        “ильЯм ”олкнер. Џритча


----------------------------------------------------------------------------
     A Fable
     ISBN 5-86095-079-9
     Џеревод „. ‚ознЯкевич
     €здательство "Ћстожье", 1997
     OCR Ѓычков Њ.Ќ. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
 
                                                            Њоей дочери „жил 
 
        ‘ђ…„Ђ 
 
     Љогда в казармах, и размещенных вокруг города лагерЯх  горны  затрубили
подъем, большинство горожан уже давно не спало. €м было не нужно подниматьсЯ
с соломенных тюфЯков на убогих койках в их тесных  жилищах,  так  как  почти
никто, кроме  детей,  даже  не  смыкал  глаз.  ‘плоченные  общим  страхом  и
тревогой, они всю ночь безмолвно теснились у тлеющих  жаровен  и  камельков,
потом темнота наконец поредела и занЯлсЯ новый день тревоги и страха.
     Ћдин из тех знаменитых негодЯев, что  впоследствии  стали  у  Ќаполеона
маршалами, набрал полк в этой местности, в сущности, сформировал его  лично,
привел к присЯге €мператору и вместе с полком стал одной из Ярчайших звезд в
том   созвездии,   что   некогда   охватывало   зловещим   предзнаменованием
полнебосвода и опалило лучами половину земли. Ћтсюда же набирались почти все
свежие пополнениЯ, и теперь, поскольку большинство стариков было  ветеранами
этого полка, а дети мужского пола -  его  будущими  солдатами,  все  здешние
жители  принимали  случившеесЯ  близко  к  сердцу,  не  только  родители   и
родственники обреченных солдат,  но  и  те  отцы,  матери,  сестры,  жены  и
невесты, чьи сыновьЯ, братьЯ, мужьЯ, женихи не  попали  в  число  обреченных
лишь благодарЯ случайности - и слепому везению.
     Ћтзвуки горнов еще не успели стихнуть,  а  перенаселенные  трущобы  уже
извергали своих обитателей. ‹учше всего  это  было  бы  видно  французскому,
английскому или американскому (а при особой отваге и удаче  даже  немецкому)
летчику: людской поток струилсЯ из лачуг и  квартир  в  улочки,  переулки  и
безымЯнные тупики, они вливались в улицы, и струйки  превращались  в  ручьи,
ручьи в реки, и в конце концов казалось, весь город потек на Place de  Ville
{ѓородскаЯ площадь (фр.).} по бульварам, сходЯщимсЯ к  ней,  будто  спицы  к
втулке, заполнил ее, а затем  под  давлением  собственной,  все  нарастающей
массы безотказной волной прихлынул к неприступному входу в отель,  где  трое
часовых из трех союзных армий стоЯли у трех  голых  флагштоков  длЯ  подъема
трех соцветных флагов.
     ‡десь люди увидели первые подтЯнутые войска. ќто был отрЯд  гарнизонной
кавалерии, он уже перекрыл широкий главный  бульвар,  ведущий  от  Place  de
Ville к старым воротам былой восточной стены, и выжидал,  словно  шум  этого
прилива был еще до начала слышен в спальне самого мэра. Ќо толпа не обращала
вниманиЯ на кавалерию. Ћна все  прибывала,  замедлЯла  ход,  останавливалась
из-за собственной скученности и лишь  чуть  заметно  шевелилась,  колыхаЯсь,
растерЯнно и терпеливо глЯдЯ в становЯщемсЯ все Ярче свете на дверь отелЯ.
     Џотом в старой крепости над городом выстрелила утреннЯЯ пушка;  тут  же
невесть откуда возникли три флага и поднЯлись по трем флагштокам. Љогда  они
поЯвились, стали подниматьсЯ, достигли верха и неподвижно  повисли  на  миг,
был еще рассвет. Ќо затрепетали они на первом утреннем ветерке, уже  сверкаЯ
тремЯ общими цветами - красный знаменовал собой мужество и гордость, белый -
чистоту  и  верность,  синий  -  правду  и  честь.  Џустой  бульвар   позади
кавалерийского отрЯда внезапно заполнилсЯ солнечным светом, и  длинные  тени
всадников упали на толпу, словно кавалериЯ атаковала ее.
     Ћднако это толпа наступала на кавалерию. ‹юдскаЯ масса не  издавала  ни
звука. Џочти спокойнаЯ, она  была  неодолимой  в  слиЯнности  своих  хрупких
частиц, подобно каплЯм в волне. ‘ минуту кавалериЯ - там  находилсЯ  офицер,
но, судЯ по всему, командовал старшина  -  ничего  не  предпринимала.  Џотом
старшина что-то выкрикнул. ќто  была  не  команда,  потому  что  солдаты  не
шелохнулись. ‘обственно говорЯ, этот звук был ни на что не похож,  невнЯтен:
тонкий, жалкий  крик  прозвучал  на  мгновенье  в  воздухе  подобно  слабым,
беспричинным, мелодичным крикам невидимых жаворонков, парЯщих высоко в небе.
Ќо вслед за ним раздалась команда. ’олько было поздно; толпа уже напирала на
военных, неудержимаЯ в своей пассивной и несгибаемой смиренности, она  несла
свои хрупкие кости и плоть под железо подков и сабель  с  почти  отрешенным,
кротким   и   безразлично-презрительным   равнодушием,   подобно   мученику,
выходЯщему на арену со львами.
     …ще минуту кавалериЯ держалась. € не расступилась даже потом. Ћна  лишь
стала пЯтитьсЯ, будто ее целиком  подхватило  и  понесло:  выкаченные  белки
осаженных лошадей,  негодующие,  злобные  лица  всадников,  рты,  зиЯющие  в
тщетных криках из-под занесенных сабель, плыли назад, словно останки  воинов
из разрушенного  дворца,  замка  или  музеЯ,  несомые  потоком,  снесшим  до
основаниЯ каменные склепы их славного уединениЯ. Џотом офицер  высвободилсЯ.
‘ минуту казалось, что движетсЯ он один, потому что только он был неподвижен
над толпой, котораЯ разделЯлась и обтекала его с обеих сторон. Џотом он и  в
самом деле тронул конЯ, не ослаблЯЯ  поводьев,  резко  направил  его  сквозь
струЯщуюсЯ толпу; под  конем  кто-то  вскрикнул  -  послышалсЯ  женский  или
детский, возможно, мужской, от страха и боли высокий, будто у евнуха,  голос
- когда офицер, пришпориваЯ конЯ, лавировал и вилсЯ  в  людском  потоке,  не
уступающем дороги, а принимающем всадника, как вода принимает плывущий челн.
Џотом он скрылсЯ. “быстрЯЯ движение, толпа хлынула на бульвар. Ћна оттеснила
кавалерию  и  все  прибывала,  запруживаЯ  поперечные  улицы,  как  река   в
наводнение свои притоки, и в конце концов  бульвар  превратилсЯ  в  сплошное
бурлЯщее, безгласное озеро.
     …ще до этого поЯвилась пехота, она зашла от Place de Ville в тыл  толпе
задолго до того,  как  скрывшийсЯ  офицер  смог  бы  доложить  дежурному  по
гарнизону, тот отправил бы свЯзного, тот вызвал бы посыльного,  тот  оторвал
бы от бритьЯ и умываниЯ адъютанта, тот разбудил бы мэра в ночном колпаке,  а
тот позвонил бы или отправил курьера в крепость к командиру пехотного полка.
ќто был целый батальон в полном вооружении, но без ранцев, он шел за  легким
танком сомкнутой походной колонной, танк  с  закрытыми,  будто  перед  боем,
люками раздвигал толпу как снегоочиститель, оттеснЯЯ ее на тротуары,  идущаЯ
следом пехота разворачивалась в две  параллельные  шеренги,  и  вскоре  весь
бульвар от Place до старых ворот  снова  был  пуст  и  с  обеих  сторон  его
ограждали тонкие линии сомкнутых штыков. ‚ одном месте за штыковым  барьером
поднЯлась легкаЯ суматоха, но дальше она не перекинулась,  и  лишь  стоЯвшие
рЯдом знали, что там что-то происходит или произошло. € когда сержант одного
из взводов подлез под сомкнутые штыки, то не  обнаружил  ничего  особенного:
просто молодаЯ женщина, почти девочка, изможденнаЯ и бедно одетаЯ,  потерЯла
сознание. Ќикто  не  пыталсЯ  ей  помочь:  едва  прикрытаЯ  ветхой  одеждой,
запыленной, словно после долгого пути пешком или на  попутных  телегах,  она
лежала в тесном, как могила, пространстве, которое ей  освободили,  позволЯЯ
упасть и, если угодно, умереть, те, кто длЯ этого Явно  не  давал  ей  места
стоЯть и дышать, все безучастно смотрели на нее, и никто  не  хотел  сделать
первого шага. …го сделал сержант.
     - •оть поднимите ее, - злобно сказал он. - “несите с  улицы,  чтобы  не
затоптать.
     Џосле этих слов к ней подошел один человек, но, едва  они  с  сержантом
нагнулись, женщина открыла глаза; она даже пыталась содействовать  сержанту,
поднимавшему ее не грубо, лишь  в  раздражении  глупостью  и  бестолковостью
гражданских во всех делах,  особенно  в  этом,  из-за  которого  он  не  мог
вернутьсЯ на свой пост.
     - —ьЯ она? - спросил сержант.
     Ќикто не ответил. ‚округ  были  лишь  молчаливые,  настороженные  лица.
‘ержант, видимо, и не ждал, что ему ответЯт.  Ћн  оглЯдывалсЯ  по  сторонам,
хотЯ Явно видел, что женщину  не  вынести  из  толпы,  даже  если  кто-то  и
предложит свои услуги. ѓрузный, усатый, как сицилийский  разбойник,  мужчина
лет сорока, с нашивками за походы и безупречную службу на трех континентах и
в  двух  полушариЯх,  украшавшими  мундир,  национальный  престиж   которого
Ќаполеон принизил сто лет назад тем же, чем –езарь принизил престиж  римских
войск, а ѓаннибал - безымЯнных столпов своей славы,  муж  и  отец,  которому
подошло бы (и он бы не отказалсЯ)  сторожить  бочки  с  вином  на  парижских
рынках, будь он и парижские рынки выведены на сцену в другом  спектакле,  он
снова взглЯнул на женщину, снова заговорил, обращаЯсь только к ней, и тут же
умолк, еле сдерживаЯ Ярость. ‘нова окинул взглЯдом сдержанные лица.
     - Ќеужели никто...
     - Ћна голоднаЯ, - послышалсЯ голос.
     - џсно, - сказал сержант. - “ кого-нибудь найдетсЯ...
     Ќо подошедший уже достал из кармана и протЯгивал  горбушку  хлеба.  Ћна
была грЯзной и даже чуть теплой. ‘ержант взЯл ее. Ћднако, когда он  протЯнул
хлеб женщине, та поспешно отказалась, торопливо озираЯсь с испугом в лице, в
глазах, словно бы высматриваЯ, куда убежать. ‘ержант сунул хлеб ей в руку.
     - ‚озьми, - отрывисто сказал он с грубоватостью, в которой сквозила  не
черствость, а лишь раздражение,  -  поешь.  •очешь  не  хочешь,  а  придетсЯ
постоЯть, посмотреть на него.
     Ќо женщина снова не  взЯла,  отвергла  хлеб,  стыдЯсь  не  подаЯниЯ,  а
голода. Љазалось, она силитсЯ оторвать взглЯд  от  хлеба  и  знает,  что  не
сможет. € хотЯ стоЯщие вокруг смотрели на нее, она все же сдалась. ‚зглЯдом,
всем телом она сводила на нет словесный отказ, глаза ее  уже  поедали  хлеб,
прежде чем рука протЯнулась и  взЯла,  выхватила  его  у  сержанта;  прикрыв
горбушку ладонЯми, словно прЯча ее от грабителЯ или свой голод от  тех,  кто
смотрел на нее, она поднесла хлеб ко рту и стала глодать, словно  грызун,  в
глазах ее над ладонЯми  с  хлебом  непрерывно  мерцало  -  не  потаенно,  не
скрытно, лишь тревожно, настороженно, мучительно  -  какое-то  чувство,  оно
разгоралось, угасало и вспыхивало опЯть, будто раздуваемый уголек. Ќо в себЯ
она  пришла,  и  сержант  уже  поворачивалсЯ,  собираЯсь  уйти,  как   вновь
послышалсЯ тот же голос. Џринадлежал он, несомненно, тому человеку,  который
предложил хлеб, однако если сержант и заметил это,  то  не  подал  виду.  Ќо
теперь он Явно заметил, что ему совсем не место здесь - даже  не  просто  во
”ранции, а в сорока километрах от ‡ападного фронта в эту, да и любую  другую
среду второй половины маЯ 1918 года, - это был мужчина не столь уж  молодой,
скорее моложавый, и не только по контрасту с другими,  среди  которых  (или,
вернее, над которыми - таким он был рослым, статным) непринужденно  стоЯл  в
линЯлой спецовке,  грубых  брюках  и  потертых  башмаках,  крепкий,  прЯмой,
похожий на дорожного рабочего или штукатура; и поскольку он находилсЯ здесь,
то, видимо, был освобожден от  военной  службы  под  чистую  еще  до  пЯтого
августа 1914 года, хотЯ на забракованного он походил мало,  и  если  сержант
заметил или подумал это, то выдать его мысль мог лишь быстрый взглЯд. Џервые
слова этого человека предназначались сержанту; теперь  сержант  был  в  этом
уверен.
     - Ћна же съела  хлеб,  -  сказал  рослый.  -  ‘  этим  кусочком  должны
кончитьсЯ и все ее страданиЯ, не так ли?
     ‘ержант, в сущности, уже повернулсЯ, уже уходил, но этот  голос,  говор
остановил  его  -  говор  не  мЯгкий,  а  просто  негромкий,  не  робкий,  а
вкрадчивый, да  еще  в  довершение  всего  ироничный;  поэтому,  замерев  на
секунду, на миг, прежде чем обернутьсЯ, он представил, ощутил все замкнутые,
настороженные лица, глЯдЯщие не на него и не на рослого, а словно на  что-то
неуловимое, созданное в воздухе его голосом. Џотом сержант понЯл. „ело  было
в его мундире. Љогда он повернулсЯ и взглЯнул не только на рослого, но и  на
всех окружающих, ему показалось, что из-за какого-то  давнего,  неизбывного,
всеобъемлющего несчастьЯ, с которым смирилсЯ так давно, что теперь, случайно
вспоминаЯ  о  нем,  не  испытывал  даже  сожалениЯ,  он  смотрит   на   весь
человеческий род через неодолимый барьер профессии, способа зарабатывать  на
жизнь, которому двадцать лет назад не просто посвЯтил, но и принес в  жертву
не только свою жизнь, но и свою плоть и кровь;  показалось,  что  весь  круг
тихих, настороженных лиц оплеван легкой, неотвратимой отраженной голубизной.
’ак было всегда,  менЯлсЯ  лишь  цвет-желто-грЯзный  с  белым  в  пустыне  и
тропиках, затем резкий, чистый красно-синий, цвет старого мундира, а  теперь
изменчиво-голубой нового, введенного три года  назад.  Ћн  с  самого  начала
предвидел это, и не только  предвидел,  но  и  принЯл,  рассталсЯ  с  волей,
страхом голода и самостоЯтельных решений ради права  и  привилегии  получать
несколько гарантированных су в день ценой повиновениЯ,  жизни  под  открытым
небом и риска хрупкими костЯми и  плотью,  ради  права  не  думать  о  хлебе
насущном.  €  вот  уже  двадцать  лет,  будучи   отлучен,   обособлен   этим
неотъемлемым  правом  от  мира  гражданских,   он   взирал   на   всех   его
представителей  с  каким-то  презрением,  как  на  непрошеных,   бесправных,
терпимых лишь из  милости  чужаков;  он  сам  и  ему  подобные,  сплетЯсь  в
нерушимое братство стойких и доблестных, пролагали себе дорогу в этом  мире,
рассекаЯ его острым форштевнем нашивок,  орденских  планок,  звезд  и  лент,
словно броненосец (или будто существующий вот уже год танк) косЯк  рыбы.  Ќо
теперь с ним что-то произошло.  ЋглЯдываЯ  лица  окружающих  (все  выжидающе
смотрели на него, кроме молодой женщины, доедавшей укрытый тонкими  грЯзными
ладонЯми хлеб, так что он не один, а вдвоем с безымЯнной, одинокой  женщиной
оказалсЯ словно бы в узком,  душном  колодце),  сержант  с  каким-то  ужасом
ощутил, что это он здесь чужой, и не только чужой, но и отверженный; что  за
право и возможность носить на груди погрЯзневшего в боЯх кителЯ  почерневшие
в боЯх символические нашивки  доблести,  стойкости  и  верности,  физических
страданий и лишений он двадцать лет назад  продал  свое  естественное  право
принадлежать к человеческому  роду.  Ќо  не  выказал  этого.  ЌосЯ  нашивки,
сделать этого он не мог, а то, как он носил их, говорило, что и  не  захотел
бы.
     - Ќу и что? - спросил он.
     - €дти в атаку отказалсЯ весь полк,  -  негромко  сказал  рослый  своим
рокочущим, низким, мЯгким, почти задумчивым баритоном. - ‚се  до  одного.  ‚
ноль часов из траншеи не вылез никто, кроме офицеров и нескольких сержантов.
ђазве не так?
     - Ќу и что? - повторил сержант.
     - Џочему же боши не атаковали, - сказал рослый, -  когда  увидели,  что
наши остались в траншее, что атака  почему-то  сорвалась?  ‚елись  и  мощнаЯ
артподготовка, и заградительный огонь, только когда он прекратилсЯ  и  нужно
было идти в атаку, из траншеи  вылезли  только  взводные,  а  солдаты  и  не
подумали идти за ними. Ќемцы навернЯка видели это, а? …сли в течение четырех
лет позиции разделЯет какаЯ-то тысЯча метров, то противник видит, что  атака
сорвалась, а может быть - и почему. € нельзЯ  сказать,  что  они  испугались
обстрела; люди вылезают из траншей и бегут в атаку прежде всего затем, чтобы
их не накрыли чьи-нибудь снарЯды - иногда приходитсЯ спасатьсЯ и  от  своих,
разве не так?
     ‘ержант смотрел только на рослого; этого было достаточно, потому что он
ощущал  присутствие  остальных  -  притихшие,  настороженные,  они,   затаив
дыхание, жадно ловили каждое слово.
     - ”ельдмаршал, - злобно сказал сержант презрительным тоном. -  ЉажетсЯ,
самое времЯ взглЯнуть на документы в кармане твоего мундира. -  Ћн  протЯнул
руку. - „ай-ка их сюда.
     ђослый еще минуту спокойно глЯдел на него. Џотом его рука скрылась  под
спецовкой и поЯвилась наружу с  бумагами,  мЯтыми,  грЯзными,  потертыми  на
сгибе. ‘ержант развернул  их.  Ћднако,  казалось,  он  даже  не  заглЯнул  в
документы, взглЯд его снова забегал по неподвижным,  сосредоточенным  лицам,
рослый по-прежнему безмЯтежно и выжидающе смотрел на  него  сверху  вниз,  а
потом заговорил снова, сухо, спокойно, непринужденно, почти рассеЯнно:
     - Ђ вчера в  полдень  весь  наш  фронт  прекратил  огонь,  велась  лишь
символическаЯ  стрельба,  одно  орудие  на  батарею  -  на   каждые   десЯть
километров, англичане и американцы прекратили пальбу в пЯтнадцать  часов,  а
когда все стихло, стало слышно, что боши сделали то  же  самое,  так  что  к
вечеру во  ”ранции  уже  не  было  артогнЯ,  только  символическую  стрельбу
пришлось пока оставить, ведь полнаЯ тишина, обрушась на  людской  род  после
четырехлетнего грохота, могла бы уничтожить его...
     ‘ержант одним движением торопливо сложил бумаги и протЯнул их  рослому.
Ћчевидно, это была уловка, потому что не успел тот потЯнутьсЯ за  ними,  как
сержант, не выпускаЯ бумаг, схватил его за грудки и рванул к себе, однако на
месте не устоЯл  он  сам;  а  не  рослый,  разбойничьЯ  физиономиЯ  сержанта
оказалась нос к носу с его лицом, сержант оскалил  гнилые,  потерЯвшие  цвет
зубы, собираЯсь заговорить, однако  не  сказал  ничего,  потому  что  рослый
спокойно, неторопливо продолжал:
     - Ђ теперь генерал ѓраньон везет сюда весь  полк  и  хочет  добитьсЯ  у
генералиссимуса разрешениЯ на его расстрел, потому что, когда такой покой  и
тишина внезапно сваливаютсЯ на человеческий род...
     - Ќикакой ты не  фельдмаршал,  -  сказал  сержант  дрожащим  от  Ярости
голосом, - ты адвокат.
     Ћн произнес это хрипло, злобно, но не громче, чем говорил рослый. ‹юди,
стоЯвшие вокруг с застывшими, настороженными лицами, казалось, не слушали  и
даже не слышали ни того, ни другого, как  и  молодаЯ  женщина,  продолжавшаЯ
неторопливо глодать  прикрытый  ладонЯми  хлеб,  а  просто  глЯдели  на  них
пристально, безучастно, будто глухонемые.
     - ‘проси тех гадов, на которых ты пришел смотреть, они-то  думают,  что
кто-то перестал воевать?
     - ‡наю, - сказал рослый. - ќто Я просто так. ’ы же видел мои бумаги.
     - €х увидит и адъютант начальника военной полиции, - сказал  сержант  и
не отбросил рослого, а бросилсЯ от него, снова повернулсЯ и, зажав в  кулаке
смЯтые бумаги, стал проталкиватьсЯ ладонЯми и локтЯми к бульвару,  вдруг  он
остановилсЯ, резко вскинул голову и, как показалось, попыталсЯ  приподнЯтьсЯ
всем телом, чтобы взглЯнуть поверх скученных голов и лиц  в  сторону  старых
городских ворот. Џотом все услышали шум, не только сержант,  уже  скрывшийсЯ
за сомкнутыми винтовками, но и молодаЯ женщина, она даже  перестала  жевать,
прислушалась, и тут все стоЯщие вокруг отвернулись от  нее  к  бульвару,  не
потому, что были равнодушны к ее беде и избавлению, а из-за шума, несущегосЯ
от старых городских ворот, словно  порыв  ветра.  •отЯ  в  шуме  раздавались
команды взводных стоЯщей вдоль тротуаров пехоте,  он  пока  что  представлЯл
собой не столько голоса, сколько  вздох,  проносЯщийсЯ  по  толпе.  ‚  город
въезжал первый автомобиль: и теперь, когда при свете нового днЯ  открывалась
Явь, казавшаЯсЯ в темноте сплошным кошмаром, ночнаЯ тревога, приутихшаЯ  под
бременем ожиданиЯ, словно  бы  набиралась  сил,  чтобы  залить  их,  подобно
дневному свету, огромной слепЯщей волной.
     Ђвтомобиль вез трех генералов. Ћн ехал быстро, так быстро, что  команды
взводных и брЯцанье винтовок, когда каждый взвод брал на караул, а потом  по
команде "вольно" опускал их к ноге, не только не прерывались, но и сливались
друг с другом, поэтому казалось, будто автомобиль несетсЯ в неумолчном лЯзге
металла, словно на  невидимых  крыльЯх  со  стальными  перьЯми,  -  длинный,
окрашенный,  как  самоходное  орудие,  автомобиль  с  развевающимсЯ  флажком
главнокомандующего всех союзных армий; генералы сидели в  автомобиле  бок  о
бок в окружении блестЯщих, чинных адъютантов -  трое  стариков,  командующих
каждый своей армией, а один из них по общему решению и  согласию  командовал
всеми тремЯ и, следовательно, всем, находЯщимсЯ на этой половине континента,
под и над ней - англичанин,  американец,  и  между  ними  -  генералиссимус:
хрупкий седой человек с мудрым, проницательным и скептическим лицом, уже  не
верЯщий  ни  во  что,  кроме  своего  разочарованиЯ,  своего  ума  и   своей
безграничной власти, - и люди ошеломленно застывали в изумлении и  ужасе,  а
потом, когда под крики взводных  снова  раздавались  стук  каблуков  и  лЯзг
винтовок, настораживались.
     ‡а автомобилем  следовали  грузовики.  Ћни  тоже  ехали  быстро,  почти
впритык друг к другу, и казалось, им не будет конца, потому что на них везли
целый полк. Ћднако ни общих криков, ни отдельных приветственных  восклицаний
пока что не слышалось. Џервый грузовик вызвал в еще не опомнившейсЯ и не  до
конца верЯщей толпе лишь молчаливую суету, сумЯтицу; боль и ужас  словно  бы
усиливались с приближением каждого грузовика, окутывали его  и  тЯнулись  за
ним; молчание лишь изредка нарушалось воплем какой-нибудь женщины,  узнавшей
одно из мелькающих мимо лиц  -  лицо  проносилось  и  скрывалось,  едва  его
успевали узнать,  и  крик,  раздавшись,  тут  же  тонул  в  реве  следующего
грузовика, и поэтому  казалось,  что  грузовики  несутсЯ  быстрее  легкового
автомобилЯ,  словно  ему,   поскольку   перед   его   капотом   расстилалось
полконтинента, спешить было незачем, тогда как  грузовики,  оставшийсЯ  путь
которых можно было исчислЯть уже в секундах, подгонЯл стыд.
     Ћткрытые грузовики с высокими щелевыми бортами,  будто  предназначенные
длЯ перевозки скота, были набиты, будто скотом,  разоруженными,  измазанными
окопной грЯзью солдатами; в их небритых, помЯтых лицах было что-то отчаЯнное
и вызывающее, они стоЯли с непокрытыми головами, глЯдЯ на толпу так,  словно
никогда не видели людей или не могли разглЯдеть стоЯщих или по крайней  мере
узнать в них людей. ЋзираЯсь, будто лунатики в кошмаре, не узнающие никого и
ничего, они старались запечатлеть в  памЯти  каждый  безвозвратно  улетающий
миг, словно их везли прЯмо на казнь, удивительно одинаковые, не  вопреки,  а
благодарЯ тому, что  у  каждого  были  своЯ  индивидуальность  и  свое  имЯ,
одинаковые не общностью судьбы, а тем, что каждый нес  в  эту  общую  судьбу
свою индивидуальность, имЯ и еще нечто, сугубо личное:  способность  к  тому
одиночеству, в котором умирает каждый, -  и  словно  не  замечали  быстроты,
стремительности, с которой недвижимо мчались, будто призраки, привидениЯ или
плоские фигуры из картона или жести, торопливо бросаемые одна за  другой  на
сцену, подготовленную к пантомиме страданиЯ и безысходности.
     € теперь послышалсЯ общий крик - негромкий вопль, начавшийсЯ где-то  на
Place de Ville с приближением первого грузовика.  €здали  звучал  он  резко,
пронзительно, протЯжно, не злобно,  но  вызывающе  и  вместе  с  тем  как-то
безлично, словно люди не испускали, не  издавали  его,  а  лишь  пережидали,
будто внезапный шумный и безобидный ливень.  ЌессЯ  вопль,  в  сущности,  от
отелЯ, мимо которого теперь ехали  грузовики.  ’рое  часовых  теперь  стоЯли
навытЯжку под тремЯ флагами, уже  поникшими,  потому  что  утренний  ветерок
стих,  старый  генералиссимус  остановил  автомобиль,  вылез,   поднЯлсЯ   в
сопровождении  обоих  генералов  на  каменные  ступени  и  повернулсЯ,   оба
генерала, седые, как и он, повернулись вместе с ним, они  стоЯли  ступенькой
выше, чуть позади него, но на одной линии друг с другом, и,  когда  подъехал
первый грузовик, взъерошенные, похожие на сомнамбул солдаты очнулись  то  ли
при виде трех флагов, то ли трех  стариков,  уединившихсЯ  за  переполненным
бульваром, но все же очнулись и тут же  угадали,  узнали  трех  разрЯженных,
расфранченных людей, не столько по близости к трем  флагам,  сколько  по  их
обособленности,  как  узнали  бы  три  чумные  повозки   в   пустом   центре
перепуганного, спасающегосЯ бегством города, или же троих выживших в городе,
уничтоженном  чумой,  иммунных,  невосприимчивых  к  болезни,   разрЯженных,
расфранченных  и  словно  бы  неподвластных   времени,   будто   фотографиЯ,
тускнеющаЯ вот уже пЯтьдесЯт или шестьдесЯт лет;  но  солдаты  в  грузовиках
очнулись и все как один закричали, грозЯ кулаками трем бесстрастным фигурам,
крик подхватывали на других грузовиках, едва они подъезжали  к  отелю,  и  с
криком неслись дальше, в конце концов последний, казалось, увлек  за  собой,
подобно расходЯщейсЯ туче пыли из под колес, облако отчаЯнного, безнадежного
отрицаниЯ, наполненное кричащими лицами и грозЯщими кулаками.
     Љрик походил на пыль, еще висЯщую в воздухе, когда то, что поднЯло ее -
движение, трение, тело, сила, импульс, - уже пронеслось и  скрылось.  Џотому
что теперь весь бульвар был охвачен воплем, уже не вызывающим, а  изумленным
и неверЯщим, оба оттесненных вала сгрудившихсЯ тел  и  печальных  лиц  зиЯли
ртами, раскрытыми в исступленном заклинании. Џотому что оставалсЯ  еще  один
грузовик. Ћн тоже ехал быстро; хотЯ между ним и последним из проехавших было
двести Ярдов, он, казалось, нессЯ вдвое быстрее остальных.  Ћднако  ехал  он
словно бы в полной тишине. …сли другие проносились шумно, почти неистово,  с
вызывающим прощальным ревом стыда и отчаЯниЯ, этот  приближалсЯ  и  удалЯлсЯ
торопливо, бесшумно, приниженно, словно тем, кто  сидел  в  кабине,  претило
отнюдь не предназначение грузовика, а находЯщиесЯ в нем.
     Ћн был открытым, как и остальные, и отличалсЯ от них лишь тем,  что  те
были переполнены стоЯщими людьми, а здесь их было всего тринадцать. ’акие же
взъерошенные, неумытые, в окопной грЯзи, они были скованы, примкнуты  цепЯми
друг к другу и к грузовику, будто дикие звери, и с первого взглЯда  походили
даже  не  на  иностранцев,  а  на  существа  другой  расы,   другого   вида;
посторонние, чуждые, хотЯ на петлицах у них были те же номера, всему  полку,
который не только держалсЯ на расстоЯнии, но, казалось, даже бежал  от  них,
чуждые не только своими цепЯми  и  обособленностью,  но  и  выражением  лиц,
позами: если у тех лица были ошеломленными и пустыми, как у долго  пробывших
под  наркозом,  то  у  этих  тринадцати  -   серьезными,   сосредоточенными,
сдержанными, настороженными. Џотом стало видно, что  четверо  из  тринадцати
действительно иностранцы, чуждые -  не  только  цепЯми,  обособленностью  от
всего полка, но и лицами горцев в стране, где нет гор, крестьЯн, где уже нет
крестьЯнства; чуждые даже остальным девЯти, с которыми  были  скованы,  если
прочие девЯтеро были серьезны, сдержанны и  немного  -  совсем  чуть-чуть  -
встревожены,   трое   из   этих   четверых   иностранцев   казались   слегка
недоумевающими,  почти  чинными,  настороженными   и   даже   не   лишенными
любопытства; они напоминали крестьЯн-горцев, впервые оказавшихсЯ на рынке  в
равнинном городе, людей, внезапно  ошеломленных  гомоном  на  Языке,  понЯть
который у них не было надежды,  собственно  говорЯ,  и  желаниЯ,  и  поэтому
безразличных к тому, о чем галдЯт вокруг, - трое  из  четверых,  потому  что
теперь толпа понЯла, что четвертый чужд даже этим троим, уже  хотЯ  бы  тем,
что он был единственным объектом ее брани, ужаса и Ярости. Џочти не  обращаЯ
вниманиЯ на остальных, она вздымала голоса и сжатые кулаки против - на этого
человека. Ћн стоЯл впереди, положив руки на верхнюю  планку,  так  что  была
видна цепь, провисающаЯ между запЯстьЯми, и капральские нашивки на рукаве, с
чуждым лицом, как и остальные двенадцать,  лицом  крестьЯнина-горца,  как  и
последние трое, чуть моложе некоторых из них, и глЯдел на бегущее мимо  море
глаз, зиЯющих ртов и грозЯщих  кулаков  так  же  пристально,  как  и  прочие
двенадцать, но безучастно - лишь с  любопытством,  внимательно  и  спокойно,
однако в его лице было еще и то,  чего  не  было  в  остальных:  постижение,
понимание безо всЯких следов сочувствиЯ, словно  он  заранее  предвидел  без
порицаниЯ или жалости тот шум, что  поднималсЯ  при  поЯвлении  грузовика  и
нессЯ за ним.
     ѓрузовик въехал на  Place  de  Ville,  где  трое  генералов  стоЯли  на
ступенЯх отелЯ, словно позируЯ фотографу. ‚озможно, на  сей  раз  дело  было
именно в близости трех флагов, внезапно затрепетавших под  порывом  дневного
ветерка,  налетевшего  с  другой   стороны,   так   как   никто   из   троих
крестьЯн-горцев и, пожалуй, вообще никто из двенадцати не  обратил  вниманиЯ
на смысл трех разных знамен и даже не заметил трех стоЯщих под ними стариков
в галунах и звездах. Ћчевидно,  взглЯнул,  заметил,  обратил  внимание  лишь
тринадцатый; в их сторону был устремлен только  пристальный  взглЯд-капрала,
он и верховный генерал, чьего взглЯда не уловил на себе никто  с  проехавших
грузовиков, встретились глазами на миг,  который  не  мог  продлитьсЯ  из-за
быстроты  движениЯ,  -  крестьЯнское  лицо  над  капральскими  нашивками   и
скованными руками с мчащегосЯ  грузовика  и  серое  непроницаемое  лицо  над
звездами высшего чина и Яркими лентами чести и славы  на  мгновенье  впились
взглЯдами друг в друга. ѓрузовик пронессЯ. ‘тарый генералиссимус  направилсЯ
вниз, оба его собрата тоже, держась, как предписывалось этикетом,  по  бокам
от него; когда блестЯщий, проворный молодой адъютант подскочил  и  распахнул
дверцу автомобилЯ, трое часовых щелкнули каблуками и взЯли на караул.
     Ќа сей раз суматоха прошла почти незамеченной не только  из-за  шума  и
крика, а потому, что толпа уже пришла в движение.  Џричиной  суматохи  снова
была молодаЯ женщина, та, что терЯла сознание. Ћна  все  еще  глодала  хлеб,
когда поЯвилсЯ последний грузовик. ’ут  она  перестала  жевать,  и  стоЯвшие
поблизости потом вспоминали, что  она  рванулась,  вскрикнула  и  попыталась
бежать, прорватьсЯ сквозь толпу, будто стремЯсь остановить или догнать  его.
Ќо все уже двинулись  на  улицу,  даже  те,  за  чьи  спины  она  хваталась,
цеплЯлась и в чьи лица пыталась что-то крикнуть, сказать сквозь массу  хлеба
во рту. € все забыли о ней, осталсЯ лишь рослый, она колотила его  по  груди
рукой с недоеденным хлебом и пыталась что-то крикнуть ему.
     Џотом не умышленно, не нарочно, а потому, что не  могла  отвернутьсЯ  и
опорожнить рот, она стала выплевывать на него жеваный хлеб, уже что-то крича
ему сквозь потеки и брызги. Ќо он  тоже  побежал,  утираЯ  лицо  рукавом,  и
скрылсЯ в толпе, котораЯ наконец  прорвалась  сквозь  сомкнутые  винтовки  и
хлынула на улицу. ‘жимаЯ в руке недоеденный хлеб,  пустилась  бегом  и  она.
‘перва  она  бежала  за  умчавшимисЯ  грузовиками  стремительнее  остальных,
проворно лавируЯ между ними. Ќо вскоре те, кого она обогнала, стали  в  свою
очередь опережать ее; теперь она бежала  среди  поредевших  остатков  толпы,
тЯжело дыша и спотыкаЯсь, казалось, она бежит устало и неистово, преодолеваЯ
встречное движение всего города, всего мира, а когда достигла наконец  Place
и остановилась, все человечество словно бы куда-то кануло, исчезло,  завещав
ей широкий, снова пустой бульвар, Place и даже,  как  представлЯлось  в  тот
миг, город и всю землю - хрупкой женщине, почти девочке,  заламывающей  руки
на опустевшей Place de Ville, женщине некогда  красивой  и  способной  снова
вернуть красоту, длЯ этого нужны были еда, сон, немного теплой  воды,  мыло,
гребенка и то, что исчезло с ее глаз.
 
        ЏЋЌ…„…‹њЌ€Љ, “’ђЋ ‚’ЋђЌ€ЉЂ 
 
     ѓенерал,  командующий  дивизией,  в  которую  входил  этот   полк,   на
предложение лично руководить атакой незамедлительно ответил:
     - Љонечно. Ѓлагодарю. —то за атака?
     Џотому что ему показалось, что вот  она,  наконец,  та  возможность,  в
которой он нуждалсЯ, которой ждал так долго, что уже потерЯл  счет  годам  и
даже, как понЯл теперь, утратил надежду когда-нибудь получить ее. Џотому что
в некий миг его прошлого, он и сам точно не знал, в какой,  с  ним,  или  по
крайней мере с его карьерой, что-то стрЯслось.
     Ћн считал, что сама  судьба  назначила  ему  быть  идеальным  солдатом:
безупречным, лишенным привЯзанностей и  прошлого.  Џервые  его  воспоминаниЯ
были свЯзаны с  сиротским  приютом  при  женском  католическом  монастыре  в
ЏиренеЯх, где о его происхождении  сведений  не  было  совсем,  даже  таких,
которые стоило бы утаивать. ‘емнадцати лет он вступил  в  армию  рЯдовым;  в
двадцать четыре он уже три года был сержантом, притом столь  многообещающим,
что командир полка (тоже выходец из рЯдовых, добившийсЯ всего сам) не  давал
никому покоЯ, пока его подопечный не был направлен  в  офицерскую  школу;  к
1914 году он снискал в африканской пустыне блестЯщую репутацию как  командир
полка алжирской кавалерии и стал добиватьсЯ  безукоризненной  репутации  как
бригадный генерал уже во ”ранции, поэтому тем, кто верил в него и следил  за
его карьерой (у него не было покровителей и не было друзей, кроме тех,  кого
он, как  и  скромный  полковник  времен  его  сержантства,  приобрел,  нажил
собственными усилиЯми и заслугами), стало казатьсЯ, что положить  ей  предел
может лишь преждевременное окончание войны.
     Џотом что-то стрЯслось. Ќе с ним: он оставалсЯ прежним,  все  таким  же
безупречным, компетентным и лишенным  привЯзанностей.  Љазалось,  он  просто
где-то забыл или затерЯл  старое  облачение,  или  мантию,  или  ореол,  или
близость почти неизменного успеха, который словно бы  облегал  его,  подобно
мундиру, и не он, а его судьба замедлила шаг  -  не  переменилась,  лишь  на
времЯ  замедлила  шаг;  эту  мысль,  видимо,  разделЯло  и  его  начальство,
поскольку в положенное времЯ (даже немного опередив  некоторых)  он  получил
очередную звезду на фуражку и с ней  не  только  положенную  дивизию,  но  и
перспективы, свидетельствующие о вере начальства в то, что  он  не  навсегда
утратил секрет прежних успехов.
     Ќо с тех пор прошло два года, год назад исчезли и  перспективы,  словно
даже начальство пришло к выводу, как и он сам, что высокаЯ волна его  надежд
и устремлений спала три года назад, отхлынула, прибив  его  к  берегу  всего
лишь дивизионным генералом на войне,  вот  уже  три  года  идущей  к  концу.
Љонечно, война еще  какое-то  времЯ  продлитсЯ;  американцы,  необстрелЯнные
новички, видимо, только через год поймут, что  немцев  нельзЯ  победить,  их
можно только обескровить. Ќе исключено, что она протЯнетсЯ  еще  лет  десЯть
или пЯтнадцать, к тому времени ”ранциЯ и  ЃританиЯ  перестанут  существовать
как военные  и  даже  политические  силы,  и  вести  ее  придетсЯ  горсточке
потерЯвших флот и застрЯвших  в  …вропе  американцев,  они  будут  сражатьсЯ
сучьЯми поваленных деревьев, стропилами разрушенных домов, камнЯми из  оград
заросших бурьЯном полей,  сломанными  штыками  и  гнилыми  ложами  винтовок,
ржавыми обломками сбитых аэропланов и  сгоревших  танков  против  поредевших
немецких рот, усиленных несколькими французами и  британцами,  несгибаемыми,
как и он,  способными  стоЯть  до  конца,  безразличными  к  патриотизму,  к
потерЯм, даже к победе, - но до того времени он не надеЯлсЯ дожить.
     Џотому что он вообще  считал  себЯ  неспособным  к  надежде:  только  к
дерзанию без страха, сомнениЯ и сожалениЯ в суровых и простых рамках судьбы,
котораЯ, казалось, никогда  не  изменит  ему,  пока  он  будет  дерзать  без
вопросов, сомнений или сожалений, но, видимо, она покинула его, оставЯ  лишь
способность дерзать, и вот два днЯ назад командир корпуса вызвал его к себе.
ќтот человек был единственным его другом во ”ранции,  да  и  во  всем  мире.
Џосле офицерской школы их направили в один полк. Ќо ‹альмон, хотЯ  тоже  был
не из богатых, помимо способностей обладал еще свЯзЯми,  которые  не  только
определЯли разницу между командованием корпусом и  дивизией  при  одинаковом
сроке службы,  но  и  открывали  ‹альмону  ближайшую  вакансию  командующего
армией. € все же, когда ‹альмон сказал: "…сли хочешь, могу  предложить  тебе
кое-что", он понЯл,  что  к  его  способности  дерзать  все  же  примешалось
чуть-чуть беспочвенной надежды, свойственной  только  слюнтЯЯм.  Ќо  ничего:
пусть даже и забытый судьбой, он все же  не  ошибалсЯ  в  выборе  жизненного
пути, даже и покинутый ею, он не  изменил  своему  призванию,  и,  когда  он
оказалсЯ в затруднении, призвание, разумеетсЯ, вспомнило о нем.
     Џоэтому он ответил: "Ѓлагодарю. —то?" ‹альмон сказал. Ћн сперва  решил,
что ничего не понЯл. Ќо в следующий миг Ясно увидел всю картину. Ђтака  была
обречена уже в зародыше, а с нею и тот, кому предстоЯло ее возглавлЯть. …сли
бы большой  профессиональный  опыт  подсказал  ему,  что  дело  будет  очень
рискованным и  потому  более  чем  сомнительным,  это  бы  его  не  смутило.
Ќаоборот, придало бы решимости, словно стараЯ судьба и не изменЯла  ему.  Ќо
благодарЯ своему опыту он сразу понЯл, что  даннаЯ  атака  должна  потерпеть
неудачу, что это жертва, уже намеченнаЯ,  предусмотреннаЯ  каким-то  большим
планом, длЯ которого не имело значениЯ, потерпит неудачу атака или  нет:  ее
нужно было провести, и все; более того, поскольку за двадцать с  лишним  лет
призвание и опыт наделили его проницательностью, он увидел не только  Явную,
но скрытую сторону замысла: проще всего было провести атаку,  обреченную  на
провал, и если руководить ею будет человек  без  друзей  и  свЯзей,  штабным
генералам с пЯтью звездами и штатским на  Љэ  д'Ћрсэ  не  придетсЯ  смущенно
поеживатьсЯ. Ћ седом старике в шольнемонском  отеле  он  ни  на  секунду  не
вспомнил. “ него мелькнуло  в  голове:  _‹альман  спасает  свою  шкуру_.  Ћн
подумал - и тут понЯл, что действительно погиб.  _ќто  Њамаша  Ѓиде_.  Ќо  в
ответ произнес лишь:
     - џ не могу позволить себе провала.
     - Ћбещана награда, - сказал командир корпуса.
     - „лЯ той награды, что даетсЯ за поражениЯ, у менЯ чин маловат.
     - Ќичего, - сказал командир корпуса.
     - ‘тало быть, дела очень плохи, -  сказал  командир  дивизии.  -  Ћчень
серьезны. Ћчень неотложны.  Њежду  Ѓиде  и  маршальским  жезлом  стоит  одна
пехотнаЯ дивизиЯ. € притом моЯ.
     Ћни поглЯдели друг  на  друга.  Љомандир  корпуса  заговорил.  Љомандир
дивизии оборвал его.
     - Џомолчи, - сказал он.  ’о  есть  это  имелось  в  виду.  Џроизнес  он
лаконичную фразу, выразительную и  непристойную,  памЯтную  по  сержантскому
прошлому в африканском полку, набранном из  трущобных  и  тюремных  отбросов
…вропы, тогда они с командиром корпуса еще не знали друг друга. € прибавил:
     - ‡начит, моего согласиЯ не требуетсЯ.
     - ’воего согласиЯ не требуетсЯ, - сказал командир корпуса.
     Љомандир   дивизии   всегда   наблюдал   за   атаками   с    ближайшего
наблюдательного пункта; это было его правилом и содействовало его репутации.
Ќа сей раз у него был специально оборудованный на возвышении  наблюдательный
пункт под стальной плитой, обложенной снаружи дерном  и  мешками  с  песком,
одна  телефоннаЯ  линиЯ  вела  в  штаб  корпуса,  другаЯ  -  к  командующему
артиллерией; пока шла артподготовка и снарЯды с воем, с визгом  неслись  над
ним к немецким позициЯм, он, держа в руке  сверенные  часы,  смотрел  сверху
вниз на свою передовую и на передовую противника, прорыв которой не  ставили
целью даже отдавшие приказ об атаке. Љазалось,  он  слушал  оперу,  сидЯ  на
балконе. €ли даже в  ложе,  и  не  простой,  а  королевской,  обреченный  по
высочайшему указу в  одиночестве  глЯдеть  на  приготовлениЯ  к  собственной
казни, видеть приближение финальной сцены не оперы, а  собственной  карьеры,
после чего его окончательно и бесповоротно переведут на тыловую должность, в
ту сферу, что экипирует  и  вооружает  боевые  дивизии,  пожинающие  славную
смерть и бессмертную славу; отныне и впредь он мог  мечтать  о  чем  угодно,
кроме  славы,  о  любом  праве,  кроме  возможности  погибнуть   ради   нее.
ђазумеетсЯ, он мог бы дезертировать, но куда? Љ кому?  ЏринЯть  злополучного
французского генерала  мог  только  народ,  не  участвующий  в  этой  войне:
голландцы, оказавшиесЯ в стороне от обычного маршрута германских  вторжений,
и испанцы,  слишком  бедные,  чтобы  совершить,  как  португальцы,  хотЯ  бы
двухдневную экскурсию на войну ради развлечениЯ и смены обстановки, и в этом
случае - уйдЯ к испанцам - он получал бы плату даже не за риск жизнью  и  не
за былую репутацию, потом он все же решил, что длЯ войны и пьЯнства  человек
никогда не бывает слишком беден. Џусть его  жена  и  дети  ходЯт  босиком  -
кто-нибудь всегда купит  ему  выпивку  или  оружие,  подумал:  _Ѓолее  того,
человек, собираЯсь занЯтьсЯ винной торговлей, не  станет  просить  взаймы  у
конкурента-виноторговца. ЌациЯ, готовЯсь к войне, может сделать заем  у  той
самой нации, которую собираетсЯ уничтожить_.
     Ќо дело кончилось даже не провалом атаки. „ело кончилось бунтом.  Љогда
обстрел прекратилсЯ, он уже глЯдел не на сцену перед собой, а  на  циферблат
часов. ‚идеть атаку не было необходимости. ѓлЯдЯ из-под своих звезд на атаки
вот уже три года, он не только мог  предвидеть  неудачу,  но  и  предсказать
почти  точно,  где  и  когда,  в  какую  минуту  и  на  каком  рубеже  атака
захлебнетсЯ, - даже когда не знал войск, идущих в атаку, но сейчас  он  знал
их, он сам накануне выбрал именно этот полк, потому что,  с  одной  стороны,
знал не только состоЯние этого полка, но и заслуги командира и  его  веру  в
своих солдат, а  с  другой  -  его  высокую  оценку  по  сравнению  с  тремЯ
остальными полками