л он. Ќо до
этого  не  дошло.  Ћна  ругала  не  столько его, сколько ту женщину, которую
никогда  не  видела,  которую даже он едва мог вспомнить. € тогда он поделил
свою  долю  денег  -  тех  денег,  что всегда сами шли к нему в руки, он был
счастливец, не потому, что эти деньги достались ему легко, не потому, что он
нашел  их,  выиграл  или  заработал  без  труда,  а  потому,  что  пороки  и
удовольствиЯ,  которые  были  ему  нужны,  обходились недорого и от этого не
слишком  тощал  кошелек,-  и уехал домой, в Њиссисипи. ‚прочем, и тогда, как
видно,  ему  понадобилсЯ  еще  целый год, чтобы убедитьсЯ, что он и не хочет
бежать  от прошлого и будущего. ‘оседи решили, что он приехал продать ферму.
Ќо  проходили  недели, а он и не думал ее продавать. Џришла весна, а он ни в
аренду  ее  сдавать  не собиралсЯ, ни сам работать не начинал. Ћн жил себе в
старом, построенном еще до гражданской войны доме, который хоть и не походил
на дворец с колоннадой, но и раньше был велик длЯ троих, и месЯц проходил за
месЯцем,  но,  видно,  он  был  в  отпуске  и за ним сохранЯлось то место на
’ехасской  железной  дороге, где, как они слышали от его отца, он работал, и
он  все  жил  один-одинешенек,  и  если  с кем встречалсЯ, то лишь со своими
сверстниками  за  бутылкой  виски или за картами, да и то не часто. ‹етом он
изредка  поЯвлЯлсЯ  на пикниках, а по субботам всегда сидел вместе с другими
на  галерее  лавки “орнера, разговариваЯ, или, вернее, отвечаЯ на расспросы,
что  да как на ‡ападе, нисколько не замкнутый или скрытный, а просто они как
бы  говорили  на  разных  Языках,  не понимаЯ вопросов и ответов друг друга.
†изнь  его  обуздала, хоть это и не очень-то было видно по нем. ‹ицо его еще
было  отмечено  печатью  скитаний  и одиночества, но оно уже как-то потухло,
стало разумнее, в нем поЯвилась даже какаЯ-то осознаннаЯ, хоть и бесстрашнаЯ
настороженность;  этого  дикого  зверЯ,  всегда  одинокого, вдруг потЯнуло в
западню,  и  он знал, чувствовал, что это западнЯ, и хоть не понимал, почему
он  обречен,  по  знал,  что  это неизбежно, и уже не боЯлсЯ, уже становилсЯ
почти ручным.
     Ћни поженились в Январе. „еньги, привезенные из ’ехаса, давно растаЯли,
хотЯ  все в округе еще считали его богачом, - иначе как мог бы он жить целый
год,  не работаЯ, а потом женитьсЯ на сироте, бесприданнице. Џоскольку он за
все  платил  наличными, соседи раз и навсегда уверовали, что он при деньгах,
подобно тому как сперва все были убеждены, что домой его пригнала нищета. Ћн
заложил  часть  земли  у  Ѓилла  “орнера и на полученные деньги стал строить
новый  дом,  поближе  к  дороге.  €  еще  он  купил жеребца - это был как бы
свадебный  подарок  невесте,  хотЯ  сам он никогда этого не говорил. Ђ может
быть,  эта  горЯчаЯ  кровь,  эти  кости  и  мышцы  воплощали  и  длЯ него то
многобрачие, то необузданное мужское начало, от которого он отрексЯ, но он и
этого никогда не говорил. € если кое-кто из соседей и знакомых - Ѓилл “орнер
или,  скажем,  ђэтлиф  -  понЯли,  что  он  действительно искал в этом себЯ,
намеренно  старалсЯ  заполнить  пустоту своего отречениЯ, то и они ничего не
сказали.
     —ерез  три месЯца после свадьбы дом был отстроен, и они переехали туда,
нанЯв  негритЯнку  длЯ  стрЯпни,  хотЯ  из всех соседей единственнаЯ наемнаЯ
повариха, белаЯ или негритЯнка, была только у “орнеров. ‘о всей округи к ним
стали   съезжатьсЯ   гости,  мужчины  -  взглЯнуть  на  жеребца,  женщины  -
полюбоватьсЯ светлыми комнатами, новой мебелью, всЯкой хозЯйственной утварью
и  машинами  длЯ  облегчениЯ  труда и экономии времени, о которых они только
мечтали,  листаЯ  каталоги.  Ћни  смотрели,  как  она  без  устали хлопочет,
устраиваЯсь   на   новом   месте,   в  простом  скромном  платьице,  скромно
причесаннаЯ,  и  ее  скромное  лицо  расцвело, стало почти красивым,- она не
удивлЯлась  своему счастью, не наслаждалась воздаЯнием за свое постоЯнство и
верность,  а  лишь  вспыхивала радостным, Ярким, откровенным румЯнцем, когда
гости  говорили,  что  дом,  мол,  поспел  к  самому сроку, и в окно спальни
заглЯнет полнаЯ апрельскаЯ луна.
     Ђ  потом  жеребец  ее  убил.  Ћна  искала  в  конюшне  куриное  гнездо.
‘луга-негр  предупредил ее: "ќто не просто лошадь, мисси. ќто конь, мужчина.
Ќе ходите туда". Ќо она не испугалась. Ћна словно бы понЯла, угадала это его
перевоплощение,  эту  раздвоенность,  и  если не сказала вслух, то подумала:
"ѓлупости.  ‚едь  теперь  мы  -  муж  и жена". Ћн вбежал в стойло ошалевшего
жеребца  с  ножом,  но  негр  удержал  его, уговорил подождать, пока из дому
принесут  револьвер,  и,  пристрелив  жеребца,  он  четыре года и два месЯца
прожил  в новом доме с собакой и негром-поваром. Ћн продал кобылу, купленную
длЯ  жены, продал корову, котораЯ была у него в то времЯ, рассчитал повариху
и  раздал кур соседЯм. ЌоваЯ мебель была куплена в рассрочку. Ћн свалил ее в
сарай  около  старого  дома,  где  он родилсЯ, и написал торговцам, чтобы те
приехали  и забрали ее. ‚ новом доме осталась только печь, кухонный стол, за
которым  он  ел,  и койка, заменившаЯ кровать у окна спальни. ‚ первую ночь,
когда  он  лег  на  койку,  тоже  было новолуние, поэтому он перенес койку в
другую комнату и поставил ее у северной стены, куда не достигал лунный свет,
а  еще  через две ночи даже попробовал переночевать в старом доме. Ќо там он
потерЯл  все  -  не только покой, но даже ту жестокую, неистребимую тоску, в
которую можно было уйти с головой.
     ’огда  он  вернулсЯ в новый дом. ‹уна была уже на ущербе, до следующего
новолуниЯ  был  целый  месЯц,  и  оставалсЯ лишь этот единственный час между
закатом  и  ночной тьмой, когда он глушил свою тоску усталостью. Ђ усталость
стоила дешево; ему не только предстоЯло выкупить землю, которую он заложил у
Ѓилла  “орнера, но и пришлось улаживать неприЯтности с торговцами, у которых
была  куплена  в рассрочку мебель,- они не хотели брать ее обратно. Џришлось
ему  снова  занЯтьсЯ  фермой, и с каждым днем он все больше убеждалсЯ в том,
что многое позабыл. ’ак что иной раз он и не замечал, как подкрадывалсЯ этот
страшный  час,  пока  не  чувствовал,  что он близитсЯ, подступает и вот уже
набрасываетсЯ на него и начинает его душить. ‚ этот час ее неукротимый дух и
порой  даже  дух сына, который, быть может, родилсЯ бы у них и будущем году,
витали по всему дому, построенному длЯ нее, хотЯ теперь в нем уже не было ни
одной  вещи, которую она бы трогала, держала в руках или видела, кроме печи,
кухонного  стола  и  одного  платьЯ  -  не  сорочки  или  ночной  рубашки, а
клетчатого  платьишка,  похожего  на  то,  в  котором он впервые увидел ее в
школе,  да  еще  этого  окна,  из-за  которого он даже в самые жаркие летние
вечера, пока негр готовил ужин, сидел в душной кухне, пил виски из каменного
кувшина,  разбавлЯЯ  его  тепловатой  водой из дубовой кадки, и разговаривал
вслух,  все  больше ожесточаЯсь, богохульствуЯ Яростно и непримиримо, но ему
не на кого было броситьсЯ, некого было одолеть, победить.
     Ќо  рано  или  поздно  луна снова начинала прибывать. Ѓывали ночи почти
безлунные.  €  все  же  в  конце концов серебристо-белый прЯмоугольник света
опЯть падал на него из окна всю ночь, которой, казалось, не будет конца, как
когда-то  падал  на  них  обоих,  помнивших  старинное поверье, что в апреле
полнаЯ  луна  способствует  зачатию. Ќо теперь рЯдом с ним в лунном свете не
было  никого,  да  и  места ни длЯ кого не оставалось. Џотому что койка была
слишком узка, и лишь резкаЯ чернаЯ тень падала вниз, на пол, где, невидимый,
спал  его  пес,  а он лежал навзничь, неподвижный, непримиримый, и скрежетал
зубами.  "Ќе  знаю,  не знаю,- шептал он.- Ќе понимаю и не пойму никогда. Ќо
’ебе менЯ не одолеть. џ не слабее ’ебЯ. ’ебе менЯ не одолеть".
     Ћн был еще жив, когда начал падать с седла. ‘перва он услышал грохот, а
еще  через  миг  понЯл, что, вероЯтно, почувствовал удар, прежде чем услышал
выстрел. € тут обычное течение времени, к которому он привык за тридцать три
года  своей жизни, нарушилось. …му показалось, что он ударилсЯ о землю, хотЯ
он  знал, что еще не долетел до нее, еще падает, а потом он перестал падать,
очутилсЯ на земле и, вспомнив все раны в живот, какие ему доводилось видеть,
подумал:  "…сли  Я  сейчас  не  почувствую  боль,  значит, конец". Ћн жаждал
почувствовать  ее  и никак не мог понЯть, почему она медлит. Џотом он увидел
провал,  бездну, где-то над тем местом, где должны быть его ноги, и, лежа на
спине,  он  видел, как через эту бездну тЯнутсЯ оборванные и спутанные концы
нервов  и  чувств,  слепые,  как  черви, тоньше волоса, они ищут друг друга,
чтобы снова соединитьсЯ, срастись. Џотом он увидел, как боль, словно молниЯ,
прочертила  пустоту.  Ќо  она пришла не изнутри, а откуда-то извне, из такой
знакомой, уходЯщей от него земли. "Џостой, погоди,- прошептал он.- Џодступай
потихоньку,  не  вдруг,  тогда Я, может быть, тебЯ вынесу". Ќо она не желала
ждать.  Ћна  с  ревом  обрушилась на него, подбросила сто и скорчила. Ћна не
желала  ждать.  Ћна  желала  немедленно  ввергнуть его в пустоту, и тогда он
вскрикнул:  "‘корей! ‘корей же!" - глЯдЯ из кровавого рева вверх, на лицо, с
которым  его  навеки  свЯзал,  сочетал  этот  выстрел,  этот патрон десЯтого
калибра  - мертвец, который унесет живого за собой в могилу; живой, которого
не  приемлет  землЯ,  должен  будет  вечно  носить  с  собой убиенного в его
бессмертии  -  а  потом,  видЯ,  что  переломленнаЯ  двустволка  неподвижна:
"‘волочь,  не мог выклЯнчить два патрона, ты голь перекатнаЯ..." - и осексЯ.
ѓлаза его, все еще открытые уходЯщему солнцу, вдруг подернулись влагой, и по
чужим,  бесчувственным  щекам покатились, сразу же высыхаЯ, блестЯщие капли,
словно накипевшие, истовые слезы.


        2


     ‚ыстрел был слишком громким. € не потому, что это был выстрел,- слишком
громок  был  самый звук, громче громкого. Љазалось, даже пространство и эхо,
подхватившее  этот  звук,  ополчились  против него, когда он встал на защиту
своих  прав, против несправедливости, и грохот вздымалсЯ все выше и выше над
кустами,  где  он  притаилсЯ,  и  над темной, едва видной дорогой, еще долго
после  того,  как  он  плечом  почувствовал  отдачу,  и запах черного пороха
рассеЯлсЯ, а лошадь, шарахнувшись, поскакала прочь, и пустые стремена бились
о  пустое  седло.  Ћн не брал в руки ружьЯ вот уже четыре года и даже не был
уверен,  что  хотЯ  бы два из тех пЯти патронов, что у него были, выстрелЯт.
‚ыстрелил второй - первый дал осечку: курок щелкнул впустую, и этот щелк был
оглушительней  грома,  и  он  должен был снова прицелитьсЯ и нашарить второй
спуск,  а  потом  раздалсЯ  грохот,  которого  он  и  не слышал после нового
оглушающего  щелчка,  дым  и  вонь  пороха заставили его попЯтитьсЯ назад, в
чащу,  и припасть к земле, на миг ему стало дурно, так что даже если бы он и
мог  выстрелить  еще  раз,  все  равно было бы уже поздно, и пес тоже исчез,
предательски   бросим  его  здесь,  в  лесу,  где  он  дрожал  и  задыхалсЯ,
притаившись за поваленным деревом.
     ’еперь  нужно  было  покончить  с этим делом, покончить не так, как ему
хотелось, но так, как вынуждала необходимость. …му не пришлось преодолевать,
обуздывать  слепой,  безотчетный,  отчаЯнный  страх,  побуждающий бежать без
оглЯдки.  Ќапротив.  Ѓольше всего на свете ему хотелось бы оставить на груди
убитого  печатный  плакат:  "‚Ћ’  —’Ћ  Ѓ›‚Ђ…’ ‘ ’…Њ€, Љ’Ћ Ћ’Ѓ€ђЂ…’ ‘ЉЋ’€Ќ“ “
Њ€ЌЉЂ  ‘ЌЋ“Џ‘Ђ"  - и подпись. Ќо сделать этого он не мог, и снова, вот уже в
третий  раз  с  того мгновениЯ, как он спустил курок, он наталкивалсЯ все на
тот же заговор с целью ущемить, попрать его человеческие права и надругатьсЯ
над  его  чувствами.  Ќужно  было  встать, выйти из кустов и сделать то, что
теперь  необходимо, даже не длЯ того, чтобы покончить с этим, а чтобы как-то
завершить  начатое,  потому  что,  еще  прежде  чем  он услышал стук копыт и
вскинул ружье, он уже знал, что так будет: прицелилсЯ он, чтобы убить врага,
а  попал  всего-навсего в труп, который теперь надо куда-то спрЯтать. Ћн сел
около дерева, закрыл глаза и стал медленно считать вслух, чтобы унЯть дрожь,
а  когда стук копыт и этот возмутительно громкий выстрел замерли в его ушах,
он  встал  и,  не  выпускаЯ из рук переломленное ружье с негодным патроном в
одном  стволе,  вышел на дорогу, уже почти бегом. Ќо все равно, домой он мог
вернутьсЯ, только когда стемнеет.
     ‘тало  темнеть.  Ћн  выбралсЯ  из балки, взглЯнул на холм, где было его
тощее и жалкое поле, а потом увидел и ее - некрашеную лачугу из двух комнат,
со   сквозным   коридором,   с  пристроенной  кухонькой,  -  лачуга  ему  не
принадлежала,  он  платил  за  нее  не  налог,  а  аренду, и за один год это
обходилось  ему  почти  во  столько  же,  сколько стоило бы построить новую;
лачуга  была  не  очень  ветхаЯ, но крыша уже текла, дощатые стены попортила
непогода, и она как две капли воды была похожа на ту лачугу, где он родилсЯ,
тоже  не  принадлежавшую  его отцу, и в такой же точно лачуге он умрет, если
только  ему  суждено  умереть  под  крышей,  вероЯтно,  так оно и случитсЯ,-
беспокойное,  неукротимое  сердце,  вдруг,  нежданно,  остановитсЯ, когда он
будет где-нибудь между кроватью и столом или, быть может, даже на пороге,- и
она  как  две капли воды похожа на шесть или семь других лачуг, в которых он
жил  с  тех пор, как женилсЯ, и еще на двенадцать или четырнадцать других, в
которых, он знал это, ему еще предстоит жить, прежде чем он умрет, но теперь
он  хотЯ  бы был уверен, что платит аренду собственному двоюродному брату, и
это все, чего он, Њинк, может достичь, собственного крова над головой у него
никогда не будет. ‚о дворе играли двое детей,- завидев его, они вскочили, не
сводЯ  с  него  глаз, повернулись и побежали к дому. Ђ потом ему показалось,
что  он  видит  ее,  она  стоит у открытой двери, почти на том же месте, где
стоЯла  восемь  часов  назад,  уставившись  ему  в спину, а он сидел тогда у
холодного очага, смазываЯ ружье растопленным свиным салом,- ничего другого у
него  не  было, а сало, пропитанное сухой солью, вместо того чтобы смазывать
металл,  застывало  на  нем  твердыми  подтеками,  словно мыло; она стоЯла у
двери,  словно  за  все  это времЯ не шелохнулась ни разу, в дверном проеме,
словно  в  раме,  и  хотЯ  лампа  не  была зажжена, казалось, что она залита
ослепительным  светом,  как в тот день, когда она стоЯла среди гула хриплых,
невидимых мужских голосов в открытых дверЯх столовой, там, на юге Њиссисипи,
в  исправительном лагере, где девЯть лет назад он увидел ее в первый раз. Ћн
перестал  глЯдеть  на дом; он только мельком взглЯнул на него и побрел через
желтые  и чахлые всходы кукурузы, желтые и чахлые, потому что у него не было
ни  денег  на  удобрение,  ни тЯгла, ни орудий, чтобы как следует обработать
поле,  и  некому  было  помочь  ему,  и  он  трудилсЯ  один, надрываЯ силы и
здоровье,  а  тут  еще  погода стоЯла просто невероЯтнаЯ, - после неслыханно
дождливой  весны,  когда  с  середины маЯ и до самого июлЯ не переставаЯ лил
дождь,  началась засуха, словно все силы небесные были заодно с его врагами.
Ћн  брел  среди  пустых, пожелтевших стеблей, несЯ ружье, такое большое, что
ему  и  нести-то  его,  казалось,  было  невмоготу,  не то что прицелитьсЯ и
выстрелить,-  семь  лет  назад он отдал за него последние гроши, да и то оно
ему  досталось  лишь  потому,  что  никто другой не хотел его брать - калибр
слишком  крупный,  так  что  охотитьсЯ с ним стоило только на оленей или, по
крайней  мере,  на диких гусей, да и патроны к нему дорогие, так что тратить
их стоило только на человека.
     Ѓольше  он  на  дом  не  глЯдел.  Ћн прошел мимо, за трухлЯвый забор, к
колодцу,  прислонил  ружье к срубу, разулсЯ, зачерпнул ведро воды и принЯлсЯ
мыть  башмаки.  ‚друг  он  почувствовал,  что она стоит у него за спиной. Ћн
сидел  на ветхой скамеечке и даже не обернулсЯ - маленький, в чистой линЯлой
рубашке  и  заплатанном  комбинезоне,  и,  наклонив  ведро над башмаком, тер
башмак кукурузным початком. Ћна засмеЯлась, хрипло, долгим смехом.
     - џ тебе что говорила нынче утром,- сказала она.- —то, ежели ты выйдешь
за  порог  с  этим ружьем, Я уйду из дому.- Ћн не поднЯл головы, склонившись
над мокрым башмаком, засунув в него руку, словно сапожную колодку, и тер его
кукурузным початком.- Ќе твое дело - куда. € узнать не пытайсЯ, где Я, когда
они  придут за тобой.- Ћн не ответил. Џокончив с одним башмаком, он поставил
его  на  землю,  сунул  руку в другой, плеснул на него воды из ведра и начал
тереть.-  Ќо  далеко  Я  не  уйду! - воскликнула она вдруг глухо, не повышаЯ
голоса.- ‘воими глазами Я хочу видеть, как тебЯ повесЯт!
     Ћн встал. Ђккуратно поставил на землю недомытый башмак, положил рЯдом с
ним  початок  и  встал,  маленький,  почти  на  полголовы  ниже ее, босой, и
двинулсЯ на нее неторопливо, чуть избочившись, нагнув голову и даже не глЯдЯ
на  нее,  а  она стоЯла в проломе забора,- крашеные волосы снова потемнели у
корней, потому что вот уже год она не могла наскрести денег на краску, лицо,
глЯдевшее   на   него   с  хриплым,  неумолчным  смехом,  глаза,  в  которых
поблескивало  любопытство.  Ћн  ударил  ее по зубам. Ћн глЯдел, как его рука
словно  бы  нехотЯ,  с  трудом,  ударила  по лицу, которое не уклонилось, не
сморгнуло глазом.
     - ’ы ублюдок, душегуб окаЯнный! - сказала она, и изо рта у нее брызнула
алаЯ  кровь.  Ћн  ударил  ее  снова,  пачкаЯ  в крови руку, потом еще и еще,
расчетливо,  не  спеша,  и  в  этом  не  было  умысла, а только бесконечное,
терпеливое упорство и неодолимое изнеможение.
     - “ходи,- сказал он.- “ходи, уходи.
     Ћн  пошел  за  ней  через  двор, поднЯлсЯ на крыльцо, но через порог не
перешагнул.  •отЯ  в  комнате было почти темно, он видел ее с порога на фоне
узкого  серого  прЯмоугольника  окна. Џотом чиркнула спичка, вспыхнул Язычок
пламени  и  задрожал  над  фитилем,  так что теперь она была освещена резким
светом,  а  вокруг нее незримо метались шумные и безгласные тени мужчин, без
имени, без числа,- временами, даже когда он видел своих детей, ему казалось,
что оно никогда не рожало, это ее тело, пришедшее к нему еще до того, как за
два доллара был зарегистрирован их брак, который не освЯтил, а лишь закрепил
их  отношениЯ,  и всЯкий раз, как он к ней подходил, ему мешала не одежда, а
эти  похотливые тени, которые стали частью его прошлого, словно он сам, а не
она,  прежде  покорно  отдавалсЯ  им;  и,  несмотрЯ на ее грЯзную мешковатую
одежду, он даже из холодных беззвездных ночных далей, где нет ни страсти, ни
ненависти,  готов  был созерцать это, повторЯЯ: "ќто как хмель. ќто длЯ менЯ
как дурман". Џотом, при свете той же спички, поднесенной к фитилю, он увидел
лица  обоих детей, словно этой единственной спичкой она прикоснулась ко всем
троим  разом.  Ћни  сидели  в уголке на полу, не таЯсь, не прЯчась, сидели в
темноте,  должно  быть,  с тех самых пор, как он поднЯлсЯ со дна балки и они
убежали  от  него,  и  во  взглЯдах  их было то же, что жило в нем самом: не
приниженность,  а  лишь  упрЯмство,  и  древнЯЯ, усталаЯ мудрость, и приЯтие
непримиримого  противоречиЯ  между  желаемым  и  действительным, неизбежного
из-за  того,  что  все  трое  были  слабые и щуплые, и уж от этого никуда не
денешьсЯ,   и,  отвернувшись  от  него,  они  без  удивлениЯ  посмотрели  на
окровавленное  лицо  матери  и не сказали ни слова, когда она снЯла с гвоздЯ
платье,  расстелила  его  на  соломенном  тюфЯке и завернула в него нехитрые
пожитки - кое-что из одежды, единственную пару подростковых ботинок, которую
они  по  очереди  надевали  в  зимнюю стужу, треснутое зеркальце, деревЯнную
гребенку, щетку с отломанной ручкой.
     - Џошли,- сказала она.
     Ћн  посторонилсЯ, даваЯ им дорогу,- дети жались к ее юбке, и, когда они
выходили из комнаты, он на миг потерЯл их из виду, а потом увидел снова, они
шли  впереди нее по коридору, и он двинулсЯ следом, но, не подходЯ вплотную,
опЯть  остановилсЯ  на  пороге,  когда  они вышли на крыльцо и спустились по
ветхим,  трухлЯвым  ступенЯм.  “  крыльца  она замешкалась, и тогда он снова
двинулсЯ  вперед,  нее  так  же  неумолимо  и  устало, но остановилсЯ, когда
увидел,  что  старшаЯ  девочка, бесшумнаЯ и бесплотнаЯ в темноте, потому что
была  уже  почти  ночь,  перебежала  двор, быстро подобрала что-то с земли и
вернулась  к  матери,  прижимаЯ  к  груди  деревЯшку, к которой были прибиты
вместо  колес  четыре  крышки  от  круглых жестЯнок из-под табака. Ћни пошли
дальше.  ’еперь  он  осталсЯ  на месте. Љазалось, он даже не смотрел на них,
когда они вышли через сломанные ворота.
     Ћн  пошел в дом, задул лампу, и вокруг сразу стало темным-темно, словно
слабый, дрожащий Язычок пламени унес с собой последние остатки днЯ, так что,
вернувшись  к  колодцу,  он  ощупью  нашарил  кукурузный  початок и башмак и
соскреб с него остатки грЯзи. Џотом он вымыл ружье. Љогда оно впервые попало
ему  в руки, когда оно было новое, или, по крайней мере, новое длЯ него, при
нем  был  и  шомпол.  Ћн  сам  сделал  этот  шомпол,  вырезал его из камыша,
тщательно  обстругал  и выровнЯл, а на конце просверлил аккуратное отверстие
длЯ  ветошки,  и  почти целый год, пока у него были деньги на порох, дробь и
капсюли,  чтобы  снарЯжать  патроны и хоть иногда охотитьсЯ, он берег шомпол
даже больше ружьЯ, потому что ружье он купил, а шомпол сделал своими руками.
Ќо теперь шомпол потерЯлсЯ, неизвестно где и когда, вместе с другими вещами,
нажитыми  с  тех  пор, как он вышел в люди, вещами, которые некогда были ему
дороги,  но  он  растерЯл  их  где-то  по пути до того, как стал взрослым, и
теперь  у  него  нет  ничего,  кроме  пустого дома, не принадлежащего ему, и
ружьЯ,  да  еще  воспоминаниЯ  о  том  непоправимом  миге,  когда он вскинул
двустволку,  прицелилсЯ  и  заставил  себЯ  нажать на спуск, о миге, который
ничто,  кроме смерти, не изгладит из его памЯти. Ћн плеснул на ружье воды из
ведра,  снЯл рубашку, вытер ружье насухо, взЯл башмаки, вернулсЯ в дом и, не
зажигаЯ  лампы,  стоЯ  в темноте у холодной печи, стал есть руками из горшка
холодные  бобы,  а  потом  пошел  и  лег  прЯмо  в  комбинезоне на кровать с
соломенным  тюфЯком в комнате, котораЯ наконец опустела, исчезли даже шумные
тени, лег навзничь, не смыкаЯ глаз, вытЯнув руки вдоль туловища, ни о чем не
думаЯ. Ђ потом он услышал собачий вой.
     ‘начала  он  не  шелохнулсЯ: если бы не его мерное, ровное дыхание, его
можно было бы принЯть за труп, так неподвижно он лежал, а вой замер вдали, и
спустилась  ночнаЯ  тишь,  пронизаннаЯ  мириадами  звуков,  а потом ее снова
разорвал  вой - громкий, тЯгучий, горестный. Ћн не шелохнулсЯ. Ћн словно был
готов,  словно  ждал этого, и лег, угомонилсЯ, выбросил все из головы не длЯ
того, чтобы уснуть, а чтобы собратьсЯ с духом и силами, как бегуны и пловцы,
перед  отчаЯнным усилием, с каким ему теперь предстоЯло жить, и пролежал так
минут  десЯть, прежде чем со дна балки донессЯ тЯгучий вой, словно знал, что
эти  десЯть  минут - последние минуты покоЯ в его жизни. Џотом он встал. ‚се
так  же  в  темноте  он натЯнул на себЯ еще сырую рубашку и башмаки, которые
только  что  вымыл, снЯл с гвоздЯ, вбитого за дверью, новую веревку, котораЯ
так  и  висела кольцом, как скрутил ее две недели назад его двоюродный брат,
приказчик в лавке “орнера, и вышел из дома.
     Ќочь была безлуннаЯ. Ћн спустилсЯ вниз меж сухими, невидимыми в темноте
кукурузными  стеблЯми,  находЯ  дорогу по звездам, пока не добралсЯ до леса,
черную  стену  которого  усеивали  дрожащие искорки светлЯчков, а из глубины
доносилось кваканье лЯгушек и собачий вой. ‚ойдЯ в лес, он уже не мог видеть
неба, но только теперь понЯл то, что должен был понЯть уже давно: можно идти
на  вой  собаки.  Ћн  пошел  на  вой,  оскользаЯсь  и падаЯ в грЯзь, ползком
продираЯсь   сквозь  колючие  кусты  и  спутанные  ветви  буйного  подлеска,
наталкиваЯсь  на  невидимые стволы, прикрываЯ лицо рукой, обливаЯсь потом, а
неумолчный  собачий вой все надвигалсЯ и вдруг смолк на полуноте. Ќа миг ему
показалось,  что он видит горЯщие собачьи глаза, хотЯ у него не было фонарЯ,
свет  которого  они  могли бы отразить, и вдруг, сам не знаЯ, что делает, он
бросилсЯ  туда,  где ему померещились эти глаза. Ћн больно ударилсЯ плечом о
первое  же  дерево, отлетел в сторону, но удержалсЯ на ногах, вытЯнув руки и
все  еще  по  инерции  двигаЯсь  вперед.  Ћн почувствовал, что падает. "…сли
впереди  дерево,  мне  крышка",- мелькнула у него мысль. € вдруг он коснулсЯ
рукой  пса.  Ћн почувствовал на себе его дыхание и услышал лЯзг зубов, когда
пес прыгнул на него и тут же отскочил, а он осталсЯ на четвереньках в грЯзи,
пока не смолк вдали треск веток под невидимыми лапами.
     Ћн  стоЯл  на  коленЯх  у  самого  откоса.  Ќужно было только встать и,
пригнувшись,  все  еще прикрываЯ рукой лицо, спуститьсЯ вниз, в глубокую, по
щиколотку,   хлюпкую,  недоступную  солнечным  лучам  жижу,  полную  гниющих
растений, и сделать еще шаг или два, чтобы добратьсЯ до кучи веток. Ћн сунул
свернутую  веревку  за  пазуху, нагнулсЯ и начал разгребать гнилые осклизлые
сучьЯ.  —то-то  закопошилось  среди  веток,  испустив  сдавленный, по-детски
жалобный  крик;  зверек,  обезумев от страха, уцепилсЯ за его ногу, когда он
пнул  его,  успокаиваЯ  себЯ:  ведь это только опоссум. Ћпоссум, и все. € он
снова  нагнулсЯ  над ворохом смрадных, мокрых веток, расшвыриваЯ их, пока не
добралсЯ до трупа. Џотом он вытер испачканные грЯзью и илом руки о рубашку и
комбинезон,  подхватил  труп  под мышки и стал пЯтитьсЯ, волоча его за собой
понизу.  ќто  был не овраг, а стараЯ лесосека, поросшаЯ молодыми деревцами и
теперь  почти невидимаЯ, фута на два ниже уровнЯ земли. ’ак он прошел добрую
милю,  волоча за собой тело, которое было тЯжелее его фунтов на пЯтьдесЯт, и
лишь  изредка  останавливаЯсь,  чтобы  вытереть  потные  руки  о  рубашку  и
убедитьсЯ,  что  он  идет правильно, если был виден хоть клочок неба и кроны
знакомых деревьев.
     Џотом  он свернул в сторону, вытащил труп наверх и, по-прежнему пЯтЯсь,
прошел  еще сотню шагов. ‚идимо, он точно знал, где находитсЯ, потому что ни
разу  даже не обернулсЯ, а потом наконец выпустил труп, выпрЯмилсЯ и нащупал
то,  что  искал,  остов некогда могучего дуба, без верхушки, высотой футов в
десЯть,-  таким  сделала  его молниЯ, или времЯ, или тлен. „ва года назад он
проследил,  как туда залетела дикаЯ пчела; слега, которую он тогда вырубил и
приставил  к  стволу, чтобы добратьсЯ до меда, была на месте. Ћн вынул из-за
пазухи  веревку,  обвЯзал одним концом труп, разулсЯ и, держа другой конец в
зубах, взобралсЯ на ствол, сел на закраину и, перехватываЯ веревку, подтЯнул
кверху труп, чуть не вдвое больше него, и тело билось и скребло о кору, пока
не  легло на край ствола, словно полупустой мешок. “зел на веревке затЯнулсЯ
намертво. ЏотерЯв терпение, он вынул нож, перерезал веревку и сбросил труп в
дупло.  Ќо  труп  тут  же  застрЯл,  и только теперь, когда было уже слишком
поздно,  он  сообразил,  что  следовало  перевернуть  его  вниз  головой. Ћн
попыталсЯ  втиснуть  его,  нажимаЯ  на плечи, но труп не просто застрЯл, его
заклинила  вывернутаЯ  рука. ’огда он привЯзал конец веревки к обломку сука,
который  был  у  него  под ногой, обмотал ее вокруг запЯстьЯ, встал на плечи
трупа  и  начал  прыгать на нем, и труп неожиданно провалилсЯ, а он повис на
веревке.  Ћн  стал карабкатьсЯ вверх, перехватываЯ веревку руками, соскребаЯ
костЯшками пальцев трухлЯвую древесину, и мелкаЯ, едкаЯ, сухаЯ пыль набилась
ему  в  ноздри,  словно  табак.  Џотом  он услышал, как сук треснул, веревка
соскочила,  и он отчаЯнно рванулсЯ вверх, терЯЯ опору, и одной рукой, самыми
кончиками  пальцев,  ухватилсЯ за верхнюю закраину ствола. Ќо когда он повис
на  ней  всей  тЯжестью, гнилое дерево не выдержало, он уцепилсЯ за закраину
второй  рукой,  но  и  под  ней  дерево  крошилось, и он карабкалсЯ Яростно,
бесконечно  долго  и  тщетно,  ловЯ  ртом  воздух и устремив горЯщие глаза в
далекое   сентЯбрьское  небо,  где  стрелки  на  звездных  часах  давно  уже
переползли  за  полночь,  пока  наконец  дерево не перестало крошитьсЯ, и он
повис на руках, тЯжело дыша, а потом ему наконец удалось подтЯнутьсЯ и сесть
верхом на кран. Ћтдышавшись, он слез на землю, взвалил слегу, прислоненную к
стволу, на плечо и оттащил ее шагов на двадцать от полЯнки, а потом вернулсЯ
назад  и обулсЯ. Љогда он добралсЯ до дому, уже занималась зарЯ. Ћн стЯнул с
себЯ  облепленные  грЯзью башмаки и лег на соломенный тюфЯк. € тогда, словно
она  только  и ждала, чтобы он лег, собака снова завыла. …му показалось, что
он  даже  слышал,  как  она  набрала воздуху, прежде чем ее вой в первый раз
донессЯ   из   балки,  где  еще  царила  ночь,  тишь,  размереннаЯ,  гулкаЯ,
нескончаемаЯ.
     „ни  его  теперь  превратились  в  ночи.  Ћн  выходил  из  балки, когда
загоралась утреннЯЯ звезда или даже всходило солнце, и шел к дому через свою
запущенную, чахлую кукурузу. ’еперь он уже не мыл башмаки. Ћн и снимал-то их
не всегда, и не разводил огнЯ в печи, ел стоЯ прЯмо из горшка холодные бобы,
покуда  не  съел  все  до крошки, и пил холодный, выдохшийсЯ кофе, покуда не
выпил  все  до  капли,  а  потом, когда не стало ни того, ни другого, съедал
пригоршню  муки  из почти пустого бочонка. „ень-другой он страдал от голода,
потому  что такаЯ жизнь с непривычки была тЯжелее самой каторжной работы, да
и  покоЯ он не знал ни на минуту. Ќо постепенно он привык и тогда понЯл, что
конец  может  быть только один, а значит - конца не будет, и голод больше не
мучил  его.  Ћн  просыпалсЯ,  вставал  и говорил себе: "Ќадо поесть", - и ел
сухую  муку  (скоро  в  бочонке  ничего  не осталось, кроме жесткой корки на
стенках,  ее  приходилось  соскабливать ножом), котораЯ не лезла в глотку и,
очевидно, была ему даже не нужна, словно тело его питал твердый, неукротимый
дух,  заменЯЯ  организму  запасы  жира. Џотом он ложилсЯ на соломенный тюфЯк
прЯмо  в  комбинезоне  и  башмаках,  залЯпанных свежей, еще даже не начавшей
подсыхать грЯзью, не переставаЯ жевать, и небритаЯ щетина топорщилась вокруг
его  рта,  набитого мучным крошевом, словно, ложась, он не забывалсЯ, а лишь
ненадолго  нырЯл  в  слепое  и  немое безмолвие, чтобы освежитьсЯ и обновить
силы, как порой человек окунаетсЯ в ванну, и просыпалсЯ на исходе днЯ, будто
по  звонку  будильника,  всегда  в  одно и то же времЯ, словно и не ложилсЯ,
потому  что  лишь  тело, но не дух, было обременено усталостью и нуждалось в
отдыхе.  Џотом  он  растапливал  плиту,  хотЯ  варить ему было нечего, кроме
поскребышей  в бочонке из-под муки. …му хотелось не есть, а выпить горЯчего,
но кофе тоже весь вышел. Ћн наливал в горшок воду, кипЯтил ее и пил кипЯток,
подслащенный  сахаром,  а  потом  садилсЯ  на  крыльце  в  плетеное кресло и
смотрел,  как  ночнаЯ  тьма  выползает  со  дна балки, гонит, теснит солнце,
поднимаетсЯ  все выше и выше по холму, засеЯнному кукурузой, в сумерки такой
же желтой и чахлой, как среди бела днЯ, и наконец окутывает дом. Ђ потом пес
начинал  выть,  и  он  сидел еще минут десЯть или пЯтнадцать, как пассажир с
сезонным  билетом спокойно сидит на своей всегдашней скамье и читает газету,
когда паровоз уже дал свисток, подходЯ к станции.
     Ќа  второй  день,  когда  он  проснулсЯ,  на  крыльце  сидел  мальчик -
круглоголовый,  голубоглазый  сынишка  его  родича, работавшего в “орнеровой
кузнице,  -  который, заслышав в коридоре его шаги, встрепенулсЯ, а когда он
вышел на порог, уже соскочил на землю, отбежал на несколько шагов от крыльца
и оглЯнулсЯ.
     -  „ЯдЯ  ‹эмп велел, чтоб вы пришли в лавку,- сказал мальчик.- ѓоворит,
есть важное дело.
     Ћн не ответил. Ћн стоЯл на крыльце в башмаках и комбинезоне, залЯпанных
вчерашней грЯзью, и крошки от съеденной утром муки - так спокоен был его сон
-  не  осыпались  со  щетины  вокруг  рта,  а  мальчик  пошел  прочь,  потом
припустилсЯ  бегом, оглЯнулсЯ, застыв на миг у опушки леса, побежал дальше и
исчез  из  виду.  Ђ  он даже не шелохнулсЯ, и лицо его не дрогнуло. "…сли он
хочет  дать  мне денег, мог бы просто прислать их",- подумалось ему. Ќо нет,
какие  там деньги. „ождешьсЯ от них, держи карман. Ђ на третье утро он вдруг
почувствовал,  что кто-то стоит в дверЯх и смотрит на него. „аже из небытиЯ,
которое  было  не  сном, а как бы пустошью, где его волЯ, мозг бодрствовали,
словно  неукротимый,  не  знающий  устали  и голода конь, пока всадник - его
тщедушное  тело  -  обновлЯет  силы,  он почувствовал, что это пришел уже не
мальчик,  а на дворе еще утро, и он спит еще совсем недолго. "Ћни спрЯтались
здесь  и видели, как Я вылез из балки",- подумал он вслух, стараЯсь говорить
громче,  чтобы стрЯхнуть сон, словно сам наклонилсЯ над кроватью и трЯс себЯ
за  плечо:  "Џроснись!  Џроснись же!" - и наконец очнулсЯ и сразу понЯл, что
уже  поздно, ему даже незачем было смотреть на тень от оконной рамы на полу,
чтобы  убедитьсЯ,  что теперь все тот же обычный предвечерний час. Ћн развел
огонь в плите, поставил на нее горшок, наскоблил из бочонка пригоршню мучных
крошек  со  щепками  и съел их, выплевываЯ и смахиваЯ щепки с губ рукой. Џри
этом  он  заметил,  что  крошки  застревают у него в бороде, и съел их тоже,
утираЯ  пальцами  углы  жующего  рта.  Џотом  он  выпил кружку подслащенного
кипЯтка  и  вышел на двор. Љак он и ожидал, здесь были следы. Ћн сразу узнал
следы   шерифа  -  большие,  глубокие,  уверенные,  отпечатавшиесЯ  даже  на
спекшейсЯ  от  зноЯ  земле,-  следы  этой  туши  в двести сорок фунтов веса,
носившей  металлическую  блЯху  чуть поменьше игральной карты, ни которую он
поставил  не  только  свою  свободу, но, быть может, и свою жизнь, и рЯдом -
следы  его помощников. Ћн видел отпечатки рук и коленей там, где один из них
ползал на четвереньках, обыскиваЯ подпол, пока он спал наверху, и в конюшне,
у  стены,  он  нашел  свою  собственную  лопату,  которой они разгребли кучу
лошадиного  навоза,  накопившегосЯ  за год, чтобы осмотреть землЯной пол под
нею,  а  за  домом, под деревьЯми, отыскал то место, где стоЯла пролетка. Ќо
лицо  его по-прежнему было бесстрастно - ни тревоги, ни смЯтениЯ, ни страха,
ни  даже  презрениЯ  или  торжества,  а  лишь холодное и непреклонное, почти
миролюбивое упорство.
     Ћн  вернулсЯ в дом и взЯл ружье, стоЯвшее в углу. Ћно было почти сплошь
покрыто  тонким табачным налетом ржавчины, словно в ту первую ночь, когда он
так  заботливо  его  тер,  он  перестаралсЯ,  и  вода  с ружьЯ, впитавшись в
рубашку,  потом  снова  перешла  на  двустволку. Ћна не переломилась легко и
сразу,  а  медленно,  с  трудом  поддаваЯсь  нажиму, приоткрылась, обнаружив
толстый  шоколадный  слой  похожего  на  мыло  застывшего  сала, так что ему
пришлось  разобрать  ее,  вскипЯтить  воду в горшке длЯ кофе, смыть кипЯтком
сало  и  разложить  разобранные  части  на  заднем крыльце, где они сохли до
самого  заката.  Џотом  он  снова  собрал  ружье,  зарЯдил его двумЯ из трех
оставшихсЯ  патронов,  прислонил  к стене около стула и снова стал смотреть,
как  ночнаЯ  тьма  выползает из балки, крадетсЯ вверх по холму, застилаЯ его
жалкое  поле,  и,  постепенно окутывает дом, поднимаЯсь все выше, словно две
раскрытые,  воздетые к небу ладони наконец выпускают на волю птицу вечера, и
она  летит  на  запад.  ‚низу, за полем, мерцали светлЯчки, ползаЯ по черной
груди  темноты;  а  дальше,  в глубине ее, надрывались лЯгушки, словно мерно
стучал  пульс и билось черное сердце ночи, а когда наконец настал неизбежный
миг  -  такой  же неизбежный из вечера в вечер, как и то мгновение на исходе
днЯ,  когда он просыпалсЯ, - биение этого сердца тоже как будто затихло, и в
мертвой  тишине  раздалсЯ  тоскливый, горестный вой. Ћн протЯнул руку и взЯл
ружье, стоЯвшее у него за спиной.
     ’еперь   он   сразу  пошел  прЯмо  на  вой.  ‘пустившись  с  холма,  он
остановилсЯ, чтобы определить, с какой стороны ветер. Ќо ветра не было, и он
пошел  напрЯмик,  в  ту сторону, откуда доносилсЯ вой, не торопЯсь, чтобы не
шуметь,  но  и не мешкаЯ, чтобы поскорей покончить с этим, вернутьсЯ домой и
лечь  до  полуночи,  задолго  до полуночи, и осторожно, шаг за шагом, идЯ на
вой,  он  твердил про себЯ: "’еперь-то Я наконец высплюсь". ‚ой слышалсЯ уже
совсем  близко.  Ћн  вскинул  ружье, положив палец на оба спуска. Ќо тут вой
оборвалсЯ,  опЯть  на полуноте, в темноте вспыхнули две желтые точки глаз, и
стволы  ружьЯ  тотчас  прикрыли их. Џри вспышке выстрела он отчетливо увидел
огромного  пса, всего целиком, в прыжке. ‚идел, как дробь хлестнула по нему,
отшвырнула  его назад, в шумный водоворот нахлынувшей тьмы. Џочти физическим
усилием он удержал палец, готовый нажать на второй спуск, и все еще с ружьем
наперевес  припал  к  земле,  затаив  дыхание,  вглЯдываЯсь в слепую тьму, и
наконец беспредельнаЯ тишина, котораЯ была нарушена три ночи назад, когда он
впервые услышал вой этого пса, и не возвращалась, не наступала ни на минуту,
даже  во  сне, оглушила его и, все такаЯ же оглушительнаЯ, начала сгущатьсЯ,
твердеть,  как цемент, не только в его ушах, но и в легких, в горле, снаружи
и внутри его, застываЯ между деревьЯми в чаще, где рассыпалось осколками эхо
выстрела,  отдалось  приглушенным  ропотом и замерло, увЯзло в этой стынущей
массе,  еще  не  успев умолкнуть. Ћн видел, где упала собака, и с зарЯженным
ружьем  наперевес  пошел  к  этому  месту,  тЯжело,  со  свистом дыша сквозь
стиснутые,  оскаленные  зубы  и  нащупываЯ  дорогу.  ‚друг он понЯл, что уже
прошел  нужное  место и все еще идет дальше. Ћн почувствовал, что вот сейчас
побежит,  что  уже  бежит  опрометью,  вслепую,  в  непроглЯдной  тьме, и он
говорил,   шипел   себе:   "‘той!   ‘той,  болван!  ѓолову  размозжишь!"  Ћн
остановилсЯ, с трудом переводЯ дух. Ћпределив, где он, по просвету в листве,
сквозь который было видно небо, он все-таки заставил себЯ остановитьсЯ, пока
не  отдышитсЯ.  Џотом  разрЯдил  ружье и пошел дальше, уже шагом. „орогу ему
теперь  указывало  надрывное кваканье лЯгушек, оно глохло, затихало, а потом
возобновлЯлось,  все громче, громче, и каждый голос звучал не на одной ноте,
а покрывал целую октаву, звучал почти как аккорд, - басистые, они заливались
все  громче,  все  ближе,  потом вдруг смолкли, застыли на миг в напрЯженной
тишине,  которую  тут  же нарушили негромкие, беспорЯдочные всплески, словно
множество  ладоней  зашлепали  по  воде, и когда он вышел на берег, вода уже
дробилась  на  тонкие,  сверкающие полоски, меж которыми скользили отражениЯ
звезд,  исчезаЯ  и поЯвлЯЯсь вновь. Ћн швырнул ружье и воду. Ћно мелькнуло у
него  перед  глазами,  медленно  переворачиваЯсь  в  воздухе. Џотом раздалсЯ
всплеск, и оно не утонуло, а как бы растворилось в звонкой сутолоке звездных
осколков.
     „омой он вернулсЯ еще до полуночи. Ќа этот раз он не только разулсЯ, но
скинул  и комбинезон, который не снимал трое суток, и лег на кровать. Ќо тут
же  понЯл,  что  не  заснет,  не  из-за  того,  что  за  эти трое суток день
превратилсЯ  длЯ  него  в  ночь,  не  из-за напрЯженных, измученных нервов и
мускулов,  с  которыми  никак  не  совладать,  а из-за этой тишины, разбитой
первым  выстрелом  и  возрожденной  вторым.  €  вот он снова лежит навзничь,
неподвижный и спокойный, вытЯнув руки вдоль туловища, с открытыми глазами, а
его  голова  и  легкие  полны оглушительной тишиной, в которой мЯгко мерцают
бархатные  светлЯчки,  а  в глубине мерно квакают неугомонные лЯгушки, и вот
уже  небо  в  покосившемсЯ прЯмоугольнике двери и в конце сквозного коридора
сперва  сереет, потом начинает желтеть, и вот уже видны три парЯщих коршуна.
"Ќадо  встать,-  сказал  он  себе.- ‘егоднЯ весь день не прилЯгу, чтоб ночью
заснуть".  €  он стал твердить себе: "Џроснись! Џроснись же!" - пока в самом
деле  не  проснулсЯ  наконец, а золотой квадрат, падавший из окна, в которое
заглЯдывало  солнце,  виднелсЯ  на  полу,  как  и  каждый вечер. Ќа стеганом
одеЯле,  в каком-нибудь дюйме от его лица, лежал сложенный клочок оберточной
бумаги,  а  когда  он  встал,  то на пыльном полу, у двери увидел след босой
мальчишечьей   ноги.   Ќа  клочке,  оторванном  от  бумажного  пакета,  было
нацарапано  без  подписи: "Џриходи сюда, у твоей жены есть длЯ тебЯ деньги".
Ћн  стоЯл  небритый,  без комбинезона, и, моргаЯ, глЯдел на записку. "’еперь
можно  пойти  туда",-  подумал  он,  и  что-то шевельнулось в его сердце. Ћн
поднЯл  голову  и, мучительно моргаЯ, впервые за три днЯ сквозь стены своего
пустого  дома  -  этого  тупика,  в  который  зашла  его  жизнь,- взглЯнул в
бездонность солнечного неба.
     -  ’еперь  можно...- сказал он вслух. Ђ потом он снова увидел коршунов.
Ќа  заре  их  было  три.  ’еперь он тоже мог бы их сосчитать, но не стал. Ћн
просто  следил  за их спиральным полетом, они словно спускались по невидимой
трубе,  один  за  другим  исчезаЯ  за  деревьЯми. Ћн снова заговорил вслух.-
Ќаверно, над псом кружат,- сказал он, знаЯ, что вовсе не над псом. Ќо это не
имело  значениЯ.  "‚се  равно  менЯ здесь уже не будет",- подумал он. Ќет, у
него  не  отлегло  от  сердца;  он  теперь  только понЯл, какой на нем лежит
камень.
     „ень  уже  клонилсЯ  к  вечеру,  когда он, побрившись и отмыв башмаки и
комбинезон,  поднЯлсЯ на пустую галерею и вошел в лавку. …го двоюродный брат
стоЯл возле открытого Ящика и что-то положил в рот.
     - ѓде...- начал он.
     „воюро