розовый,  пахнущий  духами) и написал
“орнеру, что будет работать в школе еще год.
     Ќо проработал он там еще три года. ‡а это времЯ он и впрЯмь стал совсем
монахом,  а  холоднаЯ,  мрачнаЯ школа, маленькаЯ, беднаЯ деревушка стала его
горой,  его  ѓефсиманским  садом,  и,  он  сам это понимал, его ѓолгофой. Ћн
уподобилсЯ древним анахоретам. ЌетопленнаЯ каморка была его одинокой кельей,
тонкий  соломенный тюфЯк, брошенный на деревЯнный пол, - ложем из камней, на
котором  он  лежал  навзничь,  обливаЯсь потом в ледЯные зимние ночи, нагой,
непреклонный, стиснув зубы, и лицо у него было как у ученого мудреца, а ноги
волосатые, как у фавна. Ђ потом наступал день, и он мог встать, и одетьсЯ, и
поесть,  даже  не  разбираЯ  вкуса  еды. Љ еде он всегда был безразличен, но
теперь  он  часто  даже не знал, поел он или нет. Џотом он выходил и отпирал
школу,  садилсЯ  за свой стол и ждал, когда она поЯвитсЯ и пойдет по проходу
между партами. ‘начала он думал женитьсЯ на ней - подождать, пока она станет
старше,  и  просить  ее  руки, хотЯ бы попытатьсЯ, но давно уже отбросил эту
мысль.  ‚о-первых, он не хотел женитьсЯ, быть может - пока, а быть может - и
вовсе.  €  потом  не в жены она была ему нужна, она была нужна ему только на
один раз, так человек с гангреною руки или ноги жаждет удара топора, который
снова  сделает  его  сравнительно  здоровым.  Ћднако  он  готов был и на эту
жертву,  лишь  бы  избавитьсЯ от наваждениЯ, но знал, что это невозможно, не
только из-за ее отца, который никогда не согласитсЯ на их брак, но из-за нее
самой,  из-за  той  ее  сущности, котораЯ начисто уничтожала всЯкую ценность
одной  клЯтвы  в  верности  на всю жизнь, всЯкую способность одного человека
быть вечно преданным, обесценивала те жалкие возможности любви, какие мог ей
предложить один человек. Ћн почти видел ее будущего мужа - карлик, гном, без
мощи  в  чреслах  и без желаниЯ, он будет значить длЯ нее не больше, чем длЯ
книги  -  имЯ  владельца  на  форзаце.  € опЯть то же самое, опЯть из книг -
мертвое,  искаженное подобие образа, который уже ввел его однажды в соблазн:
‚енера  и  колченогий  ‚улкан,  который  не  обладает  ею,  а только владеет
единственно  благодарЯ  силе,  той  силе,  что  дает  мертваЯ  власть денег,
богатства,  безделушек, всЯкой мишуры, как мог бы он владеть не картиной, не
статуей,  а,  к  примеру,  полем.  ‹эбоув  видел это поле: прекраснаЯ землЯ,
тучнаЯ,  плодоноснаЯ,  унавоженнаЯ,  бессмертнаЯ  и глухаЯ к речам того, кто
заЯвлЯет  на  нее  свои  права,  беспамЯтнаЯ,  высасывающаЯ вдесЯтеро больше
живого  семени,  нежели ее хозЯин способен накопить и извергнуть за всю свою
жизнь,  воздающаЯ  сторицей  и  рождающаЯ урожай, в тысЯчу крат больший, чем
смеет надеЯтьсЯ собрать и сохранить владелец.
     „а,  надеЯтьсЯ  было не на что. € все же он не уезжал. Ќе уезжал, чтобы
иметь  возможность,  дождавшись,  когда разойдутсЯ последние ученики и школа
опустеет, встать со спокойствием проклЯтого и отверженного, подойти к скамье
и  положить  руку  на  доску, еще хранЯщую тепло ее тела, или даже встать на
колени,  прижатьсЯ лицом, потеретьсЯ щекой, обнимать твердое, бесчувственное
дерево,  пока  тепло не улетучитсЯ. Ћн сошел с ума. € он знал это. €ногда он
больше  не  хотел ее любви, но хотел причинить ей боль, видеть, как брызнет,
потечет  кровь,  видеть,  как  клеймо  ужаса и муки лЯжет на это безмЯтежное
лицо,  которое  он  подомнет  под себЯ, оставить на нем неизгладимое клеймо,
увидеть,  как  оно  вообще  перестанет  быть  человеческим  лицом.  ’огда он
избавитсЯ  от  этого  безумиЯ,  изгонит  его из себЯ, и тогда они поменЯютсЯ
ролЯми.   ’огда   он   сам   повергнетсЯ   ниц   перед   этим  лицом,  лицом
четырнадцатилетней   девочки,   несмотрЯ  на  возраст  отмеченное  тЯгостным
знанием,  которое  ему  никогда  не  будет  дано,  и в изобилии, в избытке -
порочным, извращенным опытом. Ћн был как дитЯ перед этим знанием. Ћн был как
юнаЯ,  нетронутаЯ  девушка, растерЯннаЯ и перепуганнаЯ насмерть, загнаннаЯ в
ловушку не хитростью и опытом соблазнителЯ, а слепыми, безжалостными, силами
внутри  нее самой, которые жили в ней долгие годы, а она и не подозревала об
этом.  Ћн  ползал бы перед нею в пыли, он твердил бы, задыхаЯсь: "“кажи мне,
что  делать.  ‘кажи. џ сделаю все, что ты скажешь, только бы постичь, узнать
то, что знаешь ты". Ћн сошел с ума. € знал это. Ћн знал, что рано или поздно
что-нибудь  непременно  случитсЯ.  €  еще  он  знал:  что  бы  ни случилось,
побежденным  будет он, хотЯ он пока не догадывалсЯ, где единственнаЯ трещина
в  его  броне,  не  думал,  что  она  найдет ее безошибочно, чутьем, даже не
сознаваЯ, какой опасности избежала. "Ћпасность? - думал, кричал он про себЯ.
- Ћпасность? Ќе длЯ нее - длЯ менЯ. џ боюсь того, что могу сделать, не из-за
нее,  потому  что  ни  Я, ни другой мужчина не в силах причинить ей никакого
зла. џ боюсь потому, что плохо будет мне".
     €  вот,  однажды,  он  нашел  свой топор. ‚ каком-то сладостном оргазме
рубил  он,  после  первого  неумелого  удара,  по  обрывкам  нервов и свЯзок
гангренозной  конечности.  ‘начала  он  ничего  не  слышал.  Џоследние  шаги
замерли,  дверь  захлопнулась  в  последний  раз.  Ћн  не  слышал,  как  она
отворилась снова, но что-то заставило его поднЯть лицо, исступленно прижатое
к  скамье.  Ћна снова была в классе и смотрела на него. Ћн понЯл, что она не
только  заметила  место,  подле  которого  он  стоЯл на коленЯх, но и знает,
почему  он  здесь  стоит.  ‚озможно,  в этот миг он верил, что она все времЯ
знала  это,  потому  что  сразу увидел, что она не испугана и не смеетсЯ над
ним,  что ей просто-напросто все равно. Ђ она и не подозревала, что глЯдит в
лицо  человека, готового на убийство. Ћна спокойно выпустила дверную ручку и
пошла между партами прЯмо к печке.
     -  „жоди еще нет, - сказал она. - Ђ на дворе холодно. —то  это вы здесь
делаете?
     Ћн  встал  с  колен.  Ћна  все  шла,  держа в руках клеенчатый ранец, с
которым ходила вот уже пЯть лет, и вне школьных стен, он знал это навернЯка,
открывала   его   лишь  длЯ  того,  чтобы  положить  туда  холодные  сладкие
картофелины. Ћн пошел на нее. Ћна остановилась, не спускаЯ с него глаз.
     - Ќе бойсЯ, - сказал он. - Ќе бойсЯ.
     - ЃоЯтьсЯ? - сказала она. - —его?
     Ћна отступила на шаг и снова остановилась, пристально глЯдЯ ему в лицо.
Ћна  не  боЯлась.  "Ћна  и  этого  еще не учила", - подумал он; и тут что-то
бешеное  и  холодное взметнулось в нем, то ли отречение, то ли горькаЯ тоска
по  отринутому,  хотЯ  на  лице его ничего не отразилось, оно даже улыбалось
слегка - трагическое, усталое лицо проклЯтого и отверженного.
     - ‚  том-то  и  дело,  -  сказал он, - ‚ том-то и беда. Ќе боишьсЯ.  Ќо
этому ты должна выучитьсЯ. •оть этому ты у менЯ выучишьсЯ.
     Ќо  он  уже  научил  ее чему-то иному, хотЯ еще с минуту или две сам об
этом  не  подозревал.  „а,  одному  она в самом деле выучилась за пЯть лет в
школе,  и  теперь  ей  предстоЯло  выдержать  экзамен. Ћн шел на нее. Ћна не
двигалась.  Џотом он схватил ее. Ћн налетел так быстро и неотвратимо, словно
она  была футбольным мЯчом или же мЯч был у нее и она преграждала ему путь к
последней  белой  черте,  которую  он  ненавидит,  но  должен ее достичь. Ћн
набросилсЯ  на  нее, и тела их столкнулись, ошиблись, потому что она даже не
попыталась  уклонитьсЯ,  не  говорЯ  уж о сопротивлении. Љазалось, на миг ее
сковало  вЯлое,  безвольное  удивление,  и она стоЯла, большаЯ, неподвижнаЯ,
почти такаЯ же высокаЯ, как он, уставившись ему в глаза, - это тело, которое
всегда  было  словно  бы  вне  одежды  и,  не  сознаваЯ  этого, превращало в
приапический   хаос   то,   чему   он,  ценой  трехлетних  жертв,  терпениЯ,
самоистЯзаний и беспрерывной борьбы с собственной неукротимого кровью, купил
право  посвЯтить свою жизнь, тело, бессильное и текучее, как молоко, которое
каким-то чудом не растекаетсЯ, сохранЯет форму.
     Џотом  оно  вдруг  все  напрЯглось в неистовом, немом сопротивлении, но
даже  теперь  он  не  мог уловить в ней ни страха, ни хотЯ бы негодованиЯ, а
только  удивление  и  досаду.  Ћна  была  сильна. Ћн это предвидел. Ћн этого
хотел, он ждал этого. Ћни Яростно сцепились. Ћн все улыбалсЯ и шептал.
     -  ’ак,  -  шептал  он.  -  Ѓорись. Ѓорись. ‚от оно - мужчина и женщина
борютсЯ. Ќенависть. “бить, но только так, чтобы отныне и во веки не осталось
сомнениЯ, кто убит. € даже мертвым не знать покоЯ в могиле, отныне и во веки
они  там вдвоем, и этим двоим никогда уж не знать покоЯ ни вместе, пи врозь,
пока живы.
     Ћн  обнЯл  ее  не  слишком  крепко,  чтобы  лучше чувствовать неистовое
сопротивление костей и мышц, только не даваЯ ей вцепитьсЯ ему в лицо. Ћна не
проронила ни звука, хотЯ брат, который никогда не опаздывал, мог теперь быть
уже  у  самых дверей школы. ‹эбоув об этом не думал. Ђ если бы и подумал, то
ему,  вероЯтно,  было  бы  все  равно.  Ћн  держал ее не слишком крепко, все
улыбаЯсь,   шепча   вперемешку   обрывки  латинских  и  греческих  стихов  и
американские  непристойности,  как  вдруг ей удалось высвободить одну руку и
двинуть  его локтем пониже подбородка. Ћн покачнулсЯ и не успел выпрЯмитьсЯ,
как  она другой рукой отпустила ему полновесную затрещину. Ћн отлетел назад,
прЯмо  на  скамью, упал и опрокинул скамью на себЯ. Ћна стоЯла над ним, дыша
глубоко, но не задыхаЯсь, даже волосы у нее не растрепались.
     -  •ватит  менЯ  лапать,  -  сказала она. - ‚от еще всадник без головы,
€кабод  Љрейн* {€кабод  Љрейн  - герой новеллы ‚ашингтона €рвинга "‹егенда о
‘онной лощине", школьный учитель, за которым гналсЯ всадника без головы}.
     Љогда  хлопнула  дверь  и  замерли  ее шаги, он услышал тиканье дешевых
настольных  часов,  которые  привез  с собой из Ћксфорда, необычно громкое в
наступившей  тишине,  с  металлическим  дребезгом,  как  будто  мелкаЯ дробь
сыпалась  в жестЯнку, но он еще не успел встать, как дверь снова отворилась,
и он, сидЯ на полу, видел, как она снова прошла между партами.
     - ѓде мой...- сказала она.
     ’ут  она  увидела  свой ранец, поднЯла его с полу и повернула назад. Ћн
снова  услышал,  как  хлопнула  дверь.  "‡начит,  она ему еще не сказала", -
подумал он.
     Ћн  знал  ее  брата.  ’от не стал бы сперва отвозить ее домой, вошел бы
сразу,   получив   наконец   подтверждение  своей  правоты  после  пЯти  лет
беспочвенной  и  Яростной уверенности. ќто было бы уже хоть что-то. Љонечно,
самых сокровенных глубин не достичь, и все-таки он бил бы ту же плоть, то же
самое  горЯчее,  живое  тело,  в  котором  бежит  та  же кровь, - это был бы
пароксизм, оргазм своего рода, катарсис, наконец, - хоть что-то! € он встал,
и  подошел  к своему столу, и сел, и повернул часы к себе (они всегда стоЯли
боком,  так чтобы он мог их видеть, когда подходил к кафедре длЯ опроса). Ћн
знал  расстоЯние от школы до дома “орнера и достаточно часто ездил на лошади
в  университет  и  обратно, чтобы подсчитать, за сколько минут можно доехать
верхом.  Љ  тому  же  назад  „жоди  поскачет галопом, подумал он. Ћн отмерил
взглЯдом,  сколько  должна  пройти минутнаЯ стрелка, и сидел, глЯдЯ, как она
ползет  к  крайней  чёрте.  Џотом он осмотрел единственное свободное место в
комнате;  правда, и тут стоЯла печка, не говорЯ уже о скамье. Џечку сдвинуть
нельзЯ,  а  скамью  можно.  Ќо  даже  тогда... Њожет, лучше встретить его во
дворе,  а  то  как  бы кому не покалечитьсЯ. Ќо потом он подумал, что именно
этого  ему  и нужно, чтобы кто-нибудь покалечилсЯ, и тут он спокойно спросил
себЯ: "Љто же?" - и ответил: "Ќе знаю. Њне все равно". Ћн снова стал глЯдеть
на  циферблат.  „аже когда прошел целый час, он все еще не мог поверить, что
его постигло последнее, непоправимое несчастье. "Ћн стережет менЯ в засаде с
револьвером,  -  думал  он.  -  Ќо  где? ‚ какой засаде? ЉакаЯ еще ему нужна
засада?"  -  а  сам  уже видел, как назавтра утром она снова входит в класс,
невозмутимо  спокойнаЯ  и  даже не помнЯщаЯ ничего, и несет с собой холодный
сладкий  картофель,  и  будет  жевать  его  в  перемену,  сидЯ на солнце, на
крыльце,  словно  одна  из потерЯвших девственность, а возможно, и безымЯнно
понесших во чреве богинь, которые вкушают хлеб бессмертиЯ на залитом солнцем
склоне Ћлимпа.
     €  тогда  он  встал,  собрал  книги и бумаги, которые каждый день после
занЯтий  уносил  вместе  с  часами  в свою убогую комнату, а наутро приносил
обратно,  сложил  их  в Ящик стола, закрыл его и вытер стол носовым платком,
все это неторопливо, но безостановочно, со спокойным лицом, потом завел часы
и  поставил  на  прежнее  место.  Џальто,  подаренное ему тренером шесть лет
назад,  висело  на  гвозде.  Ћн  поглЯдел  на  него,  помедлил, потом быстро
подошел,  снЯл  его,  надел  и  даже застегнулсЯ, и вышел из комнаты, теперь
совсем пустой, где все-таки было и всегда будет слишком тесно и людно; где с
того  первого  днЯ,  когда брат ее сюда привел, было слишком тесно, и всегда
впредь  во  всЯкой  комнате, где она побудет немного или хоть вздохнет, даже
одному человеку будет слишком тесно.
     …два выйдЯ за порог, он увидел чалую лошадь, привЯзанную к столбу около
лавки.  "Ќу,  разумеетсЯ,  -  подумал он спокойно, - Љонечно же, он не носит
пистолет  с  собой  и не прЯчет его дома под подушкой. Љонечно. ‚от оно. ‚от
где  у него пистолет". € он говорил себе, шагаЯ к лавке, что, может быть, ее
брату  даже  нужны  свидетели,  как  нужны  они  ему самому, и лицо его было
трагическим  и  спокойным.  "ќто  и  будет  доказательством!  -  крикнул  он
беззвучно.  -  Ћни  поверЯт  в то, чего никогда не было. € хорошо! € пускай!
•оть в этом убедитьсЯ, хоть знать, что люди поверили, хоть одно это знать! €
так  оно  и  останетсЯ  в их памЯти навсегда, вовеки неистребимо, потому что
только двое знают правду, и один из них будет мертв".
     „ень  был  серый,  цвета  и  фактуры  железа, один из тех безветренных,
тЯгуче-застылых  дней, слишком мертвенных, чтобы разрешитьсЯ хотЯ бы снегом,
когда  даже  свет  не  разгораетсЯ и не меркнет, а как бы разом возникает из
ничего  на  заре  и  так же разом исчезает, гаснет в сумерках. Џоселок будто
вымер - запертаЯ наглухо кузница, сарай с бездействующей хлопкоочистительной
машиной,  потрепаннаЯ непогодой лавка; одна только лошадь была живой в своей
неподвижности,  да  и то лишь благодарЯ сходству с заведомо живым существом.
Ќо  они,  конечно,  внутри,  в  лавке.  Ћн уже видел их, - тЯжелые башмаки и
сапоги,  комбинезоны  и  парусиновые  куртки  топорщатсЯ  над  толщей всЯкой
одежды,  надетой  под  низ  без  разбора, - они расположились вокруг Ящика с
песком,  а  печурка,  словно  присев на корточки, распространЯет вокруг себЯ
сильное, доброе тепло, и у этого тепла есть запах, настоЯщий запах, мужской,
чуть  ли  не  монастырский,  без  женщин,  этот зимний густой дух осторожных
табачных  плевков, присохших к железным бокам печки. „оброе тепло! Ћн пойдет
в  него  не  с  холода, мрачного и пустого, но из самой жизни, поднЯвшись на
крыльцо, переступит порог и оставит жизнь за дверью. Љогда он проходил мимо,
лошадь  поднЯла  голову и поглЯдела на него. "Ќет, ты мне не нужна, - сказал
он ей. - ‘той тут, чтобы кровью тебЯ не запачкало, кровь сейчас потечет. Ђ Я
пойду".  Ћн  поднЯлсЯ  на  крыльцо,  прошел  по исшарканному полу галереи. Љ
закрытой  двери  была прибита реклама какого-то патентованного снадобьЯ, уже
поблекшаЯ,   с   изображением   самодовольного,  бородатого,  преуспевающего
мужчины,  живущего  с женой и детьми где-то далеко отсюда, в роскошном доме,
недосЯгаемого  длЯ  страстей  и  кровавой  измены,  которому  и  умирать  не
пришлось, чтобы его набальзамировали, вездесущего и бессмертного, в десЯтках
тысЯч  поблекших, драных изображений, красующихсЯ в любую погоду, в дождь, в
мороз,  в  жестокий  летний  зной,  на  десЯтках  тысЯч  облезлых и вовсе не
крашеных дверей, стен и заборов по всей стране.
     Џотом, уже взЯвшись за ручку двери, он вдруг остановилсЯ. Ћднажды - он,
конечно,  ехал  тогда на футбол, потому что, кроме как на футбол, он ни разу
поездом  не ездил, не считаЯ той ночной поездки в Њемфис, - однажды он вышел
из  вагона  на  пустую  платформу.  ‚друг у дверей вокзала началась какаЯ-то
суматоха.  Ћн услышал брань, крик, из дверей выбежал негр, за ним, с криком,
белый.  Ќегр  обернулсЯ, съежилсЯ, случайные зрители бросились врассыпную, а
белый  из короткого револьвера выстрелил в негра. …му вспомнилось, как негр,
схватившись  за  живот,  упал  ничком,  потом  вдруг перевернулсЯ на спину и
словно стал длиннее, вытЯнулсЯ по меньшей мере на целый Ярд; белого, который
так  и  сыпал  проклЯтиЯми, скрутили и обезоружили, паровоз засвистел, поезд
тронулсЯ, и кондуктор в железнодорожной форме, выбравшись из толпы, побежал,
но,  уже  догнав свой вагон и вскочив на подножку, все оборачивалсЯ назад. €
ему  вспомнилось,  как он протолкалсЯ вперед, машинально применЯЯ футбольные
приемы,  и  как  взглЯнул вниз, на негра, который неподвижно лежал на спине,
все  сжимаЯ  руками  живот,  и  глаза  его  были  закрыты, а лицо совершенно
спокойно.  Џотом  какой-то  человек, врач или служитель, опустилсЯ на колени
перед   негром.   Ћн   попробовал   разнЯть   его  руки.  Ќикаких  признаков
сопротивлениЯ не было - просто казалось, что руки, за которые тЯнул врач или
служитель,  окаменели.  ѓлаза негра не открылись, не изменилось и спокойное,
мирное выражение лица; он как бы говорил: "ѓлЯдите, белые. ЊенЯ застрелили".
Ќо  в  конце  концов  ему  разнЯли руки, и он вспомнил, как срывали джемпер,
комбинезон,  драный пиджак, и оказалось, что это совсем не пиджак, а пальто,
обрезанное  у  бедер  чем-то  острым,  как  видно, бритвой; под ним была еще
рубашка  и  брюки.  ЏоЯс  брюк  расстегнули, и пулЯ выкатилась на платформу,
совсем  сухаЯ,  без  капельки  крови. Ћн выпустил ручку двери, снЯл пальто и
перекинул его через руку. "’ак, по крайней мере, будет навернЯка", - подумал
он,  открываЯ  дверь,  входЯ.  ‘перва  он  решил, что в лавке никого нет. Ћн
увидел  печурку,  Ящик  с  песком,  окруженный  бочонками  из-под  гвоздей и
перевернутыми  вверх  дном  Ящиками;  почувствовал  смрадный  перегар свежих
плевков.  Ќо  у  печки  никто  не сидел, и когда, в следующий миг, он увидел
толстое, мрачное, сердитое лицо ее брата, глЯдевшее на него поверх конторки,
его  охватила  злоба  и  негодование.  Ћн  подумал,  что “орнер избавилсЯ от
свидетелей,  нарочно  выпроводил  всех,  чтобы  лишить  его этого последнего
оправданиЯ,  этого  доказательства  его  торжества, которое он пришел купить
ценою  жизни;  и  вдруг  он понЯл, что не хочет умирать, более того, Яростно
отметает  самую  мысль о смерти. Ћн отшатнулсЯ, уже увертываЯсь, шарЯ вокруг
себЯ  в  поисках какого-нибудь оружиЯ, когда лицо “орнера еще выше поднЯлось
над конторкой, словно желчнаЯ лупа.
     -  Љакого  еще  дьЯвола  вам  нужно? - сказал “орнер. - џ же вам только
позавчера говорил, что оконные стекла еще не привезли.
     - ‘текла? - сказал ‹эбоув.
     -  ‡абейте  покуда  досками,  -  сказал  “орнер.  -  ‚ы  что, думали, Я
специально поеду в город, чтобы вам в спину не надуло?
     €  тут  он  вспомнил.  ‚о  времЯ  рождественских  каникул в окне выбили
стекла. ’огда он заколотил его досками. Ћн этого не помнил. Ќе помнил он и о
позавчерашнем  разговоре  насчет  обещанных  стекол,  не  говорЯ уже о своей
просьбе  привезти  их  из города. € теперь он стоЯл, припоминаЯ. Ћн медленно
выпрЯмилсЯ и стоЯл с пальто, перекинутым через руку; теперь он даже не видел
мрачного, подозрительного лица. "„а, - думал он спокойно. - „а. ЏонЯтно. Ћна
ему ничего не сказала. € даже не забыла сказать. Ћна просто не знает, что об
этом нужно сказать". Ђ “орнер все говорил; видимо, он ему ответил.
     - Ќу, так что ж вам тогда надо?
     - Њне нужен гвоздь, - сказал он.
     -  ‚озьмите.  -  ‹ицо  уже  снова  исчезло  за конторкой. - Ќе забудьте
молоток принести назад.
     - Њолоток мне не нужен, - сказал он. - Њне нужен только гвоздь.
     …го дом, где он прожил в холодной комнате шесть лет со своими книгами и
Яркой  лампой,  стоЯл  между  лавкой  и школой. Ћн даже не взглЯнул на него,
проходЯ  мимо.  Ћн  вернулсЯ в школу, закрыл и запер дверь. Ћбломком кирпича
вбил  гвоздь  в  стену, рЯдом с дверью, и повесил на него ключ. кола была у
дороги на „жефферсон. Ђ пальто он уже захватил.


        ѓ‹Ђ‚Ђ ‚’ЋђЂџ


        1


     ‚сю  эту  весну  и  все  долгое  лето  на  четырнадцатом  году ее жизни
пЯтнадцати-, шестнадцати-, семнадцатилетние подростки, те, что ходили вместе
с  ней  в  школу, и те, что не ходили, роились вокруг нее, словно осы вокруг
спелого  персика,  на  который  был  так  похож  ее  полный влажный рот. Ћни
составлЯли  тесную, сплоченную, шумную группу, и ћла была ее осью, центром -
безмЯтежнаЯ,  вечно  что-то  жующаЯ.  Ѓыли среди них три или четыре девочки,
малорослые,  щуплые,  но никто не знал наверное, приблизила ли она их к себе
случайно  или  умышленно,  длЯ контраста. Ћни были меньше ее, хотЯ почти все
старше.  ‘ловно  изобилие,  облекавшее ее с колыбели, затмив их округлостЯми
тела,  великолепием  волос и кожи и не довольствуЯсь этим, непременно должно
было принизить и вовсе подавить их объемом, массою, весом.
     Ћни собирались по меньшей мере раз в неделю, а обыкновенно еще чаще. Џо
воскресеньЯм  они  с утра встречались в церкви и рассаживались в рЯд на двух
скамьЯх,  которые  с  общего  согласиЯ  паствы  и свЯщенника стали теперь их
скамьЯми,  как  будто  это  был  класс или даже изолЯтор. Ћни встречались на
деревенских  празднествах  в  опустевшей школе, которой предстоЯло пустовать
почти два года, до поЯвлениЯ нового учителЯ. Ћни всегда приходили гурьбой, в
парных  играх выбирали только друг дружку, мальчики были дурашливы, упрЯмы и
шумливы. ќто было похоже на еженедельное собрание масонов, очутившихсЯ вдруг
где-нибудь  в Ђфрике или Љитае. “ходили они тоже все вместе и тесной, шумной
гурьбой  шагали  по  дороге  при свете луны или звезд, чтобы проводить ее до
ворот  отцовского  дома  и  потом  разойтись. Ќикто не знал, искали мальчики
случаЯ  проводить  ее  домой  наедине  или  нет,  потому что люди ни разу не
видели,  чтобы  она  возвращалась откуда-нибудь или шла куда-нибудь одна, да
вдобавок пешком, если была хоть малейшаЯ возможность этого избежать.
     Ђ  еще  они  встречались  на  спевках,  крещениЯх и пикниках. ‚ тот год
предстоЯли  выборы,  и  после конца сева и окучиваниЯ хлопка устраивались не
только  спевки  на  весь  день  и крещениЯ по первым воскресным днЯм каждого
месЯца,  но  и  предвыборные  пикники. Њного недель подрЯд можно было видеть
“орнерову  колЯску среди других экипажей где-нибудь подле деревенской церкви
или  на опушке леска, где женщины в изобилии раскладывали на длинных дощатых
столах  холодные  закуски, которых хватило бы на неделю, меж тем как мужчины
стоЯли  у  помостов,  откуда говорили речи кандидаты на окружные должности в
сенат  штата  и  в конгресс, а молодые кучками или парами слонЯлись по леску
или  же,  если  удавалось  заманить  девушек  куда-нибудь в укромный уголок,
по-юношески  неуклюже и грубо ухаживали, обольщали. Ћна не слушала речей, не
накрывала  столы,  не  пела.  ‚месте  с  двумЯ,  тремЯ или четырьмЯ меньшими
девочками она просто сидела, окруженнаЯ шумной, нестройной ватагой, ее Ядро,
центр,  средоточие,  точно  так  же,  как  и  в  прошлом  году  на  школьных
вечеринках,  источаЯ  сладостный  дурман  зачатиЯ, материнства, но никому не
позволЯЯ до себЯ дотронутьсЯ и даже в этой расковывающей, манЯщей атмосфере,
которой  она  дышала и в которой двигалась (или, вернее, сидела неподвижно),
умудрЯЯсь  сохранить  непреклонную  чистоту,  недоступнаЯ  даже мимолетному,
случайному порыву, даже вспышке протестантского религиозного исступлениЯ или
любовной  страсти.  Ћна  словно  бы  знала,  если  не  имЯ  и не лицо своего
суженого,  то,  во  всЯком  случае,  ту  минуту,  тот  миг, длЯ которого она
предназначена,  и ждала этой минуты, а не той, когда можно будет садитьсЯ за
стол, как казалось со стороны.
     Ђ  еще  они встречались дома, у девочек. Ћб этих встречах они, конечно,
уговаривались заранее, и устраивали их, конечно, другие девочки, но если она
и знала, что ее приглашают, чтобы привлечь мальчиков, то виду не показывала.
Ћна  ночевала  у  подруг,  иногда  гостила  у них по два и по три днЯ. …й не
позволЯли  ходить  вечером на танцы ни в свою школу, ни в соседние школы или
лавки. Ћна об этом никогда и не заикалась; или, вернее, брат строго-настрого
запретил  ей это, прежде чем кому-нибудь в голову пришло, что она может туда
попроситьсЯ.  Ќо  бывать  у  подруг он ей не мешал. Ћн даже сам отвозил ее и
привозил  назад на своей лошади, как возил прежде в школу и из школы, по той
же самой причине, по какой не позволЯл ей уходить из школы одной и встречать
его  у  лавки,  все  так  же  кипЯ  злобой и мрачным негодованием, фанатично
убежденный  в  справедливости  своих подозрений, в том, что он не зрЯ тратит
порох,  ехал за много миль, а она все так же держала свой клеенчатый ранец с
ночной  рубашкой и зубной щеткой, захваченными по настоЯнию матери, и той же
рукой  цеплЯлась за помочи его комбинезона, и мЯгкое млечное тело терлось об
его  спину,  и  в  ушах  его  звучало  беспрерывное чавканье, и, наконец, он
осаживал лошадь перед домом, где ее ждали в гости, и рычал:
     -  „а  перестань  ты жевать эту чертову картошку, слезай, отпусти менЯ,
мне же работать надо!
     ‚  начале  сентЯбрЯ в „жефферсоне открылась ежегоднаЯ окружнаЯ Ярмарка.
Ћна  поехала  с  родителЯми  в  город  и четыре днЯ прожила в гостинице. ‚се
мальчики  и три девочки уже ждали ее там. Џока отец смотрел скотину и всЯкие
земледельческие орудиЯ, а мать оживленно толкалась среди женщин, выставивших
свои вареньЯ, соленьЯ и печеньЯ, она целыми днЯми бродила от тира к качелЯм,
а  от  качелей к эстраде, в том же платье, которое носила в школу год назад,
только  с  выпущенным подолом, окруженнаЯ шумной свитой дерзких и задиристых
юнцов, и все времЯ что-то жевала или раз за разом, но слезаЯ и не переставаЯ
жевать,  каталась  верхом  па деревЯнной лошадке карусели, и ее длинные ноги
олимпийской богини оголЯлись почти до бедер.
     Љогда  ей  пошел  пЯтнадцатый  год, вокруг нее уже увивались юноши. Ћни
были  ростом  со  взрослых  мужчин  и, во всЯком случае, работали наравне со
взрослыми - эти восемнадцати-, девЯтнадцати-, двадцатилетние парни, которым,
по обычаЯм тех времен и тех мест, пора уже было подумать о сватовстве и хотЯ
бы  ради  нее обратить внимание на других девушек, а уж ради самих себЯ - на
любую  девушку.  Ќо  они  не думали о женитьбе. €х было больше десЯтка, этих
парней,  которые  в  ту  вторую весну, в какую-то минуту, в какой-то миг, ее
брат  даже  не  мог  бы  сказать, когда именно это случилось, ворвались в ее
спокойную  орбиту,  словно  обезумевшее  стадо  диких  быков,  и безжалостно
отшвырнули  прочь  подростков,  которые окружали ее прошлым летом. Џикники в
этом  году  бывали не так часто, как перед выборами, к счастью длЯ ее брата,
который  теперь  ездил  со всей семьей в колЯске, угрюмый, кипЯщий злобой, в
жаркой,  мешковатой  черной  паре  и  крахмальной сорочке без воротничка, и,
словно  охваченный  каким-то  недоверчивым  удивлением, даже не рычал на нее
больше.  Ћн изводил миссис “орнер до тех пор, пока та не заставила ее носить
корсет.  €  всЯкий  раз,  увидев  ее  вне дома, одну или на людЯх, ощупывал,
проверЯЯ, надет ли корсет.
     Ќа  спевках  и крещениЯх он больше не бывал, но чуть не силой гнал туда
родителей. ’ак что только по воскресеньЯм молодым людЯм предоставлЯлась хоть
какаЯ-то  свобода.  Ћни  ЯвлЯлись  к  церкви  все разом, на лошадЯх и мулах,
которых  лишь накануне выпрЯгли из плуга, а завтра на заре должны были снова
впрЯчь  в плуг, и поджидали колЯску “орнера. ’олько здесь и видели ее теперь
юные  прошлогодние  друзьЯ,  -  пока  она шла от колЯски до церковной двери,
скованно и неловко, в корсете и выпущенном детском платье, мелькала на миг и
сразу  же  исчезала в волнующейсЯ толпе тех, кто отнЯл ее у них. Ђ еще через
год  в  воскресное  утро  к  дому  будет  подъезжать  уже настоЯщий кавалер,
расфранченный, в сверкающей лаком пролетке, заложенной выездным жеребцом или
кобылой,  который оттеснит нынешних парней. Ќо это будет только через год; а
пока около нее царит вечнаЯ кутерьма, хотЯ и удерживаемаЯ в рамках приличиЯ,
или,  по  крайней  мере,  благоразумиЯ,  свЯтостью  храма и воскресного днЯ,
обузданное вожделение, словно свора псов, настойчиво преследующаЯ совсем еще
неопытную  и  ничего  не  подозревающую молодую сучку. Ћни гуськом входили в
церковь  и усаживались на задней скамье, откуда им была видна ее золотистаЯ,
как мед, скромно потупленнаЯ голова рЯдом с родителЯми и братом.
     €з  церкви  ее брат куда-то уезжал, как считалось, - развеЯтьсЯ, и весь
долгий,  дремотный  день  мулы  с  проплешинами  от постромок томились около
“орнеровой  изгороди,  а  хозЯева их сидели на веранде, с тщетным упрЯмством
стараЯсь пересидеть друг друга, грубые, шумливые, одуревшие, злые не друг на
друга, а на саму девушку, которой, видно, было все равно, здесь они или нет,
она,  видно,  даже не знала, что они стараютсЯ один другого пересидеть. ‹юди
постарше, проходЯ мимо, видели их: человек шесть в Ярких воскресных рубашках
с  лиловыми  или  розовыми  резинками  на  рукавах,  напомаженные волосы над
выбритыми,  загорелыми  шеЯми,  начищенные ботинки, грубые, простецкие лица,
глаза,  в  которых  застыло  воспоминание о минувшей неделе тЯжкого труда на
полЯх  и  мысль  о  следующей,  такой же тЯжкой неделе; и среди них девушка,
котораЯ  и  тут оставалась центром, средоточием - тело, которому было просто
слишком тесно в детском платье, словно ее, сонную, ночным потопом вынесло из
раЯ  и  прохожие,  увидев ее, прикрыли чем попало, а она даже не проснулась.
’ак они сидели, словно свЯзанные по рукам и ногам, задиристые, шумные, злЯсь
на  убегающее впустую времЯ, а тени меж тем становились все длиннее, лЯгушки
и  козодои  заводили  свою  жалобную  песню, и светлЯчки начинали летать над
ручьем.  Ђ потом выходила миссис “орнер, суматошливаЯ, болтливаЯ, и, болтаЯ,
гуртом  гнала  всех  закусить холодными остатками плотного обеда за стол под
лампой,  вокруг  которой  тучей вилась мошкара, и тут они сдавались. “ходили
они  все  вместе,  кипЯ враждой и блюдЯ благопристойность, садились на своих
терпеливых  мулов  и  лошадей  и,  по молчаливому уговору, Яростно скакали к
броду через ручей в полумиле от дома “орнера, а там спешивались, привЯзывали
лошадей и мулов и бились на кулаках свирепо и молча, а потом смывали в ручье
кровь,  снова  садились  верхом и разъезжались по домам, под холодной луной,
через   засеЯнные  полЯ  с  ободранными  пальцами,  расквашенными  губами  и
подбитыми глазами, хотЯ бы на времЯ избавившись от злобы, досады и желаниЯ.
     Ќа  третье  лето  облезлых  пахотных  мулов  сменили рысаки и пролетки.
’еперь  уже  эти  парни,  которых она переросла за год и сбросила со счетов,
ждали  по  воскресеньЯм  с  утра  у церковной ограды, чтобы, в свой черед, с
горьким  бессилием  поглЯдеть,  как  их  лишают прежних прав, - поглЯдеть на
сверкающую  лаком  колЯску,  чуть припудренную пылью, на нарЯдную кобылу или
жеребца  в  отделанной  медью  сбруе,  на владельца всего этого великолепиЯ,
человека,  который  всегда  был  сам себе хозЯин, которого никто не стащит с
постели  на чердаке до зари, в собачий холод, чтобы он шел доить чужих коров
или ковырЯть чужую землю, не стащит с постели отец, все еще хранЯщий над ним
власть  вЯзать  и решить - по закону, а иногда и на деле. ђЯдом с ним сидела
девушка, котораЯ в прошлом году в какой-то мере принадлежала им и котораЯ их
переросла,  ушла,  как  ушло  в вечность прошлое лето, она выучилась наконец
ходить  так,  как будто у нее и нет никакого корсета под шелковым платьем, в
котором  она  уже  выглЯдела  не  шестнадцатилетней  девчонкой,  одетой, как
двадцатилетнЯЯ,   но   женщиной   лет   тридцати,   надевшей   платье  своей
шестнадцатилетней сестры.
     Љак-то  раз, весной, под вечер, или точнее, весь день до самого вечера,
пролеток  было  четыре.  —етвертаЯ,  наемнаЯ  пролетка  была одного заезжего
торговца.  Ћн  попал  сюда  случайно,  сбилсЯ  с  пути  и  в  своей разбитой
таратайке,  какие  можно  взЯть  внаем  на  извозчичьем дворе в „жефферсоне,
завернул на ”ранцузову Ѓалку, чтобы спросить дорогу, даже не подозреваЯ, что
поблизости  есть  лавка.  Ћн  увидел  лавку, остановилсЯ и попыталсЯ всучить
приказчику,  ‘ноупсу,  свой  товар,  но  у  него  ничего  не  вышло. ќто был
моложавый  человек  с  городскими  ухватками,  по-городскому самонадеЯнный и
назойливый.  Ћн  сразу  дозналсЯ у праздных завсегдатаев галереи, кто хозЯин
лавки  и где он живет, отправилсЯ к дому “орнера и, конечно, постучал, и его
впустили,  а может, и не впустили - больше никто тогда ничего не знал. —ерез
две  недели  он поЯвилсЯ снова в той же самой таратайке. Ќа этот раз он даже
не  пыталсЯ  что-нибудь  продать  “орнерам;  позже  все узнали, что он у них
ужинал. ќто было во вторник. Ђ в пЯтницу он опЯть приехал. ’еперь у него был
лучший  выезд,  какой  можно  было  взЯть напрокат в „жефферсоне - колЯска и
неплохаЯ  лошадь,  а  сам он был не только при галстуке, но и в первых белых
фланелевых  брюках,  какие  видела  ”ранцузова Ѓалка. ‚прочем, они же были и
последними  и недолго там задержались; их владелец поужинал в доме “орнеров,
в тот же вечер повез их дочь на танцы в школу, миль за восемь от дома, и как
в  воду канул. Љто-то другой привез дочь обратно, а на следующее утро, когда
рассвело,  конюх  нашел  наемную колЯску у ворот джефферсонской конюшни, и в
тот  же  день  ночной дежурный по станции рассказывал, что какой-то человек,
перепуганный  и  порЯдком  избитый,  в  разодранных  брюках цвета сливочного
мороженого,  покупал  билет  на первый утренний поезд. Џоезд шел на юг, хотЯ
было  известно, что торговец живет в Њемфисе, а позже узнали, что у него там
жена и дети, но на ”ранцузовой Ѓалке до этого никому дела не было.
     €так,  остались  трое.  Ћни были при ней постоЯнно, чередуЯсь в строгом
порЯдке  -  неделю  за  неделей, воскресенье за воскресеньем, а прошлогодние
банкроты   ждали   у  церкви,  чтобы  поглЯдеть,  как  очередной  счастливец
высаживает ее из колЯски. € после службы они опЯть ждали, чтобы увидеть, как
заголитсЯ  ее  нога,  когда  она  снова  будет  садитьсЯ  в колЯску, или же,
притаившись  где-нибудь  у  дороги, вдруг всей оравой выскакивали из кустов,
когда  колЯска  проносилась  мимо,  и, из клубов удушливой пыли, орали вслед
злобные  непристойности. Ђ потом, к вечеру, поодиночке, по двое, по трое они
проходили  мимо “орнерова дома и краешком глаза видели лошадь, привЯзанную к
загородке,  колЯску,  самого  Ѓилла  “орнера,  дремлющего в своем деревЯнном
гамаке  под  купой  деревьев,  и  ставни  на  окнах гостиной, по обыкновению
закрытые  длЯ  защиты от зноЯ. Ћни прЯтались в темноте, частенько с кувшином
белого  самогонного  виски, у самого краЯ светлого круга, опоЯсывавшего дом,
или  лавку, или школу, где в освещенных дверЯх и окнах под нестройный визг и
вой скрипок двигались силуэты танцующих пар. Ћднажды они притаились в тени у
дороги,  залитой  лунным  светом,  и  встретили  колЯску  истошным ревом, от
которого  кобыла  взвилась  на  дыбы  и понесла, а ездок вскочил и, хлеща их
кнутом, захохотал, видЯ, как они брызнули врассыпную, увертываЯсь от ударов.
„а, теперь уже не брат, а те, выброшенные как мусор прошлым летом, угадывали
или,  по крайней мере, верили, что пролетка все времЯ была одна и та же. ‚от
уж  почти  целый  год  „жоди больше не ждал в прихожей, пока сестра, одетаЯ,
выйдет  садитьсЯ  в  колЯску, стоЯщую у ворот, чтобы схватить ее за руку, и,
точь-в-точь  как  он  привычно ощупывал спину новой лошади, проверЯЯ, нет ли
застарелых рубцов от седла, пощупать жесткой, тЯжелой ладонью, надела ли она
корсет.
     ЉолЯска  эта принадлежала юноше по фамилии Њаккэррон, который жил милЯх
в  двенадцати  от  поселка. Ћн был единственным сыном у вдовы - единственной
дочери   состоЯтельного   землевладельца.   Ћна   выросла  без  матери  и  в
девЯтнадцать  лет  убежала  с  красивым,  острым  на  Язык,  самоуверенным и
приЯтным  человеком без определенного прошлого. Ћн прожил в тех местах около
года.  Џочти  все  свое  времЯ  он  проводил, играЯ в покер в задней комнате
какой-нибудь  деревенской  лавки  или  при конюшне, и всегда выигрывал, хотЯ
играл  безупречно  честно, в этом ни у кого сомнений не было. †енщины в один
голос  говорили, что он будет плохим мужем. Њужчины говорили, что только под
угрозой дробовика и можно заставить его стать чьим-нибудь мужем, но и в этом
случае  едва ли кто-нибудь из них взЯл бы его в зЯтьЯ, потому что было в нем
что-то  тЯнувшее его в ночь - не и ночные тени, но в исступленно Яркий свет,
который  эти тени рождает, в извращенность бессонной жизни. € все же однажды
ночью  ќлисон •оук бежала через окно второго этажа. ’ам не было ни лестницы,
ни водосточной трубы, ни хотЯ бы свЯзанной из простынь веревки. ѓоворЯт, она
просто  прыгнула,  а  Њаккэррон  ее  поймал, и они исчезли на десЯть дней, а
потом  вернулись,  и  Њаккэррон,  оскалив свои красивые белые зубы в улыбке,
хотЯ лицо его оставалось серьезно, вошел прЯмо в комнату, где вот уже десЯть
дней сидел старый •оук, держа на коленЯх зарЯженный дробовик.
     ‚сем на удивление, он стал не только хорошим мужем, но и зЯтем. Ћн мало
что  смыслил  в  сельском хозЯйстве и не прикидывалсЯ, будто это дело ему по
душе,  и  тем  не  менее служил у тестЯ надсмотрщиком и передавал работникам
распорЯжениЯ старика, правда, не более осмысленно, чем диктофон, но зато как
нельзЯ  лучше  ладил  со  всЯким, кто не был так же остер на Язык, как он, и
даже  заставлЯл  повиноватьсЯ себе, и, в сущности, негры-батраки уважали его
скорее  за  веселый, хоть и неуравновешенный нрав и славу удачливого игрока,
чем  за то, что он хозЯйский зЯть и вдобавок отлично стрелЯет из револьвера.
Ћн  даже  стал  домоседом  и забросил покер. Ђ в скором времени никто не мог
сказать  с  уверенностью, кто из них двоих придумал торговать скотом, он или
его  тесть.  ‚о  всЯком  случае,  не прошло и года, как он, сам став к этому
времени  отцом, начал скупать скот и каждые два-три месЯца гонЯл его гуртами
на станцию, а оттуда по железной дороге отправлЯл в Њемфис. ’ак продолжалось
десЯть  лет,  а  потом тесть умер, завещав все имущество внуку. ‚скоре после
этого и Њаккэррон отправилсЯ в свою последнюю поездку. —ерез два днЯ один из
гуртовщиков прискакал и разбудил его жену. Њаккэррона нашли мертвым, и никто
так  и  не  узнал  подробностей его смерти. ‚идимо, его застрелили в игорном
доме.  †ена,  оставив девЯтилетнего сына на попечение негров-слуг, поехала в
простом  фургоне  за  телом  мужа, привезла его домой и похоронила на холме,
поросшем  дубами  и  кедрами, рЯдом со своими родителЯми. Ђ вскоре по округе
пополз  слух,  который продержалсЯ день или два, - о том, что его застрелила
женщина.  Ќо  люди поговорили и перестали; они сказали друг другу: "’ак вот,
стало  быть,  что  он делал все это времЯ", - и сохранилась только легенда о
деньгах  и  драгоценностЯх,  которые он выигрывал целых десЯть лет, привозил
ночью домой и с помощью жены замуровывал где-то в печной трубе.
     …го сын •оук в двадцать три года выглЯдел старше своих лет. ‹ицо у него
было  дерзкое, красивое, самоуверенное, как у отца. Ќо было в нем и какое-то
бахвальство,  и  ЯвнаЯ  избалованность,  и  не столько заносчивость, сколько
нетерпимость, что совершенно не было свойственно его отцу. Ќедоставало ему и
юмора,  уравновешенности и, пожалуй, ума, которых не был лишен его отец, но,
вероЯтно, был совершенно лишен тот человек, который мог после бегства дочери
просидеть  десЯть  дней с зарЯженным дробовиком на коленЯх. ‚ детстве у него
был  только  один  товарищ - негритенок. Џока ему не исполнилось десЯть, они
спали  в одной комнате, негритенок - на полу, на соломенном тюфЯке. Ќегр был
на  год  старше.  Љогда одному было шесть, а другому семь, он одолел негра в
честной  драке  на  кулаках. Ђ потом, по уговору между ними, он стал платить
негру  из  своих  карманных  денег  за  право  бить его, не слишком, больно,
маленьким хлыстом.
     ‚  пЯтнадцать лет мать отдала его в закрытую военную школу. Ќе по годам
развитой, складный, быстро усваивавший все, что могло быть ему на пользу, он
за  три  года  сдал  достаточно  зачетов  длЯ  поступлениЯ  в  колледж. Њать
остановилась  на  сельскохозЯйственном  колледже. Ћн поехал туда и целый год
проболталсЯ  в городе, не подав даже заЯвлениЯ, меж тем как мать думала, что
он  заканчивает первый курс. Ќа следующую осень он поступил в колледж, а еще
через  пЯть  месЯцев  ему  предложили уйти оттуда без шума после скандальной
истории,  в  которой была замешана жена одного из младших преподавателей. Ћн
вернулсЯ  домой  и  два года приводил в порЯдок материнскую плантацию - мать
теперь разводила хлопок. ‚се это сводилось к тому, что он каждый день скакал
верхом  по  полЯм,  обутый  в парадные сапоги, которые остались у него после
военной  школы  и все еще были ему впору, - первые сапоги длЯ верховой езды,
какие видели в округе.
     ЏЯть  месЯцев  назад  ему  случилось  проехать через ”ранцузову Ѓалку и
увидеть ћлу “орнер. € тогда, после мемфисского торговца, прошло