идениЯ, предопределениЯ (ибо
организм наш устроен олигархически), - такова  польза активной, как сказано,
забывчивости,  как  бы некой привратницы, охранительницы  душевного порЯдка,
покоЯ, этикета, из чего тотчас же можно взЯть в толк, что без забывчивости и
вовсе не существовало бы  никакого  счастьЯ,  веселости,  надежды, гордости,
никакого   настоЯщего.  —еловек,   в  котором   этот  сдерживающий   аппарат
повреждаетсЯ и  выходит из строЯ, схож (и не только схож) с диспептиком - он
ни  с  чем не может "справитьсЯ"... €менно  это  по необходимости забывчивое
животное,  в  котором  забвение представлЯет силу, форму могучего  здоровьЯ,
взрастило в  себе противоположную  способность, памЯть,  с  помощью  которой
забывчивость  в некоторых случаЯх упразднЯетсЯ - в  тех именно случаЯх,  где
речь  идет  об обещании:  стало  быть,  никоим образом  не  просто пассивное
неумение  отделатьсЯ  от   вцарапанного  однажды  впечатлениЯ,   не   просто
несварение данного однажды ручательства, с которым нельзЯ уже справитьсЯ, но
активное нежелание отделатьсЯ, непрерывное воление  однажды  неволенного,  -
настоЯщую памЯть воли, так что  между изначальным  "Я  хочу",  "Я сделаю"  и
собственным разрЯжением воли, ее актом  спокойно  может быть вставлен  целый
мир новых и чуждых вещей, обстоЯтельств, даже волевых актов,  без того чтобы
эта длиннаЯ цепь воли лопнула. —то, однако, все это предполагает? ’о именно,
насколько  должен  был  человек,  дабы в  такой мере распорЯжатьсЯ  будущим,
научитьсЯ  сперва  отделЯть  необходимое от случайного,  развить  каузальное
мышление,  видеть  и предупреждать далекое  как  настоЯщее,  с  уверенностью
устанавливать,  что  есть цель и что средство к ней, уметь вообще  считать и
подсчитывать - насколько должен был сам человек стать длЯ этого прежде всего
исчислимым, регулЯрным, необходимым, даже в собственном своем представлении,
чтобы  смочь  наконец,  как это  делает обещающий, ручатьсЯ  за себЯ  как за
будущность!
     2
     €менно это и есть длиннаЯ историЯ происхождениЯ ответственности. ‡адача
выдрессировать  животное,  смеющее  обещать,  заключает в  себе,  как мы уже
понЯли, в качестве условиЯ и подготовки ближайшую задачу сделать человека до
известной степени необходимым, однообразным, равным среди равных, регулЯрным
и, следовательно,  исчислимым.  —удовищнаЯ работа  над тем, что было названо
мною  "нравственностью  нравов"  (ср.  "“треннЯЯ  зарЯ"   I  1019   сл.),  -
действительнаЯ работа человека над самим собою в течение длительного отрезка
существованиЯ  рода человеческого, всЯ  его  доисторическаЯ работа  обретает
здесь свой  смысл,  свое  великое оправдание,  какой бы избыток  черствости,
тирании, тупости и идиотизма ни  заключалсЯ в ней:  с помощью нравственности
нравов  и социальной смирительной рубашки  человек был действительно  сделан
исчислимым.  …сли, напротив,  мы перенесемсЯ в самый конец этого чудовищного
процесса,  туда,  где дерево  поспевает  уже  плодами, где  общество  и  его
нравственность нравов  обнаруживают уже  нечто такое, длЯ  чего они  служили
просто  средством, то  наиболее спелым  плодом  этого  дерева предстанет нам
суверенный   индивид,   равный   лишь   самому   себе,  вновь   преодолевший
нравственность   нравов,   автономный,    сверхнравственный   индивид   (ибо
"автономность"  и  "нравственность"  исключают друг  друга), короче, человек
собственной независимой длительной воли, смеющий обещать, -  и в нем гордое,
трепещущее во всех мышцах сознание того, что наконец оказалось достигнутым и
воплощенным  в  нем,   -   сознание  собственной  мощи  и  свободы,  чувство
совершенства человека вообще.  ќтот вольноотпущенник,  действительно смеющий
обещать, этот господин  над свободной волей, этот суверен - ему  ли было  не
знать того, каким преимуществом  обладает он перед всем  тем, что не  вправе
обещать  и  ручатьсЯ  за  себЯ,  сколько  довериЯ, сколько  страха,  сколько
уважениЯ внушает он - то, другое и третье  суть его "заслуга" - и что вместе
с  этим господством над собою  ему по необходимости вменено и господство над
обстоЯтельствами,  над  природой и  всеми неустойчивыми креатурами с так или
иначе отшибленной волей? "‘вободный" человек, держатель долгой  несокрушимой
воли,  располагает  в  этом  своем  владении  также  и  собственным  мерилом
ценности: он сам назначает себе меру своего уважениЯ и презрениЯ к другим; и
с  такою же  необходимостью,  с  какой  он уважает равных  себе,  сильных  и
благонадежных  людей (тех, кто вправе обещать), - стало  быть, всЯкого, кто,
точно некий суверен,  обещает с трудом, редко,  медлЯ, кто скупитсЯ  на свое
доверие, кто награждает своим доверием, кто дает слово как такое, на которое
можно положитьсЯ, ибо  чувствует себЯ достаточно сильным, чтобы сдержать его
даже  вопреки несчастным  случаЯм,  даже  "вопреки  судьбе",  - с  такою  же
необходимостью у  него всегда  окажетсЯ  наготове  пинок  длЯ  шавок, дающих
обещаниЯ без всЯкого на то права, и розга длЯ лжеца, нарушающего свое слово,
еще не  успев  его  выговорить.  ѓордаЯ  осведомленность  об  исключительной
привилегии ответственности, сознание  этой  редкостной свободы, этой  власти
над  собою и  судьбой  пронЯло  его до  самой  глубины  и  стало инстинктом,
доминирующим инстинктом - как же он назовет его, этот доминирующий инстинкт,
допустив,  что  ему  нужно про  себЯ  подыскать  ему  слово? Ќо в  этом  нет
сомнениЯ: этот суверенный человек называет его своей совестью...
     3
     ‘воей совестью?.. Њожно заранее угадать, что понЯтие "совесть", которое
мы встречаем здесь в  его высшем, почти  необычном оформлении, имеет уже  за
собою  долгую  историю  и  долгий метаморфоз.  “меть  ручатьсЯ  за себЯ и  с
гордостью, стало  быть, сметь также  говорить „а самому себе - это, как было
сказано, спелый плод,  но  и поздний плод - сколь долго плод этот должен был
терпким  и  кислым  висеть  на дереве!  Ђ  еще  дольше он оставалсЯ  и вовсе
незримым - никто и не посмел бы обещать его, хотЯ столь же Явным оказывалось
и то, что все на дереве было приуготовлено к нему и шло именно в его рост! -
"Љак  сотворить  человеку-зверю памЯть? Љак вытиснить в этой частично тупой,
частично  вздорной мимолетной мыслительной способности,  в  этой воплощенной
забывчивости нечто  таким образом, чтобы оно  оставалось?"... ќта древнейшаЯ
проблема, надо полагать, решалась отнюдь  не нежными ответами и  средствами;
может быть, во всей предыстории  человека и не было ничего более страшного и
более жуткого, чем его  мнемотехника. "‚жигать, дабы осталось в памЯти: лишь
то, что не перестает  причинЯть боль,  остаетсЯ  в памЯти" - таков  основной
тезис наидревнейшей (к сожалению, и продолжительнейшей) психологии на земле.
Њожно   даже  сказать,  что  всюду,  где  нынче  существует  еще   на  земле
торжественность, серьезность,  тайна, мрачные тона в жизни людей и  народов,
там продолжает действовать нечто от того ужаса, с которым некогда повсюду на
земле  обещали,  ручались,  клЯлись:  прошлое,  отдаленнейшее,  глубочайшее,
суровейшее  прошлое веет  на  нас  и  вспучиваетсЯ в нас, когда  мы делаемсЯ
"серьезными". Ќикогда не  обходилось без  крови, пыток, жертв, когда человек
считал необходимым сотворить себе  памЯть; наиболее зловещие жертвы и залоги
(сюда относЯтсЯ жертвоприношениЯ первенцев), омерзительные увечьЯ (например,
кастрации),  жесточайшие ритуальные формы всех  религиозных культов  (а  все
религии в  глубочайшей  своей подоплеке  суть системы жестокостей) - все это
берет начало в том  инстинкте,  который  разгадал в  боли  могущественнейшее
подспорье  мнемоники. ‚ известном  смысле сюда относитсЯ всЯ аскетика: нужно
было   сделать    несколько   идей   неизгладимыми,   постоЯнно   присущими,
незабвенными,  "навЯзчивыми"   в   целЯх   гипнотизации   всей   нервной   и
интеллектуальной  системы посредством этих "навЯзчивых идей" -  аскетические
же процедуры  и жизненные формы  служат средством к тому, чтобы избавить эти
идеи   от  конкуренции   со  всеми   прочими   идеЯми,  чтобы   сделать   их
"незабвенными".  —ем хуже обстоЯло  "с памЯтью"  человечества, тем  страшнее
выглЯдели  всегда его  обычаи;  суровость  карающих  законов,  в  частности,
ЯвлЯетсЯ  масштабом того,  сколько  понадобилось усилий, чтобы одержать верх
над  забывчивостью  и  сохранить в  памЯти  этих  мимолетных рабов аффекта и
вожделениЯ  несколько  примитивных требований  социального сожительства. Њы,
немцы,  Явно не считаем себЯ  особенно жестоким и бессердечным  народом и уж
тем более особенно  ветреным  и беспечным; но пусть только  взглЯнут на наши
старые уложениЯ о  наказаниЯх,  чтобы  понЯть, каких  усилий  на земле стоит
выдрессировать "народ мыслителей" (Я хочу сказать, народ …вропы, в котором и
по  сей  день можно сыскать еще максимум довериЯ,  серьезности, безвкусицы и
деловитости и который в  силу этих свойств присваивает себе право расплодить
в …вропе целый питомник мандаринов). ќти немцы ужасными средствами сколотили
себе памЯть,  чтобы  обуздать  свои  радикально  плебейские  инстинкты и  их
звериную неотесанность: пусть вспомнЯт  о старых немецких наказаниЯх, скажем
о побивании камнЯми (  - уже сага велит жернову упасть на голову виновного),
колесовании  (доподлиннейшее изобретение и специальность  немецкого гениЯ по
части  наказаний!),  сажании  на кол, разрывании  или растаптывании лошадьми
("четвертование"), варке преступника в масле или вине (еще в четырнадцатом и
пЯтнадцатом столетиЯх), об излюбленном сдирании кожи ("вырезывание ремней"),
вырезании мЯса из груди;  столь же  благополучным образом  злодеЯ обмазывали
медом и предоставлЯли мухам под палЯщим солнцем. ‘ помощью подобных зрелищ и
процедур  сохранЯют  наконец в  памЯти  пЯть-шесть  "не хочу",  относительно
которых и давали обещание, чтобы жить, пользуЯсь общественными выгодами, - и
в самом  деле!  с  помощью  этого  рода памЯти приходили  в  конце концов "к
уму-разуму"!  - Ђх, разум, серьезность, обуздание аффектов, всЯ  эта мрачнаЯ
затеЯ, называемаЯ размышлением, все эти привилегии и щеголЯниЯ человека: как
дорого пришлось за  них  расплачиватьсЯ! сколько крови  и ужаса  заложено  в
основе всех "хороших вещей"!..
     4
     Ќо каким же образом Явилась в мир  та другаЯ "мрачнаЯ затеЯ",  сознание
вины, всЯ совокупность "нечистой совести"? - и здесь мы возвращаемсЯ к нашим
генеалогам морали. ѓоворЯ еще раз - или Я еще не говорил этого? - они никуда
не годЯтсЯ.  Ќекий  пЯти пЯденей во  лбу самодельный,  начисто "современный"
опыт;  никакого  знаниЯ,  никакой  воли  к  знанию  минувшего;   еще  меньше
исторического инстинкта,  именно  здесь  потребного "второго  зрениЯ" -  и с
этим-то  покушатьсЯ  на  историю  морали:  Явное дело,  это должно повести к
результатам,  которые не имеют к  истине даже и чопорного отношениЯ. ‘нилось
ли названным  генеалогам морали  хотЯ  бы  в  отдаленном  приближении,  что,
например,   основное   моральное   понЯтие  "вина"   (Schuld)  произошло  от
материального понЯтиЯ  "долги" (Schulden)?  €ли что наказание как  возмездие
развилось совершенно независимо от всЯкого допущениЯ  свободы или  несвободы
воли? - и это в такой степени, что, напротив, всегда необходимой оказываетсЯ
прежде всего высокаЯ ступень очеловечиваниЯ, чтобы животное "человек" начало
проводить   гораздо   более  примитивные   различиЯ   типа  "преднамеренно",
"неосторожно",  "случайно", "вменЯемо" и противоположные им  и учитывать  их
при  определении  наказаниЯ.  ‘толь   расхожаЯ   нынче  и  выглЯдЯщаЯ  столь
естественной, столь  неизбежной мысль,  на  которую  вынужденно ссылаютсЯ  в
объЯснение  того,  как  вообще  возникло  на  земле чувство  справедливости:
"преступник заслуживает  наказаниЯ, так как он не мог поступить иначе" - эта
мысль  фактически  представлЯет собою крайне запоздалую, даже рафинированную
форму человеческого суждениЯ  и умозаключениЯ; кто  помещает ее  в начальные
стадии  развитиЯ,  тот  грубыми пальцами посЯгает на психологию  древнейшего
человечества.  Ќа  протЯжении  длительнейшего  периода человеческой  истории
наказывали  отнюдь не оттого,  что призывали зачинщика к ответственности  за
его злодеЯние, стало  быть, не в силу допущениЯ, что наказанию подлежит лишь
виновный, - скорее, все  обстоЯло  аналогично тому, как теперь еще  родители
наказывают  своих детей,  гневаЯсь  на понесенный  ущерб и  срываЯ злобу  на
вредителе, - но гнев этот удерживалсЯ  в рамках и  ограничивалсЯ  идеей, что
всЯкий ущерб имеет  в  чем-то свой эквивалент  и  действительно  может  быть
возмещен,  хотЯ бы  даже  путем боли, причиненной вредителю. Ћткуда получила
власть эта незапамЯтнаЯ,  закоренелаЯ, должно быть, нынче уже не искоренимаЯ
идеЯ эквивалентности ущерба и боли? џ уже предал это огласке: из договорного
отношениЯ между  заимодавцем и  должником,  которое столь  же  старо,  как и
"субъекты права",  и  восходит,  в свою  очередь,  к основополагающим формам
купли, продажи, обмена и торговли.
     5
     ђеминисценциЯ  этих договорных  отношений, как  и следовало  бы ожидать
после  предыдущих  замечаний,  влечет  за  собою  всЯкого  рода подозрениЯ и
неприЯзнь  в   отношении   создавшего   или   допустившего  их   древнейшего
человечества.  €менно здесь даетсЯ обещание, именно  здесь речь идет  о том,
чтобы внушить  памЯть  тому,  кто обещает; именно здесь - можно предположить
недоброе - находитсЯ месторождение  всего жесткого, жестокого, мучительного.
„олжник,  дабы  внушить  доверие   к  своему  обещанию  уплаты  долга,  дабы
предоставить гарантию серьезности и свЯтости  своего обещаниЯ, дабы зарубить
себе  на  совести  уплату,  как долг  и обЯзательство,  закладывает  в  силу
договора заимодавцу - на случай неуплаты - нечто, чем он еще "обладает", над
чем он еще имеет силу, например свое тело,  или свою жену, или свою свободу,
или даже  свою жизнь (или, при определенных  религиозных  предпосылках, даже
свое блаженство, спасение души,  вплоть до могильного покоЯ:  так в  …гипте,
где  труп должника не  находил  и в могиле покоЯ от  заимодавца, -  конечно,
именно  у  египтЯн покой  этот  что-нибудь да  значил). Ќо  главным  образом
заимодавец мог подвергать  тело должника  всем  разновидностЯм  глумлений  и
пыток, скажем  срезать  с  него  столько,  сколько на  глаз  соответствовало
величине долга, - с этой точки зрениЯ  в ранние времена повсюду существовали
разработанные,  кое в  чем  до  ужасающих  деталей, и  имеющие правовую силу
расценки  отдельных  членов  и частей тела. џ  считаю  это  уже  прогрессом,
доказательством более  свободного,  более щедрого  на  руку, более  римского
правосознаниЯ,  когда  законодательство  двенадцати таблиц  установило,  что
безразлично,  как много  или  как мало вырежут в подобном случае заимодавцы:
"si plus  minusve secuerunt, ne fraude esto".  “Ясним себе  логику всей этой
формы  погашениЯ:  она достаточно  необычна. ќквивалентность устанавливаетсЯ
таким образом, что вместо выгоды, непосредственно возмещающей  убыток (стало
быть, вместо погашениЯ долга деньгами, землей, имуществом какого-либо рода),
заимодавцу   предоставлЯетсЯ  в  порЯдке  обратной  выплаты   и  компенсации
некоторого рода удовольствие - удовольствие от права безнаказанно  проЯвлЯть
свою власть над  бессильным, сладострастие "de  faire le mal pour le plaisir
de le faire", наслаждение в насилии: наслаждение, ценимое тем выше, чем ниже
и невзрачнее место, занимаемое заимодавцем в обществе, и с легкостью смогшее
бы  показатьсЯ  ему  лакомым  куском,  даже  предвкушением  более   высокого
положениЯ.  Џосредством  "наказаниЯ",  налагаемого  на должника,  заимодавец
причащаетсЯ  к  праву  господ: в  конце концов  и он приходит к  окрылЯющему
чувству дозволенности глумлениЯ и надругательства  над каким-либо существом,
как  "подчиненным",  -  или  по крайней мере, в  случае  если дисциплинарнаЯ
власть,  приведение  приговора  в действие  перешло  уже к  "начальству",  -
лицезрениЯ, как  глумЯтсЯ  над  должником и  как его  истЯзают. ЉомпенсациЯ,
таким образом, состоит в ордере и праве на жестокость.
     6
     ‚  этой сфере,  стало быть,  в  долговом праве, таитсЯ  рассадник  мира
моральных  понЯтий "вина",  "совесть", "долг", "свЯщенность  долга" -  корни
его, как и корни всего великого на земле, изобильно и долгое времЯ орошались
кровью. € не следовало ли бы добавить, что мир этот, в сущности, никогда уже
не терЯл  в полной мере запаха  крови  и пыток? (даже  у  старого Љанта:  от
категорического императива  разит  жестокостью...) ‡десь  впервые  сцепились
жутким  образом  и,  пожалуй,  намертво  крючки  идей  "вина" и "страдание".
‘прашиваЯ еще раз: в какой мере страдание может быть погашением  "долгов"? ‚
той мере, в какой причинение страданиЯ доставлЯло высочайшее удовольствие, в
какой потерпевший выменивал свой убыток, в том числе и дискомфорт в  свЯзи с
убытком, на  чрезвычайное  контрнаслаждение: причинЯть страдание - настоЯщий
праздник, нечто, как было  сказано,  тем  выше взлетавшее в цене, чем больше
противоречило оно рангу и общественному положению заимодавца.  ќто сказано в
порЯдке предположениЯ:  ибо трудно вглЯдыватьсЯ в  корни  подобных подземных
вещей, не  говорЯ уже о мучительности  этого; и  тот, кто грубо подбрасывает
сюда  понЯтие "мести",  тот, скорее,  туманит и  мутит свой  взглЯд,  нежели
проЯснЯет его ( - ведь  и сама месть восходит к той же проблеме:  "как может
причинение   страданиЯ   служить   удовлетворением?").  Њне   кажетсЯ,   что
деликатность,  больше  того,  тартюфство  ручных  домашних  зверей  (Я  хочу
сказать,  современных людей,  Я хочу  сказать, нас) противитсЯ тому, чтобы в
полную мощь представить себе, до какой степени жестокость составлЯла великую
праздничную радость древнейшего человечества, примешиваЯсь, как  ингредиент,
почти к каждому его веселью; сколь наивной, с другой стороны, сколь невинной
предстает его  потребность в жестокости, сколь  существенно  то, что  именно
"бескорыстнаЯ  злость"  (или,  говорЯ  со  ‘пинозой,  sympathia  malevolens)
оцениваетсЯ  им как нормальное свойство  человека, -  стало быть, как нечто,
чему совесть от  всего  сердца говорит „а! „лЯ более проницательного  взора,
пожалуй,  еще  и  сейчас  было  бы  что  заприметить  в  этой  древнейшей  и
глубиннейшей праздничной радости человека; в  "Џо ту сторону добра и зла", а
раньше уже в  "“тренней заре" Я осторожным касанием указал  на  возрастающее
одухотворение и "обожествление"  жестокости, которое пронизывает всю историю
высшей культуры (и, в некотором значительном смысле, даже составлЯет ее). ‚о
всЯком случае, еще не в столь  отдаленные  времена нельзЯ было и представить
себе монаршьих свадеб и народных празднеств большого стилЯ без казней, пыток
или  какого-то  аутодафе, равным  образом  нельзЯ  было  и  вообразить  себе
знатного дома без существ,  на которых могли без малейших  колебаний срывать
свою  злобу и пробовать свои жестокие  шутки (достаточно, к слову, вспомнить
„он-Љихота при дворе герцогини: мы перечитываем сегоднЯ „он-Љихота с горьким
привкусом на Языке, почти  терзаЯсь,  и мы показались  бы  в этом  отношении
весьма странными, весьма смутными его  автору и современникам  последнего  -
они читали его со спокойнейшей совестью, как веселейшую из книг,  и чуть  не
умирали со смеху над ним). ‚идеть страданиЯ - приЯтно, причинЯть страданиЯ -
еще  приЯтнее:  вот  суровое  правило,  но  правило старое,  могущественное,
человеческое-слишком-человеческое,  под  которым,  впрочем,  подписались бы,
должно  быть,  и  обезьЯны:  ибо  говорЯт,  что  в   измышлении  причудливых
жестокостей  они  уже  сполна предвещают  человека  и  как  бы  "настраивают
инструмент".  Ќикакого  празднества  без  жестокости  - так учит древнейшаЯ,
продолжительнейшаЯ  историЯ  человека,  -  и  даже  в  наказании  так  много
праздничного! -
     7
     -  ќтими  мыслЯми, говорЯ между прочим, Я  вовсе не намерен лить  новую
воду  на расстроенные и скрипучие мельницы наших пессимистов, перемалывающие
пресыщение   жизнью;   напротив,   должно   быть   со  всей  определенностью
засвидетельствовано,  что в  те времена, когда человечество не стыдилось еще
своей  жестокости,  жизнь  на  земле  протекала  веселее,  чем нынче,  когда
существуют  пессимисты. Ќебо над человеком  мрачнело всегда в зависимости от
того,   насколько   возрастал   стыд   человека   перед  человеком.  “сталый
пессимистический взглЯд, недоверие к загадке жизни, ледЯное Ќет отвращениЯ к
жизни  - это не суть  признаки злейших эпох рода  человеческого: скорее, они
распускаютсЯ  как болотные растениЯ, каковы  они и есть,  лишь тогда,  когда
наличествует болото,  к  коему  они  принадлежат,  -  Я  разумею болезненную
изнеженность  и измораленность, благодарЯ которым животное "человек"  учитсЯ
наконец стыдитьсЯ всех своих  инстинктов. ‘тремЯсь попасть в "ангелы" (чтобы
не  употребить  более грубого  слова),  человек  откормил  себе  испорченный
желудок  и обложенный Язык, через которые ему не только опротивели радость и
невинность зверЯ, но и сама жизнь утратила  вкус,  -  так что  временами  он
стоит  перед самим собой  с  зажатым носом  и,  хмурЯсь, составлЯет с  папой
€ннокентием ’ретьим каталог своих сквернот ("нечистое зачатие, омерзительное
питание  во  чреве  матери,  загрЯзненность  вещества, из  коего развиваетсЯ
человек,  мерзкаЯ  вонь,  выделение  мокрот, мочи  и  кала").  Ќынче,  когда
страдание должно всегда выпЯчиватьсЯ в рЯду аргументов  против существованиЯ
как наиболее  скверный вопросительный  знак  его, было бы  полезно напомнить
себе  о тех  временах,  когда  судили  обратным образом, так  как  не хотели
обходитьсЯ  без  причинениЯ  страданий  и  усматривали  в  нем первоклассное
волшебство,  настоЯщую  приманку, совращающую к  жизни. Ѓыть может,  тогда -
говорЯ в утешение  неженкам - боль не ощущалась столь сильно, как  нынче; по
крайней мере,  так  вправе будет  судить  врач,  лечивший  негров  (принимаЯ
последних за  представителей  доисторического человека)  в  случаЯх  тЯжелых
внутренних воспалений,  которые  доводЯт  почти  до  отчаЯниЯ  даже  отлично
сложенных   европейцев,  -  негров  они  не  доводЯт.  (ЉриваЯ  человеческой
восприимчивости к  боли,  должно  быть,  в самом деле  чрезвычайно  и  почти
внезапно падает,  стоит только  иметь  за плечами  верхние десЯть тысЯч  или
десЯть миллионов сверхразвитой культуры; и лично Я не сомневаюсь, что против
одной  мучительной  ночи  одной-единственной  истеричной образованной  самки
страданиЯ всех животных, вместе взЯтых, которых до сих пор допрашивали ножом
с  целью получениЯ научных  ответов, просто не идут  в  счет.)  Ѓыть  может,
позволительно даже  допустить  возможность, что  и наслаждению от жестокости
вовсе не обЯзательно было исчезать полностью: оно лишь нуждалось - поскольку
боль стала нынче ощутимее - в некоторой сублимации и субтилизации; следовало
перевести его как раз на Язык воображаемого и душевного, где оно представало
бы  в такой сплошной  косметике благонадежных  наименований, что  даже самаЯ
чуткаЯ лицемернаЯ совесть не учуЯла бы здесь  никакого подвоха ("трагическое
сострадание"  есть  одно  из подобных наименований;  "les  nostalgies de  la
croix" -  другое).  —то, собственно,  возмущает в страдании, так это не само
страдание, но  бессмысленность страданиЯ;  а между  тем ни  длЯ христианина,
втолковавшего  в страдание целую машинерию таинственного  спасениЯ,  ни  длЯ
наивного  человека  более  старых  времен,  гораздого  толковать себе всЯкое
страдание  с точки  зрениЯ  соглЯдатаЯ  или мучителЯ, не существовало вообще
подобного  бессмысленного   страданиЯ.  „абы   сокровенное,  необнаруженное,
незасвидетельствованное  страдание  могло  быть  устранено из  мира и честно
оспорено, были почти вынуждены тогда изобрести богов и промежуточных существ
во  всю  высь и  во всю глубь,  короче, нечто такое,  что  блуждает  даже  в
сокровенном,  видит даже  во  мраке  и  охоче до интересного зрелища боли. ‘
помощью именно таких изобретений и удалось жизни выкинуть всегда удававшийсЯ
ей  фортель самооправданиЯ,  оправданиЯ своего  "зла";  нынче,  пожалуй, длЯ
этого понадобились бы другие вспомогательные  изобретениЯ (скажем, жизнь как
загадка,  жизнь как проблема познаниЯ). "Ћправдано  всЯкое зло, видом  коего
наслаждаетсЯ некий бог" - так звучала допотопнаЯ логика чувства, - и в самом
деле,  только  ли допотопнаЯ?  Ѓоги,  помысленные  как охотники до  жестоких
зрелищ, - о, сколь далеко вдаетсЯ это первобытное представление еще и в нашу
европейскую  очеловеченность!  можно  справитьсЯ на  сей  счет  у Љальвина и
‹ютера. „остоверно во всЯком случае то, что еще греки не ведали более нежной
приправы к счастью своих богов, чем утехи жестокости. Љакими же, думаете вы,
глазами взирали у ѓомера боги на судьбы людей? Љаков был последний, по сути,
смысл троЯнских  войн  и схожих  трагических ужасов? Ќет сомнениЯ:  они были
задуманы как своего  рода  фестивали  длЯ богов;  и - поскольку  поэт больше
прочих  людей   уродилсЯ  "в  богов"  -  также  длЯ  поэтов...  Ќе  иначе  и
философы-моралисты ѓреции представлЯли себе позднее очеса  Ѓожьи,  взирающие
на моральные ристалища, на героизм и самоистЯзаниЯ добродеев: "ѓеракл долга"
был на  подмостках  и  сознавал себЯ на  виду:  добродетель  без  свидетелей
оказывалась чем-то совершенно немыслимым длЯ  этого народа актеров. ђазве то
столь отважное, столь роковое изобретение философов, сделанное тогда впервые
длЯ  нужд  …вропы,  изобретение  "свободной воли",  абсолютной  спонтанности
человека  в добре и зле - разве не было оно прежде  всего  предназначено длЯ
того, чтобы занЯть  себе право на мысль о том, что интерес богов к человеку,
к человеческой добродетели никогда не может  быть  исчерпан? Ќа этих  земных
подмостках  вообще не  должно было быть недостатка в действительно  новом, в
действительно   неслыханных   напрЯжениЯх,   интригах,   катастрофах:   мир,
измысленный в полном  согласии  с правилами  детерминизма, был бы длЯ  богов
легко  отгадываемым и,  следовательно, в  короткий срок  наводЯщим  скуку  -
достаточное основание  длЯ  этих друзей богов  -  философов не считать своих
богов   способными  на   подобный   детерминистический  мир!  ‚се   античное
человечество преисполнено чутких  знаков вниманиЯ к "зрителю",  будучи миром
сугубо публичным, сугубо  наглЯдным, не мыслившим себе счастьЯ без зрелищ  и
празднеств.  - Ђ  как уже  было  сказано,  и в  большом наказании  так много
праздничного!..
     8
     —увство вины,  личной  обЯзанности,  -  скажем, чтобы  возобновить  ход
нашего  исследованиЯ,  -   проистекало,  как  мы  видели,  из  древнейших  и
изначальных личных отношений,  из  отношениЯ между  покупателем и продавцом,
заимодавцем  и  должником: здесь впервые личность выступила против личности,
здесь  впервые личность стала тЯгатьсЯ  с личностью.  …ще не  найдена  столь
низкаЯ  ступень цивилизации,  на которой  не были бы заметны хоть какие-либо
следы этого  отношениЯ.  “станавливать  цены,  измерЯть  ценности, измышлЯть
эквиваленты,  заниматьсЯ  обменом  -  это  в   такой  степени  предвосхищало
начальное мышление человека, что в известном смысле и было  самим мышлением:
здесь вырабатывались древнейшие повадки сообразительности, здесь хотелось бы
усмотреть и первую накипь человеческой  гордости, его  чувства превосходства
над прочим зверьем. „олжно  быть, еще наше слово "человек" (Mensch) выражает
как раз  нечто  от  этого  самочувствиЯ: человек (manas) обозначил себЯ  как
существо,  которое измерЯет ценности, которое  оценивает и мерит  в качестве
"оценивающего  животного   как  такового".  ЉуплЯ  и  продажа,  со  всем  их
психологическим инвентарем, превосходЯт по возрасту даже  зачатки каких-либо
общественных форм  организации и  свЯзей:  из  наиболее рудиментарной  формы
личного   права   зачаточное  чувство   обмена,   договора,  долга,   права,
обЯзанности, уплаты было  перенесено впервые на самые  грубые и  изначальные
комплексы  общины  (в их  отношении  к  схожим  комплексам)  одновременно  с
привычкой  сравнивать,  измерЯть,  исчислЯть  власть  властью.  ѓлаз  так  и
приспособилсЯ к этой перспективе: и с топорной последовательностью, присущей
тЯжелому  на  подъем, но затем неуклонно следующему в одинаковом направлении
мышлению  более  древнего человечества,  пришли в скором  времени к великому
обобщению:  "всЯкаЯ вещь  имеет стоимость;  все  может  быть  оплачено"  - к
древнейшему и наивнейшему моральному канону справедливости, к истоку всЯкого
"добродушиЯ",   всЯкой   "правомерности",   всЯкой  "доброй  воли",   всЯкой
"объективности" на  земле.  ‘праведливость на этой  первой ступени предстает
доброй  волей  людей  приблизительно  равномощных поладить  друг  с  другом,
"сговоритьсЯ" путем очередной сделки, - а что до менее мощных, вынудить их к
сделке между собой. -
     9
     …сли  мерить  все  еще  мерой глубокой  древности  (каковаЯ  древность,
впрочем, есть  и  возможна  во  все времена): в том  же  важном  изначальном
отношении заимодавца к своим должникам стоит и община к своим членам. †ивешь
в общине,  пользуешьсЯ  преимуществами коллектива  (о, что  за преимущества!
нынче  мы недооцениваем их временами), влачишь свое  существование под сенью
защиты  и  попечениЯ,  в мире  и  доверии,  не  обременЯЯ  себЯ  заботами  о
неминуемых убытках  и нападках,  которым  подвержен человек вовне,  находЯсь
"вне закона", - немец понимает, что должно было означать первоначально слово
"Elend",  elend, - именно на  фоне этих убытков  и нападок закладываешь себЯ
общине и  свЯзываешь  себЯ  обЯзательствами  перед  ней.  —то  произойдет  в
противном  случаев?  Љоллектив,  обманутый заимодавец, - за этим  уж дело не
станет -  заставит-таки уплатить себе сторицей. ђечь идет здесь, по  меньшей
мере,  о непосредственном вреде, причиненном вредителем; если отвлечьсЯ и от
этого,  то  преступник  оказываетсЯ прежде всего "отступником",  нарушителем
договора  и  слова в  отношении целого,  в  отношении  всех  благ  и удобств
общинной  жизни,  в которой он  доселе имел  долю. Џреступник  есть должник,
который не только  не возмещает своих  прибылей и  задатков, но и покушаетсЯ
даже на своего заимодавца: оттого, по справедливости, он  не только лишаетсЯ
впредь всех этих благ и преимуществ - ему  напоминают теперь, чего стоЯт все
эти блага. ѓнев потерпевшего заимодавца, гнев общины, снова возвращает его в
дикое и внезаконное  состоЯние, от которого  он  был доселе  защищен: община
исторгает его из себЯ,  - и теперь он открыт всем видам враждебных действий.
Ќа  этой  ступени  культуры  "наказание"  ЯвлЯетсЯ  просто отражением, мимом
нормального отношениЯ  к  ненавистному, обезоруженному, поверженному  врагу,
лишившемусЯ  не  только всЯкого права и  защиты, но и всЯкой  милости; стало
быть,  правом войны  и торжеством Vae victis! во всей  своей беспощадности и
жестокости, -  из  чего Явствует, что  именно война (включаЯ  и воинственный
культ  жертвоприношений) дала все те  формы, в которых наказание выступает в
истории.
     10
     ‘   усилением  власти   община   не  придает  больше   такого  значениЯ
прегрешениЯм  отдельных лиц, поскольку они не могут уже казатьсЯ ей столь же
опасными и пагубными в отношении существованиЯ целого, как прежде: злодей не
объЯвлЯетсЯ больше "вне закона" и не изгонЯетсЯ, всеобщий гнев не вправе уже
обрушитьсЯ  на него  с  прежней необузданностью, -  напротив,  отныне  целое
предусмотрительно берет  под  свою протекцию  злодеЯ, защищаЯ  его от  этого
гнева,  в особенности  гнева  непосредственно  потерпевших  лиц.  Љомпромисс
главным  образом  с  гневом  пострадавших от злодеЯниЯ; усилиЯ вокруг  того,
чтобы  локализовать  случай и предотвратить более широкий или  даже всеобщий
рост  стихийных   пайщиков  беспокойства;   попытки  найти   эквиваленты   и
урегулировать  в  целом тЯжбу  (compositio);  прежде всего все  определеннее
выступающаЯ волЯ считать  каждый  проступок в каком-то смысле  оплачиваемым,
стало быть, по крайней  мере до известной степени  изолировать друг от друга
преступника   и   его  деЯние   -   таковы  черты,  которые  все  отчетливее
отпечатываютсЯ  на  дальнейшем  развитии уголовного  права.  ‘  возрастанием
власти и  самосознаниЯ  общины  уголовное право  всегда  смЯгчаетсЯ;  всЯкое
послабление  ее  и  более глубокаЯ подверженность угрозам снова извлекают на
свет суровейшие формы последнего. "‡аимодавец" всегда становилсЯ гуманным по
мере того, как он богател; под конец мерилом его богатства оказываетсЯ  даже
то, какое  количество убытков  он  в состоЯнии понести, не страдаЯ от этого.
Ќет  ничего невообразимого  в том, чтобы представить себе  общество  с таким
сознанием собственного могущества, при  котором оно могло бы позволить  себе
благороднейшую  роскошь  из всех имеющихсЯ  в  его  распорЯжении  - оставить
безнаказанным того, кто  наносит ему вред. "Љакое  мне, собственно, дело  до
моих  паразитов?  - вправе было  бы оно сказать в таком случае. - Џусть себе
живут и  процветают: длЯ  этого  Я  еще  достаточно сильно!" ‘праведливость,
начавшаЯ  с того, что "все подлежит  уплате, все  должно  подлежать уплате",
кончает тем,  что смотрит сквозь пальцы и отпускает  неплатежеспособного,  -
она  кончает,  как  и всЯкаЯ хорошаЯ  вещь  на земле, самоупразднением.  ќто
самоупразднение справедливости  - известно, каким прекрасным именем оно себЯ
называет: милостью - остаетсЯ, как это  разумеетсЯ само собой, преимуществом
наиболее могущественного, лучше того, потусторонностью его права.
     11
     ‡десь  -  слово длЯ  отвода  предпринЯтых  недавно  попыток  обнаружить
источник  справедливости  на  совершенно  иной  почве  -  именно,  на  почве
ressentiment. ѓоворЯ на ухо психологам, в случае если им будет охота изучить
однажды ressentiment с близкого  расстоЯниЯ, - это растение процветает нынче
лучшим  образом  среди анархистов и антисемитов, как, впрочем, оно  и  цвело
всегда,  в  укромном месте,  подобно  фиалке,  хотЯ  и  с  другим запахом. €
поскольку из подобного должно с необходимостью следовать подобное, то нечего
удивлЯтьсЯ, видЯ, как именно из  этих кругов  исходЯт  попытки, не  раз  уже
имевшие   место,  -   освЯтить   месть   под  именем  справедливости,  точно
справедливость была бы, по сути, лишь  дальнейшим развитием чувства обиды, -
и вместе с местью возвеличить задним числом все  вообще реактивные  аффекты.
Џоследнее шокировало бы менЯ  меньше всего: оно казалось  бы мне даже  некой
заслугой  с  точки зрениЯ всей  биологической проблемы (относительно которой
ценность упомЯнутых  аффектов  недооценивалась до сих  пор). Ќа что Я только
обращаю  внимание,  так это  на обстоЯтельство, что именно  из  духа  самого
ressentiment произрос  этот  новый нюанс  научной справедливости  (в  пользу
ненависти, зависти,  недоброжелательства, подозрительности, rancune, мести).
ЌазваннаЯ "научнаЯ справедливость" тотчас  же стушевываетсЯ и уступает место
акцентам смертельной вражды и предвзЯтости, как только речь заходит о другой
группе аффектов, имеющих, на мой взглЯд, гораздо более высокую биологическую
ценность, нежели  те реактивные, и  оттого  по праву  заслуживающих  научной
оценки  и  уважениЯ:  именно,  о  действительно  активных  аффектах,  как-то
властолюбие, корыстолюбие и им подобные. (…. „юринг, "–енность жизни"; "Љурс
философии"; в сущности, всюду.) ‘только  вот против этой  тенденции в целом;
что же до частного тезиса „юринга, что родину справедливости надлежит искать
на ночве реактивного чувства,  то, правды ради, приходитсЯ  противопоставить
ему следующий  резко перевернутый тезис: последней почвой,  покорЯемой духом
справедливости,  ЯвлЯетсЯ почва  реактивного  чувства! …сли  и в  самом деле
случаетсЯ, что справедливый  человек остаетсЯ справедливым  даже в отношении
лица, причинившего ему  вред  (и не просто холодным, умеренным, посторонним,
равнодушным:  быть справедливым  предполагает всегда  позитивную установку),
если  даже  под  напором  личной  обиды,  надруганности,  заподозренности не
тускнеет  высокаЯ,  ЯснаЯ,   столь  же  глубокаЯ,  сколь  и  снисходительнаЯ
объективность  справедливого,  судЯщего  ока,  ну  так  что  же,  тогда  это
экземплЯр совершенства и высочайшего мастерства на земле - даже нечто такое,
на  что,  по благоразумию, и  не  надеешьсЯ здесь, чему во  всЯком случае не
так-то легко веришь. ‚  среднем  несомненно, что даже  у порЯдочнейших людей
достаточной  оказываетсЯ уже малаЯ  доза посЯгательства, злости, инсинуации,
чтобы  прогнать  им  кровь  в  глаза,  а справедливость  из  глаз. Ђктивный,
наступательный, переступательный  человек  все  еще  на  сто шагов  ближе  к
справедливости, нежели реактивный; ему-то и не нужно вовсе ложно и предвзЯто
оценивать свой объект  на манер  того, как это делает, как это должен делать
реактивный человек. Ћттого фактически во  все времена агрессивный человек, в
качестве  более  сильного, более мужественного,  более знатного,  обладал  и
более свободным взглЯдом, более спокойной совестью; напротив, не стоит труда
угадать,  на чьей совести вообще лежит изобретение "нечистой совести", - это
человек ressentiment! ‚ конце концов осмотритесь же в самой истории: в какой
именно сфере оседало вообще до сих пор на земле соблюдение права, собственно
потребность в  праве? Ѓыть может,  в  сфере реактивных людей?  Ќисколько: но
именно в сфере активных,  сильных,  спонтанных,  агрессивных. ‘ исторической
точки зрениЯ - и к досаде названного агитатора (он сам однажды сделал о себе
признание: "“чение о мести красной нитью справедливости прошло через все мои
труды  и  стараниЯ") -  право на земле представлЯет  как  раз  борьбу против
реактивных  чувств,  войну  с  ними со  стороны активных и  агрессивных сил,
которые частично  обращали  свою  мощь на то,  чтобы положить черту  и  меру
излишествам  реактивного  пафоса  и  принудить его к соглашению.  ‚сюду, где
практикуетсЯ   справедливость,  блюдетсЯ  справедливость,   взору  предстает
сильнаЯ власть,  изыскивающаЯ в  отношении подчиненных ей  более слабых  лиц
(групп или одиночек, все равно) средства, дабы положить конец охватившему их
бессмысленному  бешенству ressentiment, либо  вырываЯ из  рук  мести  объект
ressentiment,  либо  заменЯЯ  месть  собственной борьбой  с  врагами  мира и
порЯдка, либо изобретаЯ, предлагаЯ, а  при  случае  и навЯзываЯ компромиссы,
либо, наконец, возводЯ в норму известные эквиваленты урона, к которым отныне
раз  и  навсегда  отослан  ressentiment. Ќо самое решительное, что делает  и
внедрЯет высшаЯ власть, борЯсь с преобладанием враждебных чувств-последышей,
- она  делает  это всЯкий раз, когда так  или иначе  имеет на  то достаточно
силы, - есть принЯтие  закона, императивное разъЯснение  того, что вообще, с
ее  точки   зрениЯ,  должно  считатьсЯ  дозволенным,   правильным,   а   что
воспрещенным, неправильным: относЯсь по принЯтии закона к злоупотреблениЯм и
самочинствам отдельных  лиц  либо  целых групп  как  к  преступлениЯм  перед
законом,  как  к неповиновению  высшей власти,  она отвлекает чувства  своих
подданных от ближайшего нанесенного такими преступлениЯми вреда и добиваетсЯ
тем самым прочного эффекта, обратного  тому, чего  желает  всЯкаЯ месть,  не
видЯщаЯ и не  признающаЯ ничего, кроме  точки зрениЯ потерпевшего, -  отныне
глаз  приноравливаетсЯ  ко  все более безличной оценке  поступка, даже  глаз
самого потерпевшего (хотЯ  он-то и  в последнюю  очередь, как было  отмечено
прежде).  -  ‘ообразно  этому  "право" и  "бесправие"  существуют  лишь  как
производные от установлениЯ закона  (а не от акта нарушениЯ, как того желает
„юринг). ѓоворить о праве и  бесправии самих по себе  лишено всЯкого смысла;
сами  по  себе оскорбление, насилие,  эксплуатациЯ,  уничтожение  не  могут,
разумеетсЯ, быть чем-то  "бесправным", поскольку  сама жизнь в существенном,
именно в  основных  своих функциЯх, действует  оскорбительно, насильственно,
грабительски, разрушительно и была бы просто немыслима без  этого характера.
‘ледует признатьсЯ себе даже в чем-то более щекотливом: именно, что с высшей
биологической  точки  зрениЯ  правовые  ситуации  могут  быть  всегда   лишь
исключительными  ситуациЯми, в качестве  частичных  ограничений  доподлинной
воли  жизни, нацеленной  на власть,  и как частные средства,  субординативно
включенные в ее общую цель, - средства как раз к созданию более значительных
единиц власти.  Џравовой порЯдок, мыслимый суверенно и универсально,  не как
средство в  борьбе  комплексов власти, но как  средство против всЯкой борьбы
вообще - приблизительно по коммунистическому шаблону „юринга, гласЯщему, что
каждаЯ  волЯ  должна относитьсЯ  к  каждой воле,  как  к  равной, -  был  бы
жизневраждебным принципом, разрушителем  и растлителем  человека, покушением
на будущее человека, признаком усталости, контрабандистской тропой в  Ќичто.
-
     12
     ‡десь  еще  одно  слово  о  происхождении  и  цели   наказаниЯ  -  двух
распадающихсЯ либо  вынужденно  распавшихсЯ проблемах;  к сожалению,  их  по
привычке смешивают  воедино. Љак же  поступают  в этом  случае  знакомые нам
генеалоги  морали?  Ќаивно,  как  они и  поступали  всегда:  они  отыскивают
какую-либо  "цель" в  наказании, скажем  месть или  устрашение,  простодушно
помещают затем эту  цель  в  начале,  в качестве causa fiendi наказаниЯ, и -
хоть кол  на голове  теши! Ќо "цель  права"  лишь в самую  последнюю очередь
может быть применена