деть молча весь день, но  Љузьма  и
ЊолодаЯ расспрашивали - и он, как во сне, откуда-то  издалека,  отвечал.  Ћн
рассказывал своим неуклюжим старинным Языком, что  царь,  говорЯт,  весь  из
золота, что рыбу царь не может есть - "дюже солона",  что  пророк  €льЯ  раз
проломил небо и упал на  землю:  "дюже  был  грузен";  что  €ван  Љреститель
родилсЯ лохматый, как баран, и, крестЯ, бил крестника  костылем  железным  в
голову, чтобы тот "очухалсЯ"; что всЯкаЯ лошадь раз в году, в день  ”лора  и
‹авра, норовит человека убить; рассказывал, что в старину  ржи  были  такие,
что уж не мог проползти, что косили прежде в день по две десЯтины на  брата;
что у него был мерин, которого держали "на чепи" - так силен и  страшен  был
он; что однажды, лет шестьдесЯт тому назад, “ него, у €ванушки, украли такую
дугу, за которую он двух целковых не взЯл бы... Ћн был твердо  убежден,  что
семьЯ его вымерла не от холеры, а оттого, что перешла после пожара  в  новую
избу, ночевала в ней, не дав сперва переночевать кочету, и что  он  с  сыном
спассЯ только случайно: спал в  риге...  Џод  вечер  €ванушка  поднималсЯ  и
уходил, не обращаЯ вниманиЯ ни  на  какую  погоду;  склонЯЯсь  ни  на  какие
увещаниЯ остатьсЯ до утра... € студилсЯ насмерть - и под крещение  скончалсЯ
в будке сына. ‘ын  уговаривал  его  причаститьсЯ.  €ванушка  не  согласилсЯ:
сказал,  что,  причастившись,  помрешь,  а  смерти  он  твердо   решил   "не
поддаватьсЯ". Ћн по целым днЯм лежал без памЯти; но даже и  в  бреду  просил
невестку сказать, что его дома нет, если постучитсЯ смерть. Ќочью он  пришел
в себЯ, собрал силы, слез с печи и стал на колени перед  образом,  озаренным
лампадкой. Ћн тЯжко вздыхал,  долго  бормотал,  повторЯл:  "ѓосподи-батюшка,
прости мои прегрЯшениЯ..." Џотом задумалсЯ, долго молчал, приникнув  головою
к полу. € вдруг поднЯлсЯ и твердо сказа "Ќе, не поддамсЯ!" Ќо утром  увидал,
что невестка разваливает пироги, жарко топит печь...
     - Ђй мне на похороны? - спросил он дрогнувшим голосом.
     Ќевестка промолчала. Ћн опЯть собрал силы, опЯть слез с печи,  вышел  в
сенцы: да, верно, - у стены стоймЯ стоЯл громадный  лиловый  гроб  с  белыми
восьмиконечными крестами! ’огда он вспомнил,  что  было  лет  тридцать  тому
назад с соседом, стариком ‹укьЯном: ‹укьЯн захворал, ему купили гроб -  тоже
хороший, дорогой гроб, привезли из города муки, водки, соленого судака; а он
возьми да и поправьсЯ. Људа было девать гроб? —ем оправдать  траты?  ‹укьЯна
лет пЯть проклинали потом за них, сживали попреками  со  свету...  €ванушка,
вспомнил это, поник головой и покорно побрел в избу. Ђ ночью, лежа на  спине
без памЯти, стал дрожащим, жалобным голосом петь, да  все  тише,  тише  -  и
вдруг затрЯс коленами, заикал, высоко поднЯл грудь вздохом  и,  с  пеной  на
раскрытых бах, застыл...
     —уть не месЯц Љузьма  пролежал  из-за  €ванушки  в  постели.  “тром  на
крещенье говорили, что птица мерзла на лету, а  у  Љузьмы  даже  валенок  не
было. € все-таки он поехал взглЯнуть на  мертвого.  ђуки  его,  сложенные  и
закоченевшие под огромной грудью на  чистой  посконной  рубахе,  уродованные
мозолистыми наростами в течение  целых  восьмидесЯти  лет  первобытно-тЯжкой
работы, были так грубы и страшны, что Љузьма поспешил отвернутьсЯ.
     Ђ на волосы, на мертвое звериное лицо €ванушки он даже и покоситьсЯ  не
мог, - поскорее кинул белый коленкор. —тобы  согретьсЯ,  он  выпил  водки  и
посидел перед жарко пылающей печкой. ‚ будке было тепло и  празднично-чисто,
над  возглавием  широкого  лилового  гроба,  закрытого  коленкором,   мерцал
золотистый огонек восковой свечки, прилепленной к угловому  темному  образу,
пестрела  Яркими  красками  лубочнаЯ  картина  -  продажа  братьЯми  €осифа.
ЏриветливаЯ солдатка легко поднимала на рогаче и  вдвигала  в  печь  пудовые
чугуны, весело говорила о казенных  дровах  и  все  упрашивала  остатьсЯ  до
возвращениЯ из села мужа. Ќо Љузьму била лихорадка; лицо горело,  от  водки,
отравой  разлившейсЯ  по  озЯбшему  телу,  стали  навертыватьсЯ   на   глаза
беспричинные слезы... €, не  согревшись,  Љузьма  поехал  по  белым  крепким
волнам полей к ’ихону €льичу. ‡аиндевевший, бело-кудрЯвый мерин бежал шибко,
екаЯ селезенкой, кидаЯ из ноздрей столбы  серого  пара;  козырьки  голосили,
звонко визжали железными подрезами по  жесткому  снегу;  сзади,  в  морозных
кругах,  желтело  низкое  солнце;   спереди,   с   севера,   несло   жгучим,
захватывающим дух ветром; вешки клонились в густом кудрЯвом инее, и  крупные
серые овсЯнки стаей летели перед мерином, рассыпались по лоснЯщейсЯ  дороге,
клевали мерзлый навоз, опЯть взлетали и опЯть рассыпались. Љузьма глЯдел  на
них сквозь тЯжелые, белые ресницы, чувствовал, что задеревеневшее лицо его с
белыми кудрЯми усов и бороды  стало  похоже  на  свЯточную  маску...  ‘олнце
садилось, снежные волны мертвенно зеленели в оранжевом блеске, от их хребтов
и зазубрин тЯнулись голубые тени... Љузьма круто повернул лошадь и погнал ее
назад, домой. ‘олнце село, в доме  с  запушенными  серыми  стеклами  брезжил
тусклый свет, стоЯли  сизые  сумерки,  было  нелюдимо  и  холодно.  ‘негирь,
висевший в клетке возле окна в сад, околел, лежал  вверх  лапками,  распушив
перьЯ, раздув красный зобик.
     - ѓотов! - сказал Љузьма и понес снегирЯ выкидывать.
     „урновкау занесеннаЯ мерзлыми снегами, такаЯ далекаЯ всему миру в  этот
печальный вечер среди степной зимы, вдруг  ужаснула  его.  Љончено!  ѓорЯщаЯ
голова мутна и тЯжела, он сейчас лЯжет и  больше  не  встанет...  ‘крипЯ  по
снегу лаптЯми, к крыльцу подходила с ведром в руке ЊолодаЯ.
     - ‡аболел Я, „унюшка! - ласково сказал Љузьма, в  надежде  услыхать  от
нее ласковое слово. Ќо ЊолодаЯ равнодушно, сухо ответила: - ‘амовар, что ль,
поставить?
     € даже не спросила, чем заболел. Ќе  спросила  ниче  и  об  €ванушке...
Љузьма вернулсЯ в темную комнату весь дрожа, со страхом  соображаЯ,  как  же
это и куда о будет ходить  теперь  за  нуждой,  лет  на  диван...  €  вечера
смешались с ночами, ночи с днЯми, счет их потерЯлсЯ...
     ‚ первую ночь, часа в три, он очнулсЯ и постучал стену  кулаком,  чтобы
попросить воды: мучила во сне жажда и мысль, выкинули ли снегирЯ. Ќо на стук
никто не отозвалсЯ. ЊолодаЯ ушла ночевать  в  людскую.  €  Љузьма  вспомнил,
почувствовал, что он смертельно болен, и его охватила такаЯ тоска, точно  он
очнулсЯ в склепе. ‡начит в прихожей, пахнущей снегом,  соломой  и  хомутами,
было пусто! ‡начит, он, больной и беспомощный, совсем  один  в  этом  темном
ледЯном домишке, где тускло сереют окна  среди  мертвой  тишины  бесконечной
зимней ночи и висит ненужнаЯ клетка!
     - ѓосподи, спаси и помилуй,  господи,  помоги  хоть  сколько-нибудь,  -
зашептал он, поднимаЯсь и шарЯ дрожащими руками по карманам.
     Ћн хотел зажечь спичку. Ќо шепот его был горЯчечный, в пылающей  голове
шумело и звенело, руки, не леденели... Џриехала  Љлаша,  его  роднаЯ,  милаЯ
дочь, быстро распахнула дверь, положила его голову на подушку, села на  стул
возле дивана... Ћдета она была барышней, - бархатнаЯ шубка, шапочка и  муфта
из белого меха, - руки ее  пахли  духами,  глаза  блестели,  щеки  с  мороза
раскраснелись... "Ђх, как хорошо распуталось  все!"  -  шептал  кто  то,  но
нехорошо было то, что Љлаша почему-то не зажигает огнЯ, что приехала она  не
к нему, а на похороны €ванушки... что она внезапно басом запела под  гитару:
"•азбулат удалой, бедна саклЯ твоЯ..."
     ‚ смертельной тоске, отравлЯвшей душу в начале болезни,  Љузьма  бредил
снегирем, Љлашей, ‚оронежем, и даже в бреду не покидала его мысль -  сказать
кому-нибудь чтобы хоть в одном сжалились над ним - не хоронили в  ЉолодезЯх.
Ќо, боже мой, не безумие ли надеЯтьсЯ на жалость в „урновке! ђаз он пришел в
себЯ утром, когда топили печку, -  и  простые,  спокойные  голоса  ЉошелЯ  и
Њолодой показались ему так беспощадны, чужды и странны, как  всегда  кажетсЯ
беспощадна чужда и  странна  больным  обыденнаЯ  жизнь  здоровых.  Ћн  хотел
крикнуть, попросить поставить самовар - и онемел: послышалсЯ сердитый  шепот
ЉошелЯ, говорившего, конечно, о нем, о больном, отрывистый ответ Њолодой:
     - Ђ, да ну его! Џомрет - похоронЯт...
     Џотом светило в окна, сквозь голые ветви акаций,  предвечернее  солнце,
‘инел  табачный  дым.  ‚озле  постели  сидел   старичок-фельдшер,   пахнущий
лекарством и морозной свежестью, отдиравший  с  усов  ледЯные  сосульки.  Ќа
столе кипел самовар, и ’ихон €льич, высокий, седой, строгий, заваривал, стоЯ
у стола, душистый чай. ”ельдшер говорил о своих коровах,  ценах  на  муку  и
масло, а ’ихон €льич рассказывал,  как  чудесно,  богато  хоронили  Ќастасью
Џетровну, как он рад, что нашелсЯ наконец  покупатель  на  „урновку.  Љузьма
понимал, что ’ихон €льич только что из города, что ЌастасьЯ Џетровна  умерла
там внезапно, по  дороге  на  вокзал;  понимал,  что  стоили  ’ихону  €льичу
похороны страшно дорого и что он уже  взЯл  задаток  за  „урновку  -  и  был
совершенно равнодушен...
     Џроснувшись однажды очень поздно, чувствуЯ лишь  слабость,  он  сел  за
самовар.  „ень  был  пасмурный,  теплый,  навалило  много   свежего   снега.
ЋтпечатываЯ в нем следы лаптей, испещренные  крестиками,  прошел  под  окном
‘ерый. ‚округ него, обнюхиваЯ его рваные полы, бежали овчарки. Ђ он тЯнул за
повод высокую грЯзно-соловую лошадь, безобразную от  старости  и  худобы,  с
истертыми хомутом плечами, с побитой спиной, с жидким нечистым хвостом.  Ћна
ковылЯла на трех ногах, четвертую, переломленную ниже  колена,  волочила.  €
Љузьма вспомнил, что третьего днЯ был ’ихон €льич и сказал, что велел ‘ерому
полакомить овчарок, - найти и зарезать старую лошадь,  что  ‘ерый  и  прежде
промышлЯл иногда этим делом - покупкой дохлой или негодной скотины на шкуру.
‘ ‘ерым, говорил ’ихон €льич, был недавно страшный случай:  готовЯсь  резать
какую-то кобылу, ‘ерый забыл ее спутать, свЯзал и затЯнул на сторону  только
морду, - и кобыла, как только он, перекрестившись, ударил ее тонким ножичком
в жилу возле ключицы, взвизгнула и, с визгом, желтыми, оскаленными от боли и
Ярости зубами, с бьющей на снег струей  черной  крови,  кинулась  на  своего
убийцу и долго, как человек, гонЯлась за ним - и настигла бы,  да  "спасибо,
снег был глубок"... Љузьму так поразил этот случай, что теперь,  заглЯнув  в
окно, он опЯть почувствовал тЯжесть в ногах. Ћн стал глотать горЯчий чай - и
понемногу оправилсЯ. Џокурил, посидел... Ќаконец встал,  шел  в  прихожую  и
взглЯнул на голый, редкий сад за оттаЯвшим окном:  в  саду,  на  белоснежном
покрове полЯ краснела бокастаЯ кроваваЯ туша с  длинной  шеей  и  ободранной
головою; собаки, сгорбившись и упершись лапами  в  мЯсо,  жадно  вырывали  и
растЯгивали кишки;  два  старых  черно-сизых  ворона  боком  подпрыгивали  к
голове, взлетали, когда собаки, рыча, кидались на них, и опЯть спускались на
девственно-чистый снег. "€ванушка, ‘ерый,  вороны...  -  подумал  Љузьма"  -
ѓосподи, спаси и помилуй, вынеси менЯ отсюда!"
     Ќедомогание не покидало Љузьму еще долго. ѓрустно  и  радостно  трогала
мысль о весне, хотелось поскорее вон из „урновки. Ћн знал, что  зиме  еще  и
конца не предвидитсЯ; но оттепели уже начинались. ЏерваЯ неделЯ февралЯ была
темнаЯ, туманнаЯ. ’уман скрывал полЯ, съедал снег.  „еревнЯ  чернела,  между
грЯзными сугробами стоЯл вода; становой проехал однажды по деревне  гуськом,
весь  закиданный  конским  пометом.  Џели  петухи,  из  вентилЯтора   тЯнуло
волнующей весенней сыростью...  †ить  еще  хотелось  -  жить,  ждать  весны,
переезда в город, жить покорЯЯсь судьбе, и делать какое угодно дело, хотЯ бы
за один кусок хлеба... €, конечно, у брата, - какой он есть. Ѓрат  ведь  уже
предлагал ему, больному, переселитьсЯ на ‚оргол.
     - Људа ж мне гнать-то тебЯ, - сказал он, подумав. - џ и лавку с  двором
с первого марта передаю,  -  поедем  братуша,  в  город,  подальше  от  этих
живорезов!
     € правда: живорезы. Ѓыла Ћднодворка и  передавал  подробности  недавней
истории с ‘ерым. „ениска вернулсЯ из ’улы и околачивалсЯ без дела, болтаЯ по
деревне, хочет женитьсЯ, что у него есть денежки и что скоро за живет он  за
первый сорт. „еревнЯ  сперва  называла  эти  россказни  брехнею,  потом,  по
намекам „ениски, сообразила, в чем дело, и поверила. Џоверил и ‘ерый и  стал
заискивать в сыне. Ќо, ободрав лошадь, получив от целковый ’ихона  €льича  и
нажив полтинник на шкуре, загордел и загулЯл: пил два днЯ, потерЯл трубку  и
лег отлеживатьсЯ на печке. ѓолова болела, покурить было не из чего. ‚от он и
стал обдирать на цигарки потолок, который „енис оклеивал газетами и  разными
картинками. Ћбдирал конечно, тайком, но раз таки застал его „ениска за  этим
делом. ‡астал и заорал. ‘ерый с похмельЯ тоже заорал - и „ениска стащил  его
с печки и бил смертным боем до тех пор, покуда не  сбежались  соседи...  Ќо,
думал Љузьма,  не  живорез  ли  и  ’ихон  €льич,  с  упорством  сумасшедшего
настаивавший на свадьбе Њолодой с одним из этих живорезов!
     “слыхав об этой свадьбе впервые, Љузьма твердо решил, что  не  допустит
ее. Љакой ужас, какаЯ нелепость! Џотом, приходЯ в себЯ во времЯ болезни,  он
даже радовалсЯ этой нелепости. “дивило и поразило его равнодушие  Њолодой  к
нему, больному. "‡верь, дикарь! - думал он и, вспоминаЯ  о  свадьбе,  злобно
прибавлЯл: - € отлично! ’ак ей и надо!" ’еперь,  после  болезни,  исчезли  и
решимость и злоба. Љак-то заговорил он с Њолодой о намерении ’ихона €льича -
и она спокойно ответила:
     - „а что ж, Я уж балакала с ’ихоном €льичом об этом деле. „ай  бог  ему
доброго здоровьЯ, это он хорошо придумал.
     - •орошо? - изумилсЯ Љузьма.
     ЊолодаЯ посмотрела на него и покачала головою:
     - „а как же не хорошо-то? —удны вы, ей-богу, Љузьма €льич! „енег сулит,
свадьбу берет на себЯ... ЋпЯть же не вдовца какого-нибудь придумал, а малого
молодого, без порока... не гнилого, не пьЯницу...
     - Ђ лодырЯ, драчуна, дурака набитого, - прибавил Љузьма.
     ЊолодаЯ потупила глаза, помолчала. ‚здохнула и, повернувшись,  пошла  к
двери.
     - „а как знаете, - сказала она  с  дрожью  в  голосе.  -  „ело  ваше...
Ћтговаривайте... Ѓог с вами. Љузьма широко раскрыл глаза и крикнул:
     - ‘той, да ты с ума сошла! ђазве Я тебе зла желаю? ЊолодаЯ обернулась и
остановилась.
     - Ђ разве не зла? - горЯчо и грубо заговорила  она,  краснеЯ  и  блестЯ
глазами. - Људа ж, по-вашему, мне деватьсЯ? ‚ек чужие пороги обивать?  —ужую
корку глодать? Ѓездомной побирушкой шататьсЯ?  Ђй  вдовца,  старика  искать?
Њало Я слез-то поглотала?
     € голос ее сорвалсЯ. Ћна заплакала и вышла. ‚ечером Љузьма  убедил  ее,
что он и не думал расстраивать дела,  и  она  наконец  поверила,  ласково  и
застенчиво усмехнулась.
     - Ќу, спасибо вам, - сказала она  тем  милым  тоном  каким  говорила  с
€ванушкой.
     Ќо и тут на ресницах ее задрожали слезы - и опЯть развел руками Љузьма.
     - Ђ теперь-то ты о чем? - сказал он.
     € ЊолодаЯ тихо ответила:
     - „а авось и „ениска не радость...
     Љошель привез с почты  газету  почти  за  полтора  месЯца.  „ни  стоЯли
темные, туманные, и Љузьма с утра до вечера читал, сидЯ у окна.  €,  кончив,
ошеломив себЯ числом новых "террористических актов" и казней, оцепенел. Љосо
неслась белаЯ крупа, падаЯ на черную нищую деревушку, на ухабистые,  грЯзные
дороги, на конский навоз, лед и воду; сумеречный туман скрывал полЯ...
     - ЂвдотьЯ! - крикнул Љузьма, поднимаЯсь  с  места.  -  ‘кажи  Љошелю  -
лошадь в козырьки запречь!
     ’ихон  €льич  был  дома.  Ћн  сидел  за  самоваром,  в  одной  ситцевой
косоворотке, смуглый,  с  белой  бородой,  с  насупленными  серыми  бровЯми,
большой и сильный, и заваривал чай.
     - Ђ! братуша! - приветливо воскликнул он, не раздвигаЯ бровей. -  ‚ылез
на свет божий? ‘мотри, не рано ли?
     - “ж очень соскучилсЯ, брат, - ответил Љузьма, целуЯсь с ним.
     - Ќу, а соскучилсЯ, давай гретьсЯ и балакать...
     ђасспросив друг друга, нет ли новостей, стали  молча  пить  чай,  потом
закурили.
     - Ћчень ты похудел,  братуша!  -  сказал  ’ихон  €льич,  затЯгиваЯсь  и
исподлобьЯ глЯдЯ па Љузьму.
     - Џохудеешь, - ответил Љузьма тихо. - ’ы не читаешь газет?
     ’ихон €льич усмехнулсЯ.
     - Ѓрехню-то эту? Ќет, бог милует.
     - ‘колько казней, если бы ты знал!
     - Љазней? Џоделом... ’ы не слыхал, что под …льцом то  было?  Ќа  хуторе
братьев Ѓыковых?.. Џомнишь небось, - картавые-то?..  ‘идЯт  эти  Ѓыковы,  не
хуже нас с тобою, этак вечерком, играют в шашки... ‚друг - что такое?  ’опот
на крыльце, крик: "ЋтворЯй!" € не успели, братец ты мой,  эти  самые  Ѓыковы
глазом моргнуть - вваливаетсЯ ихний работник, мужачинка на манер  ‘ерого,  а
за ним - два архаровца какие-то, золоторотцы,  короче  сказать...  €  все  с
ломами. ЏоднЯли ломы да как заорут: "ђуки уверх,  мать  вашу  так!"  Ѓыковы,
конечно, перепугались не на живот, а на смерть, вскочили,  кричат:  "„а  что
такое?" Ђ мужичишка свое: уверх да уверх!
     € ’ихон €льич сумрачно улыбнулсЯ и, задумавшись, смолк:
     - „а договаривай же, - сказал Љузьма.
     - „а и договаривать-то нечего... ЏоднЯли, конечно, руки  и  спрашивают:
"„а что вам надо-то?" - "‚етчину подавай! ѓде ключи у  тебЯ?"  -  "„а  сукин
сын! ’ебе ли не знать? „а вот они, на притолке на гвоздике висЯт..."
     - ќто с поднЯтыми-то руками? - перебил Љузьма.
     - Љонечно, с поднЯтыми... Ќу, да  и  всыпЯт  им  теперь  за  эти  руки!
“давЯт, конечно. Ћни уж в остроге, голубчики...
     - ќто за ветчину-то удавЯт?
     - Ќет, за транду, прости ты, господи, мое  согрешение,  -  полусердито,
полушутливо отозвалсЯ ’ихон €льич. - Ѓудет  тебе,  ей-богу,  ерепенитьсЯ-то,
Ѓалашкина из себЯ корчить! Џора бросать...
     Љузьма потеребил свою серенькую бородку. €змученное,  худое  лицо  его,
скорбные глаза, косо поднЯтаЯ леваЯ бровь отражались в зеркале, и,  поглЯдев
на себЯ, он тихо согласилсЯ:
     - …репенитьсЯ-то? ‚ерно, что пора... давно пора...
     € ’ихон €льич перевел разговор  на  дела.  ‚идимо,  он  и  задумалсЯ-то
давеча, среди рассказа, только потому, что  вспомнил  что-то  гораздо  более
важное, чем казни, - какое-то дело.
     - ‚от Я уж сказал „ениске, чтобы он как  ни  можно  скорее  кончал  эту
музыку, - твердо, четко и строго заговорил он, из горсти подсыпаЯ  в  чайник
чаю. - € прошу тебЯ, братуша, - прими ты участие в ней,  в  музыке-то  этой.
Њне, понимаешь, неловко. Ђ после  того  перебирайсЯ  сюда.  ѓарао,  братуша,
будет! ђаз мы уж порешили раскассировать все вдребезги, сидеть тебе там  без
толку нечего, только расходы двойные.  €,  переехавши,  запрЯгайсЯ  со  мной
рЯдом. ‘валим с плеч обузу, доберемсЯ, бог даст,  до  города,  -  за  ссыпку
примемсЯ. ’ут, в этой Яруге, не развернешьсЯ. ЋтрЯсем от ног прах  ее,  -  и
хоть в тартарары провались она. Ќе погибать же в ней! “ менЯ, имей в вида  -
сказал он, сдвигаЯ брови, протЯгиваЯ руки и стискивал кулаки, - у  менЯ  еще
не вывернешьсЯ, мне еще рано, на печи-то лежать! —ерту рога сломлю!
     Љузьма слушал, почти со страхом глЯдЯ в его остановившиесЯ, сумасшедшие
глаза, в его косивший рот, хищно чеканивший слова, - слушал и молчал.  Џотом
спросил:
     - Ѓрат, скажи ты мне за ради  •риста,  какаЯ  у  тебЯ  корысть  в  этой
свадьбе? Ќе пойму, бог свидетель, не пойму. „ениску твоего Я прЯмо видеть не
Њогу. ќтот новенький типик, новаЯ ђусь, почище  всех  старых  будет.  ’ы  не
смотри, что он стыдлив, сентиментален и дурачком прикидываетсЯ, - это  такое
циничное животное! ђассказывает про менЯ, что Я с Њолодой живу...
     - Ќу, уж ты ни в чем меры не  знаешь,  -  нахмуриваЯсь,  перебил  ’ихон
€льич. - ‘ам же долбишь: несчастный народ,  несчастный  народ!  Ђ  теперь  -
животное!
     - „а, долблю и буду долбить! - горЯчо подхватил Љузьма. - Ќо у менЯ  ум
за разум зашел! Ќичего теперь не понимаю: не то несчастный, не то...  „а  ты
послушай: ведь ты же сам его, „ениску-то, ненавидишь! ‚ы оба ненавидите друг
друга! Ћн про тебЯ иначе и не говорит, как "живорез, в холку народу въелсЯ",
а ты _его_ живорезом ругаешь! Ћн нагло хвастаетсЯ на деревне, что теперь  он
- кум королю...
     - „а знаю Я! - опЯть перебил ’ихон €льич.
     - Ђ про Њолодую он, знаешь, что говорит? - продолжал Љузьма, не слушаЯ.
- “ нее, понимаешь, такой нежный, белый цвет лица, а он,  животное,  знаешь,
что говорит? "—исто кафельнаЯ, сволочь!" „а наконец пойми ты одно:  ведь  он
не будет жить в деревне, его, бродЯгу, теперь арканом в деревне не удержишь.
Љакой он хозЯин, какой семьЯнин?  ‚чера,  слышу,  идет  по  деревне  и  поет
блЯдским голоском: "Џрикрасна, как  андел  небесный,  как  деман  коварна  и
зла..."
     - ‡наю! - крикнул ’ихон €льич. - Ќе будет жить в деревне, ни за что  не
будет! Ќу, и черт с ним! Ђ что он  не  хозЯин,  так  и  мы  с  тобой  хоррши
хозЯева! џ, помню, об деле тебе говорю, - в трактире-то,  помнишь?  -  а  ты
перепела слушаешь... „а дальше-то, дальше-то что?
     - Љак что? € при  чем  тут  перепел?  -  спросил  Љузьма.  ’ихон  €льич
побарабанил пальцами по столу и строго, раздельно отчеканил:
     - €мей в виду: воду толочь - вода будет. ‘лово мое есть свЯто  во  веки
веков. ђаз Я сказал - сделаю. ‡а грех мой  не  свечку  поставлю,  а  сотворю
благое. •оть и лепту одну подам, да за лепту эту попомнит мне господь.
     Љузьма вскочил с места.
     - ѓосподь, господь! - воскликнул он фальцетом, - Љакой  там  господь  у
нас! Љакой господь может быть у „еийски, у Ђкимки, у Њеньшова, у  ‘ерого,  у
тебЯ, у менЯ?
     - Џостой, - строго спросил ’ихон €льич. - “ какого такого Ђкимки?
     - џ вон околевал лежал, - продолжал Љузьма, не слушаЯ, - много Я о  нем
думал-то? Ћдно думал: ничего о нем не знаю  и  думать  не  умею!  -  крикнул
Љузьма. - Ќе научен!
     €,  оглЯдываЯсь  бегающими  страдальческими  глазами,  застегиваЯсь   и
расстегиваЯсь, прошел по комнате и  остановилсЯ  перед  самым  лицом  ’ихона
€льича.
     - ‡апомни, брат, - сказал он, и скулы его покраснели. - ‡апомни: наша с
тобой песнЯ спета. € никакие свечи нас с тобой  не  спасут.  ‘лышишь?  Њы  -
дурновцы!
     €, не находЯ слов от волнениЯ, смолк. Ќо ’ихон €льич  уже  опЯть  думал
что-то свое и внезапно согласилсЯ.
     - ‚ерно. Ќи к черту не годный народ! ’ы подумай только...
     € оживилсЯ, увлеченный новой мыслью:
     - ’ы подумай только: пашут целую тысЯчу лет, да что Я  -  больше!  -  а
пахать путем - то есть ни единаЯ душа не умеет! …динственное  свое  дело  не
умеют делать! Ќе знают, когда в поле надо выезжать! Љогда надо сеЯть,  когда
косить! "Љак люди, так и мы", - только и всего. ‡аметь! - строго крикнул он,
сдвигаЯ брови, как когда-то кричал на него Љузьма. - "Љак люди, так  и  мы!"
•леба  ни  единаЯ  баба  не  умеет  спечь,  -  верхнЯЯ  корка  всЯ  к  черту
отваливаетсЯ, а под коркой - кислаЯ вода!
     € Љузьма опешил. Њысли его спутались.
     "Ћн рехнулсЯ!" - подумал он, бессмысленными глазами  следЯ  за  братом,
зажигавшим лампу.
     Ђ ’ихон €льич, не даваЯ ему опомнитьсЯ, с азартом продолжал:
     - Ќарод! ‘квернословы, лентЯи, лгуны, да такие бесстыжие, что ни единаЯ
душа друг другу не верит! ‡аметь, - заорал он, не видЯ, что зажженный фитиль
полыхает и чуть не до потолка бьет копотью, - не нам, а друг  другу!  €  все
они такие, все! - закричал он плачущим голосом и с трестом надел  стекло  на
лампу.
     ‡а окнами посинело. Ќа лужи и сугробы летел молодой белый снег.  Љузьма
смотрел на него и молчал. ђазговор принЯл такой неожиданный оборот, что даже
горЯчность Љузьмы пропала. Ќе знаЯ, что  сказать,  не  решаЯсь  взглЯнуть  в
бешеные глаза брата, он стал свертывать папиросу.
     "ђехнулсЯ, - думал он безнадежно. - „а туда и дорога. ‚се равно!"
     ‡акурил, стал успокаиватьсЯ и ’ихон €льич. ‘ел и, глЯдЯ на огонь лампы,
тихо забормотал:
     - Ђ ты -  "„ениска"...  ‘лышал,  что  Њакар  €ванович-то,  странник-то,
наделал? Џоймали, с дружком со своим, бабу на дороге, оттащили в караулку  в
Љлючиках - и четыре днЯ ходили насиловали ее... поочередно... Ќу,  теперь  в
остроге...
     - ’ихон €льич, - ласково сказал Љузьма, - что ты городишь? Љ  чему?  ’ы
нездоров, должно быть.  Џерескакиваешь  с  одного  на  другое,  сейчас  одно
утверждаешь, а через минуту другое... Џьешь ты, что ли, много?
     ’ихон €льич  промолчал.  Ћн  только  махнул  рукою,  и  в  глазах  его,
устремленных на огонь, задрожали слезы.
     - Џьешь? - тихо повторил Љузьма.
     - Џью, - тихо ответил ’ихон €льич. - „а запьешь! ’ы думаешь, легко  мне
досталась эта клетка-то золотаЯ? „умаешь,  легко  было  кобелем  цепным  всю
жизнь прожить, да еще со старухою? Ќи к кому у  менЯ,  братуша,  жалости  не
было... Ќу, да и менЯ не много жалели! ’ы  думаешь,  Я  не  знаю,  как  менЯ
ненавидЯт-то? ’ы думаешь, не убили бы менЯ на смерть лютую, кабы попала  им,
мужичкам-то этим, шлеЯ под хвост, как следует, -  кабы  повезло  им  в  этой
революции-то? Џогоди, погоди, - будет дело, будет! ‡арезали мы их!
     - Ђ за ветчину - давить? - спросил Љузьма.
     - Ќу уж и давить, - отозвалсЯ ’ихон €льич страдальчески. - ќто  ведь  Я
так, к слову пришлось...
     - „а ведь удавЯт!
     - Ђ это - не наше дело.  €м  отвечать  всевышнему.  €,  сдвинув  брови,
задумалсЯ, закрыл глаза.
     - Ђх! - сокрушенно сказал он с глубоким вздохом.  -  Ђх,  брат  ты  мой
милый! ‘коро, скоро и нам на суд перед престолом его! —итаю Я вот по вечерам
требник - и плачу, рыдаю над этой самой книгой. „иву даюсь:  как  это  можно
было слова такие сладкие придумать! „а вот, постой...
     € он быстро поднЯлсЯ, достал: из-за зеркала толстую книжку в  церковном
переплете, дрожащими руками надел очки и со слезами в голосе, торопливо, как
бы боЯсь, что его прервут, стал читать:
     - Џлачу и рыдаю, егда помышлЯю смерть  и  вижду  в  гробех  лежащую  по
образу божию  созданную  нашу  красоту,  безобразну,  безгласну,  не  имущую
вида...
     - ‚оистину суета человеческаЯ, житие  же  -  сень  и  соние.  €бо  всуе
мЯтетсЯ всЯк земнородный, Яко же рече писание: егда мир приобрЯщем, тогда во
гроб вселимсЯ, иде же вкупе царие и нищий...
     - –арие и нищий! - восторженно-грустно повторил ’ихон €льич  и  закачал
головою. - Џропала жизнь, братуша! Ѓыла у менЯ, понимаешь,  стрЯпуха  немаЯ,
подарил Я ей, дуре, платок  заграничный,  _она  взЯла  да  и  истаскала  его
наизнанку_... Џонимаешь? Ћт дури да от  жадности.  †алко  налицо  по  буднЯм
носить, - праздника, мол, дождусь, -  а  пришел  праздник  -  лохмотьЯ  одни
остались... ’ак вот и Я... _с жизнью-то своей_. €стинно так!
     ‚озвращаЯсь в „урновку, Љузьма чувствовал только одно - тупую тоску.  ‚
тупой тоске прошли и все последние дни его в „урновке.
     ел снег эти дни, а снегу только и ждали в дворе ‘ерого,  чтобы  дорога
поправилась к свадьбе.
     „венадцатого  февралЯ,  перед  вечером,  в  сумраке  холодной  прихожей
произошел негромкий разговор: “ печки стоЯла ЊолодаЯ, надвинув на лоб желтый
с черным горошком платок, глЯдЯ: на свои  лапти.  “  дверей  -  коротконогий
„ениска, без шапки, в тЯжелой, с обвислыми плечами поддевке. Ћн тоже смотрел
вниз, на полусапожки с  подковками,  которые  вертел  в  руках.  Џолусапожки
принадлежали Њолодой. „ениска починил их и пришел получить пЯтак за работу.
     - „а у менЯ нету, - говорила ЊолодаЯ. - Ђ Љузьма €льич, никак,  заснул.
’ы подожди до завтра-то.
     - Њне, был, ждать-то нельзЯ, -  певуче  и  задумчиво  ответил  „ениска,
ковырЯЯ ногтем подковку.
     - Ќу, как же теперь быть?
     „ениска подумал, вздохнул и, трЯхнув  своими  густыми  волосами,  вдруг
поднЯл голову.
     - Ќу, что ж Языком даром трепать, - громко и решительно сказал  он,  не
глЯдЯ на Њолодую и пересиливаЯ застенчивость. - ѓоворил с тобой ’ихон €льич?
     - ѓоворил, - ответила ЊолодаЯ. - Ќадоел даже.
     - ’ак Я приду сейчас с отцом. ‚се равно ему, Љузьме-то €льичу, вставать
сейчас, чай пить...
     ЊолодаЯ подумала.
     - „ело твое...
     „ениска поставил полусапожки на подоконник и,  не  напоминаЯ  больше  о
деньгах, ушел. Ђ через полчаса на крыльце послышалсЯ стук обиваемых от снега
лаптей: „ениска вернулсЯ с  ‘ерым  -  и  ‘ерый  был  зачем-то  подпоЯсан  по
чекменю, по кострецам красной подпоЯской. Љузьма  вышел  к  ним,  „ениска  и
‘ерый долго крестились в темный угол,  потом  трЯхнули  волосами  и  поднЯли
лица.
     -  ‘ват,  не  сват,  а  добрый  человек!  -  не   спеша   начал   ‘ерый
необычно-развЯзным и ладным тоном. - ’ебе нареченную дочь отдавать, мне сына
женить. Џо доброму  согласию,  на  ихнее  счастье  давай  речь  промеж  себЯ
держать.
     € степенно, низко поклонилсЯ.
     ‘держиваЯ болезненную улыбку, Љузьма велел кликнуть Њолодую.
     - Ѓеги, ищи, - шепотом, как в церкви, приказал ‘ерый „ениске.
     - „а Я тут,  -  сказала  ЊолодаЯ,  выходЯ  из-за  двери,  от  печки,  и
поклонилась ‘ерому.
     Ќаступило молчание. ‘амовар, стоЯвший на полу и  красневший  в  темноте
решеткой, кипел и клокотал. ‹иц не было видно.
     - Ќу, как же, дочка, решай, - усмехаЯсь, сказал Љузьма.
     ЊолодаЯ подумала.
     - џ малого не корю...
     - Ђ ты, „енис?
     „ениска тоже помолчал.
     - —то ж, женитьсЯ все  равно  когда-нибудь  надо...  Њожет,  бог  даст,
ничего.
     € сваты поздравили  друг  друга  с  начатием  дела.  ‘амовар  унесли  в
людскую. Ћднодворка, раньше всех узнавшаЯ  новость  и  прибежавшаЯ  с  Њыса,
зажгла в людской лампочку, послала ЉошелЯ за водкой и подсолнухами, посадила
невесту с женихом под икону, налила им чаю, сама села рЯдом с ‘ерым и, чтобы
нарушить неловкость, высока и резко запела, поглЯдываЯ на  „ениску,  на  его
землистое лицо и большие ресницы:
 
                          Љак у нас да по садику, 
                          ‡еленом виноградину, 
                          •одил, гулЯл молодец, 
                          Џригож, бел-белешенен... 
 
     Ќа другой день всЯкий, кто слышал от ‘ерого об этом пире,  ухмылЯлсЯ  и
советовал: "’ы бы хоть немножко-то помог  молодым!"  ’о  же  сказал  Љошель:
"„ело их молодое, молодым помогать надо". ‘ерый молча ушел  домой  и  принес
Њолодой, котораЯ гладила в прихожей, два чугунчнка и моток черных ниток.
     - ‚от, невестушка, - сказал  он  смущенно,  -  на,  свекровь  прислала.
Њожет, на что годитсЯ... Ќету ведь  ничего,  -  кабы  было  что,  из  рубахи
выскочил бы...
     ЊолодаЯ поклонилась и поблагодарила. Ћна  гладила  гардину,  присланную
’ихоном €льичом "заместо фаты", и глаза ее были влажны и красны. ‘ерый хотел
утешить, сказать, что и ему "не  мед",  но  помЯлсЯ,  вздохнул  и,  поставив
чугунки на подоконник, вышел.
     - Ќитки-то Я в чугунчик положил, - пробормотал он.
     - ‘пасибо, батюшка, - еще раз  поблагодарила  ЊолодаЯ  тем  ласковым  и
особенным тоном, каким говорила только  с  €ванушкой,  и  как  только  вышел
‘ерый, неожиданно улыбнулась слабой насмешливой улыбкой и запела: "Љак у нас
да по садику..."
     Љузьма высунулсЯ из зала и строго посмотрел на нее поверх  пенсне.  Ћна
смолкла.
     - ‘лушай, - сказал Љузьма. - Њожет, кинуть всю эту историю?
     - ’еперь поздно, - негромко ответила ЊолодаЯ.  -  “ж  и  так  сраму  не
оберешьсЯ... Ђй не знают все, на чьи деньги пировать-то будем? „а  и  расход
уж начали...
     Љузьма пожал плечами. Џравда, вместе с  гардиной  ’ихон  €льич  прислал
двадцать пЯть рублей, мешок крупичатой муки, пшена и худую свинью...  Ќо  не
пропадать же из-за того, что свинью эту зарезали!
     - Ћх, - сказал Љузьма, - измучили вы менЯ! "‘рам, расход"... „а  ай  ты
дешевле свиньи?
     - „ешевле не дешевле, - мертвых с погоста не носЯт, - просто  и  твердо
ответила ЊолодаЯ и, вздохнув, аккуратно сложила выглаженную, теплую гардину.
- Ћбедать-то сейчас будете?
     ‹ицо ее стало спокойно. "Ќу, шабаш, - тут пива не сваришь!"  -  подумал
Љузьма и сказал:
     - Ќу, как знаешь, как знаешь...
     Џообедав, он курил и смотрел в окно. ’емнело. ‚ людской, он  знал,  уже
спекли ржаную витушку  -  "рЯженый  пирог".  ѓотовились  варить  два  чугуна
студнЯ, чугун лапши, чугун щей, чугун каши - все с убоиной. € ‘ерый хлопотал
на снежном бугре между амбарами и сараем. Ќа бугре,  в  синеватых  сумерках,
оранжевым пламенем пылала солома, которой  завалили  убитую  свинью.  ‚округ
пламени, поджидаЯ добычи, сидели овчарки,  и  белые  морды  их,  груди  были
шелковисто-розовы.  ‘ерый,  утопаЯ  в  снегу,   бегал,   поправлЯл   костер,
замахивалсЯ на овчарок. Џолы зипуна он развернул и поднЯл, заткнул за  поЯс,
шапку все сдвигал на затылок кистью правой  руки,  в  которой  блестел  нож.
Ѓегло и Ярко озарЯемый то с той, то с другой стороны, ‘ерый  кидал  на  снег
большую плЯшущую тень, - тень Язычника. Џотом мимо амбара, по  тропинке,  на
деревню, пробежала и скрылась под снежным бугром Ћднодворка - созывать игриц
и просить у „омашки елку, сберегаемую в погребе, переходившую с девишника на
девишник. Ђ когда Љузьма, причесавшись  и  переменив  пиджак  с  продранными
локтЯми на заветный длиннополый сюртук, оделсЯ  и  вышел  на  побелевшее  от
падающего снега крыльцо, в мЯгкой серой темноте, у освещенных  окон  людской
уже чернела большаЯ толпа девок, ребЯт, мальчишек, стоЯл гам, говор,  играли
сразу на трех гармоньЯх и все разное. Љузьма, горбЯсь,  перебираЯ  пальцы  и
хрустЯ ими, дошел до толпы, протолкалсЯ и, нагнувшись, вошел в темь, в сени.
Ѓыло людно, тесно и в сенЯх. Њальчишки шнырЯли между ног, их хватали за  шеи
и выталкивали вон, - они снова лезли...
     - „а пустите, ради бога! - сказал Љузьма, сдавленный у дверей.
     …го сдавили еще больше - и  кто-то  рванул  дверь.  ‚  клубах  пара  он
перешагнул порог и остановилсЯ у притолки. ’ут теснилсЯ народ почище - девки
в цветных шалЯх, ребЯта во всем новом. Џахло красным  товаром,  полушубками,
керосином, махоркой, хвоей. Њаленькое зеленое  деревцо,  убранное  кумачными
лоскутами, стоЯло на столе, простираЯ ветки над тусклой жестЯной  лампочкой.
‚округ стола, под мокрыми,  оттаЯвшими  окошечками,  у  черных  сырых  стен,
сидели нарЯженные игрицы, грубо  нарумЯненные  и  набеленные,  с  блестЯщими
глазами, все в шелковых и шерстЯных платочках, с радужными вьющимисЯ перьЯми
из хвоста селезнЯ, заткнутыми на висках  в  волосы.  Љак  раз  когда  Љузьма
вошел, „омашка, хромаЯ девка с темным, злым и умным лицом, с черными острыми
глазами и черными сросшимисЯ бровЯми,  затЯнула  грубым  и  сильным  голосом
старинную величальную песню:
 
                        Љак у нас при вечеру-вечеру, 
                        Џри последнем концу вечера, 
                        Џри Ђвдотьином девишнику... 
 
     „евки дружным и нестройным хором подхватили ее последние слова - и  все
обернулись к невесте: она сидела, по  обычаю,  возле  печки,  неубраннаЯ,  с
головой накрытаЯ темной шалью, и должна была ответить песне громким плачем и
причитаниЯми: "ѓодный мой батюшка, родимаЯ матушка, как  мне  век  вековать,
замужем  горе  горевать?"  Ќо  невеста  молчала.  €  девки,  кончив   песню,
недовольно покосились на нее. Џотом пошептались и, нахмурившись, медленно  и
протЯжно запели "сиротскую":
 
                         ђастописЯ, банюшка, 
                         ’ы ударь, звонкий колокол! 
 
     € у Љузьмы задрожали крепко сжатые челюсти, пошел мороз по голове и  по
голенЯм, сладостно заломило скулы, и  глаза  налились,  помутились  слезами.
Ќевеста завернулась в шаль и вдруг всЯ затрЯслась от рыданий,
     - ЃудЯ, девки! - крикнул кто-то.
     Ќо девки не слушали:
 
                         ’ы ударь, звонкий колокол, 
                         ђазбуди мово батюшку... 
 
     € невеста со стоном  стала  падать  лицом  на  свои  колени,  на  руки,
захлебываЯсь от слез... „рожащую, шатающуюсЯ, ее увели, наконец, в  холодную
половину избы - нарЯжать.
     Ђ потом Љузьма благословил ее. †ених пришел  с  ‚аськой,  сыном  џкова.
†ених надел его сапоги; волосы жениха  были  подстрижены,  шеЯ,  окаймленнаЯ
воротом голубой рубахи с кружевом, докрасна выбрита. Ћн  умылсЯ  с  мылом  и
очень помолодел, был даже недурен и, знаЯ это, степенно  и  скромно  опускал
темные ресницы. ‚аська, дружно, в красной рубахе,  в  романовском  полушубке
нараспашку, войдЯ, строго покосилсЯ на игриц.
     - ЃудЯ драть-то! - грубо сказал он и прибавил  то,  что  полагалось  по
обрЯду: - ‚ылЯзайте, вылЯзайте.
     €грицы хором ответили:
     - Ѓез троицы дом не строитсЯ, без четырех  углов  -  изба  не  кроетсЯ,
Џоложь по рублю на кажном углу, пЯтый - посередке да бутылку водки.
     ‚аська вытащил из кармана полштоф и поставил его на стол. „евки взЯли -
и поднЯлись. ‘тало еще теснее. ЋпЯть распахнулась дверь, опЯть понесло паром
и холодом - вошла, расталкиваЯ народ, Ћднодворка с фольговой иконкой,  а  за
ней невеста, в голубом платье с баской, и все ахнули: так была  она  бледна,
спокойна и красива. ‚аська  наотмашь  дал  затрещину  в  лоб  широкоплечему,
головастому мальчишке на кривых, как у такса, ногах  -  и  кинул  на  солому
посреди избы чей-то старый полушубок. Ќа него стали жених и невеста. Љузьма,
не поднимаЯ головы, взЯл икону из рук Ћднодворки - и  стало  так  тихо,  что
слышно было свистЯщее дыхание любопытного  головастого  мальчишки.  †ених  и
невеста разом упали на колени и поклонилась в ноги Љузьме. ЏоднЯлись и опЯть
упали.  Љузьма  взглЯнул  на  невесту,  и  в  глазах  их,  встретившихсЯ  на
мгновение, мелькнул ужас. Љузьма побледнел и с ужасом подумал! "‘ейчас брошу
образ на пол..." Ќо руки его невольно сделали иконой крест  в  воздухе  -  и
ЊолодаЯ, чуть приложившись к ней, поймала губами его руку.  Ћн  сунул  икону
кому-то в сторону, схватил голову Њолодой с отцовской болью и  нежностью  и,
целуЯ новый пахучий платок, горько заплакал. Џотом, ничего не видЯ от  слез,
повернулсЯ и, расталкиваЯ народ, шагнул в сени. ‘нежный ветер ударил  ему  в
лицо. ‡анесенный порог белел в темноте, крыша гудела.  Ђ  за  порогом  несла
непроглЯднаЯ  вьюга,  и  свет,  падавший  из  окошечек,  из  толщи   снежной
завалинки, стоЯл дымными столбами...
     ‚ьюга не стихла и утром. ‚  серой  несущейсЯ  мути  не  было  видно  ни
„урновки, ни мельницы на Њысу. Џорой светлело, порой становилось  похоже  на
сумерки. ‘ад побелел, гул его сливалсЯ с гулом ветра, в котором все  чудилсЯ
дальний колокольный звон. Ћстрые хребты сугробов  дымились.  ‘  крыльца,  на
котором, жмурЯсь, обонЯЯ сквозь свежесть вьюги теплый вкусный запах из трубы
людской, сидели облепленные снегом овчарки, с трудом различал Љузьма темные,
туманные фигуры мужиков, лошадей, сани, позвЯкиванье колокольцев. Џод жениха
запрЯгли пару, под невесту одиночку. ‘ани  покрыли  казанскими  войлоками  с
черными   разводами   на   концах.   Џоезжане   подпоЯсались   разноцветными
подпоЯсками. Ѓабы  надели  ватные  шубки,  накрылись  шалЯми,  шли  к  санЯм
Ћпасливо, мелкими шажками, церемонно приговариваЯ: "Ѓатюшки,  свету  божьего
не видно!.." Ќа невесте и шубку и голубое платье завернули на голову  -  она
села в сани на белую юбку, чтобы  платье  не  измЯть.  ѓолова  ее,  убраннаЯ
венком  бумажных  цветов,  была  закутана  шалЯми,  подшальниками.  Ћна  так
Ћслабела от слез, что как во сне видела темные фигуры среди  вьюги,  слышала
шум ее, говор, праздничный звон колокольцев. ‹ошади прижимали уши,  воротили
морды от снежного ветра, ветер разносил говор,  крик,  слепил  глаза,  белил
усы, бороды, шапки, и поезжане с трудом  узнавали  друг  друга  в  тумане  и
сумраке.
     - “х, мать твою не замать! -  бормотал  ‚аська,  нагибаЯ  голову,  берЯ
вожжи и садЯсь рЯдом с женихом. € грубо, равнодушно крикнул на ветер:
     - ѓосподи боЯре, бословите жениха по невесту ехать!
     Љто-то отозвалсЯ:
     - Ѓог бословит...
     €  бубенцы  заныли,  полозьЯ  заскрипели,  сугробы,  разрываемые   ими,
задымились, завихрились, вихри, гривы и хвосты понесло в сторону...
     Ђ  на  селе,  в  церковной  сторожке,  где  отогревались  в   ожиданиии
свЯщенника, все угорели. “гарно было и в церкви, угарно, холодно и  сумрачно
- от вьюги, низких сводов и решеток в окошечках. ‘вечи горели только в руках
жениха и невесты  да  в  руке  черного,  с  большими  лопатками  свЯщенника,
наклонившегосЯ к книге, закапанной воском, и быстро читавшего  сквозь  очки.
Џо полу стоЯли лужи - на сапогах и лаптЯх натаскали много снегу, -  в  ‘пины
дул ветер из отворЯемых дверей. ‘вЯщенник строго поглЯдывал то на двери,  то
на жениха с невестой, на их напрЯженные, ко всему готовые фигуры,  на  лица,
застывшие в покорности и смирении, золотисто освещенные  снизу  свечами.  Џо
привычке, он произносил некоторые слова как бы  с  чувством,  выделЯЯ  их  с
трогательной мольбой, но совершенно не думаЯ ни о словах, ни о тех,  к  кому
они относились.
     "Ѓоже пречистый и всеЯ твари содетелю... -  говорил  он  торопливо,  то
понижаЯ, то повышаЯ  голос,  -  €же  раба  твоего  Ђвраама  благословивши  и
разверзши ложесна ‘аррина... иже €саака ђевекце даровавши...  €акова  ђахили
сочетавши... подаждь рабом твоим сим..."
     - €мЯ? - строгим шепотом, не менЯЯ выражениЯ лица, перебивал он  самого
себЯ, обращаЯсь  к  псаломщику.  €,  поймав  ответ;  "„енис,  ЂвдотьЯ..."  -
продолжал с чувством:
     "Џодаждь рабом твоим сим „енису и …вдокии живот  мирен,  долгоденствие,
целомудрие... снодоби Я видеть чада чадов... и даждь има  от  росы  небесныЯ
свыше... исполни домы их  пшеницы,  вина  и  елеЯ...  возвыси  Я  Яко  кедры
ливанские..."
     Ќо окружающие, если бы даже слушали и понимали его, все же помнили бы о
доме ‘ерого, а не Ђвраама и €саака, о „ениске, а не о кедре  ливанском.  …му
же сам