быть; но тогда он все равно  бесконечно виноват  в
том,  что  им не ЯвлЯетсЯ: он виноват своей  самостоЯтельностью,  инакостью,
своим неслиЯнием).
     Љогда Я  вспоминаю свое тогдашнее состоЯние, мне  по аналогии  приходит
мысль  о  беспредельной силе  христианства,  которое внушает  верующему  его
исходную  и непрерывную греховность; и  Я  стоЯл (и мы все так стоЯли) перед
лицом  революции и  ее партии с  вечно опущенной головой  и потому исподволь
смирЯлсЯ  с  тем, что мои фразы,  замышленные  как шутка, все-таки  по  сути
греховны; и  в голове моей стал разматыватьсЯ клубок  самокритики: Я говорил
себе, что фразы осенили менЯ не просто так, не с бухты-барахты, что товарищи
уже и раньше (и, видимо,  поделом) указывали мне на "остатки индивидуализма"
и  на  "интеллигентство";  Я  говорил себе,  что  стал слишком  самонадеЯнно
цеплЯтьсЯ за  свое образование, за  студенческий  статус  и  интеллигентское
будущее и что мой отец, рабочий,  погибший  в годы  войны в концентрационном
лагере,  едва  ли  понЯл  бы  мой  цинизм;   Я  упрекал  себЯ,  что  от  его
пролетарского образа мыслей во  мне, к  сожалению, не осталось  и  следа;  Я
упрекал себЯ  во  всех возможных грехах и  смирЯлсЯ  даже  с  необходимостью
какого-то  наказаниЯ; противилсЯ Я лишь одному: быть исключенным из партии и
тем самым заклейменным,  как один из ее  врагов, жить, как заклейменный враг
того, что  Я  выбрал уже  в  юности  и  к  чему  действительно  льнул душой,
представлЯлось мне поистине кошмаром.
     ’акие самокритичные речи, что одновременно были и умолЯющей  защитой, Я
произносил раз сто мысленно, по меньшей мере,
        59
     раз  десЯть перед  различными  комитетами  и  комиссиЯми и  наконец  на
решающем  пленарном  заседании нашего факультета,  где  обо  мне  и  о  моей
провинности   во    вступительном   слове   (впечатлЯющем,    блистательном,
незабываемом) говорил ‡еманек и от  имени комитета  предложил исключить менЯ
из  партии.  „искуссиЯ,   последовавшаЯ  за  моим   покаЯнным  выступлением,
развернулась не  в мою пользу;  никто не заступилсЯ за менЯ, а под конец все
(их  было человек  сто,  среди них и  мои  преподаватели, и  самые ближайшие
товарищи),  да, все до  единого поднЯли  руки, чтобы  одобрить не только мое
исключение из партии, но и (этого Я никак не ожидал) мой принудительный уход
из университета.
     …ще в  ту же ночь после собраниЯ Я сел в поезд  и  уехал домой,  однако
родной  очаг  не принес  мне  никакого  утешениЯ  уже  хотЯ  бы  потому, что
несколько  дней  Я  вообще не  осмеливалсЯ  сказать маме,  гордившейсЯ  моим
студенчеством, обо  всем, что  случилось. ‡ато  на второй день пришел ко мне
џрослав, товарищ по гимназии и по капелле с цимбалами, в которой Я играл еще
гимназистом,  и возликовал, что застал  менЯ  дома: послезавтра он, дескать,
женитсЯ и  просит менЯ  быть у  него свидетелем.  џ не мог отказать  старому
товарищу, и мне, стало быть, ничего не оставалось, как отметить свое падение
свадебным весельем.
     Ќадо заметить, џрослав  ко всему был еще и завзЯтым моравским патриотом
и фольклористом;  воспользовавшись собственной  свадьбой  во  благо своих же
этнографических  увлечений, он устроил ее в духе  старых народных  традиций:
национальные костюмы,
        60
     капелла  с  цимбалами,  посаженый отец, произносЯщий  витиеватые  речи,
перенос  невесты  через  порог,  песни  и  вообще  множество  круглосуточных
церемоний,  которые  он,   разумеетсЯ,  воссоздавал  в  большей  степени  по
этнографическим книгам, нежели по живым воспоминаниЯм. Ќо Я обратил внимание
и  на  нечто странное;  как  ни держалсЯ мой  друг  џрослав,  новоиспеченный
руководитель  весьма  прибыльного  ансамблЯ  песни  и   танца,  всевозможных
старинных  обычаев,  однако  (Явно  памЯтуЯ  о  своей  карьере  и  повинуЯсь
атеистическим  призывам)  он  не  пошел  со  свадебниками  в  церковь,  хотЯ
традиционнаЯ народнаЯ свадьба  без свЯщенника и Ѓожьего благословениЯ просто
немыслима; он заставил посаженого отца произносить всЯкие народные обрЯдовые
речи, но тщательно вычеркнул  из них какие бы то  ни было библейские мотивы,
вопреки  тому,  что  именно они-то  и составлЯли  главный образный  материал
свадебных причетов. Џечаль, мешавшаЯ мне до конца слитьсЯ с пьЯным свадебным
весельем,  дала  мне  возможность  почувствовать в совершении  этих народных
обрЯдов запах  хлороформа  и  на дне этой кажущейсЯ непринужденности увидеть
соринку  фальши.  € когда џрослав  попросил менЯ  взЯть  (по сентиментальной
памЯти о моем давнишнем участии в капелле)  кларнет и подсесть к музыкантам,
Я отказалсЯ. ‚друг  припомнилось, как последние два года  Я вот так же играл
на Џервое  маЯ,  а пражанин  ‡еманек танцевал рЯдом  со  мной в национальном
костюме, вскидываЯ  руки, и пел. џ  не мог коснутьсЯ кларнета, Я чувствовал,
как все это фольклорное верещание противно душе моей, противно, противно...
        61
        5
     ‹ишившись  университета,  Я лишилсЯ и права отсрочки военной  службы  и
дожидалсЯ  теперь  осеннего  призыва;  долгое  ожидание  Я  заполнил   двумЯ
вербовками: сперва Я ремонтировал  дорогу где-то под ѓотвальдовом, а к концу
лета подалсЯ на сезонные работы на "”руту", где консервировали фрукты; затем
наконец  пришла  осень, и  в одно  прекрасное  утро (после бессонной ночи  в
поезде)  Я   приплелсЯ  в  казарму,  расположенную  в  незнакомом  уродливом
остравском предместье.
     џ стоЯл  во  дворе казармы с другими  парнЯми,  приписанными  к той  же
части; мы не  знали друг друга;  в полумраке  этой  первоначальной  взаимной
незнакомости на  первый  план резко  выступают на  лицах  черты  грубости  и
чуждости; так это было и на сей  раз, и единственное, что нас по-человечески
сплачивало,  это  неЯсное будущее, о  котором  мы обменивались  лишь беглыми
догадками. Ќекоторые утверждали, что мы загремели к  "черным"; иные отрицали
это, а кто  вообще  не знал, что  это такое. џ  знал  и потому принимал  эти
догадки с испугом.
     ‚скоре  пришел за нами сержант и  отвел  всех в один барак; попали мы в
коридор, а по коридору -- в какую-то большую  комнату,  сплошнЯком увешанную
огромными стенгазетами  с лозунгами, фотографиЯми и  неумелыми рисунками; на
стене против двери кнопками  была пришпилена большаЯ  надпись, вырезаннаЯ из
красной бумаги: Њ› ‘’ђЋ€Њ ‘Ћ–€Ђ‹€‡Њ,  под этой надписью стоЯл стул,  а возле
него маленький сухонький старичок. ‘ержант указал на одного
        62
     из нас, и тот уселсЯ на стул. ‘таричок  повЯзал ему вокруг  горла белую
простыню,  потом взЯл  портфель, прислоненный к  ножке стула, достал машинку
длЯ стрижки и заехал ею парню в волосы.
     ‘ парикмахерского стула начиналсЯ конвейер, призванный  преобразить нас
в солдат: от  стула, на котором мы  лишались  волос, нас  погнали в соседнюю
комнату, где  велено  было раздетьсЯ  догола,  упаковать одежду  в  бумажный
мешок,  перевЯзать его бечевкой  и сдать в окошко;  голые и бритоголовые, мы
прошли по  коридору в  следующее  помещение; там получили  ночные рубахи;  в
ночных рубахах дошли еще до одной двери, где нам выдали армейские башмаки --
"поллитровки"; в "поллитровках" и нижних рубахах промаршировали через двор к
другому бараку, где приобрели рубахи, подштанники,  портЯнки, ремень и форму
(на куртках были черные  петлицы!); и, наконец,  мы протопали  к  последнему
бараку,  где  сержант  провел  перекличку,  распределил  нас по отделениЯм и
закрепил за нами комнаты и койки.
     ’ак  в два счета каждый  из нас  был лишен  своей  личной  воли и  стал
чем-то,  что   внешне  походило   на  вещь  (вещь  направленную,  посланную,
зачисленную, откомандированную),  а внутренне -- на  человека  (страдающего,
озлобленного, напуганного); в тот же день нас повели на построение, затем на
ужин,  затем по койкам;  поутру нас разбудили и препроводили на  рудник:  на
руднике наши  отделениЯ разбили на трудовые бригады и  одарили  инструментом
(лампой,  буром,  лопатой),  с  которым  никто  не  умел  обращатьсЯ;  потом
подъемнаЯ клеть опустила нас под землю.
        63
     Љогда  мы,  с   трудом  волоча  ноющее  тело,  поднЯлись   наверх,  уже
поджидавшие сержанты построили  нас в шеренгу и снова отвели  в казарму;  мы
пообедали, после обеда начались строевые занЯтиЯ, после строевых  занЯтий --
уборка, политучеба,  обЯзательное  пение;  вместо личной жизни --  комната с
двадцатью койками. € так изо днЯ в день.
     Ћбезличивание,  которому  мы  подверглись  в первые дни,  казалось  мне
абсолютно   беспросветным;  безликие,   предписанные  действиЯ,  которые  мы
выполнЯли,  заменили любые наши человеческие проЯвлениЯ; эта беспросветность
была,    конечно,    относительной,   порожденной    не   только   реальными
обстоЯтельствами,  но и неприученностью зрениЯ (как будто из света попадаешь
во  тьму),  со  временем  она  начала понемногу  редеть,  и  в этом "сумраке
обезличиваниЯ"  в  людЯх уже  проглЯдывало кое-что человеческое.  џ  должен,
конечно, признать, что был одним из  последних, сумевших приспособить зрение
к измененной "светосиле".
     Ђ главнаЯ причина состоЯла в том, что Я всем своим существом противилсЯ
своей участи. ‚едь  солдаты с черными петлицами,  среди которых  Я оказалсЯ,
занимались  строевой  подготовкой исключительно  без  оружиЯ  и работали  на
рудниках.  ‡а работу  им, правда, платили  (в  этом смысле они  находились в
лучшем положении, чем другие солдаты),  но менЯ это мало  утешало: то и дело
возникала  мысль,  что   все  это  люди,  которым  молодаЯ  социалистическаЯ
республика  не  хотела  доверить  оружие, ибо  считала  их  своими  врагами.
…стественно,  это  приводило к  более  жестокому  обращению и  к устрашающей
опасности, что действительнаЯ служба может
        64
     продлитьсЯ дольше, чем обЯзательные два года; однако больше  всего менЯ
ужасал  факт, что Я  оказалсЯ  среди  тех, кого считал  своими  смертельными
врагами,  и  что  менЯ к  ним  причислили  (окончательно,  бесповоротно  и с
пожизненным клеймом) мои же собственные товарищи. Џоэтому первое времЯ Я жил
среди "черных" упрЯмым нелюдимом; Я не хотел сближатьсЯ  со своими  врагами,
не хотел  приспосабливатьсЯ к  ним. ‘ прогулками тогда  дела обстоЯли совсем
скверно  (на увольнительную солдат  не  имел права, он получал ее  лишь  как
награду, и это практически означало, что он выходил в город раз в две недели
-- в субботу), но в те дни, когда солдаты  гурьбой заваливались в трактиры и
охотились  за девушками,  Я с  радостью оставалсЯ один; забиралсЯ на койку в
казарме, старалсЯ  читать  что-то или даже заниматьсЯ  (математику,  кстати,
достаточно длЯ работы карандаша и бумаги) и кейфовал в своей неприкаЯнности;
Я  верил, что здесь  у менЯ единственнаЯ  задача: продолжать  борьбу за свою
политическую честь, за право "не быть врагом", за право выйти отсюда. Ќе раз
и  не два  Я заходил  к  политруку части и пыталсЯ убедить его, что оказалсЯ
среди  "черных" по  ошибке;  что был  исключен из партии  по причине  своего
интеллигентства  и цинизма, но не  как враг социализма; Я объЯснЯл ему снова
(в  какой  уж раз!)  комичную историю открытки, историю,  котораЯ,  впрочем,
совсем  уже  не была  смешной, а становилась  из-за моих черных  петлиц  все
подозрительнее,  и, казалось, скрывала в себе нечто, о чем Я умалчиваю. Ќо Я
должен  честно  признатьсЯ, что политрук выслушивал менЯ терпеливо и проЯвил
почти неожиданное пони-
        65
     мание  моего стремлениЯ  к  оправданию;  где-то наверху  (как  незримое
определение  места!) он и вправду справлЯлсЯ  о моем деле, но в конце концов
вызвал менЯ и сказал  с откровенной горечью:  "Џочему  ты  обманывал менЯ? џ
узнал, что ты троцкист".
     џ  стал понимать, что  нет силы,  способной  изменить  тот  образ  моей
личности,  который сложилсЯ в  каком-то  наивысшем  третейском ареопаге, где
решаютсЯ людские судьбы; Я понЯл, что этот образ  (сколь  бы ни похож он был
на менЯ) гораздо реальнее, чем Я сам; что вовсе не он моЯ, а Я его тень; что
вовсе не он виноват, что не похож на  менЯ, а в этой непохожести повинен Я и
что  эта непохожесть -- мой крест, который Я ни на кого не могу  возложить и
вынужден нести его сам.
     € все-таки сдаватьсЯ Я не хотел. •отел поистине нести свою непохожесть;
оставатьсЯ тем, кем, как было решено, Я не ЯвлЯюсь.
     Џрошло недели две, пока Я  чуть привык к изнурЯющей работе на руднике с
тЯжелым отбойным молотком в руках, вибрациЯ которого  отзывалась в теле ночи
напролет. Ќо  ломил  Я работу на  совесть и с  какой-то даже Яростью;  решил
давать высокую выработку, и вскоре мне это стало удаватьсЯ.
     Ћднако никто не видел в этом проЯвлениЯ моей сознательности. ђаботу нам
оплачивали, и пусть вычитали за питание и  проживание, все равно  на руки мы
получали достаточно, и потому многие, каких бы  взглЯдов ни  придерживались,
тоже вкалывали  с  большим  пылом, чтобы извлечь из  этих напрасных лет хоть
какую-то пользу.
     •отЯ  нас  всех и  считали остервенелыми  врагами  режима,  в  казарме,
однако, сохранЯлсЯ весь уклад общественной жизни, который был
        66
     привычен  в   социалистических  коллективах:  мы,  враги   режима,  под
присмотром  политрука  устраивали  десЯтиминутки,  ежедневно  у  нас  бывали
политбеседы, мы вывешивали стенгазеты,  куда наклеивали  фотографии деЯтелей
социалистических государств  и писали лозунги о счастливом будущем. Џоначалу
Я  почти демонстративно принимал  участие во  всех этих мероприЯтиЯх. Ќо и в
этом  никто не усматривал признака  сознательности, делать это вызывались  и
другие,  если хотели привлечь внимание  командира и получить увольнительную.
‘олдаты  воспринимали эту деЯтельность  не как деЯтельность политическую,  а
всего  лишь как бессмысленную  хлопотню, которой приходитсЯ расплачиватьсЯ с
теми, в чьей власти мы находимсЯ.
     џ  понЯл,   что  это  мое  сопротивление  напрасно,  что  уже  и   свою
"непохожесть" воспринимаю один Я, а длЯ других она невидима.
     ‘реди  младшего  командного  состава,  на чей произвол мы были  отданы,
запомнилсЯ  мне один чернЯвый словак, младший сержант, который отличалсЯ  от
остальных  мЯгкостью  и  полным отсутствием  садизма.  Ћн пользовалсЯ  у нас
любовью,  хотЯ некоторые злорадно утверждали,  что  его  доброта проистекает
исключительно  из его глупости.  ‘ержанты  в  отличие от  нас,  естественно,
владели  оружием  и времЯ  от  времени  занимались  стрелковой  подготовкой.
Ћднажды после таких учений воротилсЯ младший сержантик с великим торжеством:
занЯл  на  стрельбах  первое место. Њногие  из  нас  громко  поздравлЯли его
(полусерьезно, полушутЯ); младший сержантик знай краснел от удовольствиЯ.
        67
     ‘лучайно в  тот  день  Я  осталсЯ  с  ним  наедине и,  чтобы поддержать
разговор, спросил: "Љак вам удаетсЯ так хорошо стрелЯть?"
     Њладший  сержантик  испытующе посмотрел на менЯ и сказал:  "“ менЯ есть
один способ, который  помогает  мне. џ воображаю, будто это не просто мишень
из  жести,  а империалисты. €  такаЯ злость  менЯ  разбирает,  что Я бью без
промаха".
     џ хотел спросить его, каким он  представлЯет себе  такого  империалиста
(какой у него нос, волосы, глаза, шлЯпа), но он опередил мой вопрос и сказал
серьезным и  раздумчивым  голосом: "Ќе знаю, чего  вы все менЯ поздравлЯете.
‚едь случись война, Я бы в вас стрелЯл!"
     Љогда Я  услышал такое из уст добрЯка, который  не способен был никогда
прикрикнуть  на нас и  которого  в конце концов за это  перевели  куда-то  в
другое место, Я понЯл, что нить, свЯзывавшаЯ менЯ с  партией и с товарищами,
безнадежно выскользнула из  рук. џ очутилсЯ  за пределами  своего жизненного
пути.
        6
     „а. ‚се нити были прерваны.
     Џрервано   было  образование,  участие  в  движении,  работа,  свЯзи  с
друзьЯми, прервана была любовь и поиски любви, прервано было просто-напросто
все осмысленное течение жизни. Њне не оставалось ничего, кроме времени. ‡ато
его Я узнал так интимно, как никогда прежде. Ћно уже не было тем временем, с
каким Я общалсЯ когда-то, временем, превращенным в труд, любовь,
        68
     стремлениЯ всЯкого рода, временем, воспринимаемым равнодушно, поскольку
и  оно  было  неназойливым  и   деликатно  скрывалось  за  моей  собственной
деЯтельностью.  ‘ейчас оно Явилось мне обнаженным,  само  по  себе,  в своем
исконном и подлинном виде и принудило менЯ назвать его настоЯщим именем (ибо
теперь  Я  проживал чистое времЯ, одно  пустое времЯ), дабы ни на минуту  не
забывать о нем, беспрестанно думать о нем и чувствовать его тЯжесть.
     Љогда  играет музыка,  мы слышим мелодию, забываЯ, что это лишь одна из
форм времени; когда оркестр умолкает, мы слышим времЯ; времЯ само по себе. џ
жил в паузе. ђазумеетсЯ, никоим  образом не  в оркестровой генеральной паузе
(ее размер точно определен знаком тире), а в паузе без установленного срока.
Њы  не  могли  (как  это  делалось  в  других   частЯх)  отрезать  деленьица
портнЯжного  сантиметра,  чтобы  видеть, как день  за днем  сокращаетсЯ наша
двухлетнЯЯ  действительнаЯ  служба: "черных"  могли держать  в армии сколько
заблагорассудитсЯ.  ‘орокалетний   Ђмброз  из  второй  роты  был  здесь  уже
четвертый год.
     ‘лужить в те времена в армии, оставив дома жену или невесту, было мукой
мученической, это значило -- в мыслЯх неусыпно быть на бесполезной страже их
неустерегаемого  существованиЯ, неусыпно охранЯть их роковую неустойчивость.
€  еще -- вечно надеЯтьсЯ  на их  возможный  приезд  и вечно дрожать, как бы
командир  не  отменил назначенной  на  этот  день  увольнительной и  жена не
приехала бы к  воротам казармы впустую.  ‘реди "черных" (с черным же юмором)
ходили слухи, что офицеры поджидают истосковавшихсЯ
        69
     по ласке солдатских жен, подваливают к  ним и так собирают плоды жажды,
которые по праву положены задержанным в казарме солдатам.
     €  все-таки:  у тех,  у  кого дома осталась женщина, даже  сквозь паузу
тЯнулась нить,  возможно, тонкаЯ, возможно,  томительно тонкаЯ и  оборваннаЯ
нить, но все-таки  нить.  “  менЯ не было  и такой; с  Њаркетой  Я прекратил
всЯкое общение,  если и приходили  ко мне еще какие-то письма, так только от
мамы... Ќу и что? ђазве это не нить?
     Ќет,  это не нить; дом,  поскольку это лишь  родительский дом,  еще  не
нить, это всего лишь прошлое: письма, которые пишут родители, это посланиЯ с
материка,  от  которого ты удалЯешьсЯ; да, такое письмо разве что напоминает
тебе,  заблудшему, о гавани, из которой  ты выплыл в условиЯх столь  честно,
столь жертвенно созданных; да, говорит такое письмо,  гавань все еще есть на
этом  свете,  она  все  еще  существует,  безопаснаЯ  и  прекраснаЯ  в своей
давнишности, но дорога, дорога к ней потерЯна!
     € Я, стало быть, исподволь привык к тому,  что  жизнь моЯ утратила свою
непрерывность,  что жизнь выпала у  менЯ  из  рук и  мне не  суждено  ничего
другого, как  начать  наконец  внутренне существовать там, где Я  реально  и
непреложно  был.  ’ак  мое  зрение  постепенно приспосабливалось  к  сумраку
овеществлениЯ, и  Я начинал воспринимать людей вокруг себЯ, позднее, правда,
чем другие,  но, к счастью, еще не настолько поздно, чтобы успеть безнадежно
отстранитьсЯ от них.
     €з этого сумрака прежде всего  выплыл (так же, как выплывает он  первым
из сумрака моей памЯти) ѓонза, уроженец Ѓрно (он
        70
     говорил на  почти невразумительном  пригородном  жаргоне),  попавший  к
"черным" из-за того, что  избил  кагэбэшника, своего бывшего  одноклассника.
€збил  потому, что поругалсЯ  с  ним,  но суд  не внЯл ѓонзиным объЯснениЯм;
полгода он  отсидел за решеткой  и  прЯмо оттуда  прибыл  к  нам. ѓонза  был
профессиональным монтажником, и ему, очевидно, было без разницы, будет ли он
работать где-то монтажником или кем-то еще; он ни к чему не испытывал тЯги и
проЯвлЯл  к  будущему   полное   равнодушие,  которое  было  источником  его
вызывающей и беззаботной вольности.
     ђедкостным ощущением свободы с ѓонзой сравнитьсЯ мог разве что Ѓедржих,
самый большой чудик нашей двадцатикоечной комнаты, попавший к нам два месЯца
спустЯ после  регулЯрных сентЯбрьских призывов; поначалу он  был определен в
пехотную  часть,  но там упрЯмо  отказывалсЯ взЯть в  руки оружие,  ибо  это
противоречило его особо строгим религиозным принципам; когда перехватили его
письма, адресованные ’румэну и ‘талину, в  которых  он  патетически призывал
обоих правителей распустить во благо социалистического единства все армии, в
части  совсем растерЯлись; сперва  ему позволили даже участвовать в строевой
подготовке --  среди всех воинов он единственный был без  оружиЯ, но команды
"оружие  на плечо"  и "оружие  к ноге"  выполнЯл безукоризненно,  хотЯ  и  с
пустыми  руками.  Џрослушав  первые  политические лекции,  он принЯл горЯчее
участие  в дискуссии и вовсю громил империалистов --  поджигателей войны. Ќо
когда  на свой страх и риск сделал  и  вывесил в  казарме плакат, в  котором
призывал
        71
     сложить любое оружие, военный прокурор обвинил его в  мЯтеже. “важаемый
суд был  настолько сбит с толку его  миролюбивыми речами, что  вынес решение
подвергнуть его психиатрическому обследованию и после долгого колебаниЯ снЯл
с  него  обвинение  в  мЯтеже  и  направил   к  нам.  Ѓедржих  торжествовал;
удивительное дело: он был единственным, кто сам добилсЯ черных петлиц, и был
счастлив, что  носит их. ‡десь он  чувствовал себЯ  свободным  --  хотЯ  его
свободность  проЯвлЯлась  не  в дерзости,  как  у ѓонзы,  а  напротив  --  в
спокойной дисциплинированности и трудолюбии.
     ‚се  остальные  солдатики  в гораздо большей  степени  были  подвластны
опасениЯм и тоске: тридцатилетний  венгр ‚арга из  южной ‘ловакии -- далекий
от национальных предрассудков, он воевал во времЯ войны в нескольких  армиЯх
и прошел через несколько пленов по обеим линиЯм фронта; рыжий Џетрань -- его
брат --  удрал за границу, убив при этом солдата пограничной службы; простак
‰озеф,  сын  богатого  крестьЯнина  из лабской деревни  (слишком привыкший к
голубым просторам, где  шнырЯют  жаворонки,  он  испытывал удушливый ужас от
адского  подземельЯ шахт и штолен); двадцатилетний ‘танЯ, взбалмошный щеголь
с   пражского  †ижкова,   на  которого  местный  национальный   комитет  дал
убийственную  характеристику -- надравшись на  первомайской демонстрации, он
Якобы нарочно  мочилсЯ у  краЯ тротуара на  глазах у ликующих граждан; Џавел
Џекны, студент юридического факультета,  который в  февральские дни с кучкой
сокурсников принЯл участие в антикоммунистической демонстра-
        72
     ции  (в  скором времени он понЯл,  что Я  принадлежал к лагерю тех, кто
после ”евралЯ выкинул его  с факультета, и  был единственным,  не скрывавшим
своего злорадного удовлетворениЯ, что Я теперь загремел туда же, куда и он).
     џ мог  бы перебрать в памЯти и других солдат,  что  разделили  со  мной
тогдашнюю участь,  но хочетсЯ держатьсЯ самого существенного:  больше всех Я
любил ѓонзу. ‚споминаю один  из наших  первых  разговоров;  случилось это во
времЯ торопливой  перекуски  в штольне, когда  мы оказались рЯдом  и  ѓонза,
хлопнув менЯ по колену,  сказал:  "Ќу,  глухонемой,  ты  что, собственно, за
птица?" € Я,  будучи тогда  и вправду глухонемым (обращенным  в  свои вечные
мысленные самооправданиЯ), с трудом попыталсЯ ему объЯснить (искусственность
и неуместность тех слов  Я сам тотчас с неприЯзнью почувствовал), как Я сюда
попал и почему, по сути дела, не имею ко всему этому никакого  отношениЯ. Ћн
сказал  мне: "„урьЯ башка, а мы,  по-твоему,  имеем отношение?" џ хотел было
снова  объЯснить  ему свой  взглЯд  на вещи (подыскиваЯ  более  естественные
слова), но ѓонза, проглотив последний кусок, сказал медленно: "Ѓудь ты таким
же длинным,  как и  дурным,  так солнце прожгло бы  тебе черепушку".  ‚ этой
фразе весело ухмылЯлсЯ плебейский дух  пригорода,  и  Я неожиданно устыдилсЯ
того, что не  устаю избалованно добиватьсЯ  утраченных привилегий, тогда как
свои   убеждениЯ   Я  строил  именно   на  отвращении  к  привилегиЯм  и   к
избалованности.
     ‘о временем Я  очень подружилсЯ  с ѓонзой (он уважал менЯ за то, что  Я
быстро решал
        73
     в уме всЯкие арифметические головоломки, свЯзанные с нашей зарплатой, и
несколько раз не позволил нас  облапошить);  однажды он высмеЯл менЯ,  что Я
как дурак провожу увольнительные в казарме,  и вытащил менЯ  прошвырнутьсЯ с
ребЯтами  по  городу.  ќту прогулку Я  хорошо помню;  нас было тогда человек
восемь,   в   том   числе  ‘танЯ,   ‚арга   и   еще   —енек,   недоучившийсЯ
студент-прикладник из  второго взвода (он потому  попал  к "черным",  что  в
училище упрЯмо рисовал кубистские картины; а сейчас ради той или иной выгоды
во всех воинских помещениЯх крупным планом  изображал углем гуситских воинов
с булавами и цепами). Њы  не располагали слишком большим выбором, куда идти:
центральные  районы  Ћстравы  были  длЯ  нас запрещены,  доступны были  лишь
некоторые ближние кварталы, а в них --  лишь некоторые кабачки. Њы  дошли до
соседнего предместьЯ и  несказанно обрадовались:  в бывшем  спортивном зале,
куда нам  не  возбранЯлось  входить, была танцулька.  Њы  заплатили какие-то
гроши за вход и ввалились внутрь. ‚ просторном помещении было много столов и
стульев,  людей  поменьше:  с десЯток  девушек,  мужчин  примерно  тридцать;
половина их -- солдаты из местной  артиллерийской казармы; стоило им увидеть
нас,  как  они тотчас  набычились, и мы всей своей шкурой почувствовали, что
они оценивают нас и пересчитывают. Њы разместились за длинным пустым столом,
заказали бутылку водки, но страшненькаЯ  официантка строго объЯвила нам, что
алкоголь в розлив подавать запрещено; тогда  ѓонза,  заказав восемь стаканов
лимонаду, взЯл у каждого по банкноте и уже минуту спустЯ вернулсЯ с тремЯ
        74
     бутылками рома, который затем мы под столом доливали  в лимонад. „елали
это тайком --  знали, что артиллеристы не спускают с нас глаз и только ждут,
как  бы  поймать нас на  незаконном распитии алкоголЯ. ‚оинские  части, надо
сказать, испытывали  к нам глубокую неприЯзнь: с одной стороны, они видели в
нас  некий подозрительный сброд -- убийц, преступников и врагов, готовых  (в
плане тогдашней шпионской литературы) совершить в любое времЯ предумышленное
убийство их миролюбивых семейств, с другой (и это было, по-видимому, важнее)
-- завидовали нам, поскольку у нас водились  деньги  и мы могли пользоватьсЯ
всЯкими благами несравнимо больше, чем они.
     ‚  этом-то  и была особенность  нашего  положениЯ: мы не  знали ничего,
кроме  усталости  и  надсады,  каждые две недели нам брили черепушку,  чтобы
волосы  не внушали  не положенной нашему брату уверенности в себе,  мы  были
изгоЯми, не ожидавшими  от жизни уже  ничего хорошего, но у нас были деньги.
Џусть и негусто, но длЯ солдата с его двумЯ увольнительными в месЯц это было
такое состоЯние,  что  он мог  в те немногие  часы свободы  (в  тех немногих
дозволенных заведениЯх) вести  себЯ как  крез и  тем вознаграждать  себЯ  за
хроническое бессилие прочих долгих дней.
     Џока на эстраде плохонький  духовой оркестр играл поочередно то польку,
то вальс и в  центре зала  кружились  две-три  пары,  мы спокойно оглЯдывали
девушек и  пили лимонад, чей спиртной  привкус уже  сейчас  возвышал нас над
всеми, сидевшими в зале; мы были в  отличном настроении; Я чувствовал, как в
голову вступает пьЯнЯщее ощущение
        75
     веселого дружелюбиЯ, ощущение компанейства, какого Я не испытывал с тех
пор, как в последний раз  играл  с  џрославом в капелле с цимбалами. Ђ ѓонза
меж тем  разработал  план, как из-под  носа у  артиллеристов увести побольше
девушек. Џлан  был прекрасен по своей простоте, и мы тут же приступили к его
осуществлению.  ќнергичнее всех  взЯлсЯ за дело —енек; задавака и комедиант,
он  исполнЯл свою роль, к  нашему великому удовольствию, самым блистательным
образом: пригласив  танцевать густо накрашенную  черноволосую девицу, подвел
ее к нашему столу; велел налить им обоим ромового  лимонада  и  бросил ей со
значением: "Ќу  что  ж,  по  рукам!";  черноволосаЯ одобрительно  кивнула  и
чокнулась. ‚ эту минуту к ним уже  подваливал паренек в артиллерийской форме
с  двумЯ   сержантскими  звездочками  в   петлицах;   он  остановилсЯ  возле
черноволосой и сказал —енеку самым что ни на есть грубым тоном: "Џозволишь?"
"‘амо собой, давай,  приЯтель, повоюй", -- ответил —енек.  Џока черноволосаЯ
подпрыгивала в идиотском  ритме польки с пылким сержантом, ѓонза уже  вызвал
по  телефону  такси; минут  через  десЯть подкатило такси, и  —енек встал  у
выхода из зала; черноволосаЯ дотанцевала польку, извинилась перед сержантом,
сказав,  что  идет в уборную, а уже  минутой  позже послышалось,  как машина
отъезжает.
     Џосле  —енека  добилсЯ успеха  старик  Ђмброз из второй  роты --  нашел
какую-то  потрепанную  девицу  (правда,   ее  жалкий  вид  ничуть  не  мешал
артиллеристам  крутитьсЯ вокруг  нее); через десЯть минут подъехало такси, и
Ђмброз с девицей  и с ‚аргой (утверждавшим, что с ним никакаЯ девушка никуда
не
        76
     поедет)  отбыл  в  условленный  трактир  на другом конце  Ћстравы,  где
поджидал  —енек. € еще  нашим двоим удалось увезти  одну девицу;  в зале нас
осталось трое:  ‘танЯ,  ѓонза и  Я.  Ђртиллеристы  кидали на  нас все  более
злобные взглЯды: они  начинали  постигать свЯзь  между  нашей  поубавившейсЯ
численностью  и исчезновением  трех  женщин  из  их  охотничьего  угодьЯ. Њы
старались  прикинутьсЯ  невинными  агнцами,  но  чувствовали,  что в воздухе
пахнет  дракой.  "ЋстаетсЯ  лишь  последнее  такси  длЯ   нашего  достойного
отъезда", -- сказал Я  и с грустью уставилсЯ на блондинку,  с  которой мне в
самом  начале  посчастливилось станцевать разок, но тогда Я  не нашел в себе
смелости предложить  ей уехать  отсюда со мной; надеЯлсЯ, что сделаю это при
следующем танце, но  артиллеристы  уже  так караулили ее,  что  Я  больше не
рискнул  к  ней  приблизитьсЯ. "Ќичего  не  попишешь",  --  сказал  ѓонза  и
поднЯлсЯ, чтобы пойти позвонить. Ќо по мере  того, как он проходил по  залу,
артиллеристы  поднимались из-за своих столиков и обступали его. „рака висела
в воздухе, готоваЯ вот-вот вспыхнуть,  и мне со ‘таней не оставалось ничего,
как двинуть на защиту товарища. Ључка артиллеристов окружала ѓонзу молча, но
вдруг  среди них объЯвилсЯ пьЯный вдрызг прапорщик (должно быть, у него тоже
была бутылка под столом) и оборвал зловещее молчание: его  отец, затЯнул он,
в  буржуазную республику  был  безработным,  а  теперь,  мол, зло  разбирает
смотреть, как  тут  выставлЯютсЯ  буржуи  с черными петлицами  и  так  нервы
треплют, что он того и  глЯди смажет по морде такому-сЯкому-эдакому (то бишь
ѓонзе). ѓонза молчал, но, когда
        77
     прапорщик    на    минуту    заткнулсЯ,    вежливо    спросил,     чего
приЯтели-артиллеристы   изволЯт   от  него.   —тобы  вы   отсюда   уматывали
подобру-поздорову, сказали артиллеристы, и  ѓонза ответил, что именно это мы
и намерены сделать,  но при условии,  если они разрешат ему вызвать такси. ‚
эту минуту, казалось,  прапорщика кондрашка хватит:  туда твою мать, орал он
благим матом, так-пере-так, мы вкалываем, носу из казармы не кажем, с нас по
три  шкуры  дерут,  за  душой  ни  шиша,  а  эти  тут,  капиталисты  сраные,
диверсанты, говнюки хреновые, на такси разъезжать будут, нет уж, да хоть вот
этими самыми руками их удавлю, на такси они отсюда не выедут!
     ‚се  были  захвачены  перебранкой;  вокруг  ребЯт  в  форме  сгрудились
гражданские и  обслуга,  боЯвшаЯсЯ  скандала. € в  эту минуту Я  узрел  свою
блондинку;  оставшись у стола (безучастнаЯ к стычке), она встала  и  пошла в
туалет;  Я  неприметно  отделилсЯ от толпы, прошмыгнул в  прихожую, где  был
гардероб и туалеты (кроме гардеробщицы, там никого  не было), и окликнул ее;
нырнув с  головой в  сложившуюсЯ ситуацию, точно пловец в  воду, Я плюнул на
всЯкий стыд  и  приступил к делу; запустил руку в  карман, вытащил несколько
жеваных сотен и сказал: "Ќе хотите ли прокатитьсЯ с нами? Џовеселей проведем
времЯ,  чем  здесь!" Ѓлондинка  вылупилась  на сотенные,  пожала  плечами. џ
сказал, что подожду  ее на улице.  Ћна  кивнула, скрылась в туалете, а через
минуту  вышла  уже в пальто;  улыбаЯсь,  объЯвила, что сразу видно  -- Я  из
другого теста, чем остальные. џ охотно принЯл комплимент, взЯл ее под руку и
повел на противоположную сторону улицы,
        78
     за угол, откуда мы  стали следить, когда у входа в спортзал (освещенный
единственным фонарем)  поЯвЯтсЯ ѓонза и ‘танЯ Ѓлондинка спросила, студент ли
Я, и,  получив подтверждение, поделилась со мной, что вчера  в раздевалке на
фабрике у  нее сперли деньги,  причем  не ее, а казенные, и что она просто с
ума  сходит --  не ровен  час, под  суд  отдадут; спросила,  не  могу  ли  Я
подкинуть какую сотнЯгу;  Я  вытащил из кармана две смЯтые сотенные купюры и
дал ей.
     †дали мы недолго -- оба приЯтелЯ вышли в пилотках и шинелЯх. џ свистнул
им,  но  в эту  минуту  из трактира пулей  вылетели три  других солдата  без
шинелей  и  без пилоток и  кинулись  к ним. ‘лышал  Я  угрожающую  интонацию
вопросов, но слов не различал, хотЯ об их смысле догадывалсЯ: они искали мою
блондинку. Ћдин из них подскочил к ѓонзе, и завЯзалась драка. џ  бросилсЯ на
подмогу.  Ќа  ‘тане повис один артиллерист,  на ѓонзе -- двое; они  уж  было
сбили его с ног, но, к счастью, Я подбежал вовремЯ и кулаками стал  дубасить
одного. Ђртиллеристы, надо думать,  рассчитывали на  численный перевес, но с
той  минуты,  как силы  наши сравнЯлись,  они  ослабили  свой первоначальный
натиск; когда под ‘таниным ударом его артиллерист рухнул наземь  и застонал,
мы, воспользовавшись смЯтением в их рЯдах, быстро покинули поле боЯ.
     Ѓлондинка послушно  ждала нас  за углом. “видев  ее, приЯтели  впали  в
дикий восторг,  кричали, что Я "молоток",  лезли обнимать менЯ, и  Я впервые
после  столь  долгого времени  был искренне весел и счастлив. ѓонза  вытащил
из-под плаща полную бутылку рома (непонЯтно, как ему удалось сохранить ее во
        79
     времЯ потасовки) и потрЯс ею в воздухе. Ќастроение у нас было отличное,
одно плохо -- идти было некуда: из одного  кабака нас вытурили, в другие нам
не было хода, в такси взбеленившиесЯ соперники нам отказали, а на улице наше
существование было  под угрозой карательной акции, котораЯ  еще вполне могла
обрушитьсЯ на нас.  Њы быстро пустились наутек по узкой  улочке, недолго шли
между домами, затем с  одной стороны путь нам преградила стена, с  другой --
заборы;  у  забора обрисовывались  драбы,  рЯдом  с ними  какаЯ-то уборочнаЯ
машина с  металлическим  сиденьем. "’рон",  --  сказал  Я, и ѓонза  подсадил
блондинку на этот  высокий, примерно в метре  от  земли,  стул.  Ѓутылку  мы
пустили по кругу, пили все четверо, блондинка вскоре развЯзала Язык  и пошла
с  ѓонзой на пари: "Ђ  сотню не пожалеешь?" ѓон-за  был джентльмен, сунул ей
сотню -- и у девушки тут же было поднЯто пальто, задрана юбка, а в следующую
минуту  она сама снЯла трусики. Ћна взЯла менЯ за руку, притЯнула к себе, но
Я  так  нервничал,  что  вывернулсЯ  и  подтолкнул к ней  ‘таню, который без
малейшего колебаниЯ втиснулсЯ меж ее ног. ‚месте они пробыли  едва ли секунд
двадцать; затем Я хотел уступить очередь ѓонзе  (с одной стороны, Я старалсЯ
вести себЯ как великодушный хозЯин, с другой  -- все еще волновалсЯ), но  на
сей раз блондинка  была  решительнее,  рванула менЯ к  себе, и,  когда после
подбодрЯющих прикосновений Я смог наконец сблизитьсЯ с ней,  нежно зашептала
мне в ухо:  "џ здесь ради  тебЯ,  дурачок" -- и так завздыхала, что у менЯ и
вправду возникло впечатление, будто со мной нежнаЯ, любЯщаЯ девушка, которую
Я тоже люблю,
        80
     а она все вздыхала и вздыхала, и Я не отрывалсЯ от нее до тех пор, пока
вдруг не услышал голос ѓонзы, отпустившего какую-то грубость,  и не осознал,
что это  вовсе не девушка,  которую  люблю; Я отпрЯнул  от нее, оборвав нашу
близость  так внезапно  и преждевременно,  что  блондинка  даже испугалась и
сказала: "’ы что  психуешь?" --  но к  ней  уже прижималсЯ ѓонза,  и громкие
вздохи продолжались.
     ‚ернулись мы тогда в казарму совсем поздно, ко второму часу ночи. Ђ уже
в полпЯтого надо было вставать на воскресную добровольную смену, за  которую
командир получал  премию, а  мы  зарабатывали наши увольнительные  на каждую
вторую  субботу.  ЌевыспавшиесЯ,  все  еще  одурманенные винными  парами, мы
двигались в  полутьме штольни точно призраки, но Я с удовольствием вспоминал
прожитый вечер. •уже получилось две недели спустЯ; из-за  какой-то передрЯги
ѓонзу лишили отпусков, и Я отправилсЯ  в  город с  двумЯ  парнЯми из другого
взвода, с которыми знаком был  весьма  отдаленно.  Њы шли почти  навернЯка к
одной женщине, прозванной из-за  ее  непомерной длины ЉанделЯбр. “родина она
была каких мало, да ничего  не  поделаешь -- круг женщин, доступных нам, был
чрезвычайно   ограничен,   прежде   всего   нашими   небольшими   временными
возможностЯми.   Ќеобходимость  любой  ценой   использовать  свободу  (столь
крохотную  и  столь  редко  обретаемую)  приводила  солдат  к тому, что  они
отдавали предпочтение "определенному" перед "терпимым".  ‘ течением  времени
путем  взаимодоверительных  изысканий была  установлена  целаЯ  сеть  (пусть
хилаЯ) таких более или
        81
     менее   определенных   (и,   конечно   же,   едва  терпимых)  женщин  и
предоставлена во всеобщее пользование.
     ЉанделЯбр  была из этой  всеобщей сети;  но менЯ это ничуть не смущало.
Љогда  оба  парнЯ  прохаживались  насчет  ее непомерной  длины и  без  конца
повторЯли хохму, что неплохо было бы найти кирпич и подставить его под ноги,
как  дело дойдет до главного, эти шуточки  (грубоватые  и плоские) некоторым
образом  щекотали менЯ  и поддерживали мою бешеную тЯгу к женщине;  к  любой
женщине; чем меньше в ней было индивидуального, одушевленного --  тем лучше;
тем лучше, если это будет какаЯ угодно женщина.
     Ќо хоть Я  и выпил изрЯдно,  моЯ бешенаЯ тЯга к женщине тотчас  угасла,
как только Я увидел девицу по прозвищу ЉанделЯбр. ‚се  показалось безвкусным
и ненужным, а так как там не было  ни ѓонзы, ни ‘тани, никого  близкого мне,
на следующий день  настало ужасающее похмелье, оно, точно Яд, разрушило даже
приЯтное  воспоминание  от эпизода двухнедельной давности, и Я поклЯлсЯ себе
никогда  больше  не  возжелать  ни  девушки на сиденье уборочной машины,  ни
пьЯную ЉанделЯбр...
     ‡аговорил ли во мне некий нравственный принцип? ‚здор;  это было просто
отвращение. Ќо  почему отвращение, если еще несколькими  часами раньше  мной
владела  неистоваЯ  тЯга  к женщине,  причем злобнаЯ  неистовость моей  тЯги
коренилась именно в том,  что программно мне было все  равно, кто будет  эта
женщина?  ‚озможно,  Я  был  более  чуток,  чем  другие,  и  мне  опротивели
проститутки? ‚здор: менЯ пронзила печаль.
        82
     Џечаль от Ясновидческого осознаниЯ, что все случившеесЯ  было не чем-то
исключительным,  избранным  мной из  пресыщениЯ, из  прихоти, из  суетливого
желаниЯ  изведать и пережить  все  (возвышенное  и  скотское),  а  основной,
характерной  и обычной ситуацией моей  тогдашней  жизни.  —то ею  был  четко
ограничен  круг моих возможностей, что  ею был четко обозначен горизонт моей
любовной  жизни,  какаЯ  отныне  отводилась  мне,  что  эта  ситуациЯ   была
выражением  не моей свободы  (как  можно было бы воспринЯть  ее, случись она
хотЯ  бы на год  раньше), а моей  обусловленности,  моего ограничениЯ, моего
осуждениЯ. € менЯ охватил страх.  ‘трах перед этим жалким  горизонтом, страх
перед моей судьбой. џ чувствовал, как  моЯ душа замыкаетсЯ в самой себе, как
отступает перед окружающим,  и одновременно ужасалсЯ тому, что отступать  ей
некуда.
        7
     ќту печаль,  порожденную ощущением жалкого  любовного  горизонта, знали
(или, по крайней мере, неосознанно чувствовали) почти все мы. Ѓедржих (автор
мирных воззваний) защищалсЯ от нее раздумчивым  погружением в глубины своего
нутра, в  котором, вероЯтно, обитал его мистический Ѓог; в эротической сфере
этой  религиозной духовности  отвечало  рукоблудие,  которым он занималсЯ  с
ритуальной   систематичностью.    Ћстальные   защищались   гораздо   большим
самообманом: разбавлЯли циничные похождениЯ  за девками самым что ни на есть
сентиментальным романтизмом; у кого-то осталась
        83
     дома   любовь,   которую  он   здесь   сосредоточенными  воспоминаниЯми
отполировывал до  Ярчайшего блеска; кто-то верил  в  длительную ‚ерность и в
преданное Ћжидание; кто-то втихомолку убеждал  себЯ, что подгулЯвшаЯ девица,
которую он подцепил в кабаке, прониклась  к нему свЯтыми  чувствами. Љ ‘тане
дважды  приезжала пражскаЯ девушка, с которой он  погуливал еще до армии (но
которую  не считал своей судьбой), и он, растрогавшись  вдруг до слез, решил
(под  стать своему взбалмошному  нраву) немедлЯ на ней женитьсЯ. •оть  он  и
говорил, что устраивает свадьбу лишь ради того, чтобы выиграть два выходных,
но Я-то знал, что это  не более чем деланно-циничнаЯ отговорка. ќто  событие
выпало на первые дни марта, когда командир действительно предоставил ему два
выходных, и ‘танЯ на субботу и воскресенье отбыл в Џрагу женитьсЯ. Џомню это
совершенно отчетливо, ибо день ‘таниной свадьбы стал и длЯ менЯ днем  весьма
знаменательным.
     Њне была разрешена увольнительнаЯ, а  так как последнЯЯ, проведеннаЯ