать.  Њать
застыла напрЯженно на  диване,  ногу  на  ногу  положив,  гитару на  коленЯх
держала, волосы ее растрепались, белаЯ кофточка была расстегнута на груди, а
глаза смотрели пьЯно и  испуганно.  Ћна вскочила тут же,  вытолкала гостей в
переднюю,  и те ушли,  смутившись,  молча,  мать прибежала, бутылки и окурки
поубирала со стола,  чтобы напомнить ни о  чем не могли,  кинулась к  Ћлегу.
Ћлег сидел на кровати и  ревел,  она обнЯла его и  тоже заплакала,  говорила
много и нервно,  о войне и еще о чем-то, но успокоить не могла, с ним была в
ту  ночь  истерика.  —ерез день  мать  водила его  в  больницу,  врачи нашли
истощение нервной системы, посоветовали съездить к морю. Њать отправлЯла его
сначала в Ђртек, потом на пароходе до Ђстрахани и обратно. ѓостей она больше
не  приводила,  возвращалась домой раньше,  но  ее ненадолго хватило,  снова
стала заЯвлЯтьсЯ ночью, а то и под утро, и подвыпившаЯ.
     €  по ‚лахерме поговаривали о  том,  что мать гулЯет,  поговаривали без
злорадства и возмущениЯ, а даже с сочувствием. Љак-то Ћлег возвращалсЯ домой
с пионерского сбора,  и парень из их класса толкнул его в бок:  "‚он видишь,
тот дЯдька, так он..." Ћлег прибежал домой, мать сидела перед зеркалом, губы
красила,  и  Ћлег выпалил ей в  лицо:  "Љак ты можешь!  ќто же фальшь,  ложь
это!..  Љак ты можешь жить так!  —то о тебе говорЯт! ђазве могут такими быть
большевики!" Њать поднЯлась быстро,  подошла к нему,  а он застыл перед ней,
решительный и  даже  торжественный в  белой рубашке и  алом  галстуке,  мать
обнЯла  его,   прижала  к  себе,   говорила:  "Љакой  ты  стал...  ’ы  вырос
достойным...  џ так счастлива,  что ты такой,  мой сын... ’ы похож сейчас на
ђадика ћркина или  даже на..."  Ћна вдруг замолчала,  сникла,  опустилась на
диван и заплакала.  Ћна сидела жалкаЯ и постаревшаЯ, говорила, всхлипываЯ, о
сложностЯх жизни,  о  ранах войны,  о том,  что он еще многого не понимает в
силу  своего детского разума,  "а  Я  баба,  баба  Я...",  что  она  человек
несчастный,  не на своем месте,  все,  что она делает сейчас,  -  это только
обозначение чего-то,  и  зачем только оторвали ее от ткацких станков,  от ее
дела,  говорила  такие  слова,  от  которых  Ћлегу  стало  страшно,  достала
фотографию,  где  она  была  снЯта  ткачихой,  совсем  девчонкой,  улыбчивой
красавицей.  "Љакой Я только была,  плЯсуньей,  озорницей, а теперь словно в
чужих платьЯх хожу..."  Џотом она  плакала об  отце  и  ‘ережке,  Ћлег стоЯл
растерЯнный,  все  еще старалсЯ быть суровым,  но  жалел ее  и  уже искал ей
оправдание.
     Ћн много думал об этом разговоре позже и успокаивал себЯ.  Ћн посчитал,
что слабости в человеке пока живут и никуда от них не денешьсЯ, все это идет
от напрЯжениЯ,  от нервов,  от усталости в главном великом деле,  к нему они
вроде бы  естественное приложение.  Ћни  живут сами  по  себе и  главного не
чернЯт.  Ћн вспомнил, что недавно сам стоЯл на сцене районного „ома пионеров
в почетном карауле у знамени,  это была высокаЯ честь, но Ћлег стоЯл и думал
не о знамени,  а о своем животе, он болел у него, и Ћлег все ждал, чтобы его
быстрее сменили. …му было стыдно, ничего поделать он не мог.
     …стественным,  но не имеющим отношениЯ к  главному в  жизни стало тогда
казатьсЯ Ћлегу многое,  и  оно уже не  возмущало его.  …стественной казалась
Ћлегу и атмосфера их квартиры,  их жизни, то есть он даже в ту пору не думал
о ней,  а теперь-то он знал точно, что в атмосфере этой был растворен страх.
€менно растворен,  потому он и был незаметен.  Њать вечно боЯлась чего-то, о
чем  он  не  знал.  €  она  трЯслась за  каждый его  шаг,  сначала это Ћлега
раздражало, как и то, что она при людЯх его, почти совсем взрослого мужчину,
гладила по головке,  но в конце концов он привык к ее страху,  потому что уж
такой была ее любовь.  Ћн и сам стал боЯтьсЯ за себЯ,  завидовал рискованным
ребЯтам:  и ’ерехову,  и ‘евке,  и другим своим приЯтелЯм, которым ничего не
стоило нырнуть с моста, подратьсЯ до крови или добратьсЯ до Њосквы на крышах
коричневых товарных вагонов.  Ћн  смеЯлсЯ над рассказами тетушек и  матери о
ворах и убийцах,  и те обижались,  говорили, что много развелось после войны
людей жестоких,  кровь длЯ которых - водица, он помнил всЯкие истории о том,
как проигрывают последних в очереди в карты, подойдет хмырь в серой кепочке,
сползшей на  глаза,  ножиком,  выточенным из напильника,  пырнет в  бок -  и
привет.  Ђ  потому,  отправлЯЯсь за хлебом или в  керосинную лавку,  в хвост
очереди Ћлег вставал с оглЯдкой,  и на душе у него было не сладко,  он никак
не мог успокоитьсЯ, пока не вырастали за спиной люди.
     Ћднажды Ћлег притащил в  дом  со  двора анекдот и  рассказал его,  мать
поулыбалась,  а потом стала серьезной и сердитой и Ћлега отчитала за то, что
он слушает и повторЯет такие мерзкие анекдоты, которые на руку нашим врагам.
"Ќе вздумай болтать такие вещи,  а если спросЯт,  откуда узнал,  говори:  во
дворе слышал,  мать ничего не знает. € будь особо осторожен с дЯдей ‘еменом,
дворником,  он ко мне приставлен..." ѓлаза у нее были испуганные,  и головой
она качала, словно только теперь понЯла всю серьезность дела.
     Ђ потом пришел пЯтьдесЯт шестой, шумный и сердитый, високосный год.
     „лЯ  Ћлега тот год был трудным.  Ћн  стал совсем худой и  нервный,  все
выступал на разных собраниЯх в техникуме,  где он уже училсЯ,  голос срывал,
врачи  прописывали ему  полоскание содой,  а  собраний и  митингов было  той
весной побольше,  чем занЯтий,  и  занЯтиЯ-то превращались в споры.  ‚ своих
суждениЯх он был резок,  его любили слушать,  к тому же,  видимо, передались
ему  от  матери ораторские способности.  ‚сю  ту  весну он  был в  состоЯнии
какого-то страстного порыва,  которым, впрочем, были охвачены многие, он жил
одним -  революцией -  и верил искренне, что служит ей, а такие прозаические
вещи, как еда или любовь, казались ему кощунством. ‚от тогда он и понЯл, что
ненавидит мать.
     Ћн пришел к  этой мысли однажды,  когда открыл дверь в комнату матери и
увидел ее у  трельЯжа,  она купила его недавно,  в  комиссионном,  и  теперь
сидела перед ним,  разложив на столике кремы,  краски и  коробочки с пудрой.
"Ђктриса",  -  подумал Ћлег,  она и  на  самом деле была похожа на  актрису,
забежавшую перед представлением в гримерную.  Њать обернулась,  и, наверное,
глаза у  нее  были злые,  потому что она испугалась и  даже вперед подалась,
словно хотела закрыть от  него все свои коробочки и  флаконы.  Ћн  ей  тогда
ничего не сказал. Ћн так и не знал до конца, была ли она и вправду в те годы
актрисой,  понимавшей "кое-что".  „ело было даже не в этом.  Љакие бы скидки
Ћлег ни давал матери,  вспоминаЯ и о тЯжелых условиЯх тех лет,  и о том, что
война искалечила ее жизнь,  отнЯв мужа и  сына,  все же он считал,  что мать
причастна ко всему,  что было при ‘талине,  и этого он ей простить не мог. Ђ
потому он почти и  не разговаривал с ней.  Ќесколько раз мать советовала ему
быть поумнее, если уж заблуждатьсЯ, то заблуждатьсЯ про себЯ.
     ‚  техникуме  Ћлег  проучилсЯ недолго.  …му  уже  разонравилась будущаЯ
специальность  -   механика  ткацких  станков.  ‚  комитете  он  оказалсЯ  в
одиночестве,  его вдруг стали называть революционером чувств,  все говорили,
что сейчас нужна практическаЯ работа,  а  не  речи,  и  другие обидные слова
говорили.  Ћлег расстроилсЯ и вышел из комитета. € решил съездить на целину.
„ва года он  жил на  целине,  в  разных совхозах,  и  все же  не  выдержал и
вернулсЯ во ‚лахерму, увидел мать и не узнал ее.
     Ћн  многого не  узнал во  ‚лахерме,  то,  что происходило у  него перед
глазами,  принималось само  собой разумеющимсЯ и  не  очень значительным,  а
потому  и  не  свЯзывалось в  сознании Ћлега  с  большими переменами.  Ђ  во
‚лахерме он сравнивал и удивлЯлсЯ.
     Њать стала вполне современной женщиной.  €  мысли она высказывала вслух
такие,  за  которые года три  назад отчитывала Ћлега,  оглЯдываЯсь при  этом
испуганно по  сторонам.  €  речи  ее  были теперь подлиннее и  повеселее,  с
пословицами и отступлениЯми от текста. ‚лахермские девчонки подражали теперь
не  ей,  не  ее  прежней  строгой  красоте и  суровым и  энергичным манерам,
наоборот, мать сама училась у них, прическу делала с начесом, а волосы у нее
все  еще  были  пышными,  красила  их,  лицо  приводила  в  порЯдок  всЯкими
импортными  кремами  и  тонами,   по  часу  сидела  перед  зеркалом,  носила
вывезенные из-за  границы  остроносые туфли  и  вЯзаные кофты,  а  побывав в
веции с  профсоюзной делегацией,  привезла бежевый костюм из джерси и очень
гордилась им,  хотЯ он был ей мал, а она уже порЯдком располнела. € говорила
она теперь не громко и не грубо,  а нежно и даже не без кокетства. € в сорок
лет своих была она красива и  Ярка,  и Ћлег видел,  как посматривали на мать
мужчины.  ђаботала она уже не на фабрике,  а  в горисполкоме,  кабинет у нее
попросторнее,  в углу стоЯл телевизор. ‡а эти годы она могла многое понЯть и
пережить,  а  потому быть  теперь искренней,  но  Ћлег отвергал все  попытки
матери сблизитьсЯ с ним.
     —аще всего Ћлег обходилсЯ односложными ответами на ее слова. Ћн зашел к
ней на работу и убедилсЯ,  что, как и прежде, она зажигаетсЯ иногда искренне
и шумит, но это только десЯтаЯ часть дел. €, как прежде, она хорошо говорила
речи,  любила это делать,  и,  как прежде,  часто возвращалась домой немного
хмельнаЯ и вились вокруг нее мужчины, элегантные в меру возможностей.
     Ћлега это возмущало.  ‚ последние годы он и сам стал терпимее, и многие
его пламенные мысли казались ему теперь смешными и  неверными,  но забыть он
ничего не мог и  простить матери ничего не мог.  •отЯ он снова вспоминал и о
войне и о сломанной ее судьбе и готов был найти ей оправдание. ЋтношениЯ их,
очень приличные внешне,  не  могли стать лучше еще  и  потому,  что  мать не
принимала его любви к  Ќаде.  Ћна ее  не  любила и  щурилась сердито,  когда
говорила о Ќаде и Ѓелашовых. ‡аметив, как смотрит Ћлег на Ќадю, она вскипела
и  долго  не  могла  прикурить от  зажигалки с  красным галльским петухом на
пупырчатом металле.  "„умать о ней забудь,  -  сказала мать,  - будешь с ней
несчастливым".
     Џотом она пыталась говорить с ним спокойнее,  но у него на все ее слова
был один ответ.  Ћткуда шла эта неприЯзнь матери к Ќаде, Ћлег не мог понЯть,
то ли она ревновала его и  потому "будущую разлучницу" заранее отвергала,  а
может быть,  неприЯзнь пришла без всЯких видимых причин,  просто ведь бывает
так,  длЯ  матери  эта  длинноногаЯ девица из  журнала мод  была  загадочной
марсианкой,  неземные пороки чудились в ней, и доверить ей сына она боЯлась.
"‚збалмошнаЯ,  легкаЯ  девчонка,  -  говорила мать.  -  ‚се  они,  Ѓелашовы,
рискованные люди,  сумасброды... ’ы еще пожалеешь..." Ђ Ќадю и на самом деле
сумасбродной  называла  улица,   и   бабы  в  платочках,   усаживавшиесЯ  на
обглаженные их задами скамеечки,  охали,  глЯдЯ на нее,  но Ћлег считал, что
Ќадю он знает лучше семечной улицы и ему судить, какаЯ она.
     Ћн обернулсЯ и хотел сказать Ќаде что-нибудь ласковое,  а потом бросить
к черту свою писанину и подойти к ней,  но он увидел, что ЌадЯ спит. †урнал,
зачитанный, с лиловым негром на обложке, валЯлсЯ на полу, а ЌадЯ спала прЯмо
на  одеЯле,  вытЯнув ноги в  сшитых ею  самою джинсах и  кулаки подложив под
голову. "ђоднаЯ ты моЯ, - подумал Ћлег, - устала за этот нервный день..." Ћн
подошел к  ней без шума и  стал гладить ее волосы и  волновалсЯ,  потому что
хотел быть с ней, и ему было досадно, что она заснула, но разбудить ее он не
решалсЯ,  все сидел,  и  ему почудилось вдруг нечто красивое в  том,  что он
должен подавить свое желание ради ее покоЯ.
     Ћлег встал и подошел к столу. "Њать, мать, - подумал он, - а мать будет
курить..."  Ћн  нервничал,  и  ему  казалось,  что  причина тут  одна -  его
всегдашние думы о матери,  повторенные сегоднЯ.  Ќо он тут же понЯл,  что не
из-за матери нервничает, и перестал принуждать себЯ думать о ней, все глЯдел
на Ќадю и радовалсЯ ею и досадовал на ее сон.


        9

     Ќи черта не было видно.  ’ерехов пожалел, что не взЯл фонарик. ‚прочем,
фонарик,  наверное, мог бы заглЯдывать сегоднЯ только под ноги и высвечивать
лужи и  ничем бы  не  помог,  дождь бы  тут же прихватил его лучи нервущейсЯ
своей сеткой. ‘тупаЯ на каблук, вдавливаЯ сапоги в грЯзь, медленно спустилсЯ
’ерехов по  скользкому съезду  с  Њалиновой сопки.  Њост  был  метрах в  ста
впереди,  и  ’ерехов его не увидел.  ‘ейба гудела и бесилась и не собиралась
спать ночью.  "Ќичего,  посуетись,  пошуми",  - подумал ’ерехов. Ћн вспомнил
Ѓудкова и  их  вчерашний разговор и  слова Ѓудкова о  мосте и  метеорологах,
поводов нервничать не было,  и все же ’ерехов решил,  что завтра утром,  как
только станет светло,  он отправитсЯ на мост с понимающими плотниками, и там
они посмотрЯт, не надо ли чего делать. ’ерехов подержал сигарету под дождем,
капли  притушили  ее,  заставив  пошипеть,  и  ’ерехов  бросил  окурок.  …му
захотелось найти камень и  швырнуть его в  воду,  чтобы всплеск был,  просто
так, из неприЯзни к ‘ейбе, но, сколько он ни ковырЯл землю носком сапога, на
твердое наткнутьсЯ не смог.  €  тогда ’ерехов сунул руки в карманы и пошел в
поселок.
     ‚  сторожке у  склада горел огонь.  ’ерехов,  подумав,  толкнул дверь и
шагнул в сторожку.  ‘тарик сидел у стола на лавке, овчинный тулуп накинув на
плечи, и дремал.
     - Ќехорошо, - сказал ’ерехов, - на посту...
     - Ђ,  ’ерехов,  - встрепенулсЯ старик. - ’ерехов, садись, садись, что ж
уж...
     - Ќехорошо,  -  покачал головой ’ерехов, присаживаЯсь, - неугомонный не
дремлет враг, а ты...
     - џ сейчас, сейчас Я посмотрю все, а ты сиди, сиди...
     „вижением плеч старик поправил тулуп,  посадил его понадежнее и, кивнув
’ерехову,  нырнул в  дождь.  „олго его не  было,  может быть,  на самом деле
старик  рассматривал свои  владениЯ,  а  может,  просто  справлЯл  нужду  и,
поеживаЯсь,  смотрел вверх  и  поругивал небо  за  непогоду.  ‚ернулсЯ он  с
охапкой березовых дровишек и, согнувшись, стал колдовать у железной печки.
     - ‚се на месте? - спросил ’ерехов.
     - Ќу,  -  сказал старик,  местные не  могли обойтись без  этого "ну"  и
приезжих к нему приучили, сто значений передавало "ну" и сто оттенков было в
каждом значении.
     - “волим мы тебЯ скоро, - сказал ’ерехов.
     - ЊенЯ-то?
     - Ќу а зачем тут сторож,  скажи на милость, кому эти железЯки-то нужны.
’онны в них. ‡ахочешь, не унесешь.
     - ‘торож-то  всегда должен быть,  хоть бы и  воздух охранЯть,  какое же
хозЯйство без сторожа.
     - ‚от ты не веришь,  -  сказал ’ерехов,  -  а Я нынче начальником стал,
приказ напишу, сразу поверишь...
     - Ќет, - замотал головой старик, - не уволите.
     Ћн хорошо знал,  что его не уволЯт, так же хорошо, как и то, что делать
ему тут нечего.  Ќо он был убежден в том,  что без сторожа никак нельзЯ, как
были убеждены,  видимо,  в  этом люди,  предусмотревшие в сейбинском штатном
расписании фигуру бойца охраны.  …рмаков мог  настоЯть,  чтобы должность эту
прикрыли,  но и  он,  и  все ребЯта привыкли к старику,  а по паспорту …фиму
Џрокофьевичу Њокаенкову,  и выгнать его было бы длЯ них все равно, что срыть
сопку,  у  которой они жили.  €м  казалось,  что старик тут был вечно и  это
специально длЯ  него  строЯт у  ‘ейбы поселок со  складом.  Ђ  ’ерехов любил
приходить в сторожку,  просто так,  потрепатьсЯ,  отвлечьсЯ от напрЯжениЯ, и
каждый  раз  их  разговоры  начинались с  обещаний  уволить,  поддразниваний
старика,  и  это было обЯзательно,  если бы  такого поддразниваниЯ не  было,
старик бы забеспокоилсЯ и всерьез заподозрил бы нехорошее.
     Ћн держалсЯ за свою должность,  потому что пенсию получал маленькую,  а
деньги ему были нужны.  Ћн жил в ‘основке с сорокалетним сыном и помогал ему
растить семерых детей.
     ‘тарик уверЯл ’ерехова,  что ему восемьдесЯт пЯть,  а  по паспорту было
семьдесЯт восемь,  его хотели забрать на Японскую, он тогда и скостил себе в
бумагах годы.  Ќо лицо его казалось ’ерехову еще свежим, только в мутноватых
удивленных глазах и  в  ослабевшем мЯгком рту была старость,  да держалсЯ он
неестественно прЯмо, а колени его чуть-чуть пошли вперед. “ старика у самого
было десЯть детей. Ђ выжило только двое сынов. Ћдин погиб в последнюю войну,
а того,  что поселилсЯ в ‘основке,  немцы изранили. Ѓыло у старика две жены,
обеих он  пережил,  хотел женитьсЯ в  третий раз,  а  ему уже было,  но  его
расчетам,  восемьдесЯт лет,  но пожалел сына, продал дом в алтайской деревне
да  корову да  другую скотину,  привез сыну двадцать пЯть тысЯч,  в  старых,
конечно, и положил на стол. ’еперь хоть детишки получше одеты стали.
     ‘ын его плотник и  стекольщик и еще многое умеет делать,  сельсовет ему
работы находит, когда-то и сам старик был хорошим плотником, жил он неплохо,
а братьЯ его -  еще лучше,  даже машины железные приобрели.  Љулаками они не
были,  но в  Ќарым попали.  ’еперь осталсЯ только он один в  их крестьЯнском
роду,  бросившем землю в ѓродненской губернии,  Ѓрест-‹итовском уезде,  ради
сибирских фантазий.  Ћн,  да еще сын,  да еще семь ребЯтишек сына.  Ћн любит
ребЯт,  гостинцы им таскает по воскресеньЯм,  рассказывает им, что это зайцы
приносЯт им  гостинцы.  ‘тарик и  ’ерехову часто говорил о  своих внуках,  а
’ерехов чувствовал,  что у него все -  во внуках, и еще ’ерехов думал о том,
что внуки эти, когда вырастут, не поймут жизни старика и его братьев. Џотому
что всплеск его жизни был лет пЯтьдесЯт назад, в юности, в ту пору, когда он
служил в армии, сидел в окопах в первую мировую и, покалеченный, возвращалсЯ
к своей земле.
     ‚ сторожке,  если ’ерехов заходил к нему,  старик суетилсЯ и хотел, как
добрый хозЯин,  угодить гостю  и  развлечь его,  а  развлечь он  мог  только
рассказами.  ‚  них жили барыни,  усатые и лихие извозчики,  золотые рубли и
просвечивающие бумажки  с  фаЯнсовым  бюстом  императрицы  …катерины.  €  уж
конечно офицер с эполетами, офицерскаЯ жена и ловкий, умелый в любви солдат.
’ерехов слушал проперченные байки старика рассеЯнно, из вежливости, а иногда
из  вежливости слушал старик его.  Ћн  даже кивал,  но  ’ерехов видел в  его
глазах снисходительное недоверие,  и  шло оно,  наверное,  от  стариковского
чувства превосходства,  убеждениЯ в  том,  что ’ерехов и  всЯ эта молодежь -
бестолковаЯ и  легкомысленнаЯ и  ее  жизнь смешна,  а  он  взрослый человек,
проживший ой-ой-ой,  знает истину и многое такое, чего эти сосунки, может, и
совсем не  узнают.  €  еще  в  его глазах жили какой-то  испуг и  готовность
согласитьсЯ со всем, что ему будут говорить, и, рассказываЯ свои истории, он
то  и  дело  останавливалсЯ на  секунду,  поджидаЯ одобрениЯ или,  наоборот,
осуждениЯ его рассказа,  и  тому и  другому он  одинаково улыбалсЯ,  лишь бы
собеседник был доволен. Џо ’ерехов молчал, он приходил не слушать старика, а
смотреть на него,  на его обветренные пальцы,  на движениЯ его рук и  на его
глаза,  он  смотрел на  старика не только потому,  что хотел нарисовать его,
просто рЯдом с  ним о