с
ЉанделЯбром, оставила по себе тЯжкие воспоминаниЯ, Я постаралсЯ увильнуть от
товарищей  и пошел один. ‘ел Я на старый  трамвай, ходивший по узкой колее и
соединЯвший отдаленные районы Ћстравы, и положилсЯ на его волю. Џотом наугад
вышел из трамвайчика и наугад же снова  сел в трамвай другой линии;  всЯ эта
бесконечнаЯ  остравскаЯ  окраина,  где  в невероЯтно диковинном конгломерате
смешиваютсЯ  заводские  строениЯ  с  природой, поле  со  свалкой,  рощицы  с
отвалами, многоэтажки с  деревенскими халупами, необычным образом привлекала
менЯ и волно-
        84
     вала; Я снова вышел из трамваЯ и отправилсЯ пешком в долгую прогулку; Я
чуть ли  не  со страстью впитывал этот странный край  и пыталсЯ добратьсЯ до
его  сути;   Я  старалсЯ  обозначить  словами  то,  что  дает  этому   краю,
составленному из столь разнородных  частей,  единство и порЯдок; Я  проходил
мимо идиллического деревенского домика,  увитого плющом, и мне пришла мысль,
что  он  уместен здесь  именно  потому,  что совершенно  не сочетаетсЯ  ни с
обшарпанными  многоэтажками,  стоЯвшими вблизи,  ни  с силуэтами  надшахтных
копров, труб  и печей,  создававших  его фон; Я шел  мимо  низких  временных
бараков,  которые и сами-то были  как бы слободой в слободе, а  невдалеке от
них  стоЯла вилла,  хоть  грЯзнаЯ и  сераЯ,  но  окруженнаЯ садом и железной
изгородью; в углу сада росла  большаЯ плакучаЯ  ива, что смотрелась на  этой
земле  каким-то  залетным гостем -- и,  возможно, именно  потому,  говорил Я
себе, была  здесь  уместна.  џ был  растревожен всеми этими мелкими  знаками
непринадлежности,  ибо  видел в  них не  только общий  знаменатель краЯ,  но
прежде  всего  --  образ  своей   собственной  судьбы,  своего  собственного
изгнанничества в  этом городе; и, надо признатьсЯ,  это  проецирование моего
частного случаЯ на объективность всего города рождало во мне некое смирение;
Я понимал,  что не принадлежу этому краю,  так  же, как  не  принадлежат ему
плакучаЯ ива и домик, увитый плющом, так же, как не принадлежат ему короткие
узкие  улицы, ведущие в пустоту и в  никуда, улицы, составленные из домиков,
пришедших сюда словно из иного  мира, Я был здесь чужд  всему, так  же,  как
были чужды этому краю -- краю некогда утешительно
        85
     сельскому   --  уродливые  кварталы   низких  временных  бараков,  и  Я
осознавал, что именно потому, что не принадлежу краю, Я должен быть здесь, в
этом  ужасном  городе  непринадлежности,  в  городе,  который  объЯл  своими
неоглЯдными объЯтиЯми все, что ему чуждо.
     Ќемного  спустЯ  Я оказалсЯ  на длинной улице  Џетржковиц, бывшей улице
деревни, составлЯвшей теперь единое целое с ближними остравскими  окраинами.
ЋстановилсЯ у большого двухэтажного дома, на углу которого по вертикали была
прикреплена  вывеска: Љ€ЌЋ.  ЊенЯ  поразил  вопрос,  казалось бы, совершенно
несущественный,  какой только  может  прийти  в голову глазеющему прохожему:
выходит, слово Љ€ЌЋ бывает и без  названиЯ кинотеатра?  џ оглЯделсЯ, на доме
(что, кстати, ничем на кинотеатр не походил) никакой другой вывески не было.
Њежду этим домом и соседним был примерно двухметровый проход --  нечто вроде
узкой улочки; Я пошел по ней и оказалсЯ во дворе; только здесь Я обнаружил у
зданиЯ  заднее  одноэтажное крыло, а на его стене --  застекленные витрины с
рекламными афишами и кадрами из фильмов; Я  подошел к  витринам, но и тут не
нашел названиЯ кинотеатра; осмотревшись, увидел напротив за сетчатой оградой
на соседнем  дворе девочку. џ спросил ее, как кинотеатр на-зываетсЯ; девочка
поглЯдела удивленно и сказала, что не знает. Џришлось смиритьсЯ с тем, что у
заведениЯ  нет  названиЯ,  что  в  этой  остравской ссылке  даже  кинотеатры
безымЯнны.
     ‚ернулсЯ Я снова (без  всЯкого умысла) к застекленной витрине, и только
тут бросилось в глаза, что фильм, объЯвленный афи-
        86
     шей и двумЯ фотографиЯми, советский фильм "‘уд чести". ’от самый фильм,
героиню  которого призывала в свидетели Њаркета, решив  сыграть в моей жизни
благодетельную роль сострадательницы, тот самый фильм, на чью строгую мораль
ссылались  товарищи,  когда вели  против  менЯ партийное  дело;  все  это  в
достаточной мере отвратило менЯ от фильма  -- Я о нем слышать не мог; и надо
же -- здесь, в Ћстраве, Я и то не избежал его указующего перста... Ќу что ж,
коль не нравитсЯ нам поднЯтый перст, достаточно повернутьсЯ к нему спиной. џ
сделал это и пошел со двора снова на улицу Џетржковиц.
     € тогда Я впервые увидел ‹юцию.
     Ћна шла мне навстречу; входила во двор кинотеатра; почему Я не минул ее
и не прошел дальше? вызвано ли это было особой замедленностью моей прогулки?
или   было  что-то  необычное  в   запоздало-сумеречном   освещении   двора,
заставившее менЯ оставатьсЯ  в нем еще минуту-другую и не выходить на улицу?
или причиной  тому была  внешность ‹юции? Ќо ведь внешность эта  была совсем
заурЯдной,  хотЯ  позднее именно эта заурЯдность трогала и  привлекала менЯ;
так чем  же  объЯснить,  что  ‹юциЯ поразила  менЯ с  первого  взглЯда  и  Я
остановилсЯ  как вкопанный?  ђазве  таких  же  девичьих  заурЯдностей  Я  не
встречал на  остравских улицах? €ли эта заурЯдность  была так незаурЯдна? Ќе
знаю. Ћдно  Ясно:  Я продолжал стоЯть и смотреть вслед девушке. Ћна  подошла
медленным,  неспешным  шагом  к витрине  и стала  рассматривать кадры  "‘уда
чести"; затем неторопливо  оторвала  от них взглЯд  и прошла  через открытую
дверь в маленький зальчик, где находилась
        87
     касса.  „а, теперь  понимаю:  это, возможно,  была  та  особаЯ  ‹юциина
неторопливость,  что так заворожила менЯ, неторопливость,  от которой словно
исходило  покорное сознание, что спешить некуда и напрасно  тЯнуть к чему-то
нетерпеливые  руки.  „а,  пожалуй,   и  вправду   именно   эта  неспешность,
исполненнаЯ грусти, заставила менЯ  издали наблюдать за девушкой --  как она
идет к кассе,  как  вынимает мелочь,  покупает билет,  заглЯдывает  в зал, а
потом снова поворачиваетсЯ и выходит во двор.
     џ не спускал с  нее  глаз. Ћна стоЯла  спиной  ко  мне, устремив взглЯд
вдаль, куда-то  за пределы двора, где,  огороженные деревЯнными заборчиками,
ползли вверх сады  и  деревенские хатки,  окаймленные  контурами  коричневой
каменоломни. (Ќикогда  не смогу  забыть  этот двор, помню каждую его деталь,
помню  проволочную  изгородь,  отделЯвшую  этот  двор  от соседнего, где  на
лестнице, ведшей в  дом, лупила глазки  маленькаЯ  девочка;  помню, лестницу
обрамлЯл ступенчатый  парапет, на котором стоЯли два пустых цветочных горшка
и  серый   таз;  помню   закопченное   солнце,   спускавшеесЯ  к   горизонту
каменоломни.)
     Ѓыло без  десЯти  шесть, то бишь  оставалось  десЯть  минут  до  начала
сеанса. ‹юциЯ повернулась и медленно пошла двором на улицу; Я шел за ней; за
мной  осталсЯ образ опустошенного  остравского  села, и снова перед  глазами
возникла городскаЯ улица; в пЯтидесЯти шагах отсюда была небольшаЯ  площадь,
тщательно ухоженнаЯ, с несколькими скамейками в маленьком  парке, за которым
просвечивало  псевдоготическое строение  из красного  кирпича. џ наблюдал за
‹юцией:
        88
     она села на  скамейку; неторопливость не покидала ее ни на мгновение, Я
мог бы даже сказать, что  и  сидела  она неторопливо; не  озиралась, блуждаЯ
взглЯдом  по сторонам,  сидела,  как  сидЯт в ожидании  операции или чего-то
захватывающего  нас настолько, что  мы,  ничего не  замечаЯ вокруг, обращены
взором лишь в себЯ; возможно, по той  же причине  она и не осознавала, что Я
расхаживаю около и разглЯдываю ее.
     —асто  говорЯт о любви с первого взглЯда; <i>Я</i> прекрасно знаю,  что любовь
сама  склонна  создавать из себЯ легенду  и задним числом творить миф  своих
истоков;  Я, конечно,  не  хочу  утверждать,  что  здесь  шла речь  о  такой
внезапной  любви,  но определенное  Ясновидение  и вправду  здесь  было: эту
эссенцию ‹юцииного существа, или  -- если быть совершенно точным -- эссенцию
того, чем ‹юциЯ стала длЯ менЯ впоследствии, Я понЯл, почуЯл, увидел разом и
с первого  взглЯда; ‹юциЯ принесла мне  самое себЯ,  как людЯм приносЯт себЯ
Явленные истины.
     џ  смотрел на нее; разглЯдывал деревенский перманент, крошащий волосы в
бесформенную  массу кудрЯшек,  разглЯдывал ее коричневое пальтецо, жалкое, и
поношенное,  и,  пожалуй, чуть коротковатое; разглЯдывал  ее  лицо, неброско
красивое,  красиво неброское; Я  чувствовал в этой девушке покой, простоту и
скромность  -- ценности,  которые были  так нужны мне;  мне казалось, что мы
даже очень  близки,  что нас  объединЯет (хоть мы и не знакомы) таинственный
дар  непринужденного общениЯ;  мне  казалось,  что  стоит  только подойти  к
девушке  и  заговорить  с  ней,  и  она,  поглЯдев  (наконец)  мне  в  лицо,
обЯзательно улыбнетсЯ, как если бы,
        89
     допустим, перед  ней  неожиданно возник брат, которого она много лет не
видала.
     ‹юциЯ  поднЯла  голову; взглЯнула  на  башенные  часы (и  это  движение
запечатлелось  в  моей  памЯти; движение девушки, котораЯ не  носит часов на
руке и автоматически садитсЯ лицом к часам),  встала и пошла в кино; Я хотел
присоединитьсЯ к  ней; смелость у менЯ бы нашлась, но вдруг не нашлось слов;
и хотЯ душа была преисполнена чувств, в голове не было  ни  единого слова; Я
вновь  следом за ней  дошел до  предбанника, где помещалась  касса  и откуда
можно  было  заглЯнуть  в зал, зиЯвший  пустотой.  Џустота  зрительного зала
чем-то отталкивает; ‹юциЯ остановилась и смущенно оглЯделась;  в  эту минуту
вошли несколько  человек и поспешили к кассе; Я опередил их и купил билет на
ненавистный фильм.
     „евушка  вошла в  зал; Я шел  за ней;  в  полупустом зале указанные  на
билетах места  терЯли всЯкий смысл -- каждый садилсЯ куда  хотел; Я прошел в
тот же рЯд, что и ‹юциЯ, и сел возле. ђаздалась визжащаЯ музыка с заигранной
пластинки, зал погрузилсЯ во тьму, и на экране замелькали рекламы.
     ‹юциЯ должна была понимать, что  солдат с черными петлицами не случайно
сел  рЯдом  --  определенно,  все  это времЯ  она  осознавала,  ощущала  мое
соседство,  и,  возможно,  ощущала  тем  больше,  что  Я  сам был  полностью
сосредоточен  на  ней:  происходившего на экране  Я не воспринимал (до  чего
курьезное мщение: Я радовалсЯ, что фильм, на который моралисты ссылались так
часто, прокручиваетсЯ передо мной на экране, а мне хоть бы хны).
     ”ильм кончилсЯ, зажегсЯ свет, горстка зрителей поднЯлась со своих мест.
‚стала
        90
     и ‹юциЯ. ‚зЯла с колен  сложенное коричневое  пальто и просунула руку в
рукав.  џ быстро  нахлобучил пилотку, чтобы не видно было  моего стриженного
наголо черепа, и молча помог ей влезть рукой и во  второй рукав. Ћна коротко
взглЯнула на менЯ и ничего не сказала, пожалуй, лишь слегка кивнула головой,
но  Я  не  понЯл,  означало  ли  это  движение  благодарность или  оно  было
непроизвольным.  Њелкими шажками она вышла из  рЯда, а Я, быстро  надев свою
зеленую шинель (она была длинна и, скорей всего, не к лицу мне), двинулсЯ за
ней.
     …ще в зале Я заговорил с ней.  ‘ловно в течение  двух часов, пока сидел
рЯдом с ней и думал о ней, Я настраивалсЯ  на ее волны: заговорил с ней так,
будто хорошо знал ее; против обыкновениЯ, Я начал разговор  не с остроты, не
с  парадокса, а совершенно естественно  -- Я  и  сам  был  поражен: ведь  до
последнего времени Я всегда спотыкалсЯ перед девушками, точно едва брел  под
тЯжестью масок.
     џ спросил, где она живет,  что  делает, часто ли бывает в кино. ‘казал,
что  тружусь на рудниках,  что это сущаЯ каторга, что редко  удаетсЯ выйти в
город. Ћна сказала, что работает на фабрике, что живет в общежитии и там уже
в одиннадцать надо быть дома, а в кино ходит часто, так как не любит танцев.
џ  сказал, что охотно  пойду  с ней в кино,  когда у  нее найдетсЯ свободное
времЯ.  Ћна ответила, что предпочитает ходить одна.  џ спросил, не потому ли
это,  что ей  грустно  в  жизни. Ћна  согласилась. џ  добавил,  что мне тоже
невесело.
     Ќичто не сближает людей быстрее (пусть только внешне и  обманчиво), чем
грустное,
        91
     меланхолическое соучастие; атмосфера спокойного  пониманиЯ, устранЯющаЯ
любые опасениЯ и препЯтствиЯ и одинаково доступнаЯ душе утонченной и грубой,
образованной и простой, -- самый  несложный и притом столь редкостный способ
сближениЯ: надо, пожалуй, только отбросить напускное умение "владеть собой",
отработанные жесты  и мимику и стать  естественным; не знаю, как мне удалось
(внезапно,  без  подготовки) достигнуть  этого,  как  могло удатьсЯ это мне,
бредущему  ощупью за своими вымышленными масками; не знаю,  но  Я принЯл это
как нежданный дар и чудодейственное освобождение.
     €так, мы рассказывали  о себе  самые  обыкновенные вещи;  наши исповеди
были короткими  и деловыми. Њы дошли до  общежитиЯ, постоЯли недолго; фонарь
бросал свет на ‹юцию, Я смотрел на ее коричневое пальтецо и гладил ее: не по
лицу, не по волосам, а по обтерханной материи этой трогательной одежонки.
     ‚споминаю еще,  что фонарь покачивалсЯ, что мимо проходили, раздражающе
громко смеЯсь, молодые девушки и открывали дверь общежитиЯ, вспоминаю, как Я
скользнул взглЯдом вверх по стене дома, где жила ‹юциЯ, стене серой и голой,
с окнами без  карнизов; вспоминаю ‹юциино лицо, которое было (по сравнению с
лицами  других девушек,  каких  довелось  мне  знать  в  подобных ситуациЯх)
удивительно спокойным, совсем без мимики и походило на лицо ученицы, стоЯщей
у  доски и смиренно отвечающей  (без строптивости  и без лукавства) лишь то,
что знает, не думаЯ ни об отметке, ни о похвале.
        92
     Њы  договорились, что Я напишу  ей  открытку и сообщу, когда снова  мне
дадут  увольнительную и мы  сможем увидетьсЯ. Њы  простились (без поцелуев и
объЯтий), и Я удалилсЯ.  ЏройдЯ  несколько шагов,  оглЯнулсЯ: ‹юциЯ стоЯла у
двери, не открываЯ  ее, и  смотрела мне вслед; только  сейчас, когда  Я  был
далеко,  она вырвалась из своей  сдержанности  и устремила  на  менЯ  долгий
взглЯд (до этой минуты робкий). Ђ потом поднЯла руку -- как человек, который
никогда не махал рукой и не умеет махать,  а  только  знает, что на прощание
машут рукой,  и потому  неловко отваживаетсЯ  на этот жест. џ  остановилсЯ и
тоже помахал ей;  мы смотрели  друг  на друга  издалека,  Я снова двинулсЯ и
снова остановилсЯ (‹юциЯ все еще махала рукой) -- вот так медленно Я уходил,
пока наконец не свернул за угол, и мы потерЯли друг друга из виду.
        8
     ‘ того вечера все во мне изменилось; Я вновь стал обитаем; Я не был уже
той горестной пустотой, по которой гулЯли (как сор по разграбленному жилищу)
печали,  угрызениЯ  и жалобы;  обитель нутра  моего  оказалась  вдруг кем-то
убранной и  заселенной.  —асы,  висевшие на  ее стене  с недвижимыми  долгие
месЯцы стрелками, вдруг затикали. ќто было знаменательно: времЯ, которое  до
сих  пор текло,  словно  равнодушнаЯ река от ничего  к ничему  (Я же  был  в
паузе!), без  отчетливых звуков, без  такта, начало  вновь  приобретать свой
очеловеченный облик:  начало  делитьсЯ и  отсчитыватьсЯ.  €  стал добиватьсЯ
увольнительных, и отдельные
        93
     дни превратились в ступеньки лестницы, по которой Я восходил к ‹юции.
     Ќикогда в жизни  Я не  отдавал  никакой  другой женщине столько мыслей,
столько молчаливой  сосредоточенности, как ‹юции (кстати, у менЯ уже никогда
и  не  было столько  времени). Ќи  к одной  женщине  Я никогда не  испытывал
столько благодарности.
     Ѓлагодарности? ‡а  что? ‹юциЯ прежде всего  вырвала менЯ из круга этого
жалкого  любовного  горизонта,  которым мы  все  были  окружены. Љонечно,  и
молодожен  ‘танЯ определенным  способом вырвалсЯ  из  этого  круга;  дома, в
Џраге, теперь у него была любимаЯ жена,  он мог думать о ней, мог воображать
далекое  будущее своего супружества, мог утешатьсЯ  тем, что его  любЯт.  Ќо
завидовать ему нельзЯ  было. Ђктом бракосочетаниЯ он привел  в движение свою
судьбу, но уже в  ту минуту, когда  садилсЯ  в поезд, возвращаЯсь в Ћстраву,
лишалсЯ всЯкого  влиЯниЯ на нее; и так неделЯ за неделей, месЯц за месЯцем в
его первоначальную радость примешивалось  все больше и больше  беспокойства,
все больше и больше беспомощной тревоги о том, что происходит в Џраге с  его
собственной жизнью, от которой он был отторгнут и к которой не имел доступа.
     ‚стречей с ‹юцией Я тоже привел свою  судьбу в движение, но не терЯл ее
из виду;  встречалсЯ Я с ‹юцией редко, но все-таки почти регулЯрно  и  знал,
что  она  умеет  ждать менЯ две  недели  и  больше  и встретить после  этого
перерыва так, словно мы расстались вчера.
     Ќо ‹юциЯ освободила  менЯ не  только от  обычного  похмельЯ, вызванного
безотрадностью остравских любовных приключений.
        94
     •отЯ  к тому времени Я понимал, что проиграл борьбу и бессилен как-либо
повлиЯть  на свои  черные петлицы, хотЯ понимал и то, что чуратьсЯ людей,  с
которыми  придетсЯ  года  два,  а то  и  больше  жить бок  о бок,  столь  же
бессмысленно,  как  и бессмысленно  без  устали  отстаивать  право  на  свой
исходный  жизненный путь  (его привилегированность Я  начал  осознавать), но
все-таки  это  мое  измененное  отношение к  ситуации было лишь рассудочным,
волевым и не могло  избавить менЯ от внутреннего плача над своей "потерЯнной
судьбой". ќтот  внутренний  плач ‹юциЯ  чудодейственно успокоила. „остаточно
было только чувствовать возле себЯ ‹юцию в теплом сиЯнии всей ее  жизни, где
не  играли  никакой  роли  ни вопросы космополитизма и интернационализма, ни
бдительность   и  настороженность,   ни  споры   об   определении  диктатуры
пролетариата,  ни   политика  со  своей  стратегией,  тактикой  и  кадровыми
установками.
     Ќа поле этих забот (столь преходЯщих, что их терминологиЯ вскоре станет
непонЯтной)  Я потерпел поражение, но именно к ним тЯготел всей душой. Џеред
различными  комиссиЯми  Я  мог  приводить  десЯтки  доводов, почему  Я  стал
коммунистом, но что больше всего  в движении менЯ завораживало, даже пьЯнило
-- это  был руль  истории,  в  чьей близости  (истинной или лишь  мнимой)  Я
оказалсЯ.  Њы ведь и в самом деле  решали судьбы людей и вещей;  и именно  в
вузах:  в профессорской среде мало было тогда коммунистов,  и в первые  годы
вузами   управлЯли   почти  одни   студенты-коммунисты,   решавшие   вопросы
профессорского состава, учебных программ и реформы преподаваниЯ. ЋпьЯнение,
        95
     какое мы испытывали, обычно называют опьЯнением властью, но (при  капле
доброй  воли)  Я  мог бы  выбрать  и менее строгие слова:  мы были испорчены
историей;  мы были опьЯнены  тем,  что, вспрыгнув на спину истории, оседлали
ее; разумеетсЯ, со временем это  превратилось по большей части  в  уродливое
стремление к  власти, но (так как  все людские страсти неоднозначны)  в этом
таилась (а длЯ нас, молодых, пожалуй, особенно)  и вполне идеальнаЯ иллюзиЯ,
что именно мы открываем ту эпоху человечества, когда человек (любой человек)
не окажетсЯ ни вне истории, ни  под пЯтой истории, а будет вершить и творить
ее.
     џ был  убежден, что  вне сферы  этого  исторического  рулЯ  (которого Я
опьЯненно  касалсЯ) нет  жизни,  а  есть  лишь прозЯбание, скука,  изгнание,
‘ибирь. €  сейчас Я вдруг (после полугода ‘ибири)  увидел совершенно новую и
неожиданную   возможность   жизни:   передо  мной   открылись  забытые  луга
все-дневности,  сокрытые  под  крылом  летЯщей  истории,  а  на  нем  стоЯла
бедненькаЯ, жалкаЯ и, однако, достойнаЯ любви женщина -- ‹юциЯ.
     —то знала ‹юциЯ  о том  большом  крыле  истории? …два  ли  когда-нибудь
слышала его  шелест; понЯтиЯ не имела  об истории; жила под нею; не томилась
по ней, она была ей чужой; она не знала ничего о больших преходЯщих заботах,
она жила  заботами небольшими  и вечными. € Я был  внезапно освобожден;  мне
казалось, что она пришла ко мне, чтобы увести менЯ в свой серый рай; и  шаг,
что представлЯлсЯ мне еще недавно страшным, шаг, которым Я должен был "выйти
из истории", стал длЯ менЯ вдруг шагом облегчениЯ
        96
     и счастьЯ.  ‹юциЯ робко держала менЯ за локоть, и Я позволил ей  увлечь
себЯ...
     ‹юциЯ была моим серым поводырем.  Ђ  кем  была  ‹юциЯ  по  своим  более
существенным данным?
     …й  было девЯтнадцать  лет, но на самом  деле, пожалуй, гораздо больше,
как часто случаетсЯ с женщинами, у  которых была нелегкаЯ жизнь и которых из
детского возраста  со всего  маху бросили в возраст зрелости.  Ћна говорила,
что родом из  •еба,  что окончила девЯтилетку, а потом обучалась ремеслу.  Ћ
доме своем рассказывать не любила, а если рассказывала,  то лишь потому, что
Я принуждал ее. „ома жилось ей плохо. "Ќаши не любили менЯ", -- говорила она
и  приводила  тому разные доказательства:  мать  во второй  раз вышла замуж;
отчим пил и дурно к  ней относилсЯ; однажды заподозрили, будто она утаила от
них  какие-то деньги, побили  ее. Љогда  не стало мочи больше терпеть, ‹юциЯ
воспользовалась случаем и  уехала  в Ћстраву.  ‡десь живет уже  год; подруги
есть,  но любит быть  одна,  подружки  ходЯт  на танцы и  водЯт  в общежитие
кавалеров, а ей не хочетсЯ; она серьезнаЯ; ей больше нравитсЯ ходить в кино.
     „а, она  так и определила себЯ: "серьезнаЯ", и свЯзывала это качество с
походами  в  кино;  в  основном  любила  военные  фильмы,  в  те годы весьма
популЯрные;  возможно, потому, что захватывали, а возможно, и потому, что  в
них сконцентрировано было великое страдание; ‹юциЯ  переполнЯлась  чувствами
жалости и печали, которые,  как она полагала, приподнимали ее и утверждали в
"серьезности", столь ценимой ею в самой себе. Ћднажды  она сообщила мне, что
виде-
        97
     ла "очень прекрасный  фильм"  --  им оказалсЯ довженковский  "Њичурин";
фильм  очень нравилсЯ  ей,  и главным образом по  трем  причинам:  там, мол,
отлично показано, до чего прекрасна природа; она всегда ужасно любила цветы;
а человек, который не любит деревьев, хорошим человеком, по ее  мнению, быть
не может.
     Љонечно, неверно  было  бы думать,  что  в  ‹юции  привлекала менЯ лишь
экзотичность  ее простоты;  ее простота, недостаточнаЯ образованность ничуть
не мешали  ей  понимать  менЯ. ќто понимание  основывалось не  на опыте  или
знании,  не  на  способности  обсудить  что-то  и  посоветовать, а на чутком
соучастии, с которым она выслушивала менЯ.
     ‚сплывает  в  памЯти один  летний  день: Я получил тогда увольнительную
раньше,  чем ‹юциЯ  освободилась  от  работы; конечно,  Я прихватил с  собой
книжку,  сел  на каменную  оградку  и стал  читать; с чтением дела  обстоЯли
плохо:  мало  было  времени, да  и  свЯзь  с  пражскими  знакомыми  никак не
налаживалась; но  еще  призывником  Я  бросил в свой чемоданчик три книжечки
стихов,  которые  без устали читал, находЯ  в них  утешение;  это были стихи
”рантишека ѓаласа<sup>1</sup>.
     ќти книжки  сыграли в моей жизни особую роль, особую уже потому,  что Я
не  отношусь  к  большим любителЯм поэзии, и  единственными книжками стихов,
которые Я полюбил, были они. ‘тихи попали мне в руки в то времЯ, когда Я был
уже исключен из партии; именно тогда имЯ ѓаласа снова стало знаменитым,
     <sup>1</sup>  ”рантишек ѓалас  (1901-1949) --  выдающийсЯ  чешский поэт
межвоенного периода
        98
     благо  ведущий  идеолог<sup>1</sup>  тех лет обвинил  недавно почившего
поэта  в упадочничестве, безверии, экзистенциализме и во всем том, что тогда
звучало как политическаЯ анафема. (’руд, в котором он подытожил свои взглЯды
на  чешскую  поэзию и на  ѓаласа, вышел в  те  годы массовым  тиражом, и его
изучали  в  обЯзательном   порЯдке  на  собраниЯх  многих  тысЯч  молодежных
кружков.)
     —еловек подчас  в минуту несчастьЯ пытаетсЯ найти  утешение в том,  что
свою печаль свЯзывает с печалью других; пусть в этом,  признаюсь, есть нечто
смешное, но Я искал  стихи ѓаласа потому, что хотел познакомитьсЯ с  кем-то,
кто был так же,  как и Я, отлучен; Я  хотел  убедитьсЯ, действительно ли мой
образ  мыслей  подобен  образу  мыслей отлученного,  и  хотел проверить,  не
принесет ли мне печаль, какую сей влиЯтельнейший идеолог объЯвил болезненной
и  вредоносной,  хотЯ  бы  своим  созвучием  какую-то  радость (ибо  в  моем
положении Я едва ли мог  искать  радость  в радости). ‚се  три книжки Я взЯл
перед отъездом в Ћстраву у бывшего  сокурсника, увлекавшегосЯ литературой, а
затем и вовсе упросил его отдать мне их навсегда.
     ‚  тот  день  ‹юциЯ, встретив менЯ  в условленном месте  с книжечкой  в
руках, спросила, что  Я читаю. џ  показал  ей.  Ћна удивилась:  "‘тишки!" --
"’ебе странно, что Я читаю стишки?" Ћна пожала плечами и ответила:
     <sup>1</sup>  €меетсЯ  в  виду чешский  критик-марксист  и политический
деЯтель  ‹адислав  толл (1902-1981) и его  работа "30 лет борьбы за чешскую
социалистическую поэзию".
        99
     "Ћтчего же", но, думаю, это  ей показалось странным -- вероЯтнее всего,
стихи  в  ее  представлении  сочетались  с  детскими  книжками.  Њы  бродили
диковинным остравским летом, черным, прокопченным  летом, над которым вместо
белых облаков плыли на длинных канатах вагонетки с углем. Љнижка в моей руке
непрестанно притЯгивала  ‹юцию.  €  потому, когда мы расположились в  редкой
рощице под  Џетржвальдом,  Я  открыл ее  и  спросил: "’ебе  интересно?"  Ћна
кивнула.
     Ќикому прежде  и никому  впоследствии Я не читал стихов  вслух; во  мне
безотказно действует предохранитель, защищающий менЯ  от того, чтобы излишне
раскрыватьсЯ  перед людьми,  излишне  обнародовать  свои  чувства,  а читать
стихи, как мне представлЯетсЯ, это даже не просто говорить о своих чувствах,
но  говорить о них, стоЯ  на одной  ноге; некотораЯ  неестественность самого
принципа  ритма и рифмы вызывала бы  во мне неловкость, доведись предаватьсЯ
им иначе, как наедине с самим собой.
     Ќо  ‹юциЯ обладала чудодейственной  властью  (ни  у кого другого  после
‹юции ее  уже  не  было) управлЯть этим предохранителем и избавлЯть менЯ  от
бремени стыда. џ мог позволить себе перед ней все: и искренность, и чувство,
и пафос.
     € Я стал читать:
     Љолосок хрупкий тело твое
     упало зерно и уже не взойдет
     словно хрупкий колос тело твое

     Љлубок шелка тело твое
     жаждой исписано до последней морщинки
     словно шелка клубок тело твое
        100
     ‘ожженное небо тело твое
     смерть затаившись дремлет во плоти
     словно сожженное небо тело твое

     ’ихое-тихое тело твое
     от плача его дрожат мои веки
     словно тихое-тихое тело твое
     џ обнимал ‹юцию за плечо (обтЯнутое тонкой тканью  цветастого платьица)
и, осЯзаЯ его  пальцами, отдавалсЯ потоку внушениЯ, что стихи, которые читаю
(эта   тЯгучаЯ  литаниЯ!),   поют  именно  печаль  ‹юцииного  тела,  тихого,
смиренного тела, осужденного к смерти. џ прочел ей и другие стихи и, конечно
же, то, что еще по сию пору воскрешает ее образ, кончаЯсь трехстишьем:
     ‘лова запоздалые не верю вам верю
     молчанью
     они поверх красоты они надо всем
     торжество пониманьЯ
     € вдруг Я почувствовал пальцами, что плечо  ‹юции задрожало,  что ‹юциЯ
плачет.
     —то растрогало  ее  до  слез? ‘мысл  этих  стихов?  €ли, скорей  всего,
неназваннаЯ  печаль, которой веЯло от мелодики  слов и окраски моего голоса?
€ли,  возможно, ее возвысила  торжественнаЯ невразумительность стихов, и она
растрогалась до слез именно этой  возвышенностью? €ли,  быть  может, стихи в
ней приоткрыли таинственный затвор, и хлынула накопленнаЯ тЯжесть?
     Ќе  знаю. ‹юциЯ  обвила менЯ  за шею,  словно ребенок, прижала голову к
пропитанному  потом полотну зеленой формы,  облегавшей мою грудь, и плакала,
плакала, плакала.
        101
        9
     Љак часто  в  последние годы самые  разные женщины  упрекали менЯ (лишь
потому,  что Я не сумел отблагодарить их за чувства) в заносчивости. —ушь, Я
вовсе  не  заносчив,  но, откровенно сказать, менЯ и самого удручает, что со
времени моей подлинной зрелости  Я  не  смог по-настоЯщему привЯзатьсЯ  ни к
одной женщине, ни одну женщину, что и говорить, по-настоЯщему Я не любил. Ќе
уверен, знаю ли Я причины такой своей незадачливости, Ѓог весть, быть может,
они  кроютсЯ  просто в  моих  сердечных  пороках или -- что  вероЯтнее --  в
обстоЯтельствах  моей  биографии;  не хочетсЯ  быть  патетичным, но это так:
сколь  часто  воспоминаниЯ возвращают  менЯ  в  зал,  в  котором сто человек
поднимают  руки  и таким  путем  отдают  приказ  сломать мою жизнь; эти  сто
человек и думать не думали, что однажды обстоЯтельства постепенно изменЯтсЯ;
не  предполагаЯ  ничего  подобного,  они  рассчитывали   на   то,  что   мое
изгнанничество будет пожизненным.  ‚овсе не из болезненной чувствительности,
скорей  из злорадного  упрЯмства,  свойственного размышлениЯм,  Я  нередко и
по-разному варьировал эту  ситуацию и представлЯл, что произошло бы, если бы
вместо  исключениЯ из  партии  менЯ  осудили  на смерть через повешение. € Я
всегда, без  колебаний, приходил к однозначному выводу:  и в этом случае все
поднЯли  бы руки, тем  более  если в  речи председательствующего  уместность
петли на моей шее была бы эмоционально обоснована.
     ‘  тех  пор,  встречаЯ впервые то  ли мужчину, то ли  женщину,  которые
вполне могли бы стать моими друзьЯми или любовницами, Я
        102
     мысленно переношу их в то времЯ и в тот зал и задаюсь вопросом, поднЯли
ли бы они руку: ни один не выдерживал этого  экзамена; все  так же поднимали
руку,  как  поднимали ее  (охотно или  неохотно,  верЯ  или  от страха)  мои
тогдашние  друзьЯ  и знакомые. Ќо согласитесь: тЯжко  жить с людьми, которые
способны послать вас в изгнание  или  на смерть, тЯжко доверитьсЯ  им, тЯжко
любить их.
     ‚озможно, Я проводил слишком жестокий опыт: подвергал людей, с которыми
общалсЯ,  столь безжалостному,  хоть  и воображаемому  экзамену, тогда  как,
вероЯтней всего, в действительности они прожили бы рЯдом со  мной достаточно
спокойную,  обыкновенную  жизнь вне  добра  и  зла  и  никогда не  прошли бы
проверку  реальным залом, где  поднимают руки. ‚озможно, кому-то даже придет
на  ум,  что,  проводЯ подобные опыты, Я прежде всего задавалсЯ единственной
целью: в  своем  нравственном  самолюбовании возвысить себЯ над окружающими.
Ќет,  обвинЯть  менЯ в заносчивости и впрЯмь было бы несправедливо;  Я  сам,
разумеетсЯ, никогда не поднЯл  бы руки во имЯ чьей-то гибели, однако сознаю,
что моЯ заслуга  в этом весьма сомнительна; права поднимать руку Я был лишен
довольно рано.  Ќо как  бы  долго ни  убеждал  себЯ, что никогда  в подобной
ситуации  не поднЯл бы руки, Я был слишком честен, чтобы в  конце  концов не
посмеЯтьсЯ  над собой:  неужто  Я  единственный,  кто  не  поднЯл  бы  руки?
…динственный справедливый? „а полноте, Я не смог  обнаружить  в себе никакой
поруки тому, что  был бы лучше  других; однако может  ли это повлиЯть на мое
отношение  к другим? ‘ознание собственного  ничтожества ничуть не  примирЯет
менЯ
        103
     с  ничтожеством других. ‘ души воротит, когда люди проникаютсЯ взаимным
чувством  братства лишь потому, что обнаружили друг в друге схожую подлость.
€збави Ѓог от такого непристойного братства.
     Љак же случилось, что Я тогда  мог любить ‹юцию? ђазмышлениЯ, которым Я
только что предавалсЯ,  к счастью,  имеют  более  позднюю дату (в  юношеском
возрасте Я больше страдал, чем размышлЯл): ‹юцию Я  мог принимать еще чистым
сердцем и без тени сомнениЯ как дар, дар небес (приветливо-серых небес). ќто
было счастливое длЯ менЯ времЯ, быть может, самое счастливое: Я был измучен,
изнурен, раздавлен, но в моей душе день ото днЯ ширилсЯ и все больше голубел
голубой  свет.  ‘мешно: если  бы  женщины,  упрекающие менЯ в заносчивости и
подозревающие,  что  Я  всех  вокруг  числю  в  дураках,  знали  ‹юцию,  они
посмеЯлись бы над ней,  посчитав глупенькой и не понимаЯ, за что Я любил ее.
Ђ  Я  любил  ‹юцию  так,  что  и  мысли не  мог допустить,  что когда-нибудь
расстанусь с ней; пусть мы с ‹юцией никогда не  говорили об этом, но  Я  сам
совершенно серьезно жил  надеждой  в своем воображении, что однажды настанет
день и Я женюсь на ней. Ђ если ненароком и приходила мысль о неравном браке,
то эта неравность скорее привлекала менЯ, чем отталкивала.
     ‡а те немногие месЯцы Я был благодарен и тогдашнему командиру; сержанты
шпынЯли  нас, как  могли,  были  счастливы  найти пылинку  в складках  нашей
одежды,  разбрасывали  постель,  ежели  обнаруживали   на  ней  хоть  единую
складочку, -- но командир был порЯдочным  парнем.  —уть постарше нас, он был
переведен к нам из пехотного полка --
        104
     говорили, что тем самым его разжаловали. Ѓыл он, выходит, пострадавшим,
и, видимо, это внутренне примирЯло его с нами; конечно, он тоже  требовал от
солдат  порЯдка, дисциплины, а  по временам  и воскресной добровольной смены
(чтобы перед вышестоЯщими проЯвить свою политическую активность), но никогда
не  гонЯл  нас  понапрасну  и   без  лишних  сложностей  раз  в  две  недели
предоставлЯл нам субботние отпуска в город.
     ЏомнитсЯ,  тем летом  мне удавалось видетьсЯ  с ‹юцией даже  три раза в
месЯц.
     Ѓ дни, когда Я бывал без нее, Я писал ей; написал бессчетное количество
писем,  открыток  и разных  записок.  ‘ейчас  уже  трудно  представить  себе
достаточно  Ясно,  что  Я  писал  ей  и  как. Ѓыло бы любопытно прочесть эти
письма,  но, с другой  стороны, хорошо, что  прочесть их нельзЯ: у  человека
есть великое  преимущество -- он не может  встретитьсЯ с самим собой в более
молодом издании; боюсь, Я вызвал бы сам у себЯ отвращение и разорвал бы даже
это мое повествование, осознав, что свидетельство, которое здесь даю о себе,
слишком пропитано моим теперешним взглЯдом на вещи,  моим теперешним опытом.
Ћднако  какое  же  воспоминание не  ЯвлЯетсЯ  в  то  же времЯ  (и  невольно)
преображением старого образа? Љакое воспоминание не ЯвлЯетсЯ  единовременной
экспозицией двух  лиц,  этого  настоЯщего  и того прошлого?  Љаким  Я был  в
действительности --  без  посредничества нынешних  воспоминаний,  -- это уже
никому  никогда не узнать. ‚прочем  -- говорЯ по существу, --  не  так уж  и
важно,  какими  были мои письма; хотелось лишь отметить,  что Я  написал  их
‹юции очень-очень много, а ‹юциЯ мне -- ни одного.
        105
     ’рудно было заставить ее написать мне; быть может, Я  запугал ее своими
письмами,  быть  может,  ей  казалось,  не о чем  писать;  быть  может,  она
стеснЯлась своих орфографических ошибок,  неумелого почерка, который  Я знал
лишь по ее росписи в  паспорте. “вы, не в моих  силах было намекнуть ей, что
именно  ее неумелость  и непросвещенность дороги мне,  и не потому, конечно,
что Я ценил примитивность  саму по себе, но она казалась мне знаком ‹юцииной
цельности  и  давала надежду  оставить  в  ее  душе  след  тем  глубже,  тем
неизгладимей.
     ‡а письма ‹юциЯ испуганно  благодарила, а  потом призадумалась, чем  бы
мне отплатить за них; писать мне она не хотела и вместо писем избрала цветы.
‚первые это было так: бродили мы по редкой рощице, и ‹юциЯ вдруг нагнулась к
какому-то  цветку (да проститсЯ мне,  что  не  знаю  его названиЯ: на тонком
стебле маленькаЯ лиловаЯ чашечка) и подала мне. ќто тронуло менЯ и ничуть не
смутило. Ќо  когда в  следующую нашу встречу  она ждала менЯ с целым букетом
цветов, Я слегка оторопел.
     Њне  было двадцать  два,  и Я  судорожно избегал  всего,  что могло  бы
бросить  на менЯ тень изнеженности или  незрелости;  Я  стеснЯлсЯ ходить  по
улице с цветами, не любил покупать их, а уж получать и подавно. џ растерЯнно
намекнул ‹юции, что цветы дарЯт мужчины женщинам, а не женщины мужчинам, но,
когда Я  увидел  чуть ли  не слезы на  ее глазах, Я поблагодарил  ее  и взЯл
букет.
     —то было делать! ‘ тех пор цветы ждали менЯ при каждой нашей встрече, и
Я наконец смирилсЯ; и потому, что менЯ обезоруживала непосредственность этих
преподношений,
        106
     и  потому,  что  Я  видел,  как  важен  длЯ ‹юции  именно  этот  способ
одариваниЯ;  возможно, причина  была в том, что  ‹юциЯ страдала от  скудости
своего Языка, от неумениЯ красиво  говорить и видела в  цветах особую  форму
речи; и,  вероЯтнее  всего,  не в смысле  неуклюжей  символики  стародавнего
витийства,  а  в смысле  более древнем, более  зримом, более  инстинктивном,
доЯзыковом;   возможно,  ‹юциЯ,   будучи  всегда   скорее   замкнутой,   чем
разговорчивой,  неосознанно  мечтала  о  той   немой   стадии  человеческого
развитиЯ, когда  не  было слов и  когда  люди объЯснЯлись с  помощью  мелких
жестов: пальцем указывали на дерево, смеЯлись, касались друг друга...
     Ћднако ж -- понимал Я или не понимал сущность ‹юцииного одариваниЯ -- в
конце концов  оно менЯ тронуло и  разбудило желание тоже что-нибудь подарить
ей.  “ ‹юции  было всего три платьЯ,  которые  она регулЯрно менЯла, так что
наши  встречи следовали  друг за другом в  ритме трехдольного такта. џ любил
все  эти платьица как  раз потому,  что они были старенькие, заношенные и не
очень изЯщные. џ их любил так же, как и ‹юциино коричневое пальто  (короткое
и потертое на  обшлагах), которое  Я погладил раньше, чем ее лицо. € все  же
захотелось купить ‹юции платье, красивое  платье, даже много платьев. „еньги
у менЯ были, экономить Я не  собиралсЯ, а транжирить их по кабакам перестал.
€ вот однажды Я повел ‹юцию в магазин готового платьЯ.
     ‹юциЯ сперва думала, что мы зашли туда просто поглазеть на прилавки, на
людей,  что  рекой  текли  по лестнице  вверх  и вниз.  Ќа третьем  этаже  Я
остановилсЯ у длинной вешалки, с которой плотной завесой свисали дамские
        107
     платьЯ; ‹юциЯ, увидев,  с каким любопытством Я  разглЯдываю их, подошла
поближе и стала  отпускать замечаниЯ. "‚от это красивое", -- указала она  на
одно, на котором были тщательно  выведены красные цветочки. Љрасивых платьев
там  и впрЯмь было  мало, но все-таки  кое-что  приличное попадалось; Я снЯл
одно  платье  и  позвал  обслуживающего  продавца:  "„евушка  могла  бы  это
примерить?"  ‹юциЯ,  скорей  всего,  сопротивлЯлась  бы, но  перед человеком
посторонним, перед продавцом, она не осмелилась  возразить и, даже  не успев
осознать происходЯщее, оказалась за ширмой.
     ‘пустЯ немного Я  чуть отдернул занавеску и  посмотрел на ‹юцию; хотЯ в
платье, которое она мерила, не  было ничего особенного, Я просто  не поверил
своим глазам: его относительно современный покрой неожиданно превратил ‹юцию
в совсем другое существо. "ђазрешите взглЯнуть", -- отозвалсЯ за моей спиной
продавец  и  тут  же  обрушил на ‹юцию  и на платье, что  она  мерила, поток
восторгов.  ‡атем  он посмотрел  на менЯ,  на  мои петлицы  и спросил  (хотЯ
утвердительный ответ предполагалсЯ заранее), из политических ли Я. џ кивнул.
Ћн подмигнул,  улыбнулсЯ и сказал: "“ менЯ есть кое-что получше; не изволите
ли взглЯнуть?"  € в  мгновение ока на  прилавке  поЯвились  несколько летних
платьев и одно экстравагантное вечернее. ‹юциЯ надевала их одно за другим, и
все ей были к лицу, во всех она была какой-то новой, а в вечернем -- и вовсе
неузнаваемой.
     “зловые  повороты в развитии любви не  всегда  бывают вызваны событиЯми
драматическими,  а часто  --  обстоЯтельствами, на первый взглЯд  совершенно
несущественными.
        108
     ‚  развитии  моей  любви  к  ‹юции такую  роль  сыграло платье. „о сего
времени  чем только не  была длЯ менЯ ‹юциЯ:  ребенком, источником умилениЯ,
источником утешениЯ, бальзамом и  возможностью уйти от самого себЯ, она была
длЯ менЯ  буквально  всем -- но только  не женщиной.  Ќаша любовь в телесном
смысле этого слова не переходила границы поцелуев. ‚прочем, и  способ, каким
целовалась ‹юциЯ, был детским (Я обожал эти долгие, но целомудренные поцелуи
сжатыми сухими губами, что, ласкаЯ друг друга, так трогательно пересчитывали
нежные бороздки любимого рта).
     Љороче говорЯ -- до этого  времени Я испытывал к  ней нежность, но ни в
коем разе не чувственность; с  отсутствием  чувственности Я так  свыксЯ, что
даже не  осознавал его; мое отношение к ‹юции казалось мне таким прекрасным,
что и в голову не  приходило,  что мне  чего-то  недостает. ‚се гармонически
сливалось  воедино:  ‹юциЯ  --  ее  по-монастырски  сераЯ  одежда  -- и  мои
по-монастырски невинные чувства  к ней.  ‚  тот момент,  когда ‹юциЯ  надела
новое платье, все уравнение было внезапно нарушено; ‹юциЯ сразу вырвалась из
моих представлений о ‹юции: Я понЯл,  что у нее есть и другие возможности, и
другой облик, нежели  тот  трогательно деревенский.  џ  вдруг  увидел  в ней
красивую женщину, чьи ноги соблазнительно обрисовывались под ладно скроенной
юбкой,  чье  тело  было  удивительно  пропорционально  и  чьЯ  неприметность
бесследно  растворЯлась  в платье  Яркого цвета и  красивого  фасона. џ  был
совершенно ошеломлен ее внезапно Явленным телом.
     ‹юциЯ жила в  общежитии, в одной  комнате с тремЯ девушками;  посещениЯ
разрешались
        109
     лишь два раза в неделю, причем всего  на три часа, от пЯти  до  восьми;
посетителю  полагалось  внизу у  дежурной отметитьсЯ, сдать удостоверение, а
затем заЯвить и о своем уходе. Љроме того, у всех трех ‹юцииных сотоварок по
комнате были свои кавалеры (по  одному  или  более), и всем хотелось с  ними
встречатьсЯ в  интиме общежитиЯ, так  что девушки вечно ссорились, злились и
считали каждую минуту, которую одна отнимала у другой. ‚се  это было до того
неприЯтно, что Я  никогда даже не пыталсЯ навестить ‹юцию в ее обиталище. Ќо
как-то Я узнал, что ‹юциины сожительницы  должны уехать