 это
решительно  напоминало  Ѓагдад,--  и  Я  немедленно  окунулсЯ в
пушкинские ориенталии. € вот, вижу себЯ стоЯщим  на  кремнистой
тропинке  над  белым  как  мел  руслом ручьЯ, отдельные струйки
которого прозрачными дрожащими полосками оплетали  Яйцеподобные
камни,  через которые они текли,-- и держащим в руках письмо от
’амары. џ смотрел на крутой обрыв џйлы, по  самые  скалы  венца
обросший  каракулем  таврической  сосны,  на  дубнЯк и магнолии
между горой и морем; на  вечернее  перламутровое  небо,  где  с
персидской  Яркостью  горел  лунный  серп,  и рЯдом звезда,-- и
вдруг, с неменьшей силой, чем  в  последующие  годы,  Я  ощутил
горечь  и вдохновение изгнаниЯ. ’ут не только влиЯли пушкинские
элегии и привозные кипарисы, тут было настоЯщее; порукой  этому
было  подлинное  письмо  невымышленной  ’амары,  и с тех пор на
несколько лет потерЯ родины оставалась  длЯ  менЯ  равнозначной
потере   возлюбленной,   пока   писание,   довольно,   впрочем,
неудачной, книги ("Њашенька") не утолило томлениЯ.
     Њежду тем жизнь  семьи  коренным  образом  изменилась.  ‡а
исключением  некоторых  драгоценностей,  случайно захваченных и
хитроумно схороненных в жестЯнках с туалетным тальком, у нас не
оставалось  ничего.  Ќо  не  это  было,  конечно,  существенно.
Њестное  татарское  правительство  смели  новенькие  советы, из
‘евастополЯ прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в
самое скучное и унизительное положение, в  котором  могут  быть
люди,--  то  положение,  когда вокруг все времЯ ходит идиотскаЯ
преждевременнаЯ смерть, оттого что хозЯйничают человекоподобные
и обижаютсЯ,  если  им  что-нибудь  не  по  ноздре.  ’упаЯ  эта
опасность  плелась за нами до апрелЯ 1918-го года. Ќа Ялтинском
молу,  где  „ама   с   собачкой   потерЯла   когда-то   лорнет,
большевистские матросы привЯзывали тЯжести к ногам арестованных
жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их; год спустЯ
водолаз  докладывал, что на дне очутилсЯ в густой толпе стоЯщих
навытЯжку мертвецов. €збежав  всЯческие  опасности  на  севере,
отец  к  тому  времени  присоединилсЯ к нам, и вероЯтно в конце
концов  до  него  бы  добрались;  какаЯ-то  страннаЯ  атмосфера
беспечности  обволакивала  жизнь. ‚ своей ѓаспре графинЯ Џанина
предоставила нам отдельный домик через сад, а в большом жили ее
мать и отчим, €ван €льич Џетрункевич, старый друг и  сподвижник
моего  отца.  Ќа  террасе  так  недавно  --  всего каких-нибудь
пЯтнадцать лет назад -- сидели ’олстой  и  —ехов.  ‚  некоторые
ночи,  когда  особенно  упорными становились слухи о грабежах и
расстрелах, отец, брат и Я почему-то  выходили  караулить  сад.
Ћднажды,  в Январе, что ли, к нам подкралась разбойничьего вида
фигура, котораЯ оказалась нашим бывшим шофером –ыгановым: он не
задумалсЯ проехать от самого Џетербурга  на  буфере,  по  всему
пространству  ледЯной и звериной ђоссии, только длЯ того, чтобы
доставить нам деньги, посланные друзьЯми. Џривез он  и  письма,
пришедшие  на  наш  петербургский  адрес  (неистребимость почты
всегда поражала менЯ), и среди них было  то  первое  письмо  от
’амары,  которое  Я  читал  под  каплей  звезды. Џрожив у нас с
месЯц, –ыганов заЯвил, что  крымскаЯ  природа  ему  надоела,  и
отправилсЯ  тем  же  способом  на  север,  с  большим мешком за
плечами,  набитым  различными  предметами,  которые  мы  бы   с
удовольствием ему отдали, знай мы, что ему приглЯнулись все эти
ночные  сорочки,  пикейные  жилеты,  теннисные  туфли, дорожные
часы, утюг, неуклюжий пресс длЯ штанов,  еще  какаЯ-то  чепуха:
полный  список  мы  получили от горничной, чьих бледных чар он,
кажетсЯ, тоже не пощадил. ‹юбопытно, что сразу разгадав  секрет
туалетного  талька,  он  уговорил  мать  перевести эти кольца и
жемчуга в более классическое место, и сам вырыл длЯ них в  саду
Яму, где они оказались в полной сохранности после его отъезда.
     ђозовый  дымок  цветущего  миндалЯ  уже оживлЯл прибрежные
склоны, и Я давно занималсЯ первыми бабочками, когда большевики
исчезли и скромно поЯвились немцы. Ћни  кое-что  подправили  на
виллах,  откуда  эвакуировались  комиссары,  и  отбыли  в  свою
очередь. €х сменила добровольческаЯ армиЯ. Ћтец вошел министром
юстиции в Љрымское Љраевое Џравительство и уехал в ‘имферополь,
а мы переселились в ‹ивадию. џлта ожила. Љак почему-то водилось
в те годы, немедленно возникли всЯкие театральные  предприЯтиЯ,
начинаЯ  с  удручающе  вульгарных  кабаре и кончаЯ киносъемками
•аджи-Њурата.  Ћднажды,  поднимаЯсь  на  Ђй-Џетри   в   поисках
местного  подвида  испанской  сатириды,  Я встретилсЯ на горной
тропе  со  странным  всадником  в  черкеске.  …го   лицо   было
удивительным   образом  расписано  желтой  краской,  и  он,  не
переставаЯ, неуклюже и гневно, дергал поводьЯ лошади,  котораЯ,
не  обращаЯ никакого вниманиЯ на всадника, спускалась по крутой
тропе, с сосредоточенным выражением гостЯ, решившего по  личным
соображениЯм  покинуть  шумную  вечеринку. ‚ несчастном •аджи Я
узнал столь знакомого нам с ’амарой актера Њозжухина,  которого
лошадь  уносила  со  съемки.  "„ержите  проклЯтое  животное",--
сказал он, увидев менЯ, но в ту же минуту, с хрустом и грохотом
осыпи, поддельного •аджи нагнало двое настоЯщих татар, а  Я  со
своей  рампеткой продолжал подниматьсЯ сквозь бор и буковый лес
к зубчатым скалам.
     ‚ течение всего лета Я переписывалсЯ с ’амарой.  Ќасколько
прекраснее  были  ее удивительные письма витиеватых и банальных
стишков, которые Я  когда-то  ей  посвЯщал;  с  какой  силой  и
Яркостью  воскрешала она северную деревню! ‘лова ее были бедны,
слог   был   обычным   длЯ   восемнадцатилетней   барышни,   но
интонациЯ... интонациЯ была исключительно чистаЯ и таинственным
образом  превращала  ее  мысли  в  особенную музыку. "Ѓоже, где
оно--все это далекое, светлое, милое!" ‚от этот  звук  дословно
помню  из одного ее письма,-- и никогда впоследствии не удалось
мне лучше нее выразить тоску по прошлому.
     ќтим письмам ее, этим тогдашним  мечтам  о  ней  Я  обЯзан
особому  оттенку,  8  который  с  тех  пор  окрасилась тоска по
родине. Ћна впилась, эта тоска, в один небольшой уголок  земли,
и  оторвать  ее  можно  только  с  жизнью. Ќыне, если воображаю
колтунную траву џйлы или “ральское  ущелье,  или  солончаки  за
Ђральским  морем, Я остаюсь столь же холоден в патриотическом и
ностальгическом  смысле,  как  в  отношении,  скажем,  полынной
полосы  Ќевады  или рододендронов ѓолубых ѓор; но дайте мне, на
любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие  Џетербургскую
губернию,  и  тогда  душа всЯ перевертываетсЯ. Љаково было бы в
самом  деле  увидать  опЯть  ‚ыру  и  ђождествено,  мне  трудно
представить  себе  несмотрЯ  на большой опыт. —асто думаю: вот,
съезжу туда с подложным паспортом, под фамильей Ќикербокер. ќто
можно было бы сделать.
     Ќо  врЯд  ли  Я  когда-либо  сделаю  это.  ‘лишком  долго,
праздно,  слишком  расточительно  Я  об этом мечтал. џ промотал
мечту. ђазглЯдываньем  мучительных  миниатюр,  мелким  шрифтом,
двойным  светом,  Я безнадежно испортил себе внутреннее зрение.
‘овершенно так же <I>Я</I> истратилсЯ,  когда  в  1918-ом  году
мечтал,   что   к   зиме,  когда  покончу  с  энтомологическими
прогулками,  поступлю  в  „еникинскую  армию  и   доберусь   до
тамариного  хуторка; но зима прошла--и Я все еще собиралсЯ, а в
марте Љрым стал  крошитьсЯ  под  напором  красных,  и  началась
эвакуациЯ.  Ќа  небольшом  греческом  судне "Ќадежда", с грузом
сушеных фруктов возвращавшемсЯ в  Џирей,  мы  в  начале  апрелЯ
вышли   из   севастопольской   бухты.  Џорт  уже  был  захвачен
большевиками, шла беспорЯдочнаЯ стрельба,  ее  звук,  последний
звук  ђоссии,  стал замирать, но берег все еще вспыхивал, не то
вечерним солнцем в.  стеклах,  не  то  беззвучными  отдаленными
взрывами, и Я старалсЯ сосредоточить мысли на шахматной партии,
которую  играл  с  отцом  (у одного из коней не хватало головы,
покернаЯ фишка заменЯла недостающую ладью), и Я  не  знаю,  что
было потом с ’амарой.

        ѓ‹Ђ‚Ђ „‚…ЌЂ„–Ђ’Ђџ


        1


     ‹етом  1919-го года мы поселились в ‹ондоне. Ћтец и раньше
бывал в Ђнглии, а в феврале 1916-го года приезжал туда с  пЯтью
другими  видными  деЯтелЯми  печати  (среди  них  были  Ђлексей
’олстой,   Ќемирович-„анченко,   —уковский)   по    приглашению
британского  правительства,  желавшего показать им свою военную
деЯтельность,   котораЯ   недостаточно   оценивалась    русским
общественным  мнением.  Ѓыли  обеды  и речи. ‚о времЯ аудиенции
<I>у</I>  ѓеорга   ЏЯтого   —уковский,   как   многие   русские
преувеличивающий  литературное  значение автора "„ориана ѓреЯ",
внезапно,  на  невероЯтном   своем   английском   Языке,   стал
добиватьсЯ  у  королЯ,  нравЯтсЯ  ли  ему  произведениЯ -- "дзи
воркс" --  Ћскара  “айльда.  ‡астенчивый  и  туповатый  король,
который  “айльда  не  читал,  да  и  не  понимал,  какие  слова
—уковский так старательно и  мучительно  выговаривает,  вежливо
выслушал  его  и  спросил на французском Языке, ненамного лучше
английского Языка  собеседника,  как  ему  нравитсЯ  лондонский
туман--"бруар"?  —уковский  только  понЯл,  что  король  менЯет
разговор, и впоследствии с большим торжеством приводил это  как
пример   английского  ханжества,--замалчиваниЯ  гениЯ  писателЯ
из-за безнравственности его личной жизни.
           Ћб этом и  о  других  забавных  недоразумениЯх  отец
замечательно  рассказывал  за обеденным столом, но в его книжке
"€з воюющей Ђнглии" (Џетроград, 1916 г.) Я нахожу мало примеров
его обычного юмора; он не был  писателем,  и  Я  не  слышу  его
голоса,  например,  в  описании  посещениЯ английских окопов во
”ландрии, где гостеприимство хозЯев любезно включило даже взрыв
немецкого  снарЯда  вблизи  посетителей.  Ћтчет  этот   сначала
печаталсЯ  в  "ђечи";  в  одной  из  статей  отец  рассказал, с
несколько старосветским простодушием, о  том,  как  он  подарил
свое  вечное  перо Swan адмиралу „желлико, который за завтраком
занЯл  его,  чтобы  автографировать  меню,   и   похвалил   его
плавность.  Ќеуместное  обнародование  названиЯ  фирмы получило
немедленный отклик в  огромном  газетном  объЯвлении  от  фирмы
Mabie,  Todd  <I>&amp;</I>  ‘о. Ltd., котораЯ цитировала отца и
изображала его на рисунке  предлагающим  ее  изделие  командиру
флота под хаотическим небом морского сражениЯ.
      Ќо  теперь,  три  года  спустЯ,  не  было  ни  речей,  ни
банкетов, Џосле года пребываниЯ в  ‹ондоне  отец  с  матерью  и
тремЯ  младшими  детьми  переехал в Ѓерлин (где до своей смерти
28-го  марта  1922  года  редактировал   с   €.   ‚.   ѓессеном
антисоветскую  газету  "ђуль"),  между  тем  как  брат  мой и Я
поступили осенью 1919-го года в Љембриджский университет--он  в
Christ's Collиge, а Я в Trinity.


        2

     Џомню  мутный,  мокрый и мрачный октЯбрьский день, когда с
неловким чувством, что участвую в каком-то рЯженье, Я в  первый
раз  надел тонкотканый иссинЯ-черный плащ средневекового покроЯ
и  черный  квадратный  головной   убор   с   кисточкой,   чтобы
представитьсЯ  ѓаррисону, моему "тютору", наставнику, следЯщему
за  успехами  студента.  ЋбойдЯ  пустынный  и   туманный   двор
колледжа,  Я  поднЯлсЯ  по  указанной мне лестнице и постучал в
слегка приоткрытую массивную  дверь.  „алекий  голос  отрывисто
пригласил  войти.  џ  миновал  небольшую  прихожую  и  попал  в
просторный кабинет. ‘умерки опередили менЯ; в кабинете не  было
света,  кроме  пышущего  огнЯ  <I>в</I>  большом  камине, около
которого сидела  темнаЯ  фигура.  џ  подошел  со  словами  "ЊоЯ
фамильЯ  --"  и  вступил  в  чайные принадлежности, стоЯвшие на
ковре около низкого камышового кресла ѓаррисона. ‘  недовольным
крЯком   он   наклонилсЯ  с  сиденьЯ  и  зачерпнул  с  ковра  в
небрезгливую горсть, а затем шлепнул обратно  в  чайник  черное
месиво чайных листьев. ’ак студенческий цикл моей жизни началсЯ
с   неловкости,   и   этим   предопределилась   длиннаЯ   сериЯ
неуклюжестей, ошибок и всЯкого рода неудач и глупостей, включаЯ
романтические,  которые   преследовали   менЯ   в   продолжение
трех-четырех последовавших лет.
     ѓаррисону  показалась  блестЯщей  идеЯ дать мне в сожители
другого White Russian, так что  сначала  Я  делил  квартирку  в
Trinity Lane с несколько озадаченным соотечественником, который
все  советовал  мне,  дабы восполнить непонЯтные пробелы в моем
образовании, почитать "Џротоколы ‘ионских мудрецов" да какую-то
вторую книгу, попавшуюсЯ ему  в  жизни,  кажетсЯ  "L'homme  qui
Assassina" ("—еловек, который убил" <I>(франц.)</I>) ”аррера. ‚
конце года он, не выдержав первокурсных экзаменов, вынужден был
согласно  регламенту  покинуть Љембридж, и остальные два года Я
жил один. Ђпартаменты, которые Я занимал, поражали  менЯ  своим
убожеством  по  сравнению с обстановкой моего русского детства,
ибо,-- как теперь мне  Ясно,--Я,  метЯ  в  Ђнглию,  рассчитывал
попасть  не в какое-то неизвестное продолжение юности, а назад,
в красочное младенчество,  которому  именно  ЂнглиЯ,  ее  Язык,
книги  и  вещи придавали нарЯдность и сказочность. ‚место этого
был просиженный, пылью  пахнущий  диван,  мещанские  подушечки,
тарелки  на  стене,  раковины  на  камине,  и, на видном месте,
ветхаЯ пианола с грыжей,  ужасные,  истошные  и  трудные  звуки
которой квартирнаЯ хозЯйка позволЯла и даже просила выдавливать
в  любой  день,  кроме  воскресений.  ’о, что кто-то совершенно
посторонний мог мне что-нибудь позволЯть  или  запрещать,  было
мне  настолько  внове,  что  сначала  Я был уверен, что штрафы,
которыми толстомордые колледжевые швейцары в котелках  грозили,
скажем, за гулЯнье по мураве,-- просто традиционнаЯ шутка. Њимо
моего  окна  шел  к  службам  пЯтисотлетний  переулочек,  вдоль
которого серела глухаЯ стена. ‚ спальне не  полагалось  топить.
€з всех щелей дуло, постель была как глетчер, в кувшине за ночь
набиралсЯ  лед,  не  было  ни  ванны,  ни  даже проточной воды;
приходилось поэтому по утрам совершать унылое  паломничество  в
ванное  заведение  при колледже, идти по моему переулочку среди
туманной стужи, в тонком  халате  поверх  пижамы,  с  губкой  в
клеенчатом  мешке  под  мышкой. џ часто простужалсЯ, но ничто в
мире не могло бы заставить менЯ носить  те  нательные  фуфайки,
чуть  ли  не  из медвежьей шерсти, которые англичане носили под
сорочкой, после чего поражали иностранца тем, что зимой  гулЯли
без  пальто.  ђЯдовой  кембриджский  студент  носил  башмаки на
резиновых подошвах,  темно-серые  фланелевые  панталоны,  бурый
вЯзаный  жилет  с  рукавами  (джемпер)  и  спортивный  пиджак с
хлЯстиком. Њодники предпочитали  пиджак  от  хорошего  костюма,
Ярко-желтый  джемпер,  бледно-серые  фланелевые  штаны и старые
бальные туфли. Џора моих онегинских забот длилась  недолго,  но
живо  помню,  как  было приЯтно открыть существование рубашек с
пришитыми воротничками и  необЯзательность  подвЯзок.  Ќе  буду
продолжать   опись   этих  маскарадных  впечатлений.  ЌастоЯщаЯ
историЯ моего пребываниЯ в английском университете есть историЯ
моих потуг удержать ђоссию. “ менЯ было чувство, что Љембридж и
все  его  знаменитые   особенности,--   величественные   ильмы,
расписные окна, башенные часы с курантами, аркады, серо-розовые
стены  в  пиковых тузах плюща,-- не имеют сами по себе никакого
значениЯ,  существуЯ  только  длЯ  того,  чтобы   обрамлЯть   и
подпирать   мою  невыносимую  ностальгию.  џ  был  в  состоЯнии
человека, который, только что потерЯв нетребовательную, нежно к
нему относившуюсЯ  старую  родственницу,  вдруг  понимает,  что
из-за какой-то лености души, усыпленной дурманом житейского, он
как-то  никогда  не  удосужилсЯ узнать покойную по-настоЯщему и
никогда не высказал своей тогда мало осознанной любви,  которую
теперь  уже  ничем  нельзЯ  было  разрешить  и  облегчить.  Џод
бременем этой любви Я сидел часами  у  камина,  <I>и</I>  слезы
навертывались   на   глаза  от  напора  чувств,  от  разымчивой
банальности тлеющих углей, одиночества, отдаленных  курантов,--
и  мучила  мысль о том, сколько Я пропустил в ђоссии, сколько Я
бы успел рассовать по всем карманам души и увезти с собой, кабы
предвидел разлуку.
     Ќекоторым моим ‘обратьЯм  по  изгнанию  эти  чувства  были
столь  очевидны  и  знакомы,  что  заговорить  о них даже в том
приглушенном тоне,  которого  стараюсь  придерживатьсЯ  сейчас,
показалось  бы  лишним  и  неприличным.  Љогда же мне случалось
беседовать о том о сем с наиболее  темными  и  реакционными  из
русских   в  Ђнглии,  Я  замечал,  что  патриотизм  и  политика
сводились  у  них  к  животной   злобе,   направленной   против
Љеренского  скорей,  чем  ‹енина, и зависевшей исключительно от
материальных неудобств и  потерь.  ’ут  особенно  разговаривать
было  нечего;  гораздо сложнее обстоЯло дело с теми английскими
моими знакомыми, которые считались,-- и которых Я сам считал,--
культурными, тонкими, человеколюбивыми, либеральными людьми, но
которые, несмотрЯ на свою духовную изысканность, начинали нести
гнетущий вздор, как только речь заходила о ђоссии. Њне особенно
вспоминаетсЯ один студент, прошедший через войну и бывший  года
на четыре старше менЯ: он называл себЯ социалистом, писал стихи
без  рифм  и был замечательным экспертом по (скажем) египетской
истории. ќто был долговЯзый великан,  с  зачаточной  лысиной  и
лошадиной  челюстью,  и  его медлительные и сложные манипулЯции
трубки раздражали собеседника, не соглашавшегосЯ с  ним,  но  в
другое   времЯ   пленЯли   своей   комфортабельностью.  ‘транно
вспомнить, <I>Я</I> в те годы  "спорил  о  политике",--много  и
мучительно  спорил  с  ним  о  ђоссии,  в  которой он, конечно,
никогда не был; горечь исчезала, как только он начинал говорить
о любимых наших английских поэтах; ныне он  у  себЯ  на  родине
крупный  ученый;  назову  его  Ѓомстон, как ђуссо назвал своего
дивного лорда.
     ѓоворЯт, что в ленинскую пору  сочувствие  большевизму  со
стороны  английских  и  американских  передовых кругов основано
было на соображениЯх внутренней политики. Њне  кажетсЯ,  что  в
значительной  мере  оно  зависело  от  простого  невежества. ’о
немногое, что мой Ѓомстон и его друзьЯ знали о  ђоссии,  пришло
на   ‡апад  из  коммунистических  мутных  источников.  Љогда  Я
допытывалсЯ у гуманнейшего  Ѓомстона,  как  же  он  оправдывает
презренный  и мерзостный террор, установленный ‹ениным, пытки и
расстрелы,  и  всЯкую  другую  полоумную  расправу,--   Ѓомстон
выбивал   трубку  о  чугун  очага,  менЯл  положение  громадных
скрещенных ног и говорил, что не будь союзной блокады, не  было
бы  и  террора. ‚сех русских эмигрантов, всех врагов ‘оветов от
меньшевика  до  монархиста,  он  преспокойно  сбивал   в   кучу
"царистских  элементов",  и  что  бы  Я ни кричал, полагал, что
кнЯзь ‹ьвов родственник  государЯ,  а  Њилюков  бывший  царский
министр.  …му  никогда  не приходило в голову, что если бы он и
другие иностранные идеалисты были  русскими  в  ђоссии,  их  бы
ленинский  режим истребил немедленно. Џо его мнению, то, что он
довольно жеманно называл "некоторое  единообразие  политических
убеждений"  при большевиках, было следствием "отсутствиЯ всЯкой
традиции свободомыслиЯ"  в  ђоссии.  Ћсобенно  менЯ  раздражало
отношение  Ѓомстона  к  самому  €льичу,  который,  как известно
всЯкому образованному русскому, был совершенный мещанин в своем
отношении к искусству, знал Џушкина по —айковскому и Ѓелинскому
и "не одобрЯл модернистов", причем под  "модернистами"  понимал
‹уначарского  и  каких-то  шумных итальЯнцев; но длЯ Ѓомстона и
его друзей, столь тонко судивших  о  „онне  и  •опкинсе,  столь
хорошо  понимавших  разные  прелестные подробности в только что
поЯвившейсЯ главе об искусе ‹еопольда Ѓлума, наш  убогий  ‹енин
был  чувствительнейшим, проницательнейшим знатоком и поборником
новейших течений в литературе, и Ѓомстон только  снисходительно
улыбалсЯ,  когда Я, продолжаЯ кричать, доказывал ему, что свЯзь
между передовым в политике и передовым в поэтике,  свЯзь  чисто
словеснаЯ   (чем,   конечно,  радостно  пользовалась  советскаЯ
пропаганда), и что  на  самом  деле,  чем  радикальнее  русский
человек   в   своих   политических  взглЯдах,  тем  обыкновенно
консервативнее он в художественных.
     џ  нашел  способ   расшевелить   немножко   невозмутимость
Ѓомстона,  только когда Я стал развивать ему мысль, что русскую
историю можно рассматривать с двух точек зрениЯ: во-первых, как
своеобразную эволюцию полиции (странно безличной и как бы  даже
отвлеченной   силы,   иногда   работающей   в  пустоте,  иногда
беспомощной, а иногда превосходЯщей правительство  в  зверствах
-- и ныне достигшей такого расцвета); а во-вторых, как развитие
изумительной,  вольнолюбивой  культуры. ќти трюизмы встречались
английскими интеллигентами с удивлением, досадой  и  насмешкой,
между  тем  как  молодые  англичане  ультраконсервативные  (как
например двое высокородных двоюродных братьев Ѓомстона)  охотно
поддерживали  менЯ,  но  делали  это из таких грубо реакционных
соображений  и   орудовали   такими   простыми   черносотенными
понЯтиЯми,  что  мне  было  только  неловко  от  их  презренной
поддержки. џ кстати горжусь, что уже тогда, в моей туманной, но
независимой  юности,  разглЯдел  признаки  того,  что  с  такой
страшной   очевидностью   выЯснилось   ныне,  когда  постепенно
образовалсЯ некий  семейный  круг,  свЯзывающий  представителей
всех  наций:  жовиальных  строителей  империи на своих просеках
среди  джунглей;   немецких   мистиков   и   палачей;   матерых
погромщиков  из  славЯн;  жилистого  американца-линчера;  и, на
продолжении того же семейного круга, тех одинаковых, мордастых,
довольно бледных и  пухлых  автоматов  с  широкими  квадратными
плечами,  которых  советскаЯ  власть  производит  ныне  в таком
изобилии после тридцати с лишним лет искусственного подбора.

        3

     Ћчень скоро Я бросил политику и весь  отдалсЯ  литературе.
€з  моего  английского  камина  заполыхали на менЯ те червленые
щиты и синие молнии,  которыми  началась  русскаЯ  словесность.
Џушкин и ’олстой, ’ютчев и ѓоголь встали по четырем углам моего
мира.  џ  зачитывалсЯ  великолепной описательной прозой великих
русских  естествоиспытателей  и  путешественников,  открывавших
новых  птиц  и  насекомых  в ‘редней Ђзии. Ћднажды, на рыночной
площади посреди Љембриджа,  Я  нашел  на  книжном  лотке  среди
подержанных  ѓомеров и ѓорациев ’олковый ‘ловарь „алЯ в четырех
томах. џ приобрел его за полкроны и  читал  его,  по  несколько
страниц  ежевечерне,  отмечаЯ  прелестные  слова  и  выражениЯ:
"ольЯл" -- будка на  баржах  (теперь  уже  поздно,  никогда  не
пригодитсЯ).  ‘трах забыть или засорить единственное, что успел
Я выцарапать, довольно впрочем  сильными  когтЯми,  из  ђоссии,
стал   прЯмо   болезнью.   Ћкруженный   не   то  романтическими
развалинами, не то донкихотским нагромождением томов (тут был и
Њельников-Џечерский,  и  старые  русские  журналы  в  мраморных
переплетах),  Я  мастерил  и  лакировал  мертвые русские стихи,
которые вырастали и отвердевали, как блестЯщие опухоли,  вокруг
какого-нибудь  словесного  образа.  Љак Я ужаснулсЯ бы, если бы
тогда увидел,  что  сейчас  вижу  так  Ясно  --  стилистическую
зависимость  моих  русских построений от тех английских поэтов,
от Њарвелла до •аусмана,  которыми  был  заражен  самый  воздух
моего  тогдашнего  быта.  Ќо Ѓоже мой, как Я работал над своими
Ямбами, как пестовал их пеоны -- и как радуюсь теперь, что  так
мало  из  своих  кембриджских  стихов  напечатал.  ‚незапно, на
туманном ноЯбрьском рассвете, Я приходил в себЯ и замечал,  как
тихо,  как  холодно.  ’ошнило  от  выкуренных двадцати турецких
папирос. € все же Я долго еще не мог заставить себЯ  перейти  в
спальню, боЯсь не только бессонницы, сколько сердечных перебоев
да  того  редкого, хоть и пустого недуга, которому Я всегда был
подвержен,  anxietas  tibiarum--когда  ноги  "тЯнет",   как   у
беременной  женщины.  ‚  камине  что-то  еще  тлело под пеплом:
зловещий закат сквозь лишай  бора;--и,  подкинув  еще  углЯ,  Я
устраивал  тЯгу,  затЯнув  пасть  камина  сверху донизу двойным
листом лондонского "’аймса".  Ќачиналось  приЯтное  гудение  за
бумагой,   тугой,  как  барабаннаЯ  шкура,  и  прекрасной,  как
пергамент на свет. ѓуд превращалсЯ в гул, а  там  и  в  могучий
рев,  оранжево-темное  пЯтно поЯвлЯлось посредине страницы, оно
вдруг взрывалось пламенем, и огромный горЯщий лист  с  фырчащим
шумом   освобожденного   феникса  улетал  в  трубу  к  звездам.
Џриходилось платить несколько шиллингов  штрафа,  если  властЯм
доносили об этой жар-птице.
     ‹итературнаЯ  братьЯ,  Ѓомстон  и  его несколько упадочный
кружок, и  какие-то  молодые  люди,  пишущие  триолеты,  весьма
сочувствовали моим ночным трудам, но зато не одобрЯли множества
других  моих  интересов,  как  например:  энтомологиЯ,  местные
красавицы и спорт. џ  особенно  увлекалсЯ  футболом,  тем,  что
называли  футболом  в  ђоссии  и  старой  Ђнглии,  а  в Ђмерике
называют соккер. Љак иной  рождаетсЯ  гусаром,  так  Я  родилсЯ
голкипером.  ‚ ђоссии и вообще на континенте, особенно в €талии
и в  €спании,  доблестное  искусство  вратарЯ  искони  окружено
ореолом  особого  романтизма.  ‚ его одинокости и независимости
есть что-то байроническое. Ќа знаменитого голкипера, идущего по
улице, глазеют дети и девушки. Ћн соперничает с матадором  и  с
гонщиком  в загадочном обаЯнии. Ћн носит собственную форму; его
вольного образца свитер, фуражка,  толстозабинтованные  колени,
перчатки,  торчащие из заднего кармана трусиков, резко отделЯют
его от десЯти остальных одинаково-полосатых членов команды.  Ћн
белаЯ  ворона,  он  железнаЯ  маска,  он последний защитник. ‚о
времЯ матча фотографы поблизости гола,  благоговейно  преклонив
одно  колено,  снимают  его,  когда  он ласточкой нырЯет, чтобы
концами пальцев чудом задеть  и  парировать  молниеносный  удар
"шут" в угол, или когда, чтобы обнЯть мЯч, он бросаетсЯ головой
вперед  под  Яростные  ноги нападающих,-- и каким ревом исходит
стадион, когда герой остаетсЯ  лежать  ничком  на  земле  перед
своим незапЯтнанным голом.
     “вы,  в  Ђнглии,  на  родине футбола, некотораЯ угрюмость,
сопрЯженнаЯ  со  всЯким  спортом,  национальный   страх   перед
показным   блеском   и  слишком  большое  внимание  к  солидной
сыгранности всей  команды  мало  поощрЯли  причудливые  стороны
голкиперского искусства. Џо крайней мере, этими соображениЯми Я
старалсЯ  объЯснить  мое,  не  столь  удачное,  как  мечталось,
участие в университетском футболе.  Њне  не  везло,--  а  кроме
того,   мне   все   совали   в   обременительный  пример  моего
предшественника  и  соотечественника  •омЯкова,   действительно
изумительного  вратарЯ,--  вроде того, как чеховского ѓригорЯна
критики донимали ссылками на  ’ургенева.  Ћ,  разумеетсЯ,  были
блистательные  бодрые  дни  на  футбольном  поле, запах земли и
травы, волнение  важного  состЯзаниЯ,--  и  вот,  вырываетсЯ  и
близитсЯ  знаменитый  форвард  противника, и ведет новый желтый
мЯч, и вот, с пушечной силой бьет по моему голу,-- и  жужжит  в
пальцах  огонь  от  отклоненного удара. Ќо были и другие, более
памЯтные,  более  эзотерические  дни,  под   тЯжелыми   зимними
небесами,  когда пространство перед моими воротами представлЯло
собой сплошную жижу черной  грЯзи,  и  мЯч  был  точно  обмазан
салом,  и  болела  голова  после  бессонной  ночи,  посвЯщенной
составлению стихов, погибших  к  утру.  €зменЯл  глазомер,--  и
пропустив  второй  гол,  Я с чувством, что жизнь вздор, вынимал
мЯч из задней сетки. ‡атем наша сторона начинала напирать, игра
переходила на  другой  конец  полЯ.  Ќакрапывал  нудный  дождь,
переставал,  как  в  "‘купом  рыцаре",  и шел опЯть. ‘ какой-то
воркующей  нежностью  кричали  галки,  возЯсь  в  безлиственном
ильме.  ‘обиралсЯ  туман.  €гра  сводилась к неЯсному мельканью
силуэтов у едва  зримых  ворот  противника.  „алекие  невнЯтные
звуки  пинков, свисток, опЯть мутное мелькание -- все это никак
не относилось ко мне. ‘ложив руки на груди  и  прислонившись  к
левой  штанге ворот, Я позволЯл себе роскошь закрыть глаза, и в
таком положении слушал плотный стук  сердца,  и  ощущал  слепую
морось  на лице, и слышал звуки все еще далекой игры, и думал о
себе,  как  об  экзотическом  существе,  переодетом  английским
футболистом п сочинЯющем стихи на никому неизвестном наречии, о
заморской стране. Ќеудивительно, что товарищи мои по команде не
очень менЯ жаловали,
     Ќо странно: что-то было такое в Љембридже... Ќе футбол, не
крики  газетчиков  в  сгущающейсЯ  темноте,  не  крепкий  чай с
розовыми и зелеными пирожными,-- словом, не преходЯщаЯ  мода  и
не чувствам доступные подробности, а тонкаЯ сущность, которую Я
теперь  бы  определил, как приволье времени и простор веков. Ќа
что ни посмотришь кругом, ничто не было стеснено или занавешено
по отношению к стихии времени; напротив, всюду зиЯли  отверстиЯ
в его сизую стихию, так что мысль привыкала работать в особенно
чистой   и   вольной   среде.  €з-за  того,  что  в  физическом
пространстве это  было  не  так,  т.  е.  тело  стеснЯли  узкий
переулок,  стенами  заставленный газон, темные прохлады и арки,
душа особенно живо воспринимала свободные дали времени и веков.
“ менЯ не было ни малейшего интереса к  истории  Љембриджа  или
Ђнглии,  и Я был уверен, что Љембридж никак не действует на мою
душу;  однако  именно  Љембридж  снабжал  менЯ  и  мое  русское
раздумье  не  только  рамой, но и ритмом. Ќа независимого юношу
среда  только  тогда  влиЯет,  когда   в   нем   уже   заложена
восприимчиваЯ  частица;  такой  частицей  было  во  мне  все то
английское, чем питалось мое детство.  Њне  впервые  стало  это
Ясно  в  последнюю мою кембриджскую весну, когда Я почувствовал
себЯ в таком же естественном соприкосновении с непосредственной
средой, в каком Я был с моим русским прошлым, и этого состоЯниЯ
гармонии Я достиг в  ту  минуту,  когда  то,  чем  Я  только  и
занималсЯ  три  года,  кропотливаЯ  реставрациЯ моей может быть
искусственной,   но   восхитительной   ђоссии,   была   наконец
закончена,  т.  с. Я уже знал, что закрепил ее в душе навсегда.
Ћдин из немногих "утилитарных" грехов на моей совести  это  то,
что  <I>Я</I>  употребил  (очень  правда  небольшую) долю этого
драгоценного материала длЯ легкой и успешной  сдачи  экзаменов.
…два ли не самым замысловатым вопросом было предложение описать
сад  Џлюшкина,--  тот сад, который ѓоголь так живописно завалил
всем, что набрал из мастерских русских художников в ђиме.

        4

     Ќе  стыжусь  нежности,  с  которой  вспоминаю   задумчивое
движение  по  кембриджской  узкой и излучистой реке, сладостный
гавайский вой  граммофонов,  плывших  сквозь  тень  и  свет,  и
ленивую  руку  той  или другой ‚иолетты, вращавшей свой цветной
парасоль, откинувшись на подушки своеобразной гондолы,  которую
Я  неспешно  подвигал при помощи шеста. Ѓелые и розовые каштаны
были в полном цвету: их громады толпились по берегам,  вытеснЯЯ
небо  из  реки,  и особое сочетание их листьев и конусообразных
соцветий составлЯло  картину,  как  бы  вытканную  en  escalier
(лесенкой <I>(франц.) </I>)<I>.</I>. ’еплый воздух пропитан был
до странности крымскими запахами, чуть ли не мушмулой. ’ри арки
каменного, венецианского вида мостика, перекинутого через узкую
речку,  образовали  в соединении со своими отражениЯми <I>в</I>
воде три волшебных  овала,  и  в  свою  очередь  вода  наводила
переливающийсЯ  отсвет на внутреннюю сторону свода, под который
скользила  моЯ  гондола.  Џорою  лепесток,  ронЯемый   цветущим
деревом, медленно падал, и со странным чувством, что, наперекор
жрецам,  подсматриваешь  нечто  такое,  чего  ни богомольцу, ни
туристу  видеть  не  следует,  Я  старалсЯ  схватить   взглЯдом
отражение  этого  лепестка, которое значительно быстрее, чем он
падал, поднималось к нему навстречу; и было страшно, что  фокус
не  выйдет, что благословленное жрецами масло не загоритсЯ, что
отражение промахнетсЯ, и лепесток без него поплывет по течению;
но всЯкий раз очарованное соединение удавалось,--  с  точностью
слов  поэта,  которые встречают на полпути его или читательское
воспоминание.

        5

     ‚новь посетив Ђнглию после семнадцатилетнего  перерыва,  Я
допустил  грубую  ошибку,  а  именно отправилсЯ в Љембридж не в
тихо сиЯющий майский день, а под  ледЯным  февральским  дождем,
который  всего  лишь  напомнил  мне мою старую тоску по родине.
Њилорд Ѓомстон, теперь профессор Ѓомстон,  с  рассеЯнным  видом
повел  менЯ  завтракать  в  ресторан,  который  Я хорошо знал и
который  должен  был  бы   обдать   менЯ   воспоминаниЯми,   но
переменилась всЯ обстановка, даже потолок перекрасили, и окно в
памЯти   не   отворилось.  Ѓомстон  бросил  курить.  …го  черты
смЯгчились, его  мысли  полинЯли.  ‚  этот  день  его  занимало
какое-то  совершенно  постороннее обстоЯтельство (что-то насчет
его незамужней сестры, жившей у него в экономках,-- она кажетсЯ
заболела, и ее должны были оперировать в  этот  день),  и,  как
бывает  у  однодумов,  эта  побочнаЯ  забота  Явно  мешала  ему
хорошенько сосредоточитьсЯ на том очень важном и спешном  деле,
в  котором  Я  так  надеЯлсЯ  на его совет. Њебель была другаЯ,
форма у продавщиц была другаЯ,  без  тех  фиолетовых  бантов  в
волосах,   и  ни  одна  из  них  не  была  и  наполовину  столь
привлекательна, как та, в пыльном луче прошлого, которую Я  так
живо  помнил.  ђазговор  разваливалсЯ,  и  Ѓомстон  уцепилсЯ за
политику. „ело было уже  в  конце  тридцатых  годов,  и  бывшие
попутчики  из  эстетов  теперь поносили ‘талина (перед которым,
впрочем, им еще предстоЯло  умилитьсЯ  в  пору  ‚торой  мировой
войны).  ‚  свое  времЯ,  в начале двадцатых годов, Ѓомстон, по
невежеству своему, принимал собственный  восторженный  идеализм
за  нечто  романтическое  и  гуманное  в  мерзостном  ленинском
режиме. ’еперь, в не менее мерзостное царствование ‘талина,  он
опЯть  ошибалсЯ,  ибо  принимал количественное расширение своих
знаний за какую-то качественную перемену к худшему  в  эволюции
советской  власти.  ѓром  "чисток",  который  ударил  в "старых
большевиков", героев его юности,  потрЯс  Ѓомстона  до  глубины
души,  чего  в молодости, во дни ‹енина, не могли сделать с ним
никакие стоны из ‘оловков и с ‹убЯнки. ‘ ужасом  и  отвращением
он  теперь  произносил  имена  …жова  и џгоды, но совершенно не
помнил их предшественников, “рицкого и „зержинского. Њежду  тем
как  времЯ  исправило его взглЯд на текущие советские дела, ему
не  приходило  в  голову  пересмотреть  и  может  быть  осудить
восторженные   и   невежественные   предубеждениЯ  его  юности:
оглЯдываЯсь на короткую ленинскую эру, он все видел в ней нечто
вроде quinquennium  Neronis  (Ќероновское  пЯтилетие  <I>(лат.)
</I>).
     Ѓомстон  посмотрел  на часы, и Я посмотрел на часы тоже, и
мы расстались, и Я пошел бродить под дождем по городу, а  затем
посетил  знаменитый  парк  моего  бывшего  колледжа, и в черных
ильмах нашел знакомых галок,  а  в  дымчато-бисерной  траве  --
первые  крокусы, словно крашенные посредством пасхальной химии.
‘нова гулЯЯ под  этими  столь  воспетыми  деревьЯми,  Я  тщетно
пыталсЯ достичь по отношению к своим студенческим годам того же
пронзительного  и трепетного чувства прошлого, которое тогда, в
те годы, Я испытывал к своему отрочеству.
     Ќенастный день сузилсЯ до бледно-желтой полоски  на  сером
западе,  когда,  решив  перед  отъездом  посетить моего старого
тютора ѓаррисона, Я  направилсЯ  через  знакомый  двор,  где  в
тумане  проходили  призраки  в  черных  плащах.  џ  поднЯлсЯ по
знакомой лестнице, узнаваЯ подробности,  которых  не  вспоминал
семнадцать  лет,  и  автоматически  постучал  в знакомую дверь.
’олько тут Я подумал, что напрасно Я не узнал  у  Ѓомстона,  не
умер  ли  ѓаррисон,--  но  он  не  умер,  на мой стук отозвалсЯ
издалека знакомый голос. "Ќе знаю, помните ли вы менЯ",-- начал
Я, идЯ через кабинет к тому месту, где он сидел у камина.  "Љто
же  вы?  --произнес  он,  медленно поворачиваЯсь в своем низком
кресле.--џ как  будто  не  совсем...".  ’ут,  с  отвратительным
треском  и  хрустом,  Я  вступил  в  поднос  с  чайной посудой,
стоЯвшей  на  ковре  у  его   кресла.   "„а,   конечно,--сказал
ѓаррисон,-- конечно, Я вас помню".

        ѓ‹Ђ‚Ђ ’ђ€ЌЂ„–Ђ’Ђџ


        1

     ‘пираль--одухотворение   круга.  ‚  ней,  разомкнувшись  и
высвободившись из  плоскости,  круг  перестает  быть  порочным.
Џришло  мне  это  в  голову  в гимназические годы, и тогда же Я
придумал, что бывшаЯ  столь  популЯрной  в  ђоссии  гегелевскаЯ
триада  в  сущности  выражает всего лишь природную спиральность
вещей в отношении ко времени. ‡авой следуют один за  другим,  и
каждый  синтез  представлЯет собой тезис следующей тройственной
серии. ‚озьмем простейшую спираль, т. е. такую, котораЯ состоит
из трех загибов или дуг. Ќазовем тезисом первую дугу, с которой
спираль начинаетсЯ в некоем  центре.  Ђнтитезисом  будет  тогда
дуга покрупнее, котораЯ противополагаетсЯ первой, продолжаЯ ее;
синтезом   же  будет  та,  еще  более  крупнаЯ,  дуга,  котораЯ
продолжает предыдущую,  заворачиваЯсь  вдоль  наружной  стороны
первого загиба.
     –ветнаЯ  спираль  в  стеклЯнном  шарике -- вот модель моей
жизни. „уга тезиса -- это  мой  двадцатилетний  русский  период
(1899--1919).  Ђнтитезисом  служит пора эмиграции (1919--1940),
проведеннаЯ   в   ‡ападной   …вропе.   ’е   четырнадцать    лет
(1940--1954),  которые  Я  провел  уже  на  новой  моей родине,
намечают как будто начавшийсЯ синтез.  Џозвольте  мне  занЯтьсЯ
антитезисом. ЋглЯдываЯсь на эти годы вольного зарубежьЯ, Я вижу
себЯ и тысЯчи других русских людей ведущими несколько странную,
но  не  лишенную  приЯтности  жизнь  в  вещественной  нищете  и
духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли  призрачных
иностранцев,   в  чьих  городах  нам,  изгнанникам,  доводилось
физически  существовать.  ’уземцы  эти  были  как   прозрачные,
плоские   фигуры  из  целлофана,  и  хотЯ  мы  пользовались  их
постройками, изобретениЯми, огородами, виноградниками,  местами
увеселениЯ  и  т.  д.,  между ними и нами не было и подобиЯ тех
человеческих отношений, которые у большинства  эмигрантов  были
между  собой.  Ќо  увы,  призрачные  нации, сквозь которые мы и
русские   музы   беспечно   скользили,   вдруг    отвратительно
содрогались  и  отвердевали; студень превращалсЯ в бетон и Ясно
показывал нам, кто собственно бесплотный пленник и  кто  жирный
хан.  Ќаша  безнадежнаЯ  физическаЯ  зависимость  от  того  или
другого  государства  становилась  особенно  очевидной,   когда
приходилось добывать или продлевать какую-нибудь дурацкую визу,
какую-нибудь  шутовскую карт д'идантите (“достоверение личности
<I>(франц.</I> carte d identitй)), ибо тогда немедленно  жадный
бюрократический  ад  норовил засосать просителЯ, и он изнывал и
чах, пока пухли  его  досье  на  полках  у  всЯких  консулов  и
полицейских  чиновников.  Ѓледно-зеленый  несчастный нансенский
паспорт был хуже волчьего билета; переезд  из  одной  страны  в
другую   был   сопрЯжен   с   фантастическими  затруднениЯми  и
задержками. Ђнглийские, немецкие, французские власти где-то,  в
мутной глубине своих гланд, хранили интересную идейку, что, как
бы  дескать  плоха  ни  была  исходнаЯ страна (в данном случае,
советскаЯ ђоссиЯ), всЯкий беглец из своей страны должен априори
считатьсЯ презренным и подозрительным, ибо  он  существует  вне
какой-либо   национальной   администрации.   Ќе   все   русские
эмигранты,  конечно,  кротко   соглашались   быть   изгоЯми   и
привидениЯми.  Ќекоторым  из  нас  сладко  вспоминать,  как  мы
осаживали или  обманывали  всЯких  высших  чиновников,  гнусных
крыс, в разных министерствах, префектурах и полицейпрезидиумах.

        2

     Ђмериканские  мои  друзьЯ  Явно  не  верЯт  мне,  когда  Я
рассказываю, что за  пЯтнадцать  лет  жизни  в  ѓермании  Я  не
познакомилсЯ  близко  ни  с  одним  немцем,  не прочел ни одной
немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни  малейшего
неудобства  от незнаниЯ немецкого Языка. ЏеребираЯ в памЯти мои
очень немногие и совершенно  случайные  встречи  с  берлинскими
туземцами, Я выделил в английской версии этих заметок немецкого
студента,   которому   Я  кажетсЯ  исправлЯл  какие-то  письма,
посылавшиесЯ им кузине в Ђмерику.  ќто  был  тихий,  приличный,
благополучный  молодой  человек в очках, изучавший гуманитарные
науки в университете. Љто только ни измывалсЯ  в  ќпоху  ђазума
над  собирателЯми  бабочек  --  тут и ‹абрюйер в шестом издании
(1691) своих "•арактеров", презрительно  отмечающий,  что  иной
модник  любит  насекомых  и рыдает над умершей гусеницей, тут и
пудреные англичане ѓей и Џоп, небрежно упоминающие в  стихах  о
глуповатых  философах,  доводЯщих  науку  до  абсурда  тем, что
гонЯютсЯ  за  красивыми   насекомыми,   которых   столь   ценЯт
любознательные  немцы.  €  вот  интересно,  что  бы сказали эти
моралисты о коньке молодого немца моего улова в  1930-ом  году:
он  коллекционировал  фотографические  снимки  казней.  “же при
второй встрече он показал мне купленную им  серию  ("Einbischen
retouchiert"      ("Ќемножко     отретушировано"     <I>(нем.).
</I>),--грустно   сказал   он,   наморщив   веснушчатый   нос),
изображавшую разные моменты заурЯдной декапитации в Љитае; он с
большим  знанием  дела  указывал  на красоту роковой сабли и на
прекрасную атмосферу той полной кооперати