  котораЯ   в   этом   так   называемом   извращенце
сконцентрирована  по-особому,  конкретно,  в высшем напрЯжении -- и здесь мы
приходим к понимаиию,  что  "извращенец"  ЯвлЯетсЯ  попросту  увеличительным
стеклом,  что  дело  не  в  изучении  извращениЯ,  а в выборе художествениых
средств, которые позволЯют в своем конечном результате по-новому  (а  это  в
литературе самое трудное) ощутить, пережить проблему пола и любви.
     Џочему  "по-новому",  если  сама  проблема  стара, как мир? Џотому, что
случай •умберта-‹олиты таким образом вводит  эротическую  проблематику,  что
писатель,   ничего   существенного   не  замалчиваЯ,  показывает  абсолютную
ненужность вульгарного описываниЯ сексуальной  тезники  при  прникновении  в
Ядро  темноты, окруженной заревом пылающей ненасытности, неудовлетворенности
-- такой,  собственно,  темнотой  ЯвлЯетсЯ  любовь,  перерастающаЯ  механизм
"поддержаниЯ  вида", которым наградила человека прнрода. Њы прослеживаем эту
любовь,   лишеиную   обузданий,   которые   обычно   наслаиваютсЯ   заботами
цивилизации,  любовь  так  отделенную от освЯщенных норм, что по отношению к
ней замирает иаш рефлекс классификации, попытка однозначного определениЯ.  ‚
многолюдном  центре  современной  страны  сбегаютсЯ,  словно  в герметически
замкнутой извне пустой сфере, возвышеннаЯ и  отвратительнаЯ  нежность  двоих
"лю6овников",    трагическаЯ    и   беспомощнаЯ   жестокость,   наконец   --
смехотворность преступлениЯ, и эта смесь, этот синтез  делают  напрЯженность
восприЯтиЯ  и переживаниЯ более сильными, нежели потребность установить, кто
виновник и кто жертва. ‚ застывшей реминисценции, в глазах каждого  суда,  в
соответствии  с  тем,  что мы делим на добро и зло -- естественно, нет места
подобным колебаниЯм, но, дочитываЯ книгу, мы не можем вынести приговор -- не
потому, что это невозможно, а потому, что чувствуем  его  ненужность,  и  то
чувство, с которым мы откладываем книгу, по-моему -- единственное и основное
убедительное доказательство писательского успеха.
     ‚ероЯтно,  анализируЯ,  можно  было  бы  сказать о "‹олите" много умных
вещей. Ќезрелость "‹о", замаскированнаЯ псевдоуверенностью в себе, ЯвлЯетсЯ,
по  сути,  некоей  картиной  инфантилизма  американской  культуры,  но   эти
проблемы, пускающие глубокие корни в социологию тамошней жизни, Я оставлЯю в
стороне.  ‘удьба  девочки,  далеко не завиднаЯ, хотЯ Ќабоков и не наделил ее
"положительными" чертами, и эта  маленькаЯ  душа  чрезмерно  набита  мусором
комиксов, мЯтных лепешек и рекламы; хотЯ автор еще перед началом всего отнЯл
у  нее  возможиость "растоптанной невинности", наделив подростка тривиальным
половым опытом, и  поведал  о  ней  многое,  убеждаЯ  нас  в  совершеннейшей
обычности, посредственности ее личности и в том, что ее ничего особенного не
ждало  в  жизни,  даже  если  б не случилось рокового поЯвлениЯ •умберта, --
судьба эта трагична, и извлечение такой ноты из всей этой пустоты составлЯет
особое достоинство книги: ибо это показ  имманентной  ценности  человеческой
личности  -- наиболее даже стереотипной, лишенной всЯкой привлекательности и
духовной  красоты.  ‘ледует  отметить,  правда,  что   одним   из   способов
(психологически  все жe оправданным), каким писатель добилсЯ этого, ЯвлЯетсЯ
"фригидность" ‹олиты (сексуальнаЯ холодность), но трудно ставить это  автору
в вину.
     •умберт  открывает  (преимущественно  в последних главах книги), что ои
почти  сразу  сориентировалсЯ  в  этой  невыносимой   ситуации   (говорю   в
психологическом  плане)  и  упорно  игнорировал этот факт, поскольку так ему
было удобнее. Ѓыл он вообще большой свиньей  и,  как  подобает  современному
герою,  понимал  это  и вовсе не жалел длЯ себЯ эпитетов даже более крепких.
Ќекоторые сцены делают его просто омерзительным: например, когда он в первую
общую ночь планировал  усыпить  ‹олиту  какими-то  таблетками,  чтобы  иметь
возможность  успокоить  свое  желание,  не  осквернЯЯ невинной души (передаю
мысли •умберта). ќта забота  о  душе,  до  ужаса  фарисейскаЯ,  не  принесла
успеха,  потому что средство не подействовало, а душа оказалась не иевинной.
…сть там и еще более отвратительные историйки. ѓоворю о них потому, что выше
употребил такие высокие слова, как "трагизм", "трагичность", а реалии,  если
присмотретьсЯ,  именно  таковы, как в приведенном примере, особенно в первой
части книги. …сли бы чтение прервать после первых ста страииц (а вначале все
это  менЯ  немало  раздражало,  особенно   некоторые   моменты   предыстории
извращенности  героЯ,  которые  даны  в  манере,  подобной  той,  что  ‘артр
использовал в "‘тене"), то осталось бы -- как и после "‘тены" --  неприЯтное
чувство  в душе, и только. Ќо потом мы видим любовь, и хотЯ в ее присутствии
мы отдаем себе отчет довольио поздно, как в сам •умберт  не  сразу  осознает
это,  мы,  по  мере  суммированиЯ его все так же последовательных поступков,
удивительным  образом  отдалЯемсЯ  от  убеждениЯ  в  омерзительности   этого
человека,  ибо  сколько  в  нем отчаЯниЯ! џ задумываюсь даже, не отчаЯние ли
ЯвлЯетсЯ основным мотивом целого? ќто продолжение состоЯниЯ,  не  способного
продолжатьсЯ, этот переход от одной невыносимой ситуации к другой, еще более
мучительной, это падение от унижениЯ к унижению -- все это вызывает в памЯти
атмосферу   определенных   страниц   „остоевского,   вынести  которые  почти
невозможно -- так они угнетают!
     ‘тоит, наверное, сказать несколько слов о  "теории"  •умберта  на  тему
"демонической",    искушающей    к    греху    природы    некоторого    типа
девочек-подростков, этих нимфеток, которых он умел  распознавать  совершенно
безошибочно,  как  он  многократно  уверЯет  в  своей исповеди. ’еорию эту Я
считаю плодом его девиации, пробой вторичной рационализации и объективизации
своего отклонениЯ от нормы, проекцией всего этого во  внутренний  мир  своих
эмоций.  ‚идно, легче ему было согласитьсЯ со своей натурой, если хоть часть
ответственности за свои поступки он мог  перенести  с  себЯ  на  "ангельских
суккубов".  Ќе  хочу  делать  вид,  будто  никакой  вообще  проблемы,  кроме
психиатрической, здесь нет, ибо роль  незрелости,  ее  привлекательной  силы
может  стать  (и  не  только  в  эротической  сфере) фактором первостепенной
важности длЯ художника, вплоть до полного поглощениЯ  воображениЯ  художника
этим   фактором   (ѓомбрович!).  Ќо  это  мне  кажетсЯ  не  столь  важным  в
сопоставлении с главиой осью повести.

     ЋсобаЯ проблема -- средства, предупреждающие лирические отступлениЯ  от
сентиментальности. ЌельзЯ сказать, что в книге сентиментальности нет вообще.
Ќо  когда  чувствительность  •умберта  не  могут  уничтожить  ни психический
самосуд на каждой странице, ни самоирониЯ, ни  брюзгливаЯ  терпкость  --  от
впадениЯ в халтуру течение повести спасает исключительно адрес этих чувств и
их   сопровождающих   обстоЯтельств.   •орошенький  же  это  сентиментализм,
нашпигованный лирическими воздыханиЯми из  груди  "папочки",  требующего  от
"доченьки",  чтобы  она  утром отдалась ему, иначе он не подаст ей завтрак в
постель!  ‘ледует  отметить,  что  эта  смесь  нежности   и   беспощадности,
дополнительно  осложнЯющаЯ  и  без  того  дьЯвольски иевыносимую эротическую
историю, хотЯ  и  соприкасаетсЯ  с  мотивом  кровосмешениЯ,  фактически  эту
последнюю  границу  не  переступает,  а  ведь,  в  конце концов, Ќабоков мог
сделать  •умберта  настоЯщим  отцом  ‹олиты.  ‘читаю,  однако,   что   тогда
кумулЯтивного  действиЯ  всех  средств,  использованных  писателем,  было бы
недостаточно, и случилась бы катастрофа (художественнаЯ, разумеетсЯ, ибо  мы
оперируем критериЯми эстетики, а не морали).
     Џо-настоЯщему  странные  вещи,  по  крайней мере, с точки зрениЯ "нормы
психопатологии", творЯтсЯ в конце повести. €менно то, что, найдЯ ‹олиту уже,
собствеино, взрослой, замужней, ожидающей  ребеика,  •умберт  продолжает  ее
желать  и  кроме  нее  никого  ие  хочет знать, -- именно это в определенном
смысле перечеркивает  исходные  предпосылки,  что,  мол,  все  это  о  таком
человеке,  который  был  ненормальным,  потому что мог только с девочками. ‚
сцене новой встречи после двух лет ‹олита, подурневшаЯ, на последних месЯцах
беременности, в очках, не будит в •умберте ожидаемых (по логике вещей  вроде
бы)  "противоестественных"  по  определению  желаний. —то случилось? •умберт
"стал нормальным"? €з ‘таврогииа каким-то образои получилсЯ  „анте,  стоЯщий
перед  Ѓеатриче?  €ли,  может  быть,  тут  конструктивнаЯ  ошибка?  Ќет, это
реализациЯ сознательного намерениЯ автора. €бо противоречие и  выразительно,
и  многочисленными  акцентами,  положенными раньше, подготовлено! Љогда мать
‹олиты в начале книги высылает девочку в летний лагерь, •умберт поражен даже
не столько самой разлукой, сколько тем, что течение времени лишит его вообще
всЯких  шансов  на  осуществление  его   грез.   ‚   интроспекции   остаетсЯ
уверенность,  что  ‹олита бесценна длЯ него только в этой своей переходной и
быстролетной фазе жизни, в какой он  ее  встретил;  что  через  какие-нибудь
два-три  года, превратившись в женщину, одну из существ, к прелестЯм которых
он совершенно равнодушен, она исчезнет длЯ него, словно умрет. ’ем  временем
проходЯт  не два, не три, а четыре года, и все изменЯетсЯ. —то же произошло?
Њожет быть, •умберта потЯнуло на воспоминаниЯ, и он обращалсЯ к воображению,
вызванному прошлым?
     Ћтветим  на  этот  вопрос  позже.  ‘начала  рассмотрим   дополнительные
обстоЯтельства, и длЯ этого займемсЯ, пожалуй, концом повести. Љонец, как вы
помните,  --  это  убийство  "соблазнителЯ", какой-то мистический фарс, ибо,
во-первых, один ненормальный, "играющий папочку", убивает другого,  который,
пьЯный   и   уже   умирающий,  обнаруживает  поразительно  много  совершенно
неожиданного  достоинства;  а  во-вторых,  само  убийство  представлено  как
нагромождение  действий  столь  хаотичных, столь беспомощных с обеих сторон,
что трудно найти что-либо подобное в литературе.
     Ћднако  здесь  Я  вынужден  сделать  две  общие  оговорки:  первую   --
относительно  начала, вторую -- относительно финала "‹олиты". Ќачало кажетсЯ
мне взЯтым как будто со стороны, нацеленным в иную  сторону,  нежели  та,  в
которую пошла книга. ‡наю, что и это было запланировано (постараюсь доказать
ниже),  но  из этого ничего не вышло. Ќекоторые сцены обособленны сверх меры
(о подобной опасности Я говорил <I>propos</I> "смелого  копулЯционизма").  ‚
тех  сценах,  касающихсЯ  первых сближений с ‹олитой, есть глухой внутренний
разлад, особенно  в  одной,  отвратительной  до  совершенства,  напоминающей
атмосферу  "дневника ошалевшего онаниста" -- ее одной хватит, чтобы читатель
недостаточно  снисходительный  отложил  книгу.  Њогло  бы  и  не  быть  этих
раздражающих моментов -- не потому, что они чересчур сильны, а наоборот, они
ослаблЯют повесть. ‚едь это опускание вглубь эротического ада совершаетсЯ на
сотнЯх  страниц,  автор  проводит  и  •умберта,  и  ‹олиту  через все стадии
унижениЯ, -- зачем же нужно было Ќабокову превысить меру так сразу, будто не
сумев  удержать   на   вожжах   своего   героЯ?   ќто   одно   из   немногих
крикливо-натуралистических мест повести.
     Ђ  претензиЯ  относительно  финала  уже  инаЯ.  Ѓуду  говорить здесь об
отдаленных свЯзЯх "‹олиты" с творчеством „остоевского  и  позволю  себе  эти
идущие  к  концу  заметки предварить обращением к этому могучему авторитету.
ќтот великий россиЯнин (прошу извинить, что говорю от его имени) тоже, может
быть,  завершил  бы  все  убийством  (ибо   мог   бы   написать   столь   же
монотематическуо  повесть),  но сделал бы это по-другому. Љак? Ќe знаю, как,
но  знаю,  чт  именно  режет  мне  глаз  в  эпилоге  "‹олиты":  сознательное
художественное  усилие,  которое  автору  не удалось скрыть. ‘ередина книги,
вполне естественно сплавленнаЯ в одно целое вожделением, страстью, унижением
без пределов -- подобно огненному шару, в художественном отношении  довольно
четка.  Ќачало же окрашено хоть и тонким, но все же цинизмом, перемежающимсЯ
лирическими вскриками психической боли (ведь вcе это --  писанный  в  тюрьме
дневник  •умберта).  Ќо  начало можно забыть, пробравшись сквозь раскаленный
центр. Љонца, однако, забыть нельзЯ, с ним читатель остаетсЯ. € мне кажетсЯ,
что Ќабоков, желаЯ показать сцену убийства  реалистически,  смешал  в  своем
тигле  фарс и ужас убийства, но перебрал, перестаралсЯ, ослабил акценты, так
что в этой гуще стали заметны  конструкции,  заботливо  продуманный  каркас,
желание сделать иначе, чем в "триллерах". ‡десь шило торчит из мешка. ѓоворю
интуитивно,  но  представлЯю,  что  финальную  сцену  Ќабоков  хотел сделать
каким-то сверхантиподом "триллера" (этого ублюдка  викторианского  романа  и
мемуаров   маркиза   де   ‘ада),  или,  пожалуй,  таким  противопоставлением
серийно-сенсационной мерзости, которое бы  разбило  шаблон  "преднамеренного
убийства", тысЯчекратно заеложенный перьЯми жалких писак. ‚озможно, впрочем,
что  это  не  было  сознательным  намерением автора. ‚о всЯком случае, когда
стержень действиЯ при всей его потенциальной  мелодраматичности  (похотливый
самец,  невиннаЯ  девочка  и  т.п.),  все же стал самобытным и художественно
правдоподобным,  тем  самым  терЯЯ  всЯкую  свЯзь  и  сходство   с   убогими
"триллерами"  --  момент  убийства  как-то  выдвинул этот до сих пор успешно
преодолеваемый изоморфизм на первый план.
     Ћдин приходит к  другому  с  револьвером  и  убивает  его.  Ќужно  было
показать  это иначе, лучше, правдивее, чем в "триллерах", и именно так автор
пыталсЯ сделать. Ћказалось, к сожалению,  что  этого  мало.  ‘лишком  хорошо
получилось  это метание, излишне прециозный там хаос, чересчур расходитсЯ он
с ситуацией слова. Ђкт убийства, так жe как и половой, содержит  в  себе  --
ничего  не  поделаешь! -- что-то от банальности (в художественном отношении,
прощу понЯть!), а Ќабоков боитсЯ банальности как огнЯ. „остоевский не сделал
бы такой ошибки, потому что ничего не боЯлсЯ. Ћн сам  был  себе  миром,  сам
устанавливал законы своих произведений, и никакое внещнее влиЯние не трогало
его. ‚ конечном счете оказываетсЯ, что из двух писателей, из которых один не
хочет  считатьсЯ  с условностЯми, а другой попросту их игнорирует, -- первый
слабее: он действует против чего-то, как человек, а другой просто действует,
как демиург. …ще секунда, и Я сказал бы: "как стихиЯ".  ќто  значит  --  как
Џрирода, с тем жe безразличием ко всему устоЯвшемусЯ. Ќо, может быть, в этих
общих фразах таитсЯ бессмыслица. Џерейдем к эпилогу этих заметок.


        IV


     џ  до  того  занессЯ,  что  свЯзываю  повесть  Ќабокова  с  творчеством
„остоевского. Ќачнем скромно. ‚озможно,  мне  пошел  бы  на  пользу  плагиат
чьих-либо  критических суждений, но ничего о них не знаю. ‡акончив "‹олиту",
Я обратилсЯ, как бы по принуждению, к "Џреступлению и  наказанию".  Ћдин  из
наиболее  восхищающих  менЯ  образов  в этом романе -- Ђркадий ‘видригайлов.
Њожно ли •умберта  рассматривать  как  новое,  спустЯ  сто  лет,  воплощение
‘видригайлова?   €щем   предпосылки   такой   гипотезы.   …сли   бы   Я  был
критиком-аналитиком, то провел бы форменное следствие. Ћбратил  бы  внимание
даже  на  определенное  физическое  сходство обеих фигур. ЌаивнаЯ литература
охотно наделЯет извращенца чертами телесной ненормальности, во всЯком случае
-- каким-нибудь безобразием, но ‘видригайлов и •умберт -- это  мужчины,  что
называетсЯ:   широкоплечие,   рослые,   интересные,  наделенные  незаурЯдной
интеллигентностью. Ћдин из них светлый блондин, другой брюнет. "Ћ! -- сказал
бы наш критик-детектив, -- пожалуйста! Ќабоков  пыталсЯ  изменить  прототип,
перекрасил  даже волосы." Ќо не это сходство менЯ интересует. џ бы, пожалуй,
обратил   внимание,   что   ‘видригайлов   ЯвлЯетсЯ   единственной   фигурой
"ЏреступлениЯ  и  наказаниЯ"  (кроме  героев главных), чей психический облик
раскрывает писатель. ЃросаетсЯ в  глаза  очень  важное  длЯ  нашего  разбора
отличие. Џредставленный изнутри, ‘видригайлов, -- что тут долго говорить, --
ЯвлЯетсЯ  чудовищем.  €  жену в гроб загнал, -- во всЯкой случае имел прЯмое
отношение к ее смерти, и хлыст  в  ход  пускал,  и  к  девочкам  имел  такую
слабость,  что  довел  до  самоубийства  не  нимфетку  какую-нибудь, а немую
сироту, -- разве этого мало? Ќо когда  мы  оказываемсЯ  внутри  него,  когда
становимсЯ  участниками  его  ночных  кошмаров  и видений, происходит что-то
особенное: мы можем, частично хотЯ бы,  это  чудовище  понЯть,  в  отдельные
минуты   даже   посочувствовать   ему;   более   того,  эта  чудовищность  в
кульминационные моменты его переживаний способна исчезнуть, и остаетсЯ тогда
в   качестве   единственной   психической   материи   --   отчаЯние,   такое
всеобъемлющее,  что  как  бы  воплощаетсЯ в весь мир; кроме отчаЯниЯ нет уже
ничего, поэтому, при отсутствии чего-либо подобного длЯ  сравнениЯ,  назвать
даже   эту   психическую  материю  невозможно.  €  есть  какое-то  настоЯщее
облегчение в минуте самоубийства, пронзающей своей  простотой  и  суровостью
(это  самоубийство ЯвлЯетсЯ актом не превзойденного еще в мировой литературе
эксгибиционизма,  описаниЯ  шага  туда,  в  ту  свидригайловскую   вечиость,
представленную  грЯзной,  полной  крыс  каморкой).  …сть  в  этом потрЯсении
успокоение и примирение с  этой  ничтожной  личностью,  котораЯ  в  какой-то
момент  наполнЯетсЯ  человечностью. ‚се это благодарЯ интроспекции. •умберт,
описанный изнутри, был бы, думаю, еще омерзительнее  ‘видригайлова,  ибо  он
"утонченнее", трусливее, смешнее, а собственно -- просто смешон. ‚ образе же
‘видригайлова комизма нет.
     ‚се   предыдущее  было  только  вступлением  к  надлежащему  выводу.  “
‘видригайлова, как известно, было две страсти: „унЯ, сестра ђаскольникова, и
более или менее анонимиые девочки-подростки. „унЯ  была,  так  сказать,  длЯ
любви,   а  девочки  --  длЯ  разврата.  €  что  касаетсЯ  этих  девочек,  у
‘видрнгайлова была особаЯ маниЯ: именно он соблазнЯл, бесчестил девочку,  но
ему  казалось,  что  все было как раз наоборот. €бо в последнем своем сне, в
том, который непосредственно предшествует самоубийству, ему  представлЯетсЯ,
что  девочка,  которую он находит в каком-то углу коридора грЯзной гостиницы
и, заплаканную и замерзшую, кладет в свою постель, --  сначала  притворЯетсЯ
спЯщей, а потом пытаетсЯ -- она его! -- соблазнить!
     €менно  так случилось, уже наЯву, с •умбертом и ‹олитой; она соблазнила
его, правда уже в номере <I>мотелЯ</I>, но ведь как-никак сто лет прошло  со
времени созданиЯ "ЏреступлениЯ и наказаниЯ".
     ‘ейчас,  думаю,  все  становитсЯ Ясным. „ва образа, две стороны страсти
‘видригайлова  --  любовь  к  взрослой  женщине  и  извращенное  влечеиие  к
подростку -- Ќабоков соединил. …го •умберт -- это сексуальный доктор „жекилл
и  мистер  •айд,  который,  сам  того не знаЯ, влюбилсЯ в извращенный объект
своего влечениЯ.

     ’еперь объЯснЯетсЯ и это поражающее, на  первый  взглЯд,  противоречие,
которое  •умберта-извращенца  заставлЯет  под  конец  повести  стать  верным
‹олите. ќта верность извращенца своей жертве  объЯснЯетсЯ  не  столько  даже
тем, что автор соединил два прототипа (‘видригайлов преследовал девочек, и в
Џетербурге,  кстати,  у  него  была "резервнаЯ" жертва -- несовершеннолетнЯЯ
невеста; но любил oн только „уню), сколько чем-то бльшим,  что  есть  еще  в
"‹олите".  ђазумеетсЯ,  совершив  синтез,  Ќабоков  должен  был  сменЯемость
объектов   влечениЯ,    присущую    "нормальному    извpaщенцу",    заменить
несменЯемостью  эротической "гиперфнксации", котораЯ ЯвлЯетсЯ пронизывающей,
проникающей стороной любви. ќто не было отказом от прав  психологии,  но  не
было  также  отказом  и от законов клнники: через нижайшую степень животного
секса, через беспощадный эгоизм •умберта, путем в какой-то степени  обратным
(в  сравнении  с  обычными  длЯ  искусства путЯми) автор подошел к любви, и,
таким  образом,  два,  казалось  бы,  несоединимых  полюса,  дьЯвольский   и
ангельский,  оказались единством. ђодилось такое приподнЯтое в приниженности
чувство, что из этого вышло произведение искусства.
     ђаз yж столько было сказано мной о родстве "‹олиты" с частью  некоторых
тем  „остоевского,  необходимы некоторые оговорки. Ћ том, что книга Ќабокова
непосредственно выводитсЯ из  "ЏpecтуплeниЯ  и  наказаниЯ",  речь  не  идет.
Џрежде  всего,  с  •умбертом  происходит  нечто  такое, что длЯ „остоевского
никогда не было бы возможным. ‚лечение к ребенку, обесчещивание его казалось
„остоевскому  адом  без  возможности  избавлениЯ,  грехом,  равным  по  силе
проклЯтиЯ   убийству,  только  еще  и  грехом  двуличным,  ибо  он  ЯвлЯетсЯ
источником удовольствиЯ, самого эrоистичного и жестокого из всех запрещенных
человеку  (поэтому,  естественно,  и  дьЯвольски  искушающим).  ѓраница,  на
которой остановилсЯ „остоевский, а точнее -- его ставрогины и свидригайловы,
отсутствие  возможности  возвышениЯ  такого  греха -- все это ненарушимо, не
потому, что „остоевскому не хватало отваги (уж в этом-то никто  его  не  мог
обвинить),   а   потому,   что   он   был   бескомпромиссным   и   этой   же
бескомпромиссностью наделЯл своих героев. …го герои  --  фигуры  крупные  не
только  размерами  своих поступков. Ќедюжинность их не ограничивалась только
сферой интеллекта, но  распространЯлась  иа  всю  совокупность  личности.  €
‘видригайлов,  и  особенно  ‘таврогин, несмотрЯ на всю свою омерзительность,
были в чем-то очаровывающими. ‚  таком  сопоставлении  •умберт  выразительно
проигрывает. Ћн клерк, <I>par excellence</I> интеллектуалист, эстет, человек
европейского  лоска,  не  ищет  ни греха, ни даже мелких грешков (первого --
потому что ни во что не ставит религиозную метафизику, второго -- ибо это не
в его вкусе).  Ћн  попросту  стремитсЯ  к  удовольствию.  …го  беспощадность
порождена  самообманом  и  себЯлюбием, а не садизмом либо жестокостью. Њы не
раз убеждались, что даже сама мысль о насилии  была  ему  глубоко  противна.
Ћдним  словом,  этот  сексуальный  извращенец,  при всей откровенности своих
признаний -- фарисей, который рад бы и самому выгодно устроитьсЯ,  и  ‹олиту
удовлетворить, только это к erо глубокому сожалению, беспокойству, отчаЯнию,
не  удаетсЯ  целиком.  …го  не тревожат угрызениЯ совести, пока он имеет над
‹олитой власть, и  только  страх  владеет  им,  причем  --  если  можно  так
выразитьсЯ  --  страх абсолютно светский. „а и физическое сходство с героЯми
„остоевского не идет далеко. ’о, что привлекает в •умберте женщин -- это тип
красоты близкий к голливудскому идеалу  мужчины.  ‘ловом,  этот  сексуальный
преступник  -- не такого уж и высокого ранга. …го определЯет одно слово, уже
произнесенное раньше: свиньЯ. ‘таврогина же свиньей никак не назовешь.
     ‚се это так. € тем неблагодарнее роль Ќабокова, ибо  он  дает  •умберту
возможность  искуплениЯ  в  кульминационной,  с  моей  точки  зрениЯ,  сцене
произведениЯ, когда, стоЯ перед "найденной ‹олитой",  •ум6ерт  обнаруживает,
что   эту  ‹олиту,  лишенную  всех  "нимфетических"  прелестей,  беременную,
поблекшую, предпочитающую любую пародию семейной жизни той  судьбе,  которую
готовил  ей  "отчим", -- эту ‹олиту он продолжает любить, или, может быть --
именно сейчас любит, наконец-то любит (определенно неизвестно, с каких  пор,
потому   что  метаморфоза  совершалась  постепенно).  —увство,  вопреки  его
собственным предположениЯм, не гаснет, и тем  самым  невозможность  заменить
‹олиту целым сонмом "нимфетических" гурий, находЯщихсЯ в определенной стадии
физической   незрелости,  осознаетсЯ  •умбертом  как  что-то  окончательное,
превышающее его способность  понЯть  что-либо,  его  талант  саркастического
вышучиваниЯ  всего,  что  его  обычно  ждало. ќто осознаетсЯ им как тайна, с
которой боротьсЯ он и не может, и не  хочет.  ЋтчаЯние  от  этого  открытиЯ,
углубленное еще ее категорическим отказом уйтн с ним, отчаЯние, которое, без
сомнениЯ, не может найти выхода в сфере действий внешних, отчаЯние, лишенное
возможности  искуплениЯ  в  будущем -- это отчаЯние делает переносимым, дает
читателю возможность перетерпеть омерзительное прошлое, и даже  более  того:
это   отчаЯние   кульминирует   в   невыраженном  Явно  душевном  состоЯнии,
религиозным эквивалентом которого была бы искреннЯЯ скорбь  и  раскаЯние,  а
также  глубокаЯ  нежность, не опороченнаЯ в эту минуту ничем уже в отношении
жертвы.  џ  говорю  --  "религиозным  эквивалентом",   чтобы   найти   шкалу
сравнительных ценностей. ‘ама же эта сцена происходит в атмосфере совершенно
"мирской",  потому  что  в  повести  не  признаетсЯ  возможным  ничто, кроме
бренного, преходЯщего. ’аким именно образом ‹олита становитсЯ из  случайной,
из  такой,  каких  много,  --  единственной и незаменимой, бесценной, даже в
предугадываемом  нами  предродовом  внешнем  безобразии,   в   перезревании,
угасании.  €  так  в  это  мгновение, длЯщеесЯ какие-то секунды, оказываетсЯ
уничтоженным механизм вожделениЯ, попраниЯ правовых и общественных  запретов
вследствие  совершенного равнодушиЯ и бесчувственности к судьбе, к духовному
миру  эротического  партнера  по  принуждению.  Љогда  на  глазах   читателЯ
совершаетсЯ  в  этот  момент  синтез  "нимфетического"  объекта вожделениЯ с
объектом любви, субъективизациЯ предмета любви -- Явление становитсЯ  чуждым
мрачному   миру   героев  „остоевского,  оно  --  собственность  Ќабокова  и
особенность его произведениЯ.

     ќто о том, что касалось судьбы героев.  …сть  еще  третье  отличие,  не
позволЯющее  поставить книгу Ќабокова в один рЯд с творчеством „остоевского.
ђечь идет о стиле повести, о присутствующей всюду,  вкрапленной  в  исповедь
•умберта  иронии.  …му  удалось осмешить даже то, за что комизм, кажетсЯ, не
беретсЯ, -- вожделение. Џоказаны грезы •умберта о каком-то будущем  браке  с
‹олитой,  о  надежде  на  будущие удовольствиЯ, когда ‹олита родит ему дочь,
следующую  нимфетку,  котораЯ  сделает   возможным   повторение   развратных
наслаждений. ЃезмернаЯ омерзительность этих грез на этом не останавливаетсЯ,
развивающаЯсЯ  фантасмагориЯ  представлЯет •умберту его самого этаким бодрым
старцем, который еще играет непристойно с  собственной  внучкой,  зачатой  в
кровосмесительной  свЯзи  со  следующей  ‹олитой.  —удовищное  таким образом
превращаетсЯ  внезапно  в  комическое.  ќтот  "приапический   сверхоптимнзм"
компрометирует,  осмеивает,  доводит  до абсурда вожделение, а смех читателЯ
спасает в этой ситуации •умберта, так же, как спасает его и во многих других
cитyaциЯх, еще более трудных длЯ авторской иронии и тем самым --  длЯ  мoеro
анализа с такой же лаконичностью, как вышеприведеннаЯ ситуациЯ.


        x x x>
     Њои   заметки   содержат   существенное   противоречие.  ‘начала  такую
многолюдную сферу, как литературнаЯ критика, Я  объЯвил  пустотой,  а  потом
заполнил  эту  мнимую  пустоту собственными безапеллЯционными суждениЯми. Ќе
могу отразить это обвинение даже объЯснением, что хотел только  попробовать,
с  какими  критериЯми можно подойти к созданию художественных произведений в
одной из тех переходных сфер, где эротичность тематики отЯгощает  до  граннц
возможного   подъемную  силу  художественно-литературных  средств.  Ќе  могу
отразить обвинениЯ в противоречивости, потому что  не  знаю,  каждый  ли  (а
точнее -- знаю иавернЯка, что не каждый) согласитсЯ с моими предпосылками. ‚
свою  защиту  могу  только  сослатьсЯ  на почтенные примеры, какими ЯвлЯютсЯ
философы-солипсисты, пишущие произведениЯ о солипсизме,  поступаЯ  при  этом
непоследовательно,  ибо  если они верЯт, что кроме них никого не существует,
то не могут рассчитывать на  читателЯ  своих  трактатов  о  солипсизме.  „лЯ
кого-то  "‘тена"  и  "‹юбовник леди —аттерлей" могут быть, конечно, отличной
литературой, а "‹олита" -- книгой, в  которой  единственной  вещью  большого
калибра  ЯвлЯетсЯ  свинство. Ќичего с этим не поделаешь. Ќе верю в то, чтобы
кто-либо (например, проницательный критик) мог читателЯ, который  книгу  yжe
прочел  и  с  презрением  отбросил,  переубедить и вызвать в нем восхищение.
Ќикогда менЯ белый медведь не склонит к нырЯнию под арктические льды, хотЯ Я
и не сомневаюсь, что ему это приЯтно. Ќо "‹олита" (если уж мы не  согласимсЯ
так  идеально, как только возможно) ЯвлЯетсЯ проблемой особой, из пограничьЯ
тех сфер, о которых Я уже упоминал. ќта повесть находитсЯ на той неуверенной
почве, котораЯ отделЯет триллер от  психопатологической  драмы.  ‘фер  таких
гораздо  больше: между психопатологическим анализом и криминальной повестью,
между научной фантастикой и литературой без определениЯ, или, наконец, между
литературой "длЯ масс" и литературой элитарной. €бо, по-моему, не приходитсЯ
сомневатьсЯ,  что  разрыв  между  уровнем  продукции  типа   масс-культа   и
произведениЯми,  высоко  котирующимисЯ  на  особой художественной бирже, все
растет.  €  хотЯ  попытки  совмещениЯ  этих  ужасно  далеких  разновидностей
литературной  продукции  кажутсЯ  безумными,  а экспериментатор на этом поле
может лишитьсЯ как читателей-интеллектуалов, которые не захотЯт  больше  его
читать,  так  и  массовых  читателей,  ибо  это еще чересчур сложно, -- Я бы
отважилсЯ на такие гибриды сделать ставку. Ћни  могут  оказатьсЯ  жизненными
даже  и  без той атмосферы скандала, который из массы неустанно издающихсЯ в
мире книг выделил "‹олиту".