му
страхов, предостерегли: к Ѓариновым - ни шагу! Ќо  встретились,
и  с  первых  слов  стало Ясно: все эти протекшие вдали друг от
друга годы они продолжали начатую в ‹енинграде беседу,  и  Љлим
мечтательно  сказал, что хорошо бы им поработать вдвоем, потому
что только два работающих в паре  человека  способны  разгадать
великую  тайну  бытиЯ;  два дружных и враждующих начала, как бы
мужское и женское, бесЯтсЯ,  менЯЯ  пол,  в  замкнутой  клетке,
корректируЯ  себЯ,  -  примерно  так  выразилсЯ он, на что €ван
брЯкнул: ’ак ищи женщину!, а когда не понЯвший его Љлим грустно
заметил,  что  не  умеет  даже  правильно, по-мужски говорить с
женщинами, то €вану только и оставалось,  что  подумать:  а  не
перестарались  ли  хирурги,  отхватив  вместе  с полипами и еще
кое-что?..
     Љак  всхлип  коротка  встреча,  всего-то  минуту  или  две
поговорили, но  главное  было  сказано  -  то,  что  их  теперь
свЯзывает  не  родство,  а  головоломнаЯ  хитрость  Џрироды; „о
встречи! - прозвучало одновременно из уст обоих,  а  когда  эта
встреча  -  не  знал  ни тот, ни другой. ‘тоЯли в ста метрах от
оранжереи, где  парень  стеклил  выбитый  проем,  поблизости  -
никого,  от  дальних  чужих  взоров  заслонены  были  ЯблонЯми,
сошлись и разошлись, кому  какое  дело  до  двух  экскурсантов,
можно  и  не  огорчать  родителей,  но  так любил их €ван с той
дивной ночи, что рассказал им  о  Љлиме,  и  те,  ни  слова  не
сказав,  с  пронзительным  упреком  глЯнули  на него, сожалеЯ и
сокрушаЯсь, и сам он застыдилсЯ. ‘орокасемилетний отец был  уже
седым,   мать   исхудала,  синие  очи  ее  полыхали  вымученным
весельем; отец отвел глаза от провинившегосЯ сына, мать  горько
усмехнулась,  прощение  было  получено, но не сообщить Ќикитину
нельзЯ было, и тот приехал через неделю, заглЯнул  на  часок  и
повеселил  всех  своей нелепой, как и он сам, бородкой, похожей
на мочалку, и успокоил: Џашутиных никто не трогает и трогать не
собираетсЯ,    о    чем   свидетельствует   уверенное   сидение
Џашутина-старшего на могилевском троне, поговаривают даже,  что
его с области перебрасывают на благодатное ‘таврополье. Ќикитин
повеселил, успокоил и отбыл в  свой  институт  растениеводства,
посматривать  в  микроскоп  на  пшеничные  зерна,  занЯтие  это
научило и приучило его всех людей  определЯть  на  всхожесть  и
сохранность,  однако  власть  орудовала более мощными и точными
приборами, не прошло и трех месЯцев, как Џашутина и его супругу
арестовали,  скоропалительно объЯвили врагами народа; капризнаЯ
судьба благоволила Ѓариновым, Џашутиных расстрелЯли так быстро,
что они и рта раскрыть не сумели, родственные свЯзи их остались
невыЯвленными, но  Ядоносные  угрызениЯ  совести  уже  отравили
Ѓариновых.  Њаститый,  всеми  уважаемый  хирург  издали - седой
гривой  и  посадкою  головы  -  напоминал  царЯ  зверей,  льва,
готового   предупреждающе  рыкнуть,  теперь  же,  после  гибели
Џашутиных, грива свалЯлась в комки  грЯзной  шерсти,  а  вместо
рева  слышалось  хрипловатое брюзжание, неразборчиваЯ воркотнЯ,
€ван соглашалсЯ с ней: да-да, виноват, не надо было ни ехать  в
ѓорки,  ни  подставлЯть себЯ Љлиму, уцелевшему и продолжавшему,
кстати, научные и студенческие труды в академии.  Ќикитин  тоже
уверЯл, что нет никакой свЯзи между мимолетной встречей братьев
и  арестом  Џашутиных,  бывшего  белогвардейца  подвел   страх,
желание  из  пласта менее подозреваемых перескочить в тончайший
слой непогрешимых; но и он сник, узнав о вызове €вана в органы,
родителей  тем  более  встревожила  повестка.   ’от же чекист с
двумЯ  шпалами,  обладатель  гиреобразного  кулака,  заорал  на
€вана:  Љто  дал  тебе разрешение на вербовку немцев? Џочему не
предупредил  органы?   Љ  тому  времени  германскаЯ   делегациЯ
прокатилась  по  стране  и благополучно вернулась в Ѓерлин, все
документы о слежке пронумеровались  и  подшились,  безграмотный
рапорт приставленного к немцам шофера прочитали справа налево и
слева  направо,  с  запЯтыми  и  без  оных,  любое  направление
приводило   к   обескураживающим  выводам.   €ван,  притворЯЯсь
напуганным, честно рассказал, что произошло и как по  дороге  в
ѓорки;   шофер   же  сдуру  упомЯнул  в  рапорте  о  зажигалке,
предъЯвить ее €ван не мог, тогда-то и раскололи чекисты ворюгу,
понизили  его в должности, зажигалка же, потеплившись в кулаке,
возвращена была €вану. —еловек  с  двумЯ  шпалами  в  петлицах,
добрЯк  по  натуре,  примирительно  сказал  €вану,  чтоб тот не
держал зла на органы:  работа  у  них  тЯжелаЯ,  врагов  полно,
ошибки  исправлЯютсЯ  не сразу. ђодители безмерно обрадовались,
узнав про зажигалку, о всем прочем €ван умолчал; на новый, 1941
год  прокралсЯ  в Њинск Ќикитин, ему-то и было все поведано под
рюмочку на кухне, родители, продолжавшие  упиватьсЯ  запоздалым
медовым  месЯцем,  грустили  под  патефон,  сидЯ  рЯдышком. —ую
близкое горе... - всплакнул Ќикитин.

     ‘  этим  справедливым  чекистом  €ван  два  года  пробыл в
партизанском отрЯде, научилсЯ у него метко стрелЯть,  правильно
подкладывать  мины, сидеть в засаде, ходить на Явки, показывать
себ немцам так, что те ленились  у  него  проверЯть  документы.
Ћднажды,  при  переправе  через  реку,  чекист свалилсЯ в воду,
кутенком барахталсЯ в ледЯном Ќемане, пока €ван не выдернул его
и  не  подтащил  к лодке. ‘ тех пор кулачный боец о двух шпалах
представлЯлсЯ ему не иначе как неумелым пловцом, ногами  ищущим
дно,  и  такой  точкой или такой плоскостью опоры в службе была
чекисту подпись под любым документом, он и  зажигалку  приказал
вернуть  потому лишь, что уворование ее шофером не было должным
образом оформлено, в оперативно-следственном деле зиЯл досадный
пробел.  „окументы  и  сгубили  чекиста,  а с ним и весь отрЯд,
целый год питавшийсЯ подачками  из  Њосквы,  оттуда  самолетами
гнали   обмундирование,   продовольствие,  оружие,  взрывчатку,
людей, медикаменты, чекист по накладным проверЯл наличие товара
и  однажды  разоралсЯ:  не хватало пЯтнадцати килограммов риса;
смешно было подозревать  летчиков  в  том,  что  они  где-то  в
воздухе  продали  полмешка  его,  так нужного раненым, и чекист
затеЯл долгую радиовойну с  Њосквой,  нажил  себе  там  врагов,
отрЯд снЯли с довольствиЯ, деревни волком смотрели на партизан,
отбиравших последнее, в нападениЯх же на немецкие  обозы  гибли
бойцы.  ‚  еще  больший  конфуз  чекист  влЯпалсЯ,  когда отрЯд
напоролсЯ в лесу на брошенный при отступлении танк Ѓ’-7, добыча
показалась  огромной  и  лакомой,  в  танке-  полтора  миллиона
советских денег да Ящики  с  бумагами  Љомиссариата  внутренних
дел.   Њосква  встревожилась, Ящики приказала надежно спрЯтать,
насчет денег же - промолчала, а советские деньги тоже ходили по
Ѓелоруссии  наравне  с  оккупационными  марками,  немцы и те со
скрипом, но брали их; голодающий отрЯд сидел на  деньгах,  пока
однажды  самый  удалой взвод не стЯнул половину их и откололсЯ;
отрЯд таЯл медленно и верно, опустошаЯсь  в  боЯх,  наводненный
немецкими  агентами,  деньги наконец-то пошли в ход, остаток их
чекист решил передать подполью в городе, веры у него оставалось
только  на  €вана,  его  и снарЯдили деньгами, ночью он покинул
отрЯд, дорога была дальней,  до  самого  Њинска,  но  знакомой,
безлюдный лес не давал ни пищи, ни крова, полмиллиона за спиной
не разрешали ночевку даже в тихих деревнЯх, запрещали разводить
огонь,  кусочек  сала на Язык два раза в сутки, вода из ручьЯ -
вот и всЯ пища, за неделю €ван отощал и ослабел, едва не утонул
в   болоте,  выбралсЯ  на  твердую  полоску  земли,  обсушилсЯ,
подставлЯЯ себЯ проглЯнувшему сентЯбрьскому солнцу.  Ћн лежал и
блаженствовал; тепло поднЯло поникшие травы, разогрелсЯ воздух,
от портЯнок, ватника и брюк исходил приЯтный кислый запах, а  к
полудню  стало совсем жарко, €ван поспал, прогрелсЯ, натЯнул на
себЯ  высушенные  одежды,  закурил;  так  редки   были   минуты
уединенности,   что  приходилось  ценить  каждую  из  них  и  с
недоумением вспоминать бестолковые годы  ‹енинграда  и  Њинска.
’ам  были  радости  и  боли, наслаждениЯ и страданиЯ, но как бы
поднЯтые над бытом, над средоточием мелких обид и мелких  удач,
в  войне  же  все  на  одном уровне и все просто: ты ненавидишь
немцев, потому что они ненавидЯт  тебЯ,  ты  стрелЯешь  в  них,
потому  что  они  посылают  пули  в  тебЯ,  и  если  пули  тебЯ
достигают, а такое  случалось  трижды,  то  боль  не  такаЯ  уж
остраЯ,  она вроде бы по праву раздирает тебЯ, законно, что ли,
и  организм  сам  себЯ  врачует.  €ли  -  быт   возвысилсЯ   до
философских   вершин,   с   которых   жизнь  и  смерть  кажутсЯ
равновероЯтными? Ѓыла  однажды  радость,  сытостью  наполнившаЯ
тело,  был  день  великой  удачи,  радостного страха, когда ему
посчастливилось: из пЯти тонн  аммиачной  селитры,  обычнейшего
удобрениЯ,  он сварил нечто, оказавшеесЯ аммоналом, три эшелона
подорвали на нем, два моста - и почти  месЯц,  двадцать  восемь
дней,  корпел €ван над учебниками химии, пока не догадалсЯ, как
из  колхозного  добра  сделать  смертоносные  брикеты.    ’огда
подумалось:  да,  и  впрЯмь  не  длЯ математики рожден он - длЯ
химии, длЯ нее! ‘идеть в лаборатории  среди  колб,  придумывать
новые  соединениЯ,  быть  в чистой рубашке - нет, в той прошлой
жизни,  что  в  ленинградской,  что  в  минской,  не  уважались
примитивнейшие желаниЯ, только сейчас, в осеннем лесу, в сорока
километрах от Њинска, начинаешь понимать,  какое  это  благо  -
быть сухим и ходить посуху!
     Ћсины  сменились  редким  березнЯком,  пришлось  увалить в
сторону; к вечеру €ван вновь продрог и с  надеждой  посматривал
на  знакомую  деревеньку,  там  жил  свЯзной, через него деньги
пойдут в Њинск;  на  плетне  -  два  глечика,  знак  того,  что
опасности  нет,  однако  и  довериЯ  к дому тоже нет, Явка была
подмоченной, чекист предупреждал. €дти с  деньгами  к  свЯзному
€ван  поостерегсЯ,  углубилсЯ  в  лес, длЯ надежности прошел по
ручью  метров  триста,  искусно  закопал  мешок,  завалив   его
листвою,  и  только  тогда  приблизилсЯ  к деревеньке, с опушки
обозреваЯ дома, поглощаемые синей мглой ночи. Ќемцев,  кажетсЯ,
нет - а это значит, что надо быть вдвойне осторожным; лимонка в
левой руке, пистолет в правой - так он пробралсЯ к дому и успел
выстрелить  за  долю  секунды до того, как приклад опустилсЯ на
его голову и сознание  померкло.  Ћно  вернулось,  проЯснилось,
€ван разлепил веки и увидел наклонЯемое над ним ведро, полилась
вода, стало мокро; он привстал и увидел, что в доме - немцы, их
было  пЯтеро,  они  сидели за столом и ели, трое в форме, но не
полевой жандармерии, а  в  обычной  вермахтовской,  все  пЯтеро
разговаривали,  и  речи  их  шли  не об €ване, немцы судачили о
каких-то дополнительных пайках, об  отпусках,  о  наградных  за
партизан,  о  каком-то  пакет-аукционе,  через  который выгодно
отправлЯть посылки в ѓерманию.  ‡а  два  года  €ван  наловчилсЯ
понимать  по-немецки  и  говорить,  он  ловил  каждое  слово  и
рассматривал всех сидЯщих, только один из немцев сидел  к  нему
спиной,  был  этот  немец  в  гражданском,  он-то  и  глЯнул на
пришедшего в себЯ €вана, отвернулсЯ, показав спину, жестокую  и
неумолимую,   презрительно  пожав  плечами,  и  четверо  немцев
воззрились на €вана,  кто-то  крикнул,  подзываЯ  солдата,  тот
вышел  из-за  печки,  повозилсЯ  у плиты и поставил у ног €вана
миску - как собаке: становись на четвереньки  и  хлебай,  ложки
тебе  не  надобно,  руки-то  свЯзаны.  €ван  извернулсЯ и ногой
опрокинул миску, немцы засмеЯлись, чисто  говоривший  по-русски
вермахтовец  внЯтно  и  рассудительно  сказал, что до следующей
кормежки  -  сутки,  так  что  есть  смысл  все-таки  покушать,
господин  Ѓаринов.  ’ут  свЯзной  поЯвилсЯ, зажег вторую лампу,
стало  светлее,  свЯзной   требовал,   ссылаЯсь   на   обещаниЯ
германского командованиЯ, полтора гектара земли и корову, немцы
же вразумительно объЯснЯли ему: он, свЯзной, состоит на  службе
германского   командованиЯ   и  может  быть  поощрен  только  в
служебном порЯдке, землЯ  же  и  корова  положены  тем,  кто  о
крупном  партизане  сообщал добровольно, исход причем из высших
моральных побуждений,  так  что  свЯзной  будет  представлен  к
медали.  €вану  же немцы дали ночь на размышлениЯ: говорить или
не говорить? Ћ деньгах они знали, искать их не  собирались,  от
€вана требовали показать место, где спрЯтаны бумаги бобруйского
ЌЉ‚„; покажет - отпустЯт его на все четыре стороны, откажетсЯ -
будет  отвезен  длЯ  горЯчих допросов туда, в гестапо, в Њинск.
Ќу?
     ‚  одиночной  камере  минской тюрьмы €ван пролежал неделю;
избиваемый каждый день, он не мог стоЯть и  ходить,  боль  была
где-то  вне  его,  и  боль могла прЯтатьсЯ, таитьсЯ, возникать,
нападать, наваливатьсЯ на него, исподтишка ударЯть по нему,  по
той  радости,  что плескалась в нем, а радость была потому, что
враги €вана, немцы, - страдали, бесились,  были  в  Ярости,  их
трЯсло  от  злобы,  они  не €вана пытали, а себЯ, в их кровавых
глазах читалось: „а пожалей же ты нас! „а  расскажи  же  ты!  €
били,  били,  били,  но  -  вполсилы,  щадЯ, учитываЯ возможную
транспортировку   пленного   к   месту   хранениЯ    бобруйских
документов,  -  и,  вконец  измочаленные  допросами,  дали себе
отдых, €вану заодно, проведывали в камере, расписывали  сладкое
житье-бытье   в  ѓермании,  где  такому  выдающемусЯ  химику  и
математику всегда  найдетсЯ  применение,  приносили  египетские
сигареты, а потом словно с цепи сорвались, драли глотки, орали,
что вынуждены  прибегнуть  к  более  убедительным  способам,  и
однажды  привели  в  подвал: с потолка свисали цепи, на жаровне
калились еще не  разогревшиесЯ  до  красноты  железные  прутьЯ,
длинный  топчан  покрывала  корка запекшейсЯ крови, два ведра с
водой длЯ приведениЯ в чувство запытанного до  потери  сознаниЯ
человека,  солдат канцелЯрской внешности, познакомивший €вана с
вопросником, на каждый из пунктов которого ему  надлежало  дать
Ясный  ответ,  и  два столика, на одном - лампа, под светом ее-
разложенные на белой салфетке никелированные щипчики и подобные
им  инструменты,  другой  стол  предназначалсЯ  солдату, но тот
увидел, что до признательных  минут  еще  далеко,  и  удалилсЯ,
оставив  €вана  наедине  с  палачами,  которым было не до него.
€вана же начала бить  дрожь,  когда  он  увидел  никелированные
инструменты,   и,  превозмогаЯ  дрожь,  он  стал  рассматривать
палачей. €х было двое, они были в фартуках, они пили и  ели  на
краю  топчана, расстелив на нем газету, они пили свою законную,
преддопросную  водку,   закусываЯ   толстыми   ломтЯми   хлеба,
цилиндриками   аккуратно   нарезанной   колбасы  и  квадратными
пластинами  сала.  Ћдин  -  маленький,  щуплый,  с  косою,  под
ѓитлера,  прЯдкою  волос  на  высоком и воспаленном лбу; второй
отличалсЯ  красотою  и  мощью  мускулатуры,  кожаный  мЯсницкий
фартук  -  на  голом  теле,  затылок вырастал из плеч, покрытых
густым  рыжим  пухом.   ќто   были   специалисты,   они   умели
хладнокровно  наслаждатьсЯ  страданиЯми  не  своих  тел; со все
возрастающей  частотою  дрожь  колотилась  в  €ване,  скручиваЯ
узелки   размЯгченных   побоЯми  мышц  в  тугие  колючки,  и  в
предчувствии боли, не такой, как прежде, а  нестерпимой,  стали
подкашиватьсЯ ноги, и что-то упало в €ване, в душе его, он даже
слышал  звук  падениЯ,  глухой  и  мЯгкий,  а  затем  -   треск
разрываемой  ткани какого-то органа в теле, предвестник страха.
Ќемцы, которых €ван ненавидел,  неожиданно  стали  казатьсЯ  не
такими  уж  бесчувственными и чужими, подлыми и бесчеловечными:
да есть же у них сострадание, пожалеют они его, дадут  полежать
без  боли,  когда потерзают его, и если их попросить, то не так
уж  больно  будет,  люди  они  все-таки,  люди,  едЯт  и   пьют
по-человечески,  обстоЯтельно,  без жадности, ценЯ времЯ, уважа
саму добротную пищу и сам процесс потреблениЯ,  и  что-то  есть
успокаивающее  в  плеске  и  бульканье  наливаемой  жидкости, в
чавканье...

     Ѓутылка  была  выпита,  тощенький  немец закурил, здоровЯк
долго еще ковырЯл во  рту  зубочисткой,  потом,  тоже  закурив,
протЯнул  руку, взЯл никелированный предмет со стола и почистил
им ногти, вмЯл сигарету в объедки,  поднЯлсЯ,  понес  газету  с
объедками  и  пустую  бутылку  в угол, где- €ван скосил глаза -
стоЯло корыто с окровавленными трЯпками. ‡доровЯк прошел  мимо,
швырнул  бутылку  и  газетный сверток в корыто, а его напарник,
тот, что с челкою под ѓитлера,  отогнул  край  фартука,  достал
чистейший   носовой  платок,  высморкалсЯ,  улыбнулсЯ,  обнажив
белые, как вываренное  мЯсо,  противные,  гадкие  десны;  страх
начал  спадать  с  €вана, потому что никакой опасности от €вана
немцы не ощущали, он дл них был  уже  закланным,  они  привыкли
получать  длЯ  топчана обезволенных, сломленных, так напуганных
болью, которой еще не было, что и мысли о  борьбе  за  себЯ  не
возникало  у людей, как трухой набитых мелкой дрожью. Ќенависть
приЯтной  теплой  волной  подступала  к  нему,  лизнула   ноги,
поднЯлась выше, наполнЯЯ тело силой и вдохновением, и казнь уже
не была неотвратимой; одним прыжком €ван добралсЯ  до  жаровни,
схватил  раскаленный  прут и вонзил его в спину здоровЯка, в то
место, откуда начинали струитьсЯ покрывавшие лопатки волосы;  в
хилого  полетели щипцы, €ван навалилсЯ на немца, сомкнув пальцы
на цыплЯчьей шейке его,  и  музыкой  победы  был  хрип,  острое
колено  немчика упиралось в его грудь, меша душить, потом немец
стал отдалЯтьсЯ, €ван же начал взлетать и уже с  высоты  увидел
канцелЯрского солдата и парабеллум в его руке...
     ‚се  покрылось мраком и стихло, не стало радостей и болей,
возобновившихсЯ, но потерЯвших направление,  не  нацеленных  на
него,  а  как  бы  всеобщих.  ‡атем  боль  сжалась  до  мешка с
гвоздЯми, будто бы в нем несли €вана куда-то, он орал в  полной
темноте,  пока  наконец  его из мешка не вытрЯхнули, но бросили
опЯть же на гвозди; дыра пробилась  над  головой,  и  показалсЯ
свет,  выступили  человеческие  лица,  запахло чем-то приЯтным,
знакомым, запах вытащил из памЯти  дом  в  деревне,  немцев  за
столом,  миску, поставленную к ногам, вспоминать остальное было
так страшно, что €ван застонал,  но  приЯтное,  жидкое,  теплое
влилось  в  рот,  уши откупорились, послышались звуки, говорили
по-русски, успокоительно и  сладко.  Ћн  заснул,  просыпалсЯ  и
засыпал,  и однажды вспомнилось все: и немцы в доме свЯзного, и
тюрьма в Њинске, и подвал длЯ пыток, и оба палача,  и  -  почти
осЯзаемо - щупленький немчик: зубы и десны его при улыбке, тело
чуть наклонено вперед, как  у  курицы  перед  клевком,  а  руки
крыльЯми  загнуты  назад и радостно поглаживают Ягодички... ’ак
Ярко вспомнилсЯ подвал с немцами, что €ван зажмурилсЯ  и  рукой
потЯнулсЯ   к  подбородку;  немцы  в  Њинске  побрили  его  длЯ
опознаниЯ,   по   густоте   бороды   можно   высчитать:   после
парабеллума,  из  которого по нему стрелЯли, прошло две недели,
не меньше, что подтвердили и люди, кормившие его,  бородатые  и
безбородые,  последние  разделились  на мужчин и женщин, голоса
были  теплыми,  мелодичными.  ‘нег  ослепил  €вана,  когда  его
вынесли    на    крыльцо,    белизна   мира   была   расчерчена
перпендикулЯрными   штрихами    оголенных    деревьев,    €вану
рассказали,  как  он  попал  сюда,  к партизанам, услышанное он
дополнил и домыслил, с тупым равнодушием подумав о везении,  не
таком  уж  редком  на  войне.  ’ам, в подвале, его застрелили и
посчитали умершим, мертвым, а это - смерть во времЯ допросов  -
было  служебным  упущением,  и  немцы включили его как живого в
списки на расстрел, акции они проводили в  двадцати  километрах
от   Њинска,  трупы  забросали  землей,  мальчишки  из  поселка
неподалеку  увидели  у  рва   недострелЯнного   человека,   уже
выбравшегосЯ  из-под  трупов, этот человек и выволок €вана, сам
же умер назавтра, а €вана увезли в лес к партизанам, сюда.  ‚от
и  все, жизнь продолжалась, иногда плакалось от слабости, потом
наступало  полное  безразличие  и  глухое  забвение.  „ве  бабы
выходили  его,  поставили  на  ноги,  ленивые  и шаткие, весной
поэтому его на подводах увезли куда-то, трЯслись сутки, темнота
наступала  дважды,  последнюю  ночь  провел  он у костра, шипел
ельничный лапник, дым ел глаза, уши  понЯли:  самолет  в  небе,
сейчас  идет  на посадку. ‚ Њоскве - не тележный скрип, а шорох
автомобильных шин, привезли в школу, где разместилсЯ госпиталь,
ноздри  чутко  различали  запахи, чей-то голос негодовал: Ђ ну,
ироды, не курить!.. Љоридор, тусклый свет лампочки, светлаЯ  до
рези в глазах операционнаЯ, здесь стало известно: три пули, две
в груди, одна в затылке - и вновь провал, снова -  будто  парит
он   над  белыми  халатами.  Џотом  палата,  то  есть  классное
помещение, как в ленинградской школе, и  свежее,  что  радовало
чрезвычайно,  белье,  теплый синий халат, на кальсонах, правда,
не хватало верхней пуговицы, и голод: он ел, ел, ел,  никак  не
насыщаЯсь,   но  утолЯЯ  боли,  растЯнувшиесЯ  на  месЯц,  боли
отчетливые, точечные  и  боли,  давившие  прессом  неутихающего
надсадного   грохота   во   всем  теле.   ЌормальнаЯ,  то  есть
довоеннаЯ, жизнь  представлЯлась  победою  радости  над  болью,
некой  константой,  функцией  двух  переменных, порою изменение
одной влекло спад или подъем другой; в госпитале тоже  боролись
радость  и  боль,  кратковременность страданиЯ каким-то образом
соответствовала  мгновенности   удовольствиЯ   или,   наоборот,
длительности  возврата  к  норме.  ЊесЯц пролежал €ван в школе,
здесь его  нашли  офицеры  ЌЉ‚„,  в  кабинете  начальника  €ван
рассказал,     где    спрЯтан    отрЯдом    архив    бобруйской
госбезопасности, начертил схему; через три днЯ приехали  вновь,
схема  утерЯна,  соврали  ему,  и  он начертил такую же, вместо
Якобы посеЯнной, - да, много полезного дал ему чекист, погибший
вскоре; €ван был теперь единственным, знавшим место захоронениЯ
так нужных ЌЉ‚„ Ящиков, и его перевели в  настоЯщий  госпиталь,
где  он  продлил  курс  изучениЯ  болей  после того, как из-под
шейных позвонков извлекли последнюю пулю. Ћн градуировал  боли,
по  остроте  и  длительности  подразделЯЯ их на виды и подвиды,
классы  и  подклассы,  он  прислушивалсЯ  к  шевелению  в  себе
потревоженных  мышц,  в  нем постоЯнно сражались новые и давние
боли,  нейтрализуЯ  друг  друга,  устанавливаЯ  себЯ  в   некое
промежуточное  состоЯние,  в мерцание уходЯщих и возвращающихсЯ
недугов, скорбей и печалей мускулатуры; то сердце  всхлипывало,
то  легкое,  еще помнившее пулю, и боль начинала растекатьсЯ по
всему телу,  как  жидкость  на  гладкой  поверхности,  пока  не
встречала   щель,  куда  уходила,  но  не  топилась  в  ней,  а
собиралась  в   чуткий   комок.   Ѓывали   боли,   от   которых
перехватывало  дыхание,  спасением  от  них был крик, протЯжный
стон, визг или вопль, звуковой образ  болей  вмещалсЯ  в  рЯдом
лежащих   раненых,   что   облегчало   страданиЯ  болЯщего,  но
будоражило соседей; боль объединЯла людей  точно  так  же,  как
радость,  и  не  оттого  ли  общий плач на похоронах? Ђ если бы
рЯдом стонали враги - что тогда? €  вспоминалась  поразившаЯ  в
гестапо  странность:  да,  было  больно, когда били немцы, но и
радость была в этой боли, потому что,  переносЯ  ее,  он  мстил
немцам,  его  молчание  -  это  боль  длЯ истЯзующих тебЯ, зато
здесь, в госпитале, боль как бы  упакована  в  радость  скорого
избавлениЯ от всех скорбей.
     Ќо  когда  боли  кончились,  радость  не  воссиЯла,  пошла
обычнаЯ жизнь, пологаЯ часть доселе метавшейсЯ кривой, склонной
к  падениЯм  и  взлетам.  Љонец войны уже близилсЯ, под Њинском
окружили двадцать немецких дивизий, еще немного - и  выйдут  на
госграницу, „аешь Ѓерлин!. Љогда в палату приносили почту, €ван
уходил в коридор, писать ему было некому и получать  письма  не
от кого, отец и мать погибли во второй день войны при бомбежке,
€ван сам похоронил их, о Љлиме никаких  вестей,  его,  конечно,
сожрала  война,  никого  из  сестер  и  братьев отца в живых не
осталось, и однажды, просматриваЯ на парковой скамейке  газеты,
€ван  наткнулсЯ  на  релЯцию  из  ‹енинграда:  сотрудники ‚€ђа,
‚сесоюзного института растениеводства, подыхали  с  голоду,  но
сохранили  коллекцию  семЯн,  и  среди  умерших  героев - ”. Њ.
Ќикитин. Ќадо начинать новую жизнь, со старой покончено, теперь
у  €вана  -  никого  на  этом  свете,  даже любимой девушкой не
обзавелсЯ, уж не познакомитьсЯ ли с кем? Љак-то потЯнул  его  в
коридор  сосед  по  палате, танкист, парень из тех, кому всегда
достаетсЯ первый  кусок  и  последнЯЯ  пулЯ:  „ве  дамочки  тут
неподалеку,  ты  как,  способен  уже?..  ‘ходил  с  танкистом к
дамочкам, которых хватило бы на весь  госпиталь  Ѓурденко,  еще
раз  навестил, потом уступил очередь товарищу. ‚оенно-врачебнаЯ
комиссиЯ установила и другие способности: годен длЯ дальнейшего
прохождениЯ   службы,   а   ту  определил  еще  раньше  чекист,
поручавшийсЯ за €вана, и вышел он из госпиталЯ в военной форме,
старшим  лейтенантом, на самолете доставили его в освобожденный
Њинск, повезли в барановичские  леса,  не  решились  без  €вана
искать  бобруйские  Ящики; ‡десь! - ткнул он пальцем в землю, и
по тому, с каким радостным  рвением  вытаскивали  энкавэдэшники
спрЯтанное,  понЯл:  не только о бумагах пекутсЯ они, а что там
помимо них - не хотел знать, поднадоели уже все эти  чекистские
выкрутасы.  ‚  Њинске  ему вручили орден, о деньгах, что нес он
подполью, слова не было сказано: считалось,  что  их  захватили
немцы, со свЯзным же еще раньше расправились народные мстители.
€ван сам не хотел говорить  о  спрЯтанных  рублЯх  -  сразу  же
возникала  боль,  обращеннаЯ  на  себЯ: зачем, идиот ты этакий,
пошел на Явку, знаЯ, что ожидает провал, зачем?  Њолчал  еще  и
потому,  что  -  потЯнуло  в  лес,  на  знакомое,  в  засады  и
преследованиЯ, походил сухим по  сухой  московской  земле  -  и
скучно  стало,  теперь же - раздолье, открытаЯ борьба, утоление
чувственного голода, леса кишат пособниками,  националистами  и
недобитками,  знаток  партизанских  методов  старший  лейтенант
Ѓаринов получил под командование роту и аж до самой весны сорок
пЯтого скиталсЯ по северо-западу Ѓелоруссии, находЯ наслаждение
в том, что болотнаЯ жижа хлюпает в сапогах, шинель колом  стоит
от холода и грЯзи, в животе бурчание; только вернувшись в Њинск
он отоспалсЯ, отмылсЯ и отъелсЯ, пришил к гимнастерке  белейший
подворотничок и до блеска начистил наконец-то выданные хромовые
сапоги. ђота обустраивалась у разрушенного мелькомбината, €вану
дали койку в офицерском общежитии. ‡еркало у стены показало ему
себЯ во весь рост: широкоплечий парень из тех, кому палец в рот
не клади, в синие глаза разрешено смотреть только женщинам.