  будет
длЯ него сделать. Љогда же отчим  пошел  за  скрипкой,  Ѓ.  потихоньку  стал
давать денег моей матери, но та  не  брала.  ‚  первый  раз  ей  приходилось
принимать подаЯние! ’огда  Ѓ.  отдал  их  мне,  и  беднаЯ  женщина  залилась
слезами. Ћтчим принес скрипку, но сначала попросил водки,  сказав,  что  без
этого не может играть. Џослали за водкой. Ћн выпил и расходилсЯ.
     - џ сыграю тебе что-нибудь из моего собственного, по дружбе,  -  сказал
он Ѓ. и вытащил толстую запыленную тетрадь из-под комода.
     - ‚се это Я сам написал, - сказал он, указываЯ на  тетрадь.  -  ‚от  ты
увидишь! ќто, брат, не ваши балетцы!
     Ѓ. молча просмотрел несколько страниц; потом  развернул  ноты,  которые
были при нем, и попросил отчима, оставив в  стороне  собственное  сочинение,
разыграть что-нибудь из того, что он сам принес.
     Ћтчим немного обиделсЯ, однакож, боЯсь потерЯть новое  покровительство,
исполнил приказание Ѓ. ’ут Ѓ. увидел, что прежний товарищ его  действительно
много занималсЯ и приобрел во времЯ их разлуки, хотЯ  хвалилсЯ,  что  уже  с
самой женитьбы не берет в руки инструмента. Ќадобно было видеть радость моей
бедной  матери.  Ћна  глЯдела  на  мужа  и  снова  гордилась  им.   €скренно
обрадовавшись, добрый Ѓ.  решилсЯ  пристроить  отчима.  Ћн  уже  тогда  имел
большие свЯзи и немедленно  стал  просить  и  рекомендовать  своего  бедного
товарища, взЯв с него предварительное слово, что он будет вести себЯ хорошо.
Ђ покамест он одел его получше, на свой счет, и повел к некоторым  известным
лицам, от которых зависело то место, которое он хотел достать длЯ него. „ело
в том, что …фимов чванилсЯ только  на  словах,  но,  кажетсЯ,  с  величайшею
радостью принЯл предложение своего старого друга. Ѓ.  рассказывал,  что  ему
становилось стыдно за всю лесть и  за  все  униженное  поклонение,  которыми
отчим   старалсЯ   его   задобрить,   боЯсь    как-нибудь    потерЯть    его
благорасположение. Ћн понимал, что его ставЯт  на  хорошую  дорогу,  и  даже
перестал пить. Ќаконец ему приискали место в оркестре  театра.  Ћн  выдержал
испытание хорошо, потому что в один месЯц прилежаниЯ и  труда  воротил  все,
что потерЯл в полтора года бездействиЯ, обещал и впредь  заниматьсЯ  и  быть
исправным и точным в своих новых обЯзанностЯх. Ќо положение нашего семейства
совсем не улучшилось. Ћтчим не давал матушке ни копейки  из  жалованьЯ,  все
проживал сам, пропивал и проедал с  новыми  приЯтелЯми,  которых  тотчас  же
завел целый кружок. Ћн водилсЯ преимущественно с  театральными  служителЯми,
хористами, фигурантами - одним словом, с таким народом,  между  которым  мог
первенствовать, и избегал людей истинно талантливых. Ћн успел им  внушить  к
себе  какое-то  особенное  уважение,  тотчас  же  натолковал  им,   что   он
непризнанный человек, что он с великим талантом, что его сгубила жена и что,
наконец, их капельмейстер ничего не смыслит в музыке. Ћн смеЯлсЯ  над  всеми
артистами оркестра, над выбором пьес, которые ставЯт на сцену,  и,  наконец,
над самыми авторами игравшихсЯ опер. Ќаконец, он  начал  толковать  какую-то
новую теорию  музыки,  -  словом,  надоел  всему  оркестру,  перессорилсЯ  с
товарищами, с капельмейстером, грубил начальству, приобрел репутацию  самого
беспокойного, самого вздорного и вместе с тем самого ничтожного  человека  и
довел до того, что стал длЯ всех невыносимым.
     €  действительно,  было   чрезвычайно   странно   видеть,   что   такой
незначительный человек, такой дурной, бесполезный  исполнитель  и  нерадивый
музыкант  в  то  же  времЯ  с  такими   огромными   претензиЯми,   с   такою
хвастливостью, чванством, с таким резким тоном.
     Љончилось тем, что  отчим  поссорилсЯ  с  Ѓ.,  выдумал  самую  скверную
сплетню, самую гадкую клевету и пустил ее в ход  за  очевидную  истину.  …го
выжили из оркестра после полугодовой беспорЯдочной службы за  нерадивость  в
исполнении обЯзанности и нетрезвое поведение. Ќо он  не  покинул  так  скоро
своего места. ‘коро его увидели в прежних лохмотьЯх, потому  что  порЯдочное
платье все было снова продано  и  заложено.  Ћн  стал  приходить  к  прежним
сослуживцам, рады или не рады  были  они  такому  гостю,  разносил  сплетни,
болтал вздор, плакалсЯ на свое  житье-бытье  и  звал  всех  к  себе  глЯдеть
злодейку жену его. Љонечно, нашлись слушатели, нашлись такие  люди,  которые
находили удовольствие, напоив выгнанного товарища,  заставлЯть  его  болтать
всЯкий вздор. Љ тому же он говорил всегда остро и умно и пересыпал свою речь
едкою желчью и разными циническими выходками, которые  нравились  известного
рода слушателЯм. …го принимали за  какого-то  сумасбродного  шута,  которого
иногда приЯтно заставить болтать от бездельЯ. ‹юбили  дразнить  его,  говорЯ
при нем о каком-нибудь новом заезжем скрипаче. ‘лыша это, …фимов  менЯлсЯ  в
лице, робел, разузнавал, кто приехал и кто такой новый талант, и  тотчас  же
начинал ревновать к его славе. ЉажетсЯ,  только  с  этих  пор  началось  его
настоЯщее систематическое помешательство - его неподвижнаЯ идеЯ о  том,  что
он первейший скрипач, по крайней мере в Џетербурге, но что он гоним судьбою,
обижен, по разным интригам не понЯт и находитсЯ в  неизвестности.  Џоследнее
даже льстило ему, потому что  есть  такие  характеры,  которые  очень  любЯт
считать себЯ обиженными и угнетенными, жаловатьсЯ на это вслух  или  утешать
себЯ втихомолку, поклонЯЯсь своему непризнанному величию. ‚сех петербургских
скрипачей он знал наперечет и, по своим понЯтиЯм, ни в ком из них не находил
себе соперника. ‡натоки и дилетанты, которые знали  несчастного  сумасброда,
любили заговорить при нем о каком-нибудь  известном,  талантливом  скрипаче,
чтоб заставить его говорить в свою очередь. Ћни любили его злость, его едкие
замечаниЯ, любили дельные и умные вещи, которые он  говорил,  критикуЯ  игру
своих мнимых соперников. —асто не понимали его, но зато  были  уверены,  что
никто в свете не умеет так ловко и  в  такой  бойкой  карикатуре  изобразить
современные музыкальные знаменитости. „аже эти самые артисты,  над  которыми
он так насмехалсЯ, немного  боЯлись  его,  потому  что  знали  его  едкость,
сознавались в дельности нападок его и в справедливости его  суждениЯ  в  том
случае, когда нужно было хулить. …го  как-то  привыкли  видеть  в  коридорах
театра  и  за  кулисами.  ‘лужители  пропускали  его  беспрепЯтственно,  как
необходимое лицо, и он сделалсЯ  каким-то  домашним  ”ерситом.  ’акое  житье
продолжалось года два или три; но наконец он наскучил всем  даже  и  в  этой
последней роли. Џоследовало формальное изгнание, и,  в  последние  два  года
своей жизни, отчим как будто в  воду  канул  и  его  уже  нигде  не  видали.
‚прочем, Ѓ. встретил его два раза, но в таком жалком виде,  что  сострадание
еще раз взЯло в нем верх над отвращением. Ћн позвал его, но отчим  обиделсЯ,
сделал вид,  будто  ничего  не  слыхал,  нахлобучил  на  глаза  свою  старую
исковерканную шлЯпу и прошел мимо. Ќаконец, в какой-то большой  праздник  Ѓ.
доложили поутру, что пришел его поздравить прежний товарищ его,  …фимов.  Ѓ.
вышел к нему. …фимов стоЯл хмельной, начал кланЯтьсЯ чрезвычайно низко, чуть
не в ноги, что-то шевелил губами и упорно не хотел идти в комнаты. ‘мысл его
поступка был тот, что где, дескать, нам, бесталанным людЯм, водитьсЯ с такою
знатью, как вы; что длЯ нас, маленьких людей, довольно и  лакейского  места,
чтоб с праздником поздравить: поклонимсЯ и уйдем отсюда. Ћдним  словом,  все
было сально, глупо и отвратительно гадко. ‘ этих пор Ѓ. очень долго не видал
его, ровно до самой  катастрофы,  которою  разрешилась  всЯ  эта  печальнаЯ,
болезненнаЯ и чаднаЯ жизнь. Ћна разрешилась страшным образом. ќта катастрофа
тесно свЯзана не только с первыми впечатлениЯми моего детства, но даже и  со
всею моею жизнью. ‚от каким образом случилась  она...  Ќо  прежде  Я  должна
объЯснить, что такое было мое детство и что такое был длЯ менЯ этот человек,
который так мучительно отразилсЯ в первых моих впечатлениЯх  и  который  был
причиною смерти моей бедной матушки.


        II

     џ начала себЯ помнить очень поздно, только с девЯтого  года.  Ќе  знаю,
каким образом все, что было со мною до этого возраста, не  оставило  во  мне
никакого Ясного впечатлениЯ, о котором бы Я могла  теперь  вспомнить.  Ќо  с
половины девЯтого года Я помню все отчетливо, день за днем, непрерывно,  как
будто все, что ни было потом, случилось не далее как вчера. Џравда,  Я  могу
как будто во сне припомнить что-то и раньше: всегда  затепленную  лампаду  в
темном углу, у старинного образа; потом как менЯ  однажды  сшибла  на  улице
лошадь, отчего, как мне после рассказывали, Я пролежала больнаЯ три  месЯца;
еще как во времЯ этой болезни, ночью, проснулась Я подле матушки, с  которою
лежала вместе, как Я вдруг испугалась моих  болезненных  сновидений,  ночной
тишины и скребшихсЯ в углу мышей и дрожала от страха всю ночь, забиваЯсь под
одеЯло, но не смеЯ будить матушку, из чего и  заключаю,  что  ее  Я  боЯлась
больше всЯкого страха. Ќо с той минуты, когда Я вдруг начала сознавать себЯ,
Я развилась быстро, неожиданно, и  много  совершенно  недетских  впечатлений
стали длЯ менЯ как-то страшно доступны. ‚се  проЯснЯлось  передо  мной,  все
чрезвычайно скоро становилось понЯтным. ‚ремЯ, с  которого  Я  начинаю  себЯ
хорошо  помнить,  оставило  во  мне  резкое  и  грустное  впечатление;   это
впечатление повторЯлось потом  каждый  день  и  росло  с  каждым  днем;  оно
набросило темный и странный колорит на все времЯ житьЯ моего у родителей,  а
вместе с тем - и на все мое детство.
     ’еперь мне кажетсЯ, что Я очнулась вдруг, как будто  от  глубокого  сна
(хотЯ тогда это, разумеетсЯ, не было длЯ менЯ так поразительно). џ очутилась
в большой комнате с низким потолком, душной и нечистой. ‘тены были  окрашены
грЯзновато-серою краскою; в углу стоЯла огромнаЯ русскаЯ печь; окна выходили
на улицу  или,  лучше  сказать,  на  кровлю  противоположного  дома  и  были
низенькие, широкие, словно щели. Џодоконники приходились так высоко от полу,
что Я помню, как мне нужно было  подставлЯть  стул,  скамейку  и  потом  уже
кое-как добиратьсЯ до окна, на котором Я любила сидеть, когда никого не было
дома. €з нашей квартиры было видно полгорода; мы жили под  самой  кровлей  в
шестиэтажном, огромнейшем  доме.  ‚сЯ  наша  мебель  состоЯла  из  какого-то
остатка клеенчатого дивана, всего в пыли и в мочалах, простого белого стола,
двух стульев, матушкиной постели, шкафика с чем-то в углу,  комода,  который
всегда стоЯл, покачнувшись набок, и разодранных бумажных ширм.
     Џомню, что были сумерки; все было в  беспорЯдке  и  разбросано:  щетки,
какие-то трЯпки, наша деревЯннаЯ посуда, разбитаЯ бутылка и не  знаю  что-то
такое еще. Џомню, что  матушка  была  чрезвычайно  взволнована  и  отчего-то
плакала. Ћтчим сидел в  углу  в  своем  всегдашнем  изодранном  сюртуке.  Ћн
отвечал ей что-то с усмешкой, что рассердило ее еще  более,  и  тогда  опЯть
полетели на пол щетки и посуда. џ заплакала, закричала  и  бросилась  к  ним
обоим. џ была в ужасном испуге и крепко обнЯла батюшку, чтоб  заслонить  его
собою. Ѓог знает  отчего  показалось  мне,  что  матушка  на  него  напрасно
сердитсЯ, что он не виноват; мне хотелось просить за него прощениЯ,  вынесть
за него какое угодно наказание. џ ужасно боЯлась матушки и предполагала, что
и все так же боЯтсЯ ее. Њатушка сначала изумилась, потом  схватила  менЯ  за
руку и оттащила за ширмы. џ ушибла о кровать руку довольно больно; но  испуг
был сильнее боли, и Я даже не поморщилась. Џомню  еще,  что  матушка  начала
что-то горько и горЯчо говорить отцу, указываЯ на менЯ (Я буду  и  вперед  в
этом рассказе называть его отцом, потому что уже гораздо после  узнала,  что
он мне не родной). ‚сЯ эта сцена  продолжалась  часа  два,  и  Я,  дрожа  от
ожиданиЯ, старалась всеми силами угадать,  чем  все  это  кончитсЯ.  Ќаконец
ссора утихла, и матушка куда-то ушла. ’ут батюшка  позвал  менЯ,  поцеловал,
погладил по голове, посадил на колени, и Я крепко, сладко прижалась к  груди
его. ќто была, может быть, перваЯ ласка родительскаЯ, может быть,  оттого-то
и Я начала все так отчетливо помнить с того времени. џ  заметила  тоже,  что
заслужила милость отца за то, что за него  заступилась,  и  тут,  кажетсЯ  в
первый раз, менЯ поразила идеЯ, что  он  много  терпит  и  выносит  горЯ  от
матушки. ‘ тех пор эта идеЯ осталась при мне навсегда и с  каждым  днем  все
более и более возмущала менЯ.
     ‘ этой минуты началась во мне какаЯ-то безграничнаЯ любовь к  отцу,  но
чуднаЯ любовь, как будто вовсе не детскаЯ. џ бы сказала, что это было скорее
какое-то сострадательное, материнское  чувство,  если  б  такое  определение
любви моей не было немного смешно длЯ дитЯти. Ћтец  казалсЯ  мне  всегда  до
того жалким,  до  того  терпЯщим  гонениЯ,  до  того  задавленным,  до  того
страдальцем, что длЯ менЯ было страшным, неестественным делом не любить  его
без памЯти, не утешать его, не ласкатьсЯ к нему, не старатьсЯ об  нем  всеми
силами. Ќо до сих пор не понимаю, почему именно могло войти  мне  в  голову,
что отец мой такой страдалец, такой  несчастный  человек  в  мире!  Љто  мне
внушил это? Љаким образом Я, ребенок, могла хоть  что-нибудь  понЯть  в  его
личных неудачах? Ђ Я их понимала, хотЯ перетолковав, переделав  все  в  моем
воображении по-своему; но до сих пор не могу представить себе, каким образом
составилось во мне такое  впечатление.  Њожет  быть,  матушка  была  слишком
строга ко мне, и Я привЯзалась к отцу как  к  существу,  которое,  по  моему
мнению, страдает вместе со мною, заодно.
     џ уже рассказала первое пробуждение мое от  младенческого  сна,  первое
движение мое в жизни. ‘ердце мое было уЯзвлено  с  первого  мгновениЯ,  и  с
непостижимою, утомлЯющею быстротой началось мое развитие.  џ  уже  не  могла
довольствоватьсЯ одними внешними впечатлениЯми. џ начала думать, рассуждать,
наблюдать;  но  это  наблюдение  произошло  так  неестественно   рано,   что
воображение мое  не  могло  не  переделывать  всего  по-своему,  и  Я  вдруг
очутилась в каком-то особенном мире. ‚се вокруг менЯ стало  походить  на  ту
волшебную сказку, которую часто рассказывал мне отец и которую Я не могла не
принЯть, в то времЯ, за чистую истину. ђодились странные  понЯтиЯ.  џ  очень
хорошо узнала, - но не знаю, как  это  сделалось,  -  что  живу  в  странном
семействе и что родители мои как-то вовсе не похожи на  тех  людей,  которых
мне случалось встречать в это времЯ. "Ћтчего, - думала Я, -  отчего  Я  вижу
других людей, как-то и с виду непохожих на моих родителей? отчего Я замечала
смех на других лицах и отчего менЯ тут же поражало  то,  что  в  нашем  углу
никогда  не  смеютсЯ,  никогда  не  радуютсЯ?"  ЉакаЯ  сила,  какаЯ  причина
заставила  менЯ,  девЯтилетнего  ребенка,  так  прилежно   осматриватьсЯ   и
вслушиватьсЯ в каждое слово тех людей, которых мне случалось  встречать  или
на нашей лестнице, или на улице, когда Я по вечеру,  прикрыв  свои  лохмотьЯ
старой матушкиной кацавейкой, шла в лавочку с  медными  деньгами  купить  на
несколько грошей сахару, чаю или хлеба? џ понЯла, и уж не помню как,  что  в
нашем углу - какое-то вечное, нестерпимое горе. џ  ломала  голову,  стараЯсь
угадать, почему это так,  и  не  знаю,  кто  мне  помог  разгадать  все  это
по-своему: Я обвинила матушку, признала ее за злодейку моего отца,  и  опЯть
говорю: не понимаю, как такое чудовищное понЯтие могло  составитьсЯ  в  моем
воображении. € насколько Я привЯзалась к отцу, настолько  возненавидела  мою
бедную мать. „о сих пор воспоминание обо всем этом глубоко и горько  терзает
менЯ. Ќо вот другой случай, который еще  более,  чем  первый,  способствовал
моему странному сближению с отцом.  ђаз,  в  десЯтом  часу  вечера,  матушка
послала менЯ в лавочку за дрожжами, а батюшки не было дома.  ‚озвращаЯсь,  Я
упала на улице и пролила всю  чашку.  ЏерваЯ  моЯ  мысль  была  о  том,  как
рассердитсЯ матушка. Њежду тем Я чувствовала ужасную боль в левой руке и  не
могла встать. Љругом менЯ остановились прохожие;  какаЯ-то  старушка  начала
менЯ поднимать, а какой-то мальчик, пробежавший мимо, ударил менЯ  ключом  в
голову. Ќаконец менЯ поставили на ноги, Я подобрала черепки разбитой чашки и
пошла, шатаЯсь едва передвигаЯ ноги. ‚друг Я увидала  батюшку.  Ћн  стоЯл  в
толпе перед богатым домом, который был против нашего. ќтот  дом  принадлежал
каким-то знатным людЯм  и  был  великолепно  освещен;  у  крыльца  съехалось
множество карет, и звуки музыки  долетали  из  окон  на  улицу.  џ  схватила
батюшку за полу сюртука, показала ему разбитую  чашку  и,  заплакав,  начала
говорить, что боюсь идти к матушке. џ как-то была уверена, что он заступитсЯ
за менЯ. Ќо почему Я была уверена, кто подсказал мне, кто научил  менЯ,  что
он менЯ любит более, чем матушка? Ћтчего к нему Я  подошла  без  страха?  Ћн
взЯл менЯ за руку,  начал  утешать,  потом  сказал,  что  хочет  мне  что-то
показать, и приподнЯл менЯ на руках. џ ничего не могла видеть, потому что он
схватил менЯ за  ушибленную  руку  и  мне  стало  ужасно  больно;  но  Я  не
закричала, боЯсь огорчить его. Ћн все спрашивал, вижу  ли  Я  что-нибудь?  џ
всеми силами старалась отвечать в угоду ему и  отвечала,  что  вижу  красные
занавесы. Љогда же он хотел перенести менЯ на другую сторону улицы, ближе  к
дому, то, не знаю отчего, вдруг начала Я плакать, обнимать его  и  проситьсЯ
скорее наверх, к матушке. џ помню, что мне тЯжелее были тогда ласки батюшки,
и Я не могла вынести того, что один из тех, кого  Я  так  хотела  любить,  -
ласкает и любит менЯ и что к другой Я не смела и боЯлась  идти.  Ќо  матушка
почти совсем не сердилась и отослала менЯ спать. џ помню, что боль  в  руке,
усиливаЯсь все более и более, нагнала на менЯ лихорадку.  Ћднако  ж  Я  была
как-то особенно счастлива тем, что все так благополучно кончилось, и всю эту
ночь мне снилсЯ соседний дом с красными занавесами.
     € вот когда Я проснулась на другой день, первою мыслию, первою  заботою
моею был дом с красными занавесами. ’олько что матушка  вышла  со  двора,  Я
вскарабкалась на окошко и начала  смотреть  на  него.  “же  давно  этот  дом
поразил мое детское любопытство. Ћсобенно Я любила смотреть на него ввечеру,
когда на улице зажигались огни и когда начинали блестеть каким-то  кровавым,
особенным блеском красные, как пурпур, гардины  за  цельными  стеклами  Ярко
освещенного дома. Љ крыльцу  почти  всегда  подъезжали  богатые  экипажи  на
прекрасных, гордых лошадЯх, и все  завлекало  мое  любопытство:  и  крик,  и
суматоха у подъезда, и разноцветные фонари  карет,  и  разрЯженные  женщины,
которые приезжали в них. ‚се это в моем детском  воображении  принимало  вид
чего-то царственно-пышного и сказочно-волшебного. ’еперь же, после встречи с
отцом у богатого дома, дом сделалсЯ длЯ менЯ вдвое  чудеснее  и  любопытнее.
’еперь в  моем  пораженном  воображении  начали  рождатьсЯ  какие-то  чудные
понЯтиЯ и предположениЯ. € Я не удивлЯюсь, что среди таких  странных  людей,
как отец и мать, Я сама сделалась таким странным,  фантастическим  ребенком.
ЊенЯ  как-то  особенно  поражал  контраст  их  характеров.  ЊенЯ   поражало,
например, то, что матушка  вечно  заботилась  и  хлопотала  о  нашем  бедном
хозЯйстве, вечно попрекала отца,  что  она  одна  за  всех  труженица,  и  Я
невольно задавала себе вопрос: почему же  батюшка  совсем  не  помогает  ей,
почему же он как будто чужой живет в нашем доме? Ќесколько  матушкиных  слов
дало мне об этом понЯтие, и Я с  каким-то  удивлением  узнала,  что  батюшка
артист (это слово Я удержала в памЯти), что батюшка человек  с  талантом;  в
моем воображении тотчас же сложилось понЯтие, что артист какой-то  особенный
человек, непохожий на других людей. Њожет быть, самое поведение отца  навело
менЯ на эту мысль; может быть, Я слышала что-нибудь,  что  теперь  вышло  из
моей памЯти; но как-то странно понЯтен был длЯ менЯ смысл слов  отца,  когда
он сказал их один раз при мне с каким-то особенным чувством. ќти слова были,
что "придет времЯ, когда и он не будет в нищете, когда он сам будет барин  и
богатый человек, и что, наконец, он воскреснет снова, когда умрет  матушка".
Џомню, Я сначала испугалась этих слов до крайности. џ не могла оставатьсЯ  в
комнате, выбежала в наши холодные сени и там, облокотЯсь, на окно  и  закрыв
руками лицо, зарыдала. Ќо потом, когда  Я  поминутно  раздумывала  об  этом,
когда Я свыклась с этим ужасным желанием отца, - фантазиЯ вдруг  пришла  мне
на помощь. „а Я и сама не могла долго мучитьсЯ неизвестностью и должна  была
непременно остановитьсЯ на каком-нибудь предположении. € вот, - не знаю, как
началось это все сначала, - но под конец Я остановилась на том,  что,  когда
умрет матушка, батюшка оставит эту скучную квартиру и уйдет  куда-то  вместе
со мною. Ќо куда? - Я до  самого  последнего  времени  не  могла  себе  Ясно
представить. Џомню только, что все, чем могла Я украсить то место,  куда  мы
пойдем с ним (а Я непременно решила, что мы пойдем вместе), все, что  только
могло создатьсЯ блестЯщего, пышного и великолепного в моей фантазии,  -  все
было приведено в действие в этих мечтаниЯх. Њне казалось, что мы  тотчас  же
станем богаты; Я не буду ходить на посылках в лавочку, что было очень тЯжело
длЯ менЯ, потому что менЯ  всегда  обижали  дети  соседнего  дома,  когда  Я
выходила из дому, и этого Я ужасно боЯлась, особенно когда несла молоко  или
масло, знаЯ, что если пролью, то с менЯ строго взыщетсЯ; потом  Я  порешила,
мечтаЯ, что батюшка тотчас сошьет себе хорошее платье, что  мы  поселимсЯ  в
блестЯщем доме, и вот теперь - этот богатый  дом  с  красными  занавесами  и
встреча возле него с батюшкою, который хотел  мне  что-то  показать  в  нем,
пришли на помощь моему воображению. € тотчас же сложилось в  моих  догадках,
что мы переселимсЯ именно в этот дом и будем в нем жить  в  каком-то  вечном
празднике и вечном блаженстве. ‘ этих  пор,  по  вечерам,  Я  с  напрЯженным
любопытством смотрела из окна на этот волшебный длЯ  менЯ  дом,  припоминала
съезд, припоминала гостей, таких нарЯдных, каких Я никогда  еще  не  видала;
мне чудились эти звуки сладкой музыки, вылетавшие из окон; Я всматривалась в
тени людей, мелькавшие на занавесах окон, и все старалась угадать, что такое
там делаетсЯ, - и все казалось мне, что там рай  и  всегдашний  праздник.  џ
возненавидела наше бедное жилище, лохмотьЯ, в которых сама ходила,  и  когда
однажды матушка закричала на менЯ и приказала сойти с  окна,  на  которое  Я
забралась по обыкновению, то мне тотчас же пришло на ум, что она хочет, чтоб
Я не смотрела именно на этот дом, чтоб Я не думала об нем, что ей  неприЯтно
наше счастие, что она хочет помешать ему и  в  этот  раз...  –елый  вечер  Я
внимательно и подозрительно смотрела на матушку.
     € как могла  родитьсЯ  во  мне  такаЯ  ожесточенность  к  такому  вечно
страдавшему существу, как матушка? ’олько теперь понимаю Я ее страдальческую
жизнь и без боли в сердце не могу вспомнить об этой мученице. „аже и  тогда,
в темную  эпоху  моего  чудного  детства,  в  эпоху  такого  неестественного
развитиЯ моей первой жизни, часто сжималось мое сердце от боли и жалости,  -
и тревоги, смущение и сомнение западали в мою  душу.  “же  и  тогда  совесть
восставала  во  мне,  и  часто,  с  мучением  и  страданием,  Я  чувствовала
несправедливость свою к матушке. Ќо мы как-то чуждались  друг  друга,  и  не
помню, чтоб Я хоть раз приласкалась к  ней.  ’еперь  часто  самые  ничтожные
воспоминаниЯ ЯзвЯт и потрЯсают мою душу. ђаз, помню (конечно, что Я расскажу
теперь,  ничтожно  мелочно,  грубо,  но  именно  такие  воспоминаниЯ  как-то
особенно терзают менЯ и мучительнее всего напечатлелись в  моей  памЯти),  -
раз, в один вечер, когда отца не было дома, матушка стала  посылать  менЯ  в
лавочку купить ей чаю и сахару. Ќо она все раздумывала и все не  решалась  и
вслух считала медные деньги, - жалкую сумму, которою могла располагать.  Ћна
считала, а думаю, с полчаса и все не могла окончить расчетов. Љ  тому  же  в
иные минуты, вероЯтно от горЯ, она впадала в какое-то бессмыслие. Љак теперь
помню, она все что-то приговаривала, считаЯ,  тихо,  размеренно,  как  будто
ронЯЯ слова ненарочно; губы и щеки ее были бледны, руки  всегда  дрожали,  и
она всегда качала головою, когда рассуждала наедине.
     - Ќет, не нужно, - сказала она, поглЯдев на менЯ, - Я лучше спать лЯгу.
Ђ? хочешь ты спать, Ќеточка?
     џ молчала; тут она приподнЯла мою голову и посмотрела на менЯ так тихо,
так ласково, лицо ее проЯснело и озарилось такою  материнскою  улыбкой,  что
все сердце заныло во мне и крепко забилось.  Љ  тому  же  она  менЯ  назвала
Ќеточкой, что значило, что  в  эту  минуту  она  особенно  любит  менЯ.  ќто
название  она  изобрела  сама,  любовно   переделав   мое   имЯ,   Ђнна,   в
уменьшительное Ќеточка, и когда она называла менЯ так, то  значило,  что  ей
хотелось приласкать менЯ. џ была тронута; мне хотелось обнЯть ее,  прижатьсЯ
к ней и заплакать с нею вместе. Ћна, беднаЯ, долго  гладила  менЯ  потом  по
голове, - может быть, уже машинально и позабыв,  что  ласкает  менЯ,  и  все
приговаривала: "„итЯ мое, Ђннета, Ќеточка!" ‘лезы рвались из глаз моих, но Я
крепилась и удерживалась. џ как-то  упорствовала,  не  выказываЯ  перед  ней
моего чувства, хотЯ сама  мучилась.  „а,  это  не  могло  быть  естественным
ожесточением во мне. Ћна не могла так возбудить менЯ против себЯ единственно
только  строгостью  своею  со  мною.  Ќет!  менЯ  испортила  фантастическаЯ,
исключительнаЯ любовь моЯ к отцу. €ногда Я просыпалась по ночам, в углу,  на
своей коротенькой подстилке, под холодным одеЯлом, и мне всегда  становилось
чего-то страшно. ‚просонках Я вспоминала о том, как  еще  недавно,  когда  Я
была поменьше, спала вместе с матушкой и меньше  боЯлась  проснутьсЯ  ночью:
стоило только прижатьсЯ к ней, зажмурить  глаза  и  крепче  обнЯть  ее  -  и
тотчас, бывало, заснешь. џ все еще  чувствовала,  что  как-то  не  могла  не
любить ее потихоньку. џ заметила потом,  что  и  многие  дети  часто  бывают
уродливо бесчувственны и если полюбЯт кого, то любЯт исключительно. ’ак было
и со мною.
     €ногда в нашем углу наступала мертваЯ тишина на целые  недели.  Ћтец  и
мать уставали ссоритьсЯ, и Я жила между ними  по-прежнему,  все  молча,  все
думаЯ, все тоскуЯ и все чего-то добиваЯсь в мечтах моих. ЏриглЯдываЯсь к ним
обоим, Я понЯла вполне их взаимные отношениЯ друг  к  другу:  Я  понЯла  эту
глухую, вечную вражду их, понЯла все это горе и весь этот чад  беспорЯдочной
жизни, котораЯ угнездилась в нашем углу, -  конечно,  понЯла  без  причин  и
следствий, понЯла настолько,  насколько  понЯть  могла.  Ѓывало,  в  длинные
зимние вечера, забившись куда-нибудь в угол, Я по целым часам жадно  следила
за ними, всматривалась в лицо отца и все  старалась  догадатьсЯ,  о  чем  он
думает, что так занимает его. Џотом менЯ поражала и пугала матушка. Ћна  все
ходила, не уставаЯ, взад и вперед по комнате по целым часам,  часто  даже  и
ночью, во времЯ бессонницы, которою мучилась, ходила, что-то шепча про себЯ,
как будто была одна в комнате, то разводЯ руками, то скрестив их у  себЯ  на
груди, то ломаЯ их в какой-то  страшной,  неистощимой  тоске.  €ногда  слезы
струились у ней по лицу, слезы, которых она часто и  сама,  может  быть,  не
понимала, потому что по временам впадала в  забытье.  “  ней  была  какаЯ-то
очень труднаЯ болезнь, которою она совершенно пренебрегала.
     џ помню, что мне все тЯгостнее и тЯгостнее становилось мое  одиночество
и молчание, которого Я не смела прервать. “же целый год жила Я  сознательною
жизнию,  все  думаЯ,  мечтаЯ  и  мучась  потихоньку   неведомыми,   неЯсными
стремлениЯми, которые зарождались во  мне.  џ  дичала,  как  будто  в  лесу.
Ќаконец батюшка первым заметил менЯ, подозвал к себе и спросил, зачем Я  так
пристально глЯжу на него. Ќе помню, что Я ему отвечала:  помню,  что  он  об
чем-то задумалсЯ и наконец сказал, поглЯдев на менЯ, что завтра же  принесет
азбуку и начнет учить менЯ читать. џ с нетерпением  ожидала  этой  азбуки  и
промечтала всю ночь, неЯсно понимаЯ,  что  такое  эта  азбука.  Ќаконец,  на
другой день, отец действительно начал учить менЯ. ЏонЯв с двух слов, чего от
менЯ требовали, Я выучила скоро и быстро, ибо знала, что этим угожу ему. ќто
было самое счастливое времЯ моей тогдашней жизни. Љогда он  хвалил  менЯ  за
понЯтливость, гладил по голове и целовал, Я тотчас же  начинала  плакать  от
восторга. Њало-помалу отец полюбил менЯ; Я уже осмеливалась  заговаривать  с
ним, и часто мы говорили с ним целые часы, не  уставаЯ,  хотЯ  Я  иногда  не
понимала ни слова из того, что он мне говорил.  Ќо  Я  как-то  боЯлась  его,
боЯлась, чтоб он не подумал, что мне с ним скучно,  и  потому  всеми  силами
старалась  показать  ему,  что  все  понимаю.  ‘идеть  со  мною  по  вечерам
обратилось у него наконец в привычку. Љак только начинало  смеркатьсЯ  и  он
возвращалсЯ домой, Я тотчас же подходила к нему с  азбукой.  Ћн  сажал  менЯ
против себЯ на скамейку и после урока  начинал  читать  какую-то  книжку.  џ
ничего не понимала, но хохотала без умолку, думаЯ доставить ему этим большое
удовольствие. „ействительно, Я занимала его и ему было  весело  смотреть  на
мой смех. ‚ это же времЯ он  однажды  после  урока  начал  мне  рассказывать
сказку. ќто была перваЯ сказка, которую мне пришлось слышать. џ  сидела  как
зачарованнаЯ, горела  в  нетерпении,  следЯ  за  рассказом,  переносилась  в
какой-то рай, слушаЯ его, и к концу рассказа была в полном восторге.  Ќе  то
чтоб так действовала на менЯ сказка, - нет, но Я все брала за истину, тут же
давала волю  своей  богатой  фантазии  и  тотчас  же  смешивала  с  вымыслом
действительность. ’отчас  ЯвлЯлсЯ  в  воображении  моем  и  дом  с  красными
занавесами; тут же, неизвестно каким образом, ЯвлЯлсЯ как действующее лицо и
отец, который сам же мне рассказывал эту сказку,  и  матушка,  мешавшаЯ  нам
обоим идти неизвестно куда, наконец, - или, лучше сказать, прежде всего - Я,
с своими чудными мечтами, с своей  фантастической  головой,  полной  дикими,
невозможными призраками, - все это до того  перемешалось  в  уме  моем,  что
вскоре составило самый безобразный хаос, и Я некоторое времЯ потерЯла всЯкий
такт, всЯкое чутье настоЯщего, действительного и жила бог знает где.  ‚  это
времЯ Я умирала от нетерпениЯ заговорить с отцом  о  том,  что  ожидает  нас
впереди, чего такого он сам ожидает и куда  поведет  менЯ  вместе  с  собою,
когда мы оставим наконец наш чердак. џ была уверена, с  своей  стороны,  что
все это как-то скоро совершитсЯ, но как и в каком виде все это  будет  -  не
знала и только мучила себЯ, ломаЯ над этим голову. Џорой - и  случалось  это
особенно по вечерам - мне казалось, что батюшка вот-вот  тотчас  мигнет  мне
украдкой, вызовет менЯ в сени; Я, мимоходом, потихоньку от матушки,  захвачу
свою азбуку и еще нашу  картину,  какую-то  дрЯнную  литографию,  котораЯ  с
незапамЯтных времен висела без рамки на стене и которую Я решила  непременно
взЯть с собою, и мы куда-нибудь убежим потихоньку, так что уж никогда  более
не воротимсЯ домой к матушке. Ћднажды, когда матушки не было дома, Я выбрала
минуту, когда отец был особенно весел, - а это случалось  с  ним,  когда  он
чуть-чуть выпьет вина, - подсела к нему и заговорила о  чем-то  в  намерении
тотчас свернуть разговор на мою заветную тему. Ќаконец Я  добилась,  что  он
засмеЯлсЯ, и Я, крепко обнЯв его, с трепещущим сердцем, совсем  испугавшись,
как будто приготовлЯлась говорить о чем-то таинственном и страшном,  начала,
бессвЯзно и путаЯсь на каждом шагу, расспрашивать его: куда мы пойдем, скоро
ли, что возьмем с собою, как будем жить и, наконец, пойдем ли  мы  в  дом  с
красными занавесами?
     - „ом? красные занавесы? что такое? Ћ чем ты бредишь, глупаЯ?
     ’огда Я, испугавшись больше прежнего, начала ему объЯснЯть,  что  когда
умрет матушка, то мы уже не будем больше жить на  чердаке,  что  он  куда-то
поведет менЯ, что мы оба будем богаты и счастливы, и уверЯла  его,  наконец,
что он сам мне обещал все это. “верЯЯ его, Я была  совершенно  уверена,  что
действительно отец мой говорил об этом прежде, по крайней мере мне  это  так
казалось.
     - Њать? “мерла? Љогда умрет мать? -  повторЯл  он,  смотрЯ  на  менЯ  в
изумлении, нахмурЯ свои густые с проседью  брови  и  немного  изменившись  в
лице. - —то ты это говоришь, беднаЯ, глупаЯ...
     ’ут он начал бранить менЯ и долго говорил мне, что  Я  глупый  ребенок,
что Я ничего не понимаю... и не помню, что  еще,  но  только  он  был  очень
огорчен.
     џ не понЯла ни слова из его упреков, не понЯла, как  больно  было  ему,
что Я вслушалась в его слова, сказанные матушке в гневе  и  глубокой  тоске,
заучила их и уже много думала о них про себЯ. Љаков он ни был тогда, как  ни
было сильно его собственное сумасбродство, но все это,  естественно,  должно
было поразить его. Ћднако ж, хоть Я совсем не понимала, за  что  он  сердит,
мне стало ужасно горько и грустно; Я заплакала; мне показалось, что все, нас
ожидавшее, было так важно, что Я, глупый ребенок, не смела ни  говорить,  ни
думать об этом. Љроме того, хоть Я и не понЯла его с первого  слова,  однако
почувствовала, хотЯ и темным образом, что Я обидела матушку. Ќа  менЯ  напал
страх и ужас, и сомнениЯ закрались в душу. ’огда он, видЯ,  что  Я  плачу  и
мучусь, начал утешать менЯ, отер мне рукавом слезы и велел мне  не  плакать.
Ћднако мы оба просидели несколько времени молча; он нахмурилсЯ и,  казалось,
о чем-то раздумывал; потом снова начал мне говорить; но как Я  ни  напрЯгала
внимание - все, что он ни говорил,  казалось  мне  чрезвычайно  неЯсным.  Џо
некоторым словам этого разговора, которые Я до сих пор  упомнила,  заключаю,
что он объЯснЯл мне, кто он такой, какой он великий артист, как его никто не
понимает и что он человек с  большим  талантом.  Џомню  еще,  что,  спросив,
понЯла ли Я, и, разумеетсЯ, получив ответ  удовлетворительный,  он  заставил
менЯ повторить: с талантом ли он? џ отвечала: "с талантом", на что он слегка
усмехнулсЯ, потому что, может быть, к концу ему самому стало смешно, что  он
заговорил о таком серьезном длЯ него предмете со мною. ђазговор наш  прервал
своим приходом Љарл ”едорыч, и Я засмеЯлась и  развеселилась  совсем,  когда
батюшка, указав на него, сказал мне:
     - Ђ вот так у Љарла ”едорыча нет ни на копейку таланта.
     ќтот Љарл ”едорович был презанимательное лицо. џ так мало видела  людей
в ту  пору  моей  жизни,  что  никак  не  могла  позабыть  его.  Љак  теперь
представлЯю его себе: он был немец, по фамилии Њейер, родом из  ѓермании,  и
приехал в ђоссию с чрезвычайным желанием поступить в петербургскую  балетную
труппу. Ќо танцор он был очень плохой, так что его даже не могли  принЯть  в
фигуранты и употреблЯли в театре длЯ выходов.  Ћн  играл  разные  безмолвные
роли в свите ”ортинбраса или был один из тех  рыцарей  ‚ероны,  которые  все
разом, в числе  двадцати  человек,  поднимают  кверху  картонные  кинжалы  и
кричат: "“мрем за королЯ!" Ќо, уж верно, не было ни одного актера на  свете,
так страстно преданного  своим  ролЯм,  как  этот  Љарл  ”едорыч.  ‘амым  же
страшным несчастием и горем всей его жизни было то, что он не попал в балет.
Ѓалетное искусство он ставил выше всЯкого искусства на свете и в своем  роде
был столько же привЯзан к  нему,  как  батюшка  к  скрипке.  Ћни  сошлись  с
батюшкой, когда еще служили в театре, и с  тех  пор  отставной  фигурант  не
оставлЯл его. Ћба виделись очень  часто,  и  оба  оплакивали  свой  пагубный
жребий и то, что они не узнаны людьми. Ќемец был самый чувствительный, самый
нежный человек в мире и питал к моему отчиму самую  пламенную,  бескорыстную
дружбу; но батюшка, кажетсЯ, не имел к нему никакой особенной  привЯзанности
и только терпел его в числе знакомых, за неимением кого другого. ‘верх того,
батюшка никак не мог понЯть в своей исключительности, что балетное искусство
- тоже искусство, чем обижал бедного немца до слез. ‡наЯ его слабую струнку,
он всегда задевал ее и смеЯлсЯ над несчастным Љарлом ”едоровичем, когда  тот
горЯчилсЯ и выходил из себЯ, доказываЯ противное. Њногое Я слышала потом  об
этом Љарле ”едоровиче от Ѓ., который называл его нюренбергским щелкуном.  Ѓ.
рассказал очень многое о дружбе его с отцом; между прочим, что  они  не  раз
сходились вместе и выпив немного, начинали вместе плакать о своей судьбе,  о
том, что они не узнаны. џ помню эти сходки, помню тоже, что и Я,  смотрЯ  на
обоих чудаков, тоже, бывало, расхныкаюсь, сама не знаЯ о чем. ќто  случалось
всегда, когда матушки не бывало дома:  немец  ужасно  боЯлсЯ  ее  и  всегда,
бывало, постоит наперед в сенЯх, дождетсЯ,  покамест  кто-нибудь  выйдет,  а
если узнает, что матушка дома, тотчас же побежит вниз по лестнице. Ћн всегда
приносил с собой какие-то немецкие стихи, воспламенЯлсЯ, читаЯ их вслух  нам
обоим, и потом декламировал их, переводЯ ломаным Языком по-русски длЯ нашего
уразумениЯ. ќто очень веселило батюшку, а Я, бывало, хохотала  до  слез.  Ќо
раз  они  оба  достали  какое-то  русское  сочинение,  которое   чрезвычайно
воспламенило их обоих, так что потом они уже почти всегда,  сходЯсь  вместе,
читали его. Џомню,  что  это  была  драма  в  стихах  какого-то  знаменитого
русского сочинителЯ. џ так хорошо затвердила первые строки этой  книги,  что
потом, уже через несколько лет, когда она  случайно  попалась  мне  в  руки,
узнала ее без труда. ‚ этой драме толковалось о несчастиЯх  одного  великого
художника, какого-то „женаро или „жакобо, который на одной странице  кричал:
"џ не признан!", а на другой: "џ признан!", или: "џ бесталантен!", и  потом,
через несколько строк: "џ с талантом!" ‚се оканчивалось очень плачевно.  ќта
драма была, конечно, чрезвычайно пошлое сочинение; но вот чудо -  она  самым
наивным и  трагическим  образом  действовала  на  обоих  читателей,  которые
находили в главном герое много сходства с собою. Џомню, что  Љарл  ”едорович
иногда  до  того  воспламенЯлсЯ,  что   вскакивал   с   места,   отбегал   в
противоположный угол комнаты  и  просил  батюшку  и  менЯ,  которую  называл
"мадмуазель", неотступно, убедительно, со слезами на глазах, тут же на месте
рассудить его с судьбой и с публикой. ’ут он немедленно принималсЯ танцевать
и, выделываЯ разные па, кричал нам, чтоб мы ему немедленно сказали,  что  он
такое - артист или нет, и что можно ли сказать противное, то есть что он без
таланта? Ѓатюшка тотчас же развеселЯлсЯ, мигал  мне  исподтишка,  как  будто
предупреждаЯ, что  вот  он  сейчас  презабавно  посмеетсЯ  над  немцем.  Њне
становилось ужасно смешно, но батюшка грозил рукою, и Я крепилась, задыхаЯсь
от смеху. џ даже и теперь, при одном воспоминании, не могу не смеЯтьсЯ.  Љак
теперь вижу этого бедного Љарла  ”едоровича.  Ћн  был  премаленького  роста,
чрезвычайно тоненький, уже седой,  с  горбатым  красным  носом,  запачканным
табаком, и с преуродливыми кривыми ногами; но, несмотрЯ на то, он как  будто
хвалилсЯ  устройством  их  и   носил   панталоны   в   обтЯжку.   Љогда   он
останавливалсЯ, с последним прыжком, в  позицию,  простираЯ  к  нам  руки  и
улыбаЯсь нам, как улыбаютсЯ на сцене танцовщики  по  окончании  па,  батюшка
несколько мгновений хранил молчание, как бы не решаЯсь произнести  суждение,
и нарочно оставлЯл непризнанного танцовщика в позиции, так что тот колыхалсЯ
из стороны  в  сторону  на  одной  ноге,  всеми  силами  стараЯсь  сохранить
равновесие. Ќаконец батюшка с пресерьезною миною взглЯдывал на менЯ, как  бы
приглашаЯ быть беспристрастною  свидетельницей  суждениЯ,  а  вместе  с  тем
устремлЯлись на менЯ и робкие, молЯщие взглЯды танцовщица.
     - Ќет, Љарл ”едорыч, никак не потрафишь!  -  говорил  наконец  батюшка,
притворЯсь, что ему самому неприЯтно  высказывать  горькую  истину.’огда  из
груди Љарла ”едорыча вырывалось настоЯщее стенание; но  вмиг  он  ободрЯлсЯ,
ускоренными жестами снова просил вниманиЯ, уверЯл, что танцевал  не  по  той
системе, и умолЯл нас рассудить еще раз. Џотом он  снова  отбегал  в  другой
угол и иногда прыгал так усердно,  что  головой  касалсЯ  потолка  и  больно
ушибалсЯ, но, как спартанец, геройски выдерживал боль, снова  останавливалсЯ
в позитуре, снова с улыбкою простирал к нам дрожащие  руки  и  снова  просил
решениЯ судьбы своей. Ќо батюшка был неумолим и по-прежнему угрюмо отвечал:
     - Ќет, Љарл ”едорыч, видно - судьба твоЯ: никак не потрафишь!
     ’ут уж Я более не выдерживала  и  покатывалась  со  смеху,  а  за  мною
батюшка. Љарл ”едорыч замечал наконец насмешку, краснел от негодованиЯ и, со
слезами на глазах, с  глубоким,  хотЯ  и  комическим  чувством,  но  которое
заставлЯло менЯ потом мучитьсЯ за него, несчастного, говорил батюшке:
     - ’ы виролемный друк!
     Џотом он схватывал шлЯпу и выбегал от нас, клЯнЯсь  всем  на  свете  не
приходить никогда. Ќо ссоры эти были непродолжительны; через несколько  дней
он снова ЯвлЯлсЯ у нас, снова  начиналось  чтение  знаменитой  драмы,  снова
проливались слезы, и потом снова наивный Љарл ”едорыч просил  нас  рассудить
его с людьми и с судьбою, только умолЯЯ на этот раз уже судить серьезно, как
следует истинным друзьЯм, а не смеЯтьсЯ над ним.
     ђаз  матушка  послала  менЯ  в  лавочку  за  какой-то  покупкой,  и   Я
возвращалась, бережно несЯ мелкую  серебрЯную  монету,  которую  мне