‚ладимир Ќабоков. Ћ •одасевиче (эссе)

Ћцените этот текст:
‚ладимир Ќабоков. Ћ •одасевиче (эссе)

     Љрупнейший   поэт  нашего  времени,  литературный  потомок
Џушкина по тютчевской линии,  он  останетсЯ  гордостью  русской
поэзии,  пока  жива  последнЯЯ  памЯть о ней. …го дар тем более
разителен,  что  полностью  развит  в   годы   отупениЯ   нашей
словесности, когда революциЯ аккуратно разделила поэтов на штат
штатных  оптимистов  и  заштатных  пессимистов,   на   тамошних
здоровЯков и здешних ипохондриков, причем получилсЯ разительный
парадокс: внутри ђоссии действует внешний заказ, вне ђоссии  --
внутренний.   ЏравительственнаЯ  волЯ, беспрекословно требующаЯ
ласково-литературного  вниманиЯ  к  трактору  или  парашюту,  к
красноармейцу  или  полЯрнику,  т.  е.  некой  внешности  мира,
значительно  могущественнее,  конечно,  наставлениЯ   здешнего,
обращенного  к  миру  внутреннему,  едва  ощутимого длЯ слабых,
презираемого  сильными,  побуждавшего  в  двадцатых   годах   к
рифмованной  тоске  по ростральной колонне, а ныне дошедшего до
религиозных забот, не всегда  глубоких,  не  всегда  искренних.
€скусство,  подлинное  искусство,  цель которого лежит напротив
его источника, то есть в местах возвышенных  и  необитаемых,  а
отнюдь   не  в  густо  населенной  области  душевных  излиЯний,
выродилось у нас, увы, в лечебную лирику. € хоть  понЯтно,  что
личное   отчаЯние   невольно   ищет   общего  пути  длЯ  своего
облегчениЯ, поэзиЯ тут ни при чем, схима или ‘ена компетентнее.
Ћбщий  путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох именно
потому, что он общий. Ќо, если в пределах ђоссии  мудрено  себе
представить  поэта, отказывающегосЯ гнуть выю, т. е. достаточно
безрассудного, чтобы ставить свободу музы выше собственной,  то
в  ђоссии  запредельной легче, казалось бы, найтись смельчакам,
чуждающимсЯ какой-либо общности поэтических интересов,--  этого
своеобразного  коммунизма  душ. ‚ ђоссии и талант не спасает; в
изгнании спасает только талант. Љак бы ни были тЯжелы последние
годы   •одасевича,   как   бы  его  ни  томила  наша  бездарнаЯ
эмигрантскаЯ судьба, как бы старинное,  добротное  человеческое
равнодушие   ни   содействовало   его  человеческому  угасанию,
•одасевич длЯ ђоссии спасен -- да  и  сам  он  готов  признать,
сквозь  желчь  и  шипЯщую  шутку, сквозь холод и мрак наставших
дней, что положение он занимает особое: счастливое  одиночество
недоступной  другим  высоты. ’ут нет у менЯ намерениЯ кого-либо
задеть кадилом: кое-кто из поэтов здешнего поколениЯ еще в пути
и  --  как знать -- дойдет до вершин искусства, коль не загубит
себЯ в том второсортном Џариже, который плывет с легким  креном
в  зеркалах  кабаков,  не сливаЯсь никак с Џарижем французским,
неподвижным и непроницаемым.  ЋщущаЯ  как  бы  в  пальцах  свое
разветвлЯющеесЯ  влиЯние  на  поэзию,  создаваемую  за рубежом,
•одасевич чувствовал и некоторую  ответственность  за  нее:  ее
судьбой  он  бывал  более  раздражен,  нежели опечален. „ешеваЯ
унылость казалась ему скорей пародией,  нежели  отголоском  его
"…вропейской ночи", где горечь, гнев, ангелы, зиЯние гласных --
все  настоЯщее,  единственное,  ничем  не  свЯзанное   с   теми
дежурными  настроениЯми,  которые  замутили  стихи  многих  его
полуучеников. ѓоворить о "мастерстве" •одасевича бессмысленно и
даже  кощунственно по отношению к поэзии вообще, к его стихам в
резкой частности; понЯтие "мастерство", само собой  рожаЯ  свои
кавычки,  обращаЯсь  в  придаток,  в  тень, и требуЯ логической
компенсации в виде любой положительной величины, легко  доводит
нас до того особого задушевного отношениЯ к поэзии, при котором
от нее самой, в конце концов,  остаетсЯ  лишь  мокрое  от  слез
место.  €  не  потому  это  грешно,  что  самые  purs  sanglots
(€стинные, настоЯщие  (франц.)  )  все  же  нуждаютсЯ  в
совершенном  знании  правил  стихосложениЯ,  Языка,  равновесиЯ
слов; и смешно это не потому, что  поэт,  намекающий  в  стихах
нерЯшливых   на   ничтожество   искусства   перед  человеческим
страданием, занимаетсЯ жеманным притворством, вроде  того,  как
если  бы  гробовых  дел  мастер сетовал на скоротечность земной
жизни; размолвка в сознании между выделкой и вещью  потому  так
смешна  и  грЯзна,  что она подрывает самую сущность того, что,
как его ни зови --  "искусство",  "поэзиЯ",  "прекрасное",--  в
действительности   неотделимо   от   всех   своих   таинственно
необходимых свойств. „ругими словами, стихотворение совершенное
(а таких в русской литературе наберетсЯ не менее трехсот) можно
так поворачивать,  чтобы  читателю  представлЯлась  только  его
идеЯ,  или  только чувство, или только картина, или только звук
--  мало  ли  что  еще  можно  найти  от  "инструментовки"   до
"отображениЯ",--  но  все  это лишь произвольно выбранные грани
целого, ни одна из которых, в сущности,  не  стоила  бы  нашего
вниманиЯ  и, уж конечно, не вызвала бы никакого волнениЯ, кроме
разве  косвенного:  напомнила  какое-то   другое   "целое"   --
чей-нибудь голос, комнату, ночь,-- не обладай все стихотворение
той  сиЯющей  самостоЯтельностью,  в   применении   к   которой
определение  "мастерство"  звучит  столь  же оскорбительно, как
"подкупающаЯ искренность". ‘казанное -- далеко не  новость,  но
хочетсЯ  это  повторить  по  поводу  •одасевича.  ‚ сравнении с
приблизительными  стихами  (т.  е.  прекрасными  именно   своей
приблизительностью  -- как бывают прекрасны близорукие глаза --
и добивающимисЯ ее также  способом  точного  отбора,  какой  бы
сошел  при  других,  более  красочных  обстоЯтельствах стиха за
"мастерство") поэзиЯ •одасевича кажетсЯ  иному  читателю  не  в
меру чеканной -- употреблЯю умышленно этот неаппетитный эпитет.
Ќо все дело в том, что ни в каком определении "формы" его стихи
не  нуждаютсЯ,  и это относитсЯ ко всЯкой подлинной поэзии. Њне
самому дико, что в этой статье, в этом быстром перечне  мыслей,
смертью  •одасевича возбужденных, Я как бы подразумеваю смутную
его непризнанность и смутно полемизирую с призраками,  могущими
оспаривать очарование и значение его поэтического гениЯ. ‘лава,
признание,-- все это и само по себе довольно неверный по формам
феномен,   длЯ   которого   лишь   смерть   находит  правильную
перспективу. „опускаю, что немало наберетсЯ людей,  которые,  с
любопытством читаЯ очередную критическую статью в "‚озрожденье"
(а критические  высказываниЯ  •одасевича,  при  всей  их  умной
стройности,  были ниже его поэзии, были как-то лишены ее биениЯ
и обаЯниЯ), попросту не знали, что •одасевич -- поэт. ЌайдутсЯ,
вероЯтно,  и  такие,  которых  на  первых  порах  озадачит  его
посмертнаЯ слава. Љроме всего, он последнее  времЯ  не  печатал
стихи,  а  читатель  забывчив,  да и критика наша, взволнованно
занимающаЯсЯ  незастаивающейсЯ  современностью,  не  имеет   ни
досуга,  ни слов о важном напоминать. Љак бы то ни было, теперь
все кончено: завещанное сокровище стоит на полке, у будущего на
виду,  а  добытчик  ушел  туда,  откуда,  быть  может,  кое-что
долетает  до  слуха  больших   поэтов,   пронзаЯ   наше   бытие
потусторонней  свежестью  --  и  придаваЯ  искусству как раз то
таинственное, что составлЯет его невыделимый  признак.  —то  ж,
еще  немного  сместилась  жизнь,  еще одна привычка нарушена --
своЯ привычка чужого бытиЯ.  “тешениЯ  нет,  если
поощрЯть   чувство   утраты  личным  воспоминанием  о  кратком,
хрупком,  тающем,  как  градина  на  подоконнике,  человеческом
образе.

---------------------------------------------------------------
     ‚первые: "‘овременные записки" No68, 1939.
Last-modified: Mon, 12 Jan 1998 19:50:16 GMT
Ћцените этот текст: