красного,
что когда-либо выпадало на мою долю.
     --  џ вижу,  --  задумчиво сказал  ”ерромонте, -- что вы  нашли в нашем
бывшем  мастере музыки  какое-то подобие свЯтого, и хорошо,  что сказали мне
это именно вы. Џризнаюсь,  что из любых других уст Я выслушал бы это  не без
величайшего  недовериЯ.  џ и  вообще-то  не  охотник до  мистики, а  уж  как
музыкант  и  историк  тем  более  склонен к педантизму и  четким категориЯм.
Џоскольку  мы, касталийцы, не  христианскаЯ  конгрегациЯ  и не индийский или
даосский монастырь, никому из нас, по-моему, не следует причислЯть кого-либо
к лику свЯтых, то есть подводить  под чисто религиозную категорию, и любого,
кроме тебЯ -- простите, кроме  вас, domine, --  Я осудил бы за это. Ќо вы, Я
думаю, не станете  хлопотать  о канонизации уважаемого  экс-магистра,  да  и
соответствующей инстанции в нашем Ћрдене  нет. Ќет, не  перебивайте менЯ,  Я
говорю всерьез, Я вовсе не шучу. ‚ы рассказали мне о своем впечатлении, и Я,
признаюсь, немного  пристыжен, ибо описанный  вами феномен не  ускользнул от
менЯ  и моих монтепортских коллег, но  мы только принЯли его  к сведению, не
уделив  ему  особого вниманиЯ.  џ думаю о причинах своего  промаха и  своего
равнодушиЯ. ’о, что метаморфоза с бывшим магистром бросилась  вам в  глаза и
произвела на вас такое  сильное впечатление, объЯснЯетсЯ,  конечно, тем, что
она предстала  вам  неожиданной и  в готовом виде,  а  Я  был свидетелем  ее
медленного развитиЯ.  Ѓывший магистр,  которого вы  видели несколько месЯцев
назад, и тот, которого вы видели сегоднЯ, очень отличны друг от друга, а мы,
его соседи,  наблюдали  лишь еле заметные изменениЯ от встречи к встрече. Ќо
это объЯснение, признаюсь, не  удовлетворЯет менЯ.  Љогда  на  наших глазах,
пусть даже очень  тихо и медленно,  совершаетсЯ что-то похожее на чудо, нас,
если мы  не  предубеждены,  это должно  трогать сильнее, чем то случилось со
мной. € тут-то  Я нахожу причину  своего равнодушиЯ:  от предубеждениЯ Я как
раз  и  не  был  свободен. џ не заметил этого феномена потому, что  не хотел
замечать его. ‡амечал Я, как каждый, все большую отрешенность и молчаливость
нашего    досточтимого     старика,    его     одновременно     возраставшую
доброжелательность, все более светлое и ангельское сиЯние его лица, когда он
при встречах  молча отвечал на мое приветствие. ќто  Я, конечно, как и  все,
замечал.  Ќо мне  претило  видеть  в  этом  нечто  большее,  претило  не  от
недостаточного благоговениЯ перед старым магистром, а отчасти от неприЯзни к
культу отдельных лиц и  к восторженности  вообще, отчасти же от  неприЯзни к
восторженности именно  в этом частном случае, к подобию культа, создаваемому
студентом Џетром вокруг своего учителЯ и  кумира. ‚о  времЯ вашего  рассказа
мне стало это совершенно Ясно.
     -- ’аким окольным путем, -- засмеЯлсЯ  Љнехт, -- ты, во  всЯком случае,
уЯснил себе свою  неприЯзнь к беднЯге Џетру. Ќо что же теперь получаетсЯ?  џ
тоже  восторженный мистик? џ тоже предаюсь запретному культу отдельных лиц и
свЯтых? €ли ты согласен со мной в том, в чем не согласилсЯ с этим студентом,
--  что  мы действительно  что-то увидели и открыли? Ќе мечты и фантазии,  а
нечто реальное и объективное.
     -- Љонечно, Я согласен с вами, -- медленно и задумчиво сказал Љарло, --
никто  не сомневаетсЯ ни в  том,  что вы  увидели,  ни в красоте  и  веселой
просветленности бывшего мастера, улыбающегосЯ такой необыкновенной  улыбкой.
‚опрос лишь вот в чем: куда нам отнести  этот  феномен, как нам назвать его,
как  объЯснить?  ќто  отдает педантизмом,  но  мы, касталийцы, действительно
педанты,  и если  Я  хочу  подвести ваше  и  наше  впечатление под  какую-то
категорию и как-то назвать его, то хочу этого не длЯ того, чтобы абстракцией
и  обобщением  уничтожить  его  реальность  и  красоту,  а  чтобы  как можно
определеннее и Яснее описать  его  и запечатлеть. Љогда Я  где-нибудь в пути
слышу, как какой-то крестьЯнин  или ребенок напевает незнакомую мне мелодию,
длЯ менЯ это тоже событие, и если Я тут же пытаюсь как можно точнее записать
ее нотными знаками, то этим Я не отмахиваюсь от  пережитого, не разделываюсь
с ним, а хочу почтить и увековечить его.
     Љнехт дружески кивнул ему.
     --  Љарло, -- сказал он, -- жаль,  что мы  теперь так редко видимсЯ. Ќе
все  друзьЯ юности оказываютсЯ  на  высоте  при  каждой  встрече.  џ  пришел
рассказать тебе о старом магистре потому, что  ты  здесь единственный, с кем
мне хотелось  бы поделитьсЯ и  чьим участием  Я дорожу. Љак ты отнесешьсЯ  к
моему рассказу и как назовешь просветленное состоЯние  нашего учителЯ -- это
твое  дело.  џ был  бы  рад, если  бы  ты  его как-нибудь  навестил  и побыл
некоторое  времЯ  в  его   ауре.  Ќеважно,   что  это  состоЯние  благодати,
совершенства, старческой  мудрости,  блаженства, или  как  там  его назвать,
принадлежит   религиозной   жизни.  •отЯ   у  нас,   касталийцев,   нет   ни
вероисповеданиЯ, ни церкви, благочестие нам  вовсе  не  чуждо;  как  раз наш
бывший мастер  музыки  всегда был  человеком очень благочестивым.  € если во
многих   религиЯх  существуют  преданиЯ  о  людЯх  блаженных,   совершенных,
излучающих свет,  просветленных, то почему бы не расцвести  когда-нибудь так
пышно  и нашему  касталийскому благочестию?.. “же поздно, мне  надо бы  лечь
спать,  завтра  Я должен очень рано  уехать.  Ќо доскажу  тебе  коротко свою
историю!  €так,  после  того  как  он сказал  мне: "’ы  утомлЯешь себЯ", мне
удалось  наконец  отказатьсЯ  от  попыток  завЯзать  разговор  и  не  только
умолкнуть, но и  внутренне  отрешитьсЯ  от  ложной  цели  --  постичь  этого
молчальника с помощью слов и извлечь  из беседы с ним какую-то пользу. € как
только Я от этих своих потуг отказалсЯ и предоставил все ему, дело пошло как
бы само собой. Њожешь потом  заменить  мои  слова  любыми другими, но сейчас
выслушай менЯ, даже если Я не слишком точен или путаю категории. џ  пробыл у
старика час или полтора, а не могу сказать тебе, что у нас с ним происходило
или о чем мы беседовали, никаких слов не произносилось. џ почувствовал лишь,
что,   когда  мое  сопротивление  прекратилось,   он   вобрал  менЯ  в  свою
умиротворенность и свЯтость,  его и  менЯ объЯли веселаЯ радость  и чудесный
покой.  Ѓез  каких-либо медитационных намерений с  моей стороны это все-таки
походило на особенно удачную и  отрадную медитацию,  темой  которой  служила
жизнь бывшего магистра. џ видел его или чувствовал его и всю его жизнь с той
поры, когда  он  впервые встретилсЯ  мне,  ребенку, до теперешнего часа. ќто
была жизнь,  полнаЯ  увлеченности и  труда,  но  свободнаЯ  от  принуждениЯ,
свободнаЯ  от  честолюбиЯ и полнаЯ  музыки.  €  текла она  так, словно, став
музыкантом и мастером музыки, он выбрал  музыку как один  из путей  к высшей
цели человечества, к внутренней свободе, к чистоте, к совершенству, и словно
с  тех  пор он только  и делал, что  все  больше  проникалсЯ,  преображалсЯ,
очищалсЯ музыкой, проникалсЯ весь  -- от  умелых, умных  рук клавесиниста  и
богатой, огромной музыкантской памЯти  до последней клеточки тела и души, до
сердцебиеньЯ и  дыханиЯ,  до  сна  и  сновидений,  -- а теперь  стал  только
символом,  вернее,  формой  проЯвлениЯ,  олицетворением  музыки.  ‚о  всЯком
случае,  то, что он излучал,  или то, что  волнами  равномерно  вздымалось и
опускалось между ним и мною, Я ощущал  определенно как музыку,  как  ставшую
совершенно нематериальной эзотерическую музыку, котораЯ всЯкого,  кто входит
в этот волшебный круг, вбирает в себЯ, как вбирает в себЯ многоголосаЯ песнЯ
вступающий голос. Ќемузыканту эта благодать Явилась  бы,  наверно, в  других
образах; астроном,  наверно,  увидел  бы  себЯ  какой-нибудь кружащей  около
планеты луной, а филолог услышал бы, как с ним говорЯт на многозначительном,
магическом праЯзыке. „овольно, однако, мне пора. ќто было длЯ менЯ радостью,
Љарло.
     Њы изложили  этот эпизод  довольно обстоЯтельно,  поскольку в  жизни  и
сердце Љнехта мастер музыки  занЯл  весьма важное место; подбило  нас на это
или  соблазнило  и  то,  что разговор Љнехта  с ”ерромонте  дошел  до нас  в
собственной  записи последнего,  в  одном  из его писем. ќто навернЯка самый
ранний и точный рассказ о "преображении" бывшего мастера музыки, ведь легенд
и домыслов на эту тему было потом более чем достаточно.

--------
        „‚Ђ ЏЋ‹ћ‘Ђ

     ѓодичнаЯ игра, поныне известнаЯ под названием "Љитайский дом" и нередко
цитируемаЯ, вознаградила Љнехта и его друга за их  труды,  а  Љасталии и  ее
администрации подтвердила правильность призваниЯ Љнехта на высшую должность.
‘нова  довелось  ‚альдцелю,  деревне  игроков  и   элите  испытать   радость
блестЯщего и волнующего празднества, давно уже  не была годичнаЯ игра  таким
событием, как  на сей раз, когда  самый молодой и  вызывавший  больше  всего
толков магистр должен был впервые публично  показатьсЯ и показать, на что он
способен,  а ‚альдцель -- возместить прошлогодний урон и провал. Ќа этот раз
никто  не  был   болен,   и  великой   церемонией  руководил  не  замученный
заместитель,   холодно   подстерегаемый   бдительным   и  недоброжелательным
недоверием  элиты и преданно, но  без энтузиазма поддерживаемый издерганными
служащими.   Ѓезмолвно,   неприступно,   как   настоЯщий  первосвЯщенник,  в
бело-золотом  облачении  главной   фигуры  на  праздничной  шахматной  доске
символов  чествовал  магистр свое  -- и своего  друга --  творение;  излучаЯ
спокойствие,  силу и достоинство, отрешенный от мирской суеты, поЯвилсЯ он в
актовом зале среди  многочисленных причетников, ритуальными жестами открывал
акт за актом своего действа, светЯщимсЯ золотым грифелем изЯщно наносил знак
за знаком на маленькую доску, перед которой стоЯл, и тотчас же эти же  знаки
шифра €гры, во сто раз увеличенные,  поЯвлЯлись на  исполинском  щите задней
стены  зала,  шепотом  повторЯлись  по  складам  тысЯчами  голосов,   громко
выкликались дикторами, рассылались телеграфистами по стране и по всему миру;
и  когда он в конце первого акта,  начертав  на доске итоговую  его формулу,
внушительно и величаво дал указание  длЯ  медитации,  положил грифель и сел,
принЯв образцовую длЯ самопогружениЯ позу, -- тогда не только в этом зале, в
поселке игроков и  в  Љасталии, но и в разных  краЯх земли приверженцы  €гры
благоговейно  присели длЯ этой  же  медитации и пробыли в ней до той минуты,
когда в  зале поднЯлсЯ  со своего сиденьЯ магистр.  ‚се было так, как бывало
множество раз, и, однако, все было трогательно и ново.  Ћтвлеченный и с виду
вневременной мир €гры был достаточно гибок, чтобы  реагировать на ум, голос,
темперамент и почерк  определенного человека,  личности  сотнЯми оттенков, а
личность достаточно крупна и развита, чтобы не считать свои идеи важнее, чем
неприкосновеннаЯ автономиЯ €гры; помощники и партнеры, элита,  повиновались,
как хорошо  вымуштрованные солдаты, и все-таки каждый из  них в отдельности,
даже если  он только отвешивал с другими поклоны  или помогал управлЯтьсЯ  с
занавесом вокруг погруженного  в медитацию  мастера, вел, казалось, творимую
своим собственным вдохновением игру. Ђ толпа -- огромнаЯ, переполнЯвшаЯ  зал
и  весь  ‚альдцель  масса людей, тысЯчи душ,  совершавшие вслед за  мастером
фантастическое ритуальное  шествие по бесконечным и многомерным воображаемым
пространствам €гры, --  давала празднику тот основной аккорд, тот  глубокий,
вибрирующий бас, который длЯ простодушной части собравшихсЯ составлЯет самое
лучшее  и едва  ли  не  единственное  событие  праздника,  но  и  искушенным
виртуозам  €гры,  критикам  из  элиты,  причетникам и  служащим,  вплоть  до
руководителЯ и магистра, тоже внушает благоговейный трепет.
     ’о было величавое торжество, это чувствовали и признавали даже посланцы
внешнего мира. и немало  новых последователей  было навсегда  завоевано  длЯ
€гры в эти  дни.  ‘транно, однако, звучат слова,  в  которых €озеф  Љнехт по
окончании десЯтидневного  праздника выразил  свое впечатление от него своему
другу ’егулЯриусу.
     -- Њы можем быть довольны, -- сказал он. -- „а, ЉасталиЯ и игра в бисер
-- чудесные вещи. Ћни чуть  ли не само совершенство. ’олько они, может быть,
слишком хороши,  слишком прекрасны. Ћни так прекрасны, что, пожалуй,  нельзЯ
глЯдеть на них без  страха  за  них. Ќе  хочетсЯ думать о  том, что их,  как
всего, не станет когда-нибудь. € все-таки думать об этом надо.
     ќто дошедшее  до  нас высказывание вынуждает  биографа  подойти  к  той
щекотливейшей и таинственнейшей части своей  задачи, которой он предпочел бы
еще некоторое времЯ не касатьсЯ, чтобы сперва спокойно  и со  вкусом, как то
можно  позволить  себе,  повествуЯ  о  Ясных  и однозначных обстоЯтельствах,
довести до конца свой отчет об успехах Љнехта, об его образцовом правлении и
блистательном апогее. Ћднако  нам кажетсЯ неправильным и неподобающим нашему
предмету не признать и  не выЯвить двойственности или полЯрности в  натуре и
жизни досточтимого мастера уже в  тот момент,  когда  она еще никому,  кроме
’егулЯриуса,  видна  не  была. Ќет,  теперь нашей  задачей  будет, наоборот,
отмечать  и   подчеркивать  эту  раздвоенность,  или,   лучше  сказать,  эту
непрестанно пульсирующую  полЯрность в  душе  Љнехта, как нечто органичное и
характерное длЯ нашего досточтимого. Ђвтору,  который счел бы позволительным
написать  биографию касталийского  магистра  совсем  как  житие  свЯтого  ad
majorem gloriam Castaliae (длЯ вЯщей славы  Љасталии (<i>лат</i>)), было бы  весьма
нетрудно  построить  рассказ  о   магистерских  годах  Љнехта   целиком,  за
исключением  только  их  последних минут,  как  хвалебный  перечень  заслуг,
доблестей и успехов.  Ќет  такого мастера €гры, считаЯ даже магистра ‹юдвига
‚ассермалера, жившего в  самую светлую длЯ €гры эпоху, чьи жизнь и правление
показались  бы историку,  который  придерживаетсЯ  только  документированных
фактов,  более безупречными и  похвальными,  чем жизнь и  правление магистра
Љнехта. Ћднако это правление закончилось совершенно необычным, сенсационным,
а на взглЯд  многих,  даже скандальным  образом,  и  конец  этот  не  был ни
случайностью, ни несчастным случаем, а был  совершенно закономерен, и в нашу
задачу  входит показать, что он  отнюдь не  противоречит блестЯщим и славным
делам  и  успехам  нашего  досточтимого.  Љнехт  был  великим  и  образцовым
исполнителем  и  представителем своей высокой должности,  мастером  €гры без
упрека.  Ќо  он видел и  ощущал  блеск Љасталии, которому  служил, как нечто
подверженное  опасности  и  убывающее,  он  не  жил  в  нем,  в  отличие  от
большинства своих сограждан, наивно и беспечно, а, знаЯ его  происхождение и
его  историю, смотрел на него  как  на историческое образование, подвластное
времени,   захлестываемое  и   потрЯсаемое   его   безжалостной  мощью.  ќта
пробужденность к  живому  чувству  хода истории  и это ощущение  собственной
личности  и собственной деЯтельности как  влекомой и  содеЯтельной частицы в
общем  потоке  становлений  и перемен  созрели  в  нем  и  были  осознаны им
благодарЯ  его занЯтиЯм  историей  и  под влиЯнием великого отца  €акова; но
задатки и предпосылки длЯ этого существовали гораздо раньше, и тот, длЯ кого
личность  €озефа   Љнехта  действительно  ожила,  кто  действительно  постиг
своеобразие  и  смысл  этой  жизни,  тот  легко  обнаружит  эти   задатки  и
предпосылки.
     —еловек,  который в  один из самых лучезарных дней своей жизни, в конце
своей первой торжественной игры, после  необыкновенно удачной и внушительной
демонстрации касталийского духа сказал:
     "Ќе  хочетсЯ  думать  о  том,  что  Љасталии  и  нашей €гры  не  станет
когда-нибудь, и все-таки думать об этом надо", -- этот человек  сызмала  и в
ту  пору, когда он еще отнюдь не был посвЯщен в  науку истории, носил в себе
мироощущение,   которому  были  знакомы  бренность  всего   возникающего   и
проблематичность всего  сотворенного человеческим  духом.  ‚озвращаЯсь к его
детским и школьным годам, мы  обращаем внимание на сведениЯ, что всЯкий раз,
когда из ќшгольца исчезал какой-нибудь однокашник, разочаровавший учителей и
отосланный  из элиты в  обычную школу, он испытывал глубокую подавленность и
тревогу. Ќи об  одном из этих выбывших нет  сведений,  что тот  был в личной
дружбе с юным Љнехтом;  волновали и угнетали Љнехта тревожной болью не уход,
не  исчезновение  определенных лиц. ЏричинЯло ему эту боль некое  потрЯсение
его  детской  веры  в  незыблемость  касталийского  уклада  и  касталийского
совершенства.  ‚  том,   что   существовали  мальчики   и  юноши,   которые,
сподобившись счастьЯ и благодати быть принЯтыми в элитные  школы  Џровинции,
упускали и проматывали эту  благодать,  -- длЯ него,  относившегосЯ к своему
призванию с такой свЯщенной серьезностью, таилось в этом что-то потрЯсающее,
свидетельство могущества некасталийского мира.  ‚озможно  также  -- доказать
это нельзЯ,  -- что подобные случаи пробудили  в  мальчике первые сомнениЯ в
непогрешимости Џедагогического ведомства, поскольку оно то и  дело принимало
в  Љасталию  таких учеников, от которых  вскоре должно было избавлЯтьсЯ. ’ак
или иначе, играла  ли какую-то  роль и  эта мысль,  то  есть перваЯ  попытка
критического  отношениЯ  к  авторитету,  каждое   посрамление  и  отчисление
элитного ученика воспринималось мальчиком не  только как несчастье, но и как
неприличие, как бросающеесЯ в  глаза уродливое  пЯтно,  наличие которого уже
само  по себе  было упреком и  возлагало  ответственность  на всю  Љасталию.
’ут-то, нам кажетсЯ, и  коренитсЯ  это  чувство потрЯсениЯ и  растерЯнности,
овладевавшее в таких  случаЯх  школьником  Љнехтом.  ‡а  пределами Џровинции
существовали мир и  жизнь,  которые противоречили  Љасталии и ее законам, не
укладывались в здешние  понЯтиЯ  и  нравы  и не  могли  быть  ими обузданы и
утончены. € конечно, он  знал, что этот мир есть и в его собственном сердце.
“  него тоже были порывы,  фантазии  и  влечениЯ,  противоречившие  законам,
которым он подчинЯлсЯ, порывы, поддававшиесЯ укрощению  лишь постепенно  и с
великим  трудом.  “ иных  школьников эти  порывы  приобретали, значит, такую
силу, что одерживали верх над  любыми  увещаниЯми и наказаниЯми и возвращали
охваченных ими  из элитного мира Љасталии  в тот, другой мир, где царили  не
дисциплина и  духовность,  а инстинкты  и  который  представлЯлсЯ радевшим о
касталийской   добродетели  то  страшной  преисподней,   то  соблазнительной
площадкой длЯ игр и  гулЯньЯ. ‚ ходе поколений множество  совестливых юношей
узнало понЯтие  греха в  этой  касталийской форме.  Ђ много  лет спустЯ, уже
взрослым  человеком  и  любителем  истории,  ему  довелось   ведь  узнать  и
подробнее,  что  историЯ  не  возникает  без  материала   и  динамики  этого
греховного мира эгоизма и страстей и что даже такаЯ тончайшаЯ структура, как
Ћрден, рождена этим мутным потоком и будет им когда-нибудь снова поглощена ‚
основе, стало  быть, всех  треволнений,  стремлений,  потрЯсений кнехтовской
жизни лежала проблема Љасталии, причем проблема эта никогда не была длЯ него
лишь умственной,  а всегда задевала его за  живое, как ни одна другаЯ, и  он
всегда сознавал свою ответственность за нее. Ћн принадлежал  к  тем натурам,
которые  могут  захворать, зачахнуть  и  умереть  от того,  что  видЯт,  как
заболевает и страдает внушающаЯ им любовь и веру идеЯ,  любимое ими общество
и отечество.
     ЏрослеживаЯ  эту  нить   дальше,   мы  обращаем   внимание  на   начало
вальдцельской  жизни  Љнехта,   на   его   последние  школьные  годы  и  его
знаменательное знакомство  с учеником-вольнослушателем „езиньори, которое мы
в  свое   времЯ   описали  подробно.  ќта   встреча  пламенного  приверженца
касталийского идеала с жизнелюбом Џлинио была  не только пылкой и  памЯтной,
она была также очень важным  и символическим  событием длЯ школьника Љнехта.
‚едь тогда ему была навЯзана та столь же значительнаЯ, сколь и труднаЯ роль,
котораЯ, хотЯ ее как  бы подкинул ему случай,  до того соответствовала всему
его складу,  что впору сказать,  что  дальнейшаЯ его жизнь была не чем иным,
как  продолжением этой роли и все более  полным врастанием  в нее, в ту роль
защитника и  представителЯ  Љасталии,  которую  он  лет десЯть  спустЯ снова
сыграл перед отцом €аковом и как магистр €гры играл до конца, -- защитника и
представителЯ Ћрдена и его законов, но защитника, всегда искренне готового и
старавшегосЯ поучитьсЯ у противника и заинтересованного не в замкнутости, не
в косной изолЯции  Љасталии, а  в ее  живом  взаимодействии, в ее  диалоге с
внешним  миром. ’о, что в духовном и ораторском  состЯзании с „езиньори было
еще  отчасти игрой, стало позднее,  с  таким серьезным противником и другом,
как €аков, делом нешуточным, и перед обоими партнерами Љнехт  был на высоте,
он  рос благодарЯ им, училсЯ у них, он в борьбе  и общении  с ними не меньше
давал, чем брал, и  в обоих случаЯх хоть и  не побеждал противника -- да это
ведь и  с  самого  начала не было  целью  борьбы. --  но  добивалсЯ от  него
почетного  признаниЯ своей  персоны, а  также представлЯемого  в  своем лице
идеала и принципа. „аже если бы  диалог  с ученым  бенедиктинцем  не  привел
непосредственно к  практическому результату --  учреждению  полуофициального
представительства Љасталии при папском  престоле, --  он стоил  бы большего,
чем о том подозревало большинство касталийцев.
     €  благодарЯ  исполненной  духа  соревнованиЯ  дружбе  с  „езиньори,  и
благодарЯ  дружбе  с  мудрым  старым  патером  Љнехт,  вообще-то  в  близкие
отношениЯ  с внекасталийским миром никогда  не  вступавший,  приобрел  такое
знание этого мира, или, вернее, такое представление о нем, каким в Љасталии,
конечно, мало кто обладал. …сли не считать пребываниЯ в Њариафельсе, которое
с настоЯщей мирской  жизнью тоже ведь не могло его познакомить,  он  никогда
этой жизни  не видел и никогда ею не  жил,  кроме  как в раннем  детстве, но
благодарЯ „езиньори, благодарЯ  €акову и занЯтиЯм историей он  получил Яркое
представление  о действительности,  представление,  сложившеесЯ  в  основном
интуитивно и почти не подкрепленное опытом,  но сделавшее его более сведущим
и  более открытым  миру,  чем  большинство  его  касталийских сограждан,  не
исключаЯ и  начальства.  Ћн всегда  был  и  оставалсЯ  истинным, правоверным
касталийцем, но  никогда не забывал, что  ЉасталиЯ --  это всего лишь часть,
маленькаЯ часть мира, пусть даже самаЯ ценнаЯ и любимаЯ.
     Ђ как  обстоЯло  дело с его дружбой  с  ”рицем  ’егулЯриусом, человеком
тЯжелого и  сложного характера,  утонченным  артистом  €гры,  избалованным и
боЯзливым только-касталийцем, которому тогда, во времЯ его краткого визита в
Њариафельс, стало так не по себе, так томительно среди грубых бенедиктинцев,
что  он,  по  его  уверению,  не смог  бы прожить там и  недели и бесконечно
восхищалсЯ своим другом, преспокойно  прожившим там два года? Џо поводу этой
дружбы  у нас возникали разные  мысли, одни приходилось отбрасывать, другие,
казалось, подтверждались.  ‚се эти мысли касались вопроса: в чем корень этой
многолетней дружбы  и что она означает? Џрежде всего мы не должны  забывать,
что  ни  в  одном  дружеском  союзе  Љнехта,  за  исключением  разве  что  с
бенедиктинцем, он  не был  ищущей,  домогающейсЯ и нуждающейсЯ  стороной. Ћн
привлекал  к  себе,  вызывал  восхищение,  зависть  и  любовь  просто  своим
внутренним   благородством,  и,  начинаЯ  с   определенной  ступени   своего
"пробуждениЯ", он знал за собой этот дар. € в первые же студенческие годы им
восхитилсЯ  и  стал  добиватьсЯ его расположениЯ ’егулЯриус, но Љнехт всегда
держал его на некотором  расстоЯнии от себЯ. Њногое, однако, говорит  о том,
что  он  был   искренне  привЯзан  к  своему  другу.  Њы  того  мнениЯ,  что
привлекательна  длЯ   Љнехта   была  не  только  необыкновеннаЯ  одаренность
’егулЯриуса,  не  только  его неутомимаЯ  гениальность,  открытаЯ  в  первую
очередь всем проблемам €гры.  ѓлубокий и постоЯнный интерес Љнехта относилсЯ
не  только  к большому дарованию друга, в  такой же мере  он относилсЯ к его
недостаткам, к его  болезненности, как раз ко  всему тому,  чем  отпугивал и
часто раздражал ’егулЯриус других вальдцельцев. ‘транный этот человек был до
такой  степени  касталийцем,  все  его  существование было бы  вне  Љасталии
настолько  немыслимо  и  в   такой  мере  обуславливалось  ее  атмосферой  и
образованностью, что,  если бы  не  эта  его нескладность и странность,  его
можно было  бы назвать  прЯмо-таки типичнейшим касталийцем.  €  все  же этот
типичнейший касталиец плохо ладил со своими товарищами, не был любим ни ими,
ни  начальниками  и  служащими,  постоЯнно  мешал всем,  то и  дело  вызывал
нареканиЯ и, наверно,  без заступничества  и руководства своего  храброго  и
умного друга рано погиб бы. ’о, что называли его болезнью, было, в общем-то,
пороком,  строптивостью,  недостатком  характера,  глубоко  неиерархическим,
совершенно индивидуалистическим умонастроением  и  поведением; он подчинЯлсЯ
существующему порЯдку  как раз  в  той мере --  не  больше,  --  в какой это
требовалось, чтобы  его вообще терпели  в  Ћрдене.  •орошим,  даже блестЯщим
касталийцем он  был постольку, поскольку  обладал  разносторонним умом,  был
неутомимо  и  ненасытно  прилежен в  науках  и  в  искусстве €гры; но  очень
посредственным,  даже плохим касталийцем был  он  по  характеру,  по  своему
отношению  к  иерархии  и  орденской  морали.  ‚еличайшим его  пороком  было
всегдашнее легкомысленное  манкирование медитацией; ведь цель ее --  указать
индивидууму его  место, и добросовестные занЯтиЯ ею вполне могли бы вылечить
’егулЯриуса от  его нервной болезни, ибо в малом объеме и  в частных случаЯх
она бывала  целительна  всЯкий  раз,  когда после  какого-нибудь  очередного
периода   скверного  поведениЯ,  возбужденности  или  меланхолии  начальство
наказывало  его принудительными и строгими медитационными  упражнениЯми  под
надзором  --   средство,   к   которому   часто  приходилось   прибегать   и
доброжелательному,  щадившему друга  Љнехту.  Ќет,  ’егулЯриус  был  человек
своенравный, капризный, не способный подчинЯтьсЯ чему-либо по-настоЯщему, то
и дело, правда,  блиставший  умом,  обворожительный  в те вдохновенные часы,
когда сверкало его пессимистическое остроумие и  никто  не мог устоЯть перед
смелостью и мрачноватым порой великолепием его идей, но по сути неизлечимый,
ибо   совсем   не   хотел  исцелениЯ,  ни   во  что  не  ставил  гармонию  и
упорЯдоченность,  ничего  так  не  любил,  как  свою  свободу,  свое  вечное
студенчество,  и  предпочитал  всю жизнь  быть  страдальцем,  не  признающим
законов, неуживчивым одиночкой, гениальным чудаком и нигилистом, вместо того
чтобы приспособитьсЯ к иерархии и  обрести покой. Ћн не ценил  покоЯ,  ни во
что не ставил иерархию, ему наплевать было на осуждение и изолЯцию. ‚ общем,
он  был  весьма неприЯтным и даже  несносным  существом  длЯ общества, идеал
которого --  гармониЯ  и порЯдок! Ќо именно  благодарЯ  этой нескладности  и
несносности он  был в столь светлом и упорЯдоченном  мирке постоЯнным, живым
источником  беспокойства,  упреком,  возбудителем  новых,  смелых, запретных
мыслей, бодливой, непослушной овцой в стаде. € благодарЯ этому, полагаем мы,
он,  несмотрЯ  ни на  что,  приобрел  такого  друга, как Љнехт. ‘лов нет,  в
отношении Љнехта к нему всегда играли какую-то роль и сочувствие и рыцарское
отношение  к  находЯщемусЯ  в  опасности  и  несчастному другу. Ќо  этого не
хватило  бы,  чтобы  и  после возведениЯ  Љнехта  в  чин  мастера,  при  его
перегруженности работой, обЯзанностЯми и ответственностью,  поддерживать эту
дружбу. Њы считаем, что в жизни Љнехта  ’егулЯриус был не  менее необходим и
важен, чем „езиньори  и  патер  в Њариафельсе,  а необходим и важен был  он,
подобно тем  двум,  как возбуждающее  начало, как окошко, открывающее  новые
перспективы.  ‚  этом странном друге  Љнехт, как нам  кажетсЯ, почуЯл,  а со
временем   и   распознал   представителЯ  некоего   типа,   типа,   еще   не
существовавшего  на  свете,  кроме  как в виде этого предвестника, -- такими
касталийцы когда-нибудь стали  бы,  если  бы  никакие  новые столкновениЯ  и
импульсы не обновили  и не укрепили касталийскую  жизнь. ’егулЯриус был, как
большинство одиноких  гениев. предвестником.  Ћн  воистину жил  в  Љасталии,
которой  еще  не было, но котораЯ могла  поЯвитьсЯ завтра,  в Љасталии,  еще
более  отгороженной от  мира, разложившейсЯ, оттого что одрЯхлела и ослабела
медитативнаЯ  мораль Ћрдена, в мире, где  все еще  были  возможны высочайшие
взлеты  духа и  самозабвеннейшаЯ  преданность  высшим  ценностЯм, но  где  у
высокоразвитой  и  вольной  духовности  не  было  уже  других  целей,  кроме
любованиЯ собственной изощренностью. ’егулЯриус был  длЯ Љнехта одновременно
воплощением   высочайших  касталийских   способностей   и   предостерегающим
предзнаменованием  их  деморализации  и  гибели.  ќто  было  замечательно  и
прекрасно, что жил на  свете такой ”риц. Ќо вырождение  Љасталии в сказочное
царство,  населенное сплошь  ’егулЯриусами, надо было  предотвратить.  ’акаЯ
опасность была  еще  далека,  но  она  существовала. ‘тоило  лишь  Љасталии,
насколько знал  ее Љнехт, чуть  выше  поднЯть стены  своей аристократической
изолированности,  стоило ослабеть орденской дисциплине, упасть иерархической
морали,  как  ’егулЯриус  перестал  бы быть  чудаком-одиночкой,  а  стал  бы
представителем  вырождающейсЯ  и гибнущей  Љасталии. —то  возможность,  даже
начало такого упадка или предпосылки к  нему были налицо, это магистр  Љнехт
понЯл бы, эта важнейшаЯ забота поЯвилась бы у него куда позже, а то и  вовсе
не  поЯвилась бы, если бы рЯдом с ним не жил и  не был ему знаком, как  свои
пЯть пальцев, этот касталиец будущего; он был  длЯ  чуткого Љнехта  таким же
симптомом и предостережением, каким  была бы  длЯ умного врача перваЯ жертва
еще  неизвестной  болезни. Ђ ведь  ”риц не  был  человеком заурЯдным, он был
аристократом, талантом высокой пробы.  …сли бы эта  еще неизвестнаЯ болезнь,
впервые    обнаружившаЯсЯ   в    предвестнике   ’егулЯриусе,    когда-нибудь
распространилась и изменила  облик гражданина Љасталии, если бы ЏровинциЯ  и
Ћрден склонились  бы когда-нибудь  к вырождению и упадку, то  эти касталийцы
будущего  не  были  бы сплошь ’егулЯриусами, они не обладали  бы его дивными
дарованиЯми, его  меланхолической гениальностью, его сверкающим артистизмом,
-- нет,  большинство  из них  отличалось  бы только  его ненадежностью,  его
готовностью  отдатьсЯ игре, его недисциплинированностью и неуживчивостью.  ‚
тревожные  часы   у   Љнехта   бывали,  наверно,  такие  мрачные  видениЯ  и
предчувствиЯ, преодолевать которые то раздумьем, то повышенной деЯтельностью
стоило ему, конечно, немалых сил.
     Љак раз случай ’егулЯриуса  и  дает  особенно  хороший  и  поучительный
пример того,  как старалсЯ  Љнехт  преодолеть,  не уклонЯЯсь,  все  сложное,
трудное и болезненное,  встречавшеесЯ  на  его пути.  Ѓез его  бдительности,
заботливости и воспитующего  руководства  не  только, наверно, рано погиб бы
его находившийсЯ в опасности друг, но из-за  ”рица  еще  и конца не было бы,
несомненно, всЯким  неладам и  передрЯгам в  деревне €гры, которых  и так-то
хватало с тех  пор,  как тот  вошел  в тамошнюю элиту. €скусством,  с  каким
магистр  ухитрЯлсЯ  не только  как-то  держать  в  руках своего  друга, но и
ставить его таланты на службу  игре в  бисер и  добиватьсЯ от них свершений,
бережностью  и  терпением,  с  какими он  сносил  и  преодолевал  капризы  и
чудачества ”рица, неутомимо взываЯ к самому драгоценному в нем, -- всем этим
мы не  можем не восхищатьсЯ как  образцом обхождениЯ  с  людьми. ЏрекраснаЯ,
кстати сказать, задача, и нам хотелось бы, чтобы ею  всерьез заинтересовалсЯ
кто-нибудь из наших историков  €гры, -- тщательно изучить и проанализировать
годичные игры  кнехтовского магистерства  в их стилистической  самобытности,
эти исполненные достоинства  и  в то же времЯ искрЯщиесЯ дивными выдумками и
формулировками, эти блестЯщие, такие оригинальные ритмически  и все же такие
чуждые всЯкой самодовольной виртуозности игры, где замысел и построение, как
и чередование медитаций, были духовной собственностью исключительно  Љнехта,
а отделку  и  кропотливую  техническую  работу  выполнЯл большей частью  его
соавтор ’егулЯриус. ќти игры  могли  потерЯтьсЯ и  быть  забыты без  особого
ущерба  длЯ  той  притЯгательной  силы  примера,   какой  обладают  жизнь  и
деЯтельность Љнехта в  глазах потомства.  Ћднако они  не потерЯлись, на наше
счастье, они  записаны  и сохранены, как все официальные игры,  и не  просто
лежат себе мертвым грузом в архиве, а  живут  и поныне в традиции, изучаютсЯ
юными студентами,  служат  любимым источником примеров  длЯ разных  курсов и
семинаров. €  в них продолжает жить  и этот  соавтор,  который  иначе был бы
забыт  или  осталсЯ  бы  только  странной, призрачно-анекдотической  фигурой
прошлого. ’ак Љнехт, сумев при всей безалаберности своего друга ”рица  найти
длЯ  него  поприще,  обогатил  духовное   достоЯние   и   историю  ‚альдцелЯ
несомненными ценностЯми и одновременно обеспечил образу друга и памЯти о нем
известную  прочность.  Ќапомним,  кстати, что в своих заботах о  друге  этот
великий  воспитатель  вполне  сознательно  пользовалсЯ  важнейшим  средством
воспитательного воздействиЯ. ‘редством этим были любовь и  восхищение друга.
ќту  восхищенную,  восторженную  любовь  к  сильной и  гармоничной  личности
магистра, к его величавости Љнехт хорошо знал не  только за ”рицем, но  и за
многими своими соперниками и учениками и всегда  больше на ней, чем на своем
высоком чине,  строил  авторитет и  власть, которыми он,  несмотрЯ  на  свою
доброту  и  уступчивость, оказывал  на  весьма многих  давление.  Ћн отлично
чувствовал,  чего можно добитьсЯ ласковой речью  или словом одобрениЯ и чего
-- отстраненностью,  невниманием.  Њного  позднее один  из  его  усерднейших
учеников рассказывал,  что Љнехт однажды целую неделю не обращалсЯ к нему на
лекциЯх и семинарах,  как бы  не видел  его, смотрел на него  как  на пустое
место и  что за все годы учениЯ это  было  самое тЯжкое  и самое действенное
наказание, какое ему довелось претерпеть.
     Њы  сочли нужным  сделать эти ретроспективные замечаниЯ, чтобы подвести
здесь читателЯ к пониманию двух главных, полЯрно противоположных тенденций в
натуре Љнехта и подготовить его, читателЯ, после того, как он дошел вслед за
нами  до  вершины  кнехтовской  жизни,  к  последним  фазам  этого  богатого
жизненного пути.  „вумЯ главными  тенденциЯми, или полюсами, этой  жизни, ее
€нь и џн,  были тенденциЯ охранЯть, хранить верность, самоотверженно служить
иерархии   и,  с  другой  стороны,  тенденциЯ  "пробудитьсЯ",  продвинутьсЯ,
схватить  и  понЯть действительность. „лЯ правоверного и готового к служению
€озефа  Љнехта  Ћрден,  ЉасталиЯ и  игра  в  бисер были  чем-то свЯщенным  и
абсолютно ценным; длЯ  пробуждающегосЯ,  прозорливого, устремленного  вперед
они были, несмотрЯ на их  ценность, возникшими, завоеванными,  изменчивыми в
своем   укладе,   подверженными   опасности  старениЯ,  бесплодиЯ  и  гибели
образованиЯми,     идеЯ     которых     всегда    оставалась     длЯ    него
неприкосновенно-свЯщенной,  но  каждое данное  состоЯние  которых он  считал
преходЯщим  и  нуждающимсЯ  в  критике.  Ћн  служил  духовному  содружеству,
восхищаЯсь его силой и смыслом, но видЯ, как опасна его  склонность смотреть
на себЯ как на  самоцель, забыть  о задаче сотрудничества со всей  страной и
всем миром  и в конце концов погрЯзнуть в своей блестЯщей, но  обреченной на
все большее бесплодие оторванности от всей совокупности жизни. Ћпасность эту
он предчувствовал в те ранние  годы, когда  не решалсЯ  и побаивалсЯ целиком
отдатьсЯ  €гре,  опасность  эта  становилась  ему все Яснее  в  дискуссиЯх с
монахами и особенно с  отцом €аковом,  сколь храбро  ни  защищал он  от  них
Љасталию; а вернувшись в ‚альдцель  и став магистром, он то  и  дело замечал
симптомы этой  опасности  в  добросовестной, но  отрешенной от  мира и чисто
формальной  работе  многих   учреждений  и  своих  собственных  служащих,  в
талантливом,  но надменном  мастерстве  своих репетиторов  и не  в последнюю
очередь  в  столь  же  трогательной,  сколь  и  страшноватой  фигуре  своего
’егулЯриуса. Џо прошествии  первого  трудного  года службы,  не оставлЯвшего
Љнехту времени длЯ частной жизни, он вернулсЯ к занЯтиЯм историей и, впервые
вглЯдевшись в  историю Љасталии пристально, пришел  к  убеждению, что дело с
Љасталией  обстоит  вовсе   не  так,  как  то  рисует  себе  самонадеЯнность
Џровинции, что ее  свЯзи с  внешним  миром, что  взаимодействие между  нею и
жизнью,  политикой, просвещением  страны  уже  десЯтки  лет  идут на  убыль.
Џравда,  в  федеральном совете Џедагогическое  ведомство  еще участвовало  в
обсуждении вопросов школьного дела и просвещениЯ, правда,  ЏровинциЯ все еще
поставлЯла стране  хороших  учителей  и  пользовалась  авторитетом  по части
учености; но  все  это  приобрело  привычный, механический  характер. ђеже и
менее охотно  вызывались теперь  молодые  люди  из  разных касталийских элит
учительствовать  extra  muros  (за стенами <i>(лат.)</i>),  редко обращались власти
страны  и  отдельные ее граждане за советом к Љасталии, чей голос в  прежние
времена  внимательно выслушивали  и  учитывали  даже,  например,  на  важных
судебных  процессах.  Џри сравнении  касталийского  уровнЯ  образованности с
уровнем страны  видно было, что они не только не сближались, а  разрыв между
ними   роковым  образом   увеличивалсЯ:  чем   тоньше,   дифференцированной,
изощреннее  делалась  касталийскаЯ  духовность,  тем больше склонен  был мир
оставлЯть Џровинцию провинцией и смотреть на нее не как на необходимость, не
как  на  хлеб  насущный,  а  как на  нечто  инородное, чем,  правда, немного
гордишьсЯ,  как  старинной  драгоценностью,  с  чем  пока  вовсе  не  хочешь
расстатьсЯ, но  от  чего  предпочитаешь  держатьсЯ  подальше и чему,  ничего
толком не  знаЯ об этом,  приписываешь  образ  мыслей,  мораль и самомнение,
неприемлемые длЯ  реальной  и деЯтельной  жизни. €нтерес сограждан  к  жизни
педагогической провинции, их участие в ее установлениЯх, в частности в €гре,
шли на  убыль  так  же,  как участие касталийцев  в  жизни и судьбах страны.
Ќеправильность этого Љнехту давно стала Ясна, и то, что ему как мастеру €гры
приходилось  в своей деревне игроков иметь дело исключительно с касталийцами
и  специалистами,  огорчало его. Ћтсюда  его стремление все  более посвЯщать
себЯ курсам  длЯ начинающих,  его желание  иметь  учеников  помоложе  -- чем
моложе  они были, тем  теснее были еще свЯзаны со всей  совокупностью мира и
жизни, тем меньше отшлифованы специализацией. Ћн часто испытывал жгучую тЯгу
к миру,  к людЯм,  к  наивной жизни  -- если таковаЯ еще существовала где-то
там, в незнакомых краЯх.  —то-то от этой тоски и этого чувства пустоты жизни
в слишком разреженном воздухе всегда ведь давало о себе знать многим из нас,
да и Џедагогическому ведомству трудность эта была знакома, во всЯком случае,
оно всегда времЯ от времени искало способов противостоЯть ей, пытаЯсь помочь
этой  беде усиленными физическими  упражнениЯми, спортивными играми, а также
опытами со  всЯкими ремеслами и  садовыми  работами.  …сли мы не ошибаемсЯ в
своем наблюдении,  то  и  в наше времЯ у  руководства  Ћрдена есть тенденциЯ
упразднить кое-какие слишком уж изощренные специальности и области науки, но
зато  шире практиковать медитацию. Ќе надо быть  скептиком, пессимистом  или
плохим членом Ћрдена, чтобы  признать правоту  €озефа Љнехта, задолго до нас
разглЯдевшего в  сложном и тщательно разработанном аппарате нашей республики
стареющий организм, нуждающийсЯ во всЯческом обновлении.
     Ќа  втором году его службы мы, как уже было сказано,  застаем его снова
засевшим  за  историю,  причем,  кроме  касталийской  истории,  он занималсЯ
главным образом чтением больших  и малых работ, написанных о  бенедиктинском
ордене отцом €аковом.  ‘ господином  „юбуа и одним кейпергеймским филологом,
всегда присутствовавшим на  заседаниЯх  администрации как секретарь, он  еще
мог говорить об этих своих интересах, и эти беседы всегда радовали и приЯтно
освежали его. Ќо в повседневном его кругу такаЯ возможность отсутствовала, а
с истинным воплощением неприЯзни этого круга ко  всЯким занЯтиЯм историей он
столкнулсЯ  в  лице  своего друга ”рица.  Њы нашли  среди  прочего  листок с
заметками  об одной такой беседе, где ’егулЯриус со  страстью доказывал, что
длЯ касталийцев  историЯ --  совершенно  недостойный изучениЯ предмет. ‘пору
нет,  можно остроумно  и забавно, а  на худой  конец  и с пафосом  толковать
историю  и  ее  философию,   это  такаЯ  забава,  как  другие  разновидности
философии, он  ничего не имеет против того, чтобы кто-то  этим  тешилсЯ.  Ќо
сама материЯ, сам  предмет этой  забавы -- историЯ  --  есть нечто настолько
гадкое, банальное и в то же  времЯ ужасное, мерзкое и в то же времЯ скучное,
что  он не понимает, как можно к ней прикасатьсЯ. ‚едь  ее содержание -- это
человеческий  эгоизм и вечно одинаковаЯ, вечно переоценивающаЯ себЯ  и  сама
себЯ прославлЯющаЯ борьба за власть,  материальную, грубую, скотскую власть,
за  то,  следовательно,  что в