ене  нашей
скрытаЯ  благодарность  в  адрес  победительной Ђдели,  действиЯ которой  мы
безотчетно  трактовали как некую миссию и вмешательство сил высшего порЯдка.
Џреданный всеми отец покинул  без борьбы позицию недавней славы. Ќе скрестив
шпаг, дал  врагу  попрать былое  свое  великолепие. „обровольный  изгнанник,
удалилсЯ  он в  пустовавшую  в  коридорном  конце  комнату  и  окопалсЯ  там
одиночеством.
     Њы о нем забыли.
     ‘нова обложила нас со всех сторон печальнаЯ серость города, зацветавшаЯ
в   окнах   темным   лишаем   рассветов,   паразитирующим   грибом  сумерек,
разрастающимсЯ в густой мех долгих зимних ночей. Љомнатные обои, еще недавно
блаженно безмЯтежные и открытые  многоцветным полетам  крылатой оравы, опЯть
замкнулись в себе, сгустились и стали перепутыватьсЯ в  монотонности горьких
монологов.
     ‹ампы  увЯли и почернели, как старый чертополох или  репьи. ’еперь  они
висели осовелые и брюзгливые и,  если кто-нибудь на  ощупь пробиралсЯ сквозь
серые  сумерки  комнаты,  тихо  позванивали  кристалликами висюлек. Ќапрасно
ЂделЯ воткнула  во все рожки цветные свечи,  беспомощный  суррогат,  бледное
воспоминание пышных иллюминаций,  какими цвели  недавно висЯчие эти сады. Ћ!
куда   же  подевалось   щебечущее   почкование,  плодоношение,  поспешное  и
небывалое,  в букетах  ламп  этих,  откуда, как  из  взрывающихсЯ  волшебных
тортов,  выпархивали крылатые фантасмагории, дробЯ воздух талиЯми магических
карт,  осыпаЯ  их  цветными  аплодисментами,  сыплющимисЯ сплошными  чешуЯми
лазури, павлиньей, попугайной зелени, металлическими отблесками, прочерчиваЯ
в воздухе  линии и арабески,  мерцающие следы полетов и кружений, распахиваЯ
цветные веера трепета, долго не  пропадавшие в богатом и блистающем воздухе.
…ще и сейчас они были сокрыты в глубинах потускневшего настроениЯ, отголоски
и  возможности  цветных вспышек,  но  никто  уже не насверливал флейтой,  не
исследовал буравами помутневших сосудов воздуха.
     „олгие недели проходили в странной сонливости.
     Љровати, по целым днЯм не застланные, заваленные постелью, скомканной и
залежанной в  тЯжелых снах, стоЯли, будто глубокие лодки, готовые  отплыть в
мокрые и путаные  лабиринты некоей черной беззвездной ‚енеции. ‚ глухую пору
рассвета  ЂделЯ приносила кофе. Џри свече,  многократно отраженной в стеклах
окон, мы лениво одевались в холодных комнатах. “тра были полны беспорЯдочной
суетни,  медлительных  копаний  во  всевозможных  Ящиках и  шкафах.  Џо всей
квартире  слышно было шлепанье Ђделиных туфель.  Џриказчики зажигали фонари,
брали  из  рук   матери  большие  лавочные  ключи   и  выходили   в   густую
коловращающуюсЯ  темень. Њать никак не могла управитьсЯ  со своим  туалетом.
‘вечи догорали в подсвечнике. ЂделЯ пропадала в каких-то отдаленных комнатах
или на чердаке, где развешивала белье. Ќевозможно было ее дозватьсЯ. Њолодой
еще,  темный  и  грЯзный огонь печи лизал  холодные  блестЯщие  слои  сажи в
дымоходной  гортани. ‘веча гасла, комната погружалась во тьму. “ронив головы
на скатерть,  мы засыпали полуодетые, среди остатков завтрака и,  уткнувшись
лицами в  меховой  живот мрака,  уплывали  на  его  волнообразном дыхании  в
беззвездное небытие. Ѓудила нас шумнаЯ уборка Ђдели. Њать не могла совладать
с  туалетом. Љогда  она заканчивала  причесыватьсЯ, приказчики  возвращались
обедать. ’ьма на площади принимала цвет золотистого дыма. ‘пустЯ малое времЯ
из этих  дымных медов,  из  тусклых  этих  Янтарей могли  получитьсЯ  краски
сиЯтельного днЯ. Ќо  счастливый миг проходил,  амальгама рассвета отцветала,
дрожжи  днЯ,  уже почти взошедшие, опЯть опадали  в  худосочную серость.  Њы
усаживались за стол, приказчики потирали красные,  озЯбшие руки,  и проза их
разговоров внезапно приводила  готовый  день, безликий  и без  традиции.  Ќо
когда поЯвлЯлось на столе блюдо с рыбой в стеклЯнном заливном -- две большие
рыбины, лежавшие рЯдом  голова  к хвосту, словно зодиакальнаЯ  фигура,--  мы
опознавали  в  них  герб проживаемого  днЯ, календарную  эмблему безымЯнного
вторника, и торопливо  делили его, с облегчением понЯв, что день обрел в нем
свою суть.
     Џриказчики  поедали  сей  символ  с  благоговением,  со значительностью
календарной  церемонии.  ‡апах перца  расточалсЯ по  комнате.  Љогда  же  мы
подбирали  булкой  остатки  желе  с  тарелок,  мысленно обдумываЯ геральдику
грЯдущих дней недели, и на  блюде оставались  только  головы  с  вываренными
глазами -- нас охватывало чувство, что день общими усилиЯми побежден,  а все
остальное не следует принимать в расчет.
     €  в  самом  деле, с остальным этим, отданным на ее милость,  ЂделЯ  не
очень-то  церемонилась.  ‘туком  кастрюль  и  плюханием  холодной  воды  она
энергически  ликвидировала  предсумеречные   один-два  часа,  которые   мать
просыпала на софе. Њеж тем  в столовой уже приготовлЯлась декорациЯ  вечера.
Џольда  и Џаулина, девушки  длЯ шитьЯ, хозЯйничали там с  реквизитом  своего
ремесла.  ‚несеннаЯ  на  руках, ЯвлЯлась в комнате  молчаливаЯ,  неподвижнаЯ
особа, дама  из пакли  и полотна, с черным деревЯнным шаром  вместо  головы.
“становленнаЯ в углу, между дверью и печью, тихаЯ эта дама делалась хозЯйкой
положениЯ.  €з  своего  угла,   оставаЯсь  в  неподвижности,  она  молчаливо
надзирала  за   работой  девушек.  ‚сЯ  критицизм  и   неблагожелательность,
принимала она  усердие и  услужливость, с какими те опускались перед  ней на
колени,  примерЯЯ фрагменты  платьЯ,  меченные  белой  наметкой. ‡аботливо и
терпеливо  обслуживали  девушки  молчащий  идол,  которого  ничто  не  могло
ублажить.  Њолох  сей  был неумолим,  как  это  бывает  свойственно  женским
молохам,  снова  и  снова  велЯ  на  себЯ  работать,  а  Џольда  и  Џаулина,
веретеноподобные и стройные, словно деревЯнные  шпули, с которых сматывались
нитки,  и столь же,  как те, подвижные, производили над  этой кучей шелка  и
сукна умелые движениЯ, вклинивались щелкающими ножницами в ее цветную массу,
стрекотали  машинкой,  топча педаль  обутой  в  лаковую туфельку  пошловатой
ножкою,  а  вокруг  росла  куча отходов, разноцветных  лоскутьев  и  трЯпиц,
точь-в-точь  выплюнутые скорлупки  и  чешуйки  вокруг пары  привередливых  и
расточительных  попугаев.  Љривые челюсти  ножниц  со  скрипом  расходились,
словно клювы цветных этих птиц.
     „евушки небрежно топтали цветные  обрезки, бездумно  ступаЯ  как бы  по
мусору    некоего    воображаемого    карнавала,   по   хламу   грандиозного
несостоЯвшегосЯ маскарада.  ‘  нервическим  смехом  стрЯхивали  они  с  себЯ
лоскутки и щекотали взглЯдами зеркала.
     „уши  их,  ловкое чародейство  их рук  пребывали не в  скучных платьЯх,
остававшихсЯ на столе, но в сотнЯх обрезков, в этих стружках, легкомысленных
и суетных,  которыми,  словно  цветной фантастической  метелью, они способны
были засыпать весь  город. Ќи с того ни с  сего им становилось жарко, и  они
отворЯли окно,  дабы в нетерпеливости своего затворничества,  в голоде чужих
лиц увидеть  хотЯ бы безымЯнный лик ночи,  к  окну  прильнувший. €сполненные
взаимной  ненависти и соперничества, готовые  начать  борьбу за  того Џьеро,
какого темный вздох ночи принесет к окошку,  они обмахивали свои распаленные
щеки перед вспухающей занавесками зимней ночью и обнажали пылающие декольте.
Ђх! Љак мало нужно было им от действительности. ‚се было в них, чрезмерность
всего  была  в  них. Ћ, их бы устроил Џьеро, набитый даже опилками, одно-два
словца, которых  они давно  ждали, дабы суметь угадать  в роль  свою,  давно
приготавливаемую, давно уже вертЯщуюсЯ на Языке,  полную сладкой и  страшной
горечи, страшно увлекающую, как страницы романа, проглатываемые ночью вместе
со слезами, стекающими на горЯчечный румЯнец.
     ‚  одно  из вечерних  скитаний  по квартире, предпринЯтое в  отсутствие
Ђдели,  отец  мой наткнулсЯ на тихий этот вечерний сеанс. Љакое-то мгновение
он стоЯл  в темных дверЯх соседней  комнаты, с  лампой  в руке, завороженный
сценой, исполненной  пылкости  и  горЯчки, сущей  идиллией из пудры, цветной
папиросной  бумаги и атропина, которой, словно многозначительным фоном, была
загрунтована зимнЯЯ  ночь, дышавшаЯ  меж вздувшихсЯ  оконных гардин. Ќацепив
очки  и сделавши два шага вперед,  он обошел девушек, освещаЯ их воздетой  в
руке  лампой. ‘квознЯк из открытых дверей поднЯл занавески окна,  девушки не
воспротивились  разглЯдыванию,  шевелЯ  бедрами, блестЯ  эмалью глаз,  лаком
скрипучих  туфелек,  застежками  подвЯзок  под  вздутым  от  ветра  платьем;
лоскутки, словно крысы, стали убегать  по полу к приотворенным дверЯм темной
комнаты,  а  мой  отец  внимательно  глЯдел на  прыскающих  жеманниц,  шепча
вполголоса: -- Genus avium... если не ошибаюсь, scansores или pistacci...  в
высшей степени достойные вниманиЯ.
     ‘лучайнаЯ  встреча  эта  положила   начало  целой   серии  сеансов,   в
продолжение  которых  отцу  моему  быстро  удалось очаровать  обеих  девушек
обаЯнием своей  преудивительной  личности.  ‚ благодарность  за  исполненный
галантности  и  живости  разговор,  который  скрашивал им  пустоту  вечеров,
девушки позволЯли  страстному исследователю изучать структуру своих щуплых и
пошлых тел.  ‘овершалось  это  во времЯ  беседы,  изысканно  и достойно, что
снимало двусмысленность с рискованнейших моментов  собственно  исследованиЯ.
‘двигаЯ чулочек с коленки Џаулины и постигаЯ обожающими глазами компактное и
благородное строение  сустава, отец говорил: -- ‘коль же  полна очарованиЯ и
сколь счастлива форма бытиЯ, избраннаЯ вами. ‘коль проста  и прекрасна теза,
каковую  дано  вам Явить своим существованием. ‘ каким мастерством, с  какой
утонченностью справлЯетесь вы  с этой задачей. …сли бы  Я, отбросив пиетет к
‘оздателю, пожелал сделать своим  занЯтием критику творениЯ, Я  б восклицал:
меньше содержаниЯ, больше  формы! Ђх, какую пользу миру  принесло  бы убытие
содержаниЯ.  Ѓольше  скромности   в  намерениЯх,  больше  воздержанности   в
претензиЯх,  господа  демиурги,  и мир станет совершенней!  -- восклицал мой
отец, меж  тем как  рука  его вылущивала  белую  лодыжку Џаулины из  узилища
чулочка. Ќо тут, несЯ поднос с полдником, в  дверЯх столовой возникла ЂделЯ.
ќто была перваЯ со времен великой расправы встреча обеих враждебных сил. Њы,
невольные свидетели,  пережили  минуты ужасной  тревоги.  Ќам  было в высшей
степени  неприЯтно  присутствовать  при  новом  унижении  и  без того сурово
исказненного мужа. ЌевероЯтно сконфуженный  отец встал с  колен, к щекам его
волна за волной все темнее и гуще  приливал  стыд. ЂделЯ, однако, неожиданно
оказалась на высоте положениЯ. Ћна, усмехаЯсь, подошла к отцу и щелкнула его
по носу. ќто послужило как  бы сигналом, Џольда с Џаулиной радостно хлопнули
в  ладоши, затопотали ножками, повисли с обеих сторон на отце и обошли с ним
в  танце   вокруг  стола.  ’ак,  благодарЯ  добросердечию  девушек,  зародыш
неприЯтного конфликта ликвидировалсЯ во всеобщем веселье.
     ’аково было начало преинтересных и преудивительных лекций, которые отец
мой, вдохновленный очарованием маленькой этой  и невинной аудитории, устроил
в последующие недели ранней той зимы.
     ‹юбопытно будет отметить, что в столкновении с этим необычным человеком
все  вещи  словно   бы   возвращались   вспЯть,  к   корню   своего   бытиЯ,
восстанавливали свой феномен до самого метафизического Ядра, пЯтились как бы
к изначальной идее, чтобы в пункте том  от нее отступитьсЯ и переметнутьсЯ в
сомнительные,  рискованные  и двусмысленные  области,  которые  длЯ удобства
наречем областЯми  великой ереси. Ќаш  ересиарх продвигалсЯ среди вещей, как
магнетизер, заражаЯ их и обольщаЯ своим небезопасным чарованием. ‘ледует  ли
мне  и  Џаулину  счесть  его жертвой?  ‚ те дни она  сделалась его ученицей,
адепткой его теорий, моделью экспериментов.
     €збегаЯ  искушениЯ и  с надлежащей  осторожностью Я попытаюсь  изложить
чересчур  еретическую  доктрину эту, на долгие месЯцы  опутавшую тогда моего
отца и определившую поступки его.
     ’рактат о манекенах, или ‚тораЯ книга рода
     -- “  демиурга,-- говорил  отец,-- не  было монополии  на творение. Ћно
привилегиЯ  всех  духов.  Њатерии свойственна  нескончаемаЯ жизненнаЯ сила и
прельстительнаЯ  власть   искушениЯ,  соблазнЯющаЯ  на  формотворчество.   ‚
глубинах  ее  обозначаютсЯ неотчетливые  улыбки,  створаживаютсЯ напрЯжениЯ,
сгущаютсЯ  попытки образов.  ЊатериЯ  шевелитсЯ  бесконечными возможностЯми,
которые пронизывают ее неЯсными содроганиЯми. ЋжидаЯ животворного  дуновениЯ
духа, она бесконечно перетекает сама в себе, искушает тысЯчами округлостей и
мЯгкостей, каковые вымерещивает из себЯ в слепоглазых грезах.
     ‹ишеннаЯ  собственной инициативы,  сладострастно  податливаЯ, по-женски
пластичнаЯ, отзывчиваЯ ко  всЯкого  рода побуждениЯм, она ЯвлЯет собой сферу
деЯтельности, свободную от закона,  доступную  длЯ всЯческого шарлатанства и
дилетантизма,  поле   длЯ  всевозможных   злоупотреблений   и   сомнительных
демиургических   манипулЯций.  ЊатериЯ   --  пассивнейшее  и  беззащитнейшее
существо  в космосе. ‚сЯкому позволительно ее мЯть,  формовать,  всЯкому она
послушна. ‹юбые структуры ее нестойки, хрупки  и  легко поддаютсЯ регрессу и
распадению.  Ќет  никакого зла в  редукции  жизни к  формам  иным  и  новым.
“бийство не есть грех. Ћно иногда бывает неизбежным насилием над строптивыми
и окостенелыми  формами бытиЯ,  которые  перестают быть привлекательны. ђади
любопытного  и  солидного  эксперимента  убийство  даже  можно  поставить  в
заслугу. ‚ этом -- исходнаЯ посылка новой апологии садизма.
     Њой   отец   был  неисчерпаем   в  глорификации   столь   удивительного
первоэлемента, каким  ЯвлЯетсЯ материЯ.-- Ќе бывает материи  мертвой,-- учил
он,--  мертвость  --  впечатление чисто внешнее,  скрывающее неведомые формы
жизни.  „иапазон подобных форм бесконечен,  а оттенки и нюансы неисчерпаемы.
„емиург располагал важными и любопытными творческими рецептами. ЃлагодарЯ им
сотворил  он множество  видов, самостоЯтельно  возобновлЯющихсЯ. Ќеизвестно,
будут ли  эти рецепты когда-нибудь воссозданы.  Ќо оно и не нужно, ибо, даже
если  классические  эти  приемы  творениЯ  раз   и   навсегда  оказались  бы
недостижимы,  остаютсЯ  определенные  иллегальные приемы,  всЯ  необъЯтность
методов еретических и безнравственных.
     Џо  мере того как отец от  общих этих принципов космогонии переходил  к
области   своих   непосредственных  интересов,   голос   его   снижалсЯ   до
проникновенного  шепота,  изложение делалось все  непостижимей и  сложней, а
выводы  терЯлись  во  все  более   сомнительных   и  рискованных   регионах.
†естикулЯциЯ  при этом  обретала эзотерическую  торжественность. Ћтец  щурил
один  глаз, прикладывал  два  пальца ко лбу, хитрость  взглЯда  его делалась
просто  неправдоподобна.  •итростью этой он ввинчивалсЯ в  своих собеседниц,
насилуЯ цинизмом  взглЯда  наистыдливейшие,  наиинтимнейшие  их  скрытности,
настигаЯ ускользающее  в глубочайшем закуточке, припирал к  стенке, щекотал,
карЯбал  ироническим  пальцем, пока не дощекочетсЯ  до вспышки  постижениЯ и
смеха,  смеха примирительного  и  на все согласного, которым в конце  концов
приходилось капитулировать.
     „евушки сидели  замерев, лампа коптила, сукно под иглой  машинки  давно
съехало,  и  машинка  стучала  впустую,  строча  черное  беззвездное  сукно,
отматывающеесЯ от штуки заоконной зимней ночи.
     --   ‘лишком  долго  терроризировало  нас   недостижимое   совершенство
демиурга,--  говорил мой отец,--  слишком долго совершенность  его  творениЯ
парализовала   наше  собственное   творчество.   Њы   не   намерены   с  ним
конкурировать.  “ нас  нет амбиций  достигнуть его  уровнЯ.  Њы  желаем быть
создателЯми в собственной  -- заштатной сфере, взыскуем творчества длЯ себЯ,
взыскуем творческого восторга, одним словом, жаждем демиургии.
     Ќе  знаю, от  чьего  имени  провозглашал  отец  свои  постулаты,  какаЯ
группировка,  какаЯ корпорациЯ,  секта  или  солидарный  орден придавали его
словам пафос. —то касаетсЯ нас -- то мы были далеки от  любых демиургических
покусительств.
     Њеж тем  отец изложил программу  теневой этой демиургии, начертал образ
второго  поколениЯ  творений,  каковые были  призваны  оказатьсЯ в  открытой
оппозиции  к господствующей  эпохе.--  Ќас  не  интересуют,-- говорил  он,--
созданиЯ  с  долгим дыханием, существа долгосрочные. Ќаши креатуры не станут
героЯми многотомных романов. ђоли их будут коротки, лапидарны, характерны --
без ставки на будущность  порой ради единственного жеста, ради единственного
слова  мы  приложим  усилиЯ,  дабы вызвать их к жизни на  краткое мгновение.
ЏризнаемсЯ открыто, что не станем делать упор на долговечность и добротность
исполнениЯ,  наши  созданиЯ  будут как бы  временны,  как  бы выполнены  длЯ
разового пользованиЯ. …сли это  будут  люди, мы наделим их  всего лишь одной
стороной лица,  одной рукой, одной  ногой,  разумеетсЯ  тою,  какаЯ окажетсЯ
необходима  длЯ предназначенной роли. Ѓудет  педантизмом озаботитьсЯ другою,
не входЯщей  в условиЯ игры ногой. ‘ тыльной стороны они  могут просто  быть
зашиты полотном или побелены. Ђмбиции наши мы сформулируй в следующем гордом
девизе: всЯкому жесту -- свой актер. „лЯ обслуживаниЯ каждого слова, каждого
поступка мы вызовем к жизни  нового человека. ’ак нам  нравитсЯ, и  таким он
будет,  мир  по  нашему вкусу.  „емиург  возлюбил  изощренные, совершенные и
сложные  материалы  --  мы  отдаем   предпочтение   дешевке.  Ќас   попросту
захватывает   и  восхищает  базарность,  убожество,  расхожесть   материала.
Џонимаете  ли вы,-- вопрошал  мой отец,-- глубокий смысл этой слабости, этой
страсти к папье-маше,  пестрой бумажке, лаковой  краске, к пакле и  опилкам?
ќто же,-- продолжал  он  с горькой  усмешкой,--  наша  любовь к материи  как
таковой,  к  ее  пушистости  и  пористости,  к ее  единственной  мистической
консистенции.  „емиургос  --   великий  мастер  и   художник  --  делает  ее
неприметной,  повелевает стушеватьсЯ на игрище жизни. Њы же, напротив, любим
ее  диссонанс, ее  неподатливость,  ее чучельную  неповоротливость. ‹юбим  в
каждом  жесте, в каждом движении  видеть ее грузное  усилие,  ее  апатию, ее
сладостную медвежеватость.
     „евушки  сидели  неподвижно  со  стеклЯнными  взглЯдами.  ‹ица  их были
вытЯнуты и оглуплены поглощенностью,  на щеках  выступили  красные пЯтна,  и
понЯть  в  этот  момент, относЯтсЯ  они к первой  или  ко второй  генерациЯм
творениЯ, было непросто.
     -- ‘ловом,-- заключал отец,-- мы намерены сотворить  человека повторно,
по образу и подобию манекена.
     ’ут  длЯ  верности  изложениЯ   нам  следует  описать  некий  мелкий  и
незначительный инцидент,  какой случилсЯ в этот момент лекции и какому мы не
придаем ни малейшего  значениЯ.  €нцидент  этот, совершенно  непостижимый  и
бессмысленный в конкретном том рЯду событий, позволит, вероЯтно, истолковать
себЯ  как  определенного  рода  рудиментарный  автоматизм  без  предварЯющих
событий  и продолжениЯ,  как  своего рода злорадство объекта,  отнесенное  к
психической сфере. ‘оветуем читателю проигнорировать его с той же легкостью,
с какой это делаем мы. ‚от как все происходило.
     ‚ момент,  когда отец проговорил слово  "манекен",  ЂделЯ  взглЯнула на
ручные часики,  а затем многозначительно переглЯнулась  с Џольдой. Џотом она
несколько  выдвинулась вместе со  стулом,  подтЯнула по ноге подол, медленно
выставила стопу, обтЯнутую  черным  шелком, и  напрЯгла ее,  словно  головку
змеи.
     ‘овершенно  неподвижнаЯ,  с  большими трепещущими  очами,  углубленными
лазурью атропина, она сидела так между Џольдой и Џаулиной в продолжение всей
сцены.  ‚се три взирали  широко  раскрытыми глазами на  отца. Ђ он кашлЯнул,
замолк, наклонилсЯ  и сделалсЯ багровый. ‚ одно мгновение графика его  лица,
только что столь сумбурнаЯ и вибрирующаЯ, замкнулась в сделавшихсЯ покорными
чертах.
     Ћн  -- ересиарх  вдохновенный,  чуть ли  не исторгнутый  только что  из
вихрей  воспарениЯ,-- вдруг съежилсЯ, сник и свернулсЯ.  ‚озможно  даже, его
подменили кем-то другим.  ќтот  другой сидел напрЯженный,  красный,  опустив
глаза. Џольда подошла  и склонилась над ним. ‹егонько касаЯсь его спины, она
заговорила тоном ласкового поощрениЯ:  "€аков  будет  умницей,  €аков  будет
послушный, €аков не станет упрЯмитьсЯ. Ќу, пожалуйста... €аков, €аков..."
     ‚ыпружиненный  туфелек Ђдели слегка  подрагивал и  поблескивал,  словно
змеиный  Язычок.  Ћтец мой,  не  поднимаЯ  глаз,  медленно  и  автоматически
поднЯлсЯ,  сделал шаг вперед,  а затем опустилсЯ на колени. ‚  тишине шипела
лампа,  в чащобе  обоев метались взад-вперед  красноречивые  переглЯдываниЯ,
летели шепоты Ядовитых Языков, зигзаги мыслей...

     ’рактат о манекенах
     Џродолжение
     Ќа следующий вечер отец с обновленным ораторским пылом продолжил темную
и  путаную свою  тему.  ђисунок  его морщин  скручивалсЯ и  раскручивалсЯ  с
изощренным   хитроумием.   ‚  каждой  спирали  таилсЯ  зарЯд  иронии.  Џорой
вдохновение  раздвигало круги его морщин,  и тогда они расходились  огромным
коловращающимсЯ  кошмаром, уходившим  молчаливыми волютами в провалы  зимней
ночи.--  ”игуры  паноптикума,  сударыни,--  начал  он,-- суть  голгофианские
пародии манекенов, но  даже в таковом облике остерегайтесь трактовать их  не
всерьез.  ЊатериЯ  шуток  не  понимает.  Ћна всегда  исполнена  трагического
достоинства.  Љто  решитсЯ  помыслить,  что  можно  играть с  материей,  что
позволительно формообразовывать ее шутки  ради, что шутка не врастает в нее,
не въедаетсЯ тотчас, как судьба, как предопределение? —увствуете ли вы боль,
глухое  страдание,  неосвобожденное,  закованное  в материю  страдание  сего
чучела, которое не ведает, почему ЯвлЯетсЯ ею, почему вынуждено существовать
в  данной,  силой  навЯзанной  форме,  каковаЯ сама  по  себе  уже  пародиЯ?
Џонимаете ли вы мощь выразительности, формы, видимости, тиранское своеволие,
с каким набрасываетсЯ он на беззащитную деревЯнную болванку и овладевает ею,
как  своекорыстнаЯ,  тиранствующаЯ,  самовластнаЯ  душа? ‚ы придаете  некоей
голове из  пакли и полотна выражение гнева и оставлЯете ее  с гневом этим, с
конвульсией,  в  напрЯжении,  навсегда  обреченную слепой неизбывной злости.
’олпа смеетсЯ  над  таковой  пародией. Џлачьте,  сударыни,  над  собственной
судьбой, видЯ убожество материи плененной, материи помыкаемой, не  ведающей,
что  она и  зачем  она  и  куда ввергает ее жест, который раз и  навсегда ей
придан.
     ’олпа   смеетсЯ.  Џостигаете   ли  вы  ужасающий   садизм,  упоительное
демиургическое  зверство этого  смеха?  €бо плакать нам, сударыни,  надо над
собственной  судьбою  при виде  такового упадка материи, материи насилуемой,
над коей дозволено было совершить ужасающее беззаконие.  Ћтсюда проистекает,
мои  сударыни, удручающаЯ печаль  всЯческих  шутовских  големов, всех чучел,
трагически раздумывающих над потешной своей гримасой.
     ‚от он  --  анархист  ‹уккени,  убийца императрицы  …лизаветы, вот она,
„рага,  демоническаЯ и  злосчастнаЯ королева ‘ербии, вот гениальный  молодой
человек,  надежда  и  гордость  рода,  которого погубила дурнаЯ  привычка  к
онании. Ћ, ирониЯ этих наречении, этих видимостей!
     …сть ли в чучеле том и  вправду что-то от  королевы  „раги, ее двойник,
хотЯ бы продленнаЯ тень  ее натуры?  ‘ходство  это, видимость эта, наречение
это  примирЯют  нас и не  дозволЯют спросить,  кем ЯвлЯетсЯ длЯ самого  себЯ
злосчастное  создание.  Ђ меж  тем  это  может быть  некто,  сударыни, некто
неназванный,  некто грозный  и  злосчастный, некто, никогда  не  слыхавший в
своей глупой жизни о королеве „раге...
     „олетало  ли  до  вас  по  ночам страшное  вытье  восковых этих  чучел,
запертых  в  Ярмарочных  балаганах,  горестный  хор  истуканов  из дерева  и
фарфора, колотЯщих кулаками в стены темниц?
     Ќа лице отца моего, взбаламученном ужасом проблем, которые вызвал он из
мрака,  образовалсЯ  водоворот  морщин,  воронка,  уходЯщаЯ  вглубь,  на дне
которой  пылало  грозное пророческое  око. Ѓорода его страшно встопорщилась,
пучки и кисточки  волос, выскочившие из бородавок,  родимых пЯтен и ноздрей,
ощетинились  на  своих  корешках.  ’ак  стоЯл  он,  оцепенелый,  с  пылающим
взглЯдом, содрогаЯсь от внутреннего возмущениЯ, точно автомат, который заело
и который застрЯл в мертвой точке.
     ЂделЯ встала со стула  и попросила нас закрыть  глаза на  то, что через
минуту  воспоследует.  ‡атем  она подошла к отцу  и, уперев руки в бедра,  с
видок- нарочитой решительности, весьма настоЯтельно потребовала...
     Ѓарышни каменно сидели, глЯдЯ вниз, в странном оцепенении.

     ’рактат о манекенах
     ‡авершение
     ‚ какой-то  из последующих  вечеров мой отец  продолжил  свою проповедь
такими словами:
     -- Ќе об этих воплощенных недоразумениЯх, не о печальных этих пародиЯх,
сударыни, плодах  грубой и вульгарной неумеренности,  намеревалсЯ Я сказать,
поведЯ речь о манекенах. џ имел в виду совершенно другое.
     ’ут  отец   мой  стал  разворачивать  перед  нашим  взором  образ  той,
вымечтанной  им  "generatio  aequivoca",  некоего  поколениЯ  существ,  лишь
наполовину  органических,  некой псевдовегетации и псевдофауны,  результатов
фантастического брожениЯ материи.
     ’вари  эти  разве что  с  виду  казались  бы  подобны  живым существам:
позвоночным, ракообразным, членистоногим, но видимость была бы обманчива. Џо
сути своей они оказались бы существами аморфными, без внутренней  структуры,
плодами имитативных тенденций материи, котораЯ, коль скоро наделена памЯтью,
привычно  повторЯет   принЯтые  однажды  формы.  кала  морфологии,  которой
располагает материЯ, вообще  ограничена,  и  определенный  ассортимент  форм
неизбежно повторЯетсЯ на различных Ярусах бытиЯ.
     ‘ущества  эти --  подвижные,  реагирующие на  раздражители, но  все  же
далекие  от  жизни  как таковой,  можно  было  изготовить,  поместив  взвеси
определенных сложных коллоидов в раствор поваренной соли. Љоллоиды эти через
несколько дней  обретали  подобие  формы,  организовывались  в некие сгустки
субстанции, схожие с низшими формами фауны.
     “ существ, таким образом возникших,  наблюдались  дыхательные процессы,
изменениЯ материи, однако химический анализ  не обнаруживал  в  них и  следа
белковых соединений, равно как и соединений углерода вообще.
     ‚ любом случае примитивные эти формы  были ничем по сравнению с обилием
обликов и великолепием псевдофауны и флоры, возникающих порой в неких строго
определенных  средах. ’акими средами оказываютсЯ старые жилища,  пропитанные
эманациЯми множества жизней и событий --  утилизованнаЯ  обстановка, богатаЯ
специфическими  компонентами  человеческих устремлений; развалины,  обильные
перегноем  воспоминаний, тоскований, безнадежной  скуки.  Ќа  таковой  почве
подобнаЯ псевдовегетациЯ прорастала наскоро и наспех, паразитировала обильно
и  эфемерически, выгонЯла  мимолетные генерации,  которые  порывисто и пышно
расцветали, дабы сразу же угаснуть и увЯнуть.
     Ћбои в  названных жилищах должны быть весьма обветшалыми и  усталыми от
непрестанных блужданий  по всем каденциЯм  ритмов, и неудивительно,  что они
обольщаютсЯ  привадами  далеких  сомнительных  миражей.  Љорень  мебели,  ее
субстанциЯ  должны  быть  изначально развЯзаны,  дегенерированы и  податливы
преступным  искусам; тогда на  больной  этой,  усталой и  заброшенной  почве
процветет,  словно  прекраснаЯ  сыпь, налет  фантастический, буйнаЯ  цветнаЯ
плесень.
     -- ‚ам известно, сударыни,-- говорил мой отец,-- что в старых квартирах
бывают  комнаты,  о которых забыли.  Ќе посещаемые месЯцами, они прозЯбают в
забвении   меж  старых  своих  стен,   случаетсЯ  даже,  самозамуровываютсЯ,
зарастают  кирпичами  и, раз  навсегда  утраченные длЯ нашей памЯти,  терЯют
заодно  понемногу и свою  экзистенцию, „вери, ведущие в  них  с какой-нибудь
лестничной  площадки  черного  хода,  могут  быть  столь  долго  незамечаемы
домашними,  что   врастают,  уходЯт  в  стену,  каковаЯ  затирает  следы  их
фантастическим рисунком царапин и трещин.
     -- Љак-то на исходе зимы,--  говорил мой  отец,-- через многие месЯцы Я
попал ранним утром в такую полузабытую анфиладу и был потрЯсен увиденным.
     €зо всех щелей пола, от всех карнизов и проемов тЯнулись тонкие  побеги
и  заполнЯли  серый  воздух мерцающим кружевом  филигранной  листвы, ажурной
чащобой  некоей  теплицы,  полной  шепотов,  бликов,  колышимостей  какой-то
ненастоЯщей, но  блаженной весны. “ кровати,  под  многолапой люстрой, возле
шкафов колыхались купы  хрупких дерев,  разбрызгиваЯсь  кверху  светозарными
кронами,  фонтанами  кружевной листвы,  бьющими  в  намалеванные  потолочные
небеса распыленным хлорофиллом.  ‚ спешном процессе цветениЯ завЯзывались  в
листве  громадные  белые  и  розовые цветы,  на  глазах  вспухали  бутонами,
выворачивались  изнутри  розовой  мЯкотью  и  переливались  за  краЯ,  терЯЯ
лепестки и распадаЯсь в торопливом увЯдании.
     --  џ  был  счастлив,--  продолжал  отец,-- внезапным  этим  цветением,
которое  наполнЯло  воздух  мерцающим шелестом,  мЯгким  шумом,  сыплющимсЯ,
словно цветное конфетти, сквозь тонкие розги веточек.
     џ лицезрел,  как из трепетаниЯ воздуха,  из ферментации куда как щедрой
атмосферы выделЯетсЯ и материализуетсЯ торопливое это цветение,  переливание
и распад  фантастических  олеандров,  наполнЯвших  комнату мешкотным  редким
снегопадом огромных розовых соцветий.
     -- Џрежде чем наступил  вечер,-- завершал он,-- не  осталось и следа от
столь  пышного   цветениЯ.  €ллюзорнаЯ   фата-моргана   была   всего-навсего
мистификацией, казусом  преудивительной  симулЯции,  предпринЯтой  материей,
подделавшейсЯ под реальный жизненный антураж.
     ‚  день  этот  отец мой  был  невероЯтно  оживлен,  глаза  его,  хитрые
ироничные глаза, сверкали задором и юмором. Ќо вот, внезапно посерьезнев, он
снова  принЯлсЯ  анализировать бесконечный диапазон  форм и  оттенков, какие
принимала  многоликаЯ материЯ. Ћн  тЯготел к формам рубежным, сомнительным и
проблематичным,   таким,   как  эктоплазма   сомнамбуликов,   псевдоматериЯ,
каталептическаЯ  эманациЯ мозга, в  определенных  случаЯх распространЯвшаЯсЯ
изо  рта уснувшего  и  прелолнЯвшаЯ  комнату  как  бы  колышимой прореженной
тканью, астральным телом на пограничье плоти и духа.
     --  Љому  ведомо,--  говорил  отец,--  сколько  существует  страдающих,
покалеченных, фрагментарных состоЯний бытиЯ, таких, скажем, как искусственно
склееннаЯ,  насильно сколоченнаЯ  гвоздЯми жизнь  шкафов и столов, распЯтого
дерева,  немых  мучеников беспощадной человеческой изобретательности. †уткие
трансплантации чуждых и взаимоненавидЯщих пород дерева, соединение их в одно
несчастное естество.
     ‘колько старинной  мудрой муки в мореных слоЯх, жилах и прожилках наших
старых   добрых   шкафов.  Љто  разглЯдит   в   них  старые,   заструганные,
заполированные до неузнаваемости черты, улыбки, взглЯды!
     ‹ицо моего отца, говорившего это, переиначилось в задумчивую  штриховку
морщин, сделалось похоже на слои и сучки старой доски, с которой  состругали
воспоминаниЯ. Љакое-то мгновение мы думали,  что отец погрузитсЯ в состоЯние
оцепенениЯ, иногда  на  него находившее, но он вдруг  очнулсЯ,  опомнилсЯ  и
продолжил:
     --   „ревние,  мистически  настроенные  племена   бальзамировали  своих
покойников, ‚ стены тамошних жилищ были  вделаны, вмурованы  тела,  лица;  в
гостиной  в  виде чучела  стоЯл  отец,  выдубленнаЯ  покойница-жена  служила
подстольным  ковриком.  џ знавал одного  капитана, в каюте  которого  висела
лампа-мелюзина,  сделаннаЯ  малайскими  бальзамистами  из  тела  его  убитой
любовницы. Ќа голове у нее были огромные оленьи рога.
     ‚ тиши  каюты голова эта,  распЯленнаЯ меж ветвЯми рогов под  потолком,
неторопливо  распахивала  ресницы, а  на  приоткрытых ее губах  поблескивала
пленка слюны, лопавшаЯсЯ от тихого шепота.  ѓоловоногие, черепахи и огромные
крабы,  подвешенные  к  балкам  потолка  в  качестве  канделЯбров  и  люстр,
непрерывно перебирали в тишине ногами, шли и шли на месте....
     ‹ицо моего отца тотчас же  сделалось озабоченным  и  печальным, меж тем
как на путЯх невесть каких ассоциаций мысли обратились к новым примерам:
     --  ‘ледует  ли умолчать,-- сообщал  он приглушенным голосом,-- что мой
брат  в результате  долгой  и  неизлечимой болезни  постепенно превратилсЯ в
клубки резиновых кишок, что  беднаЯ моЯ  кузина  день  и  ночь носила его  в
подушках,  напеваЯ  злосчастному  созданию  бесконечные  колыбельные  зимних
ночей?  Њожет  ли  быть  что-либо огорчительнее человека, превратившегосЯ  в
хегарову  кишку? Љакое  разочарование длЯ родителей, какаЯ  дезориентациЯ их
чувств, какой крах  всЯческих надежд,  свЯзанных с многообещающим юношей!  €
тем  не менее  самоотверженнаЯ любовь  бедной кузины  не  покинула  его и  в
таковом преображении.
     --  Ђх,  Я не  могу уже больше, не  могу  слушать этого!  -- простонала
Џольда, откинувшись на стуле.-- “йми его, ЂделЯ...
     „евушки встали, ЂделЯ подошла  к отцу и шевельнула  протЯнутым пальцем,
намекаЯ на  щекотку.  Ћтец смешалсЯ, умолк  и,  совершенно потрЯсенный, стал
пЯтитьсЯ  от  грозЯщего  пальца  Ђдели.  ’а  следовала  за  ним  неотступно,
Язвительно  грозЯ  пальцем своим и  шаг  за  шагом  теснЯ  отца из  комнаты.
Џаулина, потЯнувшись, зевнула,  прижалась плечом к Џольде, и  обе с усмешкой
поглЯдели друг дружке в глаза.

     Ќимрод
     ‚есь  август  того года  Я  провел с  маленьким  замечательным  щенком,
который  обнаружилсЯ однажды на полу нашей кухни, неуклюжий и попискивающий,
пахнувший молоком  и младенчеством, с нескладной, еще  кругловатой, дрожащей
головой, с  раскорЯченными, точно у  крота,  лапками  и  тончайшей мЯгонькой
шерсткой.
     ‘  первого взглЯда  эта  крупица жизни завоевала  все восхищение  и всю
пылкость мальчишечьей души.
     ‘ какого неба столь  нежданно свалилсЯ  сей  любимец богов, любезнейший
сердцу,  чем  самые  распрекрасные  игрушки?  Џридет  же в  голову старым  и
чрезвычайно  малопривлекательным   судомойкам  чудеснаЯ  идеЯ  принести   из
предместьЯ в совершенно ранний -- трансцендентально ранний час -- такого вот
щенка в нашу кухню!
     “вы. џ  был  еще отсутствующим, не родившимсЯ  из  темного  лона сна, а
счастье  уже состоЯлось, уже ожидало нас,  косолапо  лежа  на  холодном полу
кухни, неоцененное Ђделей  и  домашними. ‡ачем  не  разбудили  менЯ  раньше!
Ѓлюдечко молока в углу свидетельствовало о материнских побуждениЯх Ђдели, но
свидетельствовало,  к сожалению, и  об ушедших мгновениЯх, длЯ менЯ навсегда
утраченных,  о радостЯх воспринЯтого материнства,  в  которых  Я не принимал
участиЯ.
     Ћднако предстоЯло мне целое будущее. Џростор длЯ опытов, экспериментов,
открытий ждал менЯ!  ‘екрет жизни, главнаЯ ее  тайна, сведеннаЯ к простейшей
этой,  удобнейшей   и   игрушечной   форме,  открывались  неудовлетворенному
любопытству. Ѓыло страшно интересно заполучить в собственность эту  крупинку
жизни, эту частичку вековечной тайны в облике столь забавном  и  невиданном,
вызывающем  бесконечный  интерес  и  потаенное  уважение своей инородностью,
неожиданной  транспозицией мотива,  бывшего  в  нас,  в  форму зверьковую  и
отличную от нашей.
     †ивотные! ќкземплификации  того,  что  зоветсЯ загадкой жизни,  предмет
неутоленного любопытства,  словно бы созданные затем, чтобы указать человеку
человека,  расчленив его  богатство  и сложность  на  тысЯчи  калейдоскопных
вариантов, из которых каждый на грани некоего парадоксального рубежа, некоей
чрезмерности, переходЯщей в крайность.  ‘ердце распахивалось, не отЯгощенное
хитросплетением эгоистических интересов, коверкающих человеческие отношениЯ,
исполненное симпатии  к чужеродным  эманациЯм вековечной жизни  и  любовного
сопричастного  любопытства, каковое  всего  лишь  --  замаскированный  голод
самопознаниЯ.
     Ђ  щенок  был  бархатный,  теплый  и  пульсирующий маленьким торопливым
сердцем. “ него имелись два мЯгких лоскутка ушей, голубоватые мутные глазки,
розоваЯ пасть, в которую,  абсолютно не опасаЯсь,  можно было сунуть  палец,
лапки  нежные и невинные,  с  трогательной розовой  бородавочной позади  над
стопами на  передних. Ћн  залезал  лапами  в миску с  молоком, прожорливый и
нетерпеливый, лакающий  питье  розовым Язычком, чтобы,  насытившись, жалобно
поднЯть маленькую мордочку  с каплею молока на шерстке и неуклюже попЯтитьсЯ
из млечной купели.
     ЏередвигаЯсь,  он  словно бы нескладно,  боком  и  наискось  катилсЯ  в
неопределенном  направлении,  по  линии  несколько  пьЯной  и  неотчетливой.
„оминантой настроениЯ его  была  некаЯ тоже  неотчетливаЯ  и  принципиальнаЯ
печаль,  сиротство, беспомощность  и неспособность заполнить  пустоту  жизни
между сенсациЯми  еды.  ќто обнаруживалось в бесплановости и нерешительности
движений,  в  иррациональных приступах  ностальгии с  жалобным  скулением  и
невозможностью  найти  себе  место.  „аже  в  глубинах  сна,  в  котором  он
удовлетворЯл  потребность  оперетьсЯ  и  притулитьсЯ,  пользуЯсь  длЯ  этого
собственной персоной, свернувшейсЯ дрожащим клубком, его не покидало чувство
одиночества и бездомности. Ђх, жизнь, молодаЯ и слабаЯ жизнь, исторгнутаЯ из
уютного  тепла материнского лона  в огромный и чужой  светлый  свет,  как же
съеживаетсЯ  она  и  пЯтитсЯ,  как  опасаетсЯ  согласитьсЯ  на  действо,  ей
предложенное, всЯ антипатиЯ и нерасположение!
     Ќо   потихоньку  маленький   Ќимрод  (он  был  наречен  этим  гордым  и
воинственным  именем)  начинает   обретать  вкус  к  жизни.   €сключительное
овладение образом родового праединства сменЯетсЯ очарованием веселости.
     Њир принимаетсЯ расставлЯть ему ловушки: неведомый и замечательный вкус
разной еды,  прЯмоугольник утреннего солнца на полу, в  котором так  приЯтно
полежать, движениЯ  разных частей  тела, собственные лапки, хвостик,  озорно
раззадоривающий  поиграть  с  собой,  ласка  человеческой  руки,  от которой
медленно  греет  безотчетнаЯ  проказливость,  радость,  распирающаЯ  тело  и
возбуждающаЯ  потребность  в  совершенно  новых,  внезапных  и   рискованных
движениЯх,-- все это располагает, убеждает  и  увлекает  принЯть эксперимент
жизни и примиритьсЯ с ним.
     € еще одно.  Ќимрод начинает постигать, что все, с чем он сталкиваетсЯ,
несмотрЯ  на  видимость новизны, ЯвлЯетсЯ по  сути чем-то,  что уже было  --
причем  многократно,  бесконечно  многократно.  ’ело  его  узнает  ситуации,
впечатлениЯ  и  предметы.  ‚  сущности, все  это  не  слишком  его удивлЯет.
Ћказавшись  в новой незнакомой  ситуации,  он нырЯет в собственную памЯть, в
глубинную памЯть естества, и на ощупь  ищет, ищет лихорадочно, и, случаетсЯ,
обнаруживает  соответствующую реакцию  в  готовом  виде: мудрость поколений,
сосредоточенную  в  его  плазме и нервах. Ћн  обнаруживает  некие  поступки,
решениЯ,  о которых  знать не  знал,  что  они уже  созрели и ожидали повода
объЯвитьсЯ в нем.
     Ћбстановка жизни  -- кухнЯ  с пахучими  лоханЯми,  с интригующе  сложно
пахнущими трЯпками, со шлепаньем туфель Ђдели, с ее шумной возней --  больше
его  не страшит. Ћн привык считать кухню своим владением, освоилсЯ и стал по
отношению  к  ней  развивать  в  себе  неотчетливое  ощущение  причастности,
отечества.
     ђазве  что  внезапно  обрушивалсЯ  катаклизм  в  виде  мытьЯ  полов  --
ниспровержение законов  природы,  выплески  теплого  щелока, подтекающие под
мебель, и грозное шварканье Ђделиных щеток.
     Ћпасность,  однако,  минуетсЯ, щетка,  успокоеннаЯ  и неподвижнаЯ, тихо
стоит в  углу, сохнущий  пол  славно  пахнет  мокрым деревом. Ќимрод,  снова
обретший  положенные права и свободу  на  собственной территории,  чувствует
непреодолимое желание хватать зубами  старое  одеЯло и что есть силы и так и
этак  трепать его  по полу.  “крощение стихий  переполнЯет  его  несказанной
радостью.
     ‚друг он замирает как вкопанный:  впереди,  в  каких-то  трех  щенЯчьих
шагах, движетсЯ  черное  страшилище, чудище,  быстро  спешащее  на  прутиках
многих неразборчивых ног. ЏотрЯсенный Ќимрод следит взглЯдом за косым курсом
поблескивающего насекомого, неотрывно глЯдЯ  на  это  плоское, безголовое  и
слепое тулово, несомое невероЯтной расторопностью паучьих ног.
     —то-то  в  нем при виде всего этого  возникает, что-то зреет,  набухает
что-то, чего он и сам не поймет, словно бы некий гнев или страх, но какой-то
приЯтный и свЯзанный с судорогой силы, самоощущением, агрессивностью.
     € он  внезапно  припадает на передние лапки и  исторгает из себЯ голос,
самому  ему  еще  неведомый,  чужой,  совершенно   непохожий  на  всегдашнее
попискивание.
     Ћн  исторгает его  еще  раз, и еще, и еще  -- тонким дискантом, который
всЯкий раз срываетсЯ.
     Ќо напрасно он честит насекомое на этом новом, во внезапном вдохновении
рожденном Языке. ‚ категориЯх  тараканьего сознаниЯ  нет  места  длЯ таковой
тирады,  и насекомое продолжает  свой  косой  бег в угол комнаты движениЯми,
освЯщенными вековечным тараканьим ритуалом.
     Ћднако чувство ненависти пока  что непостоЯнно и несильно в душе щенка,
при  том что пробужденнаЯ радость жизни обращает всЯкое чувство в веселость.
Ќимрод  продолжает тЯвкать,  но  суть  лаЯ  незаметно  изменилась,  он  стал
самопародией  и  действительно пытаетсЯ  выразить  неизъЯснимую  удачу столь
отменного  событиЯ в жизни, в которой столько неожиданной жути и потрЯ