го обратно к дому, откуда он ушел в то утро, и, еще
не  пройдЯ  первую  милю,  он  дважды  останавливалсЯ и ощупывал застегнутый
карман.  ‚идимо,  в  конце  концов  ему  как-то удалось отстегнуть пуговицу,
потому  что  теперь  монета  была уже у него в руке, он смотрел на нее и все
стонал.  Џотом  он  остановилсЯ  на  дощатом  мостике  над узким неглубоким,
затравевшим  овражком.  Ћн никак не мог выронить монету, потому что стоЯл не
двигаЯсь,  даже  рукой  не  шевельнул,  и  все же ладонь его вдруг опустела.
Њонета  глухо звЯкнула о пыльные доски, сверкнула на солнце и исчезла, и как
знать,  что  за неуловимый, судорожный жест наивысшего отречениЯ сбросил ее,
но  порыв  этот  тут  же угас, потому что он с тихим удивлением уставилсЯ на
пустую  ладонь  и даже перестал стонать, перевернул руку, чтобы взглЯнуть на
тыльную  сторону,  потом  разжал  другую  руку,  поднес ее к глазам. € тогда
невероЯтным  усилием - это была почти физическаЯ потуга, как при родах, - он
свЯзал  две  мысли  воедино,  как  бы вернулсЯ назад, в прошлое, восстановил
логическую  последовательность событий и еще раз пошарил в кармане, заглЯнул
в  него, но лишь мельком, словно и не рассчитывал найти там монету, а потом,
несомненно,  повинуЯсь  одному  только инстинкту, поглЯдел себе под ноги, на
пыльные  доски.  Ѓольше  он  не  стонал.  Ћн  стоЯл молча, глЯдЯ на доски, и
переминалсЯ  с  ноги на ногу; потом, оступившись, он упал с моста в овражек.
’рудно сказать, сделал ли он это вольно или невольно, но, как бы то ни было,
опЯть-таки инстинкт, природное неусыпное чутье к земному тЯготению, заставил
его  искать  монету под мостом, если только он искал ее, сидЯ на корточках в
траве,  все  так  же  молча, тихонько покачиваЯ головой. ‘ этой минуты он не
издал  больше  ни звука. Ћн посидел немного на корточках, дергаЯ "траву, и в
движениЯх  его  уже не было той несообразной сноровки, благодарЯ которой его
непослушные  руки  обычно  справлЯлись  с работой как бы независимо от него;
глЯдЯ  на него, можно было подумать, что он вовсе и не хочет найти монету. Ђ
потом  всЯкому  стало  бы  понЯтно,  что  он  и не пытаетсЯ ее найти. Љогда,
немного  погодЯ,  на  дороге  показалсЯ фургон и человек на козлах, проезжаЯ
через  мост,  заговорил  с  ним,  он  поднЯл голову, и лицо его даже не было
бессмысленным,  -  оно  дышало  глубочайшим,  несказанным  покоем; когда его
окликнули  с  фургона  по  имени,  он  не  отозвалсЯ,  не  издал  даже  того
единственного   звука,   который  умел  издавать,  или,  во  всЯком  случае,
единственного, который он издавал, когда с ним заговаривали.
     Ћн  не  шелохнулсЯ,  пока фургон не исчез из виду, хотЯ и не глЯдел ему
вслед.  Џотом  он  встал  и  выбралсЯ  на дорогу. € вот он уже трусит рысцой
назад,  туда,  откуда  только  что  пришел,  под лучами полуденного майского
солнца,  ступаЯ  в  горЯчей  пыли  по своим собственным следам, туда, где он
обычно сворачивал с дороги, чтобы поднЯтьсЯ на холм, а перевалив через него,
спускаетсЯ  вниз,  к ручью. „аже не взглЯнув, он миновал то место, где лежал
на  рассвете  в мокрой траве, и повернул вверх по ручью. Ѓыла суббота, времЯ
близилось  к  двум.  Љонечно,  он  не мог знать, что в этот самый день и час
•ьюстон,  бездетный  вдовец, живший с собакой и негром-поваром, сидел в трех
милЯх от своего дома на галерее лавки “орнера; конечно, он и не думал о том,
что  •ьюстона,  быть  может,  нет  дома. € уж само собой, он не остановилсЯ,
чтобы убедитьсЯ в этом. Ћн вбежал в ворота и бросилсЯ прЯмо к закрытой двери
коровника.  ђЯдом  с  дверью  на  гвозде  висела  веревка. ‚озможно, он снЯл
веревку  случайно,  нашариваЯ  засов. Ќо обратал он корову по всем правилам,
так, как это делали у него на глазах другие.
     Љ  шести  часам вечера они были уже далеко, пройдЯ добрых пЯть миль. Ћн
не  знал,  сколько  миль  они прошли. „а и какое это имело значение; длЯ них
больше  не  существует  расстоЯниЯ  на  земле, в пространстве, они перестают
ощущать  времЯ,  не  чувствуют  и  усталости, котораЯ отмечала бы пройденный
путь.  Ћни  движутсЯ  не в пространстве, а во времени, к причудливой вершине
заката, где вечер и утро сливаютсЯ воедино; сверкающий май свЯзывает их не в
будущем, не завтра, а сегоднЯ, сейчас, когда, обернувшись к ней, он тЯнет ее
за   веревку,  настойчиво  бормочет,  уговаривает  ее  идти  дальше,  а  она
упираетсЯ,  хочет  сбросить  с  себЯ  веревку  и  мычит. ‚от уже полчаса она
противитсЯ,  потому  что набухшее вымЯ тЯготит ее, тЯнет назад, домой. Ќо он
не  пускает  ее,  понемногу перехватывает веревку и наконец гладит свободной
рукой  сначала  морду,  потом  холку, уговариваЯ ее, и наконец она перестает
упиратьсЯ  и идет дальше. Ћни уже идут среди холмов, поросших соснЯком. •отЯ
послеполуденный  ветер  стих,  косматые  вершины  деревьев все еще неумолчно
шептались  о  чем-то  в  Ясной  вышине.  ‘тволы  деревьев и густаЯ хвоЯ были
струнами  арфы,  по  которым ударЯл день; а вверху одна за другой проплывали
причудливые,  неверные  тени уходЯщего днЯ; когда они перевалили через грЯду
холмов  и  спустились  в  тень,  в синюю чашу вечера, в тихий колодезь ночи,
решетчатые  врата  заката затворились за ними. ‘перва она не давала ему даже
притронутьсЯ  к  своему вымени. „а и потом она брыкнула его, по лишь потому,
что  почувствовала  чужую,  неумелую руку, и наконец парное молоко потекло у
него  меж пальцами, по рукам и запЯстьЯм, со звонким журчанием проливаЯсь на
землю.
     Ќочи стоЯли лунные. Љаждую ночь луна понемногу убывала; а на заре рЯдом
с ней Ярко загоралась утреннЯЯ звезда, знаменуЯ конец ночи, и он чувствовал,
как  наступает миг пробуждениЯ, видел, как она поднимаетсЯ сначала на задние
ноги,  возникаЯ  из темноты, колеблЯ, а потом и вовсе разматываЯ клубок сна,
пахнущий  молоком.  ’огда  он тоже вставал, привЯзывал конец веревки к суку,
находил   корзину   по  запаху  вчерашнего  корма  и  уходил.  ‘  опушки  он
оглЯдывалсЯ.  …е  еще  не было видно в сумерках, но он слышал ее, а это было
почти одно и то же, - теплое дыхание было зримо над ползучими корнЯми травы,
теплый  пар  брызжущего  из  сосцов молока плотен и отчетлив на расплывчатой
безликой земле.
     „о  ближнего  хлева  было  всего  полмили.  ‚от  он  уже маЯчит смутным
прЯмоугольником на фоне беспредельного свитка небес, покрытого таинственными
письменами.  ‘обака  молча  встречает  его  у  ворот, она рассекает темноту,
незримаЯ и неслышнаЯ, двигаЯсь где-то на грани зрениЯ и слуха. ‚ первое утро
она  бросилась на него, заливаЯсь Яростным лаем. Ћн остановилсЯ. Ѓыть может,
ему  вспомнилсЯ  другой пес, который осталсЯ далеко, в пЯти милЯх отсюда, но
всего  лишь  на миг, ибо таково уж счастье, не изменЯющее счастливцу, таково
могущество   победы,   котораЯ   изгонЯет  предательский  дух  всех  прошлых
поражений;  теперь  собака  подходит к нему, вилЯЯ хвостом, невидимаЯ, мЯгко
льнет к его ногам, и от прикосновениЯ ее теплого, влажного, мЯгкого Языка на
мгновение становитсЯ ощутимой его собственнаЯ, взмахивающаЯ на ходу рука.
     ‚  аммиачной  духоте  хлева,  где,  просыпаЯсь, ревет и стучит копытами
скот,  он  совсем  терЯет  ощущение  пространства. Ќо он не останавливаетсЯ.
Ћтыскав дверцу, он входит в стойло; незрЯчей рукой он привычно и безошибочно
находит Ясли. Ћн ставит корзину на пол и принимаетсЯ ее наполнЯть, торопливо
и  усердно,  черпает  корм пригоршнЯми, просыпает половину, и сегоднЯ, как и
вчера  и  позавчера,  сам оставлЯЯ против себЯ улику. ‚став и повернувшись к
двери,  он уже различает ее сереющий проем, менее темный и вместе с тем, как
это ни странно, ничуть не более светлый, чем все окружающее, словно, едва он
отвернулсЯ,  в  черную  пустоту  вставили  прЯмоугольный кусок непрозрачного
стекла,  чтобы сделать тьму еще  фантастичнее. ’еперь он слышит голоса птиц.
‘котина  ревет  все  громче,  без  умолку:  он  уже  Явственно видит собаку,
поджидающую,  его  у  стойла,  и  понимает,  что надо спешить, так как скоро
придет  кто-нибудь,  чтобы  задать корм скоту и подоить коров. Ћн выходит из
стойла,  медлит  немного  у  двери,  словно прислушиваетсЯ, вдыхает приЯтный
запах  коров и лошадей, как счастливый любовник вдыхает запах женского тела,
испытываЯ  торжествующее  чувство  близости  ко  всей  безликой,  безымЯнной
женской плоти, способной любить на лоне матери-земли.
     Ћн  и  собака  снова  переходЯт двор в черно-белых рассветных сумерках,
наполненных громким, нестройным птичьим гомоном. “ загородки, котораЯ теперь
отчетливо  видна,  собака  отстает.  Ћн поспешно пролезает сквозь загородку,
неуклюже  держа  корзину обеими руками прЯмо перед собой и оставлЯЯ на сырой
траве  Явственный темный след. Ќа его глазах снова совершаетсЯ чудо, которое
он впервые увидел три днЯ назад: зарЯ, свет вовсе не льютсЯ на землю с неба,
а  напротив,  источаютсЯ  самой  землей.  Џод  плотным пологом, сотканным из
слепых  ползучих  корней  деревьев  и трав, в первозданной тьме, среди праха
времен  и  бесчисленных  останков,  где, не ведаЯ усталости и сна, копошатсЯ
сонмища  червей  и  сметены  в  одну кучу славные кости - …лена ЏрекраснаЯ и
нимфы,  усопшие епископы, спасители, и жертвы, и короли - свет пробуждаетсЯ,
сочитсЯ,  пробиваетсЯ  кверху  по  бессчетным  тонким  канальцам:  сперва по
корнЯм,  потом  по  былинкам  и,  срываЯсь  с  них,  словно  легчайший  пар,
рассеиваетсЯ  и окроплЯет скованную сном землю сонным жужжанием насекомых; а
потом,  просачиваЯсь  все  выше,  ползет  по  узорчатой  коре, по веткам, по
листьЯм,  все  стремительней, ширЯсь и нарастаЯ, наполненный трепетом крыл и
хрустальными  птичьими голосами, он взмывает ввысь и озарЯет безмолвный свод
ночи  желто-розовыми  раскатами.  Ђ  далеко  внизу,  в прозрачной дымке, уже
встрепенулсЯ  провозвестник-петух,  и  вслед за ним весь курЯтник, и хлев, и
конюшнЯ   приветствуют   наступающий  день.  ”люгера  на  колокольнЯх  ловЯт
юго-западный  ветер,  и  поле  ждет пахарЯ с той поры, как закат благословил
воткнутый в землю безлошадный плуг, а теперь неоконченные борозды  всплывают
из темноты, словно притихшие в полусне волны. €, наконец, встает солнце: оно
настигает  его,  прежде  чем  он  успевает  пройти назад полмили. Ѓеззвучный
медный  рев,  пылаЯ, катитсЯ по сырой траве, и его одинокаЯ тень, метнувшись
далеко  вперед,  распростершись  по  земле,  неуловимаЯ,  убегает все дальше
из-под  самых  ног;  землЯ словно отражает его нелепую, жалкую фигуру, и это
отражение,  эта  тень, возноситсЯ на последний холм и, неподвижно повиснув в
пространстве, витает в нем до тех пор, пока он сам не подниметсЯ на вершину,
а  потом  она  как  бы перекидывает невидимый мост через убывающее половодье
ночи  и  снова  движетсЯ  впереди  него,  через  топкую болотистую низину и,
коснувшись  опушки, начинает укорачиватьсЯ, вползаЯ на плотную стену листвы,
- сначала голова, потом плечи, туловище, шагающие ноги, и, наконец, всЯ тень
выпрЯмлЯетсЯ на полотнище трепетной листвы на какой-то неуловимый миг, и он,
не останавливаЯсь, пробегает сквозь нее.
     Љорова  стоит  на том самом месте, где он ее привЯзал, и жует жвачку. ‚
огромных,  влажных,  лишенных  зрачков  глазах он видит себЯ - два крошечных
одинаковых отражениЯ; из глаз волоокой ћноны он глЯдит на себЯ, созерцающего
ее  такой,  какой  она  некогда  представлЯлась  людЯм.  Ћн ставит перед ней
корзину.  Ћна  начинает  есть.  ’репетные  тени неугомонной листвы делают ее
призрачной и такой же бесплотной, какой только что была его бегущаЯ тень, но
это   ему   только   кажетсЯ:   одно  беглое  прикосновение  удостоверЯет  и
подтверждает  ее  весомость  и  объемность  в  зыбкой  путанице  теней; одно
прикосновение  ладони  возвращает  ее,  ощутимую и осЯзаемую, из бездонности
надежды. Џрисев рЯдом с ней на корточки, он начинает ее доить.
     Џотом они вместе едЯт из корзины. …му и раньше приходилось есть коровий
корм - и жмыхи, и отруби, и овес, и кукурузные початки, и силос, и мЯкину, -
понемногу,  но  довольно  часто,  потому что просыпалсЯ он вместе с птицами,
едва притрагивалсЯ к завтраку, оставлЯЯ на тарелке больше половины того, что
давала  ему миссис ‹иттлджон, а через час ел что-нибудь еще, без разбора, ел
то,  что  спокон  веку  догмы  и предрассудки приучили всех двуногих считать
"поганым",  безразличный  ко  вкусу  всего  на  свете,  кроме  вкуса  земли,
осыпавшейсЯ  штукатурки,  расплывшейсЯ краски на изжеванных клочках газеты и
жгучей  муравьиной  кислоты,  непоколебимый  лишь  в  одном:  он  всегда был
травоЯдным,  и  если  ел  что  живое,  то  только растениЯ. Џотом он убирает
корзину.  Љорм  съеден  не  весь.  ЋстаетсЯ ровно, почти до грамма, половина
того,  что  он принес, и он отнимает у коровы корзину, вытаскивает ее из-под
вздрагивающей морды, котораЯ не перестает жевать, выражаЯ крайнее удивление,
вешает  на  сук,  и  ему  все  даетсЯ  легко, он уже изведал удачу, научилсЯ
соблюдать     осторожность,     таитьсЯ,    красть    и    даже    проЯвлЯть
предусмотрительность;  и не изведал он только страсть, алчность, жажду крови
и муки совести, не дающие спать по ночам.
     ‘перва  они  идут  к  роднику.  ќтот родник он нашел в первый же день -
мутнаЯ  влага  по капле сочилась из земли там, где переплелись кроны ольхи и
бука,  непроницаемые  длЯ  солнца,  и,  растекаЯсь, исчезала в сумраке среди
корней  ближнего  ивнЯка  и ольховника. Ћн расчистил родник, вырыл маленький
водоем,  который  теперь  каждое утро бывает полон прозрачной воды, и в него
глЯдитсЯ  листва,  и  они,  склонЯЯсь над родником, расплескивают ее зеленый
узор,  и  пьют,  и  их  отражениЯ  сливаютсЯ,  и  каждый запечатлен навечно,
неповторимо, в этом своем дробЯщемсЯ образе. Џотом он встает, берет веревку,
и они идут через топкую низину к опушке и входЯт в лес.
     ‡арЯ  померкла.  Џриходит день во всей своей откровенной наготе. ‘олнце
стоит  теперь высоко в небе. ‚ воздухе по-прежнему не смолкает птичий гомон,
но  это  уже  не  таинство, не торжественный хорал, возносЯщийсЯ к небесам у
зеленых   алтарей,   а  стелющийсЯ  над  землей  будничный  аккомпанемент  к
будничному  делу-добыванию  пищи.  Џтицы,  словно цветные молнии, проносЯтсЯ
среди  сосен,  чьи  косматые  вершины  глухо  и неумолчно шепчутсЯ на ветру.
’еперь  ее  уже  не надо тЯнуть за веревку; с этой минуты и до самого вечера
они  будут  идти  вслед  за  светом  днЯ, не обгонЯЯ его. “ них та же цель -
закат.  Ћни  стремЯтсЯ к ней вместе с солнцем по той же извечной орбите. Ћни
следуют за пылающим и беспечным солнцем такие же беспечные, но не пылаЯ, как
оно,  под  сенью стволов, мелькающих, словно спицы, с помощью которых солнце
вращает земной шар на его оси, мощно, неторопливо исторгаЯ его из недр тьмы,
и  брезжит  рассвет,  и  занимаетсЯ  зарЯ,  наступает  утро, ленивым потоком
разливаетсЯ  полдень, поднимаетсЯ все выше, к апогею, и венец света украшает
чело  безвозвратно падших серафимов. ‘олнце выситсЯ отвесным желтым столбом.
Ћно   тЯжко   давит  на  плечи,  когда  он,  с  трудом  сгибаЯ  непослушные,
разъезжающиесЯ ноги, наклонЯетсЯ и срывает сперва сочную траву, потом цветы.
Ћн  рвет  Яркие  дикие  маргаритки,  эти  щедрые  дары  новорожденного лета,
изобильного  и расточительного. Џорой его неловкаЯ, плохо повинующаЯсЯ рука,
вместо  того чтобы обломить стебелек, скользит по нему, и на ладони остаетсЯ
лишь горстка смЯтых, изуродованных лепестков. Ќо прежде чем вернутьсЯ к ней,
в  недвижную  полуденную  тень,  он успевает собрать много цветов. “ него их
даже  больше, чем нужно; ему и двух цветков хватило бы с избытком. Ћн кладет
траву  перед ней, и из-под его неуклюжих, вслепую шарЯщих рук возникает, тут
же  расползаЯсь, жалкое подобие венка. Љогда он надевает венок ей на голову,
цветы  рассыпаютсЯ,  катЯтсЯ по ее крутому лбу и жующей морде; трава и цветы
смешиваютсЯ, превращаЯсь в нескончаемую жвачку. —елюсти мерно двигаютсЯ, и с
губ свисает последний цветок.
     ‚ тот день полил дождь. ќто началось неожиданно, Ћн смотрел, как падают
капли,  смотрел  равнодушно,  бессмысленно, безучастно, не знаЯ, как быть, а
дождь  тем  временем  усилилсЯ  и хлестал по земле редкими косыми струЯми, с
разных  сторон,  во всю ширь горизонта, словно из чрева облаков вываливалась
прозрачнаЯ   петлистаЯ   пуповина,  а  в  вышине  вскормленные  летом  овцы,
позвЯкиваЯ  солнечными  колокольцами, щипали, как траву, юго-западный ветер.
Љазалось,  дождь  нарочно искал их обоих, шарил под деревом, где они стоЯли,
и,  наконец,  найдЯ,  обрушилсЯ  на них без всЯкой пощады. ‚етер, ревевший в
соснах,  утих, но тут же налетел снова; в разверзшейсЯ, обессилевшей пустоте
косматаЯ  шкура  земли  встала  дыбом, как у кобылы в неистовстве страсти, и
короткаЯ  оплодотворЯющаЯ  гроза,  все  еще  бушуЯ, с невыносимым сверкающим
грохотом  обсеменила  землю и исчезла, канула неведомо куда; а потом уж небо
прорвалось,  словно  разрешившись  наконец  от  бремени,  и хлынул настоЯщий
проливень,  дико  заметалсЯ  среди  поникшей  листвы,  и то были не капли, а
жгучие  льдистые  иглы,  которые,  казалось,  совсем  не  летели  к земле, а
напротив,  чуждые  ей  и  неподвластные  силе  тЯжести,  торопились вслед за
ревущим  ветром,  породившим их, вдохнувшим в них жизнь, - острые и хрупкие,
они  залетали ему в волосы, кололи сквозь рубашку, жалили лицо, обращенное к
небу, и в каждом их сверкании была быстротечность, как быстротечны светлые и
сладостные  слезы  девушки,  плачущей  над  увЯдшим  цветком;  а потом и они
исчезли,  унеслись  на  север  и  на  восток,  где,  как  недосЯгаемое знамЯ
перемириЯ,  сверкала  радуга,  и  оставили  после  своего  шумного карнавала
забытое  конфетти, которое осыпалось с листка на листок, с ветки на ветку, с
травинки на травинку, собираЯсь в говорливые ручейки и бесконечное число раз
отражаЯ небо, все в золотисто-голубых бликах, полоненное падающими каплЯми.
     €  вот все кончилось. Ћн снова берет в руки веревку, они выходЯт из-под
дерева и продолжают свой путь, двигаЯсь так же неторопливо, как и раньше, но
впервые  с  тех  пор,  как  они  вступили в лес, целеустремленно. Џотому что
близитсЯ  закат.  •отЯ  дождь  был  недолог,  теперь  кажетсЯ,  что  в  этом
беспорЯдочном  и  безвредном  грохоте,  в  этой Ярости было нечто такое, что
нарушило  непоколебимое и размеренное течение днЯ, - так внезапный, истошный
плач ребенка, такой громкий и требовательный, что медлить невозможно, словно
подстегивает времЯ. Ћн вымок до нитки. …го комбинезон отЯжелел, стал сырым и
холодным  -  жалкие  остатки,  презренные  следы  щедрого  великолепиЯ,  эта
мертвеннаЯ  сырость не сродни живой влаге неугомонной воды, котораЯ унесла с
собой  в землю и сохранила даже там безбрежное приволье золотистого воздуха,
и  этот  же воздух сверкает на листьЯх и ветвЯх, которые несметное число раз
повторЯют в миниатюре единую, сверкающую всеми цветами радуги вселенную. Ћни
шествуют среди этого блеска. ‘кованные златой цепью мокрой веревки, они идут
туда,  где  разливаетсЯ  несказанное  сиЯние, прЯмо в закат. Ћни по-прежнему
движутсЯ  за  солнцем.  ‚от они поднимаютсЯ на последнюю вершину. Ћни придут
вместе.  ‚ один и тот же миг все трое, одолев последний подъем, спускаютсЯ в
синюю бездонность вечера и исчезают.
     Ѓыстрые  сумерки стирают их с поблекшей страницы днЯ. Љрошечные, словно
еще  не  родившиесЯ  на  свет,  сперва  неотвратимые,  а  потом неотступные,
безглазые,  спускаютсЯ они с холма. Ћн по запаху находит корзину, снимает ее
с сука и ставит перед ней. Ћна сует туда морду, сладко сопит, вдыхаЯ сладкий
запах  еды,  который  вскоре  сливаетсЯ  с  запахом настойчиво и нетерпеливо
рвущегосЯ  на  волю  молока, и оно течет по его пальцам, ладонЯм, запЯстьЯм,
теплое  и густое, словно кровь самой жизни, неистощимаЯ, самовозрождающаЯсЯ.
Џотом  он  оставлЯет на земле корзину, невидимую в темноте, примечает место,
чтобы  найти ее наутро, и идет к роднику. ‡десь светлее, и он опЯть обретает
способность  видеть.  €  снова  лицо  его  дробитсЯ,  а  потом  возникает из
осколков,  когда  он  пьет  и  вместе  с ним пьет его перевернутое мутнеющее
отражение. ќтот колодезь дней, тихий, бездонный, уходит в самые недра земли.
Ќепостижимым   образом  удерживаЯ  в  себе  стремительный  бег  времени,  он
поглощает  весь день, от зари до зари, - и вчера, и сегоднЯ, и завтра; в нем
терЯетсЯ звезднаЯ россыпь и таинственные письмена ночного неба, ослепительно
жаркий  румЯнец  зари, стремительный неудержимый разлив утра и сладострастно
ленивое  половодье полднЯ. Ђ там послеполуденный отлив, и вот уже утро, день
и  вечер  схлынули, стекли с неба, сползают на землю по притихшей листве, по
веткам,  сучьЯм  и  стволам,  по траве, все вниз, вниз, в дремотном жужжании
насекомых,  пока  наконец  замирающий вздох нежных безмолвных уст родника не
поглотит   последние   капли  света.  Ћн  встает.  Ќад  болотом  не  утихает
беспорЯдочнаЯ  толчеЯ  светлЯчков.  ‚  вышине  светитсЯ  лишь ЯркаЯ вечернЯЯ
звезда,  но тотчас же на небо выходЯт стройные рЯды созвездий, они петлЯют и
кружатсЯ,  свершаЯ  свой  неизменный путь. ‚сЯ лучистаЯ в их слабом лучистом
свете,  она  кажетсЯ  невесомой,  призрачной  среди призрачно поблескивающей
травы.  Ќо  она  здесь, осЯзаемаЯ на фоне нереальной земли. Ћн возвращаетсЯ,
легко  ступаЯ  по этой земле, попираЯ безнадежно запутанный полог подземного
сна  -  где  …лена,  и  епископы,  и короли, и непокорные серафимы. Љогда он
подходит,  она уже ложитсЯ - подгибает сперва передние ноги, потом задние, в
два  приема погружаЯсь в утихшие воды вечера, снова свиваЯ клубок сна, среди
сладкого млечного фимиама. Ћни засыпают рЯдом.


        3


     Љогда  •ьюстон  пришел  домой и хватилсЯ коровы, уже начало смеркатьсЯ.
•ьюстон  был  вдов  и  бездетен.  ‘ тех пор как три или четыре года назад он
потерЯл жену, корова была на его ферме единственным существом женского пола.
“ него даже повар был мужчина, негр, он-то и доил корову, но в ту субботу он
отпросилсЯ  на  негритЯнский  праздник,  обещав  вернутьсЯ  пораньше,  чтобы
подоить  корову  и  сготовить ужин, только •ьюстон, конечно, не поверил этим
обещаниЯм,  он  уже  давно был сыт ими по горло, иначе он, пожалуй, вовсе не
пришел бы домой ночевать и не хватилсЯ бы коровы до самого утра.
     Љак бы то ни было, он вернулсЯ засветло не ужинать, потому что к еде он
был совершенно равнодушен, а подоить корову. Њысль о том, что это необходимо
сделать,  не  давала  ему  покоЯ  весь день. Џо этой причине он и выпил в ту
субботу  чуть больше обычного, а человек он был хоть и крепкий, здоровый, но
угрюмый  от природы, да еще до крайности ожесточившийсЯ против женщин, с тех
пор как понес такую тЯжкую утрату; и так как теперь ему не только предстоЯло
тащитьсЯ  домой  и еще раз соприкоснутьсЯ с женским естеством, на которое он
три  года  назад  наложил  заклЯтие,  но  вдобавок  ко  всему  - в тот самый
сумеречный  час,  после  заката, особенно тЯгостный длЯ него, когда по всему
дому  витал  призрак жены, а иной раз даже сына, так и не родившегосЯ у них,
то,  естественно,  он  был  не  в  очень-то веселом расположении духа, когда
пришел в хлев и увидел, что коровы нет.
     ‘начала  он подумал, что, должно быть, она сама удрала, просто колотила
в  дверь  рогами и копытами до тех пор, пока не соскочил засов. Ќо если так,
непонЯтно,  почему  она,  отЯгощеннаЯ полным выменем, не дожидаетсЯ, мыча, у
ворот.  ’ам  ее тоже не было, и он, ругаЯ ее на чем свет, а заодно и себЯ за
то,  что  не  закрыл ворота, от которых тропа вела на выгон, свистнул своего
пса  и  пошел  назад  к  ручью.  …ще  не  совсем смерклось. ‘леды можно было
различить,  и действительно он увидел следы босых человечьих ног, а поверх -
отпечатки коровьих копыт, но решил, что их отделЯет друг от друга по меньшей
мере шесть часов, но никак не шесть футов. Ћн сперва толком и не взглЯнул на
них,  так  как был уверен, что знает, где корова, он был уверен в этом, даже
когда  у  брода пес свернул в сторону от ручьЯ и бросилсЯ вверх, на холм. Ћн
сердито  отозвал  его.  „аже когда пес остановилсЯ и с удивлением повернул к
нему   свою  серьезную,  умную  морду,  им  все  еще  владела  эта  сердитаЯ
уверенность,  порожденнаЯ хмелем, раздражением и давним, острым, неутихающим
горем,  и  он  кричал на пса, пока не заставил его вернутьсЯ, а потом пинком
погнал  его  к  броду и сам перешел ручей следом за ним, а пес отстал было и
пошел  сзади,  недоумевающий  и настороженный, но он снова пинком погнал его
вперед.
     Ќа  выгоне  коровы не было. ’еперь, убедившись в этом, он понЯл, что ее
свели  со  двора;  сорвав  злобу  на  собаке, он словно вернул себе какое-то
подобие здравого смысла. Ћн пошел назад через ручей. ‚ кармане штанов у него
торчала  еженедельнаЯ  местнаЯ  газета, которую он вынул из своего почтового
Ящика  еще  днем, по дороге в лавку. Ћн свернул ее и поджег. Џри свете этого
факела  он  увидел  следы  слабоумного и коровы у самого брода, там, где они
свернули  к  холму  и, перевалив через него, вышли на дорогу, а потом газета
догорела,  и  он стоЯл у дороги при свете первых звезд (луна еще не взошла),
ругаЯсь  ожесточенно, не со злобой, а с отчаЯнным негодованием и жалостью ко
всей слепой плоти, способной надеЯтьсЯ и скорбеть.
     —тобы  оседлать конЯ, ему нужно было пройти почти целую милю. Ѓез толку
кружа  по  выгону, он уже прошел в два раза больше и теперь кипел бессильной
Яростью, сам не знаЯ против чего, еще сильнее распалЯЯсь от бессилиЯ, оттого
что  не  на  кого эту Ярость излить; ему казалось, что он снова стал жертвой
бессмысленной,  но хитро подстроенной шутки, которую сыграло с ним все то же
извечное,  глумливое Љоварство с единственной целью заставить его тащитьсЯ в
темноте  целую милю. Ќо хотЯ он никак не мог вразумить слабоумного, покарать
его, зато мог вселить в него если не страх божий, то, по крайней мере, страх
перед воровством и, уж конечно, страх перед ним, „жеком •ьюстоном, чтобы ему
впредь  неповадно было сводить со двора корову, и тогда ему, „жеку •ьюстону,
уходЯ  из  дому,  не  придетсЯ больше гадать, будет корова в стойле или нет,
когда  он  вернетсЯ. Ћднако сев наконец на своего конЯ и тронув его с места,
овеваемый  снежим  ветерком,  он  почувствовав,  что  холоднаЯ, непреклоннаЯ
Ярость  сменилась  другим,  более  привычным  чувством, злой насмешливостью,
пожалуй,  несколько  грубоватой  и  тЯжеловесной,  но  неодолимой,  упорной,
неподвластной  даже  безутешному  горю;  и  поэтому  задолго до того, как он
добралсЯ до ”ранцузовой Ѓалки, он уже знал, что сделает. Ћн навсегда излечит
этого  дурачка  от  пристрастиЯ  к  коровам  верным  и безотказным способом:
заставит  его  выдоить ее и задать ей корм; сегоднЯ он уедет домой, а завтра
утром  вернетсЯ  и  опЯть  заставит его подоить ее и задать ей корм, а потом
пешком  отвести корову обратно. Џоэтому он даже не остановилсЯ у дома миссис
‹иттлджон.  Ћн завернул за угол и поехал прЯмо к загону; но миссис ‹иттлджон
сама  окликнула  его  из-за  загородки,  отбрасывавшей длинную густую лунную
тень.
     - Љто там?
     Ћн остановил лошадь. "Ћслепла она, что ли, даже пса моего не узнала", -
подумал он. € в ту же секунду он понЯл, что и ей ничего не скажет. ’еперь он
видел  ее,  высокую,  длинную,  как  жердь,  и почти такую же тощую, у самой
загородки.
     - ќто Я, „жек •ьюстон, - сказал он.
     - ‚ам чего?
     -  „а  вот, хотел напоить лошадь из вашей колоды. - Ђ что, у лавки уж и
воды не стало?
     - џ из дому.
     -  ‚от  как,  -  сказала  она.  -  Ђ  вы  не...  - Ћна говорила хриплой
скороговоркой,  запинаЯсь.  €  он  почувствовал, что сейчас скажет ей это. Ђ
слова уже сами сорвались у него с Языка:
     - Ћб нем не беспокойтесь. џ его видел.
     - Љогда?
     - Љогда уезжал из дому. Ћн был там сегоднЯ утром и вечером тоже. “ менЯ
на выгоне. ’ак что не беспокойтесь. Ќадо же и ему отдохнуть в субботу.
     - Ђ негр ваш небось ушел на гулЯнку? - проворчала она.
     - „а, мэм.
     - ’ак зайдите закусить. “ менЯ кое-что осталось от ужина.
     -  ‘пасибо,  Я  уже  поужинал.  - Ћн начал заворачивать лошадь. - ‚ы не
волнуйтесь. …сли он еще там, Я прогоню его домой.
     - Ќо вы, кажетсЯ, хотели напоить лошадь, - снова проворчала она.
     -  Џравильно,  -  сказал  он  и  въехал в загон. „лЯ этого ему пришлось
слезть  с  лошади,  отворить  ворота,  потом затворить их и снова отворить и
затворить  их  за  собой,  а  потом  сесть  в  седло.  Ћна  все еще стоЯла у
загородки, но не откликнулась, когда он пожелал ей спокойной ночи.
     Ћн  поехал  домой.  ЏолнаЯ  луна висела теперь высоко над деревьЯми. Ћн
поставил  лошадь в стойло, пересек двор, весь словно выбеленный, пройдЯ мимо
коровника,  зиЯвшего  лунно-белой пустотой, вошел в дом, пустой и темный под
серебристой  крышей,  разделсЯ и лег на свою жесткую, как у монаха, железную
койку,  на  которой  он  теперь спал, и пес лег рЯдом, а лунно-белый квадрат
света, падавшего из окна, накрыл его, как накрывал их обоих, когда была жива
его  жена  и вместо жесткой койки здесь стоЯла широкаЯ кровать. Ћн больше не
ругалсЯ,  и  в душе его уже не было Ярости, когда на заре он - вывел конЯ на
то  самое  место,  где  накануне потерЯл след, и сел в седло. Ћн разглЯдывал
землю,  испещренную бледным, непроницаемым узором, который оставили здесь за
субботний  вечер  колеса,  копыта и человеческие ноги - тут сама первобытнаЯ
простота  слабоумного,  его  неумение  прЯтатьсЯ, в нужную минуту обернулись
беспредельной  хитростью,  так  порой  человек  живет и даже не подозревает,
сколько мужества сможет он найти в своей душе в нужную минуту, - разглЯдывал
землю,  ругаЯсь,  охваченный  не злобой, но свирепым презрением и жалостью к
этой  немощной,  бессильной,  но  такой  несокрушимой  плоти,  котораЯ  была
обречена  и проклЯта еще до того, как поЯвилась на свет и издала свой первый
крик.
     Ђ  между  тем  хозЯин  хлева уже нашел предательскую горку просыпанного
корма  и  полукруглый  след  там,  где  стоЯла  корзина; с одного взглЯда он
убедилсЯ, что и корзина украдена у него. ‘лед вывел его через двор к воротам
и  там потерЯлсЯ. Ќо все было на месте, пропало лишь немного корма да стараЯ
корзина.  Ћн  собрал  просыпанный  корм, бросил его обратно в Ясли, и вскоре
скоре  перваЯ  вспышка  бессильной злобы, праведного возмущениЯ столь грубым
посЯгательством  на его собственность, угасла, и за весь день только раз или
два  в  нем снова просыпалось сердитое, мучительное недоумение; но на другое
утро, когда он вошел в стойло и увидел безмолвную горку просыпанного корма и
полукруглый  след  корзины,  он  чуть не задохнулсЯ от изумлениЯ, за которым
последовал  Яростный  взрыв  злобы,  как  это  бывает  с  человеком, который
выскочил   из-под  самых  копыт  взбесившейсЯ  лошади,  избежав  смертельной
опасности, и вдруг поскользнулсЯ на банановой корке. ‚ этот миг он готов был
на  смертоубийство. ќто было вторичное вопиющее нарушение древней библейской
заповеди,  гласЯщей,  что  человек  должен  трудитьсЯ в поте лица своего или
ничего  не  иметь  (заповеди,  в  которой он видел источник честности, смысл
жизни,  основу  всего  сущего),  поругание  моральной  твердыни,  которую он
отстаивал  более  двадцати  лет,  сначала в одиночку, а потом вместе с пЯтью
детьми,  и  победа  его обернулась поражением. ’еперь он был уже не молод, а
когда  начинал  жизнь,  у  него  не было ничего, кроме железного здоровьЯ да
неистощимого  терпениЯ  и  пуританской  воздержности  и  умеренности,  и  он
превратил  участок  тощей  кочковатой  земли, который купил, заплатив меньше
доллара  за  акр,  в  прекрасную  ферму,  женилсЯ,  растил детей, кормил их,
одевал, обувал и даже дал им кое-какое образование, во всЯком случае, научил
их  работать  не  покладаЯ  рук,  и  как  только  они  подросли  и  вышли из
повиновениЯ,  все,  и  сыновьЯ  и  дочери,  разбрелись  кто куда (одна стала
сестрой милосердиЯ, другой - агентом у какого-то мелкотравчатого политикана,
третьЯ  -  проституткой,  четвертый  - цирюльником в городе, а старший сын и
вовсе  сгинул без следа), так что теперь у него только и осталась небольшаЯ,
хорошо  обработаннаЯ  ферма,  политаЯ  потом,  которую  он  ненавидел  лютой
ненавистью, и она, казалось, молчаливо платила ему тем же, зато уж она-то не
могла  уйти  от  него  и прогнать его тоже не могла, но словно бы знала, что
переживет  его,  переживет  непременно,  и его самого, и его жену, в которой
было  столько  же,  если  не упорства, то, во всЯком случае, сил и терпениЯ,
чтобы все переносить.
     Ћн  выбежал из хлева, клича жену по имени. Љогда она поЯвилась в дверЯх
кухни, он крикнул, чтобы она шла доить, а сам бросилсЯ в дом, потом выскочил
оттуда  с дробовиком, снова пробежал мимо жены в конюшню, выбранив ее за то,
что  она  замешкалась, взнуздал одного из мулов и, захватив ружье, доехал до
загородки, где след потерЯлсЯ. Ќа этот раз он не отступилсЯ и быстро отыскал
след снова, - темнаЯ полоса еще виднелась в примЯтой, отЯгченной росой траве
у него на покосе, пересекала поле и уходила в лес. ‡десь, в лесу, след снова
потерЯлсЯ.  Ќо  он  не  отступилсЯ  и  теперь. Ћн был слишком стар длЯ всего
этого,  слишком  стар  длЯ  столь  долгой  изнурительной злобы и кровожадной
ненависти.  Ћн  еще не завтракал, дома его ждала работа, бесконечнаЯ работа,
все та же изо днЯ в день, изнашивающаЯ нервы и тело, - единственное, чем его
мог  доконать  этот  клочок  земли,  ставший  его  заклЯтым врагом, та самаЯ
работа,  которую  он  делал  вчера  и  должен  делать  сегоднЯ,  и завтра, и
послезавтра,  один  как  перст,  или  покоритьсЯ, признать себЯ побежденным,
отказатьсЯ  от  своей воображаемой победы над детьми; и так до тех пор, пока
не  пробьет  его  час,  и тогда (он знал и это) он споткнетсЯ и упадет с еще
открытыми  глазами,  руки его закостенеют, скрюченные, словно все еще сжимаЯ
рукоЯти  плуга,  и  он  останетсЯ  лежать  на свежей борозде за плугом или в
густой  траве,  на  лугу,  все  еще не выпускаЯ из рук серп или топор, и эту
последнюю   победу   над   ним  отпразднует  каркающее  воронье,  и  наконец
какой-нибудь  любопытный  прохожий набредет на него и похоронит его останки.
Ќо  он  не  повернул назад. …му даже посчастливилось вскоре снова напасть на
след,  он нашел три отпечатка на песке, в овраге, где бежал ручеек, нашел по
чистой  случайности, так как потерЯл след в миле от этого места; он имел вес
основаниЯ  усомнитьсЯ  в  том,  что это те самые следы, хотЯ это были именно
они. Ќо он не усомнилсЯ ни на миг. „ень еще не наступил, а он уже узнал, чьЯ
это  корова.  ‚  лесу  ему  встретилсЯ негр •ьюстона, тоже верхом на муле. ‚
бешенстве  и  даже  пригрозив негру ружьем, он крикнул, что не видел никакой
коровы, ее здесь нет и не было, что это его землЯ, хотЯ в пределах трех миль
ему не принадлежало ничего, кроме разве припрЯтанной где-то корзины, и велел
негру убиратьсЯ вон, чтоб и духу его здесь не было.
     ‘  тем  он и вернулсЯ домой. Ќо от своего не отказалсЯ: теперь он знал,
что  делать  и  каким  путем достичь цели. “ него созрел план, как не только
проучить и наказать вора, но и возместить убытки. Ћн оставил мысль захватить
вора врасплох; нет, уж лучше поймать корову, и либо потребовать деньги прЯмо
с  хозЯина, либо, если тот откажетсЯ платить, воспользоватьсЯ своим законным
правом   и   взыскать   с   него   штраф   за  приблудную  скотину,  -  хотЯ
один-единственный законный доллар едва ли возместит ему потерЯнное времЯ, не
то  времЯ,  которое  он  потратит,  чтобы изловить корову, а то, которое уже
потерЯл,  оторвал  от бесконечной, неумолимой работы, и батрака нанЯть он не
мог,  не  потому,  что  заплатить  был  не в состоЯнии, а потому что во всей
округе  ни  один человек, будь то белый или негр, ни за какие деньги не стал
бы на него работать, а он знал, что если дать работе забрать над ним власть,
тогда ему крышка. Ћн даже в дом не зашел, поехал прЯмо в поле, запрЯг мула в
плуг,  который  с  вечера оставил в борозде, и пахал до самого полуднЯ, пока
его  жена  не  позвонила  в  колокол; поев, он снова вернулсЯ в поле и пахал
дотемна.
     Ќа  другое  утро,  еще  не  погасла  луна, а он уже снова был в хлеву и
оседланный  мул  ждал  в  своем  стойле.  Ќа  фоне  бледной  зари  он увидел
приземистую,  косолапую фигуру с корзиной в руках, она скользнула к ЯслЯм, и
его  собака  молча  шла  следом, а потом вор снова вынырнул, облапив корзину
обеими  руками, как медведь, и заторопилсЯ назад к воротам, а собака все шла
за  ним  по  пЯтам.  “видев собаку, хозЯин чуть не задохнулсЯ от неудержимой
Ярости.  ‚  первое  утро  он  слышал,  как она заливалась лаем, но спросоньЯ
ничего  не  разобрал,  а  когда  стрЯхнул  наконец сон, она уже успокоилась;
теперь-то  он  понимал,  почему  собака  не лаЯла на второе и третье утро, и
знал, что попытайсЯ он сейчас выйти из хлева, даже если вор не оглЯнетсЯ, то
она  может,  чего доброго, залаЯть на него самого. Ђ когда он наконец решил,
что  можно  без  риска  вылезти  из  засады,  во дворе никого не было, кроме
собаки,  котораЯ  стоЯла  у  ворот,  глЯдЯ  вслед вору сквозь загородку и не
замечаЯ хозЯина, пока он злобным пинком не прогнал ее домой.
     Џравда,  на  росистой  траве  снова  осталсЯ  темный  след, но когда он
добралсЯ  до леса, то оказалось, что он повторил ошибку •ьюстона, недооценив
всемогущество  страсти,  котораЯ,  видимо, так же как бедность и невинность,
каким-то   непостижимым  образом  изыскивает  средства  длЯ  самозащиты.  Ћн
проездил  чуть  ли  не  все  утро натощак, кипЯ злобой, по лесной глухомани,
среди  веселой  майской  зелени,  а  позади него все выше и выше поднималось
неумолимое  светило,  словно знамение, напоминаЯ ему о враждебном изнурЯющем
поле.  ‚  то  утро ему удалось снова напасть на след - он был почти у цели и
даже видел лужицу пролитого молока и примЯтую траву там, где стоЯла корзина,
пока  корова  ела  из  нее. Ћн нашел бы и саму корзину, висевшую на суку, ее
ведь никто и не пыталсЯ спрЯтать. Ќо ему в голову не пришло взглЯнуть вверх,
потому  что теперь он видел коровий след. Ћн поехал дальше, внешне спокойный
и  сдержанный, хотЯ внутри у него все кипело, терЯЯ след, находЯ его и снова
терЯЯ, и так целое утро, почти до полуднЯ, - этого средоточиЯ света и тепла,
которое,  казалось,  подогревало  не  только его кровь, но и те непостижимые
ходы  и  пути,  по которым растекалась его злоба. Ќо в тот же день он понЯл,
что  солнце  тут ни при чем. Ћн тоже стоЯл под деревом, пока бушевала гроза,
сверкала  молниЯ  и  холодный  дождь  беспощадно  хлестал  его бренное тело,
которое  робко  съеживалось, но не терЯло стойкости, а потом снова скакал по
улыбчатому,  девственно  чистому  лику  земли,  омытому золотистыми слезами.
’еперь  он  был уже в семи милЯх от дома. „о темноты оставалсЯ всего час. Ћн
проехал  назад  мили четыре, и, только когда загорелась вечернЯЯ звезда, ему
вдруг  пришло  в  голову,  что беглецы могли просто-напросто вернутьсЯ на то
самое  место,  где он видел лужицу молока. Ћн снова повернул мула без всЯкой
надежды на успех. „аже злоба его оставила.
     „о  дому  он  добралсЯ за полночь, пешком, ведЯ в поводу мула и корову.
‘начала  он  боЯлсЯ,  что  вор  убежит.  Џотом  сам  не  знал,  как  от него
избавитьсЯ.  €  пока тащилсЯ пешком до своего хлева, тщетно пыталсЯ прогнать
это  нелепое существо, этого слабоумного, который лежал у коровы под боком и
вскочил  с  хриплым,  испуганным  криком,  по  которому он узнал, кто это, а
теперь,  спотыкаЯсь,  со стопами, плелсЯ следом, не отставаЯ ни на шаг, даже
когда  он,  слишком  старый  длЯ всего этого, измученный не столько голодом,
сколько  неотступной,  ни  на  миг  не отпускавшей его злобой, оборачивалсЯ,
кричал  и  ругалсЯ.  †ена ждала у ворот с фонарем. ‚ойдЯ во двор, он бережно
передал  ей  веревку  и  недоуздок,  аккуратно  затворил  за  собой  ворота,
нагнулсЯ,  по-старчески  медленно нашарил на земле палку, потом вдруг быстро
выпрЯмилсЯ,  накинулсЯ  на  слабоумного  и  стал бить его, изрыгаЯ проклЯтиЯ
хриплым,  исступленным,  задыхающимсЯ  голосом,  а  жена  бросилась  к нему,
выкрикиваЯ его имЯ.
     - Џерестань! - кричала она. - ‘лышишь, перестань! ’ы что, хочешь себЯ в
гроб вогнать?
     -  •а!  -  сказал  он,  задыхаЯсь и дрожа. - …ще милю-другую пройду, не
помру. ‘тупай принеси замок.
     ‡амок  был  висЯчий. ќто был единственный замок на всей ферме. Ћн висел
на главных воротах, которые хозЯин запер на другой день после того, как ушел
последний  из  его детей. †ена принесла замок, а он тем временем все пыталсЯ
прогнать идиота со двора. Ќо это странное существо было неуловимо. „вигалось
оно  неуклюже  и неловко, не переставаЯ стонать и пускать слюни, но он никак
не  мог  ни схватить его, ни отпугнуть. Ћно все времЯ было у него за спиной,
вне круга света, отбрасываемого фонарем, который держала жена, и не уходило,
даже  когда  он  поставил корову в стойло и, пропустив цепь в дверную ручку,
замкнул  замок. Ђ наутро, когда он отомкнул цепь, это существо было в хлеву,
рЯдом  с  коровой.  Ћно  даже  задало  ей  корм, хотЯ длЯ этого ему пришлось
вылезти  из стойла, а потом снова залезть обратно, и все пЯть миль, до самой
фермы  •ьюстона, оно шло за ним по пЯтам, со стонами, пускаЯ слюни, но когда
они  подошли  к  самому  дому, старик обернулсЯ и увидел, что его нет. Љогда
именно  оно  исчезло,  он  не знал. ‚озвращаЯсь назад со штрафным долларом в
кармане,  он  осмотрел  дорогу,  чтобы понЯть, куда оно девалось. Ќо никаких
следов он