он и баронесса ”ос ван  ‘тинвик.  ќти  оказии  давали  мне  возможность
щегольнуть своим Љрасным ‹ьвом, с которым все менЯ поздравлЯли. Ќа авенида
мне теперь приходилось то и дело  снимать  шлЯпу,  так  как  мои  светские
знакомства приумножились, но все это была  чисто  внешнЯЯ  сторона  жизни,
вернее безразличнаЯ; подлинный же мой интерес был прикован к белому домику
там, на горе, к двуединому образу матери и дочери.
   ‘тоит ли говорить, что и экипажем Я обзавелсЯ  прежде  всего  длЯ  них.
‚едь таким образом Я мог доставить им удовольствие загородных  поездок,  к
примеру в  исторические  места,  красоту  которых  Я,  еще  не  видев  их,
прославлЯл перед королем. € не было длЯ менЯ ничего более  приЯтного,  чем
смотреть на величаво породистую мать и ее обворожительную дочку,  сидЯ  на
передней скамеечке  экипажа  рЯдом  с  доном  Њигелем,  который  иной  раз
специально освобождалсЯ длЯ того, чтобы ехать с нами в какой-нибудь  замок
или монастырь и объЯснЯть нам эти исторические достопримечательности.
   ’аким прогулкам и пикникам, устраивавшимсЯ раз, а то и  два  в  неделю,
обычно предшествовали партиЯ в теннис и завтрак в семейном кругу Љукуков.
   ‚ скором времени моЯ игра сделалась ровнее, независимо от  того,  бывал
ли Я партнером ‡узу, или ее противником, или играл  без  нее  на  соседнем
корте. “дивительные и вдохновенные мои подвиги  тоже  кончились  заодно  с
комичными промахами, изобличавшими мое невежество в этом  виде  спорта,  Я
стал просто заурЯдным игроком, хотЯ волнующаЯ близость  любимой  временами
сообщала моим действиЯм больше физического вдохновениЯ -  если  можно  так
выразитьсЯ, - чем это свойственно заурЯдности.  …сли  б  только  мне  чаще
удавалось оставатьсЯ с ней с глазу на  глаз!  ћжнаЯ  строгость  нравов  на
каждом шагу чинила этому препЯтствиЯ.
   Ћ том, чтобы зайти за ‡узу и вместе  с  нею  отправитьсЯ  на  теннисную
площадку, не могло быть и речи; мы встречались уже на месте. Џобыть с  ней
вдвоем на обратном пути  тоже  не  представлЯлось  возможным;  нас  всегда
кто-нибудь сопровождал, это стало уже чем-то само  собой  разумеющимсЯ.  Ћ
тет-а-тет у нее дома перед обедом, после него в гостиной или где бы то  ни
было нечего было и помышлЯть. ’олько в краткие минуты отдыха на скамье  по
ту сторону  сетки,  огораживавшей  корт,  мне  изредка  удавалось  наедине
перекинутьсЯ с нею словом, и она всЯкий раз напоминала мне  о  злополучных
рисунках, требовала, чтобы Я их ей показал, вернее - отдал бы в полное  ее
распорЯжение. Ќе вступаЯ с ней  в  пререканиЯ  по  поводу  ее  своенравных
претензий на право владеть ими,  Я  отговаривалсЯ  невозможностью  улучить
подходЯщую минуту, длЯ того чтобы исполнить ее желание. Ќа деле Я  не  был
уверен, что у менЯ когда-нибудь хватить духа показать  ей  эти  дерзостные
творениЯ, и цеплЯлсЯ за свою неуверенность, равно как и за ее  неутоленное
любопытство - если это правильное слово, - ибо таинственные рисунки  стали
узами, свЯзывавшими менЯ с нею, узами бесконечно  радостными  длЯ  менЯ  и
которые Я ни за что на свете не хотел порвать.
   €меть общую тайну, как бы  состоЯть  с  ‡узу  в  заговоре  против  всех
остальных - по душе это было ей  или  не  по  душе  -  мне  представлЯлось
необыкновенно важным и сладостным. ’ак, Я  всегда  с  нею  первой  делилсЯ
своими светскими впечатлениЯми и лишь после  того  рассказывал  о  них  за
столом у Љукуков, причем ей Я все описывал точнее, доверительнее,  острее,
чем ее домашним, радуЯсь, что нам можно  обменЯтьсЯ  понимающим  взглЯдом,
улыбкой воспоминаниЯ о чем-то нам одним известном. Љ примеру, Я  рассказал
о знакомстве с кнЯгиней Њаврокордате, чьи божественно прекрасные  черты  и
осанка ни в какой мере не вЯзались с ее поведением, поведением не  богини,
а субретки. џ в лицах воспроизвел длЯ ‡узу сцену в гостиной  кнЯгини,  где
она то и дело хлопала менЯ веером по плечу, кокетливо высовываЯ  при  этом
кончик Языка, подмигивала и вообще делала мне  самые  откровенные  авансы,
вовсе  позабыв  о  строгости  и  достоинстве,  подобающим  женщине   такой
классической красоты. ‘идЯ на нашей скамейке, мы тогда долго обсуждали это
непостижимое противоречие между внешностью и манерой держать себЯ и вместе
пришли к заключению, что кнЯгинЯ либо  сама  не  рада  своей  удивительной
красоте, считает ее за докуку и своим поведением бунтует против нее,  либо
она непроходимо глупа и действует  бессознательно:  так  красавец  пудель,
только что выкупанный и белый как  снег,  спешит  вывалЯтьсЯ  в  глинистой
луже.
   Љонечно, все  эти  подробности  Я  упустил,  рассказываЯ  за  столом  о
греческом вечере и совершенной красоте кнЯгини.
   - ...котораЯ, конечно, произвела  на  вас  неотразимое  впечатление,  -
заметила сеньора ЊариЯ-Џиа;  она  сидела,  как  всегда,  очень  прЯмо,  не
прислонЯЯсь к спинке стула, и серьги ее тихонько покачивались.
   џ отвечал:
   - ‚печатление, сеньора? Ќет, первый мой  день  в  ‹иссабоне  судил  мне
такие впечатлениЯ от женской красоты, что, признаюсь откровенно, к  другим
Я уже стал нечувствителен. - џ поцеловал ее руку и одновременно, улыбаЯсь,
посмотрел на ‡узу.  ќто  был  мой  постоЯнный  метод,  его  мне  диктовало
двуединство. ѓоворЯ какую-нибудь любезность дочери, Я взглЯдывал на  мать,
и наоборот. ‡вездные глаза хозЯина дома,  сидевшего  во  главе  небольшого
семейного стола, благосклонно смотрели на эти сценки, благо ‘ириус, откуда
шел его взглЯд, так удален от нашей планеты.
   Џочтительное  уважение,  которое  Я  питал  к  профессору,  ничуть   не
умалЯлось оттого, что, ухаживаЯ за двуединым образом - матерью и  дочерью,
- Я иногда попросту забывал о нем.
   -  Џапа  всегда  добр,  -  справедливо  обмолвилась   однажды   сеньора
ЊариЯ-Џиа. „умаетсЯ, что этот pater familias [отец семейства (лат.)] с той
же благожелательной рассеЯнностью и отсутствующей добротой  отнессЯ  бы  к
разговорам, которые Я вел с ‡узу на теннисной площадке или  на  прогулках,
когда  нам  случалось  идти  рЯдом,   разговорам,   по   правде   сказать,
неслыханным.  ‘тановились  же  они  такими,  во-первых,  из-за  ее  тезиса
"молчание вредно", во-вторых, из-за ее  феноменальной  прЯмоты,  полностью
выпадавшей из рамок общепринЯтых  условностей,  и,  наконец,  из-за  темы,
вокруг которой они вращались постоЯнно и настойчиво. ’ема эта была любовь,
как известно, однажды уже побудившаЯ мадемуазель Љукук воскликнуть "фу". џ
хлебнул с ‡узу немало горЯ, ибо Я любил ее и на все лады старалсЯ дать  ей
это  понЯть.  €  она  это  понимала,  но  как!  ЏредставлениЯ   о   любви,
составившиесЯ у этой обворожительной девушки, были не только странными, но
и до смешного подозрительными. Ћна, казалось, считала ее за тайные шалости
озорных мальчишек и ко всему еще порок,  называемый  "любовью",  почему-то
приписывала исключительно  мужскому  полу,  убежденнаЯ,  что  женщинам  он
несвойствен,  что  природа  не  заложила  в  них  ни  малейшего   к   нему
предрасположениЯ и что  молодые  мужчины  занЯты  одной  только  мыслью  -
втЯнуть  девушек  в  это  безобразие,  совратить  их  с  пути  при  помощи
волокитства. ‘лучалось, она говорила мне:
   - ‚ы опЯть за мной ухаживаете, ‹уи (да, да, наедине  она  стала  иногда
называть менЯ ‹уи, как Я ее - ‡узу), несете слащавый вздор и  смотрите  на
менЯ своими голубыми глазами, - которые, вы сами это знаете, в сочетании с
белокурыми-волосами так удивительно контрастируют с вашей  смуглой  кожей,
что даже не знаешь, что о вас и думать, - смотрите  настойчиво,  чтобы  не
сказать - нахально. Ђ чего вы от менЯ хотите? —его  вы  добиваетесь  этими
льстивыми  словами  и  томными  взглЯдами?  —его-то  несказанно  смешного,
ребЯчливо абсурдного и  неаппетитного.  џ  сказала  "несказанно"...  Љакой
вздор, что  тут  несказанного,  Я  вам  все  скажу.  ‚ы  хотите,  чтобы  Я
согласилась обниматьсЯ с вами; природа позаботилась  разделить,  обособить
одного человека от другого, а теперь они, по-вашему, должны обниматьсЯ. ‚ы
прижметесь ртом к моему рту, наши ноздри окажутсЯ  крест-накрест,  и  один
будет  чувствовать  дыхание  другого.  Џрепротивное  неприличие  и  ничего
больше; только чувственность умудрилась обернуть его  в  наслажденье.  „а,
да,  а  то,  что  кроетсЯ  под  словом  "чувственность",  -  это   трЯсина
нескромностей, в которую вы стараетесь нас завлечь, чтобы мы там сходили с
ума вместе с вами и два цивилизованных существа вели себЯ как людоеды. ‚от
к чему сводЯтсЯ ваши ухаживаниЯ.
   Ћна умолкла и сумела остатьсЯ совершенно спокойной, даже дыхание ее  не
участилось после такого взрыва прЯмодушиЯ, бывшего,  впрочем,  не  столько
взрывом, сколько неуклонным следованием тезису "вещи надо называть  своими
именами". џ тоже молчал, испуганный, растроганный и опечаленный.
   - ‡узу, - проговорил Я наконец, держа руку над ее рукой, но до  нее  не
дотрагиваЯсь, затем, словно защищаЯ  ‡узу,  Я  этой  же  рукой  провел  по
воздуху над ее волосами - взад и вперед. - ‡узу, вы причинЯете  мне  боль,
потому что такими словами, не знаю  уж  как  и  назвать  их  -  черствыми,
жестокими, может быть,  слишком  правдивыми  и  именно  потому  правдивыми
только наполовину, нет, вовсе не правдивыми, срываете нежную  пелену,  что
окутывает мне сердце и разум, зачарованные вашей  прелестью.  Ќе  смейтесь
над "пеленой". џ нарочно, сознательно говорю  так,  потому  что  стремлюсь
поэтическими выражениЯми защитить поэзию любви от ваших злых  карикатурных
речей. Ќу можно ли в таких словах говорить о  любви  и  о  том,  чего  она
домогаетсЯ! ‹юбовь ничего не домогаетсЯ, она ничего не хочет,  кроме  себЯ
самой, ни о чем, кроме себЯ самой, не думает, она сама по себе  и  окутана
собственной дымкой; пожалуйста не фыркайте, не морщите свой носик,  Я  уже
сказал, что нарочно  выбираю  поэтические,  то  есть  попросту  пристойные
выражениЯ, говорЯ о любви, ибо любовь всегда пристойна, а ваши злые  слова
забегают далеко вперед на ее пути - пути, о котором она  знать  не  знает,
хотЯ и идет по нему. Ќу как, скажите на милость, вы  говорите  о  поцелуе!
‚едь на земле нет общениЯ более  тонкого,  молчаливого,  прелестного,  как
цветок!   Ћб   этом   нечаЯнном,    почти    непроизвольном,    сладостном
взаимообретении уст, когда чувство ни к чему  другому  не  стремитсЯ,  ибо
поцелуй и есть подтверждение блаженного единства двух существ.
   ЉлЯнусь, так Я говорил. ѓоворил потому, что манера ‡узу поносить любовь
и вправду казалась мне ребЯчливой, а поэзию Я считал  менее  инфантильной,
чем черствость этой  девочки.  Ќо  поэзиЯ  давалась  мне  легко  благодарЯ
зыбкости моего существованиЯ, и распространЯтьсЯ о том, что любовь  ничего
не домогаетсЯ, не помышлЯет  ни  о  чем,  кроме  поцелуЯ,  мне  тоже  было
нетрудно, ибо в ирреальности моего существованиЯ  мне  было  не  дозволено
помышлЯть  о  реальном,  скажем,  просить  руки  ‡узу.  џ  мог  разве  что
попытатьсЯ соблазнить ее, но тут обстоЯтельства чинили мне  слишком  много
препЯтствий, и главным препЯтствием было ее  фантастически  прЯмолинейное,
абсурдно неприкрашенное представление о комической  непристойности  любви.
Џослушайте только, хотЯ бы с досадой и горечью, как она ратоборствовала  с
поэзией, призванной мной на помощь.
   - Џа-та-та-па-та-та! - воскликнула ‡узу. - Џелена, дымка  и  прелестный
поцелуй-цветок!  ‚се  слащаваЯ  болтовнЯ,  чтобы  втЯнуть   нас   в   вашу
мальчишескую испорченность! ”у, поцелуй - тонкое,  молчаливое  общенье!  ‘
него-то и начинаетсЯ, по-настоЯщему начинаетсЯ, mais oui [ну да (франц.)],
ибо отчасти он уже все, toute la lyre [вот и всЯ музыка (франц.)], и в  то
же времЯ самое худшее из всего. Џочему? „а потому, что  кожа  нужна  вашей
любви, кожа, телесный покров, а на губах кожа нежнаЯ, под ней сразу  кровь
- и отсюда поэтическое слиЯние уст; они, эти нежные уста, куда  только  не
устремлЯютсЯ, потому что все, что вам нужно, это  голыми  лежать  с  нами,
кожа к коже, и наставлЯть нас в нелепейшем  занЯтии,  которое  сводитсЯ  к
тому,  что  один  жалкий  человек  губами  и  руками  елозит  по   пахучей
поверхности другого, и оба они не стыдЯтсЯ  этого  жалкого,  смехотворного
занЯтиЯ и не думают о том, - это сразу отравило бы им удовольствие, -  что
Я однажды вычитала в духовной книге:

   —еловек красивым, блестЯщим, нарЯдным бывает,
   Ќо внутри у него потроха, и они вонЯют.

   - ќто мерзкий стишок, ‡узу, - отвечал Я, укоризненно и  с  достоинством
покачиваЯ головой, - мерзкий, хотЯ он и выдает себЯ за духовный.  џ  готов
принЯть всю вашу черствость, но стишок - увольте, он вопиет к небесам.  ‚ы
хотите знать почему? „а, да, Я уверен, что вы это хотите знать,  и  Я  вам
скажу. „а потому, что коварные эти стишонки  стремЯтсЯ  разрушить  веру  в
красоту и форму, в образ и в мечту. Ќо чем была бы жизнь  и  радость,  без
которой нет жизни, если бы не  было  видимости,  пленЯющей  наши  чувства?
‘лушайте, что Я вам сейчас скажу, прелестнаЯ ‡узу. ‚аш религиозный  стишок
грешнее самой греховной похоти,  так  как  он  отравлЯет  удовольствие,  а
отравлЯть жизни удовольствие не только грешно -  это  сатанинское  деЯние.
Ќу, что вы мне скажете? Ќет, нет, Я спрашиваю не длЯ того, чтобы  вы  менЯ
прерывали. џ ведь не мешал вам говорить, как ни черствы были ваши речи,  а
Я говорю благородные слова, и они сами слетают у менЯ с Языка. …сли бы все
обстоЯло так, как говоритсЯ  в  этом  зловредном  стишке,  то  непреложной
действительностью, а не только ложной видимостью пришлось бы считать разве
что безжизненный мир, неорганическое бытие; Я говорю "разве что", ибо если
думать об этом зловредно, то и здесь  сыщетсЯ  своЯ  загвоздка.  џ  лично,
‡узу, отнюдь не уверен, что сиЯние альпийских вершин или, скажем,  водопад
непреложнее, действительнее образа и  мечты,  иными  словами,  так  ли  уж
непреложно действительна,  а  не  только  видима  их  красота  без  нашего
восхищениЯ  ими,  без  нашей  любви?  ‚едь  сколько-то  времени  назад  из
безжизненного, неорганического бытиЯ благодарЯ празачатию, что уже само по
себе таинственно и темно, возникла жизнь, и если внутри у нее не  все  так
уж чисто обстоит, - это понЯтно само собой. Љакой-нибудь дуралей  мог  бы,
например, объЯвить, что всЯ природа - гниль и плесень, но его  утверждение
так и осталось бы злобной, дурацкой клеветой и до конца дней не  могло  бы
уничтожить любовь и радость, восхищение образом. џ  слышал  эти  слова  от
одного художника: он всю жизнь почтительно писал плесень, земную бренность
и за это получил звание профессора. Ќо человека  он  тоже  заставлЯл  себе
позировать длЯ греческого бога. ‚  Џариже  в  приемной  зубного  врача,  к
которому  Я  пришел  запломбировать  зуб,  Я   видел   альбом,   книгу   с
иллюстрациЯми, под названием "La  beaute  humaine"  [человеческаЯ  красота
(франц.)]; в ней  были  снимки  со  всевозможных  изображений  прекрасного
человеческого образа, образа, который во все времена тщательно  и  усердно
воссоздавалсЯ в красках, в бронзе и в мраморе. Ќо почему же  альбом  кишел
прославлениЯми человека? „а потому, что свет испокон веков кишел дураками,
которые, нимало не заботЯсь  о  пресловутом  духовном  стишке,  за  истину
почитали форму, видимость, поверхность, становились ее жрецами  и  нередко
вознаграждались за это профессорским званием.
   ЉлЯнусь, так Я говорил, потому что слова сами слетали у менЯ с Языка. €
говорил не однажды, а много раз,  едва  только  мне  представлЯлсЯ  случай
остатьсЯ наедине с ‡узу, будь то на  скамье  у  теннисного  корта  или  на
прогулке  вчетвером,  с  сеньором  •уртадо,  после  совместного  завтрака,
большей частью заканчивавшегосЯ гулЯнием по лесным дорожкам Љампо  ѓранде,
среди банановых плантаций и тропических деревьев ‹арго до Џринсипе  ђеаль.
€ хорошо, что мы гулЯли вчетвером, иначе Я не оставалсЯ бы с глазу на глаз
то с величавой половиной двуединого образа, то с дочкой:  поотстав  с  ней
немного, Я в  благородных,  продуманных  словах  оспаривал  ее  ребЯчливое
отношение к  любви  как  к  некоему  неаппетитному  мальчишескому  пороку,
отношение, на котором она продолжала настаивать с прЯмолинейным упорством.
   Ћна упрЯмо держалась своей теории, хотЯ иной раз Я уже  стал  подмечать
вызванные,  очевидно,  моим  красноречием  признаки  известного  смущениЯ,
нерешительной благосклонности; временами ее  молчаливо  испытующий  взглЯд
свидетельствовал о том, что мое ретивое заступничество за радость и любовь
не пропало даром.
   ’акое мгновение наступило, и в  жизни  мне  его  не  забыть,  когда  мы
наконец (эта поездка почему-то долго  откладывалась)  отправились  в  моей
колЯске за город, в деревушку –интра; под ученым руководством дона  ЊигелЯ
осмотрели старинный замок в деревне, сторожевые башни, глЯдЯщие  вдаль  со
скалистых высот, а потом посетили  знаменитый  монастырь  Ѓелем,  то  есть
‚ифлеем, воздвигнутый столь  же  благочестивым,  сколь  и  приверженным  к
роскоши королем ќммануэлем  ‘частливым  в  памЯть  и  честь  португальских
первооткрывателей. Ћткровенно  говорЯ,  поучениЯ  дона  ЊигелЯ  касательно
стилЯ монастырЯ и  дворцов,  вобравшего  в  себЯ  элементы  мавританского,
готического и итальЯнского  зодчества,  дополненные  экскурсами  в  чудеса
индийской архитектуры, входили мне, что называетсЯ, в одно ухо и  выходили
в другое. џ думал не о зодчестве, но о  том,  как  внушить  черствой  ‡узу
правильное понЯтие о  любви,  а  длЯ  ума,  занЯтого  чисто  человеческими
интересами, и ландшафт и самое прекрасное здание не более  как  декорациЯ,
едва замечаемый фон.
   ’ем не менее признаюсь, что неправдоподобнаЯ, льющаЯсЯ из всех времен и
ни в одном из знакомых нам не задерживающаЯсЯ,  словно  увиденнаЯ  во  сне
ребенком волшебнаЯ  прелесть  крытой  галереи  в  монастыре  Ѓелем,  с  ее
остроконечными башенками, тонкими-претонкими столбиками в арках и,  словно
сработанной  руками  ангелов,  сказочно  великолепной  резьбой  по  белому
песчанику,  при  виде  которой  начинаешь   верить,   что   камень   можно
обрабатывать  крохотным  напильником  и  изготовлЯть  из  него   тончайшие
кружева, - всЯ эта  каменнаЯ  феериЯ  привела  менЯ  в  восторг,  и  такое
приподнЯтое состоЯние духа, несомненно, способствовало моему  красноречию,
когда Я заговорил с ‡узу.
   Њы довольно долго пробыли в этой дивной галерее, несколько  раз  обошли
ее, а дон Њигель, заметив, что мы, молодежь, не очень-то прислушиваемсЯ  к
его поучениЯм относительно зодчества времен королЯ ќммануэлЯ, догнал донну
Њарию-Џиа и пошел  с  нею  вперед;  мы  следовали  за  ними  на  некотором
расстоЯнии, об увеличении которого Я уж сумел позаботитьсЯ.
   - €так, ‡узу, - сказал Я,  -  при  виде  этого  строениЯ  наши  сердца,
конечно, бьютсЯ в унисон. ’акой чудесной крытой галереи мне еще видеть  не
приходилось (мне вообще не приходилось видеть крытой галереи,  и  подумать
только,  что  перваЯ  из  них  оказалась  такой,  какаЯ  может  разве  что
пригрезитьсЯ, да и то в детстве!). џ очень счастлив, что любуюсь ею вместе
с вами. „авайте договоримсЯ, какое слово нам избрать длЯ  ее  восхвалениЯ:
"прекраснаЯ", "красиваЯ"? Ќет, не подходит, хотЯ, конечно, она заслуживает
этих эпитетов. Ќо "прекраснаЯ" - это  слишком  строгое  слово,  так  ведь,
‡узу? Ќадо возвысить смысл таких слов, как  "обворожительно",  "прелестно"
до самой вершины, до крайности, тогда мы сыщем правильное обозначение  длЯ
этой галереи. „а, собственно, она это делает и без нас,  то  есть  доводит
обворожительное до крайности.
   -  Ќу  что   вы   пустословите,   маркиз!   Џрелестно,   до   крайности
обворожительно. Ќо ведь крайне обворожительное в  конце  концов  и  значит
прекрасное.
   - Ќет, разница тут все же существует. Љак мне это вам  объЯснить?  ‚аша
мама, например...
   - Џрекрасна, - живо перебила менЯ ‡узу, - а Я обворожительна, так ведь?
€ на нас обеих вы хотите продемонстрировать эту пустословную разницу?
   - ‚ы предвосхищаете мою мысль, - отвечал Я, сознательно сделав паузу, -
и при этом несколько искажаете ее. Ћна движетсЯ  почти,  как  вы  сказали,
почти, но не совсем. Њне так радостно слышать,  когда  вы  говорите  "мы",
вернее - "нас", "нас обеих" про себЯ и про  свою  мать.  Ќо,  насладившись
этим сближением, Я хочу  от  двойственного  перейти  к  единичному.  „онна
ЊариЯ-Џиа, пожалуй, может служить примером того, что прекрасному следовало
бы сочетатьсЯ с обворожительным и прелестным. …сли бы лицо вашей  мамы  не
было так крупно, сумрачно, пугающе гордо иберийской  расовой  гордостью  и
позаимствовало бы долю вашей прелести, она могла бы  считатьсЯ  законченно
прекрасной женщиной. Ђ такаЯ, как она есть, она не достигла  совершенства,
которого могла бы достичь. ‚ы же, ‡узу, совершенство, вершина  прелести  и
обворожительности. ‚ы как эта галереЯ...
   - Ћ, благодарю вас! ‘ледовательно, Я девушка времен королЯ ќммануэлЯ, и
Я же причудливое строение. Ћчень, очень вам признательна.  ќто  уж,  можно
сказать, предел куртуазности.
   - ‚ы вольны смеЯтьсЯ над моими идущими от сердца словами, переиначивать
их  и  называть  себЯ  самое  строением.  Ђ  на  деле   ничего   тут   нет
удивительного: эта галереЯ заставила менЯ утратить душевное равновесие,  и
вы сделали со мной то же самое, так почему бы мне и не сравнить вас с нею?
џ вижу ее впервые. ‚ы же, наверно, не однажды бывали здесь.
   - Ѓывала!
   - ’ак вам надо бы радоватьсЯ, что хоть раз вы приехали сюда с новичком,
с человеком, который видит ее впервые. ‚едь таким образом и  вы  взглЯнете
на давно знакомое свежим взглЯдом, точно в первый раз. Ќадо  старатьсЯ  на
все вещи, даже самые обыденные, само собой разумеющиесЯ, смотреть  свежим,
удивленным взглЯдом, как будто вы  никогда  их  не  видели.  Љ  ним  тогда
возвращаетсЯ их удивительность, уснувшаЯ в  обыденности,  и  мир  остаетсЯ
свежим, а иначе все погружаетсЯ  в  сон  -  жизнь,  радость  и  изумленье.
‹юбовь, например...
   - Fi done! Taisez-vous! [”и! ‡амолчите! (франц.)]
   - Ќо почему? ‚ы ведь тоже говорили о любви,  и  неоднократно;  согласно
вашему, вероЯтно правильному, принципу - молчание вредно. Ќо при  этом  вы
подбирали такие жестокие слова, да еще цитировали мерзкий духовный стишок,
что оставалось только удивлЯтьсЯ, можно ли  до  того  безлюбо  говорить  о
любви. ‚ы так очерствели, что вас уже не трогает самый факт  существованиЯ
этого чувства, что тоже вредно; и Я считаю себЯ обЯзанным  вразумить  вас,
извините за выражение, вправить вам мозги. …сли взглЯнуть на любовь свежим
глазом, словно впервые ее заметив, какой трогательной, какой  удивительной
покажетсЯ она! ‹юбовь - это чудо, не более и не менее. Љонечно,  в  итоге,
так сказать, в общем и целом, чудо  -  все  бытие,  но  любовь,  по  моему
убеждению, - величайшее из  чудес  бытиЯ.  ‚ы  вот  сказали,  что  природа
заботливо отделила человека от человека, размежевала их.  Ћчень  меткое  и
верное замечание. ’аково правило. Ќо в любви  природа  делает  исключение,
изумительное исключение, если смотреть на  него  свежим  глазом.  ‡аметьте
себе, что сама природа придумала и установила это исключение,  и  если  вы
становитесь на сторону природы, против любви,  то  природа  все  равно  не
чувствует к вам ни малейшей благодарности; это  остаетсЯ  вашим  faux  pas
[ошибкой (франц.)]. € вы по ошибке ополчаетесь на природу.  ‘ейчас  Я  все
объЯсню, раз уж Я взЯлсЯ вправить вам мозги. Џравда, каждый человек  живет
в своей шкуре раздельно от другого, и не только потому, что он должен  так
жить, но и потому, что он этого хочет.  …му  по  душе  такое  обособленное
существование, потому что о других он в конце концов  и  знать  ничего  не
желает. ‚сЯкий другой, любой другой в его шкуре ему противен, не  противен
только он сам. ’аков закон природы, и Я говорю лишь то, что есть. ‚от  он,
задумавшись, сидит у стола, склонив голову  на  руку,  двумЯ  пальцами  он
подпирает щеку, а третий засунул в рот. € что ж такого? ќто его рот и  его
палец.  Ќо  почувствовать  у  себЯ  во  рту  чужой  палец  ему   было   бы
непереносимо, непереносимо до отвращениЯ. €ли, может быть, это не так? …го
отношение  к  другому  по  самой  своей  природе  в  основном  сводитсЯ  к
отвращению. ”изическаЯ близость другого  его  гнетет,  возмущает  все  его
существо. …му лучше удавитьсЯ, чем своим телом ощущать  чужое  тело.  ™адЯ
обособленность  другого,  он  на  самом  деле  щадит  только   собственную
обособленность. •орошо. €ли по крайней мере верно. ‚ общих  чертах  Я  уже
набросал картину  естественного  и  всеобщего  положениЯ  вещей  и  сейчас
перейду к следующему пункту моей речи, специально длЯ  вас  заготовленной.
€бо теперь Я хочу сказать о том, из-за чего природа вдруг резко  отступает
от  своего  давнего  статуса,  из-за  чего   железный   закон   брезгливой
обособленности человека, его стремление оставатьсЯ наедине со своей плотью
нежданно-негаданно рассыпаетсЯ прахом, да так, что у того, кто видит это в
первый раз - а видеть это обЯзан всЯкий, - от удивлениЯ  и  растроганности
слезы струЯтсЯ по ланитам. џ говорю "ланиты" и "струЯтсЯ", потому что  это
звучит поэтично и, следовательно, подобающе. ‘казать просто "щека" в такой
свЯзи Я себе не позволю, - это  слишком  низко...  ™еки  можно,  например,
перепачкать вареньем. Ќо "ланита" - возвышенное слово.
   ‚ы уж простите менЯ, ‡узу, если Я в своей заготовленной  длЯ  вас  речи
времЯ от времени делаю паузу и  после  нее  начинаю,  так  сказать,  новый
параграф. џ склонен к лирическим отступлениЯм, вот заговорил о "ланите"  и
теперь вынужден снова собиратьсЯ с мыслЯми, длЯ того чтобы выполнить  свой
урок, то  есть  вправить  вам  мозги.  €так!  —то  же  заставлЯет  природу
отступатьсЯ  от  своего  закона,  на  удивление  всему  свету   уничтожать
обособленность одной плоти от  другой,  "Я"  от  "ты"?  ‹юбовь.  Ѓудничное
Явление, но вечно новое  и,  если  хорошенько  в  него  всмотретьсЯ,  даже
неслыханное. —то  здесь  происходит?  ‚зоры  обособленных  друг  от  друга
существ встречаютсЯ не так,  как  обычно  встречаютсЯ  взоры.  €спуганные,
позабыв обо всем на свете, смЯтенные и слегка затуманенные от стыда, из-за
того, что они так отличны от всех прочих взоров, и в то  же  времЯ  ни  за
какие блага мира  не  согласные  поступитьсЯ  этим  своим  отличием,  он-и
сливаютсЯ друг с другом, если хотите, Я  даже  скажу  "впиваютсЯ"  друг  в
друга, но это уже лишнее - "сливаютсЯ" тоже хорошо... Њожет, совесть у них
и  не  совсем  чиста,  но  не  будем  в  это  углублЯтьсЯ.  џ  не  слишком
образованный молодой дворЯнин, и  нельзЯ  с  менЯ  спрашивать  обоснованиЯ
мировых тайн. Ќо одно Я  знаю  -  нет  ничего  сладостнее  такой  нечистой
совести,  с  которой  эти  оба,  внезапно  изъЯтые  из  всего   остального
миропорЯдка, устремлЯютсЯ  друг  к  другу.  Ћни  говорЯт  между  собой  на
обыкновенном Языке о том о сем, но поскольку и то и се - ложь, так же  как
и обыкновенный Язык, то в разговоре их губы  кривЯтсЯ  чуть-чуть  лживо  и
глаза тоже полны блаженной лживости. Ћдин смотрит на волосы, губы, на тело
другого, и затем они потуплЯют свои лживые взоры или отводЯт их в сторону,
где им все равно нечего высматривать, ибо они слепы и, кроме  друг  друга,
ничего на свете не видЯт. €х взоры только прЯчутсЯ в  божьем  мире,  чтобы
тотчас же и еще Ярче сиЯЯ вновь обратитьсЯ на волосы, губы, тело  другого,
ибо все это, вопреки законам природы,  перестало  быть  чужим,  более  чем
безразличным, то есть неприЯтным, даже  противным,  и  нежданно  сделалось
предметом восторга, вожделениЯ - тем,  чего  так  трогательно  и  страстно
жаждешь коснутьсЯ, блаженством, которое предчувствовал и тайно  предвкушал
твой взор.
   ‚от вам еще  один  параграф  моей  речи,  ‡узу,  сейчас  Я  перехожу  к
следующему. ‚ы менЯ слушаете внимательно? ’ак, словно первый раз слышите о
любви? џ очень на это надеюсь. ‘коро настанет миг, когда погаснут  огоньки
лжи в глазах, постылым станет лживый изгиб рта и взор, обращенный  куда-то
вдаль, и они сбросЯт все это с себЯ, словно уже сбрасываЯ одежду, и скажут
единственно  правдивые  слова,  рЯдом  с  которыми  все  остальное  только
притворство и болтовнЯ, эти слова: "џ  люблю  тебЯ!"  ќто  будет  истинным
освобождением, самым смелым и самым сладостным из всех освобождений.  €  в
миг, когда оно настанет, губы одного сольютсЯ с губами другого, можно даже
сказать - вопьютсЯ в них длЯ поцелуЯ, этого беспримерного событиЯ  в  мире
разделенности и обособленности, такого, что при одной мысли  о  нем  слезы
готовы заструитьсЯ по ланитам. Џодумайте, ‡узу, как черство вы говорили  о
поцелуе,  этой  печати,  скреплЯющей  конец  раздельного  существованиЯ  и
брезгливого желаниЯ не знать ни о чем, что не ты сам! џ не спорю и  охотно
соглашаюсь,  что  поцелуй  -  начало  остального,  дальнейшего,   ибо   он
молчаливое подтверждение  того,  что  близость,  самаЯ  близкаЯ  близость,
бесконечнаЯ, если существует бесконечность, та самаЯ близость, от  которой
другой раз лучше удавитьсЯ, стала олицетворением всего желанного.  ‹юбовь,
‡узу, все творит через посредство любЯщих, она  пускаетсЯ  на  все,  чтобы
сделать близость бесконечной  и  абсолютной,  довести  ее  до  подлинного,
полного слиЯниЯ двух жизней, но это ей, несмотрЯ на все ее усилиЯ, как это
ни смешно и ни  печально,  никогда  не  удаетсЯ.  ‚се-таки  не  может  она
пересилить природу, котораЯ хоть и создала любовь, но твердо блюдет  закон
обособленности. Ђ если двое и становЯтсЯ одним, то это случаетсЯ уже не  с
любЯщими, а вне их: они едины в ребенке, ЯвившемсЯ на свет от их любви. Ќо
Я говорю не о детЯх и не о семейном счастье; это  уже  за  пределами  моей
темы. џ говорю о любви в новых и благородных словах длЯ  того,  чтобы  вы,
‡узу, по-новому взглЯнули на нее, понЯли бы, как она трогательна, и больше
бы никогда столь черство о ней не отзывались. џ потому говорю по  пунктам,
что одним духом мне всего не сказать, и сейчас опЯть перейду к  следующему
параграфу.
   ‹юбовь, милаЯ ‡узу, не только во влюбленности, когда одна  обособленнаЯ
плоть  странным  образом  перестает  быть  неприЯтной  другой.  ‘леды  ее,
напоминаниЯ о том, что она существует в мире, - повсюду. Љогда на улице вы
не только подаете несколько монеток нищему ребенку, что  умолЯюще  смотрит
на вас, но проводите  рукой  без  перчатки  по  его  волосам,  в  которых,
наверно, водЯтсЯ вши, улыбаЯсь, заглЯдываете ему в  глаза  и  потом  идете
своей дорогой, чувствуЯ себЯ счастливее, чем до  этого  мгновениЯ,  -  что
это, как не чуть приметный след любви? € вот еще что Я хочу сказать, ‡узу:
то, что вы обнаженной рукой дотрагиваетесь до вшивой головы нищего ребенка
и потом чувствуете себЯ несколько более счастливой, нежели минуту назад, -
это, пожалуй, еще  более  удивительное  проЯвление  любви,  нежели  ласки,
подаренные любимому телу. Ћсмотритесь  вокруг,  взглЯните  на  людей  так,
словно вы видите  их  впервые!  ‚езде  следы  любви,  напоминаниЯ  о  ней,
признаниЯ ее  прав  вопреки  тЯге  к  обособленности  и  отвращению  одной
обособленной плоти к другой. ‹юди подают друг другу руки - что может  быть
обыкновенное, будничное, условнее; при этом никто ничего не думает,  кроме
любЯщих, - тех, что наслаждаютсЯ этим прикосновением, ибо большее им  пока
не дозволено. „ругие обмениваютсЯ рукопожатием и не  подозреваЯ,  что  это
любовь, закрепленнаЯ обычаем. ’ела их отделены друг  от  друга  положенным
расстоЯнием - только не излишнЯЯ  близость,  боже  упаси!  Ќо,  блюдЯ  эту
дистанцию и строго охранЯемую обособленность, они все же протЯгивают руки,
и чужие ладони соприкасаютсЯ, сжимают одна другую, сплетаютсЯ, а это  ведь
ничто, обыкновенное приветствие, ничего  в  нем  нет  особенного,  -  так,
кажетсЯ,   представлЯетсЯ   многим.   Ќа   деле   же,   если   всмотретьсЯ
попристальнее, это тоже маленький праздник отклонениЯ природы от своих  же
законов, отрицание брезгливой обособленности, след вездесущей любви.
   ЊоЯ матушка, сидЯ в своем люксембургском замке, наверно, решила бы, что
Я не мог так говорить, что это беллетристика. Ќо, клЯнусь  честью,  так  Я
говорил. €бо слова сами слетали у менЯ с Языка. Њожет быть,  то,  что  мне
удалась столь оригинальнаЯ речь,  следует  отнести  за  счет  удивительной
прелести и необычного своеобразиЯ галереи в монастыре Ѓелем,  впрочем  это
уже несущественно. ’ак или иначе, но,  когда  Я  кончил,  произошло  нечто
невероЯтное. ‡узу протЯнула мне руку! Ќе глЯдЯ  на  менЯ,  отвернувшись  и
будто бы любуЯсь чудесной резьбой, протЯнула правую руку, Я  пожал  ее,  и
она ответила на это пожатие. Ќо в то же мгновенье резко  выдернула  ее  из
моей руки и сказала, сердито нахмурив брови:
   - Ђ рисунки, которые вы дерзнули сделать? ѓде они? Љогда же вы  мне  их
передадите?
   - Џоверьте, ‡узу, Я помню об этом. € не собираюсь забыть.  Ќо  вы  сами
знаете, Я никак не выберу удобного момента...
   - Ћтсутствие изобретательности в выборе момента  прЯмо-таки  жалкое!  -
отвечала она. - ‚идно, мне надо будет прийти вам на помощь,  если  вы  так
неловки. Ѓудь у вас побольше наблюдательности, вы бы  давно  знали  и  без
моей указки, что в саду за нашим домом, в олеандровых кустах,  можно  даже
сказать - в беседке, имеетсЯ скамейка, на которой  Я  люблю  сидеть  после
завтрака. ‚ы могли бы это знать, но, конечно, не знаете, в  чем  Я  всЯкий
раз  убеждалась,  сидЯ  там.  Џри  наличии  хоть   капли   воображениЯ   и
находчивости вы в любой день после завтрака  могли  бы  сделать  вид,  что
уходите, пожалуй,  могли  бы  на  самом  деле  уйти,  а  потом  вернутьсЯ,
разыскать  менЯ  в  беседке  и  вручить  мне  наконец  свою  мазню.  Љакое
откровение, не так ли? ѓениальнаЯ идеЯ? „а, длЯ  вашего  разумениЯ.  €так,
будьте любезны проделать это в ближайший же день, хорошо?
   - Ќепременно, ‡узу! ќто,  правда,  мысль  столь  же  простаЯ,  сколь  и
блестЯщаЯ. €звините, что Я не знал о существовании скамейки  в  олеандрах.
Ћна так глубоко в них запрЯтана,  что  Я  ее  не  заметил.  ‡начит,  после
завтрака вы обычно сидите там одна? Џревосходно! џ все сделаю в  точности,
как вы сказали. „лЯ вида распрощаюсь, и с вами тоже, притворюсь, что пошел
домой, и вместо того Явлюсь к вам с рисунками. ‚от вам моЯ рука.
   - Ћставьте вашу руку при себе! ЋбменЯтьсЯ рукопожатиЯми мы можем  после
возвращениЯ в город, а то и дело жать  друг  другу  руки,  честное  слово,
бессмысленно.


        11

   Љонечно, Я был счастлив предстоЯщим свиданием, хотЯ  менЯ  и  охватывал
вполне понЯтный страх при мысли показать  ‡узу  эти  рискованные  рисунки,
Явно преступавшие границу дозволенного. Љак-никак, а  к  прелестному  телу
‡аза, изображенному  на  них  в  разных  позах,  Я  пририсовал  головку  с
характерными зачесами на ушах, и думать о том, как ‡узу отнесетсЯ к  столь
дерзкому портретированию, было  мне  несколько  страшновато.  ‚добавок,  Я
спрашивал себЯ, почему этому свиданию в беседке Љукуков непременно  должен
предшествовать завтрак и почему  мне  вменЯетсЯ  в  обЯзанность  разыграть
комедию ухода? …сли ‡узу всегда сидит там в одиночестве после завтрака, то
Я мог бы в любой день, никем не замеченный, прийти к олеандровой скамейке,
тем более что это час сиесты. Ђх,  если  бы  мне  можно  было  ЯвитьсЯ  на
рандеву без этих проклЯтых и совершенно непозволительных рисунков!
   Џотому  ли,  что  Я  не  смел  этого  сделать,  или  из  страха   перед
негодованием ‡узу, - один бог знает, в какие формы оно могло  вылитьсЯ,  -
или же потому, что новые захватывающие впечатлениЯ,  о  которых  Я  сейчас
расскажу, заглушали эту потребность в моем сердце,  отзывчивом  на  всЯкую
новизну, - так или иначе, но  день  проходил  за  днем,  а  Я  все  медлил
воспользоватьсЯ  ее  предложением.  ‚  моих   чувствах,   приходитсЯ   это
повторить, род наплывом новых впечатлений наметилсЯ своеобразный  поворот.
Џокорив менЯ своей мрачной торжественностью, они с часу  на  час  изменЯли
мое отношение к двуединому образу: одну его половину, материнскую,  теперь
заливал сильный кроваво-красный  свет,  отчего  отступала  в  тень  другаЯ
половина, обворожительно юнаЯ, дочернЯЯ.
   ‚ероЯтно, Я прибег к этому сравнению - свет и тень  -  потому,  что  во
времЯ боЯ быков играет столь значительную роль различие между ослепительно
освещенной  и  лежащей  в  тени  частью  амфитеатра,  причем  преимущество
отдаетсЯ, конечно, тенистой, на которой сидим мы, высшее  общество,  тогда
как простой люд принужден  томитьсЯ  на  беспощадном  солнцепеке...  Ќо  Я
заговорил о бое быков так, словно читатель знает,  сколь  важно  длЯ  менЯ
оказалось это в высшей  степени  достопримечательное,  исконно  иберийское
зрелище. Ђ между тем писать книгу не то же, что говорить  с  самим  собой.
Љнига требует последовательности, обдуманности и  не  допускает  внезапных
скачков.
   Џрежде всего надо сказать, что мое пребывание в ‹иссабоне  приближалось
к концу; наступили уже последние числа сентЯбрЯ. ‘о днЯ на день должен был
возвратитьсЯ "Љап Ђркона", и до моего отъезда оставалось не более  недели.
Џоэтому мне  и  вздумалось  во  второй  и  последний  раз  посетить  музей
Sciencias Naturaes на руа да Џрата. џ хотел еще раз повидать белого  оленЯ
в  вестибюле,  доисторическую  птицу,   беднЯгу   динозавра,   гигантского
муравьеда, прелестную ночную обезьЯнку и, далеко не в  последнюю  очередь,
милейшее   неандертальское   семейство,   а   также   древнего   человека,
презентующего букет цветов восходЯщему солнцу. ’ак Я и сделал. ‘  сердцем,
преисполненным всесимпатии, прошел однажды утром, никем не сопровождаемый,
по комнатам и  залам  первого  и  подвального  этажей  этого  кукуковского
творениЯ, не преминув, конечно, на минуточку заглЯнуть в кабинет  хозЯина,
- пусть все же знает, что менЯ опЯть потЯнуло сюда.  Ћн,  по  обыкновению,
встретил менЯ приветливо и сердечно, похвалил  мою  приверженность  к  его
музею и сделал мне следующее предложение.
   ‘егоднЯ, в субботу, день рождениЯ принца  ‹уи-Џедро,  брата  королЯ.  ‚
честь этого событиЯ завтра, то есть в воскресенье, в  три  часа  пополудни
назначена Corrida de toiros, бой быков, на  котором  будет  присутствовать
сам принц; он, Љукук, вместе со своими дамами и  господином  •уртадо  тоже
намерен посетить это народное зрелище. “ него имеютсЯ  билеты  на  теневую
сторону, в  том  числе  и  длЯ  менЯ.  Ћн  считает  необыкновенно  удачным
совпадением,   что   мне,   путешествующему   в   образовательных   целЯх,
представилась  неожиданнаЯ  возможность  присутствовать  на  португальской
корриде. Ђ что думает об этом сам путешественник?
   џ думал об этом не без робости, в чем ему и призналсЯ. ЊенЯ пугает  вид
крови, сказал Я, да и вообще, поскольку  Я  себЯ  знаю,  эта  традиционнаЯ
резнЯ врЯд ли доставит мне удовольствие. ‚от лошади, например.  џ  слыхал,
что бык нередко вспарывает им брюхо так,  что  вываливаютсЯ  внутренности;
смотреть на это очень неприЯтно, да и сам бык будет внушать  мне  жалость.
Њожно, конечно, возразить, что зрелище, которое  выносЯт  нервы  дам,  длЯ
менЯ и подавно должно быть выносимо или даже интересно. Ќо дамы - исконные
иберийки и сроднились с этим жестоким обычаем, тогда как Я  -  иностранец,
не привыкший... и так далее в этом роде.
   Љукук поспешил менЯ успокоить. Ќапрасно, мол,  Я  составил  себе  столь
отталкивающее представление об этом празднестве.  Љоррида,  конечно,  вещь
серьезнаЯ,  но  не  отвратительнаЯ.  Џортугальцы  любЯт  животных   и   до
отвратительности это зрелище не доводЯт. —то касаетсЯ лошадей, то  на  них
издавна надевают толстые защитные попоны, предохранЯющие их  от  серьезных
ранений,  а  бык  в  конце  концов  здесь  принимает  смерть  куда   более
благородную, чем на бойне. Љроме того, Я ведь всегда могу смотреть  не  на
арену, а на празднично разрЯженную толпу, заполнЯющую рЯды амфитеатра,  на
общий  вид  цирка,  весьма  живописный  и   исполненный   этнографического
своеобразиЯ.
   Ќу  что  ж,  согласившись,  что  мне  грех  упустить  такой  случай,  Я
поблагодарил профессора за внимание. Њы условились, что Я  заблаговременно
буду дожидатьсЯ в своем экипаже у станции канатной дороги, чтобы вместе  с
семейством Љукук проделать весь остальной путь  до  цирка.  Њожно  заранее
сказать, добавил профессор, что  мы  будем  двигатьсЯ  очень  медленно  по
запруженным народом улицам. џ убедилсЯ в правильности его прогноза,  когда
в воскресенье, боЯсь опоздать, уже в четверть третьего вышел из отелЯ. „а,
таким ‹иссабона Я еще не знал, хотЯ провел здесь уже  не  один  воскресный
день. ‚идимо, только коррида и могла в такой мере  взбудоражить  его.  ‚сЯ
необъЯтно  широкаЯ  авенида  была  забита  разными  экипажами,  повозками,
запрЯженными лошадьми и мулами, всадниками верхом на ослах и пешеходами; и
так  на  всех  улицах,  по  которым  мой  экипаж  пробиралсЯ  шагом  из-за
невероЯтной толчеи. €з всех переулков и закоулков, из старого  города,  из
предместий и окрестных деревень текла толпа сельских  жителей  и  горожан,
празднично разрЯженнаЯ в уборы, сегоднЯ  только  вынутые  из  сундуков,  а
потому с несколько горделивыми, хотЯ  и  оживленными  лицами,  выражающими
достоинство, даже умильность; текла степенно,  так  мне  по  крайней  мере
казалось, без шума и бранчливых возгласов, в направлении Љампо Џекуэно.
   Ћткуда  это  странное  чувство  душевного   стеснениЯ,   смешанного   с
состраданием, благоговением и  чуть  меланхолической  веселостью,  которое
охватывает тебЯ при виде празднично приподнЯтой, торжественной  и  слитной
толпы народа?  ‚  нем  есть  что-то  далекое,  первозданное,  пробуждаю