ажды за обедом, в
присутствии  Ђ. Ђ. €ванова, разговор наш  нечаЯнно попал на предмет,  всегда
вызывавший  споры:  речь зашла  именно о пустоте  всех  задач,  поставлЯемых
французами  в  жизни,   искусстве  и  философии.   ѓоголь   говорил   резко,
деспотически, отрывисто.  ђади  честности,  необходимой  даже  в  застольной
беседе, Я  принужден был  невольно  указать на несколько фактов,  значение и
важность которых длЯ цивилизации  вообще  признаваемы  всеми. ѓоголь отвечал
горЯчо и тем, вероЯтно, поднЯл тон моего  возражениЯ; однакож спор тотчас же
упал  в  одно времЯ с обеих  сторон, как  только сделалась ощутительна в нем
некотораЯ степень напрЯжениЯ. Њолча вышли мы из австерии,  но после немногих
задумчивых шагов ѓоголь подбежал к первой лавочке лимонадчика, раскинутой на
улице, каких много бывает в ђиме, выбрал два апельсина и,  возвратЯсь к нам,
подал с серьезной миной  один  из  них  мне. Ђпельсин этот  менЯ  тронул: он
делалсЯ,   так  сказать,   формулой,  посредством  которой  ѓоголь   выразил
внутреннюю потребность некоторого рода уступки и примирениЯ.
     ‚ообще следует  помнить,  что  в  эту  эпоху  он был  занЯт  внутренней
работой, котораЯ началась длЯ него  со второго тома "Њертвых душ", тогда  же
им предпринЯтого, как Я  могу  утверждать положительно. ‡начение этой работы
никем  еще  не  понималось вокруг  него,  и  только впоследствии  можно было
разобрать, что  длЯ второго тома "Њертвых душ" начинал  он сводить  к одному
общему выражению как свою жизнь, образ мыслей, нравственное направление, так
и  самый  взглЯд на  дух  и  свойство  русского  общества.  ђезультаты  этих
изысканий и  трудов над самим собой и над  духовным  бытом  нашего  общества
публике  известны, и  мы покамест их не судим:  мы  только повторЯем, что  с
подобными эпохами поворотов мысли и направлениЯ  неизбежно свЯзано колебание
воли и суждениЯ, как это и  было здесь. Ћн осматривал  и взвешивал  ЯвлениЯ,
готовЯсь оторватьсЯ от  одних и пристроитьсЯ к другим. ’ак, например, долго,
с великим  вниманием и с великим участием  слушал он горЯчие повествованиЯ о
ђоссии, заносимые  в ђим приезжими, но ничего  не говорил  в ответ, оставлЯЯ
последнее слово и решение  длЯ самого себЯ.  Ћтсюда также и те длинные  часы
немого  созерцаниЯ,  какому  предавалсЯ  он  в  ђиме.  Ќа  даче  кнЯгини  3.
‚олконской,  упиравшейсЯ в  старый римский  водопровод,  который  служил  ей
террасой, он ложилсЯ спиной на аркаду богатых, как называл древних римлЯн, и
по полусуткам смотрел  в голубое  небо,  на мертвую  и великолепную  римскую
Љампанью. ’ак точно было и в ’иволи, в густой растительности, окружающей его
<i>каскателли *;</i> он садилсЯ где-нибудь в чаще, упирал зоркие, недвижные глаза в
темную зелень, купами сбегавшую по скалам, и оставалсЯ недвижим  целые часы,
с  воспаленными щеками.  ђаз после  вечера,  проведенного  с одним  знакомым
живописца  Ћвербека,  рассказывавшим о  попытках  этого  мастера  воскресить
простоту,  Ясность, скромное и набожное созерцание живописцев  до-ђафаэлевой
эпохи,  мы возвращались домой, и Я  был удивлен, когда ѓоголь, внимательно и
напрЯженно  слушавший  рассказ, заметил в  раздумьи:  "ЏодобнаЯ мысль  могла
только ЯвитьсЯ  в голове немецкого педанта". ’ак еще никому,  собственно, не
принадлежал  он,  и  выход из этого  душевного  состоЯниЯ  ЯвилсЯ  уже после
отъезда  моего  из  ђима.  џ  застал  предуготовительный  процесс:   борьбу,
нерешительность,  томительную  муку  соображений.   Џисьма  от  этой  эпохи,
собранные г. Љулишом, уже вполне показывают,  куда  стремилась его мысль, но
письма эти, как магнитнаЯ стрелка, обращены к одной неизменной точке,  а сам
корабль прибегал ко многим уклонениЯм и обходам, прежде чем вышел на твердый
и определенный путь.
     * Њаленький водопад.

     Ћдна только сторона в  ѓоголе  не потерпела ничего и оставалась во всей
своей целости  --  именно художническое  его чувство. ѓоголь  не только  без
устали любовалсЯ тогдашним  ђимом, но  и увлекал  неудержимо всех  к тому же
поклонению  чудесам  его.  Ћфициальные  католические   праздники  пасхи,  на
которых, по стечению иностранцев, присутствует чуть ли не более насмешливых,
чем  верующих  глаз,  уже  давно  миновались.  ‡начительнаЯ  часть  туристов
разъехалась, и  настоЯщий  туземный ђим  выступил один  длЯ  новых  духовных
праздников,  совпадающих  с летними  месЯцами.  ‡десь, в  виду  итальЯнского
народа,  ѓоголь не чуждалсЯ  толпы. Ћн предупреждал  менЯ о  дне ‚ознесениЯ,
когда  папа   дает   благословение  полЯм  ђима  с  высоты  балкона   €оанна
‹атеранского, -- и зрелище, на котором мы присутствовали в тот день, было не
ниже  наших  ожиданий.  ‹етнее  солнце  €талии осветило  старые стены  ђима,
задернув голубой, прозрачной пеленой далекие албанские горы. Ѓлиже к нам и в
самую минуту благословениЯ  оно ударило нестерпимо  Ярко  на белые  головные
платки коленопреклоненных  женщин, на широкие  соломенные шлЯпы  мужчин,  на
разноцветные  перьЯ  войска,  тоже преклонившего колена, на  красные  мантии
кардиналов   --   и  произвело  картину  ослепительного  блеска   и   вместе
превосходной перспективы. ‡атем  наступили торжества <i>Corpus Domini,</i>  ‚  семь
часов вечера  перед <i>Ave Maria,</i>  при самом начале вечерних прогулок наших, мы
непременно  встречали духовную  процессию, импровизированный  алтарь на углу
улицы, аббата под  балдахином  с дарохранильницей,  которою,  после  краткой
молитвы,  он  благословлЯл падающий ниц народ. ‚ечернее солнце  играло опЯть
главную  роль  в  картине, обливаЯ  пурпуром  знамена,  огромные  полотна  с
фигурами свЯтых, кресты разных величин, фонари, рЯсы нищенствующих монахов и
загорелые лица итальЯнцев, пылавшие несколько мгновений неизобразимо Ярким и
теплым  светом. Ћ цветочных коврах „женсано, раскладываемых по пути таких же
процессий  и составлЯющих  подвижной рисунок с  изображениЯми  кардинальских
гербов, арабесок,  узоров из листьев и лепестков растений, ѓоголь  упоминает
сам  в статье  о ђиме  <sup>194</sup>.  Ќиколай  ‚асильевич  был неутомим  в
подметке различных особенностей этого народного творчества, которое окружало
тогда духовные  торжества, но могло существовать и помимо их. ’ак,  очевидцы
происшествий 1848--49 годов рассказывают об удивительных триумфальных арках,
строимых  в  одну  ночь  неизвестными архитекторами,  да и в  мое времЯ, как
справедливо заметил ѓоголь, любаЯ лавочка лимонадчика на площади заслуживала
изучениЯ по рисунку украшений из зелени, винограда и лавра. Љак велико  было
уважение ѓоголЯ ко всЯкому проЯвлению самородной фантазии или даже сноровки,
покажет  следующий пример.  ‚  одной из кофейных он  заметил,  что  стены  и
потолок   ее   покрыты   сеткой  из  полосок  бумаги,  перегнутых  надвое  и
приставленных  к штукатурке. “знав,  что  этим способом  придумано сохранЯть
заведениЯ от порчи мух,  гулЯющих преимущественно по внешней стороне клеток,
ѓоголь  долго  рассматривал  это   хозЯйственное  изобретение   и,  наконец,
воскликнул  с  чувством:  "€  этих  то людей  называют  маленьким  народом!"
‘метливость    и   остроумие   в   народе   были    длЯ   него   признаками,
свидетельствующими  даже  об  историческом  его  призвании.  Ќесколько   раз
повторЯл  он мне, что нынешние  римлЯне, без  сомнениЯ, гораздо выше суровых
праотцев своих и  что последние никогда не знали того  неистощимого веселиЯ,
той добродушной любезности, какие отличают современных обитателей города. Ћн
приводил в  пример случай,  им самим подсмотренный.  „ва  молодых  водоноса,
поставив ушат  на  землю, принЯлись  с  глазу на  глаз  смешить  друг  друга
уморительными анекдотами и остротами,  "џ целый  час подсматривал за ними из
окна,  -- говорил ѓоголь, -- и конца не дождалсЯ. ‘мех не умолкал, прозвища,
насмешки и рассказы так и летели, и  ничего водевильного тут не было; только
сердечное веселие,  да потребность  поделитьсЯ друг с другом обилием жизни".
ѓоголь  был не прочь и  от сильных, необузданных страстей, которые затемнЯют
иногда сердце и ум этих любезных людей. ‚се естественное, самородное, уже по
одному этому имело право на его уважение. ‚от  какой анекдот  рассказывал он
юмористически,  но не без  удовольствиЯ. ‚ его глазах один мальчишка  пустил
чем-то  в  другого,  проходившего  мимо,  и,  чувствуЯ,  вероЯтно,  важность
ответственности за поступок, тотчас же  шмыгнул в  двери близлежащего  дома,
которые и  припер  за собою. Ћбиженный  ребенок  кинулсЯ к дверЯм,  старалсЯ
выломать   их  и,   видЯ  невозможность  одолеть  преграду,   стал  вызывать
оскорбителЯ на личную расправу. Ћтвета никакого, разумеетсЯ, не последовало;
ребенок истощалсЯ  в  бранных  эпитетах, в  самых  Ядовитых  прозвищах  и  в
ругательствах и не слыхал ни малейшего отзыва. ’огда он лег у порога двери и
зарыдал от Ярости, но  и слезы  не истощили жажду мщениЯ, котораЯ  кипела  в
этой детской груди.  Ћн встал  опЯть на ноги и принЯлсЯ умолЯть своего врага
хоть подойти  к окну, чтоб дать  посмотреть на  себЯ, обещаЯ ему за одно это
прощение  и дружбу... Ќо, оставлЯЯ в  стороне анекдоты, скажем, что уважение
ѓоголЯ  к  проблескам  цельной  и  свежей  натуры  не ограничивалось  одними
людскими характерами: он и  созданиЯ искусства ценил еще  тогда по признакам
силы, обнимающей  сразу предмет,  и  чем менее заметно  было  в произведении
исканиЯ, пробованьЯ  и щупаньЯ, тем более оно ему нравилось, но он простирал
иногда  определениЯ  свои  до  парадокса.  ’ак, к  великому соблазну  Ђ.  Ђ.
€ванова,  он  объЯвил однажды, что известнаЯ пушкинскаЯ "‘цена  из  "”ауста"
выше  всего "”ауста" ѓете, вместе взЯтого.  Ќе должно думать,  однакож, чтоб
наслаждение  ђимом   и   людьми   его  сделало  самого   ѓоголЯ   слабым   и
мЯгкосердечным; напротив, он  обращалсЯ  весьма строго с последними -- и это
<i>по  принципу.</i> ЏритворнаЯ  суровость его  была  тут  противодействием римской
сметливости,  народного  расположениЯ к  сарказму  и  природной  беспечности
итальЯнца. Ћн был взыскателен, и надо было  видеть, как важно  примеривал он
новые башмаки,  сшитые ему  молодым парнем с  блестЯщими черными  глазами  и
лукавой улыбкой. Ћн его почти измучил осмотром и потом говорил мне,  смеЯсь:
"€наче и нельзЯ  с этим  народом; чуть  оплошай -- заговорит тебЯ.  Џодсунет
мерзость, поставит перед  собой башмак, отступит шаг назад и начнет: "Ћ, что
за  чуднаЯ <i>cosa! о,</i>  какаЯ дивнаЯ  вещица!  Ќикакой  племЯнник папы не носил
такого башмака.  Џосмотрите, синьор, какаЯ форма каблука! Њожно влюбитьсЯ до
безумиЯ в такую вещь", и так далее". Џридирчивость ѓоголЯ была лицемерна уже
и  потому,  что  он  никогда  не  сердилсЯ  на  те обыкновенные  итальЯнские
надувательства,  которым,   несмотрЯ  на  всю  свою  строгость  и  сноровку,
подвергалсЯ  не  раз. ’ак,  вздумав сделать прогулку за город в обыкновенном
нашем  обществе, мы  подрЯдили ветурина, дали  ему задаток и  назначили  час
отъезда. Ќо  час прошел,  а ветурин не ЯвлЯлсЯ, употребив, вероЯтно, задаток
на  неотлагательные  свои нужды  и забыв  о  поручении.  ‚се  присутствующие
оказывали  Ясные  знаки  нетерпениЯ  и  громко  выражали  негодование  свое,
исключаЯ ѓоголЯ, который оставалсЯ совершенно равнодушен, а  когда  один  из
общества  заметил,  что  подобной  штуки  никогда бы не  могло  случитьсЯ  в
ѓермании: там-де никто своего  не даст  и чужого  не возьмет, --  то  ѓоголь
отвечал с досадой и презрением: "„а, но это только в картах хорошо!"
     …ще  одна черта. Њы, разумеетсЯ, весьма прилежно осматривали памЯтники,
музеи, дворцы, картинные галереи, где ѓоголь почти всегда погружалсЯ в немое
созерцание,  редко   прерываемое  отрывистым   замечанием.  ’олько   уже  по
прошествии некоторого времени развЯзывалсЯ у него Язык и можно было услыхать
его суждение  о виденных  предметах. ‚сего  замечательнее,  что скульптурные
произведениЯ древних тогда еще производили на него сильное впечатление.
     Ћн  говорил про  них: "’о  была религиЯ, иначе нельзЯ бы и проникнутьсЯ
таким чувством красоты".
     Њожет  статьсЯ,  всего  тЯжелее было  длЯ позднейшего  ѓоголЯ  победить
врожденное благоговение к высокой,  непогрешительной, идеальной пластической
форме, какое высказывалось у него в  мое времЯ поминутно. Ћн часто забегал в
мастерскую  известного ’енерани любоватьсЯ  его "”лорой", приводимой тогда к
окончанию, и с восторгом говорил о чудных линиЯх,  которые  представлЯет она
со всех сторон и особенно сзади: "’айна  красоты  линий, -- прибавлЯл он, --
потерЯна теперь во ”ранции, Ђнглии, ѓермании, сохранЯетсЯ только в  €талии".
’ак  точно   и   знаменитый  римский  живописец  Љамучини,  воспитанный   на
классических преданиЯх, находил в нем усердного почитателЯ за чистоту своего
вкуса, грацию и  теплоту,  разлитые  в его  картинах,  похожих на оживленные
барельефы. Ќикогда не забывал  ѓоголь, при  разговоре о римских женщинах или
даже при встрече с замечательной женской фигурой, каких много в этой стране,
сказать: "Ђ если бы посмотреть на нес в одном только одеЯнии целомудриЯ, так
скажешь:  женщина эта  с  неба  сошла".  Ќе  нужно, полагаю, толковать,  что
поводом  ко  всем словам такого  рода было  одно  артистическое чувство его:
жизнь  вел  он  всегда  целомудренную,  близкую даже  к  суровости  и,  если
исключить маленькие гастрономические прихоти, более исполненную лишений, чем
довольства.  ’ак  еще полно  и невредимо  сохранЯл он  в себе  художнический
элемент, который особенно разыгрывалсЯ, когда духота, потребность воздуха  и
гулЯньЯ  заставлЯли прекращать  переписку  "Њертвых  душ" и выгонЯли нас  за
город, в окрестности ђима.
     ЏерваЯ наша поездка за город в Ђльбано возникла, однакож, по особенному
поводу, который  заслуживает упоминовениЯ. Ћдин  молодой  русский архитектор
(фамилиЯ  его  совершенно  вышла  у  менЯ  из  памЯти  <sup>195</sup>)  имел
несчастие, занимаЯсь проектом реставрации известной загородной дачи Ђдриана,
простудитьсЯ  в  ’иволи  и  получить  злокачественную  лихорадку.  ЃлагодарЯ
искусству римских докторов через  две недели  он лежал без  всЯкой  надежды,
приговоренный к смерти. ‚о все времЯ его  тЯжкой болезни ѓоголь  с  участием
справлЯлсЯ о нем у  товарища его по академии и  квартире в ђиме,  скульптора
‹огановского (теперь тоже покойного), но сам не заходил к умирающему, боЯсь,
может  быть,  прилипчивости  недуга, а может быть, опасаЯсь слишком сильного
удара длЯ своих расстроенных нервов. Ѓедный молодой человек кончалсЯ:  Я был
при последних минутах его и видел, как  после одной ложечки прохладительного
питьЯ,  которое  беспрестанно  подавала  ему,  по здешнему  обычаю, женщина,
сидевшаЯ  у его изголовьЯ, он вдруг бодро,  необычайно зорко окинул большими
глазами  комнату и людей, в ней находившихсЯ, но  это было  последнее усилие
молодости;  он  тотчас же ослабел  и вскоре  угас. Њы все собирались  отдать
бедному нашему соотечественнику последний  долг, но ѓоголь, вероЯтно по  тем
же  причинам,  о  каких было упомЯнуто, боЯлсЯ  печальной  церемонии и хотел
освободитьсЯ от  нее.  ‡а  день  до  похорон,  утром,  после  чашки кофе,  Я
подымалсЯ по  мраморной лестнице Piazza  d'Espagna и  увидел ѓоголЯ, который
задумчиво приближалсЯ к ней сверху. …два только заметили мы друг  друга, как
ѓоголь, ускорив шаги и раздвинув руки, спустилсЯ ко мне на площадку и  начал
с видом и  выражением совершеннейшего отчаЯниЯ: "‘пасите менЯ, ради бога:  Я
не знаю, что со мною делаетсЯ... џ умираю... Я едва не умер  от нервического
удара  нынче  ночью... “везите  менЯ куда-нибудь, да поскорее, чтоб не  было
поздно..." џ был поражен неожиданностью известиЯ и отвечал ему: "„а хоть сию
же  минуту, Ќиколай ‚асильевич, если хотите. џ схожу  за  ветурином,  а куда
ехать, назначайте  сами". —ерез несколько часов мы  очутились в  Ђльбано, и,
надо  заметить,  что как дорогой, так  и  в  самом  городке  ѓоголь  казалсЯ
совершенно покоен и ни разу не возвращалсЯ к поЯснению отчаЯнных своих слов,
точно никогда не были они и произнесены.
     ‘ горы Ђльбано, как известно, открываетсЯ изумительный вид на ђим и всю
его  Љампанью, которому, может быть, только  вредит  самаЯ  его обширность и
полнота. „алекое,  безмолвное поле, усеЯнное руинами, по  которому, кажетсЯ,
ходит одно только солнце, менЯЯ ежечасно краски и цвета его в виду недвижной
черты  города и синего  купола  Џетра! Ћсобенно вечером,  при  закате, когда
длиннее  и гуще  ложатсЯ на землю тени гробниц и водопроводов,  картина  эта
приобретала строгое  художественное величие, почти всегда  производившее  на
ѓоголЯ непостижимое действие:  на него ниспадал род нравственного столбнЯка,
который  он  сам  изобразил  в статье  "ђим" этими  чудными чертами: "„олго,
полный невыразимого восхищениЯ, стоЯл  он  перед  таким  видом,  и потом уже
стоЯл  так,  просто,   не  восхищаЯсь,  позабыв  все,  когда  и  солнце  уже
скрывалось, потухал быстро горизонт и еще быстрее потухали вмиг померкнувшие
полЯ, везде  устанавливал  свой  темный образ вечер" и проч.  Џосле утренней
работы, еще  до обеда, ѓоголь приходил  прЯмо к  превосходной  террасе виллы
Ѓарберини, господствующей над всею окрестностью, куда ЯвлЯлсЯ  и Я, покончив
с  осмотрами  города и окрестностей. ѓоголь  садилсЯ  на мраморную  скамейку
террасы, вынимал из кармана книжку, читал и смотрел, отвечаЯ и делаЯ вопросы
быстро и  односложно.  Ќадо  сказать,  что  ѓоголь перечитывал  в  то  времЯ
"€сторию Њалороссии",  кажетсЯ Љаменского  <sup>196</sup>, и  вот  по какому
поводу. Ћн писал драму  из казацкого запорожского быта, которую потом бросил
равнодушно в огонь,  недовольный малым  действием  ее на †уковского: историЯ
Њалороссии служила  ему  пособием  <sup>197</sup>.  Ћ существовании драмы  Я
узнал случайно. Њежду бумагами, которые ѓоголь тщательно подкладывал под мою
тетрадку,  когда  приготовлЯлсЯ  диктовать,  попалсЯ   нечаЯнно   оторванный
лоскуток,  мелко-намелко писанный его рукою. џ наклонилсЯ к бумажке и прочел
вслух первую фразу какого-то старого казака  (имени не припомню), попавшуюсЯ
мне на глаза и мною удержанную в памЯти: "€ зачем это господь бог создал баб
на свете, разве только, чтоб казаков рожала баба..." ѓоголь сердито бросилсЯ
ко мне с восклицанием: "ќто что?" -- вырвал у менЯ бумажку из рук и сунул ее
в  письменное  бюро;  затем  мы спокойно  принЯлись  за дело. ‚озвращаюсь  к
террасе Ѓарберини.  Ѓолее  занЯтый  своею мыслью, чем  чтением, ѓоголь часто
опускал книжку  на  колени и устремлЯл прЯмо перед собой  недвижный,  острый
взглЯд,  который   был  ему  свойственен.  ‚ообще   все  окружающие   ѓоголЯ
чрезвычайно берегли его уединение и пароксизмы раздумьЯ, находившие на него,
как  бы  предчувствуЯ за ними  ту тЯжелую, многосложную внутреннюю работу, о
которой мы говорили. €ногда уходили мы с ним, и обыкновенно в самый полдень,
под  непроницаемую  тень той знаменитой аллеи,  котораЯ  ведет из Ђльбано  в
Љастель-ѓандольфо  (загородный дворец  папы),  известна  …вропе  под  именем
альбанской <i>галереи</i> и утрудила на  себе,  неисчерпаннаЯ вполне, воображение и
кисти стольких  живописцев  и стольких  поэтов.  Џод  этими  массами  зелени
итальЯнского дуба,  платана, пины  и  проч. ѓоголь, случалось, воодушевлЯлсЯ
как живописец (он, как известно, сам порЯдочно рисовал). ђаз он  сказал мне:
"…сли бы Я был  художник, Я бы изобрел особенного рода пейзаж. Љакие деревьЯ
и ландшафты теперь пишут! ‚се Ясно, разобрано,  прочтено мастером, а зритель
по  складам  за  ним идет. џ бы сцепил  дерево  с  деревом, перепутал ветви,
выбросил свет,  где никто не ожидает его, вот какие пейзажи надо писать!" --
и он сопровождал  слова свои энергическими, непередаваемыми жестами. Ќе надо
забывать, что  вместе  с  полнотой  внутренней  жизни  и  творчества  ѓоголь
обнаруживал  в  это  времЯ и признаки самонадеЯнности, котораЯ высказывалась
иногда  в быстром замечании, иногда  в  гордом мимолетном слове,  выдававшем
тайну  его  мысли.  Ћн  еще  тогда  вполне  сберегал  доверенность  к  себе,
наслаждалсЯ  чувством  своей  силы и полагал  высокие надежды  на себЯ и  на
деЯтельность  свою.  Ћ  скромности и  христианском смирении  еще и помину не
было. ’ак,  при самом  начале моего пребываниЯ в ђиме, разгуливаЯ  с  ним по
отдаленным улицам  его,  мы  коснулись  неожиданно Џушкина  и  недавней  его
смерти.  џ заметил,  что  кончина  поэта сопровождалась  Явлением, в  высшей
степени  отрадным  и  поучительным:  она  разбудила  хладнокровный,  деловой
Џетербург  и потрЯсла  его... ѓоголь  отвечал тотчас же каким-то горделивым,
пророческим тоном, поразившим  менЯ:  "—то мудреного? человека  всегда можно
потрЯсти... ’о ли еще будет с  ним... увидите". ‚ самом Ђльбано, на одной из
вечерних прогулок, кто-то сказал, что около шести часов вечера передние всех
провинциальных домов  в ђоссии наполнЯютсЯ угаром от самовара, который кипит
на крыльце, и  что само крыльцо  представлЯет  оживленную картину:  подбежит
девочка или мальчик, прильнет к трубе,  осветитсЯ пламенем раздуваемых углей
и  скроетсЯ.  ѓоголь остановилсЯ на ходу,  точно кто-нибудь  придержал  его:
"Ѓоже мой, да как же Я это пропустил, -- сказал он с наивным недоумением, --
а вот пропустил же, пропустил, пропустил", -- говорил он, шагаЯ вперед и как
будто попрекаЯ себЯ. ‚ том же Ђльбано, где мы теперь находимсЯ,  вырвалось у
ѓоголЯ  восклицание, запавшее мне в душу.  „ва обычные сопутники наши, Ђ. Ђ.
€ванов и ”. €. €ордан, прибыли в Ђльбано, похоронив бедного своего товарища.
‡а обедом ”. €. €ордан, сообщаЯ несколько семейных подробностей о покойнике,
заметил: "‚от он вместо невесты обручилсЯ с римской Љампаньей". -- "Ћтчего с
Љампаньей?" -- сказал ѓоголь. "„а  неимущих  иноверцев хоронЯт  иногда здесь
просто в  поле".  -- "Ќу, -- воскликнул ѓоголь, -- значит, надо  приезжать в
ђим длЯ  таких похорон". Ќо он  не в ђиме умер и новаЯ цепь идей  под  конец
жизни заслонила перед  ним и образ самого города, столь любимого им некогда.
џ  еще ни  слова не сказал о существенном качестве ѓоголЯ, сильно развитом в
его  природе  и   которого  он   тогда  еще  не  старалсЯ  подавить  в  себе
насильственно, -- о юморе его. ћмор занимал в жизни ѓоголЯ  столь  же важное
место, как и  в  его созданиЯх: он служил ему поправкой мысли,  сдерживал ее
порывы и сообщал ей настоЯщий признак истины  -- меру; юмор ставил его на ту
высоту, с  которой можно быть судьею собственных представлений, и наконец он
представлЯл всегда готовую поверку предметов, к которым начинали  склонЯтьсЯ
его  выбор  и  предпочтение.  ђаспростившись с юмором, или,  лучше, стараЯсь
искусственно  обуздать его, ѓоголь осуждал  на бездействие  одного  из самых
бдительных  стражей  своей нравственной  природы.  ‚  то  времЯ, которое  мы
описываем,  он сохранЯл еще юмор в полной свежести,  несмотрЯ на возникающую
потребность идеализации окружающего  и  приближающийсЯ  перелом в его жизни.
’ак, мы знаем, что он смотрел на господствующее сословие в папском ђиме, как
на  собрание  ограниченных,  малосведущих  людей,  склонных  к  материальным
удовольствиЯм,  но  добродушных и  мЯгкосердечных  по натуре:  лицо  каждого
аббата представлЯлось  ему  с житейской, вседневной  стороны  его,  и он  не
заботилсЯ об  официальной  его деЯтельности,  где то  же  простодушное лицо,
лакомка и болтун, вырастает в меру своих обширных прав и власти, ему данной.
’ак же точно мы знаем, по статье "ђим",  что  ѓоголь нашел место в картине и
длЯ  рыжего  капуцина,  значение  которого,  помню,  с жаром объЯснЯл ‚.  Ђ.
Џанову,  ссылаЯсь  на  эффект, производимый нищенствующим  братом, когда  он
вдруг  поЯвлЯетсЯ в среде  пестрых  итальЯнских  женщин или  удалой  римской
молодежи.  ЌельзЯ забыть  также, что даже тЯжелаЯ краснаЯ карета кардинала с
пудренными  лакеЯми  назади  удостаивалась  в  его  разговорах  ласкового  и
поЯснительного  слова.  ‚се это представление предметов было бы очень далеко
от  истины и  настоЯщего их достоинства, если бы не поправлЯлось его юмором,
выводившим наружу  именно ту  резкую родовую черту предмета,  по которой  он
правильнее судитсЯ, чем по соображениЯм и описаниЯм пристрастного мыслителЯ.
Љогда   юмор,   стесненный   в  своей   естественной   деЯтельности,  замолк
окончательно, что действительно случилось  с  ѓоголем в последний период его
развитиЯ, --  критическое противодействие  личному настроению ослабело  само
собой,  и  ѓоголь  был  увлечен  неудержимо  и  беспомощно  своей  мыслью...
Њножество  проЯвлений  этого  юмора   заключено   в  самой  статье  о  ђиме;
присутствие его  чувствовалось тогда  почти  в  каждом  разговоре ѓоголЯ, но
собрать  проблески  этой способности теперь нет никакой возможности. ЃольшаЯ
часть их  изгладилась из моей памЯти,  оставив только общее  представление о
своем характере. ‘лучалось иногда, что это был осколок целого драматического
представлениЯ,  как,  например,  рассказ  ѓоголЯ  о знакомстве с  кардиналом
Њеццофанти. Ћн очень любил этого кардинала-полиглота, маленького, сухощавого
и живого старичка, который при первой встрече с ѓоголем заговорил по-русски.
ѓоголь объЯснЯл способ  его выпутыватьсЯ  из филологических затруднений, так
сказать,  наглЯдно.  Љардинал, обдумав  фразу, держалсЯ за нее  очень долго,
выворачиваЯ ее  во все стороны, не  делаЯ  шагу вперед, покуда  не  ЯвлЯлась
новаЯ придуманнаЯ фраза, и при живости старика это имело комическую сторону,
передаваемую  ѓоголем весьма  живописно.  Ћн  наклонЯлсЯ  немного  вперед и,
подражаЯ голосу и движениЯм  президента "Џропаганды" <sup>198</sup>, начинал
вертеть шлЯпу  в руках и  говорить итальЯнской  скороговоркой:  "ЉакаЯ у вас
прекраснаЯ  шлЯпа...  прекраснаЯ, круглаЯ  шлЯпа, также  и  белаЯ, и  весьма
удобнаЯ  -- это точно прекраснаЯ, белаЯ, круглаЯ, удобнаЯ шлЯпа" -- и  проч.
‚прочем, ѓоголь отдавал  справедливость  удивительной способности  кардинала
схватывать отношениЯ частей речи друг к другу  в  чуждом диалекте, а степень
настоЯщего  познаниЯ  нашего  Языка  у Њеццофанти  может  показать следующаЯ
стихотворнаЯ записка его, буквально списаннаЯ мною с оригинала:
        <i>‹юбЯ ђоссийских Њуз, Я голос их внимаю</i>
        <i>€ некие слова их часто повторЯю.</i>
        <i>Љак дальный</i> <i>Ћтзыв, Я не Ясно говорю:</i>
        <i>Љто ж может мне сказать, что Я стихи творю.</i>
        <i>Њеццофанти.</i>
     ‚озвращаемсЯ к городской нашей жизни. ‚  ђиме не было тогда постоЯнного
театра, но какаЯ-то заезжаЯ труппа давала  пьесы ѓольдони, Ќотте и переделки
из французских  водевилей. ‘пектакль  начиналсЯ обыкновенно в  десЯть  часов
вечера и  кончалсЯ за полночь.  Њы довольно  часто посещали его, ради первой
его любовницы, красавицы в полном смысле слова, очень хорошего jeune premier
*, а более ради старика ѓольдони, который, по весьма спокойному, правильному
развитию сложных завЯзок  в  своих комедиЯх, составлЯл  противоположность  с
путаницей и небывальщиной французского водевилЯ. ѓоголь весьма высоко  ценил
итальЯнского писателЯ. Ќочь до спектаклЯ проводили  мы в прогулках по улицам
ђима, освещенным  кофейнЯми, лавочками и разноцветными фонарЯми тех сквозных
балаганчиков с  плодами и  прохладительными  напитками,  которые,  наподобие
небольших зеленых храмиков, растут в ђиме по углам улиц и у фонтанов  его. ‚
тихую  летнюю  ночь  ђим  не  ложитсЯ  спать  вовсе,  и  как  бы  поздно  ни
возвращались мы домой,  всегда могли иметь надежду встретить  толпу  молодых
людей  без курток  или  с куртками, брошенными на  одно плечо,  идущих целой
стеной и вполголоса распевающих мелодический туземный мотив. ЃрЯцание гитары
и  музыкальный строй голосов особенно  хороши бывали  при Ярком блеске луны:
чуднаЯ песнЯ как будто скользила тогда  тонкой серебрЯной струей по воздуху,
далеко расходЯсь в пространстве. ‘лучалось,  однакоже, что удушливый <i>сирокко</i>
<i>**,</i>  перелетев  из Ђфрики  через ‘редиземное море, наполнЯл  город  палЯщей,
раскаленной атмосферой, тогда  и ночи были знойны по-своему: жало удушливого
ветра чувствовалось в груди и на теле.  ‚ такое времЯ ѓоголь видимо страдал:
кожа  его делалась суха,  на щеках выступал Яркий румЯнец. Ћн начинал искать
по вечерам прохлады  на перекрестках улиц;  опершись на палку, он  закидывал
голову назад и долго стоЯл так, обращенный лицом кверху, словно перехватываЯ
каждый  свежий ток, который может случайно пробежать  в  атмосфере. Ќаскучив
прогулками и театрами,  мы  проводили иногда остаток вечера у себЯ  дома  за
бостоном. Ќадо сказать, что ни Я, ни хозЯин, ни Ђ. Ђ. €ванов,  участвовавший
в  этих партиЯх, понЯтиЯ  не  имели не только о сущности  игры, но даже и  о
начальных  ее правилах. ѓоголь изобрел по этому  случаю своего  рода законы,
которые   и  прикладывал  поминутно,  мало   заботЯсь  о   противоречиЯх   и
происходившей  оттого  путанице:  он  даже  весьма  аккуратно  записывал  на
особенной бумажке результаты игры, неизвестно длЯ чего,  потому что  с новой
игрой  всегда оказывалась необходимость изменить  прежние законы  и  считать
недействительными  все  старые  приобретениЯ  и  потери.  ‹учше  всего  была
обстановка  игры: ѓоголь зажигал итальЯнскую  свою лампу  об одном рожке, не
дававшую  света даже  столько, сколько дает  порЯдочный  ночник, но  имевшую
достоинства напоминать, что  при таких  точно лампах работали  и  веселились
древние консулы, сенаторы и проч. ‡атем ѓоголь принимал в  свое распорЯжение
флЯжку  <i>орвиетто,</i>  захваченную  кем-нибудь на  дороге, и мастерским  образом
сливал  из нее верхний пласт оливкового масла, заменЯвший, тоже  по древнему
обычаю,  пробку  и  укупорку.  ‚ообще  у  ѓоголЯ  была  некотораЯ  страсть к
рукодельЯм: с приближением лета он начинал выкраивать длЯ себЯ шейные платки
из кисеи и  батиста, подпускать  жилеты на  несколько линий  ниже и проч., и
занималсЯ этим  делом  весьма  серьезно.  џ  заставал  его  перед  столом  с
ножницами и другими портнЯжными  матерьЯлами,  в сильной  задумчивости. Ћдно
обстоЯтельство только тревожило менЯ, возбуждаЯ при этом сильное беспокойное
чувство, которое  выразить  Я, однакоже,  не смел перед  ѓоголем,  а именно:
тогдашнЯЯ его  причуда  -- проводить  иногда  добрую  часть ночи, дремлЯ  на
диване  и  не ложась в  постель. Џоводом к такому  образу жизни могла  быть,
во-первых, опаснаЯ болезнь, недавно им выдержаннаЯ и сильно  напугавшаЯ его,
а  во-вторых,  боЯзнь  обморока  и  замираниЯ,  которым  он,  как   говорЯт,
действительно был подвержен. Љак бы  то ни было,  но открыть  секрет ѓоголЯ,
даже из благодушного желаниЯ пособить ему, значило нанести  глубочайшую рану
его сердцу. ’аким образом, ѓоголь довольно часто, а к концу  все чаше и чаще
приходил  в  мою  комнату,  садилсЯ на  узенький  плетеный  диван из соломы,
опускал голову на руку и дремал долго  после того, как Я уже был в постели и
тушил свечу. ‡атем переходил он к себе на цыпочках и так же точно усаживалсЯ
на  своем  собственном  соломенном  диванчике вплоть  до света,  а со светом
взбивал  и разметывал  свою  постель длЯ  того,  чтоб общаЯ  наша  служанка,
прибиравшаЯ комнаты, не могла иметь подозрениЯ  о капризе жильца  своего,  в
чем,  однакоже, успел весьма мало, как  и следовало  ожидать. ЋбстоЯтельство
это, между прочим,  хорошо  поЯснЯет то  место  в  любопытной  записке ”. ‚.
—ижова  о  ѓоголе 1843 года, где  автор касаетсЯ апатических  вечеров Ќ.  Њ.
џзыкова, на которых  все присутствующие находились в состоЯнии полудремоты и
после   часа   молчаниЯ   или   редких  отрывистых  замечаний   расходились,
приглашаемые иногда ироническим замечанием ѓоголЯ: "Ќе пора ли нам, господа,
окончить нашу  шумную  беседу" ("‡аписки о жизни ѓоголЯ",  том  I, стр. 330)
<sup>199</sup>. ‚ечера эти могли быть длЯ  ѓоголЯ началом самой  ночи, точно
так же проводимой, только без друзей  и разговоров. Љонечно,  тут еще нельзЯ
искать   обыкновенных   приемов   аскетического   настроениЯ,   развившегосЯ
впоследствии у  ѓоголЯ  до  необычайной  степени, но путь длЯ  них  был  уже
намечен.  ‚прочем,  все  умерЯлось  еще  тогда наслаждениЯми  художнической,
созерцательной  жизни,  и самаЯ  бессонница, вызваннаЯ мнительностью,  имела
подчас   поэтическую   обстановку.  ’ак,   однажды  во  ”раскати   мы  долго
разговаривали,  сидЯ  на  окне  локанды  ***, глЯдЯ в темное  голубое небо и
прислушиваЯсь  к  шуму  фонтана,   который  журчал  на   дворе.  Ѓеседа  шла
преимущественно об отечестве; ѓоголь по временам вдыхал в себЯ ароматический
запах  итальЯнской ночи  и при воспоминании о некоторых ЯвлениЯх нашего быта
приговаривал задумчиво:  "Ђ  может быть, все так  и  нужно покамест". ‚ообще
мысль о ђоссии была в то  времЯ, вместе с мыслью о ђиме, живейшей частью его
существованиЯ. Ћн вполне был прав,  утверждаЯ впоследствии,  что никогда так
много не думал об отечестве, как  вдали от него, и никогда не был так свЯзан
с  ним,  как живЯ  на  чужой почве:  чувство, испытываемое многими людьми  с
гораздо меньшими способностЯми и меньшим призванием,  чем ѓоголь. Њежду  тем
кроткаЯ свежесть ночи, тишина ее и однообразный плеск фонтана погрузили менЯ
в дремоту: Я заснул на окне в то самое времЯ, как мне казалось, что  все еще
слышу говор  фонтана и различаю шопот  собеседника... ‚ероЯтно, ѓоголь также
продремал всю ночь на окне, потому что  он разбудил  менЯ поутру точно в том
виде и костюме, как был накануне.
     * Џервого любовника.
     ** ћго-восточный ветер.
     *** ѓостиницы.

     Њежду  тем  со   мной   случилось   довольно  неприЯтное  происшествие.
‚ыкупавшись  в  ’ибре,  Я захватил  сильную  простуду,  котораЯ  разрешилась
опухолью горла,  или жабой, по простонародному названию. „октор никак не мог
овладеть  болезнию  и, не  знаЯ,  что делать,  потребовал  кровопусканиЯ.  џ
сопротивлЯлсЯ этому  общему итальЯнскому  средству; но раз  почтенный доктор
вошел  ко  мне  в  сопровождении  хозЯина  нашей  квартиры,  его  домашних и
фельдшера. Џо  первым  словам  Я убедилсЯ,  что  они решились  на насилие, и
покорно отдал себЯ в их распорЯжение. ”ельдшер быстро перевЯзал мне руку и с
видом какого-то свирепого наслаждениЯ приступил к  делу. ‚сего забавнее, что
сам доктор не  мог удержатьсЯ  от восторга при  виде крови и  закричал: "bel
sangue! …ссо-lo"  (вот она,  кровь-то). ‡атем,  почти прыгаЯ  около менЯ, он
подтверждал  фельдшеру  не  жалеть  моей  крови  и  просил  о  том  же  всех
присутствующих,  на  лицах  которых  было  написано  душевное  удовольствие.
ЉомическаЯ сцена, поразившаЯ менЯ своей странностью и неожиданностию!
     Џри  первых признаках упорного  недуга,  сопротивлЯющегосЯ  медицинским
средствам,  ѓоголь уехал  тотчас,  за  город, написав  оттуда хозЯину  нашей
квартиры  маленькую  записочку,  в  которой просил его занЯтьсЯ  больным  --
nostro  povero  ammalato  *,  как  выразилсЯ.  ЉажетсЯ,  вид  страданиЯ  был
невыносим длЯ него, как и вид смерти. Љартина немощи если не погружала его в
горькое лирическое  настроение, как это случилось  у  постели больного графа
€осифа  ‚иельгорского в  1839 году <sup>200</sup>, то уже гнала его прочь от
себЯ: он не мог вытерпеть природного безобразиЯ всЯких физических страданий.
—то  касаетсЯ  до  созерцаниЯ  смерти,  известно, как подействовал  на  весь
организм  его  гроб  г-жи  •омЯковой  <sup>201</sup>,  за  которым  он   сам
последовал вскоре  в  могилу.  ‚ообще  при  сердце,  способном  на  глубокое
сочувствие, ѓоголь лишен был дара и уменьЯ прикасатьсЯ собственными руками к
ранам ближнего. …му недоставало длЯ этого той особенной твердости характера,
котораЯ не всегда встречаетсЯ и у самых энергических  людей. Ѓеду  и  заботу
человека он переводил на разумный Язык доброго посредника и помогал ближнему
советом, заступничеством, свЯзЯми,  но никогда  не  переживал с  ним  горечи
страданиЯ, никогда не был с  ним в живом, так сказать, натуральном, общении.
Ћн мог отдать страждущему свою мысль, свою молитву, пламенное желание своего
сердца,  но самого себЯ ни в каком случае не отдавал.  ЌельзЯ и требовать от
натуры  человека,  чего в  ней не  заключаетсЯ  (довольно,  что натура  была
благороднаЯ и любЯщаЯ по-своему), но замечание это показалось нам совершенно
необходимым   в  виду  тех  безразличных,  ничего  не  выражающих  фраз   об
"ангельской"  душе,  "необычайном"   сердце  и  проч.,  которые  расточаютсЯ
биографами  ѓоголЯ  в  опытах  изображениЯ его  характера  и  характера  его
нисколько не определЯют.
     * Ѓуквально: нашим бедным больным.

     џ  скоро  выздоровел,  а   между  тем  времЯ  отъезда  моего  из   ђима
приближалось. „о того мы успели сделать целым обществом прогулку в ‘абинских
горах,  побывать в  Ћлевано и ‘убиако, где  нашли  толпу русских художников,
изучающих все  эти  превосходные  и оригинальные местности.  ѓоголь  нам  не
сопутствовал, он  оставалсЯ  в ђиме  *,  и  потом  весьма пенЯл на  леность,
помешавшую  ему  присоединитьсЯ  к странническому каравану. Ћсобенно сожалел
он, что лишилсЯ удобного случаЯ видеть те бедные римские общины, которые еще
в средние века поселились на вершинах недоступных гор, одолеваемых с трудом,
по каменистой тропинке, привычным итальЯнским ослом.  „ругого  способа  езды
здесь  нет. Њногие живут там  и  доселе,  свЯзываЯсь  с государством  только
посредством  сборщика  податей  и  местного  аббата, их всеобщего духовника,
сходЯ в  долину длЯ посева и  сбора маиса и кукурузы, обмена своих овощей, а
иногда, при благоприЯтных политических обстоЯтельствах, длЯ разбоЯ и грабежа
на дорогах. Љак совершеннейшее проЯвление той естественной, <i>непосредственной</i>
жизни,  которую  так  высоко  ценил ѓоголь,  они  действительно  заслуживали
вниманиЯ  его, особенно  если  вспомнить  истинно живописные стороны, какими
они,  надо  сказать правду,  обладают  в  изобилии.  †ивописность  и  всЯкий
проблеск  самородной выдумки, как бы малозначительна ни была она, находили в
ѓоголе почти всегда лучшего и благорасположеннейшего ценителЯ. Џомню, что  в
одно из наших путешествий по  дорогам между  ’иволи,  ”раскати и Ђльбано  мы
наехали на  узкую  лощину, закраины которой так густо  поросли кустами живой
изгороди,  что составили над  тропинкой род зеленого, непроницаемого  свода.
ѓоголь был в восхищении и  сказал: "‚от какими дорогами  надо бы обзавестись
…вропе"; но …вропа обзавелась дорогами совсем в другом вкусе.
     * €звестный наш художник ”. Ђ. Њоллер, окончивший свою "ђусалку", писал
в  это времЯ портрет ѓоголЯ. Џо возвращении моем из  ‘убиако Я  раз застал в
его  мастерской  ѓоголЯ за  сеансом.  ‚ероЯтно, сеансы эти  и были причиной,
помешавшей  ѓоголю  принЯть  участие в  нашей прогулке. ЏоказываЯ  мне  свой
портрет, ѓоголь заметил: "Џисать с менЯ весьма трудно: у менЯ по днЯм бывают
различные  лица, да иногда  и  на  одном дне несколько  совершенно различных
выражений", что подтвердил и ”. Ђ. Њоллер. Џортрет известен: это  мастерскаЯ
вещь,  но  саркастическаЯ  улыбка, кажетсЯ  нам,  взЯта  ѓоголем только  длЯ
сеанса. Ћна искусственна и  никогда не составлЯла главной принадлежности его
лица.

     ‡а день до моего отъезда из ђима мы перебрались в Ђльбано, где решились
ожидать прибытиЯ почтовой кареты Џерети, в которой Я взЯл место до  ЌеаполЯ.
Ќа  другой  день  после прощального дружеского обеда  в  обыкновенной  нашей
локанде  ѓоголь  проводил  менЯ до дилижанса и на расставаньи сказал  мне  с
неподдельным  участием и лаской:  "Џрощайте,  †юль. Џомните  мои  слова.  „о
ЌеаполЯ  вы  сыщете легко  дорогу; но надо отыскать дорогу  поважнее, чтоб в
жизни была дорога; их множество, и стоит только выбрать..." Њы расстались. џ
ехал на Ќеаполь  с тем, чтоб  осень  провести  в  ‚ерхней €талии,  а на зиму
переселитьсЯ в Џариж.
     ‚ октЯбре 1841 <sup>202</sup> года в Џариже получено было известие, что
ѓоголь уехал в ђоссию длЯ печатаниЯ первого тома "Њертвых душ".
     Ќесколько  подробностей, касающихсЯ до  истории поЯвлениЯ этого  тома в
печати, мы намерены привести здесь же, прерываЯ  на времЯ нить  воспоминаний
наших. ‘. ’.  Ђксаков в превосходной  записке своей о ѓоголе,  сообщенной г.
Љулишом  и, к  сожалению,  разделенной  им на  отрывки,  в  которых  отчасти
терЯетсЯ  общий характер повествованиЯ  (см. "‡аписки о  жизни ѓоголЯ". ‘пб.
1856 г.), относит  к концу  1840 года замечательную перемену тона в  письмах
ѓоголЯ, получивших оттенок торжественности и мистического одушевлениЯ. ‘. ’.
Ђксаков объЯснЯет это обстоЯтельство, во-первых,  болезнию  ѓоголЯ  в  ‚ене,
осенью того же  года, открывшей ему, по собственному  его признанию, многое,
что изменило все существование его, а во-вторых, причину перемены полагает в
великом значении, какую возымели "Њертвые  души" длЯ их  автора, увидавшего,
как под  рукой  его  "незначащий  сюжет вырастает  в колоссальное  создание,
наполненное  болезненными  ЯвлениЯми  нашей  общественной  жизни". ЏоследнЯЯ
догадка особенно справедлива. ‘ приближением к концу своего заветного  труда
ѓоголь начинает  уже  смотреть на себЯ  как на  человека, в  жизни  которого
слышатсЯ  шаги неведомого,  таинственного  предопределениЯ. ‚зглЯд  этот  на
самого  себЯ все  более  и  более  укреплЯетсЯ  по  мере  развитиЯ работы и,
наконец,  переходит в  убеждение, которое нераздельно срастаетсЯ со всем его
существованием.
     Џри поверке его писем всеми известными  обстоЯтельствами его  жизни, мы
видим,  как  по  мере  окончаниЯ  какой-либо  части  романа,  свежих,  живых
отпрысков, данных  им, или обогащениЯ его  каким-либо  новым представлением,
ѓоголь проникаетсЯ каждым из этих Явлений, настраивает душу