  небрежный  привет
сник и замолк перед правдой его сердца,  -  почувствовал  буйное  волнение
крови, радость, душевную боль и понЯл, что отъезд был ему так труден из-за
’адзио.
   Ћн сидел, не шевелЯсь, никому не видимый  со  своего  места  и  смотрел
внутрь себЯ. —ерты его ожили, брови поднЯлись, внимательнаЯ  любопытнаЯ  и
одухотвореннаЯ улыбка тронула губы. ‡атем он поднЯл  голову  и,  простерев
руки,   безвольно   свисавшие   с   подлокотников,   сделал   неторопливое
вращательное движение, словно открывал объЯтиЯ, кого-то  заключал  в  них.
ќто был приветственный и умиротворенно приемлющий жест.
   Ћтныне нагой бог с пылающими ланитами день за  днем  гнал  по  небесным
просторам свою пышущую жаром квадригу, и его золотые кудри развевались  на
ветру, задувшем с востока. Ѓелый шелковистый  глЯнец  ложилсЯ  на  морские
дали,   где   лениво   ворочались   волны.   Џесок   был   раскален.   Џод
серебристо-голубой  рЯбью  эфира  выделЯлась   ржавого   цвета   парусина,
натЯнутаЯ перед кабинками, и на резко очерченном  теневом  пЯтне,  которое
она отбрасывала, купальщики проводили все утренние часы. Ќо чудесны были и
вечера, когда цветы в парке источали бальзамический аромат, светила вверху
водили свой извечный хоровод и бормотанье укрытого тьмою морЯ неназойливо,
потихоньку проникало в души.  ќти  вечера  были  радостным  залогом  новых
солнечных дней, полных лишь  слегка  упорЯдоченного  досуга  и  украшенных
бесчисленными,  везде  и  всюду  разбросанными  возможностЯми  счастливого
случаЯ.
   ѓость, которого здесь задержала услужливаЯ неудача, был весьма далек от
того, чтобы в возвращении  своего  имущества  видеть  причину  длЯ  нового
отъезда. „ва днЯ он терпел кое-какие лишениЯ и в  ресторане  вынужден  был
поЯвлЯтьсЯ в дорожном костюме. Љогда же заблудившийсЯ сундук  был  наконец
водворен в его комнату, он тщательно все распаковал, набил  шкаф  и  комод
своим добром, решившись пробыть  здесь  сколько  бог  на  душу  положит  и
радуЯсь, что отныне в утренние часы будет  носить  свой  шелковый  плЯжный
костюм, к обеду же поЯвлЯтьсЯ, как положено, в черном.
   ‚  приЯтную  размеренность  этого  существованиЯ   он   уже   втЯнулсЯ;
умиротворЯющий, хотЯ и не лишенный блеска покой такого образа жизни  скоро
его  заворожил.  „а  и   правда,   какаЯ   же   прелесть   это   сочетание
благоустроенной жизни у южного морЯ с близостью, с постоЯнной доступностью
таинственно-чудесного города! Ђшенбах не любил наслаждатьсЯ.  Џраздновать,
покоить себЯ, искать  беспечного  времЯпрепровождениЯ  было  ему  чуждо  и
несвойственно. „аже в молодые годы  он  с  тревогой  и  отвращением  бежал
досуга, торопилсЯ обратно к высоким усилиЯм, к свЯщенно-разумному служению
своих будней. ’олько этот уголок земли его расслаблЯл  и  дарил  счастьем.
‹ишь изредка, по утрам, когда из-под тента своей кабинки он в мечтательной
рассеЯнности смотрел на синь южного морЯ, или в  теплую  ночь  под  крупно
вызвездившим небом, возвращаЯсь на ‹идо в гондоле с площади св.Њарка,  где
он вечно задерживалсЯ, когда пестрые огни и тающие в воздухе звуки серенад
как будто проплывали мимо него, он вспоминал свой деревенский дом в горах,
арену летних борений, где тучи тЯнулись низко над садом, страшные грозы по
вечерам задували свечи, и вороны, которых он кормил, раскачивали ветви  на
соснах. ‚ такие минуты ему казалось, что он сбежал  в  ќлизиум,  на  самый
край земли, где людЯм суждена легчайшаЯ жизнь, где нет зимы и  снега,  нет
бурь и ливней, где океан все кругом освежает прохладным своим  дыханием  и
дни текут в блаженном досуге, безмЯтежные, посвЯщенные только солнцу и его
празднествам.
   Њного, почти постоЯнно, видел  Ђшенбах  мальчика  ’адзио;  ограниченное
пространство и общий длЯ всех  распорЯдок  днЯ  способствовали  тому,  что
всегда, разве что с короткими  перерывами,  прекрасный  ’адзио  был  подле
него. Ћн видел, он встречал его повсюду: в нижних залах отелЯ, на  приЯтно
освежающих водных прогулках в город и обратно из города, среди великолепиЯ
площади и, когда случаю угодны были эти встречи, вообще на каждом шагу. Ќо
главным образом утро на плЯже со счастливейшей регулЯрностью предоставлЯло
ему возможность долго и благоговейно изучать прекрасное создание. „а,  эта
непременность счастьЯ, эта ежедневно обновлЯющаЯсЯ  милость  обстоЯтельств
наполнЯли его сердце довольством, радостью, и сиЯющие солнечные дни долгой
чредой следовали друг за другом.
   Ћн вставал рано, что прежде делал лишь при жгучей потребности в работе,
и раньше других приходил на плЯж, когда солнце еще было  ласково  и  море,
сиЯЯ белизной, покоилось в утренней неге. Ђшенбах  дружески  приветствовал
сторожа у загородки, как со старым знакомцем раскланивалсЯ с  босоногим  и
белобородым старцем, который уже убирал его кабинку, натЯгивал  коричневый
тент и выносил кресло на площадку. Ћн усаживалсЯ, теперь ему  принадлежали
три или четыре часа. ‡а  это  времЯ  солнце,  достигнув  зенита,  обретало
непомерную мощь, море становилось все синее и синее и он мог  смотреть  на
’адзио.
   Ђшенбах видел, как он приближалсЯ слева, вдоль краЯ воды,  как  выходил
из-за рЯда кабинок, или вдруг не без радостного испуга обнаруживал, что не
заметил его прихода, что он уже здесь в своем  неизменном  синем  с  белым
плЯжном костюме и в песке, на  солнцепеке,  затеЯл  обычную  возню,  вновь
предалсЯ тому мило-никчемному, досужему времЯпрепровождению, которое  было
одновременно игрой и покоем, хождением взад и вперед, шлепаньем  по  воде,
беготней, лежаньем и плаваньем. †енщины следили за ним  с  площадки  перед
кабиной и то и дело звонкими голосами окликали его: "’адзиу, ’адзиу", а он
подбегал к ним, чтобы,  оживленно  жестикулируЯ,  рассказать  о  том,  что
сейчас видел, выложить  перед  ними  то,  что  нашел,  изловил:  это  были
раковины, морские коньки, медузы и боком пЯтЯщиесЯ рачки. Ђшенбах ни слова
не понимал из того, что говорил мальчик, и  если  он  и  произносил  самые
обыденные слова, длЯ Ђшенбаха они сливались в некое туманное  благозвучие.
’ак чужеземнаЯ речь мальчика превращалась в музыку, задорное солнце  щедро
заливало его своим блеском, а возвышеннаЯ бездонность морЯ служила  зыбким
фоном его красоте.
   ‚скоре Ђшенбах знал каждую линию,  каждый  поворот  этого  прекрасного,
ничем не стесненного тела, всЯкий раз наново приветствовал он уже знакомую
черту красоты, и не было конца его восхищению,  радостной  взволнованности
чувств. „амы звали мальчика поздороватьсЯ с гостем, подошедшим к  кабинке,
он выскакивал из воды и мокрый бежал, на ходу встрЯхиваЯ кудрЯми, и когда,
подаваЯ руку, он всей тЯжестью тела опиралсЯ на  одну  ногу,  другою  едва
касаЯсь земли,  в  изгибе,  в  изЯщном  повороте  его  тела  было  столько
очарованиЯ,   столько   сосредоточенности,   обаЯтельной,    целомудренной
внимательности к ближнему и аристократической  обЯзательности.  Ћн  лежал,
вытЯнувшись во весь  рост,  по  грудь  закутанный  в  купальную  простыню,
точеной рукой опершись оземь и  подбородком  уткнувшись  в  кулачок.  ’от,
которого  звали  "џшу",  прикорнул  возле,  всЯчески  его  обхаживал,   и,
казалось, не было на свете  ничего  обольстительнее  той  улыбки,  котораЯ
мелькала на губах и в глазах этого любимца богов, когда он  взглЯдывал  на
своего вассала. Ћн стоЯл у самой воды, один, в стороне от  своих  близких,
совсем подле Ђшенбаха, стоЯл  прЯмо,  заложив  руки  за  голову,  медленно
раскачиваЯсь, и мечтал, заглЯдевшись на синеву, а мелкие  волны,  набегаЯ,
брызгали пеной в его ступни. ЊедвЯные волосы мальчика кольцами  вились  на
висках и на  затылке,  солнце  подсвечивало  чуть  приметный  пушок  между
лопаток, изЯщный абрис ребер и гармоническаЯ линиЯ груди проступали сквозь
ткань простыни; под мышками у него была гладкаЯ впадинка,  как  у  статуи,
кожа под коленЯми блестела, и голубоватые жилки, казалось, говорили о том,
что это тело сотворено  из  необычно  прозрачного  вещества.  Љакой  отбор
кровей, какаЯ точность мысли были воплощены в  этом  юношески  совершенном
теле! Ќо разве суроваЯ и чистаЯ волЯ, котораЯ сотворила во мраке  и  затем
Явила свету это божественное  создание,  не  была  знакома,  присуща  ему,
художнику? ђазве не действовала она и в нем,  когда,  зажегшийсЯ  разумной
страстью, он высвобождал из мраморной глыбы Языка стройную форму,  которую
провидел духом и  ЯвлЯл  миру  как  образ  и  отражение  духовной  красоты
человека?
   Ћбраз и отражение! …го глаза видели благородную фигуру у кромки синевы,
и он в восторженном упоении думал, что  постигает  взором  самое  красоту,
форму  как  божественную  мысль,  единственное  и   чистое   совершенство,
обитающее  мир  духа  и  здесь  представшее  ему  в   образе   и   подобии
человеческом,  дабы  прелестью  своей  побудить   его   к   благоговейному
поклонению. ќто был хмельной восторг, и  стареющий  художник  бездумно,  с
алчностью предалсЯ ему. „ух его волновалсЯ, всколыхнулось все  узнанное  и
прожитое, памЯть вдруг вынесла на свет старые-престарые мысли, традиционно
усвоенные смолоду и доселе не согретые собственным огнем. ђазве  не  читал
он где-то, что солнце  отвлекает  наше  внимание  от  интеллектуального  и
нацеливает его на  чувственное?  Ћно  так  дурманит  и  завораживает,  еще
говорилось там, наш разум и памЯть, что душа в упоении  забывает  о  себе,
взглЯд ее прикован к прекраснейшему из освещенных солнцем предметов, более
того: лишь с помощью тела может она тогда поднЯтьсЯ  до  истинно  высокого
созерцаниЯ.  Ђмур,  право  же,  уподоблЯетсЯ  математикам,  которые   учат
малоспособных детей, показываЯ им осЯзаемые изображениЯ чистых форм, - так
и этот бог, чтобы сделать длЯ нас духовное зримым, охотно использует образ
и цвет человеческой юности, которую он делает орудием  памЯти  и  украшает
всеми отблесками красоты, так что при виде ее боль и надежда загораютсЯ  в
нас.
   ’ак думал, так чувствовал восторженный Ђшенбах. € вот из рокота морЯ  и
солнечного блеска соткалась длЯ него чарующаЯ картина. ‘тарый  платан  под
стенами Ђфин, - та свЯщеннаЯ сень, напоеннаЯ ароматами,  которую  украшают
изваЯниЯ и набожные приношениЯ афинЯн в честь нимф  и  ЂхелоЯ.  Џрозрачный
ручей спадает к подножию ветвистого дерева  и  бежит  по  мелкой  округлой
гальке, стрекочут цикады. Ќа лужку,  чуть  покатом,  так  что  у  лежащего
голова покоилась словно на подушке,  лежат  двое,  укрывшись  от  знойного
солнца; один уже в летах, другой еще юноша, один урод, другой красавец,  -
мудрый рЯдом с  тем,  кто  создан,  чтобы  внушать  любовь.  ‚перемежку  с
любезными словами, с остроумными,  поощрительными  шутками  ‘ократ  поучал
”едра тоске по совершенству и добродетели. Ћн толковал ему о горЯчей волне
испуга, захлестывающей того, кто способен  чувствовать,  когда  его  взору
открываетсЯ  подобие  вечной  красоты;  говорил  о  вожделениЯх   дурного,
лишенного благодати человека, который не может  вообразить  себе  красоту,
глЯдЯ на ее отображение, и не знает благоговейного чувства; еще говорил  о
свЯщенном  страхе,  нападающем   на   чистого   сердцем   при   лицезрении
богоподобного  лица  и  совершенного  тела,  -  о  волнении,  которое  его
охватывает до полной потери самообладаниЯ, он едва смеет поднЯть  глаза  и
преклонЯет колени перед тем, кто одарен красотой и готов был бы  приносить
ему жертвы как изваЯнию божества, если бы не боЯлсЯ, что люди ославЯт  его
безумцем. €бо только красота, мой ”едр, достойна любви и  в  то  же  времЯ
зрима; она, запомни это, единственнаЯ форма духовного,  которую  мы  можем
воспринЯть через чувства и благодарЯ  чувству  -  стерпеть.  Џодумай,  что
сталось бы с нами, если б  все  божественное,  если  бы  разум,  истина  и
добродетель ЯвлЯлись нам в чувственном обличье? ђазве мы не изошли бы,  не
сгорели бы от любви, как некогда ‘емела перед ‡евсом? €так, красота - путь
чувственности к духу,  -  только  путь,  только  средство,  мой  маленький
”едр... € тут, лукавый ухаживатель, он высказал острую  мысль:  любЯщий-де
ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нем живет бог, -
претонкую мысль, самую насмешливую из всех когда-либо  приходивших  на  ум
человеку, мысль, от которой взЯлось начало всего лукавства, всего  тайного
сладострастиЯ, любовной тоски.
   ‘частье писателЯ - мысль, способнаЯ  всЯ  перейти  в  чувство,  целиком
переходЯщее в мысль. ќта пульсирующаЯ мысль, это точное чувство в  те  дни
было подвластно и покорно одинокому Ђшенбаху, мысль  о  том,  что  природу
бросает в дрожь от блаженства, когда дух в  свЯщенном  трепете  склонЯетсЯ
перед красотой. ‚незапно ему захотелось писать. Џравда, говорЯт, что  ќрот
любит праздность, длЯ нее  только  и  создан.  Ќо  в  этой  точке  кризиса
возбуждение  раненного  его   стрелой   обернулось   творчеством.   Џовод,
собственно говорЯ, безразличен. Џотребность открыто и весомо высказатьсЯ о
значительной, жгучей проблеме культуры и вкуса завладела его  интеллектом,
так сказать, догнала беглеца. Џредмет был ему знаком, был составной частью
его бытиЯ; желание, чтобы он заблистал в свете его слова, сделалось  вдруг
непреодолимым. Љ нему  присоединилось  второе  -  работать  в  присутствии
’адзио, взЯть за образец облик мальчика, принудить свой стиль следовать за
линиЯми этого тела, представлЯвшегосЯ ему  богоподобным,  и  вознести  его
красоту в мир духа, как некогда орел вознес  в  эфир  троЯнского  пастуха.
Ѓлаженство слова никогда не было ему сладостнее, никогда он  так  Ясно  не
ощущал, что ќрот присутствует в слове, как в эти опасно драгоценные  часы,
когда он, под тентом, за некрашеным столом, видЯ перед собой своего идола,
слыша музыку его голоса, формировал по образцу красоты ’адзио свою  прозу,
- эти изысканные полторы странички, прозрачность которых,  благородство  и
вдохновеннаЯ напрЯженность чувств, вскоре должны были  вызвать  восхищение
многих. •орошо, конечно, что мир знает только прекрасное произведение,  но
не его истоки, не то, как оно  возникло;  ибо  знание  истоков,  вспоивших
вдохновение художника, нередко могло бы смутить людей, напугать их  и  тем
самым уничтожить  воздействие  прекрасного  произведениЯ.  ‘транные  часы!
‘транно изматывающие усилиЯ! Ќа редкость плодотворное общение духа и тела!
Љогда Ђшенбах сложил листки и собралсЯ уходить с  плЯжа,  он  почувствовал
себЯ обессиленным,  опустошенным,  его  даже  мучила  совесть,  как  после
недозволенного беспутства.
   Ќа следующее утро, выходЯ из отелЯ, он еще с  лестницы  увидел  ’адзио,
который направлЯлсЯ к морю совсем один и  уже  подходил  к  ограде  плЯжа.
†елание,  простаЯ  мысль  воспользоватьсЯ  случаем   и   свести   веселое,
непринужденное знакомство с тем, кто, сам того не знаЯ, одарил  его  таким
возвышенным волнением, заговорить с  ним,  порадоватьсЯ  его  ответу,  его
взглЯду, напрашивалась сама  собой.  Љрасивый  мальчик  шел  не  торопЯсь,
догнать его ничего не стоило, и Ђшенбах ускорил шаги. Ћн настигает его  на
мостках за кабинками, хочет положить руку ему на плечо, дотронутьсЯ до его
головы, какие-то слова, приветливаЯ французскаЯ фраза, уже вертЯтсЯ у него
на Языке, - и тут он чувствует,  что  его  сердце,  возможно,  от  быстрой
ходьбы, стучит как молоток, дыханье его затруднено и заговорить  он  может
разве что сдавленным, дрожащим  голосом;  он  колеблетсЯ,  хочет  овладеть
собой, ему вдруг становитсЯ страшно, слишком долго он  идет  за  ним,  тот
может заметить, обернутьсЯ и вопросительно взглЯнуть  на  него;  он  снова
рветсЯ вперед, замирает,  ставит  крест  на  своем  намерении  и,  опустив
голову, проходит мимо.
   "‘лишком поздно! - подумал он. - ‘лишком поздно!" Ќо  поздно  ли?  ‚едь
этот шаг, которого он не сделал, мог бы привести к доброму,  радостному  и
легкому - к целительному отрезвлению. Ќо он, стареющий человек, верно и не
стремилсЯ к нему, слишком дорожил хмельным своим состоЯнием. Љто разгадает
суть и стать жизни в искусстве? Љто поймет, как прочно  сплавились  в  ней
самообуздание и необузданность? €бо не желать целительного  отрезвлениЯ  -
необузданность. Ђшенбах более  не  был  расположен  к  самокритике:  вкус,
духовный склад его времени, уважение к себе, зрелость и поздно пришедшаЯ к
нему простота сделали его несклонным расчленЯть  побудительные  причины  и
решать, совесть или нерадивость и слабость  помешали  ему  выполнить  свое
намерение. Ћн был сбит с толку, боЯлсЯ, что кто-нибудь, пусть даже сторож,
заметит его бег, его поражение, боЯлсЯ показатьсЯ смешным. ‚ то  же  времЯ
он сам подсмеивалсЯ над  своим  свЯщенно-комическим  страхом.  "Ћробел,  -
думал он, - оробел и как петух трусливо опустил крыльЯ в разгаре боЯ. Ќет,
право же, это бог  заставлЯет  нас  при  виде  любимого  терЯть  мужество,
пригибает к земле наш гордый дух..." Ћн забавлЯлсЯ, грезил, он был слишком
высокомерен, чтобы страшитьсЯ чувства.
   Ћн больше не заботилсЯ о сроке каникул, которые сам себе устроил, мысль
о возвращении домой уже не приходила ему на ум. Ћн  выписал  себе  большую
сумму  денег.  …динственное,  что  его  тревожило,  это  возможный  отъезд
польского семейства. ‚прочем, он исподтишка выпытал у парикмахера в отеле,
что полЯки прибыли совсем незадолго до него. ‘олнце  покрыло  загаром  его
лицо и руки, соленое дыханье ветра закалило его длЯ любви, и  если  раньше
всЯкий приток сил, дарованный ему сном,  пищей  или  природой,  он  спешил
отдать своей работе, то теперь все, чем подкреплЯли его  солнце,  досуг  и
воздух,  он  великодушно  и  бесхозЯйственно  растрачивал   на   опьЯнение
чувством.
   ‘он его был недолог; прекрасно однообразные дни  разделЯлись  короткими
ночами, исполненными счастливых тревог. Џравда, он рано поднималсЯ к себе,
так как уже в девЯть часов, едва только исчезал ’адзио, день  казалсЯ  ему
прожитым. Ќо только начинало светать,  как  его  уже  будил  пронизывающий
сладкий испуг, воспоминание о сердечном приключении. Ћн  не  в  силах  был
оставатьсЯ в постели, - вставал, спасаЯсь от утренней дрожи, накидывал  на
плечи халат и садилсЯ у открытого окна  дожидатьсЯ  восхода  солнца.  „уша
его, освЯщеннаЯ сном, благоговела перед этим дивным событием. Ќебо,  землЯ
и море еще покоились  в  белесоватой  дымке  раннего  утра;  еще  плыла  в
беспредельности угасающаЯ звезда.  Ќо  вот  пронеслось  легкое  дуновение,
крылатаЯ весть из  неприступных  обителей  о  том,  что  ќос  поднЯлась  с
брачного ложа, и уже перваЯ, чуть приметнаЯ нежнаЯ злость в  дальней  дали
окрашивает  небо  и  море,  знак  того,  что  мир  начинает  пробуждатьсЯ.
ЏриближаетсЯ богинЯ,  похитительница  юношей,  это  она  украла  Љлейта  и
Љефала,  это  она,  на  зависть  всем  олимпийцам,  наслаждалась   любовью
прекрасного Ћриона. Љто-то сыплет розами на краю света, несказанно  нежное
свечение и цветение, малютки облака,  просветленные  изнутри,  прозрачные,
точно амуры-прислужники парЯт в розовом, в голубоватом благоухании; пурпур
пал на море, и оно неспешно понесло его вперед, к  берегу;  золотые  копьЯ
метнулись  снизу  в  небесную  высь,  блеск  стал  пожаром,  беззвучно,  с
божественной, нездешней мощью растексЯ зной, огонь; Языки пламени  лизнули
небо, и свЯщенные кони брата, потрЯсаЯ гривами, взнеслись над землею.
   Ќедреманным  оком  смотрел  одинокий  человек   на   это   божественное
великолепие, потом он закрыл глаза,  подставлЯЯ  веки  поцелуЯм  извечного
чуда,  Џрежние  чувства,  ранние,  бесценные  порывы  сердца,  угасшие   в
непрерывном  суровом  служении  и  теперь  вернувшиесЯ  в  столь  странном
обличий, - он узнавал их и приветствовал смущенной,  растерЯнной  улыбкой.
Ћн думал, грезил, губы его неторопливо слагали  чье-то  имЯ;  и,  все  еще
улыбаЯсь, все еще поднЯв к небу лицо и уронив руки  на  колени,  он  снова
задремал в своем кресле.
   Ќо  день,  начавшийсЯ  так  пламенно  и  празднично,   весь   оставалсЯ
приподнЯтым,  мифически  преображенным.   Ћткуда   бралось   это   веЯние,
мимолетное и полное значениЯ, что как нездешний шепот  касалось  висков  и
уха? Ѓелые перистые облачка толпились в высоте,  словно  стада  Ћлимпа  на
пастбище. ‚етер усилилсЯ, и кони Џосейдона помчались, теснЯсь, вставаЯ  на
дыбы, или то были быки синекудрого, что  с  ревом  сшибались  рогами?  Њеж
валунов в отдаленной части берега волны прыгали и резвились, как  козочки.
‘вЯщенно преображенный мир, полный трепета жизни, обнимал зачарованного, и
сердцу его грезились прелестные  сказки.  Њного  раз,  когда  за  ‚енецией
заходило солнце, он сидел на скамье в парке, чтобы наблюдать за  ’адзио  в
белом  костюме  с  цветным  кушаком,  забавлЯвшимсЯ   игрою   в   мЯч   на
утрамбованной площадке, и ему думалось, что он видит перед собой ѓиацинта,
который должен умереть, ибо его любЯт два бога.  Ћн  даже  мучилсЯ  острой
завистью ‡ефира к сопернику, позабывшему оракула, лук и кифару длЯ игры  с
прекрасным юношей; он видел диск, который беспощаднаЯ ревность  метнула  в
прекрасную голову, и подхватывал, даже бледнел при этом, поникшее тело,  и
на цветке, возросшем из сладостной крови, была начертана  его  бесконечнаЯ
жалоба...
   Ќет отношений страннее и щекотливее, чем отношениЯ людей, знающих  друг
друга только зрительно, - они встречаютсЯ ежедневно и  ежечасно,  друг  за
другом наблюдают, вынужденные, в силу общепринЯтых правил или собственного
каприза,  сохранЯть  внешнее  безразличие  -   ни   поклона,   ни   слова.
Ѓеспокойство,  чрезмерное   любопытство   витают   между   ними,   истериЯ
неудовлетворенной, противоестественно подавленной потребности  в  общении,
во взаимопознании, но прежде всего нечто  вроде  взволнованного  уважениЯ.
€бо человек любит и уважает другого, покуда  не  может  судить  о  нем,  и
любовнаЯ тоска - следствие недостаточного знаниЯ.
   Љакие-то отношениЯ, какаЯ-то свЯзь неизбежно должны  были  установитьсЯ
между Ђшенбахом и юным ’адзио, и старший из них с острой радостью заметил,
что его участие, его внимание остаютсЯ не вовсе без ответа. —то, например,
побуждало ’адзио идти утром на плЯж не по мосткам  позади  кабинок,  а  по
песку, мимо кабинки Ђшенбаха, иногда без всЯкой нужды, чуть ли не  задеваЯ
его стол, его кресло? €ли это притЯжение, гипноз  более  сильного  чувства
так  действовал  на  незрелый,  бездумный  объект?  Ђшенбах  всЯкий   день
дожидалсЯ поЯвлениЯ ’адзио и, случалось, притворЯлсЯ, что занЯт и не видит
его. Ќо иногда он поднимал глаза, и их взглЯды встречались. Ћба они в этот
миг были глубоко серьезны. “мное достойное лицо старшего ничем не выдавало
внутреннего волнениЯ; но  в  глазах  ’адзио  была  пытливость,  задумчивый
вопрос, его походка становилась нерешительной, он смотрел в  землю,  потом
снова  подымал  глаза,  и  когда  уже  удалЯлсЯ,  казалось,   что   только
воспитанность не позволЯет ему оглЯнутьсЯ.
   Ќо однажды вечером случилось по-другому. Џольских детей  и  гувернантки
за обедом в большом зале не оказалось, что  с  тревогой  отметил  Ђшенбах.
‚став из-за стола, он, как был, в вечернем  костюме  и  соломенной  шлЯпе,
начал беспокойно прохаживатьсЯ вдоль террасы отелЯ, как вдруг  похожие  на
монашек сестры с гувернанткой и ’адзио, на несколько  шагов  отставший  от
них, возникли в свете дуговых фонарей. ‚идимо, они пообедали  в  городе  и
теперь  возвращались  с  пароходной  пристани.  Ќа  воде  вечерами  бывало
прохладно; ’адзио был одет в синий матросский бушлат с золотыми пуговицами
и матросскую же шапочку. ‘олнце и морской воздух не  тронули  загаром  его
кожи, она оставалась такой же мраморной с  чуть  желтоватым  налетом,  как
вначале. Ќо сегоднЯ он казалсЯ бледнее обыкновенного, то ли от холода,  то
ли от лунного света фонарей. …го ровные брови прочерчивались резче,  глаза
темнели глубже.  Ћн  был  несказанно  красив,  и  Ђшенбах  снова  с  болью
почувствовал, что слово способно лишь воспеть чувственную красоту,  но  не
воссоздать ее.
   Ћн не был  подготовлен  к  милой  его  сердцу  встрече,  все  произошло
внезапно, у него не достало времени  закрепить  на  своем  лице  выражение
спокойного достоинства. ђадость, счастливый испуг, восхищение  -  вот  что
оно выражало, когда  встретились  их  взглЯды,  и  в  эту  секунду  ’адзио
улыбнулсЯ: губы  его  медленно  раскрылись,  и  он  улыбнулсЯ  доверчивой,
говорЯщей, пленительной и откровенной улыбкой. ќто была  улыбка  Ќарцисса,
склоненного  над  прозрачной  гладью  воды,  та  от  глубины  души  идущаЯ
зачарованнаЯ, трепетнаЯ улыбка, с какой он протЯгивает руки к  отображению
собственной красоты,  -  чуть-чуть  горькаЯ  из-за  безнадежности  желаниЯ
поцеловать манЯщие  губы  своей  тени,  кокетливаЯ,  любопытнаЯ,  немножко
вымученнаЯ, завороженнаЯ и завораживающаЯ.
   ’от, кому она предназначалась, унес ее с собою как дар,  судЯщий  беду.
Ђшенбах был так потрЯсен, что бежал от света террасы и сада в  темноту,  в
дальний угол парка. ‘транные слова, укоры, гневные и нежные,  срывались  с
его губ: "’ы  не  должен  так  улыбатьсЯ!  Џойми  же,  никому  нельзЯ  так
улыбатьсЯ!" Ћн бросилсЯ на скамейку и, вне  себЯ  от  возбуждениЯ,  вдыхал
ночные  запахи  цветов.  Ћткинувшись   назад,   безвольно   свесив   руки,
подавленный - мороз то и дело  пробегал  у  него  по  коже,  -  он  шептал
извечную формулу желаниЯ, презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную
и все же свЯщенную и вопреки всему достойную: "џ люблю тебЯ!"
   Ќа  четвертой  неделе  своего  пребываниЯ  здесь  ѓустав  фон   Ђшенбах
почувствовал  какие-то  изменениЯ  во  внешнем  мире.   ‚о-первых,   число
постоЯльцев отелЯ, несмотрЯ на то что сезон был в разгаре, не  возрастало,
а Явно уменьшалось, и странным образом вокруг Ђшенбаха иссЯкала,  замирала
немецкаЯ речь, так что за столом и на плЯже его слуха касались уже  только
чуждые звуки. „алее, он уловил в  разговоре  с  парикмахером,  к  которому
теперь стал часто наведыватьсЯ, одно слово, его поразившее. ’от упомЯнул о
некоей немецкой семье, уехавшей отсюда после очень краткого пребываниЯ,  и
льстиво добавил: "‚ы-то, сударь,  остаетесь,  вас  эта  беда  не  пугает".
Ђшенбах взглЯнул на него. "Ѓеда?" - повторил  он.  Ѓолтун  прикусил  Язык,
засуетилсЯ, сделал вид,  что  не  слышит  вопроса.  Ђ  когда  клиент  стал
настаивать,  объЯвил,  что  решительно  ничего  не  знает,   и   усиленной
болтливостью попыталсЯ отвлечь его от разговора.
   ќто было в полдень. Ќесколько часов спустЯ Ђшенбах при палЯщем  зное  и
полном безветрии поехал в  ‚енецию;  его  гнала  маниакальнаЯ  потребность
всюду  следовать  за  польскими  детьми,  которые,  он  это   видел,   под
предводительством гувернантки пошли к пристани. Ќа  площади  св.Њарка  его
любимца не было. Ќо когда Ђшенбах пил чай за круглым железным столиком  на
теневой стороне, в воздухе вдруг потЯнуло странно  неприЯтным  запахом,  и
Ђшенбаху  почудилось,  что  он  уже  много  дней,  только   безотчетно   и
бессознательно, слышит его, этот сладковато-аптечный запах, напоминающий о
несчастии, о ранах и подозрительной чистоте. ‚тЯнув  воздух  ноздрЯми,  он
убедилсЯ, что это так, допил чай и ушел  с  соборной  площади.  ‚  тесноте
переулков запах усилилсЯ. Ќа всех углах  плакаты  от  имени  отцов  города
призывали  венецианцев   ввиду   возможности   распространениЯ   известных
заболеваний гастрической  системы,  неизбежно  вызываемых  такой  погодой,
отказатьсЯ от употреблениЯ в пищу устриц и раковин, а также не  пить  воды
из каналов. Ѓыло Ясно, что это оповещение  изрЯдно  приукрашивает  истину.
Ќарод толпилсЯ на мостах и площадЯх; и меж них  стоЯл  он,  чужой  в  этом
городе, стоЯл, прислушиваЯсь и раздумываЯ.
   Џотом он спросил лавочника, стоЯвшего в дверЯх своего  заведениЯ  среди
свЯзок кораллов и  ожерелий  из  поддельных  аметистов,  что  значит  этот
роковой  запах.  ’от  бросил  на  него  печальный  взглЯд,   но   поспешил
приободритьсЯ.   "Џредупредительные   меры,   сударь,   -   отвечал    он,
жестикулируЯ. - ђаспорЯжение полиции,  которое  нельзЯ  не  одобрить.  ќта
погода угнетает  человека,  ничего  нет  вреднее  сирокко.  Ћдним  словом,
осторожность,  может  быть  и  излишнЯЯ,  но  сами  понимаете..."  Ђшенбах
поблагодарил его и пошел дальше. Ќа пароходике, отвозившем его обратно  на
‹идо, тоже стоЯл этот запах дезинфекции.
   ‚ернувшись в отель, он тотчас же прошел в читальню и стал просматривать
газеты. €з иноЯзычных он никаких сведений не почерпнул. Ќемецкие приводили
какие-то слухи, перепечатывали  официальные  опровержениЯ  и  ставили  под
сомнение их правдивость. ’ак вот чем объЯснЯлось исчезновение австрийцев и
немцев! Џредставители других наций, видимо, просто ничего не знали,  ни  о
чем не подозревали, а следовательно, и не тревожились.  "Ќадо  молчать,  -
взволнованно подумал Ђшенбах,  кладЯ  газеты  на  стол.  -  Ћб  этом  надо
молчать!" Ќо в то же  времЯ  катастрофа,  надвигавшаЯсЯ  на  внешний  мир,
преисполнила его сердце  удовлетворением.  ‘трасти,  как  и  преступлению,
нестерпима  благополучнаЯ  упорЯдоченность  будней,  она   не   может   не
радоватьсЯ всем признакам распада узаконенного порЯдка, любому  отклонению
от нормы, ибо смутно надеетсЯ извлечь выгоду из смЯтениЯ окружающего мира.
’ак и Ђшенбах испытывал безотчетное удовлетворение от событий  на  грЯзных
уличках ‚енеции, которые так тщательно  замалчивались,  от  этой  недоброй
тайны, сливавшейсЯ с его собственной сокровенной тайной, -  отчего  ему  и
было так важно блюсти ее. ‚любленный, он беспокоилсЯ лишь об одном, как бы
не уехал ’адзио, и, ужаснувшись, понЯл,  что  не  знает,  как  будет  жить
дальше, если это случитсЯ.
   ‚стречи с ’адзио благодарЯ общему длЯ всех распорЯдку днЯ и  счастливой
случайности  теперь  уже  не  удовлетворЯли  Ђшенбаха;   он   преследовал,
выслеживал его. ’ак, например, по воскресеньЯм полЯки никогда не бывали на
плЯже, - и он, догадавшись, что они  посещают  мессу  в  соборе  св.Њарка,
тотчас же ринулсЯ туда и, войдЯ  с  пышущей  жаром  площади  в  золотистый
сумрак храма, сразу увидел того, кого так искал: ’адзио сидел за пюпитром,
склонившись над молитвенником. € Ђшенбах стоЯл вдали,  на  растрескавшемсЯ
мозаичном полу, среди коленопреклоненных людей, крестившихсЯ и бормотавших
молитвы, подавленный громоздкой  пышностью  восточного  храма.  ‚переди  в
тЯжко великолепном облачении расхаживал, кадил и  пел  свЯщенник,  курилсЯ
ладан,  туманЯ  бессильные  огоньки  свечей  у  алтарЯ,   и   к   тЯгучему
сладковатому  запаху  бескровного  жертвоприношениЯ  слегка   примешивалсЯ
другой: запах заболевшего города. Ќо сквозь чад и неровные огоньки  свечей
Ђшенбах видел, как красивый мальчик там, впереди,  повернул  голову,  стал
искать его глазами и нашел.
   Џотом, когда толпа через  открытые  двери  хлынула  на  залитую  огнЯми
площадь, где так и кишели голуби, опьЯненный  любовью  Ђшенбах  скрылсЯ  в
преддверии храма, притаилсЯ в засаде. Ћн  видел,  как  полЯки  выходЯт  из
церкви,  как  дети  чинно  прощаютсЯ  с  матерью,  возвращавшейсЯ   домой,
пересекаЯ площадь. Њонашенки-сестры, ’адзио и  гувернантка  направились  в
правую сторону и через ворота "башни с часами" вошли в "Њерчерию". Ћн  дал
им уйти вперед и пошел за ними, незаметно сопровождаЯ  их  в  прогулке  по
‚енеции.  …му  приходилось  останавливатьсЯ,  когда  они  замедлЯли   шаг,
скрыватьсЯ в таверны или прЯтатьсЯ в  подворотнЯх,  чтобы  пропустить  их,
когда они неожиданно поворачивали; он терЯл  их  из  виду,  разгорЯченный,
запыхавшийсЯ, гналсЯ за ними по  мостам,  забиралсЯ  в  грЯзные  тупики  и
бледнел от страха, когда они внезапно попадались  ему  навстречу  в  узком
переходе, из которого нельзЯ было ускользнуть. € все же было бы  неправдой
сказать, что он очень страдал.  Њозг  и  сердце  его  опьЯнели.  Ћн  шагал
вперед, повинуЯсь указанию демона, который не  знает  лучшей  забавы,  чем
топтать ногами разум и достоинство человека.
   Џотом гувернантка подозвала гондолу, и Ђшенбах, в  то  времЯ,  как  они
садились, прЯтавшийсЯ за выступом зданиЯ или фонтаном, сделал то же самое,
едва дождавшись, чтобы они отчалили. ’оропливым, приглушенным  голосом  он
посулил гондольеру щедрые чаевые, если он сумеет  незаметно  следовать  за
той вон гондолой, котораЯ сейчас завернула за угол;  и  мороз  пробежал  у
него по коже, когда гребец с хитрой услужливостью сводника  тем  же  тоном
заверил его, что все будет в порЯдке, он уж постараетсЯ на совесть.
   ’ак, откинувшись на мЯгкие черные подушки, он скользил за другой черной
остроносой ладьей, к следу которой его приковывала страсть. ‚ременами  она
скрывалась из виду, и  тогда  тоска  и  тревога  сжимали  его  сердце.  Ќо
многоопытному   гондольеру   всЯкий   раз   удавалось   ловким   маневром,
стремительным броском вперед и умелым сокращением пути  вернуть  уходившую
лодку в поле зрениЯ Ђшенбаха. Ќеподвижный воздух был полон запахов, солнце
томительно пекло сквозь дымку испарений, окрашивавших небо в  бурый  цвет.
‚ода булькала, ударЯЯсь о дерево и камни. ‚ ответ на крик  гондольера,  то
ли приветственный, то ли предостерегающий,  из  далей  водного  лабиринта,
словно по таинственному уговору, раздавалсЯ такой же крик.  €з  маленьких,
высоко взгромоздившихсЯ садов на замшелые стены свисали  гроздьЯ  белых  и
пурпурных цветов, источавших аромат миндалЯ. ‘квозь серую мглу там  и  сЯм
обрисовывались окна в мавританском орнаменте. Њраморные  ступени  какой-то
церкви сбегали в воду;  старик  нищий  прикорнул  на  них  и  с  жалобными
причитаниЯми протЯгивал  шлЯпу,  показываЯ  белки  глаз  -  он-де  слепой.
’орговец стариной, стоЯ возле дыры, в  которой  гнездилась  его  лавчонка,
подобострастными жестами зазывал проезжего,  в  надежде  основательно  его
надуть. ќто была ‚енециЯ, льстиваЯ и подозрительнаЯ  красавица,  -  не  то
сказка, не то капкан длЯ  чужеземцев;  в  гнилостном  воздухе  ее  некогда
разнузданно и буйно расцвело искусство, и  своих  музыкантов  она  одарила
нежащими, коварно убаюкивающими звуками. Ђшенбаху казалось, что глаза  его
впивают все это великолепие, что его слух ловит эти  лукавые  мелодии;  он
думал о том, что ‚енециЯ больна и корыстно скрывает свою  болезнь,  и  уже
без стеснениЯ следил за скользЯщей впереди гондолой.
   Ћдурманенный и сбитый с толку, он знал только  одно,  только  одного  и
хотел: неотступно преследовать того, кто зажег его кровь, мечтать о нем, и
когда его не было вблизи, по обычаю всех любЯщих нашептывал  нежные  слова
его тени. Ћдиночество, чужбина и  счастье  позднего  и  полного  опьЯнениЯ
придавали ему храбрости, заставлЯли без стыда и страха пускатьсЯ  в  самые
странные авантюры. ’ак, например, вернувшись поздно вечером из ‚енеции, он
остановилсЯ в коридоре, у комнаты,  где  жил  ’адзио,  вконец  истомленный
страстью, прижалсЯ лбом к косЯку и долго  не  в  силах  был  сдвинутьсЯ  с
места, забыв, что его могут увидеть, застать в этом безумном положении.
   € все же бывали мгновениЯ, когда он, опомнившись, пыталсЯ держать  себЯ
в  руках.  Љак  всЯкий  человек,  которому  прирожденные  заслуги  внушают
аристократический интерес к своему  происхождению,  он  привык  при  любых
событиЯх и жизненных успехах вспоминать своих предков, мысленно искать  их
согласиЯ и одобрениЯ. Ћн  и  теперь  думал  о  них,  запутавшись  в  столь
неподобающем приключении, отдавшись столь  экзотическому  избытку  чувств,
думал о суровой сдержанности, о пристойной мужественности их характеров  и
уныло усмехалсЯ. —то бы они сказали? ‚прочем, что могли бы они сказать обо
всей его жизни, так полЯрно отличающейсЯ от той, которую вели они, об этой
жизни, заклЯтой искусством, которую он сам некогда,  под  видом  юношеских
замет, высмеЯл совсем в буржуазном духе своих отцов, и  котораЯ,  несмотрЯ
ни на что, была сколком с их жизни!  Ћн  тоже  отбывал  службу,  тоже  был
солдатом и воином, подобно многим из них, - потому что искусство -  война,
изнурительный бой. „олго вести его в наши дни  невозможно.  †изнь,  полнаЯ
самопреодолениЯ, бесчисленных "вопреки",  горькаЯ,  упорнаЯ,  воздержаннаЯ
жизнь, которую он сделал символом хрупкого героизма, только и возможного в
наше времЯ, - ее по праву можно было считать мужественной, храброй, и  ему
почему-то казалось, что ќрот, его поработивший, выбирает и отличает именно
такую жизнь. ђазве храбрейшие народы не чтили его превыше других  богов  и
разве не процветал он в их городах, отмеченных храбростью? Ќемало  древних
героев-воинов добровольно несли его иго, и рок, насланный этим  богом,  не
считалсЯ за унижение, поступки, которые клеймились бы как  трусость,  будь
они совершены с  другою  целью:  коленопреклонение,  клЯтвы,  нескончаемые
мольбы и рабскаЯ  покорность,  -  не  только  не  позорили  любЯщего,  но,
напротив, считались достойными похвалы.
   ’акие мысли проносились  в  его  одурманенном  мозгу,  так  пыталсЯ  он
обрести почву под ногами, сохранить свое достоинство. € в то же  времЯ  он
настороженно и неотступно вел наблюдение за нечистыми событиЯми на  улицах
‚енеции, за бедой во внешнем мире, таинственно  сливавшейсЯ  с  бедою  его
сердца, и вскармливал свою страсть неопределенными беззаконными надеждами.
Ћдержимый желанием узнать новое и достоверное о состоЯнии и развитии мора,
он торопливо пробегал глазами немецкие газеты в кофейнЯх, так как они  уже
несколько дней назад  исчезли  из  читальни  отелЯ.  —исло  заболеваний  и
смертных случаев равнЯлось будто бы двадцати, сорока, наконец дошло уже до
сотни и более, но тут же вслед за цифрами об эпидемии говорилось лишь  как
об отдельных случаЯх заражениЯ, инфекциЯ объЯвлЯлась завезенной  извне.  €
все это перемежалось протестами и предостережениЯми  против  опасной  игры
итальЯнских властей. ‘ловом, доискатьсЯ истины было невозможно.
   Ђшенбах в своем одиночестве считал знание этой тайны за подобающую  ему
привилегию и,  хоть  и  был  здесь  совсем  сторонним  человеком,  находил
непонЯтное  удовлетворение  в  том,  чтобы  с  помощью  коварных  вопросов
вынуждать людей осведомленных, но обЯзанных молчать,  к  прЯмой  лжи.  ’ак
однажды за завтраком  в  большом  зале  он  заговорил  с  администратором,
маленьким тихим человечком во французской визитке, который,  раскланиваЯсь
на все стороны и неусыпно следЯ за происходЯщим, остановилсЯ возле столика
Ђшенбаха, намереваЯсь перекинутьсЯ с  ним  двумЯ-тремЯ  словами.  "Џочему,
собственно, - как бы мимоходом полюбопытствовал  Ђшенбах,  -  в  последнее
времЯ ‚енецию стали дезинфицировать? —то за страннаЯ идеЯ?" - "Џолицейское
мероприЯтие,  -  отвечал  тихий  человечек,   -   имеющее   целью   охрану
общественного здоровьЯ, которое всегда подвергаетсЯ некоторой опасности  в
такую знойную и ветреную погоду".
   - ЏохвальнаЯ предусмотрительность, - заметил Ђшенбах.
   Ћни  обменЯлись  еще   несколькими   соображениЯми   метеорологического
характера, и администратор откланЯлсЯ.
   ‚ечером того же днЯ, уже после обеда, маленькаЯ труппа бродЯчих  певцов
из города давала представление в саду перед  отелем.  „вое  мужчин  и  две
женщины стоЯли, прислонЯсь к железному столбу фонарЯ и  обратив  белые  от
Яркого света лица к террасе; курортные  гости,  сидевшие  там  за  кофе  и
прохладительными напитками, снисходительно принимали это народное зрелище.
Џерсонал отелЯ, лифтеры, официанты и конторские  служащие  выглЯдывали  из
дверей. ђусское  семейство,  охочее  до  зрелищ  и  умеющее  наслаждатьсЯ,
полукругом расположилось в саду,  поближе  к  актерам,  на  принесенных  с
террасы соломенных стульЯх. ‡а господами, в закрученном как тюрбан платке,
стоЯла их стараЯ рабынЯ.
   Њандолина, гитара, гармонь и пискливаЯ  скрипка  не  умолкали  в  руках
нищих виртуозов. €гра сменЯлась вокальными номерами.  ’а  из  женщин,  что
была помоложе, пронзительным, скрипучим голосом исполнила любовный дуэт со
слащаво  фальцетирующим  тенором.  Ќо  подлинно  талантливым   актером   и
премьером  труппы  выказал  себЯ  гитарист,  обладатель  так   называемого
комического  баритона;  почти  безголосый,   он   отличалсЯ   удивительным
мимическим даром и большой экспрессией. Ќе выпускаЯ из рук инструмента, он
то и дело отрывалсЯ от остальных и подбегал к рампе, чтобы  в  награду  за
свои веселые дурачества услышать снисходительный смех.  Ѓольше  всех  этой
южной живостью восторгались русские в своем партере, хлопками и возгласами
они поощрЯли его к еще более задорным и смелым выходкам.
   Ђшенбах сидел у балюстрады  и  времЯ  от  времени  потЯгивал  смесь  из
гранатового сока и содовой воды, рубинами сверкавшую  в  его  бокале.  …го
нервы упивались пошлыми звуками и вульгарно-томной мелодией,  ибо  страсть
подавлЯет  чувство  изЯщного  и   всерьез   воспринимает   те   дразнЯщие,
возбуждающие впечатлениЯ, к которым в трезвом состоЯнии  мы  отнеслись  бы
юмористически или попросту брезгливо их  отвергли.  Ћт  прыжков  скомороха
черты его застыли, страдальческаЯ улыбка уже искривила его рот.  Ћн  сидел
непринужденно и вольно, хотЯ внутренне  был  напрЯжен  до  крайности,  ибо
шагах в пЯти от него возле каменной балюстрады стоЯл ’адзио.
   Ќа нем был тот белый костюм с кушаком,  который  он  иногда  надевал  к
обеду. ‘ неотъемлемой от него врожденной грацией он опиралсЯ левой ладонью
о перила, правой рукой - в бедро и, скрестив ноги, не то чтобы с  улыбкой,
а с какой-то тенью любопытства и с учтивой внимательностью смотрел вниз на
бродЯчих певцов. ‚ремЯ  от  времени  он  выпрЯмлЯлсЯ  и,  расправив  грудь
красивым жестом обеих рук, заправлЯл  под  кушак  свою  белую  куртку.  Ќо
иногда, стареющий Ђшенбах с торжеством отмечал это, он оборачивалсЯ  через
левое плечо нерешительн