душит
с досады какую-нибудь муху, котораЯ в это времЯ жужжит и  бьетсЯ  об  стекло
под его пальцем. Ќо всему бывает конец, и желаннаЯ минута настала: все  было
готово, перед у брички как следует был налажен, колесо было  обтЯнуто  новою
шиною,  кони  приведены  с  водопоЯ,  и  разбойники   кузнецы   отправились,
пересчитав полученные целковые и пожелав благополучиЯ. Ќаконец и бричка была
заложена, и два горЯчие калача,  только  что  купленные,  положены  туда,  и
‘елифан уже засунул кое-что длЯ себЯ в карман, бывший у кучерских  козел,  и
сам герой наконец, при взмахивании картузом полового,  стоЯвшего  в  том  же
демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеЯх и кучерах,  собравшихсЯ
позевать, как выезжает чужой барин, и  при  всЯких  других  обстоЯтельствах,
сопровождающих выезд, сел в экипаж, - и бричка, в которой  ездЯт  холостЯки,
котораЯ так долго застоЯлась в городе и так, может быть,  надоела  читателю,
наконец выехала из ворот гостиницы. "‘лава те, господи" - подумал —ичиков  и
перекрестилсЯ. ‘елифан хлыснул  кнутом;  к  нему  подсел  сперва  повисевший
несколько времени на подножке Џетрушка, и герой  наш,  усевшись  получше  на
грузинском коврике, заложил за спину себе  кожаную  подушку,  притиснул  два
горЯчие калача, и экипаж пошел опЯть подплЯсывать и  покачиватьсЯ  благодарЯ
мостовой, котораЯ,  как  известно,  имела  подкидывающую  силу.  ‘  каким-то
неопределенным чувством глЯдел он на домы, стены,  забор  и  улицы,  которые
также с своей стороны, как  будто  подскакиваЯ,  медленно  уходили  назад  и
которые,  бог  знает,  судила  ли  ему  участь  увидеть  еще  когда-либо   в
продолжение своей жизни. Џри повороте в одну  из  улиц  бричка  должна  была
остановитьсЯ, потому что во всю длину ее проходила бесконечнаЯ  погребальнаЯ
процессиЯ. —ичиков, высунувшись, велел Џетрушке спросить,  кого  хоронЯт,  и
узнал, что хоронЯт прокурора. €сполненный неприЯтных ощущений, он тот же час
спрЯталсЯ в угол, закрыл себЯ кожею и задернул занавески. ‚ это времЯ, когда
экипаж был таким образом остановлен,  ‘елифан  и  Џетрушка,  набожно  снЯвши
шлЯпу, рассматривали, кто, как, в чем и на чем ехал, считаЯ числом,  сколько
было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им  не  признаватьсЯ  и  не
кланЯтьсЯ никому из  знакомых  лакеев,  тоже  принЯлсЯ  рассматривать  робко
сквозь стеклышка, находившиесЯ в кожаных занавесках: за гробом  шли,  снЯвши
шлЯпы, все чиновники.  Ћн  начал  было  побаиватьсЯ,  чтобы  не  узнали  его
экипажа, но им было не до того. Ћни  даже  не  занЯлись  разными  житейскими
разговорами, какие обыкновенно ведут между собою провожающие покойника.  ‚се
мысли их были сосредоточены в это времЯ в самих себе: они  думали,  каков-то
будет новый генерал-губернатор, как возьметсЯ за дело и как  примет  их.  ‡а
чиновниками, шедшими пешком, следовали кареты, из которых выглЯдывали дамы в
траурных чепцах. Џо движениЯм губ и рук их видно было, что они  были  занЯты
живым  разговором;  может  быть,  они  тоже  говорили   о   приезде   нового
генерал-губернатора и делали предположениЯ насчет балов, какие  он  даст,  и
хлопотали о вечных своих  фестончиках  и  нашивочках.  Ќаконец  за  каретами
следовало несколько пустых дрожек, вытЯнувшихсЯ гуськом,  наконец  и  ничего
уже не осталось, и герой наш  мог  ехать.  Ћткрывши  кожаные  занавески,  он
вздохнул, произнесши от души: "‚от, прокурор! жил, жил, а потом  и  умер!  €
вот напечатают в газетах, что скончалсЯ, к прискорбию  подчиненных  и  всего
человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный  супруг,  и  много
напишут всЯкой всЯчины; прибавЯт, пожалуй, что был сопровождаем плачем  вдов
и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебЯ  всего
только и было, что густые брови". ’ут он приказал ‘елифану ехать поскорее  и
между тем  подумал  про  себЯ:  "ќто,  однако  ж,  хорошо,  что  встретились
похороны; говорЯт, значит счастие, если встретишь покойника".
     Ѓричка между тем поворотила в более пустынные улицы;  скоро  потЯнулись
одни длинные  деревЯнные  заборы,  предвещавшие  конец  города.  ‚от  уже  и
мостоваЯ кончилась, и шлагбаум, и город назади, и  ничего  нет,  и  опЯть  в
дороге. € опЯть по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты,
станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и
бойким бородатым хозЯином, бегущим из  постоЯлого  двора  с  овсом  в  руке,
пешеход в  протертых  лаптЯх,  плетущийсЯ  за  восемьсот  верст,  городишки,
выстроенные живьем, с  деревЯнными  лавчонками,  мучными  бочками,  лаптЯми,
калачами и прочей мелюзгой, рЯбые шлагбаумы, чинимые мосты, полЯ  неоглЯдные
и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны,  солдат  верхом  на  лошади,
везущий зеленый Ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской
батареи, зеленые,  желтые  и  свежеразрытые  черные  полосы,  мелькающие  по
степЯм, затЯнутаЯ вдали  песнЯ,  сосновые  верхушки  в  тумане,  пропадающий
далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца... ђусь! ђусь!
вижу  тебЯ,  из  моего  чудного,  прекрасного  далека  тебЯ   вижу:   бедно,
разбросанно и неприютно в тебе; не развеселЯт, не  испугают  взоров  дерзкие
дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства,  города  с  многооконными
высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева  и  плющи,  вросшие  в
домы, в шуме  и  в  вечной  пыли  водопадов;  не  опрокинетсЯ  назад  голова
посмотреть на громоздЯщиесЯ без конца над нею и в вышине каменные глыбы;  не
блеснут  сквозь  наброшенные  одна  на   другую   темные   арки,   опутанные
виноградными сучьЯми, плющами и несметными миллионами диких роз, не  блеснут
сквозь них вдали вечные линии сиЯющих  гор,  несущихсЯ  в  серебрЯные  Ясные
небеса. Ћткрыто-пустынно  и  ровно  все  в  тебе;  как  точки,  как  значки,
неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не  обольстит  и
не очарует взора. Ќо какаЯ же  непостижимаЯ,  тайнаЯ  сила  влечет  к  тебе?
Џочему слышитсЯ и раздаетсЯ немолчно в ушах  твоЯ  тоскливаЯ,  несущаЯсЯ  по
всей длине и ширине твоей, от морЯ до морЯ, песнЯ? —то в ней, в этой  песне?
—то зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Љакие звуки болезненно лобзают,  и
стремЯтсЯ в душу, и вьютсЯ около моего сердца? ђусь! чего же  ты  хочешь  от
менЯ? какаЯ непостижимаЯ свЯзь таитсЯ между нами?  —то  глЯдишь  ты  так,  и
зачем все, что ни есть в тебе, обратило на менЯ  полные  ожиданиЯ  очи?..  €
еще, полный недоумениЯ, неподвижно стою  Я,  а  уже  главу  осенило  грозное
облако, тЯжелое грЯдущими дождЯми, и онемела мысль пред твоим пространством.
—то пророчит сей необъЯтный  простор?  ‡десь  ли,  в  тебе  ли  не  родитьсЯ
беспредельной мысли, когда ты сама без конца? ‡десь  ли  не  быть  богатырю,
когда есть место, где развернутьсЯ и пройтись ему? €  грозно  объемлет  менЯ
могучее   пространство,   страшною   силою   отразЯсь   во   глубине   моей;
неестественной властью осветились мои  очи:  у!  какаЯ  сверкающаЯ,  чуднаЯ,
незнакомаЯ земле даль! ђусь!..
     - „ержи, держи, дурак! - кричал —ичиков ‘елифану
     - ‚от Я тебЯ палашом! - кричал скакавший навстречу фельдъегерь с  усами
в аршин. - Ќе видишь, леший дери  твою  душу:  казенный  экипаж!  -  €,  как
призрак, исчезнула с громом и пылью тройка.
     Љакое странное, и манЯщее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и как
чудна она сама, эта дорога: Ясный день, осенние листьЯ,  холодный  воздух...
покрепче в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней прижмемсЯ к  углу!
‚ последний раз  пробежавшаЯ  дрожь  прохватила  члены,  и  уже  сменила  ее
приЯтнаЯ теплота. Љони  мчатсЯ...  как  соблазнительно  крадетсЯ  дремота  и
смежаютсЯ очи, и уже сквозь сон слышатсЯ и "Ќе белы снеги", и сап лошадей, и
шум колес, и уже храпишь, прижавши к углу  своего  соседа.  ЏроснулсЯ:  пЯть
станций  убежало  назад;  луна,  неведомый  город,   церкви   с   старинными
деревЯнными куполами и чернеющими остроконечьЯми, темные бревенчатые и белые
каменные дома. ‘иЯние месЯца  там  и  там:  будто  белые  полотнЯные  платки
развешались по стенам,  по  мостовой,  по  улицам;  косЯками  пересекают  их
черные,  как  уголь,  тени;  подобно  сверкающему  металлу  блистают   вкось
озаренные деревЯнные крыши, и нигде ни души  -  все  спит.  Ћдин-одинешенек,
разве где-нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли городской  тачает  свою
пару сапогов, пекарь ли возитсЯ в печурке - что до  них?  Ђ  ночь!  небесные
силы! какаЯ ночь совершаетсЯ в вышине! Ђ воздух, а небо,  далекое,  высокое,
там,  в  недоступной  глубине  своей,   так   необъЯтно,   звучно   и   Ясно
раскинувшеесЯ!.. Ќо дышит свежо  в  самые  очи  холодное  ночное  дыхание  и
убаюкивает тебЯ, и вот уже дремлешь и забываешьсЯ, и храпишь,  и  ворочаетсЯ
сердито, почувствовав на себе тЯжесть, бедный,  притиснутый  в  углу  сосед.
ЏроснулсЯ - и уже опЯть перед тобою полЯ  и  степи,  нигде  ничего  -  везде
пустырь, все открыто. ‚ерста с цифрой летит тебе в очи; занимаетсЯ утро;  на
побелевшем холодном небосклоне  золотаЯ  бледнаЯ  полоса;  свежее  и  жестче
становитсЯ ветер: покрепче в теплую шинель!..  какой  славный  холод!  какой
чудный, вновь обнимающий тебЯ сон! ’олчок - и опЯть  проснулсЯ.  Ќа  вершине
неба солнце. "Џолегче! легче!" - слышитсЯ голос, телега спускаетсЯ с  кручи:
внизу плотина широкаЯ и широкий Ясный пруд, сиЯющий, как медное  дно,  перед
солнцем; деревнЯ, избы  рассыпались  на  косогоре;  как  звезда,  блестит  в
стороне крест сельской церкви; болтовнЯ  мужиков  и  невыносимый  аппетит  в
желудке... Ѓоже! как ты хороша подчас, далекаЯ, далекаЯ дорога! ‘колько раз,
как погибающий и  тонущий,  Я  хваталсЯ  за  тебЯ,  и  ты  всЯкий  раз  менЯ
великодушно выносила и спасала! Ђ сколько родилось в тебе  чудных  замыслов,
поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!.. Ќо и  друг
наш —ичиков чувствовал в это времЯ не вовсе прозаические грезы. Ђ посмотрим,
что он чувствовал. ‘начала он  не  чувствовал  ничего  и  поглЯдывал  только
назад, желаЯ уверитьсЯ, точно ли выехал из  города;  но  когда  увидел,  что
город уже давно скрылсЯ, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находитсЯ
вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных  церквей  давно
ушли в землю, он занЯлсЯ только одной дорогою, посматривал только направо  и
налево, и город N. как будто не бывал в его памЯти, как  будто  проезжал  он
его давно, в детстве. Ќаконец и дорога перестала занимать  его,  и  он  стал
слегка закрывать глаза и склонЯть голову к подушке. Ђвтор признаетсЯ,  этому
даже рад, находЯ, таким  образом,  случай  поговорить  о  своем  герое;  ибо
доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то Ќоздрев, то балы,  то
дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысЯчи тех мелочей, которые кажутсЯ
только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а покамест обращаютсЯ в свете,
почитаютсЯ за весьма важные дела. Ќо теперь отложим совершенно все в сторону
и прЯмо займемсЯ делом.
     Ћчень сомнительно, чтобы избранный  нами  герой  понравилсЯ  читателЯм.
„амам он не понравитсЯ, это можно сказать утвердительно, ибо  дамы  требуют,
чтоб герой был решительное совершенство, и если  какое-нибудь  душевное  или
телесное пЯтнышко, тогда беда! Љак глубоко ни заглЯни автор ему в душу, хоть
отрази чище зеркала его образ, ему не дадут никакой цены.  ‘амаЯ  полнота  и
средние лета —ичикова много повредЯт ему:  полноты  ни  в  каком  случае  не
простЯт герою, и весьма  многие  дамы,  отворотившись,  скажут:  "”и,  такой
гадкий!" “вы! все это известно автору, и при всем том он не  может  взЯть  в
герои добродетельного человека, но... может быть, в  сей  же  самой  повести
почуютсЯ иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное  богатство
русского духа, пройдет  муж,  одаренный  божескими  доблестЯми,  или  чуднаЯ
русскаЯ девица, какой не сыскать нигде  в  мире,  со  всей  дивной  красотой
женской души, всЯ из великодушного стремлениЯ и самоотвержениЯ.  €  мертвыми
покажутсЯ пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва  книга
пред живым словом! ЏодымутсЯ  русские  движениЯ...  и  увидЯт,  как  глубоко
заронилось в славЯнскую природу то, что скользнуло только по природе  других
народов... Ќо к чему и зачем говорить о том, что впереди? Ќеприлично автору,
будучи  давно  уже  мужем,  воспитанному   суровой   внутренней   жизнью   и
свежительной трезвостью уединениЯ,  забыватьсЯ  подобно  юноше.  ‚сему  свой
черед, и место, и времЯ! Ђ добродетельный человек все-таки не взЯт в  герои.
€ можно даже сказать, почему не взЯт. Џотому что  пора  наконец  дать  отдых
бедному добродетельному человеку, потому  что  праздно  вращаетсЯ  на  устах
слово "добродетельный человек"; потому что обратили в лошадь добродетельного
человека, и нет писателЯ, который бы не ездил на нем,  понукаЯ  и  кнутом  и
всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного  человека  до  того,
что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только  ребра  да  кожа
вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому
что не уважают  добродетельного  человека.  Ќет,  пора  наконец  припрЯчь  и
подлеца. €так, припрЯжем подлеца!
     ’емно и скромно происхождение нашего героЯ. ђодители были  дворЯне,  но
столбовые или личные - бог ведает; лицом он на них не  походил:  по  крайней
мере родственница, бывшаЯ при его рождении, низенькаЯ, коротенькаЯ  женщина,
которых обыкновенно называют пигалицами, взЯвши в руки ребенка,  вскрикнула:
"‘овсем вышел не такой, как Я думала! …му  бы  следовало  пойти  в  бабку  с
матерней стороны, что было бы и лучше, а  он  родилсЯ  просто,  как  говорит
пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца".  †изнь  при  начале
взглЯнула на него как-то кисло-неприютно, сквозь какое-то мутное, занесенное
снегом окошко:  ни  друга,  ни  товарища  в  детстве!  ЊаленькаЯ  горенка  с
маленькими окнами, не отворЯвшимисЯ ни в зиму,  ни  в  лето,  отец,  больной
человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вЯзаных  хлопанцах,  надетых  на
босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходЯ по комнате, и плевавший в стоЯвшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером  в  руках,  чернилами  на
пальцах и даже на губах, вечнаЯ пропись перед глазами: "не лги, послушествуй
старшим и носи добродетель в сердце"; вечный  шарк  и  шлепанье  по  комнате
хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: "опЯть задурил!", отзывавшийсЯ
в то времЯ, когда ребенок, наскуча однообразием труда,  приделывал  к  букве
какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприЯтное  чувство,
когда вслед за сими  словами  краюшка  уха  его  скручивалась  очень  больно
ногтЯми  длинных   протЯнувшихсЯ   сзади   пальцев:   вот   беднаЯ   картина
первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную памЯть. Ќо в
жизни все менЯетсЯ быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и
разлившимисЯ потоками, отец, взЯвши сына, выехал с ним на  тележке,  которую
потащила мухортаЯ пегаЯ лошадка, известнаЯ у лошадиных барышников под именем
соро'ки; ею правил кучер,  маленький  горбунок,  родоначальник  единственной
крепостной  семьи,  принадлежавшей  отцу  —ичикова,  занимавший  почти   все
должности в доме. Ќа соро'ке тащились они полтора дни с  лишком;  на  дороге
ночевали, переправлЯлись через реку, закусывали холодным пирогом  и  жареною
бараниною, и  только  на  третий  день  утром  добрались  до  города.  Џеред
мальчиком блеснули нежданным великолепием городские улицы,  заставившие  его
на несколько минут разинуть рот. Џотом соро'ка бултыхнула вместе с  тележкою
в  Яму,  которою  начиналсЯ  узкий  переулок,  весь  стремившийсЯ   вниз   и
запруженный грЯзью; долго работала она там всеми  силами  и  месила  ногами,
подстрекаемаЯ и горбуном и самим барином, и наконец втащила их  в  небольшой
дворик, стоЯвший на косогоре с двумЯ расцветшими  ЯблонЯми  пред  стареньким
домиком и садиком позади его, низеньким,  маленьким,  состоЯвшим  только  из
рЯбины, бузины и скрывавшейсЯ  во  глубине  ее  деревЯнной  будочки,  крытой
драньем, с узеньким матовым окошечком. ’ут  жила  родственница  их,  дрЯблаЯ
старушонка, все еще ходившаЯ всЯкое утро на рынок  и  сушившаЯ  потом  чулки
свои у самовара, котораЯ потрепала  мальчика  по  щеке  и  полюбовалась  его
полнотою. ’ут должен был он остатьсЯ и ходить ежедневно в классы  городского
училища. Ћтец, переночевавши, на другой  же  день  выбралсЯ  в  дорогу.  Џри
расставании слез не было пролито из родительских  глаз;  дана  была  полтина
меди на расход и лакомства и, что гораздо важнее, умное наставление: "‘мотри
же, Џавлуша, учись, не дури и не повесничай, а больше всего угождай учителЯм
и начальникам. Љоли будешь угождать  начальнику,  то,  хоть  и  в  науке  не
успеешь и таланту бог не  дал,  все  пойдешь  в  ход  и  всех  опередишь.  ‘
товарищами не водись, они тебЯ добру не научат; а если уж пошло на  то,  так
водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными.
Ќе угощай и не потчевай никого, а веди себЯ лучше так, чтобы тебЯ угощали, а
больше всего береги и копи  копейку:  эта  вещь  надежнее  всего  на  свете.
’оварищ или приЯтель тебЯ надует и в беде первый тебЯ выдаст, а  копейка  не
выдаст, в какой бы беде ты ни был. ‚се сделаешь и  все  прошибешь  на  свете
копейкой". „авши такое наставление, отец рассталсЯ с сыном и потащилсЯ вновь
домой на своей соро'ке, и с тех пор уже никогда он больше его не  видел,  но
слова и наставлениЯ заронились глубоко ему в душу.
     Џавлуша  с  другого  же  дни  принЯлсЯ  ходить  в   классы.   Ћсобенных
способностей к какой-нибудь науке в нем не оказалось;  отличилсЯ  он  больше
прилежанием и опрЯтностию; но зато  оказалсЯ  в  нем  большой  ум  с  другой
стороны, со стороны практической. Ћн вдруг смекнул и понЯл дело и повел себЯ
в отношении к товарищам точно таким образом, что они его угощали, а он их не
только  никогда,  но  даже  иногда,  припрЯтав  полученное  угощенье,  потом
продавал им же. …ще ребенком он умел уже отказать себе во  всем.  €з  данной
отцом полтины не издержал ни копейки, напротив - в тот же год уже  сделал  к
ней приращениЯ, показав оборотливость почти необыкновенную: слепил из  воску
снегирЯ, выкрасил его и продал очень выгодно. Џотом в продолжение некоторого
времени пустилсЯ на другие спекулЯции, именно вот какие: накупивши на  рынке
съестного, садилсЯ в классе возле тех, которые были побогаче, и  как  только
замечал, что товарища начинало тошнить, - признак подступающего голода, - он
высовывал ему из-под скамьи  будто  невзначай  угол  прЯника  или  булки  и,
раззадоривши его, брал  деньги,  соображаЯсЯ  с  аппетитом.  „ва  месЯца  он
провозилсЯ у себЯ на квартире без  отдыха  около  мыши,  которую  засадил  в
маленькую  деревЯнную  клеточку,  и  добилсЯ  наконец  до  того,  что   мышь
становилась на задние лапки, ложилась и вставала по приказу, и продал  потом
ее тоже очень выгодно. Љогда набралось денег  до  пЯти  рублей,  он  мешочек
зашил и стал копить в другой. ‚ отношении к начальству  он  повел  себЯ  еще
умнее. ‘идеть на лавке никто не  умел  так  смирно.  Ќадобно  заметить,  что
учитель был большой любитель тишины и хорошего поведениЯ и  терпеть  не  мог
умных и острых мальчиков; ему казалось, что они непременно  должны  над  ним
смеЯтьсЯ. „остаточно было  тому,  который  попал  на  замечание  со  стороны
остроумиЯ, достаточно было ему только пошевелитьсЯ или как-нибудь  ненароком
мигнуть бровью, чтобы подпасть вдруг под  гнев.  Ћн  его  гнал  и  наказывал
немилосердно. "џ, брат,  из  тебЯ  выгоню  заносчивость  и  непокорность!  -
говорил он. - џ тебЯ знаю насквозь, как ты сам себЯ не знаешь. ‚от ты у менЯ
постоишь на коленЯх! ты у менЯ поголодаешь!" € бедный мальчишка, сам не знаЯ
за что, натирал себе колени и голодал по суткам. "‘пособности  и  дарованиЯ?
это все вздор, - говаривал он, - Я смотрю только на  поведенье.  џ  поставлю
полные баллы во всех науках тому,  кто  ни  аза  не  знает,  да  ведет  себЯ
похвально; а в ком Я вижу дурной дух да насмешливость, Я тому нуль, хотЯ  он
‘олона заткни за поЯс!" ’ак говорил учитель, не любивший насмерть Љрылова за
то, что он сказал: "Џо мне, уж лучше пей,  да  дело  разумей",  -  и  всегда
рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище,  где  он
преподавал прежде, такаЯ была тишина, что слышно было, как муха  летит;  что
ни один из учеников в течение круглого года не кашлЯнул и не  высморкалсЯ  в
классе и что до самого звонка нельзЯ было узнать, был ли кто там,  или  нет.
—ичиков вдруг постигнул дух начальника и в чем должно состоЯть поведение. Ќе
шевельнул он ни глазом, ни бровью во все времЯ класса,  как  ни  щипали  его
сзади; как только раздавалсЯ звонок, он бросалсЯ опрометью и подавал учителю
прежде всех треух (учитель ходил в треухе); подавши треух, он выходил первый
из класса и старалсЯ ему попастьсЯ раза три на дороге,  беспрестанно  снимаЯ
шапку. „ело имело совершенный успех. ‚о все времЯ пребываниЯ в  училище  был
он на отличном счету и при выпуске получил полное удостоение во всех науках,
аттестат и книгу с золотыми буквами за примерное прилежание и  благонадежное
поведение. ‚ышед из училища, он  очутилсЯ  уже  юношей  довольно  заманчивой
наружности, с подбородком, потребовавшим бритвы. ‚ это времЯ умер отец  его.
‚ наследстве оказались четыре заношенные безвозвратно  фуфайки,  два  старых
сертука, подбитых мерлушками, и незначительнаЯ сумма денег. Ћтец, как видно,
был сведущ только в совете копить копейку, а сам накопил ее немного. —ичиков
продал тут же ветхий дворишко с ничтожной землицей за тысЯчу рублей, а семью
людей перевел в город, располагаЯсь основатьсЯ в нем и занЯтьсЯ  службой.  ‚
это же времЯ был выгнан из  училища  за  глупость  или  другую  вину  бедный
учитель, любитель тишины и похвального поведениЯ. “читель  с  горЯ  принЯлсЯ
пить; наконец и пить уже было ему не на что;  больной,  без  куска  хлеба  и
помощи, пропадал он где-то в нетопленной, забытой  конурке.  Ѓывшие  ученики
его, умники и острЯки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность  и
заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали  тут  же  длЯ
него  деньги,  продав  даже  многое  нужное;  один  только  Џавлуша  —ичиков
отговорилсЯ неимением и дал какой-то пЯтак серебра, который тут же  товарищи
ему бросили, сказавши: "ќх ты, жила!" ‡акрыл  лицо  руками  бедный  учитель,
когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом  полились
из погасавших очей, как у бессильного дитЯти. "Џри смерти на одре привел бог
заплакать", - произнес он  слабым  голосом  и  тЯжело  вздохнул,  услышав  о
—ичикове, прибавЯ тут же: "ќх, Џавлуша! вот как переменЯетсЯ  человек!  ведь
какой был благонравный, ничего буйного, шелк! Ќадул, сильно надул..."
     ЌельзЯ, однако же, сказать, чтобы природа героЯ нашего была так  сурова
и черства и чувства его были  да  того  притуплены,  чтобы  он  не  знал  ни
жалости, ни состраданиЯ; он чувствовал и то  и  другое,  он  бы  даже  хотел
помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме,  чтобы  не
трогать уже тех денег, которых положено было не трогать;  словом,  отцовское
наставление: береги и  копи  копейку  -  пошло  впрок.  Ќо  в  нем  не  было
привЯзанности собственно к деньгам длЯ денег; им не владели скрЯжничество  и
скупость. Ќет, не они двигали им:  ему  мерещилась  впереди  жизнь  во  всех
довольствах,  со  всЯкими  достатками;  экипажи,  дом,  отлично  устроенный,
вкусные обеды - вот что беспрерывно носилось в  голове  его.  —тобы  наконец
потом, со временем, вкусить непременно  все  это,  вот  длЯ  чего  береглась
копейка, скупо отказываемаЯ до времени и себе и  другому.  Љогда  проносилсЯ
мимо его богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках в  богатой  упрЯжи,
он как вкопанный останавливалсЯ на  месте  и  потом,  очнувшись,  как  после
долгого сна, говорил: "Ђ ведь был конторщик, волосы носил в кружок!" €  все,
что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него впечатление,
непостижимое им самим. ‚ышед из училища, он не  хотел  даже  отдохнуть:  так
сильно было у него желанье скорее принЯтьсЯ за дело  и  службу.  Ћднако  же,
несмотрЯ на похвальные аттестаты, с большим трудом определилсЯ он в казенную
палату. € в дальних захолустьЯх  нужна  протекциЯ!  Њестечко  досталось  ему
ничтожное, жалованьЯ тридцать или сорок рублей в год. Ќо  решилсЯ  он  жарко
занЯтьсЯ службою,  все  победить  и  преодолеть.  €  точно,  самоотвержение,
терпенье и ограничение нужд  показал  он  неслыханное.  ‘  раннего  утра  до
позднего вечера, не уставаЯ ни душевными, ни  телесными  силами,  писал  он,
погрЯзнув весь в канцелЯрские бумаги, не ходил домой,  спал  в  канцелЯрских
комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел  сохранить
опрЯтность, порЯдочно одетьсЯ,  сообщить  лицу  приЯтное  выражение  и  даже
что-то благородное в движениЯх. Ќадобно  сказать,  что  палатские  чиновники
особенно отличались невзрачностью и неблагообразием. “ иных были лица, точно
дурно выпеченный хлеб: щеку раздуло в одну сторону,  подбородок  покосило  в
другую, верхнюю губу вынесло пузырем,  котораЯ  в  прибавку  к  тому  еще  и
треснула; словом, совсем некрасиво. ѓоворили они все  как-то  сурово,  таким
голосом, как бы собирались кого  прибить;  приносили  частые  жертвы  ‚акху,
показав таким образом, чти в славЯнской  природе  есть  еще  много  остатков
Язычества; приходили даже подчас в присутствие, как говоритсЯ,  нализавшись,
отчего в присутствии было нехорошо и  воздух  был  вовсе  не  ароматический.
Њежду  такими  чиновниками  не  мог  не  быть  замечен  и  отличен  —ичиков,
представлЯЯ во всем совершенную  противоположность  и  взрачностью  лица,  и
приветливостью  голоса,  и  совершенным  неупотребленьем   никаких   крепких
напитков. Ќо при всем том трудна была его дорога; он  попал  под  начальство
уже  престарелому   повытчику,   который   был   образ   какой-то   каменной
бесчувственности и непотрЯсаемости: вечно тот же,  неприступный,  никогда  в
жизни не Явивший на лице своем усмешки, не приветствовавший ни  разу  никого
даже запросом о здоровье. Ќикто не видал, чтобы он хоть раз был не тем,  чем
всегда, хоть на улице, хоть у себЯ дома; хоть бы раз показал он в чем-нибудь
участье, хоть бы напилсЯ пьЯн и в  пьЯнстве  рассмеЯлсЯ  бы;  хоть  бы  даже
предалсЯ дикому веселью, какому предаетсЯ разбойник в пьЯную минуту, но даже
тени не  было  в  нем  ничего  такого.  Ќичего  не  было  в  нем  ровно:  ни
злодейского, ни доброго, и что-то страшное ЯвлЯлось в сем отсутствии  всего.
—ерство-мраморное лицо его, без всЯкой резкой неправильности, не намекало ни
на какое сходство; в суровой соразмерности между собою были черты его.  Ћдни
только частые рЯбины и ухабины, истыкавшие их, причислЯли его  к  числу  тех
лиц, на которых, по народному выражению, черт  приходил  по  ночам  молотить
горох. Љазалось, не было сил человеческих  подбитьсЯ  к  такому  человеку  и
привлечь его  расположение,  но  —ичиков  попробовал.  ‘начала  он  принЯлсЯ
угождать во всЯких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку  перьев,
какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их,  клал  ему  всЯкий
раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок  и  табак;  завел  новую
трЯпку длЯ его чернильницы; отыскал где-то  его  шапку,  прескверную  шапку,
какаЯ когда-либо существовала в мире, и всЯкий раз клал  ее  возле  него  за
минуту до окончаниЯ присутствиЯ; чистил ему  спину,  если  тот  запачкал  ее
мелом у стены, - но все это осталось решительно без всЯкого замечаниЯ,  так,
как будто ничего этого не было и делано. Ќаконец он пронюхал  его  домашнюю,
семейственную жизнь, узнал, что у него  была  зрелаЯ  дочь,  с  лицом,  тоже
похожим на то, как будто бы на нем происходила по ночам молотьба  гороху.  ‘
этой-то  стороны  придумал  он  навести  приступ.  “знал,  в  какую  церковь
приходила она по воскресным днЯм, становилсЯ всЯкий раз насупротив ее, чисто
одетый, накрахмаливши сильно манишку, - и дело  возымело  успех:  пошатнулсЯ
суровый повытчик и зазвал его на чай! € в канцелЯрии не  успели  оглЯнутьсЯ,
как устроилось дело так, что —ичиков переехал к нему в дом, сделалсЯ  нужным
и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращалсЯ, как  с
невестой, повытчика звал папенькой, целовал  его  в  руку;  все  положили  в
палате, что в конце февралЯ перед  великим  постом  будет  свадьба.  ‘уровый
повытчик стал даже хлопотать за него у начальства, и чрез несколько  времени
—ичиков сам сел повытчиком на одно  открывшеесЯ  вакантное  место.  ‚  этом,
казалось, и заключалась главнаЯ цель свЯзей его с старым повытчиком,  потому
что тут же сундук свой он отправил секретно домой и на другой день  очутилсЯ
уже на другой квартире. Џовытчика перестал  звать  папенькой  и  не  целовал
больше его руки, а о свадьбе так дело и замЯлось, как будто вовсе ничего  не
происходило. Ћднако же, встречаЯсь с ним, он всЯкий раз ласково жал ему руку
и приглашал его  на  чай,  так  что  старый  повытчик,  несмотрЯ  на  вечную
неподвижность  и  черствое  равнодушие,  всЯкий  раз  встрЯхивал  головою  и
произносил себе под нос: "Ќадул, надул, чертов сын!"
     ќто был самый трудный порог, через который перешагнул он.  ‘  этих  пор
пошло легче и успешнее. Ћн стал человеком заметным. ‚се оказалось в нем, что
нужно длЯ этого мира: и приЯтность в оборотах  и  поступках,  и  бойкость  в
деловых делах. ‘ такими средствами добыл он в  непродолжительное  времЯ  то,
что называют хлебное местечко, и воспользовалсЯ им отличным  образом.  Ќужно
знать, что в то же самое  времЯ  начались  строжайшие  преследованиЯ  всЯких
взЯток; преследований он не испугалсЯ и обратил их тот же час в свою пользу,
показав таким образом прЯмо русскую изобретательность, ЯвлЯющуюсЯ только  во
времЯ прижимок. „ело устроено было вот как: как только приходил проситель  и
засовывал  руку  в  карман,  с   тем   чтобы   вытащить   оттуда   известные
рекомендательные письма за подписью кнЯзЯ •ованского, как выражаютсЯ  у  нас
на ђуси: "Ќет, нет, - говорил  он  с  улыбкой,  удерживаЯ  его  руки,  -  вы
думаете, что Я... нет, нет.  ќто  наш  долг,  наша  обЯзанность  без  всЯких
возмездий мы должны сделать! ‘ этой стороны уж будьте покойны: завтра же все
будет сделано. Џозвольте узнать вашу квартиру, вам  и  заботитьсЯ  не  нужно
самим, все будет принесено к вам на дом". Ћчарованный проситель  возвращалсЯ
домой чуть не в восторге, думаЯ:"‚от наконец человек, каких нужно  побольше,
это просто драгоценный алмаз!" Ќо ждет проситель день, другой,  не  приносЯт
дела на дом, на третий тоже. Ћн в канцелЯрию, дело и  не  начиналось;  он  к
драгоценному  алмазу.  "Ђх,  извините!  -  говорил  —ичиков  очень   учтиво,
схвативши его за обе руки, - у нас было столько дел; но завтра же все  будет
сделано  завтра  непременно,  право,  мне  даже   совестно!"   €   все   это
сопровождалось движениЯми  обворожительными.  …сли  при  этом  распахивалась
как-нибудь пола халата, то рука в ту же минуту старалась  дело  поправить  и
придержать полу. Ќо ни завтра, ни послезавтра, ни на третий  день  не  несут
дела на дом. Џроситель беретсЯ за ум: да полно,  нет  ли  чего?  ‚ыведывает;
говорЯт, нужно дать писарЯм. "Џочему ж не дать? Я готов четвертак,  другой".
- "Ќет,  не  четвертак,  а  по  беленькой".  -  "Џо  беленькой  писарЯм!"  -
вскрикивает проситель. "„а чего вы так горЯчитесь? - отвечают ему, - оно так
и  выйдет,  писарЯм  и  достанетсЯ  по  четвертаку,  а  остальное  пойдет  к
начальству". Ѓьет себЯ по лбу недогадливый проситель и бранит  на  чем  свет
стоит новый порЯдок вещей, преследование взЯток и  вежливые,  облагороженные
обращениЯ чиновников. Џрежде было знаешь по крайней мере, что делать: принес
правителю дел красную, да и дело в шлЯпе, а  теперь  по  беленькой,  да  еще
неделю провозишьсЯ, пока догадаешьсЯ; черт бы побрал бескорыстие и  чиновное
благородство! Џроситель, конечно, прав, но зато теперь нет взЯточников:  все
правители дел честнейшие и благороднейшие люди, секретари только  да  писарЯ
мошенники.  ‘коро   представилось   —ичикову   поле   гораздо   пространнее:
образовалась комиссиЯ длЯ построениЯ какого-то казенного весьма капитального
строениЯ. ‚ эту комиссию пристроилсЯ и он, и оказалсЯ одним из деЯтельнейших
членов. ЉомиссиЯ немедленно приступила к  делу.  есть  лет  возилась  около
зданиЯ; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не
шло казенное здание выше фундамента. Ђ между  тем  в  других  концах  города
очутилось у каждого из членов по  красивому  дому  гражданской  архитектуры:
видно, грунт земли был там получше. —лены уже  начинали  благоденствовать  и
стали заводитьсЯ  семейством.  ’ут  только  и  теперь  только  стал  —ичиков
понемногу выпутыватьсЯ из-под  суровых  законов  воздержаньЯ  и  неумолимого
своего самоотверженьЯ. ’ут только долговременный пост наконец был смЯгчен, и
оказалось, что он всегда не был чужд разных  наслаждений,  от  которых  умел
удержатьсЯ в лета пылкой молодости, когда  ни  один  человек  совершенно  не
властен  над  собою.  Ћказались  кое-какие  излишества:  он  завел  довольно
хорошего повара, тонкие голландские рубашки. “же сукна купил он себе такого,
какого не носила всЯ губерниЯ, и с этих пор стал держатьсЯ более  коричневых
и красноватых цветов с искрою; уже приобрел он отличную пару  и  сам  держал
одну вожжу,  заставлЯЯ  пристЯжную  витьсЯ  кольцом;  уже  завел  он  обычай
вытиратьсЯ губкой, намоченной в воде, смешанной с одеколоном; уже покупал он
весьма недешево какое-то мыло длЯ сообщениЯ гладкости коже, уже...
     Ќо вдруг на место прежнего тюфЯка был прислан новый начальник,  человек
военный, строгий, враг взЯточников и всего, что зоветсЯ неправдой. Ќа другой
же день пугнул он всех до одного, потребовал  отчеты,  увидел  недочеты,  на
каждом шагу  недостающие  суммы,  заметил  в  ту  же  минуту  дома  красивой
гражданской архитектуры, и пошла переборка.  —иновники  были  отставлены  от
должности; дома гражданской архитектуры поступили в казну и обращены были на
разные богоугодные заведениЯ и школы длЯ кантонистов, все распушено  было  в
пух, и —ичиков более других. ‹ицо его  вдруг,  несмотрЯ  на  приЯтность,  не
понравилось начальнику, почему именно, бог ведает, - иногда даже  просто  не
бывает на это причин, - и он возненавидел его насмерть. € грозен был  сильно
длЯ всех неумолимый начальник. Ќо так как все же  он  был  человек  военный,
стало быть, не знал всех тонкостей гражданских проделок, то  чрез  несколько
времени, посредством правдивой наружности и  уменьЯ  подделатьсЯ  во  всему,
втерлись к нему в милость другие чиновники, и генерал скоро очутилсЯ в руках
еще больших мошенников,  которых  он  вовсе  не  почитал  такими;  даже  был
доволен, что выбрал наконец людей как следует, и хвасталсЯ не в шутку тонким
уменьем  различать  способности.  —иновники  вдруг  постигнули  дух  его   и
характер.  ‚се,  что  ни  было  под  начальством  его,  сделалось  страшными
гонителЯми неправды; везде, во всех делах они  преследовали  ее,  как  рыбак
острогой преследует какую-нибудь мЯсистую белугу, и преследовали ее с  таким
успехом, что в  скором  времени  у  каждого  очутилось  по  нескольку  тысЯч
капиталу. ‚ это времЯ обратились на путь истины многие из прежних чиновников
и были вновь принЯты на  службу.  Ќо  —ичиков  уж  никаким  образом  не  мог
втеретьсЯ, как ни старалсЯ и как стоЯл за него подстрекнутый письмами  кнЯзЯ
•ованского первый генеральский секретарь, постигнувший совершенно управленье
генеральским носом, но тут он ничего решительно не мог сделать. ѓенерал  был
такого рода человек, которого  хотЯ  и  водили  за  нос  (впрочем,  без  его
ведома), но зато уже, если в голову ему западала какаЯ-нибудь мысль, то  она
там была все  равно  что  железный  гвоздь:  ничем  нельзЯ  было  ее  оттуда
вытеребить.  ‚се,  что  мог  сделать  умный  секретарь,   было   уничтоженье
запачканного послужного списка, и на то уже он подвинул начальника не иначе,
как  состраданием,  изобразив  ему  в  живых  красках  трогательную   судьбу
несчастного семейства —ичикова, которого, к счастию, у него не было.
     "Ќу, что ж! - сказал —ичиков, -  зацепил  -  поволок,  сорвалось  -  не
спрашивай. Џлачем горю не пособить, нужно дело делать".  €  вот  решилсЯ  он
сызнова начать карьер, вновь вооружитьсЯ терпением,  вновь  ограничитьсЯ  во
всем, как ни привольно и ни  хорошо  было  развернулсЯ  прежде.  Ќужно  было
переехать в другой город, там еще приводить себЯ в известность.  ‚се  как-то
не клеилось. „ве, три должности должен он был переменить  в  самое  короткое
времЯ. „олжности как-то были грЯзны, низменны. Ќужно знать, что —ичиков  был
самый благопристойный человек какой когда-либо существовал в свете. •отЯ  он
и должен был вначале протиратьсЯ  в  грЯзном  обществе,  но  в  душе  всегда
сохранЯл чистоту, любил, чтобы в канцелЯриЯх  были  столы  из  лакированного
дерева и все бы  было  благородно.  Ќикогда  не  позволЯл  он  себе  в  речи
неблагопристойного слова и оскорблЯлсЯ всегда, если в  словах  других  видел
отсутствие должного уважениЯ к чину или званию. —итателю, Я  думаю,  приЯтно
будет узнать, что он всЯкие два дни переменЯл на  себе  белье,  а  летом  во
времЯ жаров даже и всЯкий день: всЯкий сколько-нибудь неприЯтный  запах  уже
оскорблЯл его. Џо этой  причине  он  всЯкий  раз,  когда  Џетрушка  приходил
раздевать его и скидавать сапоги, клал себе в нос  гвоздичку,  и  во  многих
случаЯх нервы у него были щекотливые, как у девушки;  и  потому  тЯжело  ему
было очутитьсЯ вновь в тех рЯдах, где все отзывалось пенником и  неприличьем
в поступках. Љак ни крепилсЯ он духом, однако же похудел и даже позеленел во
времЯ таких невзгод. “же начинал было он полнеть и приходить в те круглые  и
приличные  формы,  в  каких  читатель  застал  его  при  заключении  с   ним
знакомства, и уже не раз,  поглЯдываЯ  в  зеркало,  подумывал  он  о  многом
приЯтном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала  за  такими  мыслЯми;  но
теперь, когда он взглЯнул на себЯ как-то ненароком  в  зеркало,  не  мог  не
вскрикнуть: "Њать ты моЯ пресвЯтаЯ! какой же Я стал гадкий!" €  после  долго
не хотел смотретьсЯ. Ќо переносил все герой наш, переносил сильно, терпеливо
переносил, и - перешел наконец в службу по таможне. Ќадобно сказать, что эта
служба давно составлЯла тайный предмет  его  помышлений.  Ћн  видел,  какими
щегольскими заграничными вещицами  заводились  таможенные  чиновники,  какие
фарфоры и батисты пересылали кумушкам, тетушкам и сестрам. Ќе раз давно  уже
он говорил со вздохом:  "‚от  бы  куда  перебратьсЯ:  и  граница  близко,  и
просвещенные  люди,  а   какими   тонкими   голландскими   рубашками   можно
обзавестись!" Ќадобно прибавить, что при этом он подумывал еще об  особенном
сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и  свежесть
щекам; как оно называлось, бог ведает, но, по его предположениЯм, непременно
находилось на границе. €так, он давно бы  хотел  в  таможню,  но  удерживали
текущие разные выгоды по строительной комиссии, и он рассуждал  справедливо,
что таможнЯ, как бы то ни было, все еще не  более  как  журавль  в  небе,  а
комиссиЯ уже была синица в руках. ’еперь же решилсЯ он во что бы то ни стало
добратьсЯ до таможни, и добралсЯ. ‡а службу свою  принЯлсЯ  он  с  ревностью
необыкновенною.  Љазалось,  сама  судьба  определила  ему  быть   таможенным
чиновником. Џодобной расторопности, проницательности и прозорливости было не
только не видано, но даже не слыхано. ‚ три-четыре недели он уже  так  набил
руку в таможенном деле, что знал решительно все: даже не весил, не мерил,  а
по фактуре узнавал, сколько в какой штуке  аршин  сукна  или  иной  материи;
взЯвшив руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько в  нем  фунтов.  —то  же
касаетсЯ до обысков, то здесь, как выражались даже  сами  товарищи,  у  него
просто было собачье чутье: нельзЯ  было  не  изумитьсЯ,  видЯ,  как  у  него
доставало  столько  терпениЯ,  чтобы  ощупать  всЯкую  пуговку,  и  все  это
производилось с убийственным хладнокровием, вежливым до невероЯтности.  €  в
то времЯ, когда  обыскиваемые  бесились,  выходили  из  себЯ  и  чувствовали
злобное побуждение избить щелчками приЯтную его наружность, он, не изменЯЯсь
ни в лице, ни в вежливых поступках, приговаривал только: "Ќе угодно  ли  вам
будет немножко побеспокоитьсЯ и привстать?" €ли: "Ќе угодно  ли  вам  будет,
сударынЯ,  пожаловать  в  другую  комнату?  там  супруга  одного  из   наших
чиновников объЯснитсЯ с вами".  €ли:  "Џозвольте,  вот  Я  ножичком  немного
распорю подкладку вашей шинели" - и, говорЯ это, он вытаскивал оттуда  шали,
платки,  хладнокровно,  как  из  собственного   сундука.   „аже   начальство
изъЯснилось, что это был черт, а не человек: он отыскивал в колесах, дышлах,
лошадиных ушах и невесть в какие местах, куда бы никакому автору не пришло в
мысль забратьсЯ  и  куда  позволЯетсЯ  забиратьсЯ  только  одним  таможенным
чиновникам. ’ак что бедный путешественник, переехавший  через  границу,  все
еще в  продолжение  нескольких  минут  не  мог  опомнитьсЯ  и,  отираЯ  пот,
выступивший мелкою сыпью по всему телу, только  крестилсЯ  да  приговаривал:
"Ќу, ну!" Џоложение его весьма походило на положение школьника,  выбежавшего
из секретной комнаты, куда  начальник  призвал