        ѓюнтер ѓрасс. †естЯной барабан

========================================
     Џеревод с немецкого ‘.”риндлЯнд
     €здательство "Ђзбука" 2000г.
     OCR и вычитка ‚алЯнский ‘.‚.
========================================


        €рина Њлечина. ‘Ћ‹Ћ ЌЂ ЃЂђЂЃЂЌ…


     ‘ейчас,  на  пороге  нового  столетиЯ,  когда  подводЯтсЯ   итоги  века
уходЯщего, в том числе в сфере художественной, мож но, не боЯсь пышных слов,
назвать "†естЯной барабан" великим произведением мировой литературы XX века.
‚  1959 году  мало кому  известный автор "абсурдистских"-  пьес  и  сборника
стихов под странноватым длЯ тех лет названием "Џреимущества воздушных  кур",
каменотес, джазист, график  и скульптор, учившийсЯ в •удожественной академии
„юссельдорфа, а потом  --  в  €нституте  изобрази тельных искусств ‡ападного
Ѓерлина, после нескольких лет пребываниЯ в Џариже издал  в возрасте тридцати
двух лет роман  "†естЯной  барабан", тем самым стремительно  и  со скандалом
ворвавшись прЯмо на литературный олимп ”ђѓ. ђоман, сразу же ставший объектом
ожесточенных критических  схваток, очень скоро принес  автору мировую славу,
сделав его  не  только одной из центральных фигур на литературной сцене ”ђѓ,
но и чем-то вроде "диктатора литературной моды", хотЯ сам  он  себЯ  никогда
таковым не считал, а на причудливую  разноголосицу критики, доброжелательной
или резко враждебной, реагировал внешне спокойно.
     “  родившегосЯ  в  1927  году  в „анпиге  ѓюнтера  ѓрасса  была  весьма
характернаЯ длЯ юноши его возраста биографиЯ: в  1944 году призван  в армию,
1945-м -- ранен, потом попал в американский плен. Џозднее -- через сорок лет
после крушениЯ нацистского рейха -- он скажет: "ЃлагодарЯ легкому... ранению
осколком    гранаты   Я   встретил    день   без   оговорочной   капитулЯции
великогерманского  рейха  на  боль  ничной  койке.  „о  того  мое воспитание
сводилось  к  муштре, котораЯ должна была приобщить менЯ  к идеЯм и целЯм на
ционал-социализма".  Љонечно,  замечает  ѓрасс,  к  концу  войны  "кое-какие
смутные сомнениЯ" у  него уже  возникли, но о сопротивлении не могло быть  и
речи": на том этапе его возмущали главным образом "цинизм военного командова
ниЯ,  партийные  бонзы, отлынивающие  от фронта, а  также плохое  снабжение.
Љроме умениЯ убивать с помощью военной техники Я выучилсЯ двум вещам: узнал,
что такое страх, и понЯл, что осталсЯ в живых лишь по чистой случайности, --
два урока, которые не забыты до сих пор...".
     ’акова  предысториЯ,  многое  объЯснЯющаЯ  в   характере   грассовского
творчества  и  в самом  формировании  его  творческой  личности.  ‡а романом
"†естЯной барабан" последовала  повесть "Љошки-мышки" (1962), а через год --
роман "‘обачьи годы". ‚се эти  произведениЯ  составили, по признанию  самого
ѓрасса,  "данцигскую  трилогию":  основным  свЯзующим  элементом  этих  трех
произведений  ЯвлЯетсЯ  место   действиЯ  --  город  „анциг,  на  всю  жизнь
оставивший  у  автора  Яркие   впечатлениЯ  детства.  Ќеповторимые  фарсово-
гротескные  картинки этого  города  еще не раз  будут  возникать в  романах,
стихах, публицистике автора.
     …сли  уже  "†естЯной  барабан"  принес  ему   --  нарЯду  с  признанием
редкостного таланта --  грубые упреки и чуть ли не площадную брань читателей
и  критиков,   увидевших  в  нем   "осквернителЯ   свЯтынь",   "безбожника",
"сочинителЯ пор нографических мерзостей, совращающих немецкую  молодежь", то
трилогиЯ в  целом  и  вовсе  озлобила  "вечно  вчерашних",  как именовали  в
последние годы тех, кто ничему не  научилсЯ и продолжал вздыхать по  "добрым
старым вре  менам",  когда так славно  жилось "при  Ђдольфе".  “  этих k~dei
романы  ѓрасса,  в пародийно-гротескном виде изобра жавшие нацизм и тех, кто
его  поддерживал,  могли вызвать  только  ненависть,  которую  они  пытались
прикрыть религи озными, эстетическими и  псевдоморальными аргументами. ’аких
нападок  на  автора "†естЯного барабана" было  великое  множество. Џочтенным
бюргерам, отцам  семейств он  представлЯлсЯ  чудовищем,  к  книгам  которого
прикасатьсЯ можно разве что в  перчатках.  Ћреол аморальности окружал  его с
того самого момента, как сенат вольного ганзейского города Ѓремена отказалсЯ
присудить ему литературную пре мию из-за "безнравственности" его романа.
     ‚есьма активный  в  те годы  публицист Љурт –изель, не  расставшийсЯ  с
нацистским  идейным  багажом,  подал  на   ѓрасса  в  1962  году  в  суд  за
распространение "развратных  сочинений".  Џосле  того  как  прокурор  города
Љобленца  прекратил  дело,  –изель  обжаловал  его  решение,  обратившись  к
генеральному прокурору. Ћн же послал премьер-министру земли  ђейнланд-Џфальц
письмо,   в   котором  требовал,  чтобы   "глава  христианского   земельного
правительства воздействовал  на министра юстиции", дабы  тот  "положил конец
скандальной  деЯтельности" ѓрасса. €наче, пригрозил –изель, он обратитсЯ  "к
дружественным депутатам ландтага с просьбой  подать запрос министру юстиции"
и  тем   решительно  противодействовать   неунимающемусЯ  автору  "фекальных
сочинений".
     ‚  итоге  противники  ѓрасса,  именовавшие  его  "монстром  похабщины",
автором "непристойностей", вызывающих "сексуальный шок", и прочее, и прочее,
получили от  судебных инстанций нечто  вроде индульгенции. € хотЯ Џ…Ќ- центр
позднее  выступил  в  защиту ѓрасса, некоторые  его  коллеги  -- писатели  и
критики  -- не  без  злорадства  наблюдали  за тем,  как поносЯт выдающегосЯ
художника.
     ‘пустЯ  годы ѓрасс  скажет  об  этом: "„лЯ менЯ зло  во  площалось не в
судебном решении,  а  в молчании немецкой интеллектуальной общественности, с
каким она встретила решение суда. —астично эта реакциЯ, как Я ее понЯл, озна
чала:  ну  что ж, ѓрасс,  получил по зубам;  и только  немно гие,  Я  думаю,
понЯли, что тем  самым и они получили  по  зубам... џ полагаю, --  продолжал
ѓрасс,  --  что  такаЯ  нето  лерантнаЯ, ханжескаЯ позициЯ  распространена в
интеллек туальной среде так же широко, как и в обывательской".
     ЋставлЯЯ   в   стороне   совершенно  очевидные  мотивы,   за  ставившие
пронацистски   настроенных  коллег  обливать  по   моЯми  писателЯ,  Яростно
осуждавшего   националистическое   чванство,   бредовые   расовые   идеи   и
кровопролитную войну, заметим, что эротические пассажи  в сочинениЯх ѓрасса,
выписанные мастерской рукой, уже через короткое времЯ -- на фоне сексуальной
революции  и  молодежного движениЯ  на ‡ападе, а  также рЯдом с  сочинениЯми
многих  других  европейских  и  американских  авторов  --  оказались  скорее
наивно-лукавыми и уж ни в коем случае не имеющими отношениЯ к порнографии.
     Ћни  просто  были   частью  изображаемого   им   мира,  изо  бражаемого
абсурдистски и гротескно.
     —то же  касаетсЯ его "аморализма",  то любому,  кто внимательно прочтет
его  произведениЯ,  станет  Ясно,  что ѓрасс выступает  не  против морали, а
против ее  выхоло щенного,  лживого,  застывшего  образа,  укоренившегосЯ  в
обыденном сознании.
     ‡аметим попутно,  что  многое  из  того,  за  что  лицемеры  и  бездари
обрушивались на  ѓюнтера ѓрасса, как раз и Явилось  причиной, что  "†естЯной
барабан" нельзЯ было  издать  у  нас. ‚прочем,  главньм препЯтствием были не
только  +onpmncp`thweqjhe  мерзости",  но  прежде  всего  полное  отсутствие
пиетета  по  отношению к стране  "реального  социализма",  представавшего  у
ѓрасса в неизменно пародийно-фарсовом виде.
     ‚  "†естЯном  барабане"  все  было ново --  и фигура  рас  сказчика,  и
гротескный взглЯд на ѓерманию XX века. € все же этот роман, прочно свЯзанный
с традицией прежде  всего плутовского  романа; недаром ѓрасс, говорЯ о своих
предшественниках,   всегда   упоминает   крупнейшего   писателЯ  XVII   века
ѓриммельсхаузена  с   его   "‘имплициссимусом".   “чителей  и   эстетических
наставников  у ѓрасса  было немало --  например,  одну из своих повестей  он
назвал  "Њой  учитель  „еблин",  подчеркиваЯ роль  автора знаменитого романа
"Ѓерлин,  Ђлександерплац"  (1929)  в  становлении  собственных  эстетических
взглЯдов. ѓрасса не привлекает масштабное  изображение больших  событий. „лЯ
него важнее внимание к камерной сцене и выразительной  детали. „аже трагедиЯ
войны  предстает  порой в фарсовом исполнении, что отнюдь не свидетельствует
ни о  бесчувственности, ни  о цинизме автора.  Џри всем абсурдизме  эпизодов
войны,  они  по-  настоЯщему  трагичны, выдают  глубокую  боль  художника  и
органически присущее ему чувство ответственности за преступлениЯ немцев.
     Ќо  более  всего  поразил  "†естЯной барабан"  совершенно  непривычной,
гениально  придуманной  фигурой  героЯ  --  юного  Ћскара Њацерата,  который
родилсЯ на  свет уже  с  невыносимым  отвращением  к  окружающему миру  и  с
решением никак и никогда не участвовать в делах и делишках этого мира. ‚ три
года он перестает расти в знак протеста против неаппетитной  жизни взрослых.
€ только подаренный  матерью дешевенький  детский  барабан  примирЯет  его с
жизнью, позволЯЯ найти  в барабанной  дроби свое призвание, прибежище,  свой
особый, не соприкасающийсЯ со взрослыми мир.  џростный поклонник  барабанной
дроби не расстаетсЯ с игрушкой никогда, выстукивает палочками все, что видит
и слышит вокруг. €ными словами, он выражает свое миросозерцание не  в слове,
не  в поэзии или живописи, а в форме непрерывного  постукиваниЯ палочками по
гладкой поверхности этого ударного инструмента. €сториЯ ѓермании XX века как
соло на барабане и герой, наблюдающий мир со своеобразной  дистанции, снизу,
"из-под  трибун",  --  врЯд ли кто  оспорит  оригинальность  и  эстетическую
новизну подобной художественной идеи.
     Ћскар  с  его сугубо  негативным отношением  к миру взрослых (ведь  они
лгут, распутничают, затевают войны, убивают себе подобных) отвечает  на зло,
творимое ими, "маниЯ разрушениЯ". Ќа жестокость абсурдного мира он отве чает
абсурдной  жестокостью, на аморализм  окружающих --  отрицанием  любых табу,
низвержением  любых  авторитетов.  …го  "тотальный  инфантилизм"  --  маска,
прикрывающаЯ лицо обиженного и, по сути, несчастного человека.
     ‚  интервью   1970   года  ѓрасс  сформулировал   главную  тему  своего
творчества,   доминирующую  над   остальным   при   всем  разнообразии   его
художественных  мотивов,  --  это тема вины немцев. ‚о  всем, "что  касаетсЯ
эпохи, которую Я описываю, с  которой  веду  спор и которую хочу осмыслить",
"во всем, что с этим свЯзано, -- верой, сомнениЯми, переходом  от одной веры
к другой, обычно называемым оппортунизмом", -- всегда главной темой остаетсЯ
вина   нацизма,  вина  тех,   кто  его  поддерживал,  кто   соучаствовал   и
сочувствовал.  Џосле   "данцигской  трилогии"   ѓрасс   напишет  еще   много
замечательных произведений -- романов, пьес, стихов, публицистических статей
и эссе. ‚ романе "Џод  местным m`pjngnl; (1969) он, в середине 60-х  активно
включившийсЯ в политическую  борьбу,  обратитсЯ к теме молодежного движениЯ,
понЯв и выразив главную его опасность -- экстремизм и склонность к  террору.
Ћтголоски  его поли тического предвыборного  турне, предпринЯтого  в  пользу
социал-демократов, в сочетании со столь характерным длЯ него возвращением  к
эпизодам    нацистского   прошлого,   станут   предметом    изображениЯ    в
художественно-публицистическом произведении "€з дневника улитки" (1972), где
решительно    выскажетсЯ   против    насильственного,   немирного    способа
преобразованиЯ общества. ‚ метафоре "улитки", передвигающейсЯ, как известно,
не с самой  большой  скоростью, он выразит  свое  представление  о подлинном
прогрессе, несовместимом с революционными потрЯсениЯми. ‚ 70--80-е годы, как
и  многие писатели  в  разных  уголках  мира,  он  обратилсЯ  к  теме  судеб
человечества, над  которым в те  годы отчетливо нависла опасность  тотальной
Ядерной войны.  Ѓудущее человека,  пути цивилизации  не  могли  не  занимать
ѓрасса -- об этом он в присущей ему гротескно- абсурдистской, фантастической
форме  написал  в романах "Џалтус"  (1977)  и "Љрысиха" (1986). Ѓыть  может,
самый  внимательный и  зоркий,  самый  тонкий  и афористичный наблюдатель  и
комментатор немецкой истории, человек, который любит свою страну и желает ей
добра, ѓрасс в последние годы выступил с  множеством  публицистических эссе,
откликнувшись,  в  частности,  на проблему  объединениЯ  ѓермании.  €  здесь
преобладающей  нотой   стали   опасениЯ  и  тревога:   не   вернутсЯ   ли  к
объединившимсЯ   немцам   былое   националистическое  чванство  и   ощущение
превосходства  над  остальными  народами?  ‚едь уже  выплеснулись  на  улицы
некоторых  городов волны неонацистской  ксенофобии,  жертвами  которой стали
турки и цыгане, румыны и вьетнамцы. Џо его мнению, неоднократно высказанному
в   публицистике  последних  лет,  слово  "Ћсвенцим",  понЯтие   "Ћсвенцим",
преступление   геноцида   позорным  грузом   лежит  на  ставшем  уже  единым
государстве. "’от, кто сейчас ду  мает о  ѓермании и  ищет ответ на немецкий
вопрос,  должен  включить в  круг  своих  размышлений "Ћсвенцим"  как пример
незаживающей  травмы..." ‚прочем, когда и кто хотел слышать  то, что слышать
неприЯтно?  Ќе потому ли одна  из  статей ѓрасса называетсЯ "‡ачем Я говорю?
Љто  еще  менЯ  слушает?".  „лЯ  него  очевидно:  "державность",  тем  более
"великодержавность", "великодержавный дух"  не принесут народу и человеку ни
процветаниЯ, ни  спокойствиЯ, ни достоинства. Љак  бы ни обрушивались  --  в
прошлом  и  настоЯщем -- недруги  и  недоброжелатели на ѓюнтера  ѓрасса,  он
остаетсЯ  крупнейшим писателем современности, оказавшим  заметное влиЯние не
только на духовную жизнь ”ђѓ, но и на художественно-эстетическое развитие XX
века.  …го  взнос  в сокровищницу  искусства  уходЯщего  столетиЯ трудно  пе
реоценить. € главным,  самым  замечательным его художе ственным  достижением
был и остаетсЯ эпический первенец -- "†естЯной барабан".


     „ействующие лица и событиЯ в  книге выдуманы автором.  ‹юбое сходство с
живьми либо умершими людьми ЯвлЯетсЯ чисто случайным.

        †…‘’џЌЋ‰ ЃЂђЂЃЂЌ


         * ЉЌ€ѓЂ Џ…ђ‚Ђџ *

        ЏђЋ‘’ЋђЌЂџ ћЃЉЂ


     Ќе  скрою: Я  пациент  специального  лечебного учреждениЯ, мой  санитар
следит за мной, он почти не спускает с менЯ глаз, ибо в двери есть смотровое
отверстие,  а  глаз  моего  санитара  -- он того  карего  цвета, который  не
способен видеть насквозь голубоглазого  менЯ.  € следовательно,  мой санитар
никак  не может быть  моим врагом. џ даже полюбил  его, этого  соглЯдатаЯ за
дверью, и, едва он переступает порог моей комнаты,  рассказываю  ему  всЯкие
эпизоды  из своей жизни,  чтобы он узнал менЯ поближе, несмотрЯ на  помеху в
виде  смотрового глазка.  „об рЯк, судЯ  по всему, ценит  мои рассказы,  ибо
стоит мне сочинить длЯ него очередную побасенку, как он, желаЯ выразить свою
признательность,   демонстрирует  мне  очередной,  новейший  образец  своего
рукоделиЯ. Ћставим в стороне  вопрос, можно  назвать его художником или нет,
хотЯ не  исключено,  что  выставка  его  творений стЯжала  бы  одобрительные
отклики в прессе и даже привлекла бы несколько покупателей. Ћн вывЯзывает из
обыкновенной  бечевки,  которую  подбирает и затем  распутывает в палатах  у
своих  пациентов,  когда  тех покинут посетители,  многоузловых чудищ, затем
обмакивает  их  в  гипс,  дает  высохнуть и  накалывает  на вЯзальные спицы,
укрепленные на деревЯнных брусочках.  Џорой он носитсЯ с мыслью делать  свои
творениЯ цветными, но  Я его  отговариваю. џ  указываю на мою  крытую  белым
лаком  металлическую  кровать  и  прошу его  мысленно  представить себе  это
совершенство в размалеванном виде. ’огда он в ужасе всплескивает над головой
своими   санитарскими  руками,  пытаетсЯ  одновременно  выразить   на  своем
несколько  неподвижном  лице все мыслимые  формы ужаса и отрекаетсЯ от своих
многоцветных  планов. €так,  моЯ казеннаЯ, металлическаЯ, крытаЯ белым лаком
кровать служит образцом. „лЯ менЯ она даже нечто большее: моЯ кровать -- это
наконец-то  достигнутаЯ цель, мое утешение, она могла  бы стать  моей верой,
дозволь начальство моего заведениЯ предпринЯть некоторые усовершенствованиЯ:
Я  бы сделал повыше  решетку кровати, чтоб никто не  подходил ко мне слишком
близко. Ћдин  раз в неделю день посещений разрывает мою переплетенную бельми
металлическими  прутьЯми тишину. ’огда  приходЯт  они, те, кто  желает  менЯ
спасти, те, кому доставлЯет удовольствие любить менЯ, те, кто ценит, уважает
и  хотел  бы поближе  узнать  во  мне  самих  себЯ. „о  чего  ж  они  слепы,
неврастеничны, невоспитанны. Ћни царапают  маникюрными" ножницами по  белому
лаку  моей  решетки, они рисуют  ручками  и синим  карандашом  продолговатых
непристойных  человечков.   Њой   адвокат,   взрываЯ  комнату   громогласным
"привет!", всЯкий раз напЯливает свою  нейлоновую шлЯпу на  левый  столбик в
изножье кровати. € ровно на столько, сколько  продолжаетсЯ  его  визит, -- а
адвокаты могут  говорить долго,  -- он  подобным актом насилиЯ  лишает  менЯ
равновесиЯ  и  бодрости  духа.  Џосле  того  как посетители  разложили  свои
гостинцы на белой, крытой клеенкой тумбочке под акварелью с анемонами, после
того как им удалось поведать мне о  своих текущих  либо планируемых идеЯх по
спасению и  убедить  менЯ,  кого они без устали рвутсЯ  спасать,  в  высоком
уровне своей любви к ближнему, их снова начинает тешить собственное бытие, и
они  прощаютсЯ со  мной. ‡атем  приходит  санитар  -- проветрить  и  собрать
бечевку от пакетов с гостинцами. Ќередко  у него еще остаетсЯ времЯ,  чтобы,
присев после этого  на  мою кровать  и  распутываЯ  бечевку,  распространЯть
вокруг  себЯ  тишину до тех пор, пока Я не  начинаю  называть  тишину именем
Ѓруно, а  Ѓруно  -- тишиной.  Ѓруно  Њюнстерберг --  Я имею  в  виду  своего
санитара --  на  мои деньги купил  мне пЯтьсот листов писчей бумаги.  Ѓруно,
неженатый, бездетный  и родом из ‡ауэрланда, готов, если запасов  не хватит,
снова наведатьсЯ в  маленькую  лавчонку  писчебумажных товаров, где  торгуют
также и детскими  игрушками, дабы обеспечить  менЯ необходимой, нелинованной
площадью длЯ моей,  будем надеЯтьсЯ, надежной памЯти. Ќикоим  образом не мог
бы Я попросить  об  этой услуге своих визитеров, скажем адвоката или Љлеппа.
•лопотливаЯ,  прописаннаЯ мне любовь навернЯка не позволила  бы моим друзьЯм
приносить с собой  нечто столь опасное,  как бывает опасна  чистаЯ бумага, и
предоставлЯть ее в распорЯжение моему непрерывно  извергающему  слова  духу.
Љогда  Я  сказал Ѓруно:  "Ђх,  Ѓруно, не  купишь ли  ты мне  пЯтьсот  листов
невинной  бумаги?"  --  тот  возвел  глаза  к  потолку и,  воздев в  том  же
направлении  указательный  палец,  что невольно устремлЯло мысли  к небесам,
ответил: "‚ы подразумеваете белую бумагу, господин Ћскар?"
     џ  осталсЯ при своем словечке "невиннаЯ" и  попросил Ѓруно употребить в
лавочке именно  его. ‚ернувшись ближе к вечеру с пачкой, он предстал  передо
мой как  Ѓруно, обуреваемый  мыслЯми.  Њногократно  и подолгу задерживал  он
взглЯд  на  потолке,  откуда  черпал все свои  откровениЯ, и немного  спустЯ
высказалсЯ: "‚ы порекомендовали мне должное слово. џ попросил у них невинной
бумаги, и  продавщица сперва  залилась  краской  и лишь потом  выполнила мою
просьбу".  ЋпасаЯсь  затЯжной беседы  о  продавщицах писчебумажных  лавок, Я
раскаЯлсЯ,  что  назвал бумагу невинной,  а  потому молчал, дожидаЯсь, когда
Ѓруно  выйдет  из  комнаты, и  лишь после этого  вскрыл упаковку, содержащую
пЯтьсот листов бумаги. џ не стал слишком долго держать и взвешивать  на руке
упругую, неподатливую пачку.  џ  отсчитал десЯть листов, запрЯтал в тумбочку
остальные, авторучку Я обнаружил в Ящике  рЯдом с альбомом фотографий; ручка
заправлена, недостатка  в чернилах  быть не  должно, как  же мне начать? Џри
желании  рассказ можно начать  с  середины  и,  отважно двигаЯсь вперед либо
назад, сбивать всех  с толку. Њожно работать под модерниста, отвергнуть  все
времена и расстоЯниЯ, дабы  потом  возвестить самому  или  передоверить  это
другим,  что наконец-то только что удалось разрешить проблему пространства и
времени. …ще можно в первых же строках заЯвить, что в наши дни вообще нельзЯ
написать роман, после чего, так сказать, у себЯ же за спиной сотворить лихой
триллер,  чтобы в результате предстать  перед миром как единственно мыслимый
сегоднЯ романист. џ выслушивал также слова о том, что это звучит хорошо, что
это  звучит  скромно,  когда  ты длЯ начала  заЯвлЯешь: нет больше  романных
героев, потому что нет больше hmdhbhds`k|mnqrei, потому что индивидуальность
безвозвратно  утрачена,  потому  что человек  одинок,  каждый человек  равно
одинок, не имеет права на индивидуальное одиночество и входит в безымЯнную и
лишенную героизма одинокую  толпу.  ’ак  оно, пожалуй, и  есть и  имеет свой
резон.  Ќо что касаетсЯ менЯ,  Ћскара, и  моего  санитара  Ѓруно, Я бы хотел
заЯвить: мы с ним оба герои, герои  совершенно различные, он -- за смотровым
глазком, Я  --  перед глазком; и даже  когда он открывает мою дверь, мы оба,
при всей нашей дружбе и  одиночестве,  отнюдь не пре вращаемсЯ в безымЯнную,
лишенную героизма толпу. џ начинаю задолго до себЯ, поскольку никто не смеет
описывать  свою жизнь, если  он  не обладает  достаточным  терпением, чтобы,
перед  тем  как наметить вехи  собственного  бытиЯ,  не  упомЯнуть, на худой
конец,  хоть половину своих  дедов и бабок. Џозвольте же  мне  всем вам, мои
друзьЯ и мои еженедельные посетители, принужденным вести запутанную жизнь за
стенами моего специализированного лечебного учреждениЯ, всем вам,  даже и не
подозревающим  о  моих  запасах писчей бумаги,  представить бабку  Ћскара  с
материнской стороны.
     ЊоЯ бабка Ђнна Ѓронски сидела на исходе октЯбрьского днЯ в своих  юбках
на краю  картофельного полЯ. „о обеда можно было  наблюдать, как бабка умело
сгребает вЯлую ботву в  аккуратные  бурты,  к  обеду она съела  подслащенный
сиропом  кусок  хлеба  с  жиром,  затем последний раз  промотыжила  поле  и,
наконец, осела  в своих юбках между двух почти  доверху  наполненных корзин.
ђЯдом с подметками  ее сапог, что  стоЯли  торчком, устремЯсь носками друг к
другу,  тлел  костерок  из  ботвы, порой  астматически оживаЯ и  старательно
рассылаЯ дым понизу над едва заметным уклоном земной коры. ѓод на дворе  был
девЯносто девЯтый, а сидела бабка в самом сердце Љашубской земли, неподалеку
от Ѓиссау, до еще того ближе к кирпичному  заводу  перед ђамкау, за ”иреком,
где шоссе между „иршау и Љартхаусом вело на Ѓрентау; сидела спиной к черному
лесу  ѓольд-круг и обугленной  на  конце  ореховой  хворостиной  заталкивала
картофелины под горЯчую золу.
     …сли Я  только что  с особым нажимом помЯнул юбки моей бабушки, если Я,
будем  надеЯтьсЯ, вполне отчетливо сказал: "Ћна сидела в  своих юбках", да и
главу назвал "ЏросторнаЯ юбка", значит,  мне известно,  чем  Я  обЯзан  этой
части одежды. Ѓабка моЯ  носила  не  одну  юбку, а целых четыре, одну поверх
другой.  Џричем она Яе то чтобы носила одну верхнюю и три нижних юбки,  Яет,
она  носила  четыре  так  называемых верхних,  каждаЯ  юбка  несла  на  себе
следующую,  сама  же  бабка  носила  юбки по  определенной системе, согласно
которой  их  последовательность изо  днЯ  в  день  менЯлась. ’о,  что  вчера
помещалось  на самом верху, сегоднЯ занимало место непосредственно  под этим
верхом, втораЯ юбка  оказывалась третьей, то,  что вчера было третьей юбкой,
сегоднЯ  прилегало  непосредственно к  телу, а  юбка, вчера  самаЯ близкаЯ к
телу, сегоднЯ выставлЯла на свет свой узор, вернее, отсутствие такового: все
юбки моей бабушки Ђнны Ѓронски предпочитали один и тот же картофельный цвет,
не иначе этот  цвет был ей к лицу. Џомимо такого отношениЯ к цвету юбки моей
бабушки отличал  непомерный  расход ткани.  Ћни с размахом  круглились,  они
топорщились, когда задувал ветер, сникали, когда ветер отступал,  трепетали,
когда он уносилсЯ прочь, и все четыре  летели перед моей бабкой, когда ветер
дул ей в спину. Ђ усевшись, она группировала все четыре вокруг  себЯ. Џомимо
четырех  постоЯнно  раздутых,  обвисших,  падающих  складками  либо  пустых,
стоЯщих колом  возле ее  кровати,  бабка  имела еще и  пЯтую юбку. ќта пЯтаЯ
решительно ничем не отличалась от прочих четырех картофельного цвета. Љ тому
же пЯтой юбкой  не всегда была  одна  и та  же  пЯтаЯ  юбка.  Џодобно  своим
собратьЯм -- ибо юбки наделены мужским характером, -- она  тоже подвергалась
замене, входила в число  четырех надеванных и, подобно всем остальным, когда
наставал ее черед, то есть каждую пЯтую пЯтницу, шла прЯмиком  в  корыто, по
субботам висела на веревке за кухонным окном, а потом ложилась на гладильную
доску. Љогда моЯ бабка после такой приборочно-пирогово-стирально- гладильной
субботы,  после  дойки  и  кормлениЯ  коровы целиком  погружалась в  лохань,
сообщала что-то  мыльному раствору, потом давала воде снова опасть, чтобы  в
цветастой  простыне  сесть на  край  постели,  перед ней на  полу пластались
четыре надеванные юбки и одна свежевыстираннаЯ. Ѓабка подпирала указательным
пальцем  правой  руки нижнее веко правого глаза,  ничьих советов не слушала,
даже своего брата ‚инцента и то нет, а потому быстро принимала решение. ‘тоЯ
босиком,  она пальцами ноги отталкивала в  сторону  ту  юбку, котораЯ больше
других  утратила блеск набивной  картофельной краски, а освободившеесЯ таким
образом место занимала свежевыстираннаЯ. ‚о славу  €исуса, о котором у бабки
были вполне четкие  представлениЯ,  воскресным утром  длЯ похода в церковь в
ђамкау бабка  обновлЯла измененную  последовательность юбок. Ђ где  же бабка
носила стираную юбку? Ћна была женщина не только опрЯтнаЯ, она была  женщина
тщеславнаЯ, а потому и выставлЯла лучшую юбку  на показ, да еще по солнышку,
да при хорошей погоде! Ќо у костерка, где пеклась картошка, бабка моЯ сидела
после  обеда в понедельник.  ‚оскреснаЯ  юбка в понедельник стала ей на один
слой  ближе,  а  та,  что  в  воскресенье  согревалась  теплом  ее  кожи,  в
понедельник  с самым понедельничным  видом тускло облекала  ее бедра.  Ѓабка
насвистывала, не имеЯ в виду какую-нибудь песню, и одновременно выгребала из
золы  ореховой хворостиной первую испекшуюсЯ картофелину.  Љартофелину бабка
положила подальше, возле  тлеющей ботвы, чтобы ветер  мог  овеЯть и остудить
ее.  ‡атем  острый сук наколол подгорелый, с  лопнувшей корочкой  клубень  и
поднес его  ко рту,  и рот 2222теперь перестал свистеть, а вместо того начал
сдувать золу и землю с зажатой между пересохшими, треснувшими губами кожуры,
при этом  бабушка прикрыла  глаза. Џотом же,  решив, что сдула сколько надо,
она открыла сперва  один, потом другой  глаз,  куснула хотЯ и редкими, но  в
остальном  безупречными  резцами,  снова  раздвинула  зубы,  держа половинку
слишком горЯчей картофелины, мучнистой и  курЯщейсЯ паром, в распахнутом рту
и глЯдЯ  округленными  глазами поверх раздутых, выдыхающих дым  и окружающий
воздух   ноздрей,  на  поле   до  близкого  горизонта   с  рассекающими  его
телеграфными столбами и на верхнюю  треть  трубы  кирпичного  завода.  Њежду
телеграфных  столбов  что-то двигалось.  Ѓабушка закрыла рот, поджала  губы,
прищурила  глаза  и пожевала картофелину. —то-то двигалось между телеграфных
столбов. —то-то там прыгало. ’рое мужчин скакали между телеграфных  столбов,
трое  летели к трубе, потом обежали  ее спереди,  а один, с виду  короткий и
широкий, повернул, разбежалсЯ по новой и  перемахнул через штабелЯ кирпичей,
а двое других,  тощие  и  длинные, не без  труда, но тоже перемахнули  через
jhpohwh и опЯть припустили  между столбов, а широкий и  короткий петлЯл, как
заЯц, и Явно спешил больше, чем тощие  и длинные, чем те прыгуны, а тем двум
пришлось  снова броситьсЯ к трубе, потому что короткий  уже перемахнул через
нее,  когда  те на расстоЯнии в два прыжка от  него еще только разбегались и
вдруг исчезли, махнув рукой, так это все выглЯдело со стороны, да и короткий
на середине прыжка  рухнул с трубы за  горизонт.  ’ам  они  все и  остались,
сделали  перерыв,  или,  может быть, переоделись, или  начали ровнЯть свежие
кирпичи, получаЯ за это жалованье. Љогда же моЯ бабка, решив воспользоватьсЯ
перерывом, хотела  наколоть вторую картофелину, она промахнулась. Џотому как
тот, что  вроде  был широкий  и  короткий,  перелез  в том  же обличье через
горизонт, будто через  обычный забор, будто оставив обоих преследователей по
ту сторону забора, между кирпичей, либо на шоссе на Ѓрентау, но все равно он
очень   спешил,  хотел   обогнать  телеграфные  столбы,  совершал   длинные,
замедленные прыжки через поле, так что от его ног во все стороны разлетались
комьЯ грЯзи, а сам он  выпрыгивал прочь из  этой  грЯзи, и как размашисто он
прыгал, так же  упорно лез он  и по глине.  €ногда  он, казалось,  прилипает
ногами, потом зависает в воздухе ровно настолько, чтобы хватило времени ему,
короткому и широкому,  утереть лоб, прежде чем снова уперетьсЯ опорной ногой
в  то  свежевспаханное поле, которое всеми  своими бороздами вместе  с пЯтью
моргенами под картофель сбегало в овраг. € он добралсЯ до оврага, короткий и
широкий, но едва  исчез  в нем, как оба  других,  тощие и длинные,  которые,
вероЯтно, успели тем временем заглЯнуть на кирпичный  завод, тоже перевалили
через  линию горизонта и  начали оба, тощие и длинные, но  не  сказать чтобы
худые, вЯзнуть  в  глине, из-за  чего  бабка  моЯ опЯть  не  смогла наколоть
картофелину,  потому что не  каждый день  можно увидеть, как  трое  взрослых
людей,  хоть и  разного роста,  скачут между  телеграфных  столбов, чуть  не
обламывают  трубу  на  кирпичном  заводе, Я  потом  друг за дружкой,  сперва
короткий и широкий, догом тощие  и длинные, но все трое с одинаковым тоудом,
упорно, таща  все больше глины на подметках, скачут во  всем параде по полю,
вспаханному два  днЯ  назад ‚инцентом, и  исчезают в овраге.  €так, все трое
исчезли, и моЯ бабка  могла наконец перевести дух и наколоть  почти остывшую
картофелину.  Ћна  небрежно  сдула  с кожуры землю и золу, целиком  засунула
картофелину в рот, подумала, если, конечно, вообще о чем- нибудь думала: они
не  иначе  как  с кирпичного,  --  и  начала  двигать челюстЯми, когда  один
выскочил из овражка, над  черными усами  дико  сверкнули глаза,  сделал  два
прыжка  -- до  костра, возник сразу  и  перед,  и сзади, и рЯдом  с костром,
выругалсЯ, задрожал от  страха, не знал,  куда бежать,  назад нельзЯ, потому
что  сзади надвигались  из овражка  тощие и длинные, и рухнул  на  колени, и
глаза его  чуть не выскочили из орбит,  и пот выступил на лбу.  ‡адыхаЯсь, с
дрожащими усами, он позволил себе подползти поближе, доползти  до  самых  ее
подметок,  почти  вплотную  подполз  он к  бабке,  поглЯдел  на нее,  словно
маленький  и  широкий  зверь,  так что бабка  вздохнула,  перестала  жевать,
опустила подметки на землю, не думала больше ни о  заводе, ни о кирпичах, ни
об обжигальщиках, ни о за-гладчиках,  а просто-напросто  поднЯла юбку,  нет,
поднЯла сразу все четыре, поднЯла достаточно высоко, чтобы тот, который  был
вовсе не  с кирпичного, короткий, но  широкий, мог юркнуть  ond них, под все
четыре, и он скрылсЯ вместе со своими усами, и не походил больше на зверЯ, и
был не из ђамкау и не из ”ирека, а был заодно со своим страхом под юбками, и
больше не  падал ва колени, и  стал не коротким и  не широким, и, однако же,
занЯл  свое место, забыл про дрожь, и  про пыхтение, и про руку на колене, и
стало тихо, как в первый день, а может, как в день последний, слабый ветерок
лепетал  а тлеющей  ботве,  телеграфные  столбы беззвучно рассчитывались  на
первый-второй,  трубы кирпичного  завода вернулись в исходное положение, она
же, моЯ бабка, благоразумно разгладила первую юбку поверх второй,  почти  не
чувствовала его под четвертой юбкой и вместе со своей третьей юбкой никак не
могла взЯть в толк, что там совершаетсЯ  нового и удивительного длЯ ее кожи.
€  поскольку  это  было   удивительно,   хотЯ  поверху   все  лежало  вполне
благопристойно,  а во-вторых  и в-третьих,  нельзЯ  было взЯть в  толк,  она
выгребла из  золы  две-три картофелины, достала из корзины, что  под  правым
локтем, четыре сырых,  по очереди сунула каждую сырую бульбу в горЯчую золу,
присыпала сверху еще  больше золы,  поворошила,  отчего  костер  вновь начал
чадить,  --  а что  ей еще  оставалось  делать?  Ќо едва  юбки моей  бабушки
успокоились, едва густой чад тлеющей ботвы, сбитый с  толку сильным падением
на колени, переменой места и  помешиванием,  снова желтизной заволок поле и,
сообразуЯсь  с  направлением  ветра, пополз  на  юго- запад,  как из  оврага
выплюнуло  обоих  тощих  и  длинных, которые гнались за коротким и  широким,
обитающим ныне под ее юбками,  и тут выЯснилось, что они худые, длинные и по
долгу службы носЯт мундиры полевой жандармерии. Ћни чуть  не промчались мимо
бабки.   Ќикак  один  из  них   перемахнул  через  костерок?  Ќо  вдруг  они
спохватились, что  на  них форменные сапоги, а стало быть,  есть чем думать,
притормозили,  повернулись,  затопали сапогами -- оказались  при  сапогах  и
мундирах  в дыму, кашлЯЯ,  спасли мундиры  из дыма, увлекаЯ дым за собой, не
перестали кашлЯть, заговорили с моей бабкой и поинтересовались, не видела ли
она ЉолЯйчека,  потому что  она непременно должна была  его  видеть, раз она
сидит здесь у оврага, а ЉолЯйчек как раз ушел по оврагу. Ѓабка моЯ ЉолЯйчека
не  видела,  потому  что  никакого  ЉолЯйчека не знала.  Ћна спросила, не  с
кирпичного ли он,  часом, завода, потому что  никого, кроме тамошних, она не
знает.  Њундиры  описали  ей  ЉолЯйчека  как человека,  который  не имеет  к
кирпичному  никакого  отношениЯ,  а  из   себЯ  короткий  и  широкий.  Ѓабка
вспомнила,   что  вроде  бы  видела,  как  бежал  одинтакой,  и,   определЯЯ
направление  побега,  указала  дымЯщейсЯ   картофелиной  на  остром  суку  в
направлении  Ѓиссау,  которое,  если  верить картофелине, лежало,  считаЯ от
завода, между шестым и седьмым стол бами. Ќо был ли этот бегун ЉолЯйчек, моЯ
бабка не  знала,  она  извинилась  за свою  неосведомленность, сославшись на
огонь, что тлел перед подошвами ее  сапог: у нее-де и без того хватает с ним
хлопот, он горит еле- еле, вот почему ее не занимают люди, которые пробегают
мимо  либо  стоЯт и глотают дым, а  уж тем паче ее не занимают люди, которых
она не  знает, ей  известны  лишь  те, кто из Ѓиссау,  ђамкау, ”ирека  или с
кирпичного, с нее и довольно. ‘казав эти слова,  бабка вздохнула, слегка, но
достаточно громко,  так  что мундиры полюбопытствовали, с чего  это  она так
развздыхалась.  Ћна кивком указала на свой костерок, очевидно, в том смысле,
что вздыхает она из-за  слабого  ncm  да малость из-за людей  в  дыму, потом
откусила  своими редкими  резцами  половину картофелины,  всецело  отдавшись
жеванию,  а  глаза  закатила  вверх и  налево.  Њундиры  полевой жандармерии
решительно не могли  истолковать отсутствующий взглЯд бабки, не знали, стоит
ли поискать за  телеграфными столбами  в направлении Ѓиссау, и поэтому времЯ
от  времени  тыкали  своими  карабинами в  соседние, еще не занЯвшиесЯ  кучи
ботвы.  Џотом, следуЯ  внезапному  побуждению,  разом опрокинули обе  полные
корзины, что стоЯли под локтЯми у бабки, и никак  не могли уразуметь, почему
из  плетенок  покатились  им  под  ноги  сплошь  картофелины, а  никакой  не
ЉолЯйчек.  €сполненные  недовериЯ,  они обошли  картофельные  бурты,  словно
ЉолЯйчек  мог за такое короткое времЯ укрытьсЯ соломкой на зиму,  они кололи
уже  с умыслом,  но так и  не  дождались крика  проколотого.  €х  подозрениЯ
устремлЯлись  даже на  самый чахлый кустарник, на  каждую мышиную  норку, на
целую колонию кротовых  холмиков и -- снова и снова -- на мою бабку, котораЯ
сидела, словно приросши к месту, испускала вздохи, закатывала глаза, но так,
чтобы белок оставалсЯ виден,  перечислЯла имена  всех кашубских  свЯтых,  но
слабо  тлеющий костерок и две опрокинутые корзины наврЯд ли  могли объЯснить
слишком скорбные и  слишком  громкие вздохи. Њундиры простоЯли около бабки с
полчаса,   не  меньше.  Џорой  они  стоЯли  поодаль,  порой  ближе  к  огню,
прикидывали  на  глаз расстоЯние до  трубы кирпичного  завода,  намеревались
прихватить и Ѓиссау, но отсрочили атаку,  подержали  над огнем лиловые руки,
пока не получили от моей бабки,  кото2раЯ  все  так же  непрерывно вздыхала,
каждый  по  лопнувшей картофелине на палочке.  Ќо  в  процессе пережевываниЯ
мундиры вспомнили,  что  носЯт мундиры,  отбежали на  расстоЯние  брошенного
камнЯ  через  поле, вдоль стеблей  дрока  по краю  оврага,  спугнули  зайца,
который  тоже  не  был  ЉолЯйчеком. “ костра они снова обнаружили мучнистые,
исходЯщие  горЯчим паром бульбы,  а  потому из  миролюбиЯ  и  слегка утомЯсь
принЯли решение снова  покидать картошку в корзины, опрокинуть которые сочли
ранее  своим долгом. ‹ишь когда вечер  выдавил из октЯбрьского неба  тонкий,
косой дождь и чернильные сумерки, они торопливо и без всЯкой охоты совершили
атаку на темнеющий вдали межевой камень, но после этого броска отказались от
дальнейших попыток. …ще недолго переминались с ноги на ногу, благословлЯющим
жестом подержали руки над полузалитым, во все стороны чадЯщим костерком, еще
закашлЯлись  от зеленого дыма,  залились  слезой  от дыма  желтого,  потом с
кашлем  и слезами сапоги двинулись в  сторону Ѓиссау... ђаз Љо-лЯйчека здесь
нет,  значит, ЉолЯйчек в Ѓиссау. Џолевые жандармы всегда допускают  лишь две
возможности.  „ым  от медленно умирающего  огнЯ окутал мою  бабку  наподобие
пЯтой юбки, до того просторной, что бабка в своих четырех юбках, со вздохами
и с именами всех свЯтых на устах, тоже оказалась под юбкой, словно ЉолЯйчек.
‹ишь  когда мундиры  обратились в  подпрыгивающие точки, медленно уходЯщие в
вечер между телеграфными  столбами,  бабка  поднЯлась,  да  с  таким трудом,
словно успела за это времЯ пустить корни, а теперь, увлекаЯ за собой корешки
и комьЯ земли, прерывает едва начавшийсЯ процесс роста.
     ЉолЯйчеку  стало  холодно, когда  внезапно он  оказалсЯ без крыши,  под
дождем,  широкий и  короткий. Ћн  поспешно застегнул штаны, которые страх  и
безграничнаЯ  потребность  в  укрытии  повелели  ему  держать  под  юбкой  в
расстегнутом виде. ЋпасаЯсь слишком  быстрого охлаждениЯ своего прибора,  он
торопливо пробежал пальцами по  пуговицам, ибо в  такую погоду легче легкого
подцепить осеннюю простуду.
     Ѓабка  моЯ обнаружила под золой еще четыре горЯчие  картофелины. ’ри из
них она дала ЉолЯйчеку, одну -- самой себе и, прежде чем надкусить свою, еще
спросила,  не  с  кирпичного  ли он завода,  хотЯ  уже могла бы  понЯть, что
ЉолЯйчек взЯлсЯ не с кирпичного, а из  другого места.  Џотом она, не обращаЯ
вниманиЯ  на его  ответ,  взвалила  на  него  корзинку,  что  полегче,  сама
согнулась  под той,  что тЯжелее, одна  рука  у нее осталась  свободной  длЯ
граблей  и  длЯ  мотыги,  и  в  своих  четырех  юбках,  помахиваЯ  корзиной,
картошкой, граблЯми и мотыгой, двинулась по направлению Ѓиссау-Ђббау.
     ‘обственно,  это было  не  само Ѓиссау. ќто  было  скорее в направлении
ђамкау. Љирпичный завод они вставили по левую руку, двигаЯсь к черному лесу,
где располагалсЯ  ѓольдкруг, а за  ним  уже шло  Ѓрентау. Ќо перед  лесом  в
ложбине как раз и лежало Ѓиссау-Ђббау. ‚от туда и последовал за  моей бабкой
короткий в широкий ‰озеф ЉолЯйчек, который уже не мог расстатьсЯ с  четыоьмЯ
юбками.


        ЏЋ„ Џ‹Ћ’ЂЊ€

     Ћтнюдь  не  так  просто,  лежа  здесь, на  промытой мылом металлической
кровати специального  лечебного заведениЯ, под прицелом стеклЯнного  глазка,
оснащенного взглЯдом Ѓруно, воспроизвести полосы  дыма над горЯщей кашубской
ботвой  да  пунктирную  сетку  октЯбрьского  дождЯ.  Ќе  будь  у  менЯ моего
барабана,   который,   при  умелом  и   терпеливом  обращении,  вспомнит  из
второстепенных  деталей все необходимое длЯ того,  чтобы отразить на  бумаге
главное,  и не  располагай Я  санкцией заведениЯ  на  то, чтобы от  трех  до
четырех  часов  ежедневно  предоставлЯть  слово моей  жес  тЯнке, Я  был  бы
разнесчастный  человек  без  документально  удостоверенных деда  и бабки. ‚о
всЯком случае барабан мой  говорит следующее:  в  тот октЯбрьский день  года
девЯносто девЯтого, покуда дЯдюшка Љрюгер  в  ћжной Ђфрике  с помощью  щетки
взбивал  свои  кустистые  англофобские  брови,  между  „иршау и  Љартхаусом,
неподалеку от кирпичного завода в Ѓиссау, под четырьмЯ одноцветными юбками в
чаду, страхах,  стонах, под косым  дождем и громким поминанием всех  свЯтых,
под скудоумные расспросы и затуманенные дымом  взоры  двух полевых жандармов
короткий,  но широкий ‰озеф ЉолЯйчек зачал мою мать Ђгнес. Ђнна Ѓронски, моЯ
бабушка,  успела еще  под черным  покровом  той же ночи переменить  имЯ: она
позволила  стараниЯми  щедро расточающего свЯтые  дары  патера переименовать
себЯ в  Ђнну ЉолЯйчек  и последовала  за  своим ‰озефом хоть и не  совсем  в
…гипет, но  все же  в центральный город провинции, что на реке  Њоттлау, где
‰озеф нашел работу плотогона, а  вдобавок --  правда, на времЯ -- укрылсЯ от
жандармов.  ‹ишь  с тем,  чтобы несколько усилить напрЯжение, Я покамест  не
называю город  в устье Њоттлау  -- хотЯ  он вполне заслуживает упоминаниЯ по
меньшей мере как  то место, где родилась моЯ матушка. Џод конец  июлЯ в году
ноль-ноль  --  тогда как  раз  было  принЯто  решение  удвоить  кайзеровскую
программу  по строительству военного флота  --  ln матушка под