
дивизии  пристроилсЯ  личный  адъютант  старого  маршала;  начальник   штаба
отставал от них на полшага, когда они шли по ковру к уже распахнутой  двери,
возле которой, вытЯнув руки по швам, ждал офицер  военной  полиции;  однако,
когда они подошли к нему, командир дивизии опередил и адъютанта.
     ’аким образом, адъютант  сопровождал  к  распахнутой  двери  начальника
штаба, почтительно шагаЯ слева от него, а  не  командира  дивизии,  которого
поджидал военный полицейский.
     ’ем самым адъютант не только уничтожал впечатление от сданной сабли, он
рассеивал и всю военную атмосферу в комнате. Љогда он быстро, легко  и  даже
чуть самодовольно шагал к  открытой  двери,  за  которой  скрылись  командир
дивизии и военный полицейский, казалось, что, не  пожелав  придержать  дверь
перед командиром дивизии  (хотЯ  командир  дивизии  сам  отказалсЯ  от  этой
любезности, не дожидаЯсь ее), он не только отплатил младшему генералу за то,
что не пропустил старшего вперед, но и показал своим невниманием к младшему,
что он и начальник штаба совершенно чужды и глубоко равнодушны  ко  всему  и
всем в комнате - очень  рослый,  стройный  капитан  лет  двадцати  восьми  -
тридцати с лицом и сложением  неизменного  кумира  женщин,  его  можно  было
представить   человеком   с   другой   планеты,   анахроничным,   свободным,
неприкосновенным, что на любой планете он мог  чувствовать  себЯ  как  дома;
даже в военное времЯ, перенесЯсь с помощью обратного воплощениЯ в  мир,  где
остатки заблудшего и обреченного человечества сражаютсЯ  из  последних  сил,
чтобы прожить еще миг среди руин своего прошлого - человеком,  безболезненно
переживающим, что у него нет ни места, ни дел на войне,  точно  так  же  его
можно  было  представить  шествующим,  несмотрЯ  на  все  барыши  и   утраты
безжалостной военной игры или обезумевших  гибнущих  наций,  в  студенческой
мантии и шапочке (с золотой кисточкой лорда, так как он походил на  отпрыска
знатного рода больше, чем  любой  герцогский  сын)  по  двору  Ћксфорда  или
Љембриджа, поэтому те, кто смотрел на него и начальника штаба,  прощали  ему
нейтрализацию  военного  духа  даже  от  их  мундиров,  превращавшую  их   в
обыкновенные костюмы; он быстро,  легко  и  щеголевато  опередил  начальника
штаба, взЯлсЯ за ручку двери, прикрыл ее, щелкнул задвижкой, снова распахнул
и стукнул каблуками, но,  когда  начальник  штаба  проходил  мимо  него,  не
вытЯнулсЯ, а лишь чуть согнулсЯ в талии.
     ‡атем он прикрыл дверь, повернулсЯ и направилсЯ было назад, но  тут  же
остановилсЯ,  очевидно,  вознамерЯсь  теперь   изгнать   из   комнаты   даже
доносЯщийсЯ с Place отголосок войны; он стоЯл на переднем плане великолепной
удалЯющейсЯ  перспективы,  словно   бы   окруженный   ореолом   беззаботного
одиночества и галантности, как Ђрлекин Solus во  втором  или  третьем  акте,
когда  занавес  поднимаетсЯ  или  опускаетсЯ,  и,  чуть   повернув   голову,
прислушивалсЯ. Џотом быстро и упруго зашагал на своих длинных, упругих ногах
к ближайшему окну. Ќо, прежде чем он успел сделать второй шаг, старый маршал
негромко сказал по-английски:
     - Ќе закрывай окон.
     Ђдъютант словно бы и не слышал. Ћн подошел  к  окну,  перегнулсЯ  через
подоконник, дотЯнулсЯ до наружной створки и стал ее закрывать. Џотом  замер.
Ќегромко   сказал   по-французски   с   каким-то   задумчивым    удивлением,
незамедлительно и бесстрастно:
     - Ѓудто толпа на ипподроме, ждущаЯ, когда откроетсЯ окошко длЯ грошовых
ставок - если такое существует.  Ќет,  они  словно  бы  смотрЯт,  как  горит
ломбард.
     - Ќе закрывай, - повторил старый генерал по-английски. Ђдъютант, оставЯ
створку полузакрытой, обернулсЯ и  сказал  на  безупречном  английском  безо
всЯкого акцента, даже оксфордского или хотЯ бы бикон-хиллского:
     - ’огда, может быть, впустить их сюда? €м  все  равно  не  слышно,  что
здесь говоритсЯ.
     Ќа этот раз старый генерал ответил по-французски:
     - Ћни не хотЯт этого знать - сказал он. - Ћни хотЯт  только  страданиЯ.
Ћставь окна открытыми.
     - ‘лушаюсь, - ответил адъютант по-французски. Ћн снова толкнул  створку
наружу и  повернулсЯ.  ‚  это  времЯ  приоткрылась  одна  створка  дверей  в
противоположной стене. Ћна отошла ровно на шесть дюймов, словно сама  собой,
и замерла. Ђдъютант даже не взглЯнул в ее  сторону.  Ћн  вышел  на  середину
комнаты  и,  когда  распахнулись  обе  створки,  сказал  на  безукоризненном
английском:
     - Ћбед, джентльмены.
     ‘тарый генерал поднЯлсЯ вместе с  двумЯ  другими,  но  из-за  стола  не
вышел. Љогда двери закрылись за последним из адъютантов, он уже снова сидел.
Џотом отодвинул закрытую подшивку еще  дальше  в  сторону,  спрЯтал  очки  в
старый футлЯр, сунул его в  один  из  верхних  карманов  мундира,  застегнул
карман и, уже один в большой великолепной комнате, из  которой  с  угасанием
отсвета на потолке исчезали даже волнениЯ  и  страданиЯ  города,  неподвижно
покоилсЯ в кресле с резной спинкой, возвышавшейсЯ над  его  головой  подобно
спинке трона, опустив руки под огромный роскошный стол,  скрывающий  большую
часть его тела; казалось, он был не просто неподвижен, а  скован  сверкающей
массой своих галунов, звезд  и  пуговиц  и  походил  на  мальчика,  ребенка,
сидЯщего  среди  золотых  обломков  усыпальницы  не  рыцарЯ  или   епископа,
разграбленной под покровом ночи, а (его  можно  было  принЯть  и  за  мумию)
фараона или султана, оскверненной христианами среди бела днЯ.
     ’а же самаЯ створка двери приоткрылась снова, ровно  на  шесть  дюймов,
как и в прошлый раз, руки за ней не было видно, лишь послышалсЯ очень легкий
звук, казалось, что при желании звука могло не быть  совсем,  а  раздавшийсЯ
был осторожным, едва доступным слуху, отойдЯ на шесть дюймов, она больше  не
двигалась, пока старый генерал не произнесет:  "„а,  мое  дитЯ".  ’огда  она
стала закрыватьсЯ, не издаваЯ ни малейшего звука, потому что в  нем  уже  не
было нужды, пройдЯ половину пути к второй створке, она замерла  и  сразу  же
стала  открыватьсЯ  снова,  бесшумно,  но  уже  быстро,  так   быстро,   что
распахнулась на добрых восемнадцать дюймов, и  казалось,  тот  или  то,  что
открывало ее, должно было обнаружитьсЯ, поЯвитьсЯ, прежде чем старый генерал
успеет что-нибудь сказать. Ћн сказал: "Ќет". „верь  замерла.  Ќе  закрылась,
просто замерла, словно колесо в равновесии,  и  не  двигалась,  пока  старый
генерал не заговорил снова:
     - Ћставь окна открытыми.
     ’еперь дверь закрылась, на этот раз наглухо. ‘тарый  генерал  поднЯлсЯ,
вышел из-за стола и подошел к ближайшему окну, словно, покончив  с  дневными
делами, шагнул через некий порог, отделЯющий день от ночи, потому что,  едва
стол оказалсЯ у него за спиной, горны неслаженно затрубили три сбора,  когда
он шел к окну, снизу донессЯ стук сапог и винтовок, а когда  встал  у  него,
старый и новый караулы уже выстроились лицом друг к другу, дожидаЯсь  первой
ноты трех сигналов к спуску флагов и начала  официальной  смены.  Ќо  старый
генерал, казалось, не обращал на это вниманиЯ. Ћн просто стоЯл  у  окна  над
переполненной, замершей  Place,  где  терпеливаЯ  масса  людей  толпилась  у
железной ограды,  и  не  оглЯнулсЯ,  когда  дверь  отворилась,  на  сей  раз
внезапно, и молодой адъютант вошел с телефоном в руках, шнур тЯнулсЯ за  ним
по белому ковру, словно бесконечный хвост какой-то добычи, подошел к  столу,
придвинул ногой одно из  кресел,  сел,  поставил  телефон  на  стол,  поднЯл
трубку, вскинул другую руку так, чтобы видеть часы, и  замер,  держа  трубку
возле уха и гладЯ на циферблат. Ћн просто стоЯл не  вплотную  к  окну  и  не
совеем посередине его, чуть отведЯ штору в сторону,  -  если  кто-нибудь  на
Place вздумал бы взглЯнуть вверх, то мог бы его увидеть;  потом  неслаженные
медные заклинаниЯ стихли,  послышалсЯ  лЯзг  винтовок  и  топот  караульных,
принЯвших стойку "вольно", наступила минута тишины, уже не дневной и еще  не
совсем вечерней, потом скова затрубили горны, на сей раз все три  в  мерный,
нестройный унисон: три голоса рЯвкнули тоже в унисон, но совершенно  разное,
обе группы тЯжело  вооруженных  людей  застыли  друг  перед  другом,  словно
выполнЯЯ племенной ритуал свЯщенного жертвоприношениЯ. Ћн  не  мог  услышать
сказанного по  телефону,  потому  что  адъютант,  держа  трубку  возле  уха,
произнес пароль, потом с минуту слушал, положил трубку и стал  ждать,  когда
умолкнут горны, горланЯщие, словно петухи в красных лучах зажата.
     - Ћн приземлилсЯ, - доложил адъютант.  -  ‚ылез  из  аэроплана,  достал
пистолет, скомандовал летчику "смирно" и выстрелил ему  прЯмо  в  лицо.  Ћни
недоумевают, зачем.
     - ќто же англичане, - сказал старый генерал. - Њожешь идти.
     - Љонечно, - сказал адъютант. - џ удивлЯюсь, что у них  было  так  мало
осложнений  в  континентальных  войнах.  ‚о  всех  войнах.  ‘лушаюсь.  -  Ћн
поднЯлсЯ. - џ принЯл меры, чтобы эта линиЯ  была  свободна  в  пЯти  пунктах
между нами и ‚ильнев Ѓланш и вас информировали о его продвижении...
     - Џри такой цели оно будет незаметно, -  сказал,  не  двигаЯсь,  старый
генерал. - Њожешь идти.
     Ђдъютант повесил трубку,  взЯл  телефон,  снова  обошел  вокруг  стола;
гибкий, бесконечный  провод  струилсЯ  по  ковру,  пока  он  не  утЯнул  все
уменьшающуюсЯ петлю в коридор и не  закрыл  дверь.  ‚  этот  миг  выстрелила
вечернЯЯ пушка: это был даже не сигнал, скорее какое-то утверждение пустоты,
словно день войны, оказавшись снова в полой утробе,  откуда  был  извергнут,
издал один звучный хлопок; из-за окна послышалсЯ скрип трех блоков  и  шорох
трех ползущих вниз шнуров, та же самаЯ створка двери опЯть  приоткрылась  на
шесть дюймов, замерла, потом совершенно беззвучно, уверенно и неизвестно за-
чем открылась до отказа; старый генерал по-прежнему стоЯл неподвижно,  внизу
отрывисто прозвучали три несозвучные команды, шаги солдат  в  мундирах  трех
цветов под  тремЯ  мЯгко  опускающимисЯ  символическими  лоскутами  огласили
гулкий двор и, твердо, размеренно удалЯЯсь, гулкие сумерки.
     € теперь толпа за отрадой  хлынула,  потекла  к  расходЯщимсЯ  с  Place
бульварам, исчезаЯ из виду, еще не успев покинуть ее,  словно  вечер  долгим
тихим вздохом рассеивал весь этот  человеческий  туману  теперь  город,  над
которым стоЯл  старый  генерал,  был  свободен  "е  только  от  человеческой
стойкости, но и от волнениЯ. €ли, вернее, вечер не столько рассеивал людей с
Place de Ville,  сколько  окутывал  ее  стойким  человеческим  страданием  и
неодолимой пылью; город был не свободен от них, а просто выше их. Џотому что
они держались, как может держатьсЯ только стойкость, тверже  скалы,  упорнее
безрассудства, дольше горЯ; темный и тихий город грозно вздымалсЯ из  темных
и пустых сумерек к мрачному небу, так как представлЯл собой символ  и  силу;
он поднималсЯ незыблемыми  Ярусами  над  этой  необычной  светотенью,  будто
громадный улей, вершина которого днем заслонЯла солнце, а ночью скрывалась в
тумане бесчисленных звезд,
     Ќа самом верху были три флага и трое, служащих им, верховых генералов -
освЯщенный и помазанный триумвират, созвездие, далекое,  как  планеты  в  их
незыблемости,  могущественное,  как  архиепископы   в   своем   триединстве,
величественное, как кардиналы в своих свитах, и несметное, как брамины в  их
слепых приверженцах; далее шли три тысЯчи генералов помладше, их  дьЯконы  и
свЯщеннослужители, иерархат их  челЯди,  псаломщиков,  носителей  дароносиц,
просвир и кадильниц: полковники и майоры,  ведающие  портфелЯми,  картами  и
бумагами, капитаны и лейтенанты, ведающие свЯзью и донесениЯми,  которые  не
давали устаревать бумагам и  картам,  сержанты  и  капралы,  которые  носили
портфели с планшетами, отвечаЯ за них  головой,  и  были  на  побегушках,  и
рЯдовые, которые сидели у мерцающих коммутаторов в три и четыре  часа  утра,
разъезжали на мотоциклах в снег и в дождь, водили автомобили со  звездами  и
флажками, стрЯпали еду длЯ  генералов,  полковников,  майоров,  капитанов  и
лейтенантов, стелили им постели, стригли их и брили,  чистили  им  сапоги  и
медные части обмундированиЯ,  -  низшие  и  даже  ничтожные  в  этой  четкой
нерушимой иерархии; город был так переполнен генералами высокого ранга с  их
надменными блестЯщими штабистами, что лейтенанты и капитаны, даже  майоры  и
полковники по сравнению с ними были ничто и отличались от гражданских только
формой, среди них была даже чернаЯ кость - люди, прибывшие  из  зоны  боевых
действий, по званию майоры и подчас даже полковники, заброшенные в блестЯщий
тихий город непонЯтными причудами военного  метаболизма,  который  делает  с
человеком все что угодно, но  не  отпускает  его,  ничего  не  принимает  во
внимание, ничего не забывает и  никогда  ничего  не  терЯет  -  даже  листка
бумаги, или хотЯ бы неоконченной записи, или недописанной справки, какой  бы
она ни была незначительной или пустЯковой; кто-то из них всегда находилсЯ  в
городе, их бывало не  много,  но  и  не  мало;  испачканные  окопной  грЯзью
командиры взводов, батарей, рот и заместители командиров батальонов, которые
среди  этого  массового  блеска  и  сверканиЯ  звезд,  эмблем,   галунов   и
медно-красных петлиц держались робко и  озадаченно,  напоминаЯ  растерЯнных,
придурковатых крестьЯн, пахнущих полем и  конюшней,  вызванных  в  замок,  в
Ѓольшой „ом длЯ разбирательства или наказаниЯ; их словно бы не  замечали,  а
на раненых, безруких, безногих и безглазых смотрели  с  той  же  испуганной,
неприЯзненной, брезгливой жалостью, с тем же возмущением и  гневом,  как  на
бьющихсЯ в эпилептическом припадке  среди  днЯ  на  оживленном  перекрестке;
далее шли гражданские: Ђнтипа, его друзьЯ и  друзьЯ  его  друзей,  торговец,
принц и епископ, подстрекатель, клакер и оправдатель,  чтобы  подстрекать  к
попытке, аплодировать намерению и оправдывать неудачный результат, затем все
племЯнники и крестные дети ’ибериЯ в далеком ђиме, их друзьЯ и друзьЯ жен  и
мужей их друзей, обедающие с генералами и продающие правительствам генералов
снарЯды, орудиЯ и аэропланы, говЯдину и обувь, чтобы генералы расходовали их
на войне, их секретари, курьеры и шоферы, освобожденные от  военной  службы,
потому что портфели надо было носить, а машины водить, потом те, кто жил как
paterfamiliae {Ћтцы семейств (лат.).} на бульварах, проспектах и даже на  не
очень фешенебельных улицах еще до вступлениЯ  города  в  свой  четырехлетний
апофеоз, во времЯ апофеоза, и будут жить (как они надеЯлись), когда  апофеоз
кончитсЯ и будет забыт, - мэр и бюргер, доктор, адвокат, инспектор и  судьЯ,
они не получали частных писем от ’ибериЯ в ђиме, однако у них были  свЯзи  с
генералами и полковниками, а не с капитанами и лейтенантами, даже  если  эти
свЯзи ограничивались  гостиными  и  столовыми,  затем  содержатель  кабачка,
кузнец, булочник, бакалейщик и ремесленник,  у  которых  не  было  свЯзей  с
капитанами и лейтенантами, даже с сержантами, капралами и  рЯдовыми,  потому
что это их жены вЯзали за оцинкованными стойками, продавали хлеб и  овощи  и
колотили белье на прибрежных камнЯх у реки; потом шли  женщины,  которые  не
были женами директоров или булочников, торгующие в  военное  времЯ  не  ради
наживы, а чтобы как-то свести концы с концами,  и  в  том  смысле,  как  две
тысЯчи девЯтьсот девЯносто семь генералов ЯвлЯютсЯ одним генералом, они были
одной женщиной, независимо от того, поднимались ли штабные полковники при их
поЯвлении, или они жили на  одном  этаже  скромного  пансиона  с  капитанами
вспомогательного корпуса, или варили суп капралам свЯзи,  или,  будучи  сами
армией, получали партнеров длЯ того, что именуетсЯ любовью  и,  может  быть,
даже  ЯвлЯетсЯ  ею,  по  сержантским  спискам,  как  солдат  получает   свой
неприкосновенный паек  или  сапоги,  и  партнеру,  отправлЯЯсь  в  окоп,  не
приходилось надевать шинель или мундир,  потому  что  сержант  запрещал  ему
раздеватьсЯ; и нередко  женщина  засыпала  с  еще  живым  и  теплым  семенем
мертвеца; и, наконец, безымЯннаЯ, безликаЯ масса, оглашавшаЯ криками древний
€ерусалим и древний ђим, когда времЯ от времени правитель или кесарь швырЯли
им хлеб или зрелище, как в старом рождественском представлении убегающий  от
волков пастух швырЯет им остатки своего  обеда,  затем  одежду  и,  наконец,
Ягненка, - рабочие, у которых сегоднЯ было только  то,  что  они  заработали
вчера, нищие и воры, не всегда сознающие, что их занЯтие - это  нищенство  и
воровство, прокаженные под городскими воротами  и  дверЯми  замка,  даже  не
знающие о своей болезни, они не были ни военными, ни торговцами, принцами  и
епископами, не получали никаких выгод от военных контрактов и  не  надеЯлись
на это, не жирели, существуЯ, дыша рЯдом с богатством  и  расточительностью,
сопутствующими  смертельной  агонии  нации,  -  то  странное  и   неизменное
меньшинство, которое всегда отвергает любую возможность  принЯть  участие  в
богатом празднестве разорениЯ своей страны; они никогда  не  знают  счастьЯ,
потому что у них нет родных или друзей, у которых есть  родные  или  друзьЯ,
имеющие могущественных друзей, родных или покровителей, в  сущности,  у  них
нет ничего, кроме атавистической стойкости,  вызванной  не  гордостью  и  не
надеждой на лучшее - некой  способностью  к  терпению,  котораЯ  даже  после
четырех лет существованиЯ на родной земле в  роли  терпимого  и  бесправного
отщепенца без надежд и без гордости хотЯ бы своей стойкостью все же помогала
им держатьсЯ, не просЯ, не ожидаЯ  ничего,  кроме  дозволениЯ  проЯвить  ее,
словно некое бессмертие.  ѓород  вздымалсЯ  из  этой  стойкой,  привыкшей  к
страданиЯм пыли, из мрачного готического видениЯ с  арками  и  контрфорсами;
рыцарь, епископ, херувим, ангелы и свЯтые на пилЯстрах  и  крестовых  сводах
возносили это видение ввысь, к парЯщему шпилю и бельведеру с  изваЯнными  из
холодного  безмолвного  камнЯ  гоблином  и  демоном,  грифоном,  ѓоргоной  и
гермафродитом, вздымающим вой к меркнущему  небу.  ‘тарый  генерал  выпустил
штору и стал отворачиватьсЯ от окна.
     - Њожешь закрыть... - сказал он. € замер. Љазалось,  он  не  предугадал
этот шум, а знал о нем заранее, он был уже неподвижен, когда в окно ворвалсЯ
пронзительный далекий вопль - теперь  уже  не  рассеЯнный,  а  несущийсЯ  из
локального источника, локального даже в движении, словно вопль  был  обращен
yа конкретный,  медленно  отступающий  объект  не  крупнее  человека,  и  не
распространЯлсЯ, а следовал за ним, - не повернулсЯ снова к окну,  а  просто
застыл возле него. ‚незапно на Place зацокали копыта, конный  отрЯд  пересек
ее рысью, а на бульваре, ведущем  к  старым  городским  воротам,  перешел  в
галоп. Џотом показалось было, что топот копыт влилсЯ в крик, утонул в нем, и
вдруг всадники словно бы ворвались в него, будто  в  невесомую  массу  сухих
листьев, взметаЯ, расшвыриваЯ, рассеиваЯ их,  и  секунду  спустЯ  вынеслись,
словно кентавры, Яростным, беззвучным галопом, единые в едином зримом облаке
вьющихсЯ отчаЯнных вскриков, продолжающих кружитьсЯ, мелькать в этом легком,
неистовом вихре, когда всадники уже навернЯка должны были скрытьсЯ,  вскрики
все еще порхали, мелькали в неслаженном диминуэндо,  когда  раздалсЯ  другой
шум. Ћн был глуше и доносилсЯ с равнины за городом отнюдь не как звук, а как
свет: мужские, напоминающие хорал, голоса становились не  громче,  а  Яснее;
словно зарЯ, заливали низкий горизонт за высЯщейсЯ черной громадой города не
шумом, а светом; над ним и в нем кружились и гасли, словно искры над  водой,
более близкие, тонкие истеричные вопли, - и даже когда они прекратились,  он
все еще заливал горизонт низким  гулом,  звучным,  как  блекнущий  закат,  и
холодным, как  рассвет;  на  его  фоне  черный  громадный  город  словно  бы
устремлЯлсЯ в едином застывшем реве от неистово мчащейсЯ земли к ее неистово
клубЯщейсЯ пыли, вздыбленный и бесчувственный, словно нос железного  кораблЯ
среда неподвижных, бесчувственных звезд.
     ‘тарый генерал отвернулсЯ от окна. ‘творка двери была распахнута на три
фута, возле нее стоЯл, не  навытЯжку,  просто  стоЯл,  старик.  —уть  повыше
ребенка, не сутулый, не  сгорбленный,  и  ссохшимсЯ  его  тоже  нельзЯ  было
назвать. Ћн был плотным, невредимым и неувЯдшим; долгий эллипсоид его  жизни
уже почти вернулсЯ к исходной точке,  где  он,  румЯный  и  безгрешный,  без
памЯти и зова плоти, хнычущий, лысый и беззубый, снова будет  обладать  лишь
желудком, несколькими кожными  нервами,  чтобы  ощущать  тепло,  несколькими
мозговыми клетками доЯ сна и не нуждатьсЯ больше ни в чем.  ‘олдатом  он  не
был. ’олстаЯ пехотнаЯ шинель, стальнаЯ  каска  и  винтовка  за  спиной  лишь
придавали ему еще более невоинственный вид. ‘ейчас на нем были очки, линЯлый
китель,  тщательно  вычищенный  и   отглаженный   подслеповатым   человеком,
очевидно, снЯтый с  трупа  первого  (или  последнего)  владельца:  на  месте
споротых полковых номеров и сержантских нашивок сохранились темные пЯтна,  а
на  груди,  чуть  повыше  места,  где  сходЯтсЯ  лацканы,   была   аккуратно
заштопаннаЯ прореха, видимо, от штыка, -  после  чистки  и  санобработки  со
склада списанных вещей,  блестЯщаЯ  стальнаЯ  каска  и  блестЯщаЯ  винтовка,
которую, судЯ по виду, любовно чистили и берегли, будто  копье  двенадцатого
века из частного музеЯ; он никогда не стрелЯл из нее,  не  звал,  как  нужно
стрелЯть, не стал бы стрелЯть и даже не взЯл бы патрона,  если  бы  во  всей
французской армии кто-то мог предложить ему патрон. Ћн был денщиком  старого
генерала уже более пЯтидесЯти лет (из них выпадали тринадцать, более  сорока
лет назад старый генерал, тогда еще капитан с блестЯщим,  почти  невероЯтным
будущим, исчез не только из армейских списков, но и из круга людей,  до  тех
пор считавших, что знают его хорошо, и тринадцать лет спустЯ снова  поЯвилсЯ
в армейских списках со званием бригадного генерала, никто не знал, откуда  и
почему, хотЯ относительно званиЯ все  было  Ясно;  и  генерал  первым  делом
принЯлсЯ разыскивать своего  старого  денщика,  ставшего  продавцом  военной
лавки в ‘айгоне, чтобы вернуть ему прежнюю должность и  чин);  румЯный,  как
младенец, лишенный возраста и безмЯтежный, в ореоле неукротимой преданности,
неодолимо упрЯмый, неисправимо самоуверенный и самоуправный, не  принимающий
советов,  предложений  и  замечаний,  упорно  презирающий  войну  и  все  ее
последствиЯ, неизменно и непогрешимо надежный, независимый и почти утонувший
в своем воинственном облачении, очень похожий на  старого  слугу  в  древнем
герцогском  доме,  ритуально   одетого   по   случаю   годовщины   какого-то
прискорбного или достославного событиЯ, произошедшего в „оме так давно,  что
слуги забыли его смысл и значение, если только вообще знали их; он  стоЯл  у
двери, пока старый генерал, возвратЯсь к столу, не  сел  снова.  ’ут  старый
денщик повернулсЯ, вышел и тут же  поЯвилсЯ  с  подносом,  на  котором  были
простаЯ суповаЯ миска из сержантской или даже солдатской столовой, маленький
глинЯный  кувшин,  горбушка  хлеба,  стараЯ  оловЯннаЯ  ложка  и   аккуратно
сложеннаЯ камчатнаЯ салфетка, поставил поднос  на  стол  перед  маршалом  и,
сверкнув  безукоризненно  вычищенной  винтовкой,  поклонилсЯ,  выпрЯмилсЯ  и
отошел назад, старый маршал взЯл хлеб  и  под  любовным,  властным,  упорным
взглЯдом денщика стал крошить его в миску.
     Џоступив семнадцатилетним юношей в ‘ен-‘ир, он,  казалось,  помимо  тех
благ, которых не мог избежать даже там, взЯл из блестЯщего, оставленного  за
воротами внешнего мира только медальон  -  маленькую,  старую  гравированную
золотую безделушку, видимо, драгоценную или, во всЯком  случае,  почитаемую,
похожую на карманные часы и, очевидно, способную вместить два портрета, лишь
способную, так как никто из сокурсников ни разу не видел медальон  открытым;
собственно, они узнали о его существовании лишь потому, что кто-то  случайно
увидел в ванной медальон, свисающий на цепочке с его шеи, словно распЯтие. €
даже столь скуднаЯ осведомленность была вскоре заслонена значительностью той
судьбы, от которой его не могли оградить даже эти ворота, - он был не только
племЯнником министра, но и крестным сыном председателЯ  правлениЯ  громадной
международной федерации, производЯщей боеприпасы,  подходившие  с  небольшой
разницей в маркировке, выбитой на снарЯдных и  патронных  гильзах,  почти  к
каждой винтовке, каждому пистолету и каждому легкому орудию во всем западном
полушарии и в половине восточного. € все же из-за одинокого и  поднадзорного
детства до поступлениЯ в академию мир  за  пределами  предместьЯ  ‘ен-†ермен
почти не видел его,  а  мир,  начинавшийсЯ  с  парижской  banlieue  {Ћкраины
(фр.).}, ничего не слышал о нем, разве что только фамилию. Ћн  был  сиротой,
единственным ребенком, последним  мужчиной  рода  и  с  младенчества  рос  в
мрачном, стоЯщем особнЯком на улице ‚ожирар доме  старшей  сестры  матери  -
жены министра, человека,  отличавшегосЯ  лишь  безжалостным  и  безграничным
властолюбием; он нуждалсЯ в возможности продвинутьсЯ, получил  ее  благодарЯ
деньгам и свЯзЯм жены, и - они были бездетны - законным образом усыновил  ее
семью, прибавив ее фамилию через дефис к своей; до  возмужаниЯ  ребенок  рос
наследником не только дЯди, но  и  власти,  богатства  холостЯка  крестного,
председателЯ Comite de Ferrovie, ближайшего друга покойного  отца,  но  пока
никто, кроме сен-жерменского салона тетушки, их слуг и его учителей  не  мог
свЯзывать его судьбу с прекрасной обеспеченностью и баснословным будущим.
     ’аким образом, до  поступлениЯ  в  академию  никто  из  сокурсников,  с
которыми ему предстоЯло провести четыре года (возможно, из преподавателей  и
профессоров тоже), никогда не видел его. €, видимо, он провел  там  двадцать
четыре часа, прежде чем кто-либо,  кроме  одного,  свЯзал  его  лицо  с  его
знаменитой фамилией. ќтот один  был  уже  не  юношей,  а  двадцатидвухлетним
мужчиной, он поступил в  академию  двумЯ  днЯми  раньше  и  в  день  выпуска
оказалсЯ на втором месте  после  него,  в  тот  первый  день  он  поверил  и
продолжал  верить  еще  пЯтнадцать  лет,   что   сразу   же   разглЯдел   на
семнадцатилетнем лице предначертание судьбы возродить (шел 1873 год,  прошло
два года после капитулЯции  и  кратковременной  оккупации  Џарижа)  славу  и
будущность ”ранции. —то до остальных,  их  реакциЯ  была  реакцией  внешнего
мира: удивление, изумление и на миг полное  неверие,  что  он,  этот  юноша,
находитсЯ здесь. Џричиной этому была не внешнЯЯ хрупкость  и  слабость;  они
просто приписали ему хрупкость и слабость,  поэтому  с  того  первого  мига,
когда он, казалось, не входил в ворота, а неподвижно стоЯл  в  них,  за  ним
закрепилась репутациЯ совершенно и безнадежно никчемного длЯ этой обнесенной
каменным  бастионом  железной  утробы  военного  обучениЯ,  как   фигура   с
церковного витража, по необъЯснимой  случайности  вделаннаЯ  в  проломленную
стену форта. Ћни считали так, потому что длЯ них он был человеком счастливой
судьбы, наследником райской короны. „лЯ них он был не просто счастливчиком -
он был счастливчиком из счастливчиков; длЯ всей академии и длЯ  всего  мира,
простиравшегосЯ от парижской banlieue до той черты, где кончалсЯ  Џариж,  он
был даже не просто  парижанином,  а  парижанином  из  парижан:  миллионер  и
аристократ по рождению, сирота и единственный отпрыск, законный наследник не
только несметного богатства, размеры которого были известны лишь банкирам  и
адвокатам, чьей задачей было  охранЯть,  беречь  и  увеличивать  его,  но  и
громадного могущества и влиЯниЯ дЯди,  первого  члена  Љабинета,  хотЯ  этот
титул и звание принадлежали другому, и крестного  отца,  чье  имЯ  открывало
такие двери, которые из-за тайных свЯзей и обЯзательств (председатель Comite
de Ferrovie) или пола их обладательниц (холостЯк) не мог  открыть  даже  имЯ
министра;  ему  нужно  было   лишь   совершеннолетие,   чтобы   унаследовать
несравненное несчастье - привилегию прожигать свою жизнь - или, если угодно,
сокращать ее, пользуЯсь несравненными благами; он  был  молодым,  неженатым,
знатным, богатым, беззаботным  по  праву  рождениЯ,  парижанином  -  жителем
столицы, представлЯющей собой целый мир, потому что она была  величайшей  из
всех столиц, о ней мечтали и ее обожали все - и не  только  когда  она  была
величайшей в своей гордости, но и теперь, когда была унижена в ней. ‚  самом
деле, никогда о ней так не мечтали, никогда ее так не обожали, как теперь, в
дни унижениЯ, никогда - из-за того, что длЯ любого другого  города  было  бы
унижением. Ќикогда эта столица не была, как теперь, Џарижем  не  ”ранции,  а
всего мира, осквернение  было  не  только  частью  обожаемого  бессмертиЯ  и
безупречности и потому неотделимо от них, но и,  поскольку  столь  блестЯщаЯ
униженность  была  недоступна  другим  столицам,  оно  делало  ее  всемирным
Џарижем; покореннаЯ - или, скорее, непокореннаЯ, потому что как  французский
Џариж она была нетронута, свободна от той железной  пЯты,  под  которой  всЯ
остальнаЯ ”ранциЯ (и поскольку эта  столица  была  всемирным  Џарижем,  весь
остальной мир тоже) лежала  распростертой  и  униженной,  -  неприступнаЯ  и
свободнаЯ, желаннаЯ, длЯ  всего  цивилизованного  мира  нетронутаЯ  и  вечно
беспутнаЯ,  -  девственно  бесплоднаЯ  и  ненасытимаЯ  -  любовница,   вновь
утверждающаЯ  свою  бесплодную   непорочность   каждым   актом   неслыханной
неразборчивости, …ва и ‹илит длЯ каждого, испытавшего в юности блаженство  и
счастье быть допущенным в сферу  ее  жадной  ненасытности;  сам  победоносно
вторгшийсЯ гунн,  ошеломленный  не  столько  своим  успехом,  сколько  своим
неожиданным и невероЯтным  местонахождением,  шаркающий  своими  стоптанными
сапогами в надушенной передней, мечтал о ней не меньше, чем рожденный с этим
несравненным жребием, кому сама бессмертнаЯ  эта  столица  даровала  краткую
божественность бессмертиЯ в обмен лишь на его цветущую юность.
     Ћднако же он был в академии одним  из  многих,  посвЯтивших,  жизнь  не
просто армии с ее строгой субординацией, а  той  армии,  которой  в  течение
ближайших пЯтидесЯти лет предстоЯло старатьсЯ  лишь  уцелеть,  поднЯтьсЯ  из
позора и катастрофы поражениЯ, чтобы  ее  не  боЯлись  как  угрозы,  а  лишь
почитали как памЯтник. Ђнгло-саксонский разум мог бы увидеть и  почти  любой
американский увидел бы в этом юношескую мечту, где он представлЯл себЯ  если
не спасающим какой-то  безнадежной  жертвой  этот  обожаемый  город,  словно
прикованную Ђндромеду со скалы, то по крайней мере схватившим щит и меч, как
один из сыновей Ќиобеи или ђахили. Ќо  не  латинский,  не  французский;  длЯ
француза  эту  столицу  было  не  от  чего  спасать,  она   сдавила   сердце
человечества лишь одной из прЯдей своих распущенных волос ‹илит, бесплоднаЯ,
она не имела детей, то были ее  любовники,  и  когда  они  шли  воевать,  то
ложились перед алтарем ее доступной свежей постели ради славы.
     € лишь тот единственный сокурсник верил, что не юноша отверг рай, а рай
отверг своего отпрыска и наследника, что поступил сюда он не по  собственной
воле, а по настоЯнию семьи -  семьЯ  заставила  его  пойти  в  армию  как  в
наилучшее длЯ себЯ, длЯ своего имени и положениЯ - карантин, изолЯцию от той
угрозы, в которую он мог превратитьсЯ, и в наихудшее - мавзолей того позора,
который угроза могла бы повлечь  за  собой,  и  -  длЯ  него  -  убежище  от
последствий. Џотому что он был  тем,  кем  был,  -  мужчиной,  холостЯком  и
наследником; семьЯ будет использовать свою  власть  и  влиЯние,  хотЯ  ей  и
пришлось изолировать его, не ставшего тем, кем мог стать и,  наверное,  стал
бы. ‚ сущности, семьЯ даже не покупала ему отпущение грехов.  Ќапротив,  она
стремилась придать своему славному имени  дополнительный  блеск  от  золотых
галунов, которые в будущем украсЯт его фуражку и  рукава.  Џотому  что  даже
этот сокурсник верил, что весь курс (потом и всЯ академиЯ) ест  и  спит  под
одной крышей вместе с тем, кто в сорок  лет  будет  генералом  и  -  если  в
течение тридцати лет представитсЯ возможность длЯ военной победы,  достойной
такого названиЯ, - маршалом ”ранции, когда нациЯ похоронит его.
     Ћднако влиЯнием семьи он не пользовалсЯ,  по  крайней  мере  в  течение
первых четырех лет. ‚ этом даже не было нужды.  Ћн  был  выпущен  не  только
первым на курсе, но и с лучшими отметками, какие были когда-либо в академии;
у него была такаЯ характеристика, что сокурсники, которым не  предложили  бы
этой   должности   ни   при   каких    отметках,    даже    не    завидовали
капитан-квартирмейстерству, по слухам, ждущему его на  выходе  из  академии,
словно шлЯпа или плащ в руках лакеЯ  на  выходе  из  театра  или  ресторана.
Ћднако, когда он снова встретилсЯ с ними буквально  на  другой  день,  когда
весь остальной курс уходил в положенный двухнедельный отпуск перед тем,  как
приступить к несению службы, - то капитанского званиЯ у  него  не  было.  Ћн
поЯвилсЯ в ’улоне без него, почти неизменившимсЯ за четыре года: не  столько
хрупкий, сколько некрепкий, с чистой расчетной книжкой, необходимой  ему  не
больше,  чем  нищему  гвоздь  кузнеца  королевских  лошадей,  или  королю  -
нищенскаЯ  кружка  длЯ  подаЯний,  с   новенькой   спартанской   экипировкой
субалтерна,  с  неразрезанным   экземплЯром   "‚оенного   наставлениЯ"   (и,
разумеетсЯ, с медальоном; сокурсники о нем не забыли; собственно говорЯ, они
знали, чьи портреты должны были находитьсЯ в нем: дЯди и крестного отца;  по
сути дела, медальон был его распЯтием, его  талисманом,  его  ладанкой),  но
капитанского званиЯ у него не было - как у гостЯ  или  хозЯина,  покидающего
театр или ресторан через черный ход, не будет ни шлЯпы, ни плаща,  когда  он
выйдет на бульвар.
     Ќо все они - кроме одного  -  считали,  что  знают,  в  чем  тут  дело.
‘читали, что это жест не  юноши,  а  семьи  -  один  из  жестов  скромности,
сдержанности тех, кто настолько могуч и  силен,  что  может  позволить  себе
сдержанность и скромность; что он и они ждут одного и того же:  торжественно
подъедет большой, черный,  словно  катафалк,  лимузин,  из  него  выйдет  не
штатский секретарь,  несущий  капитанские  погоны  на  бархатной  подушечке,
словно корону герцога, а сам  дЯдЯ-министр,  он  повезет  племЯнника  на  Љэ
д'Ћрсэ и там, где их никто не будет видеть, вырвет у него скудную экипировку
африканского субалтерна с холодной Яростью, словно  кардинал,  выдергивающий
баптистский псалтырь из-под рЯсы коленопреклоненного кандидата  в  епископы.
Ќо этого не произошло. ‹имузин  запаздывал.  Џотому  что,  хотЯ  команда,  в
которую его должны были включить, отбывала через две недели и ее  члены  еще
даже не поЯвлЯлись на базе, он, проведЯ в ’улоне лишь одну  ночь,  отплыл  в
Ђфрику, прЯмо к месту службы, тихо, почти тайком, в чине младшего лейтенанта
и со скудной экипировкой, какую в свою очередь получат и остальные.
     € теперь те, кто завидовал ему (не только питомцы ‘ен-‘ира,  ровесники,
старшие и младшие, у которых не было дЯди-министра и крестного-председателЯ,
но и карьеристы, имеющие родителей и опекунов,  однако  не  министров  и  не
председателей Comite de Ferroive, ненавидЯщие его не  за  то,  что  ему  был
предложен  чин  капитана,  а  потому,  что  он  от  него  отказалсЯ),  могли
успокоитьсЯ. Ѓыло Ясно, что  им  уже  никогда  не  нагнать  его;  он  уходил
навсегда от зависти и, следовательно,  от  ненависти  и  страха;  все  трое,
племЯнник, дЯдЯ и крестный отец, действовали быстро, пренебрегаЯ даже давней
традицией протекционизма; юноша  спешил  к  какой-то  далекой  границе,  где
власть и волЯ его дЯди и крестного отца будут поистине всемогущими и  никто,
кроме  случайного  генерал-инспектора,  не  сможет  бросить  им  вызов:   не
существовало  ни  пределов  фамильного  честолюбиЯ,   ни   препЯтствий   его
домоганиЯм. ‘о временем их зависть улЯжетсЯ, и они будут  свободны  от  нее;
года через два, возвратЯсь двадцатитрехлетним полковником, он  будет  далеко
за пределами чьей угодно, тем более их, ревности и зависти. €ли, может, двух
лет даже не потребуетсЯ, хватит и одного года - так велика была их  вера  не
только в могущество и волю дЯди и крестного отца,  но  и  в  ненасытность  -
участливую, всемогущую, всевидЯщую  и  всеохватывающую;  Љэ  д'Ћрсэ  однажды
мЯгко вздохнет,  и  волны  официальной  пропаганды  начнут  битьсЯ  об  этот
раскаленный африканский берег так долго и громко, что  не  только  затуманЯт
обстоЯтельства этого факта, но и отвлекут общественное внимание от  интереса
к ним; останутсЯ  лишь  свершение  и  его  главный  герой,  представшие  без
прошлого  на  сцене,  без  истории,  подобно  двум  маскам  длЯ   пантомимы,
извлеченным из бескровного чулана литературы, потому что к тому  времени  он
уйдет не только от страха и ненависти,  но  и  от  долгого  неукоснительного
подъема  по  служебной  лестнице  так  же  бесповоротно,  как   девушка   от
девичества; они будут - смогут - даже взирать на него спокойно, бесстрастно,
забыв о былых терзаниЯх, смогут даже смотреть, как он под восторженные крики
едет по оранской улице  мимо  реющих  знамен  и  стоЯщих  в  строю  войск  в
автомобиле самого генерал-губернатора, сидЯ справа  от  него  самого:  герой
двадцати двух или двадцати трех лет, который не  просто  спас  какой-то  там
клочок или осколок  империи,  а  принес  новую  славу  французскому  оружию,
представлЯющую на самом деле кроху славы тех орлов,  которые  семьдесЯт  лет
назад парили над всей …вропой, Ђзией и Ђфрикой; они мысленно рисовали  себе,
уже без  зависти  или  даже  злобы,  скорее  с  изумленным  восхищением,  не
”ранцией, а непобедимым —еловеком - герой, не утративший  изнеженности  даже
после двух лет  одиночества  под  африканским  солнцем,  по-прежнему  внешне
хрупкий и хилый, так юные девушки кажутсЯ невероЯтно нежными и вместе с  тем
стойкими, словно  клубы  тумана  или  пара,  беспрепЯтственно  и  безмЯтежно
плывущие  по  литейному  цеху  среди   чудовищ,   грохочущих   на   бетонных
фундаментах, только теперь он кажетсЯ более стойким вопреки - нет, благодарЯ
своей хрупкости, хилый и вместе с тем невредимый  и  неприкосновенный  после
того, что другому не просто испортило, а погубило бы карьеру,  как  было  со
свЯтой в старом предании, с девушкой, котораЯ  без  возражений  и  колебаний
заранее отдала свою девственность паромщику за переправу через  реку  в  рай
(предание  англосаксонское,  потому  что  только  англосакс  может   считать
всерьез, будто нечто, покупаемое такой ценой, может быть достойно свЯтости),
- герой, глупаЯ толпа, хотЯ никому в ней нет  дела,  что  он  совершил,  или
когда, или где, над кем или чем одержал победу, рукоплещет,  пока  он  едет,
даже не обращаЯ вниманиЯ на шум, по ликующему городу к бухте, откуда эсминец
(возможно, даже крейсер, но эсминец уж навернЯка) повезет его  к  парижскому
триумфу, а потом  доставит  обратно  начальником  управлениЯ  и  командующим
округом, а может быть, даже генерал-губернатором.
     Ќо не произошло и этого.  Ћн  переплыл  ‘редиземное  море  и  бесследно
исчез. Љогда они разъезжались после отпуска, то узнали, что он в ту же  ночь
отбыл с этой же портовой базы к месту своего назначениЯ где-то  в  глубинных
районах - куда именно и длЯ какой службы, никто на  базе  не  знал.  Ќо  они
предвидели это. Ћни даже считали, что знают, где он должен  быть:  в  месте,
укромном не просто потому, что оно находитсЯ далеко  и  до  него  невозможно
добратьсЯ, как, например, Ѓраззавиль, где трое белых - комендант-губернатор,
новый  субалтерн  и   метис-переводчик   -   забывают   о   субординации   и
панибратствуют,  благосклонные,  непостижимые  и  вспыльчивые,   загадочные,
словно тотемный столб американских индейцев в невинности негритЯнского  раЯ,
а в укромном по-настоЯщему,  не  пассивно  изолированном,  а  активно,  даже
вызывающе уединенном, словно оазис  в  центре  пустыни,  более  глухом,  чем
пещера,  и  огражденном,  чем  охотничий  лагерь,  -  шелковистый,  пахнущий
благовониЯми шатер, куда доносЯтсЯ лишь мерные удары дровосека да звук шагов
водоноса; там, на покрытом львиной шкурой диване,  он  будет  ждать  подарка
медлительной судьбы. Ќо они ошибались. Ћн поспешил  отправитьсЯ  с  портовой
базы в гарнизон, пользующийсЯ в их кругу такой же  славой,  как  —ернаЯ  џма
Љалькутты, - маленький сторожевой пост не только в  пЯтистах  километрах  от
чего-то, напоминающего цивилизованную крепость или хотЯ бы опорный пункт, но
и более чем в шестидесЯти от ближайшей базы снабжениЯ - крошечный затерЯнный
лагерь,  где  под  началом  сержанта  стоЯл  взвод   €ностранного   легиона,
набранного из отребьЯ со всей …вропы, ћжной Ђмерики и  ‹еванта,  -  колодец,
флагшток и единственное  глинобитное  строение  с  бойницами  в  раскаленной
безжалостной пустыне, где лишь песок и  солнце;  войска  посылались  туда  в
наказание или длЯ изолЯции неисправимых, пока жара и однообразие  жизни  при
чрезмерности наследственных и благоприобретенных пороков не сведут их с ума.
Ћн отправилсЯ туда прЯмо с портовой базы три года назад и (единственный  там
офицер и, по сути дела, единственный белый)  отслужил  там  не  только  свой
годичный срок в должности командира, но и срок своего преемника, и  вот  уже
десЯть месЯцев служил за того, кто был бы преемником его преемника; при этом
потрЯсающем известии в первую секунду им всем, кроме одног