ой он ведет и с другим. Ћн не может до конца  слитьсЯ  с  самим  собою  в
единый монологический голос, всецело оставив чужой голос вне себЯ (каков  бы
он ни был, без лазейки), ибо, как и у  ѓолЯдкина,  его  голос  должен  также
нести функцию замещениЯ другого. „оговоритьсЯ с собой  он  не  может,  но  и
кончить говорить с собою тоже не может. ‘тиль, его слова о себе  органически
чужд точке, чужд завершению, как в отдельных моментах, так и в целом. ќто  -
стиль внутренне бесконечной речи, котораЯ может  быть,  правда,  механически
оборвана, но не может быть органически  закончена.  Ќо  именно  поэтому  так
органически  и  так   адекватно   герою   -заканчивает   свое   произведение
„остоевский, заканчивает именно тем, что  выдвигает  заложенную  в  записках
своего героЯ тенденцию к внутренней бесконечности. "Ќо довольно, - не хочу Я
больше писать "из ЏодпольЯ".
   ‚прочем, здесь еще не кончаютсЯ "записки"  этого  парадоксалиста.  Ћн  не
выдержал  и  продолжал  далее.  Ќо  нам  тоже  кажетсЯ,  что   здесь   можно
остановитьсЯ". [107]
   ‚ заключение отметим еще две особенности человека из подпольЯ. Ќе  только
слово, но и лицо у него с оглЯдкой и с лазейкой и  со  всеми  проистекающими
отсюда ЯвлениЯми. €нтерференциЯ, перебой голосов, как  бы  проникает  в  его
тело,  лишаЯ  его  самодовлениЯ  и  односмысленности.  —еловек  из  подпольЯ
ненавидит свое лицо, ибо и в нем чувствует власть другого над собою,  власть
его оценок и его мнений. Ћн сам глЯдит на свое лицо чужими глазами,  глазами
другого. € этот чужой взглЯд перебойно сливаетсЯ с его собственным  взглЯдом
и создает  в  нем  своеобразную  ненависть  к  своему  лицу:  "џ,  например,
ненавидел свое лицо, находил, что оно гнусно,. и даже подозревал, что в  нем
есть какое-то подлое выражение, и потому каждый раз,  ЯвлЯЯсь  в  должность,
мучительно старалсЯ держать себЯ как можно независимее, чтоб не  заподозрели
менЯ в подлости, а лицом выражать как можно более  благородства.,  Џусть  уж
будет и некрасивое лицо, - думал Я, - но зато пусть будет  оно  благородное,
выразительное и, главное, <i>{чрезвычайно}</i> умное". Ќо Я наверно и страдальчески
знал, что всех этих совершенств мне никогда моим лицом не выразить.  Ќо  что
всего ужаснее, Я находил его положительно глупым. Ђ Я бы помирилсЯ  на  уме.
„аже так, что согласилсЯ бы даже и на подлое выражение с  тем  только,  чтоб
лицо мое находили в то же времЯ ужасно умным". [108]
   Џодобно тому как он намеренно делает свое слово о  себе  неблагообразным,
он рад и неблагообразию своего  лица:  "џ  случайно  поглЯделсЯ  в  зеркало.
‚збудораженное лицо мое мне показалось до крайности отвратительным: бледное,
злое, подлое, с лохматыми волосами. "ќто пусть, этому Я рад, - подумал Я,  -
Я именно рад, что покажусь ей отвратительным, мне это приЯтно". [109]
   Џолемика с другим на  тему  о  себе  самом  осложнЯетсЯ  в  "‡аписках  из
подпольЯ" полемикой с другим на тему о мире и об обществе. ѓерой из подпольЯ
в отличие от „евушкина и от ѓолЯдкина - идеолог.
   ‚ его идеологическом слове мы без труда обнаружим те же ЯвлениЯ, что и  в
слове о себе самом. …го слово о мире и открыто и  скрыто  полемично;  притом
оно полемизирует не только с другими людьми, с другими идеологиЯми, но  и  с
самим предметом своего мышлениЯ - с миром и его строем. €  в  слове  о  мире
также звучат длЯ него как бы два голоса, среди которых  он  не  может  найти
себЯ и своего мира, ибо и мир он определЯет с  лазейкой.  Џодобно  тому  как
тело становилось в его глазах перебойным, так перебойным становЯтсЯ длЯ него
и мир, природа, общество. ‚ каждой мысли о них  -  борьба  голосов"  оценок,
точек зрениЯ. ‚о всем он ощущает прежде всего <i>{чужую волю}</i>, предопределЯющую
его. ‚ аспекте этой чужой воли он воспринимает мировой строй, природу  с  ее
механической необходимостью и общественный строй. …го  мысль  развиваетсЯ  и
строитсЯ как <i>{мысль лично обиженного мировым строем}</i>, лично  униженного  его
слепой необходимостью. ќто придает глубоко  интимный  и  страстный  характер
идеологическому слову" и позволЯет ему тесно сплетатьсЯ  со  словом  о  себе
самом. ЉажетсЯ (и таков действительно замысел „остоевского), что дело идет в
сущности об одном слове и что, только придЯ к себе самому, герой придет и  к
своему миру. ‘лово его о мире, как  и  слово  о  себе,  глубоко  диалогично.
Њировому строю, даже механической необходимости природы,  он  бросает  живой
упрек, как если бы он говорил не о мире, а с  миром.  Ћб  этих  особенностЯх
идеологического слова мы скажем дальше, когда перейдем к героЯм -  идеологам
по преимуществу, особенно к €вану Љарамазову;  в  нем  эти  черты  выступают
особенно отчетливо и резко.
   ‘лово человека из подпольЯ - чисто <i>{обращающеесЯ слово}</i>. ѓоворить  -  длЯ
него значит обращатьсЯ к кому-либо; говорить о себе - значит  обращатьсЯ  со
своим словом к себе самому, говорить о другом - значит обращатьсЯ к другому,
говорить, о мире - обращатьсЯ к миру. Ќо говорЯ с собою, с другим,. с  миром
- он одновременно обращаетсЯ еще и к третьему: скашивает глаза в  сторону  -
на слушателЯ, свидетелЯ, судью. [110] ќта одновременнаЯ троЯкаЯ обращенность
слова и то, что оно вообще не знает предмета вне обращениЯ к нему, и создает
тот исключительно  живой,  беспокойный,  взволнованный  и,  мы  бы  сказали,
навЯзчивый  характер  этого  слова.  …го  нельзЯ  созерцать  как  успокоенно
довлеющее  себе  и  своему  предмету   лирическое   или   эпическое   слово,
"отрешенное" слово; нет,  на  него  прежде  всего  реагируешь,  отзываешьсЯ,
втЯгиваешьсЯ в его игру; оно способно взбудораживать и задевать,  почти  как
личное обращение живого человека. Ћно  разрушает  рампу,  но  не  вследствие
своей злободневности или непосредственного философского значениЯ, - а именно
благодарЯ разобранной нами формальной структуре своей.
   Њомент <i>{обращениЯ}</i> присущ всЯкому слову у „остоевского, слову рассказа  в
такой же степени, как и слову героЯ. ‚ мире „остоевского вообще  нет  ничего
вещного, нет предмета,  объекта  -  есть  только  субъекты.  Џоэтому  нет  и
слова-суждениЯ, слова об объекте, заочного предметного  слов?  -  есть  лишь
слово-обращение, слово, диалогически соприкасающеесЯ с другим словом,  слово
о слове, обращенное к слову.


        ѓ‹Ђ‚Ђ III
   ‘‹Ћ‚Ћ ѓ…ђЋџ € ‘‹Ћ‚Ћ ђЂ‘‘ЉЂ‡Ђ ‚ ђЋЊЂЌЂ• „Ћ‘’Ћ…‚‘ЉЋѓЋ

   Џереходим к романам. Ќа них мы остановимсЯ короче, ибо то новое, что  они
приносЯт с собою, проЯвлЯетсЯ в диалоге, а не в монологическом  высказывании
героев, которое здесь  только  осложнЯетсЯ  и  утончаетсЯ,  но  в  общем  не
обогощаетсЯ существенно новыми структурными элементами.
   Њонологическое слово  ђаскольникова  поражает  своей  крайней  внутренней
диалогизацией и живой личной обращенностью ко всему тому, о чем он думает  и
говорит. € длЯ ђаскольникова помыслить предмет значит обратитьсЯ к нему.  Ћн
не мыслит о ЯвлениЯх, а говорит с ними.
   ’ак он обращаетсЯ к себе самому (часто на ты, как  к  другому),  убеждает
себЯ, дразнит, обличает, издеваетсЯ над собой  и  т.п.  ‚от  образец  такого
диалога с самим собой: "... "Ќе бывать? Ђ что же ты сделаешь, чтоб этому  не
бывать? ‡апретишь? Ђ право какое имеешь? —то ты им  можешь  обещать  в  свою
очередь, чтобы право  такое  иметь?  ‚сю  судьбу  свою,  всю  будущность  им
посвЯтить, когда кончишь курс и место достанешь? ‘лышали мы это, да ведь это
буки, а теперь? ‚едь тут надо теперь же  что-нибудь  сделать,  понимаешь  ты
это? Ђ ты что  теперь  делаешь?  Ћбираешь  их  же.  ‚едь  деньги-то  им  под
сторублевый пенсион, да под господ ‘видригайловых под заклад  достаютсЯ!  Ћт
‘видригайловых-то, от ЂфанасиЯ-то €вановича Ѓахрушина чем ты  их  убережешь,
миллионер будущий, ‡евес, их судьбой располагающий? —ерез десЯть-то лет.  „а
в десЯть-то лет мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и  от  слез,
от поста исчахнет, а сестра? Ќу, придумай-ка, что может быть с сестрой через
десЯть лет, али в эти десЯть лет? „огадалсЯ? ".
   ’ак мучил  он  себЯ  и  поддразнивал  этими  вопросами  даже  с  каким-то
наслаждением". [111]
   ’аков его диалог с самим собою  на  протЯжении  всего  романа.  ЊенЯютсЯ,
правда, вопросы, менЯетсЯ тон, но  структура  остаетсЯ  той  же.  •арактерна
наполненность его внутренней речи чужими словами, только-что услышанными или
прочитанными им: из письма матери, из приведенных  в  письме  речей  ‹ужина,
„унечки, ‘видригайлова, из только что слышанной речи Њармеладова, переданных
им слов ‘онечки и т.д. Ћн наводнЯет этими  чужими  словами  свою  внутреннюю
речь, осложнЯЯ их своими акцентами или прЯмо переакцентируЯ  их,  вступаЯ  с
ними в страстную полемику. ЃлагодарЯ этому его внутреннЯЯ речь строитсЯ  как
вереница живых и страстных реплик на все слышанные им и задевшие  его  чужие
слова, собранные им из опыта ближайших дней. Љо всем лицам,  с  которыми  он
полемизирует, он обращаетсЯ на "ты" и почти каждому из них он возвращает его
собственные слова с измененным тоном  и  акцентом.  Џри  этом  каждое  лицо,
каждый новый человек сейчас же превращаетсЯ длЯ него в  символ,  а  его  имЯ
становитсЯ нарицательным словом: ‘видригайловы, ‹ужины, ‘онечки и  т.п.  "ќй
вы, ‘видригайлов!  ‚ам  чего  тут  надо?"  -  кричит  он  какому-то  франту,
приударившему за пьЯной девушкой. ‘онечка, которую  он  знает  по  рассказам
Њармеладова, все времЯ фигурирует в его внутренней речи как символ  ненужной
и напрасной жертвенности. ’ак же, но с иным  оттенком,  фигурирует  и  „унЯ;
свой смысл имеет символ ‹ужина.
   Љаждое лицо входит, однако, в его внутреннюю речь  не  как  характер  или
тип, не как фабулическое лицо его жизненного сюжета (сестра, жених сестры  и
т.п.), а как символ некоторой жизненной установки и идеологической  позиции,
как  символ  определенного  жизненного  решениЯ  тех  самых   идеологических
вопросов, которые его мучат. „остаточно человеку поЯвитьсЯ в его  кругозоре,
чтобы он тотчас же стал длЯ него воплощенным  разрешением  его  собственного
вопроса, разрешением - не согласным с тем, к которому пришел он сам; поэтому
каждый задевает его за живое и получает твердую роль в его внутренней  речи.
‚сех этих лиц он соотносит друг с другом, сопоставлЯет или противопоставлЯет
их друг другу, заставлЯет друг другу отвечать, перекликатьсЯ или изобличать.
‚ итоге его  внутреннЯЯ  речь  развертываетсЯ  как  философскаЯ  драма,  где
действующими лицами  ЯвлЯютсЯ  воплощенные,  жизненно  осуществленные  точки
зрениЯ на жизнь и на мир.
   ‚от отрывок его драматизованной внутренней  речи.  „ело  идет  о  решении
„унечки выйти за ‹ужина. ђаскольников понимает, что жертва эта длЯ него. ‚от
его мысли: "џсно, что тут не кто иной как ђодион  ђоманович  ђаскольников  в
ходу и на первом плане стоит. Ќу, как же-с - счастье его может  устроить,  в
университете содержать,  компанионом  сделать  в  конторе,  всю  судьбу  его
обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии  будет,  почетным,  уважаемым,  а,
может быть, даже славным человеком окончит жизнь! Ђ мать? „а ведь тут  ђодЯ,
бесценный ђодЯ, первенец! Ќу как длЯ такого первенца хотЯ бы и такою дочерью
не пожертвовать! Ћ милые и несправедливые сердца!  „а  чего:  тут  мы  и  от
‘онечкина жребиЯ, пожалуй что, не откажемсЯ. ‘онечка,  ‘онечка  Њармеладова,
вечнаЯ ‘онечка, пока мир стоит! †ертву-то,  жертву-то  обе  вы  измерили  ли
вполне? ’ак ли? Џод силу ли? ‚ пользу ли? ђазумно ли? ‡наете ли вы, „унечка,
что ‘онечкин жребий ничем не сквернее жребиЯ с  господином  ‹ужиным.  "‹юбви
тут не может быть", - пишет мамаша. Ђ что если кроме любви-то и уважениЯ  не
может быть, а, напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение,  что  же
тогда? Ђ и выходит тогда, что опЯть стало быть "чистоту наблюдать" придетсЯ.
Ќе так, что ли? Џонимаете ли вы, что значит сиЯ чистота?  Џонимаете  ли  вы,
что лужинскаЯ чистота все равно что и ‘онечкина чистота, а, может быть, даже
и хуже, гаже, подлее, потому что у вас „унечка, все-таки на излишек комфорта
расчет, а там просто-напросто о голодной смерти дело идет!  "„орого,  дорого
стоит, „унечка,  сиЯ  чистота!  ".  Ќу,  если  потом  не  под  силу  станет,
раскаетесь! ‘корби-то сколько, грусти,  проклЯтий,  слез-то  скрываемых  ото
всех, сколько, потому что не Њарфа же вы Џетровна? Ђ  с  матерью  что  тогда
будет? ‚едь она уж и теперь неспокойна, мучаетсЯ, а тогда,  когда  все  Ясно
увидит? Ђ со мной? „а что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Ќе хочу  Я
вашей жертвы, „унечка, не хочу, мамаша! Ќе  бывать  тому,  пока  Я  жив,  не
бывать, не бывать!  Ќе  принимаю...  "€ли  отказатьсЯ  от  жизни  совсем!  -
вскричал он вдруг в исступлении, - послушно принЯть судьбу,  как  она  есть,
раз  навсегда  и  задушить  в  себе  все,  отказавшись  от   всЯкого   права
действовать, жить и любить! ".
   "Џонимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь,  что  значит,  когда
уже  некуда  больше  идти?"  -  вдруг  припомнилсЯ  ему   вчерашний   вопрос
Њармеладова; "ибо надо, чтобы всЯкому человеку хоть куда-нибудь  можно  было
пойти... ". [112]
   ‚се эти голоса, вводимые ђаскольниковым в его внутреннюю речь, приходЯт в
ней в  своеобразное  соприкосновение,  какое  невозможно  между  голосами  в
реальном диалоге. ‡десь благодарЯ тому, что они звучат в одном сознании, они
становЯтсЯ как бы взаимопроницаемыми друг длЯ друга. Ћни сближены, надвинуты
друг на друга, частично  пересекают  друг  друга,  создаваЯ  соответствующие
перебои в районе пересечений.
   Њы  уже  указывали  в  предшествующей  части,  что  у  „остоевского   нет
становлениЯ мысли, нет его даже в пределах  сознаниЯ  отдельных  героев  (за
редчайшими исключениЯми). ‘мысловой материал сознанию героЯ дан всегда сразу
весь и дан не в виде отдельных мыслей и положений,  а  в  виде  человеческих
смысловых установок, в виде голосов, и дело идет лишь о выборе  между  ними.
’а внутреннЯЯ идеологическаЯ борьба, которую ведет  герой,  есть  борьба  за
выбор среди уже наличных смысловых возможностей, количество которых остаетсЯ
неизмененным на протЯжении всего романа. Њотивы: Я этого не знал, Я этого не
видел, это раскрылось мне лишь позже, - отсутствуют в мире „остоевского. …го
герой все знает и все видит с самого начала. Џоэтому-то так обычны заЯвлениЯ
героев (или рассказчика о героЯх) после катастрофы, что они уже все  заранее
знали и все предвидели. "ѓерой наш вскрикнул и схватил себЯ за голову.  “вы!
Ћн это давно  уже  предчувствовал".  ’ак  кончаетсЯ  "„войник".  —еловек  из
подпольЯ постоЯнно подчеркивает, что он все знал и  все  предвидел.  "џ  все
видел сам, все мое отчаЯнье стоЯло на виду!" - восклицает  герой  "Љроткой".
Џравда, как мы сейчас увидим, очень часто герой скрывает от себЯ то, что  он
знает, и делает вид перед самим собою, что он не видит того,  что  на  самом
деле все времЯ стоит перед его глазами. Ќо в  этом  случае  отмечаемаЯ  нами
особенность выступает только еще резче.
   Ќикакого становлениЯ мысли под влиЯнием  нового  материала,  новых  точек
зрениЯ не происходит. „ело идет лишь о выборе, о решении вопроса - кто Я?  -
и - с кем Я? Ќайти свой голос и  ориентировать  его  среди  других  голосов,
сочетать его с одними, противоставить другим, или  отделить  свой  голос  от
другого голоса,  с  которым  он  неразличимо  сливаетсЯ,  -  таковы  задачи,
решаемые героЯми на протЯжении романа. ќтим и определЯетсЯ слово героЯ.  Ћно
должно  найти  себЯ,  раскрыть  себЯ  среди  других  слов  в  напрЯженнейшей
взаимоориентации с ними. € все эти слова даны полностью с самого  начала.  ‚
процессе всего внутреннего и внешнего  действиЯ  романа  они  лишь  различно
размещаютсЯ в отношении друг к другу, вступают  в  различные  сочетаниЯ,  но
количество их, данное с самого начала,  остаетсЯ  неизменным.  Њы  могли  бы
сказать   так:   с   самого   начала   даетсЯ   некоторое    устойчивое    и
содержательно-неизменное смысловое многообразие, и  в  нем  происходит  лишь
перемещение акцентов, переакцентуировка его. ђаскольников  еще  до  убийства
узнает голос ‘они из рассказа Њармеладова и тотчас же решаетсЯ пойти к  ней.
‘ самого  начала  ее  голос  и  ее  мир  входЯт  в  кругозор  ђаскольникова,
приобщаютсЯ  его  внутреннему  диалогу.  "  -  Љстати,   ‘онЯ,   -   говорит
ђаскольников после окончательного признаниЯ ей, - это когда Я  в  темноте-то
лежал и мне" все представлЯлось, это ведь дьЯвол смущал менЯ? Ђ?
   - Њолчите! Ќе смейте, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете!  Ћ,
ѓосподи! Ќичего-то, ничего-то он не поймет!
   - Њолчи, ‘онЯ, Я совсем не смеюсь, Я ведь и сам знаю,. Я ведь и сам знаю,
что менЯ черт тащил. Њолчи, ‘онЯ, молчи! - повторил он мрачно и  настойчиво.
- џ <i>{все знаю. ‚се это Я уже передумал и перешептал себе, когда лежал  тогда
в темноте... ‚се это Я сам с собою переспорил, до последней малейшей  черты,
и все знаю, все}</i>! € так надоела, так надоела мне тогда всЯ эта  болтовнЯ!  џ
все хотел забыть и вновь начать, ‘онЯ, и  перестать  болтать!..  Њне  другое
надо было узнать, другое толкало менЯ под руки: <i>{мне надо было узнать тогда,
и поскорей узнать, вошь ли Я, как все, или человек}</i>? ‘могу ли Я  переступить
или не смогу? Ћсмелюсь ли нагнутьсЯ и взЯть или нет? ’варь ли Я дрожащаЯ или
право имею... џ хотел тебе только одно доказать,  <i>{что  черт-то  менЯ  тогда
потащил, а уж после того мне объЯснил, что не  имел  Я  права  туда  ходить,
потому что Я такаЯ же точно вошь, как и все! ЌасмеЯлсЯ он надо мной, вот Я к
тебе и пришел теперь}</i>! Џринимай гостЯ! …сли б Я не вошь был, то пришел ли бы
Я к тебе? ‘лушай: когда Я тогда к  старухе  ходил,  Я  только  <i>{попробовать}</i>
сходил... ’ак и знай! ". [113]
   ‚ этом шепоте ђаскольникова, когда он лежал один в темноте,  звучали  уже
все голоса, звучал и голос ‘они. ‘реди них он  искал  себЯ  (и  преступление
было лишь  пробой  себЯ),  ориентировал  свои  акценты.  ’еперь  совершаетсЯ
переориентациЯ их; тот диалог, из которого мы привели отрывок, происходит  в
переходный  момент   этого   процесса   переакцентуации.   ѓолоса   в   душе
ђаскольникова  уже  сдвинулись   и   иначе   пересекают   друг   друга.   Ќо
бесперебойного голоса героЯ в пределах романа мы так и не  услышим;  на  его
возможность  дано  лишь  указание  в  эпилоге.  Љонечно,  особенности  слова
ђаскольникова со всем многообразием свойственных ему стилистических  Явлений
сказанным нами еще далеко не исчерпаны. Љ  исключительно  напрЯженной  жизни
этого слова в диалогах с Џорфирием нам еще придетсЯ вернутьсЯ.
   Ќа "€диоте" мы остановимсЯ еще короче, так как  здесь  существенно  новых
стилистических Явлений почти нет.
   ‚веденнаЯ  в  роман  исповедь  €пполита  ("Њое  необходимое  объЯснение")
ЯвлЯетсЯ классическим образцом исповеди с лазейкой, как и самое  неудавшеесЯ
самоубийство €пполита по замыслу своему было самоубийством с лазейкой.  ќтот
замысел  €пполита  в  основном  верно  определЯет  Њышкин.  ЋтвечаЯ   Ђглае,
предполагающей, что €пполит хотел застрелитьсЯ длЯ  того,  чтобы  она  потом
прочла его исповедь, Њышкин говорит: "’о есть,  это  как  вам  сказать?  ќто
очень трудно сказать. ’олько ему, наверно, хотелось, чтобы все его обступили
и сказали ему, что его очень любЯт и уважают,  и  все  бы  стали  его  очень
упрашивать остатьсЯ в живых. Ћчень может быть, что он вас имел всех больше в
виду, потому что в такую минуту о вас упомЯнул... хоть, пожалуй,  и  сам  не
знал, что имеет вас в виду". [114]
   ќто, конечно, не грубый расчет, это  именно  лазейка,  которую  оставлЯет
волЯ €пполита, и котораЯ в такой же степени  путает  его  отношение  к  себе
самому, как и его отношение к другим. [115] Џоэтому голос  €пполита  так  же
внутренне незавершим, так же  не  знает  точки,  как  и  голос  человека  из
подпольЯ. Ќедаром его последнее слово (каким должна  была  быть  по  замыслу
исповедь) и фактически оказалось совсем не последним, так  как  самоубийство
не удалось.
   ‚ противоречии с этой, определЯющей весь  стиль  и  тон  целого,  скрытой
установкой на признание другим находЯтсЯ открытые  провозглашениЯ  €пполита,
определЯющие  содержание  его  исповеди:  независимость  от   чужого   суда,
равнодушие к нему и проЯвление своеволиЯ. "Ќе хочу уходить, - говорит он,  -
не оставив слова в ответ, - слова свободного, а не вынужденного,  -  не  длЯ
оправданиЯ, - о, нет! просить прощениЯ мне не у кого и не в чем,  -  а  так,
потому что сам желаю того". Ќа этом противоречии зиждетсЯ весь его образ, им
определЯетсЯ каждаЯ его мысль и каждое слово.
   ‘  этим  личным  словом  €пполита  о  себе  самом  сплетаетсЯ   и   слово
идеологическое,  которое,  как  и  у  человека  из  подпольЯ,   обращено   к
мирозданию, обращено с протестом; выражением этого протеста  должно  быть  и
самоубийство. …го мысль о мире  развиваетсЯ  в  формах  диалога  с  какой-то
обидевшей его высшей силой (см., например, т. 6, с. 401 - 402).
   ‚заимоориентациЯ речи Њышкина  с  чужим  словом  также  очень  напрЯжена,
однако носит несколько иной характер. € внутреннЯЯ речь Њышкина  развиваетсЯ
диалогически как в отношении к себе самому, так и в отношении к другому.  Ћн
тоже говорит не о себе, не  о  другом,  а  с  самим  собою  и  с  другим,  и
беспокойство этих внутренних диалогов велико. Ќо им руководит скорее  боЯзнь
своего собственного слова (в отношении к другому), чем боЯзнь чужого  слова.
…го оговорки, торможениЯ и прочее объЯснЯютсЯ в большинстве  случаев  именно
этой боЯзнью: начинаЯ от простой деликатности к другому и кончаЯ глубоким  и
принципиальным страхом сказать о другом решающее,  окончательное  слово.  Ћн
боитсЯ своих мыслей о другом,  своих  подозрений  и  предположений.  ‚  этом
отношении очень типичен его  внутренний  диалог  перед  покушением  на  него
ђогожина (см. т. 6, с. 217 - 229).
   Џравда, по замыслу „остоевского, Њышкин - уже  носитель  <i>{проникновенного
слова}</i>, т.е. такого слова, которое способно активно и  уверенно  вмешиватьсЯ
во внутренний диалог другого человека, помогаЯ ему узнавать свой собственный
голос. ‚ один из  моментов  наиболее  резкого  перебоЯ  голосов  в  Ќастасье
”илипповне, когда  она  в  квартире  ѓанички  отчаЯнно  разыгрывает  "падшую
женщину", Њышкин вносит почти решающий тон в ее внутренний диалог: "Ђ вам  и
не стыдно! ђазве вы такаЯ, какою теперь  представлЯлись.  „а  может  ли  это
быть!" - вскрикнул вдруг кнЯзь с глубоким сердечным укором.
   ЌастасьЯ ”илипповна удивилась, усмехнулась, но как  будто"  что-то  прЯча
под свою  улыбку,  несколько  смешавшись,  взглЯнула  на  ѓаню  и  пошла  из
гостиной. Ќо не дойдЯ еще до прихожей, вдруг воротилась,  быстро  подошла  к
Ќине Ђлександровне, взЯла ее руку и поднесла ее к губам своим.
   - џ ведь и в самом деле не такаЯ, он угадал,  -  прошептала  она  быстро,
горЯчо, всЯ вдруг вспыхнув и закрасневшись, и, повернувшись, вышла  на  этот
раз  так  быстро,  что  никто  и  сообразить  не  успел,   зачем   это   она
возвращалась". [116]
   Џодобные же слова и с таким же  эффектом  он  умеет  сказать  и  ѓане,  и
ђогожину, и …лизавете Џрокофьевне, и другим. Ќо  это  проникновенное  слово,
призыв к одному из голосов другого как истинному - по замыслу „остоевского -
у  Њышкина  никогда  не  бывает  решающим.  Ћно  лишено  какой-то  последней
уверенности и властности и  часто  просто  срываетсЯ.  ’вердого  и  цельного
монологического слова не знает и он. ‚нутренний диалогизм его слова столь же
велик и столь же беспокоен, как и у других героев.
   Џереходим к "Ѓесам". Њы остановимсЯ только на исповеди ‘таврогина.
   ‘тилистика ставрогинской исповеди привлекла внимание  ‹еонида  ѓроссмана,
который посвЯтил ей небольшую работу. [117]
   ‚от итог его анализа: "’акова необычайнаЯ и тонкаЯ композиционнаЯ система
ставрогинской   "€споведи".   Ћстрый   самоанализ   преступного    сознаниЯ,
беспощаднаЯ запись всех его мельчайших разветвлений требовали и в самом тоне
рассказа какого-то нового принципа расслоениЯ слова и распластованиЯ цельной
и гладкой речи.  Џочти  на  всем  протЯжении  рассказа  чувствуетсЯ  принцип
разложениЯ  стройного  повествовательного  стилЯ.  “бийственно-аналитическаЯ
тема исповеди страшного грешника требовала такого же расчлененного и как  бы
беспрерывно распадающегосЯ воплощениЯ. ‘интетически законченнаЯ,  плавнаЯ  и
уравновешеннаЯ речь литературного описаниЯ меньше всего  соответствовала  бы
этому хаотически-жуткому и встревоженно-зыбкому миру преступного  духа.  ‚сЯ
чудовищнаЯ  уродливость  и  неистощимый  ужас   ‘таврогинских   воспоминаний
требовали  этого  расстройства   традиционного   слова.   Љошмарность   темы
настойчиво искала каких-то новых приемов искаженной и раздражающей фразы.
   "€споведь  ‘таврогина"  -  замечательный  стилистический  эксперимент,  в
котором классическаЯ художественнаЯ проза русского романа впервые  судорожно
пошатнулась,  исказилась  и  сдвинулась   в   сторону   каких-то   неведомых
достижений. ’олько на фоне европейского искусства нашей современности  можно
найти критерий длЯ оценки всех пророческих  приемов  этой  дезорганизованной
стилистики". [118]
   ‹.  ѓроссман  понЯл  стиль  "€споведи"  ‘таврогина   как   монологическое
выражение его сознаниЯ; этот стиль, по  его  мнению,  адекватен  теме,  т.е.
самому  преступлению,  и  ставрогинской.  душе.  ѓроссман,  таким   образом,
применил к "€споведи" принципы обычной стилистики, учитывающей  лишь  прЯмое
интенциональное слово, слово, знающее только себЯ и свой предмет.  Ќа  самом
деле  стиль  ставрогинской   "€споведи"   определЯетсЯ   прежде   всего   ее
внутренне-диалогической  установкой  по  отношению  к  другому.  €менно  эта
оглЯдка на другого определЯет изломы ее стилЯ и весь специфический облик ее.
€менно это имел в виду  и  ’ихон,  когда  он  прЯмо  начал  с  "эстетической
критики" слога "€споведи". •арактерно, что ѓроссман самое важное  в  критике
’ихона вовсе упускает из виду и не приводит в своей статье, а касаетсЯ  лишь
второстепенного. Љритика ’ихона очень  важна,  ибо  она  бесспорно  выражает
художественный замысел самого „остоевского.
   ‚ чем же усматривает ’ихон основной порок исповеди?
   Џервые слова ’ихона по прочтении  ставрогинской  записки  "были:  "  -  Ђ
нельзЯ ли в документе сем сделать иные исправлениЯ?
   - ‡ачем? џ писал искренно, - ответил ‘таврогин.
   - Ќемного бы в слоге... ". [119]
   ’аким образом, слог (стиль) и его неблагообразие  прежде  всего  поразили
’ихона  в  "€споведи".  Џриведем  отрывок  из   их   диалога,   раскрывающий
действительное существо ставрогинского стилЯ: "  -  <i>{‚ы  как  будто  нарочно
грубее хотите представить себЯ, чем бы желало сердце ваше... - }</i> осмеливалсЯ
все более и более  ’ихон.  Ћчевидно  "документ"  произвел  на  него  сильное
впечатление.
   - Џредставить? повторЯю вам: Я не  "представлЯлсЯ"  и  в  особенности  не
"ломалсЯ". ’ихон быстро опустил глаза.
   - „окумент этот идет прЯмо из потребности сердца, смертельно уЯзвленного,
- так ли Я понимаю? - произнес он с настойчивостью и с необыкновенным жаром.
- „а, сие есть покаЯние и натуральнаЯ потребность его, вас поборовшаЯ, и  вы
попали на великий путь, путь из неслыханных. <i>{Ќо вы как бы уже ненавидите  и
презираете вперед всех тех, которые прочтут}</i> <i>{здесь описанное, и зовете  их,
в бой}</i>. Ќе стыдЯсь признатьсЯ в преступлении, <i>{зачем стыдитесь вы  покаЯниЯ?
}</i>
   - ‘тыжусь?
   - <i>{€ стыдитесь и боитесь!
   - Ѓоюсь}</i>?
   - ‘мертельно. <i>{Џусть глЯдЯт на менЯ, говорите вы, ну, а вы  сами,  как  -
будете глЯдеть на них}</i>? €ные места в вашем изложении усилены слогом, вы  как
бы любуетесь психологией вашею и хватаетесь  за  каждую  мелочь,  только  бы
<i>{удивить читателЯ}</i> бесчувственностью, которой в вас нет. <i>{—то же это, как не
горделивый вызов от виноватого к судьбе". [120]}</i> €споведь ‘таврогина, как  и
исповедь €пполита и  человека  из  подпольЯ,  -  исповедь  с  напрЯженнейшей
установкой на другого, без которого герой не может обойтись, но которого  он
в то же времЯ ненавидит и суда которого он не  принимает.  Џоэтому  исповедь
‘таврогина, как и разобранные нами раньше исповеди, лишена завершающей  силы
и  стремитсЯ  к  той  же  дурной  бесконечности,  к  которой  так  отчетливо
стремилась речь человека из подпольЯ. Ѓез  признаниЯ  и  утверждениЯ  другим
‘таврогин не способен себЯ самого принЯть, но в то же времЯ не хочет принЯть
и суждениЯ другого о себе. "Ќо длЯ менЯ останутсЯ те,  которые  будут  знать
все и на менЯ глЯдеть, а Я на  них.  џ  хочу,  чтоб  на  менЯ  все  глЯдели.
Ћблегчит ли это менЯ - не знаю. Џрибегаю как к последнему средству". € в  то
же времЯ стиль его исповеди продиктован его  ненавистью  и  неприЯтием  этих
"всех". Ћтношение ‘таврогина к себе самому и к другому  замкнуто  в  тот  же
безысходный круг, по  которому  бродил  человек  из  подпольЯ,  "не  обращаЯ
никакого вниманиЯ на своих товарищей" и в то же времЯ стуча сапогами,  чтобы
они непременно заметили бы, наконец, как он не  обращает  на  них  вниманиЯ.
‡десь это дано на другом материале, очень далеком от комизма.  Ќо  положение
‘таврогина все же комично. "„аже в <i>{форме}</i>  самого  великого  покаЯниЯ  сего
заключаетсЯ нечто <i>{смешное}</i>" - говорит ’ихон.
   Ќо обращаЯсь к самой "€споведи",  мы  должны  признать,  что  по  внешним
признакам стилЯ она резко отличаетсЯ от "‡аписок из  подпольЯ".  Ќи  единого
чужого слова, ни одного чужого акцента не врываетсЯ в  ее  ткань.  Ќи  одной
оговорки,. ни одного  повторениЯ,  ни  одного  многоточиЯ.  Ќикаких  внешних
признаков подавлЯющего влиЯниЯ чужого слова как  будто  бы  не  оказываетсЯ.
‡десь, действительно, чужое слово настолько проникло внутрь, в  самые  атомы
построениЯ, противоборствующие реплики  настолько  плотно  налегли  друг  на
друга, что слово представлЯетсЯ внешне монологическим. Ќо даже и  не  чуткое
ухо все же улавливает в нем тот резкий и непримиримый  перебой  голосов,  на
который сразу же и указал ’ихон. ‘тиль прежде всего определЯетсЯ  циническим
игнорированием другого, игнорированием - подчеркнуто-намеренным. ”раза грубо
обрывиста и цинически  точна.  ќто  не  трезваЯ  строгость  и  точность,  не
документальность в обычном смысле, ибо такаЯ реалистическаЯ документальность
направлена на свой предмет и - при  всей  сухости  стилЯ  -  стремитсЯ  быть
адекватной всем его сторонам. ‘таврогин  стремитсЯ  давать  свое  слово  без
ценностного акцента, сделать его нарочито деревЯнным, вытравить из него  все
человеческие тона. Ћн хочет, чтобы все на него глЯдели, но в то же времЯ  он
каетсЯ в маске, неподвижной и мертвенной. Џоэтому  он  перестраивает  каждое
предложение так, чтобы в нем не открылсЯ бы его личный тон, не  проскользнул
бы его покаЯнный  или  хотЯ  бы  просто  взволнованный  акцент.  Џоэтому  он
изламывает фразу, ибо нормальнаЯ фраза слишком  гибка  и  чутка  в  передаче
человеческого голоса.
   Џриведем лишь один образец: "џ, Ќиколай  ‘таврогин,  отставной  офицер  в
186. г., жил  в  Џетербурге,  предаваЯсь  разврату,  в  котором  не  находил
удовольствиЯ. “  менЯ  было  тогда  в  продолжение  некоторого  времени  три
квартиры. ‚ одной проживал Я сам  в  номерах  со  столом  и  прислугою,  где
находилась тогда и ЊарьЯ  ‹ебЯдкина,  ныне  законнаЯ  жена  моЯ.  „ругие  же
квартиры мои Я нанЯл тогда помесЯчно длЯ интриги: в одной принимал  любившую
менЯ даму, а в другой  ее  горничную  и  некоторое  времЯ  был  очень  занЯт
намерением свести их обеих так, чтобы барынЯ и  девка  у  менЯ  встретились.
‡наЯ оба характера, ожидал от этой шутки большого удовольствиЯ". [121]
   ”раза как бы обрываетсЯ там, где  начинаетсЯ  живой  человеческий  голос.
‘таврогин как бы отворачиваетсЯ от нас после каждого брошенного  нам  слова.
‡амечательно, что даже слово "Я" он стараетсЯ пропустить там, где говорит  о
себе, где "Я" не простое формальное указание к глаголу, а где на нем  должен
лежать особенно сильный и личный акцент  (например,  в  первом  и  последнем
предложении  приведенного  отрывка).  ‚се  те  синтаксические   особенности,
которые отмечает ѓроссман, - изложеннаЯ фраза, нарочито тусклое или нарочито
циничное слово и пр. - в сущности ЯвлЯютсЯ проЯвлением основного  стремлениЯ
‘таврогина: подчеркнуто и вызывающе устранить из своего слова  живой  личный
акцент, говорить - отвернувшись от слушателЯ. Љонечно, рЯдом с этим моментом
мы без труда нашли бы в "€споведи" ‘таврогина и  почти  все  те  ЯвлениЯ,  с
которыми  мы  ознакомились  в  предшествующих  монологических  высказываниЯх
героев,  правда,  в  несколько  ослабленной  форме  и  во  всЯком  случае  в
подчинении основной доминирующей тенденции.
   ђассказ "Џодростка", особенно в начале, как бы  снова  возвращает  нас  к
"‡апискам из подпольЯ": та же скрытаЯ и открытаЯ полемика с читателем, те же
оговорки,  многоточиЯ,  то  же  внедрение  предвосхищаемых  реплик,  та   же
диалогизациЯ всех отношений к себе самому и к другому. ’еми же особенностЯми
характеризуетсЯ, конечно, и слово Џодростка, как героЯ.
   ‚ слове  ‚ерсилова  обнаруживаютсЯ  несколько  иные  ЯвлениЯ.  ќто  слово
сдержанно и как будто вполне эстетично.  Ќо  на  самом  деле  и  в  нем  нет
подлинного  благообразиЯ.  ‚се  оно  построено   так,   чтобы   нарочито   и
подчеркнуто, со сдержанно-презрительным вызовом  к  другому  приглушать  все
личные тона и акценты.  ќто  возмущает  и  оскорблЯет  Џодростка,  жаждущего
слышать собственный голос ‚ерсилова. ‘ удивительным мастерством  „остоевский
заставлЯет в  редкие  минуты  прорыватьсЯ  и  этот  голос  с  его  новыми  и
неожиданными интонациЯми. ‚ерсилов долго и упорно уклонЯетсЯ  от  встречи  с
Џодростком лицом к лицу  без  выработанной  им  и  носимой  всегда  с  таким
изЯществом  словесной  маски.  ‚от  одна  из  встреч,  где  голос  ‚ерсилова
прорываетсЯ: " -  ќти  лестницы...  -  мЯмлил  ‚ерсилов,  растЯгиваЯ  слова,
видимо,  чтоб  сказать  что-нибудь,  и,  видимо  боЯсь,  чтоб  Я  не  сказал
чего-нибудь: - эти лестницы, - Я отвык, и у тебЯ третий этаж, а  впрочем,  Я
теперь найду дорогу... Ќе беспокойсЯ, мой милый, еще  простудишьсЯ...  -  Њы
уже дошли до выходной двери, а Я все шел за ним. Ћн  отворил  дверь;  быстро
ворвавшийсЯ ветер потушил мою свечу. ’ут Я вдруг схватил его за  руку;  была
совершеннаЯ темнота. Ћн вздрогнул, но молчал. џ припал к руке  его  и  вдруг
жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
   - Њилый мой мальчик, да за что же ты менЯ так любишь? - проговорил он, но
уже совсем другим голосом. ѓолос его задрожал, что-то зазвенело в нем совсем
новое, точно и не он говорил". [122]
   Ќо перебой двух голосов в голосе  ‚ерсилова  особенно  резок  и  силен  в
отношении к Ђхматовой (любовь - ненависть) и  отчасти  к  матери  Џодростка.
ќтот  перебой  кончаетсЯ  полным  временным  распадением  этих   голосов   -
двойничеством.
   ‚  "ЃратьЯх   Љарамазовых"   поЯвлЯетсЯ   новый   момент   в   построении
монологической речи героЯ, на котором мы должны вкратце  остановитьсЯ,  хотЯ
во всей своей полноте он раскрываетсЯ собственно уже в диалоге.
   Њы говорили, что герои „остоевского с самого  начала  все  знают  и  лишь
совершают выбор среди полностью наличного смыслового  материала.  Ќо  иногда
они скрывают от себЯ то, что они на самом деле уже знают и  видЯт.  Ќаиболее
простое выражение  этого  -  двойные  мысли,  характерные  длЯ  всех  героев
„остоевского  (даже  длЯ  Њышкина  и  длЯ  Ђлеши).  Ћдна  мысль   -   ЯвнаЯ,
определЯющаЯ  <i>{содержание}</i>  речи,  другаЯ  -  скрытаЯ,  но  тем   не   менее
определЯющаЯ <i>{построение}</i> речи, бросающаЯ на него свою тень.
   Џовесть "ЉроткаЯ" прЯмо построена на мотиве сознательного незнаниЯ. ѓерой
скрывает от себЯ сам и тщательно  устранЯет  из  своего  собственного  слова
нечто, стоЯщее все времЯ перед его глазами. ‚есь его монолог  и  сводитсЯ  к
тому, чтобы заставить себЯ, наконец, увидеть и признать то, что  в  сущности
он уже с самого начала знает и видит. „ве трети этого монолога  определЯютсЯ
отчаЯнной попыткой героЯ обойти то, что уже внутренне определЯет его мысль и
речь, как незримо присутствующаЯ "правда".  Ћн  стараетсЯ  вначале  "собрать
свои мысли в точку", лежащую по ту сторону этой правды. Ќо в конце концов он
все-таки принужден собрать их в этой страшной длЯ него точке "правды".
   ѓлубже  всего  этот  стилистический  мотив  разработан  в   речах   €вана
Љарамазова. ‘начала его желание смерти отца, а затем его участие в  убийстве
ЯвлЯютсЯ теми фактами, которые незримо  определЯют  его  слово,  конечно,  в
тесной и неразрывной свЯзи с его двойственной идеологической  ориентацией  в
мире. ’от процесс внутренней жизни €вана,  который  изображаетсЯ  в  романе,
ЯвлЯетсЯ в значительной степени процессом узнаниЯ и утверждениЯ длЯ  себЯ  и
длЯ других того, что он в сущности уже давно знает.
   ЏовторЯем, этот процесс  развертываетсЯ  главным  образом  в  диалогах  и
прежде всего в диалогах со ‘мердЯковым. ‘мердЯков  и  овладевает  постепенно
тем голосом €вана,  который  тот  сам  от  себЯ  скрывает.  ‘мердЯков  может
управлЯть этим голосом именно потому, что сознание €вана в  эту  сторону  не
глЯдит и не хочет глЯдеть. Ћн добиваетсЯ, наконец, от €вана нужного ему дела
и слова. €ван уезжает в  —ермашню,  куда  упорно  направлЯл  его  ‘мердЯков:
"Љогда уже он уселсЯ в тарантас, ‘мердЯков подскочил поправить ковер.
   - ‚идишь... в —ермашню еду... как-то вдруг вырвалось у €вана  ”едоровича,
опЯть как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нервным  смешком.
„олго он это вспоминал потом.
   - ‡начит, правду  говорЯт  люди,  что  с  умным  человеком  и  поговорить
любопытно,  -  твердо  ответил  ‘мердЯков,  проникновенно  глЯнув  на  €вана
”едоровича". [123]
   Џроцесс самоуЯснениЯ и постепенного прозрениЯ того,  что  он  в  сущности
знал, что говорил его второй голос, составлЯет содержание последующих частей
романа. Џроцесс  осталсЯ  неоконченным.  …го  прервала  психическаЯ  болезнь
€вана.
   €деологическое  слово  €вана,  личнаЯ  ориентациЯ  этого  слова   и   его
диалогическаЯ обращенность к  своему  предмету  выступают  с  исключительною
Яркостью и отчетливостью. ќто не суждение о мире, а личное  неприЯтие  мира,
отказ от него, обращенный к богу как к  виновнику  мирового  строЯ.  Ќо  это
идеологическое слово €вана развиваетсЯ как бы в двойном  диалоге;  в  диалог
€вана с Ђлешей вставлен сочиненный €ваном  диалог  (точнее,  диалогизованный
монолог) ‚еликого €нквизитора с •ристом.
   ‚  заключение  мы  должны  коснутьсЯ  еще  одной  разновидности  слова  у
„остоевского - житийного слова. Ћно поЯвлЯетсЯ в речах •ромоножки,  в  речах
Њакара „олгорукого и, наконец,. в †итии ‡осимы.  ‚первые,  может  быть,  оно
поЯвилось в рассказах Њышкина (особенно эпизод с  Њари).  †итийное  слово  -
слово без оглЯдки,  успокоенно  довлеющее  себе  и  своему  предмету.  Ќо  у
„остоевского  это  слово,  конечно,  стилизовано.  Њонологически  твердый  и
уверенный голос героЯ в сущности никогда не поЯвлЯетсЯ в его  произведениЯх,
но известнаЯ тенденциЯ к нему Явно ощущаетсЯ  в  некоторых  немногочисленных
случаЯх. Љогда герой, по замыслу „остоевского, приближаетсЯ к правде о  себе
самом, примирЯетсЯ с другим и овладевает своим подлинным голосом, его  стиль
и тон начинают менЯтьсЯ.  Љогда,  например,  герой  "Љроткой",  по  замыслу,
приходит к правде: "Џравда неотразимо возвышает его ум  и  сердце.  Љ  концу
даже тон рассказа изменЯетсЯ сравнительно с беспорЯдочным началом  его"  (из
предисловиЯ „остоевского).
   ‚от этот измененный голос героЯ на последней странице повести:
   "‘лепаЯ, слепаЯ! ЊертваЯ, не слышит!  Ќе  знаешь  ты,  каким  бы  раем  Я
оградил тебЯ! ђай был у менЯ в душе, Я бы насадил его кругом тебЯ. Ќу, ты бы
менЯ не любила, - и пусть, ну что же? ‚се и было бы <i>{так}</i>, все и  оставалось
бы <i>{так}</i>. ђассказывала бы только мне как другу, -  вот  бы  и  радовались  и
смеЯлись, радостно глЯдЯ друг другу в глаза. ’ак бы  и  жили.  €  если  б  и
другого полюбила, - ну и пусть, пусть! ’ы бы шла с ним и смеЯлась,  а  Я  бы
смотрел с другой стороны улицы... Ћ пусть все, только пусть бы  она  открыла
хоть раз глаза! Ќа одно мгновение, только на одно! взглЯнула бы на менЯ, вот
как давеча, когда стоЯла передо мной  и  давала  клЯтву,  что  будет  верной
женой! Ћ, в одном бы взглЯде все понЯла". [124]
   ‚ том же стиле аналогичные слова о рае, но в тонах исполнениЯ,  звучат  в
речах "юноши, брата старца ‡осимы", в речах самого ‡осимы после  победы  над
собой (эпизод с денщиком  и  дуэлью)  и,  наконец,  в  речах  "таинственного
незнакомца" после совершенного им покаЯниЯ. Ќо все эти речи  в  большей  или
меньшей  степени  подчинены  стилизованным  тонам   церковно-житийного   или
церковно-исповедального стилЯ. ‚ самом  рассказе  житийные  тона  поЯвлЯютсЯ
один лишь раз: в "ЃратьЯх Љарамазовых" в главе "Љана ѓалилейскаЯ".
   Ћсобое место занимает <i>{проникновенное слово}</i>, у которого свои  функции  в
произведениЯх   „остоевского.   Џо   замыслу   оно   должно   быть    твердо
монологическим, не расколотым словом, словом без оглЯдки, без  лазейки,  без
внутренней полемики. Ќо это слово возможно лишь в реальном диалоге с другим,
диалог же выходит за пределы настоЯщей главы.
   ‚ообще примирение и слиЯние голосов даже в пределах одного сознаниЯ -  по
замыслу „остоевского и согласно его основным идеологическим  предпосылкам  -
не может быть актом монологическим, но предполагает приобщение голоса  героЯ
к хору; но длЯ этого необходимо сломит