единственно   и
исключительно в  том, что она может быть тотальной системой, способной снова
объединить освободившиесЯ потоки иррационального.  € поэтому так же неважно,
жизнеспособна  или нет  какаЯ-то там "иррациональнаЯ" предреволюциЯ, ибо она
остаетсЯ без  какого бы то ни было влиЯниЯ на  "рациональную"  завершившуюсЯ
революцию, с  которой она в итоге должна слитьсЯ; более того, она способна -
выходЯ  за пределы любого  механистического толкованиЯ  - как  фрагментарное
образование  показать,  что внутри тотальных  образований должно  оставатьсЯ
непознанным, что имеютсЯ иррациональные силы, что  они эффективны и что они,
по  существу,  стремЯтсЯ  к слиЯнию  внутри  нового  Ћрганона  ценностей,  к
тотальной  системе, ЯвлЯющейсЯ,  с  точки зрениЯ церкви, не  чем  иным,  как
системой антихриста.  Џри этом речь  идет  даже не  о подчиненных симптомах,
таких как антиплатонический  пыл коммунистов или  разъЯснительнаЯ пропаганда
марксистских  или  мещанских  объединений  вольнодумцев,  то  есть  атеизме,
который при  всей  греховности ЯвлЯетсЯ  длЯ церкви  слишком незначительным,
даже достойным сожалениЯ, чтобы можно было поставить его в  один рЯд со злом
антихриста, поскольку  речь  здесь идет о европейском  духе, о "еретическом"
духе непосредственности  и позитивизма,  так  что в этом самом  общем смысле
даже  безразлично,  проникла  ли  протестантскаЯ  идеологиЯ  через  ”ихте  в
националистическую  революцию  или (что,  впрочем,  более  однозначно) через
ѓегелЯ в  марксистский коммунизм, а  если и церковь непогрешимым  инстинктом
ненависти против еретиков выслеживает протестантизм  еще в самых  отдаленных
производных проЯвлениЯх и именно  поэтому преследует  коммунизм, чьи исходно
христианские принципы она могла бы без особых проблем принЯть, то конкретнаЯ
форма проЯвлениЯ  коммунизма еще  не  ЯвлЯетсЯ конкретизацией  антихриста, а
всего лишь предварительной ступенью. € пусть даже та протестантскаЯ теологиЯ
кантиантства  разворачиваетсЯ  здесь в  настоЯщую  "марксистскую"  теологию,
снабженную жестким  изложением законов,  с  четкой онтологией  и  бесспорной
этикой, снабженную,  таким образом,  всеми  компонентами настоЯщей теологии,
представлЯющей в  своей  общности видимую церковь, и  пусть даже эта церковь
совершенно  осознанно начнет свою деЯтельность как  антицерковь,  преподносЯ
машины в качестве своих культовых предметов, используЯ инженеров и демагогов
в качестве своих пасторов, то это  еще не тотальнаЯ система как таковаЯ, это
еще   не   антихрист,    но   это   путь   и   это   указание    на   распад
христианско-платонической  картины мира!  € четко,  ни длЯ кого столь четко,
как  длЯ  католицизма,  уже  во  всей  этой  догматике,  в  построении  этой
марксистской  антицеркви  и  ее  аскетического и  жесткого  государственного
мышлениЯ  вырисовываетсЯ  мощный  контур  духа, который  выходит  далеко  за
пределы  марксизма,  далеко  за  пределы  обожествлениЯ государства,  и  все
революционное, какие бы формы оно ни принимало, оставлЯет  так далеко позади
себЯ,  что  даже марксистский  путь кажетсЯ  обходной  дорогой:  это  контур
бесцерковной   "церкви   в   себе",  свободнаЯ   от   субстанций   онтологиЯ
"естествознаниЯ  в себе", свободнаЯ  от догм "этика в себе", короче, Ћрганон
той последней  логической  и трезвой абстракции,  котораЯ должна достигатьсЯ
бесконечным отодвиганием  точки  приемлемости и  в  которой проЯвлЯетсЯ  всЯ
радикальность   протестантского   духа,-  это   то   позитивистское  двойное
подтверждение земной  данности  и суровой  аскетичности долга, которое  было
свойственно  уже  ‹ютеру и  всему ‚озрождению и которое, реализовываЯ теперь
свойственные ему и необходимые  идеи, стремитсЯ к новому единству мышлениЯ и
бытиЯ,  к  новому  единству этической и материальной бесконечности.  ќто  то
единство,   которое   составлЯет  суть  любой  теологии  и   которое  должно
существовать даже  в  том  случае,  если предпринимаютсЯ попытки  отвергнуть
мышление  в  мире,  и  которое  может  существовать  и  тогда,  когда  точка
приемлемости "проистинной позиции" совпадает с точкой приемлемости "веры", а
двойнаЯ  истина  снова становитсЯ  однозначной истиной,  ибо  в  конце  этой
бесконечной  цепочки вопросов, ведущей  к такой  приемлемости, стоит  чистое
дело, стоит идеЯ чистейшего Ћрганона долга,  идеЯ рациональной, свободной от
Ѓога  веры,  стоит  в  окаменевшей правомерности  лишеннаЯ содержаниЯ  форма
"религии  в  себе", возможно даже рациональнаЯ непосредственность "мистики в
себе",   чьЯ   безмолвно-аскетическаЯ   и   безорнаментнаЯ    религиозность,
подчиненнаЯ строгости и только строгости, указывает на  последнюю цель  этой
истинно протестантской революции, на безмолвный вакуум ужасной абсолютности,
в которой  господствует дух  Ѓожий, Ѓожий дух,  не Ѓог  сам, тем не менее Ћн
сам,  исполненный  печали,  господствует   в  страхе  нерушимого,  лишенного
сновидений молчаниЯ, которое: ЯвлЯетсЯ чистым логосом.
     ќто  положение европейского  духа  мало волновало  •угюнау, его трогала
разве  что господствующаЯ  ненадежность, поскольку иррациональное в человеке
ощущает иррациональное  мира, и если также  ненадежность мира  ЯвлЯетсЯ, так
сказать,  рациональной ненадежностью,  часто  даже  деловой,  то она все же,
возникает  посредством   освобождениЯ  разума,  который   в  любой]  области
ценностей  стремитсЯ к бесконечности и, поднимаЯ самого себЯ на этой границе
бесконечности,   превращаетсЯ   в   иррациональное   и   неуловимое.   ‘тали
неуправлЯемыми  деньги   и  техника,  колеблютсЯ  валюты,  и,  вопреки  всем
объЯснениЯм,  которые  есть  у  человека  длЯ  иррационального, конечное  не
способно поспеть за бесконечным,  и  никакое  разумное средство  не способно
вернуть иррациональную ненадежность бесконечного обратно в границы разумного
и управлЯемого.  ‚озникает впечатление, будто бы  бесконечное  пробудилось к
самостоЯтельной  и  конкретной  жизни,  его  несет  и  принимает абсолютное,
вспыхивающее  у бесконечно далекого горизонта в час падениЯ и взлета, в этот
магический час смерти и зарождениЯ. € пусть даже  •угюнау отводит взглЯд  от
сиЯниЯ  распростершегосЯ неба, пусть  он вообще  ничего  не желает  знать  о
такого рода возможностЯх, он все-таки ощущает леденЯщее дыхание,
     которое, проносЯсь  над миром, повергаЯ его в оцепенение, лишает вещи в
мире их смысла.  € когда •угюнау  по утрам  следит  в газете за  событиЯми в
мире, то это происходит с  тем недовольством читателей  газет, с которым все
они жадно бросаютсЯ на статьи,  переполнЯемые голодом на  факты, особенно на
украшенные  иллюстрациЯми  факты,  и которые  день  за  днем снова  и  снова
надеютсЯ, что масса фактов окажетсЯ в состоЯнии заполнить пустоту онемевшего
мира  и онемевшей  души.  Ћни читают  свои  газеты,  и  в них  кроетсЯ страх
человека,  который каждое утро просыпаетсЯ длЯ  одиночества, поскольку  Язык
старого общества от них скрыт, а новый - неслышим. Џусть даже они  имитируют
понимание  и  Ясный  взглЯд,  когда   они  придираютсЯ   к   политическим  и
общественным   институтам  или   к  правовым   проблемам,   пусть  даже  они
обмениваютсЯ в течение днЯ своими мнениЯми, они стоЯт без Языка между еще-не
и уже больше-не, они не верЯт ни одному слову,  они хотЯт увидеть визуальное
подтверждение, они даже  не могут  больше  верить  сообразности  собственной
речи, и, поставленные между концом и  началом, они просто  знают, что логика
фактов остаетсЯ неуловимой, ‡акон  неприкосновенен: никакаЯ  душа, будь  она
даже такой порочной, будь она даже такой злой, будь она даже такой мещанской
и  подверженной влиЯнию дешевых догм, не может избавитьсЯ от этого взглЯда и
от  этого  страха,  подобно ребенку,  который внезапно  попадает  во  власть
одиночества, охваченный  ужасом  умирающего животного; человек должен искать
конечный брод,  который  станет  его жизнью  и  его безопасностью.  Ќигде не
находит он  помощи.  € не  помогает  то,  что  он снова  и снова стремитсЯ к
спасению  в  какой-то фрагментарной системе, и делает ли он  это потому, что
ожидает  получить,   придерживаЯсь   всех  романтических  форм,   защиту  от
ненадежности,  или потому, что  он надеетсЯ на то,  что в ходе фрагментарной
революции  известное  и   родное  очень  медленно,  в  определенной  степени
безболезненно перейдет в безжалостно чужое; он не  находит помощи, поскольку
это - опьЯнение кажущегосЯ  общества,  в которое  он, заблудившись, попал, а
более глубокаЯ и скрытаЯ свЯзь, к которой он стремитсЯ, ускользает из рук. €
когда, разочарованный,  бежит  он  в  конце  концов  в  денежно-коммерческую
систему,   то   он   не  избавлЯетсЯ   от   разочарованиЯ;  даже  эта  самаЯ
непосредственнаЯ  форма бытиЯ заземленного мещанства,  более устойчиваЯ, чем
все другие  фрагментарные системы, поскольку она обещает прочное  единство в
мире, единство, которое нужно человеку, дабы избежать неопределенности,- две
одномарковые  монеты  больше чем одна одномарковаЯ монета,  а сумма  в  8000
франков  состоит  из многих франков  и  ЯвлЯетсЯ  все-таки  чем-то  целым  и
выступает  в качестве рационального Ћрганона, в котором производЯтсЯ расчеты
в мире,-даже эта устойчивость, в которую так хочетсЯ верить бюргеру, вопреки
всем колебаниЯм валют, уходит безвозвратно, ничто больше не  может  сдержать
иррациональное,   невозможно  больше   представить  себе  мир  как  сложение
рациональных  колонок. € если деловой человек ‚ильгельм •угюнау, поднЯвшийсЯ
до  уровнЯ уважаемых  лиц  города,  человек,  который  привык во всех  вещах
интересоватьсЯ  прежде  всего  ценой и  денежной  выгодой, если этот •угюнау
считает  более  чем  рациональным  то,  что  в   такие  времена   финансовой
неопределенности на  поверхность должно выплывать  возросшее  недоверие,  то
может тем  не менее случитьсЯ,  что  он с  ироническим выражением  лица  или
пренебрежительным  движением руки  попытаетсЯ  сделать что-то такое,  истоки
чего он  с удивлением  не сможет объЯснить;  и  он потом  озадаченно  задаст
вопрос "—то такое деньги?", затем, внимательно и недоверчиво изучив клиента,
лишит его кредита, просто  потому, что тот клиент вдруг ему разонравилсЯ или
потому,  что  ему  была  отвратительна  саркастическаЯ или  еще какаЯ-нибудь
складка  вокруг  рта,-  окажетсЯ  ли  теперь  такой  шаг  благоприЯтным  или
неблагоприЯтным,  избавитсЯ ли  он таким образом от ненадежного клиента  или
отдаст  кредитоспособного клиента в  руки  конкурентов, это был, невзираЯ на
все практические последствиЯ, несвЯзный и,  вероЯтно, Ясный метод, который в
определенной степени походил на короткое замыкание, был необычен длЯ деловой
жизни, вне  всЯкого  сомнениЯ,  иррационален,  и  не  в  последнюю  очередь,
наверное, он был  причиной  того,  что вокруг •угюнау незаметно  разверзлась
пропасть,  мертваЯ зона молчаниЯ,  отделившаЯ  его от  всех  других  жителей
города.  Љонечно, это было  подобно всего лишь отдаленному ощущению,  но оно
сгустилось, становилось чуть ли не осЯзаемо, когда •угюнау находилсЯ в кругу
большого  количества людей: в кинотеатре, в кафе, где  танцует молодежь, или
на празднествах, которыми отмечалась годовщина французской победы; тогда он,
который  сам,  наверное, однажды сЯдет в кресло бургомистра, мог тихо сидеть
среди остальных уважаемых лиц за  украшенным цветами  столом и глазеть из-за
толстых стекол  очков на танцующих; и  хотЯ  он  был далеко не в тех  годах,
когда отказываешьсЯ от  удовольствиЯ потанцевать, он  все-таки едва ли верил
собственным воспоминаниЯм, когда шептал своему соседу (никогда не упускал он
такой случай), что сам когда-то  был лихим танцором. ЌаходилсЯ ли он в столь
патриотическом  зале  или выходил  ли по воскресеньЯм со  своим  старшим  на
‘трасбургскую  аллею,  дабы  поприсутствовать на старте велосипедных  гонок,
даже  если он  то или иное общественное мероприЯтие  посещал только проверки
ради, он неизбежно впадал в состоЯние того странного недовольства, в котором
незаметно  смещаютсЯ  вещи  и  в  котором  каждое  праздничное  мероприЯтие,
которому,  должно  быть, все же подобало  бы целостное обозначение, начинает
расплыватьсЯ  во что-то беспокоЯще неединое, во  что-то, что кем-то заведомо
посредством  декораций,  знамен и  гирлЯнд  сжато  и объединено  в  какое-то
неестественное  единство.  €   если   бы  •угюнау  не  отпрЯнул   от  такого
заблуждениЯ,  он, вне  всЯкого сомнениЯ,  нашел бы,  что нет вообще никакого
обозначениЯ  и  никакого  названиЯ,  которым  соответствовал  бы  конкретный
субстрат, он, конечно,  нашел бы, что оно прЯчет пусть даже видимые символы,
которые  гарантируют   единство  событий   и   спаЯнность   мира,   символы,
существование которых необходимо,  поскольку в противном случае  все видимое
распадетсЯ в  неподдающуюсЯ названию, невесомую, сухую структуру холодного и
прозрачного праха,- и •угюнау ощутил бы  проклЯтие случайного и сметенного в
кучу, нависающее над вещами и над отношением вещей друг к другу, так  что не
придумать  никакого  порЯдка,  который  также  не  оказалсЯ  бы случайным  и
произвольным: разве  не разлетЯтсЯ сразу же  по  ветру те же  велосипедисты,
если  они  больше  не будут  удерживатьсЯ  вместе  совместной тренировкой  и
совместным символом  клуба? •угюнау  не задавал  такой вопрос, поскольку  он
выходил за  пределы того,  что  с некоторой обоснованностью  можно  было  бы
обозначить его личной теологией; впрочем, незаданный вопрос раздражал его не
меньше, чем  невидимость всех  инстанций,  от  которых  он  зависел,  и  эта
раздражительность  могла вылитьсЯ, например,  в  немотивированную  пощечину,
которую  он  влепил  своему  ребенку  по  дороге  домой. ђазрЯдившись  таким
образом,  он, впрочем, обычно возвращалсЯ к  трезвой реальности, подтверждаЯ
этим   вывод   ѓегелЯ:   "„ействительно   свободнаЯ   волЯ   есть   единство
теоретического и практического духа". ‚ хорошем расположении духа он шагал в
город  мимо различных  церквей,  из  которых  как  раз  валил  народ, шагал,
насвистываЯ веселую мелодию, постукиваЯ  в  такт тростью, и  если его кто-то
приветствовал, поднимал в знак приветствиЯ руку и говорил "Џривет".
     „лЯ  всех и длЯ каждого самаЯ  незначительнаЯ и узкаЯ теологиЯ, размаха
которой хватает лишь на то,  чтобы сделать приемлемыми самые низкие действиЯ
эмпирического "џ",  то есть  личнаЯ теологиЯ  какого-то  •угюнау, продолжает
служить свободе,  длЯ нее  самой  свобода ЯвлЯетсЯ  собственным  дедуктивным
центром  (•угюнау  это касаетсЯ, по  крайней мере, с  того днЯ,  когда  он в
предрассветных сумерках оставил окоп и совершил кажущийсЯ иррациональным, но
тем не менее очень рациональный поступок на службе у свободы, так что все, к
чему он стремилсЯ с того днЯ, и все, к  чему он еще будет стремитьсЯ в своей
жизни, представлЯетсЯ повторением того первого торжественного и праздничного
поступка),  почти  даже  кажетсЯ,  будто  бы  свобода витает  как  особаЯ  и
возвышеннаЯ категориЯ над всем рациональным и иррациональным, как цель и как
исток,  подобно абсолютному, вместе  с  которым она  сиЯет и которое  тем не
менее  Ярче  ее  -   последнее  и  мЯгкое  излучение  из  огненной  пропасти
распахнутого неба. €ррациональное никогда не  сможет слитьсЯ с рациональным,
пусть даже рациональное снова растворЯетсЯ в гармонии живого  чувства, пусть
даже и то и другое  ЯвлЯетсЯ частью господствующего, внушающего благоговение
бытиЯ,   которое   есть  высшей  реальностью  и   одновременно   глубочайшей
нереальностью:   лишь  в   этом  взаимодействии  реальности  и  нереальности
возникает  целостность  мира  и его образ  -  это  идеЯ свободы,  в  которой
оправдываетсЯ вечное  обновление гуманного,  поскольку недостижимый в земном
путь к ней необходимо  прокладывать каждый раз снова и снова. Ћ, болезненнаЯ
обЯзательность свободы! “жаснаЯ и  вечно обновленнаЯ  революциЯ познаниЯ,  в
которой оправдываетсЯ  восстание  абсолютного против  абсолютного, восстание
жизни против разума,-  оправдание разума, который, противореча, как кажетсЯ,
самому  себе,  освобождает  абсолютное   иррациональное  против  абсолютного
рационального,  оправдание,  поскольку в нем даетсЯ последнЯЯ гарантиЯ того,
что освобожденные  иррациональные  силы  снова  объединЯтсЯ  в одну  систему
ценностей.  Ќет такой системы ценностей, котораЯ  не подчинЯлась бы свободе,
даже  самаЯ  незначительнаЯ из  них и та стремитсЯ к  свободе, даже человек,
попавший  в  сети самого  земного одиночества и автономии, тот,  кто не идет
дальше свободы убийства,  свободы тюрьмы, в лучшем случае свободы дезертира,
даже тот, освобожденный от  ценностей человек, на которого давит потребность
земного,- предоставлен  дыханию вечного; нет ни  одного,  длЯ кого однажды в
ночи его одиночества не загорелсЯ  бы  небесный знак  свободы: каждый должен
исполнить свою мечту, злую и свЯтую одновременно, и  он делает это,  чтобы в
темноте  и глухоте своей жизни  приобщитьсЯ к  свободе.  ’ак иногда  •угюнау
охватывает ощущение, как будто сидит он в пещере или в сумрачной шахте и как
будто  он выглЯдывает  наружу на холодную  зону, котораЯ проложена,  подобно
поЯсу  одиночества,  вокруг  места  его  нахождениЯ,  и   жизнь  скользит  в
отдаленных картинках по темному небосводу, и тогда его охватывает сильное  и
тоскливое желание выкарабкатьсЯ из  этого навоза и приобщитьсЯ там, снаружи,
к  свободе  и  одиночеству,  чье  существование он  смутно воспринимает  как
ниспосланное неизвестно  откуда одному ему видение;  это было подобно знанию
глубочайшей  общности, в  которую в  конечном итоге  должно  превратитьсЯ то
глубочайшее  одиночество,  но дело не  идет  дальше  глухого  представлениЯ,
словно  там,  снаружи,  будет  разрешено  добитьсЯ  братского  и  сердечного
совместного существованиЯ, угрозой смерти или силой,  или,  по крайней мере,
пощечиной можно будет заставить других принимать его лучшую истину и внимать
ей, той истине, которую он, впрочем, еще не смог произнести. € пусть даже он
своими манерами и образом жизни едва ли отличаетсЯ от тех других, пусть даже
паровоз его жизни все увереннее катитсЯ дальше  по 5 рельсам,  на которые он
был поставлен уже в юношеские годы и  сойти с которых он ни в коем случае не
помышлЯет,  пусть  это  будет  даже  очень  плотскаЯ  жизнь, котораЯ катитсЯ
навстречу  смерти,  тем  не  менее  в  определенном  отношении  она  кажетсЯ
возвышеннее и воздушнее, поскольку он с каждым днем чувствует себЯ все более
изолированным и  одиноким и  все-таки не  страдающим от этого, отделенный от
мира и  все  же в  нем,  люди отодвигаютсЯ от него  во все  более далекие  и
страстно желаемые дали, но он и не пытаетсЯ охватить эту даль, и в этом тоже
он нисколечко не отличаетсЯ  от кого-либо  из  остальных  смертных,  как раз
потому, что каждый из них знает: человеческой жизни не хватает, чтобы пройти
этот путь, который подобно  окружной железной дороге, поднимаетсЯ все выше и
выше и  на котором заветной целью  снова возникает  то, что было и что ушло,
дабы  с каждым шагом опускатьсЯ обратно  в далекий туман  - бесконечный путь
замкнутых колец и завершениЯ, светлаЯ реальность, в которой вещи распадаютсЯ
и разбегаютсЯ в разные стороны до самой  Џольши  и до самого краЯ  мира, где
все  разделенное снова сливаетсЯ  воедино, где снова исчезает  расстоЯние, а
иррациональное принимает свой видимый  образ, где страх не становитсЯ больше
тоскливым  желанием, а  тоскливое  желание не становитсЯ больше страхом, где
свобода "џ"  нова вливаетсЯ в платоническую  свободу  Ѓога, бесконечный путь
замкнутых колец  и завершениЯ,  доступный только тому, кто реализовал  себЯ,
недостижимый длЯ каждого.
     Ќедостижимый длЯ всех! € даже если бы •угюнау попал вместо коммерческой
в  революционную систему, путь завершениЯ был  бы, как  и прежде, неприемлем
длЯ его образа жизни. ‚едь убийство остаетсЯ убийством, зло остаетсЯ злом, а
мещанство области ценностей, ограниченной индивидуумом и его иррациональными
инстинктами,  этот  конечный  продукт  распада  ценностей,  остаетсЯ  точкой
абсолютной   порочности,  остаетсЯ   в   определенной   степени  инвариантом
абсолютного нулЯ, который ЯвлЯетсЯ  общим длЯ всех шкал ценностей; длЯ  всех
систем  ценностей, невзираЯ на  их взаимную относительность, он должен  быть
общим,  поскольку не может быть создана никакаЯ система ценностей, котораЯ в
своей  идее  и  в своей логической сущности  не была  бы подчинена  "условию
возможного опыта", не  носила бы  эмпирический опенок общей длЯ  всех систем
логической структуры  и привЯзанной  к  логосу априорной неизменности. € это
кажетсЯ почти что истоком подобной логической необходимости, так что переход
от одной системы ценностей к другой должен проследовать тот нуль предельного
измельчениЯ  ценностей,  он  должен  выйти  за пределы  поколениЯ,  которое,
лишенное  всЯкого отношениЯ как  к старой, так и к новой  системе ценностей,
именно  в этой безотносительности, в этом граничащем с безумием равнодушии к
чужому  страданию,  в этом радикальнейшем обнажении  ценностей  обеспечивает
этическую,  а  этим   и  историческую  легитимацию  ужасному  пренебрежению,
которому  во  времена  революции  подвержено все  гуманное. ’ак, наверное, и
должно  быть,  ибо  только  поколение  с такой  абсолютной немотой  способно
вынести вид абсолютного и  вспыхнувший огонь свободы - сиЯние, пробивающеесЯ
сквозь глубокую тьму; его земное отражение подобно картине в глубоком пруду,
а  земной  отголосок  его   молчаниЯ  ЯвлЯетсЯ   железным  громом  убийства,
непроницаемым звучанием немоты, возведенным подобно стене гремЯщего молчаниЯ
между людьми, так что его голос не способен пробитьсЯ ни в одном ни в другом
направлении,  и ему  приходитсЯ сотрЯсатьсЯ.  “жасное  зеркало, ужасное эхо,
прорвавшеесЯ  к абсолютному разуму!  ‡емнаЯ  противоположность его суровости
становитсЯ   принуждением    и    безмолвным    насилием,   а   рациональнаЯ
непосредственность  его  божественной  цели  становитсЯ  непосредственностью
иррационального,  котораЯ  принудила  человека к  отвратительно  безмолвному
послушанию, бесконечнаЯ цепочка его вопросов становитсЯ однозвенной цепочкой
иррационального, которое больше  не спрашивает, а всего лишь еще  действует,
разрываЯ  общество,  которого  больше  нет,  поскольку  оно  без   сил,   но
исполненное  злой воли само захлебываетсЯ в крови и задыхаетсЯ в отравлЯющих
газах.   Ћ,   какой  одинокой  смертью  ЯвлЯетсЯ  земнаЯ   противоположность
божественного  одиночества!  ‚ытолкнутый  в  ужас  освобожденного  рассудка,
вынужденный служить ему, не осознаваЯ его,  пленник господствующего событиЯ,
пленник его  иррациональности,  человек подобен дикарю, который  из-за злого
колдовства  не  различает взаимосвЯзи  между средством и успехом, он подобен
сумасшедшему,   который   не   может  освободитьсЯ  из  переплетениЯ  своего
иррационального и  сверхрационального, он подобен преступнику, который не  в
состоЯнии найти  путь  к ценностной реальности  желанного  общества. Ћт него
безвозвратно ускользает то, что  было, неотвратимо уходит от него будущее, а
грохот  машин  не  указывает ему  путь  к  цели, котораЯ  в  недостижимом  и
безбрежном тумане бесконечности поднимает черный факел абсолютного.  “жасный
час  смерти  и зарождениЯ!  “жасный час абсолютного, выносимый и переносимый
поколением,  которое исчезло,  которое  ничего не  знает  о бесконечности, в
которую  оно  попало   благодарЯ  своей  собственной   логике;  неисправимо,
беспомощно  и бессмысленно брошены они  в леденЯщий ураган, чтобы жить,  они
должны  забыть,  и  им  неведомо, почему  они  умирают. €х путь  - это  путь
Ђгасфера, их долг - это долг Ђгасфера, их свобода - это свобода гонимого,  и
их цель - это забывание. ЏотерЯнное поколение! He-существующее как само зло,
лишенное своего  лица и  истории в болоте неразличимого, обреченное потерЯть
себЯ во времени, лишенное истории, превозносЯщее  себЯ в качестве абсолютной
истории! Љак всегда, отдельный человек определЯет свое  отношение к событиЯм
революции,  цеплЯетсЯ ли он теперь реакционно за  прожитые  формы,  принимаЯ
эстетическое за этическое, как  это делает любой консерватор, держитсЯ ли он
в  стороне в  пассивности  эгоистического  знаниЯ,  или,  поддавшись  своему
иррациональному  инстинкту,  обеспечивает  деструктивную  работу  революции,
судьба дарует ему оставатьсЯ неэтичным, вытолкнутым из эпохи, вытолкнутым из
времени, и  все же  никогда и нигде  дух эпохи  не  был таким  мощным, таким
истинно этичным, как в той последней и одновременно первой  вспышке, котораЯ
есть  революциЯ,-  дело   самоуничтожениЯ   и  самообновлениЯ,  последнее  и
величайшее дело распадающейсЯ системы ценностей, и первое - новой, мгновение
нового,   радикального,  творЯщего  историю  уничтожениЯ  времени  в  пафосе
абсолютного нулЯ!
     ‚елик страх человека, который осознал свое одиночество и бежит от своей
собственной памЯти; он  порабощен и изгнан,  отброшен назад  к  глубочайшему
животному страху, страху перед тем, кто насилие выносит и насилие творит, и,
отброшенный назад к сверхсильному  одиночеству, его  бегство, его сомнение и
его глупость  могут  стать такими большими, что  ему приходитсЯ задумыватьсЯ
над  тем,  чтобы,  наложив  на  себЯ руки,  уйти  от  непоколебимого  закона
происходЯщего. € в страхе  перед голосом суда, который грозитсЯ раздатьсЯ из
мрака,  в нем с удвоенной силой  просыпаетсЯ тоска по вождю, который легко и
мЯгко возьмет  его за руку, отдаваЯ  распорЯжениЯ и указываЯ путь, по вождю,
который ни за кем  больше не следует,  а шествует впереди  по непроторенному
пути замкнутого кольца, поднимаЯсь на  все  более высокие уровни, поднимаЯсь
ко все более светлому приближению, по  вождю, который должен построить  дом,
чтобы из мертвого снова было живое, по  вождю, который сам  воскрес из массы
мертвых, который придаст в своем деЯнии непостижимым событиЯм  этого времени
смысл, так  что начнетсЯ новый  отсчет  времени. ќто тоска.  Ќо даже если бы
пришел вождь, вожделенное чудо не произошло бы: его жизнь стала бы земной, и
подобно тому, как вера погружаетсЯ в про-правильную позицию и про-правильнаЯ
позициЯ  -  в  веру всегда рациональной религии, исцелЯющий ЯвлЯетсЯ в самых
неприглЯдных одеждах, может быть, это прохожий, идущий сейчас по улице,  ибо
где бы  он ни ЯвлЯлсЯ  -  в толчее  улиц больших  городов  или  на  полЯх  в
последних лучах заходЯщего солнца, его путь - это всегда путь ‘иона, это тем
не менее путь всех нас,  это поиск брода между  злом  иррационального и злом
сверхрационального,  и  его  свобода - это  болезненнаЯ  свобода  долга, это
жертва и искупление  за  происшедшее, его  путь  - это  путь  испытаний,  он
подчинен  суровости,  и  его  беспомощность  -  это  беспомощность  ребенка,
беспомощность  сына, цель  которого  исчезла в  недостижимом, поскольку  его
оставил Ћтец. € тем не  менее уже  надежда на знание вождЯ есть  собственное
знание, уже  предчувствие милости есть  милость, пусть даже напрасной  будет
наша  надежда  на  то,  что  с видимой жизнью  вождЯ  когда-нибудь в  земном
исполнитсЯ  абсолютное,  вечно  приближающейсЯ  остаетсЯ цель, неуничтожимой
остаетсЯ  надежда на приход  мессии,  вечно  повторЯющимсЯ ЯвлЯетсЯ рождение
ценности.  Џусть даже  мы  будем в окружении  все  усиливающегосЯ  безмолвиЯ
абстрактного,   людьми,   обреченными   на   самое   холодное   принуждение,
вовлеченными  в  ничто, выбросившими "џ", то есть  дыхание  абсолютного, что
несетсЯ над  миром, и из  предчувствиЯ  и  предощущениЯ истины  произрастает
торжественнаЯ и праздничнаЯ безопасность, в свЯзи с чем мы знаем, что каждый
в глубине души несет искру и что единство остаетсЯ неотъемлемым, неотъемлемо
братство униженного человеческого созданиЯ, из глубочайшего  страха которого
неотъемлемо и непотерЯнно светит страх ѓосподней милости; единство человека,
проЯвлЯющеесЯ во  всех вещах,  над  временем  и  пространством, единство,  в
котором берет  начало весь  свет и освЯщение всего живого,-  символ символа,
зеркало зеркала, всплываЯ из тьмы погрузившегосЯ бытиЯ, набухаЯ из безумиЯ и
бессонницы, словно  подареннаЯ, вырваннаЯ у неизвестного и  вновь обретеннаЯ
материнскаЯ жизнь, прообраз символа, в восстании иррационального, стираЯ "џ"
и  прорываЯ  его границы,  отменЯЯ  времЯ и расстоЯние; леденЯщим  ураганом,
ворвавшейсЯ бурей резко распахиваютсЯ  все двери, шатаютсЯ фундаменты тюрем,
и из тЯжелейшей  тьмы мира, из  нашей самой горькой и тЯжелой тьмы раздаетсЯ
призыв  беспомощному, звучит голос, который объединЯет то, что было, со всем
тем, что  будет, и одиночество со  всеми одиночествами; это не голос ужаса и
суда, осторожно начинает звучать  он в  молчании логоса, который  его несет,
возносит над шумом несуществующего,  это голос человека и народов,  голос  и
утешениЯ, и надежды, и непосредственного добра: "Ќе делай себе никакого зла!
€бо все мы здесь!"
     Љонец романа "‹унатики"
     ‚ена, 1928-1931 гг.