т. Мы работали над проблемой с рибосомами- органоидами клетки, с помощью которых вырабатывают белок из того, что называется информационной РНК. Используя радиоактивные метки, мы демонстрировали, что РНК может отделяться от рибосомы и возвращаться обратно. Я делал очень кропотливую работу с измерениями и старался контролировать весь процесс, но мне потребовалось восемь месяцев, чтобы осознать, что всего одна вещь делалась довольно неряшливо. Чтобы приготовить бактерии к отделению рибосомы, их в те дни погружали в ступку с раствором окиси алюминия. Все химикаты были под контролем, но никогда нельзя было повторить процесс, в котором бактерии растирались в ступке пестиком. Так ничего не выходило из нашего эксперимента. Теперь, я думаю, должен рассказать, как мы с Хелдегардой Ламфром пытались узнать, есть ли в горохе те же рибосомы, что и в бактериях. Вопрос состоял в том, могут ли рибосомы бактерии производить белки в человеческом или другом организме. Она только что разработала схему получения рибосом из гороха и снабжения их информационными РНК, чтобы они могли вырабатывать белки в горохе. Мы осознавали всю драматичность и важность вопроса, могут ли рибосомы бактерий вырабатывать белок гороха или белки бактерий, если им давать информационную РНК гороха. Это был фундаментальный эксперимент. Хильдегарда сказала: "Мне необходимо много рибосом бактерий". Меселсон и я получили огромное количество рибосом из E coli для другого эксперимента. Я сказал: "Я могу дать тебе только те, которые мы получили. В холодильнике в лаборатории их предостаточно". Если бы я был хорошим биологом, это могло бы стать фантастическим наиважнейшим открытием. Но я не был хорошим биологом. У нас была отличная идея, хороший эксперимент, необходимое оборудование, но я все испортил: я дал ей зараженные рибосомы - грубейшая ошибка из всех, какие только можно было допустить в подобном эксперименте. Мои рибосомы находились в холодильнике почти месяц, и были уже заражены другими живыми организмами. Приготовил бы я рибосомы снова, и передал бы ей их со всей серьезностью и аккуратностью, контролируя каждое действие, эксперимент бы удался, и мы были бы первыми, кто бы продемонстрировал однородность жизненных форм. Механизмы образования белков и рибосомы - одни и те же во всех живых организмах. Мы были на правильном пути, делали все верно, но я поступил, как тупой, бестолковый дилетант. Знаете, что это мне напомнило? Муж мадам Бовари в романе Флобера - тупой деревенский доктор, у которого была идея, как вылечить ноги (of how to fix club feet), все, что он делал, наносило людям еще больший вред. Я был, как тот не практикующий хирург. Другой отчет о фагах я так и не написал. Эдгар просил меня написать об этом, но я никогда не возвращался к этой теме. Если подобная беда произошла не в твоей области, ты не будешь воспринимать ее слишком серьезно. Я написал об этом неформально. Он смеялся, читая мой отчет. Он был сделан не в стандартной форме, которую используют биологи: вступление, процесс, результаты. Я потратил много времени, объясняя вещи, которые хорошо известны всем биологам. Эдгар составил сокращенную версию, но я не мог понять ее. Не думаю, что они опубликовали ее. Я категорически не пытался ее опубликовать. Уотсону показалось, что моя работа с фагами интересна, и он пригласил меня в Гарвард. Я читал доклад на биологическом отделении о двойных мутациях, которые встречаются близко друг от друга. Я говорил о своих догадках, о том, что первая мутация изменяет белок, также изменяя щелочной баланс аминокислоты, в то время как обратная мутация осуществляет обратные изменения в аминокислоте того же белка, что частично восстанавливает баланс, нарушенный первой мутацией, не полностью, но достаточно для того, чтобы фаг возобновил свое действие. Я полагал, что белок претерпевает изменения дважды, эти изменения химически компенсируют друг друга. ? Это превращение не было случайностью. Это было обнаружено несколько лет спустя, людьми, которые, несомненно, усовершенствовали технику для производства и ускорения процесса мутации. Происходило так, что в результате первой мутации полностью терялась матрица ДНК. Теперь "код" был изменен и не мог быть "прочитан". В результате обратной мутации, матрица либо заново восполнялась, либо замещалась двумя другими (?) (The second mutation was either one in which an extra base was put back in, or two more were taken out). Теперь код можно было прочесть снова. Чем ближе обратная мутация встречалась с первой, тем меньше менялась информация в результате двойной мутации, и к фагам с наибольшей вероятностью возвращались их утраченные способности. Таким образом, демонстрировался факт существования трех "букв" кодирующих каждую аминокислоту. Пока я, в течение недели, находился в Гарварде, Уотсон предложил мне несколько дней поработать вместе с ним над неким экспериментом. Это был незавершенный эксперимент, но я обучился нескольким новым техникам работы в лаборатории от одного из лучших ученых в этой области. Это был важный момент в моей жизни: я проводил семинар на биологическом отделении в Гарварде! Когда я делаю что-то, я всегда пытаюсь осознать и увидеть, насколько далеко я могу продвинуться в данной области. Я многому обучился в биологии и приобрел огромный опыт. Я стал лучше произносить термины, понял, что не следует включать в семинары и доклады, обнаружил слабые технические стороны эксперимента. Но я люблю физику, и с удовольствием возвращаю (<b>"Чудовищные мозги"-</b> перевод М. Шифмана) СМЕШИВАЯ КРАСКИ Причина, по которой я называю себя "безкультурным" или "анти-интеллектуалом", возможно, восходит к тому времени, когда я учился в институте. Меня всегда беспокоило то, что я покажусь слабаком или "неженкой", и я не хотел быть слишком деликатным. Мне казалось, что настоящему мужчине не следует уделять внимание поэзии и подобным вещам. Какой бы не была поэзия, она никогда меня не трогала! Я формировал негативное отношение ко всем, кто изучал французскую литературу и слишком много времени уделял изучению музыки или поэзии, - всем этим "нелепым" вещам. Я больше восхищался работой сталеваров, сварщиков или механиков автосалонов. Я всегда думал, что ребята, которые работают в автомастерских и умеют делать всю эту работу, и есть <i>настоящие парни</i>! Такова была моя позиция. Быть практичным, значило для меня обладать какими-либо достоинствами, а быть "культурным" или "интеллектуалом"- нет. Первый путь, безусловно, был правильным, второй- безумным. Так мне казалось еще тогда, когда я проходил свое обучение в Принстоне. Вы сейчас сможете в этом убедиться. Я обычно обедал в маленьком ресторанчике под названием "У папы". Однажды, во время обеда, из комнаты наверху (где делали ремонт) спустился маляр в своей рабочей одежде и сел рядом со мной. Как-то у нас завязался разговор, и он стал рассказывать о том, как многому нужно обучиться, чтобы овладеть малярным делом. "К примеру, - спросил он, - какие цвета подобрали бы вы, чтобы выкрасить стены в этом ресторане, если бы выполняли эту работу?" Я ответил, что не знаю, и он продолжил: "Нужно сделать темную окантовку по стенам на такой-то высоте, потому что, смотрите, люди, сидя за столами, трутся локтями о стены. Поэтому, если стены выкрасить в белый цвет, они очень быстро испачкаются. Но выше этой линии их хотелось бы видеть белыми, чтобы создавалось ощущение чистоты в ресторане". Он, казалось, знает, что делает, и я заслушался его. Он снова задал вопрос: "Вы также должны знать все о цветах - как получать различные цвета, смешивая краски. К примеру, какие краски нужно смешать, чтобы получить желтый?" Я не знал, как получить желтый цвет, смешивая краски. Если бы речь шла о свете, то нужно было смешать красный и зеленый, но я знал, что он говорит о красках. И я сказал: "Я не знаю, как получить желтый, не используя желтого". "ну ладно, - ответил он, - если смешать красный и белый, то получится желтый". "Вы уверены, что не говорите о розовом?" "нет, - подтвердил он, - получится желтый". И я поверил, что получится желтый, потому что он был профессиональным маляром. Я всегда восхищался такими парнями. Но я все же был удивлен, как у него это получалось. У меня возникла идея: "Может быть, это какое-либо химическое изменение при использовании специального типа пигментов, которые делают химические изменения?" "нет, - ответил он, - вы работаете с обычными старыми пигментами. Идите и принесите банку красной краски и банку белой краски, я смешаю их и покажу вам, как получается желтый цвет". Тогда я подумал: "Это ненормально. Я достаточно знаю о красках, чтобы понять, что таким образом нельзя получить желтый цвет. Но он тоже должен знать, как получить желтый. Из этого может выйти что-то интересное. Я должен в этом разобраться!" И я сказал: "Хорошо. Я достану краски". Маляр вернулся наверх доделывать свою работу, а ко мне подошел владелец ресторана и заявил: "Какой смысл спорить с этим человеком? Он маляр. Он работает маляром всю свою жизнь, и, если он говорит, что получит желтый цвет, зачем возражать ему?" Я смутился и не знал, что ответить. Наконец, я сказал: "Всю мою жизнь я изучаю свет. И я думаю, что с помощью красного и белого невозможно получить желтый, можно получить только розовый". Я достал краски и принес их обратно в ресторан. Маляр и владелец ресторана были на месте. Я поставил банки с красками на старый стул, и маляр начал смешивать их. Он добавил немного красной, немного белой, цвет показался мне розовым. Он еще помешал их. Потом он пробормотал: "Я обычно использую небольшой тюбик с желтой краской, нужно добавить совсем немного, чтобы она окончательно стала желтой". "Ну да! - сказал я. - Конечно! Вы добавляете желтого, чтобы получился желтый. Но вы не сможете сделать этого без желтого". Маляр вернулся наверх красить. Владелец ресторана сказал: "У парня не хватило нервов спорить с тем, кто всю свою жизнь изучает свет!" Эта история доказывает, как сильно я доверял этим "настоящим парням". Маляр рассказал мне так много правдоподобных вещей, что я был готов предположить, что существует феномен, которого я не знаю. Я ожидал, что получится розовый, но ход моих мыслей был таким: "Единственный способ получить желтый цвет таким образом, будет чем-то новым и интересным, и я должен увидеть это". Я часто допускал ошибки в физике, думая, что в теории что-то может быть не так хорошо, как оно окажется в практическом применении, думая, что существует множество сложностей, которые могут все изменить. Мне казалось, что может произойти что-то еще, несмотря на то, что я был абсолютно уверен в том, что должно произойти. РАЗЛИЧНЫЕ ЯЩИКИ С ИНСТРУМЕНТОМ В Принстонском Образовательном Колледже студенты математического и физического отделений каждый день собирались вместе на чаепитие в четыре часа дня. Это был вид вечернего времяпрепровождения, попытка сымитировать традиции английских колледжей. Люди собирались вместе, играли в Го или обсуждали теоремы. В то время была очень актуальна топология. Я еще помню парня, сидящего на диване в глубокой задумчивости, и другого парня, который стоит перед ним и говорит: "Поэтому то-то и то-то является достоверным". "Это почему же?" - спрашивает парень, сидящий на диване. "Это же тривиально!" - отвечает тот, кто стоит, и быстро представляет ему ряд логических доводов. "Сначала допускаем то-то и то-то; потом у нас имеется то-то Керчова; после - такая-то теорема Ваффенстоффера, и мы заменяем это и конструируем то. Теперь мы проводим вектор, который идет отсюда туда-то и туда-то..." Парень, сидящий на диване с трудом пытается понять все, что ему говорили с сумасшедшей скоростью около пятнадцати минут. В конце концов, тот, кто стоял, уходит в другой конец комнаты, а сидящий на диване, говорит: "Да, пожалуй. Это тривиально!" Мы, физики, смеялись, пытаясь вычислить, о чем они говорят. Мы решили, что "тривиально" означает "доказано". И мы подшучивали над математиками: "У нас есть новая теорема: математики могут доказывать лишь тривиальные теоремы, потому что каждая доказанная теорема - тривиальна". Математикам не понравилась эта теорема, и я дразнил их этим. Я говорил, что вовсе нет ничего удивительного в том, что математики могут доказывать только очевидные вещи. А топология была не совсем очевидна для математиков. Очень много в ней таинственных возможностей, идущих вразрез с интуицией. Потом у меня появилась идея бросить им вызов: "Держу пари, нет ни одной теоремы -если я смогу понять ее условия и если она имеет предположения, - про которую я не мог бы сказать сразу, верно это предположение или ложно". Часто выходило так: они объясняли мне, "У тебя есть апельсин, так? Ты разрезаешь его на конечное число частей, собираешь снова, и он становится таким же большим, как солнце, Верно или неверно?" "И никаких дырок?" "Никаких дырок". "Невозможно. Такого не бывает". "Ха! Попался! Все слышали?! Это такая-то теорема о неизмеримых мерах (immeasurable measures)!" Но только они решили, что я попался, как я напомнил им: "Но вы сказали, апельсин! Вы не можете разрезать корку апельсина тоньше, чем на атомы!" "Но у нас есть условия непрерывности, мы можем его так резать". "Но вы сказали, апельсин. И я предположил, что имеется в виду настоящий апельсин". Так я всегда побеждал. Если я угадывал что-то правильно, было здорово. Если не угадывал, то всегда мог обнаружить что-то в их упрощенных условиях, чего они не замечали сами. На самом деле, существовало определенное обоснование подлинного качества моих разгадок. У меня была схема, которую я использую по сей день, когда кто-нибудь объясняет мне что-то, что я пытаюсь понять. Я приведу пример: математики приходят ко мне с какой-нибудь ужасающей теоремой, они здорово взволнованы. Пока они говорят мне условия теоремы, я конструирую в уме что-то, что подходило бы к этим условиям. Допустим, я представляю, что у меня есть мяч, разделяю его и получаю два мяча. Затем мячи меняют цвет, обрастают волосами, или что-то еще с ними происходит в моей голове, что больше соответствует условиям. В итоге, они и формируют теорему, которая выглядит, как какая-то глупость про мячи и не похожа на мой зеленый волосатый мяч, и тогда я говорю: "Неверно". Если же это не так, то они приходят в возбуждение и покидают меня на какое-то время. Но потом я предъявляю им свой контраргумент. "О! Мы забыли сказать тебе, что это из второго урока - Гомоморфное Хаусдорфово пространство". "Ну, тогда, - говорю я, - это тривиально!" К тому времени я уже понимаю, к чему они клонят, хотя не имею представления о том, что такое Гомоморфное Хаусдорфово пространство. Я угадал большую часть того, что мне предлагали, хотя математики и думали, что их топологические теоремы не соответствуют интуиции. Они вовсе не были так трудны, какими казались. Можно было приобрести много забавных вещей из этого "превосходного бизнеса" и выполнять столь милую работу - разгадывать подобные загадки. Хоть я и доставлял математикам много забот, они всегда очень хорошо ко мне относились. Это была веселая компания парней. Они никогда не давали застаиваться своим мыслям, и были очень азартны в отношении своего предмета. Они обсуждали свои "тривиальные" теоремы и всегда старались дать объяснения даже на самые простые вопросы. У меня был сосед Пол Олум. Мы были хорошими друзьями, и он пытался научить меня математике. Он взял меня в группу, которая занималась гомотопией, и тут я сдался. Это были вещи выше моего понимания. Одно я так никогда и не выучил - контурную интеграцию (contour integration). Я обучился получать интегралы различными методами, указанными в учебнике, который дал мне мой преподаватель физики, мистер Бадер. Однажды он попросил меня остаться после лекции. "Фейнман, - сказал он, - ты слишком много болтаешь и создаешь слишком много шума. Я знаю почему. Тебе скучно. Я собираюсь дать тебе книгу. Ты сядешь вон в тот дальний угол и изучишь ее. И только тогда, когда ты будешь знать все, что в ней написано, ты снова сможешь разговаривать". После этого, каждое занятие по физике, я не тратил время на изучение закона Паскаля и всего остального, что проходили в классе. Я сидел в углу с книгой Вудса по высшей математике (Advanced calculus). Бадер дал мне настоящую работу: это была книга для выпускных курсов колледжа. В ней содержались: Ряд Фурье, Функция Безеля, детерминанты, эллиптические функции; - все те удивительные вещи, о которых я не имел раньше ни малейшего представления. В этой книге также говорилось о том, как to differentiate parameters under the integral sign (дифференцировать параметры под знак(ом) интеграла?)- это определенная операция. В университетах этому не придают особого значения, но я уловил, как можно использовать этот метод и я пользуюсь этим инструментом снова и снова. Поскольку я изучил эту книгу самостоятельно, у меня появился собственный специфический метод брать интегралы. Результат был таким: если студенты в МТИ или в Принстоне не могли взять определенный интеграл, они не могли это сделать, потому, что это выходило за рамки стандартных методов, которые они изучали в школе. Если это была контурная интеграция, им это удавалось; если это было простое разложение в ряд, им это удавалось. И я единственный использовал дифференцирование под знак интеграла (?) (differentiating under the integral sign), и это работало. Я приобрел прекрасную репутацию в умении брать интегралы только из-за того, что мой ящик с инструментом отличался от всех прочих. Все остальные пытались использовать все свои инструменты, прежде чем передавали проблему мне. ЧТЕЦЫ МЫСЛЕЙ Мой отец всегда интересовался волшебством и карнавальными фокусами, и хотел знать, как они делаются. Об одной вещи он знал хорошо - о чтении мыслей. В детстве он рос в маленьком городке под названием Патчог, в центре Лонг-Айленда. Однажды по всему городку расклеили рекламные плакаты, в которых говорилось, что в следующую среду в город приедет чтец мыслей. В плакате была просьба: самым респектабельным горожанам - мэру, судье, банкиру - предлагалось спрятать где-нибудь счет на пять долларов, и чтец мысли должен был его найти, приехав в город. Когда он приехал, вокруг него собрались люди, посмотреть, что же он собирается делать. Он взял за руки судью и банкира, которые спрятали пятидолларовый счет, и пошел с ними по улице. Он дошел до перекрестка, завернул за угол, пошел по следующей улице, потом по другой, прямо к искомому дому. Не отпуская их рук, он зашел в дом, поднялся на второй этаж, зашел в нужную комнату, подошел к бюро, отпустил их руки, открыл верный ящик и достал пятидолларовую купюру. Очень захватывающе! В те дни было трудно получить хорошее образование, и для отца наняли чтеца мыслей в качестве домашнего учителя. Естественно, после первого же урока, мой папа спросил своего учителя, как ему удалось найти деньги притом, что никто не говорил ему, где они находятся. Чтец мыслей объяснил, что он свободно держал их за руки и непринужденно покачивался немного во время ходьбы. Когда он доходил до перекрестков, была возможность пойти прямо, налево или направо. Он чуть-чуть покачивался влево, и если это было неправильное направление, чувствовал равнозначное сопротивление, потому что они не ждали, что он выберет эту дорогу. После он двигается вправо, и из-за того, что они предполагали, что он может выбрать этот путь, они, будто бы, уступали ему дорогу, не оказывая никакого сопротивления. Так он все время должен был немного балансировать и покачиваться, чтобы определить, какая дорога покажется им наиболее привычной и простой. Отец рассказал мне эту историю и добавил, что думает, потребуется много времени, чтобы научиться применять это на практике. Он никогда не пробовал так делать. Позже, когда я писал выпускную работу в Принстоне, я решил попробовать провернуть это с парнем по имени Бил Вудворд. Я внезапно заявил ему, что умею читать мысли и могу прочесть, что он думает. Я предложил ему пойти в "лабораторию" (это была большая комната с рядами столов, заставленными оборудованием различных видов: электрическими цепями, инструментами и множеством разнообразного хлама), выбрать среди всего этого определенный предмет и выйти обратно. Я пояснил: "А потом я прочту твои мысли и подведу тебя прямо к предмету, который ты выбрал". Он зашел в лабораторию, наметил определенный предмет и вышел. Я взял его за руку и начал покачиваться. Мы прошли по одному проходу, потом по другому и подошли прямо к этому предмету. Мы пробовали так три раза. В первый раз я обнаружил предмет сразу - он находился в середине целой кучи какого-то хлама. В другой раз я пошел в правильном направлении, но ошибся на несколько дюймов - выбрал другой предмет. В третий раз ничего не вышло. Но это сработало лучше, чем я думал. Это оказалось очень просто. Спустя какое-то время после этой истории, когда мне было около двадцати шести, мы с отцом поехали в Атлантик Сити, где как раз проходили различные карнавалы и представления на открытом воздухе. Пока отец делал свои дела, я отправился посмотреть на чтеца мыслей. Он сидел на сцене, спиной к зрителям. На нем была надета мантия и огромный тюрбан. У него был ассистент- маленький мальчик, который бегал среди публики и говорил что-то вроде: "О, Великий Магистр! Какого цвета эта записная книжка?" "Голубого", - отвечал магистр. "А как зовут эту женщину, о, достопочтенный Сир?" "Мария!" Поднялся какой-то мальчик: "А как зовут меня?" "Генри!" Я поднялся и спросил: "А как меня зовут?" Он не ответил. Другой мальчик, по-видимому, был его сообщником, но я не мог понять, как он угадывал цвета. Может быть, у него под тюрбаном были наушники? Когда я встретился с отцом, я рассказал ему об этом. Он сказал: "У них есть своя система кодов, но я ее не знаю. Давай вернемся и все разузнаем". Мы вернулись обратно на площадь, отец сказал мне: "Вот пятьдесят центов. Иди, попытай удачу вон в том балагане. Увидимся через полчаса". Я знал, что он делает. Он хотел рассказать этому факиру какую-то историю, но это было бы весьма затруднительно, если бы его сын путался под ногами. Он хотел избавиться от меня на время. Когда он вернулся ко мне, он рассказал мне все их коды: "О, Великий Магистр!"- это голубой; "О, Обладающий Всеми Знаниями!"- это зеленый". И так далее. Он пояснил: "Я подошел к нему и сказал, что участвовал в шоу в Патчоге, и у нас была своя система кодов, но мы не делали такого количества вещей, да и ряд цветов был не таким большим. Я спросил его: каким образом вы передаете такое количество информации?" Чтец мыслей настолько гордился своей системой кодов, что сел и рассказал моему отцу <i>всю свою работу.</i> Мой отец был коммивояжер. Он мог разговорить людей в подобных ситуациях, чего я, напротив, никогда не умел делать. УЧЕНЫЙ-ДИЛЕТАНТ Когда я был ребенком, у меня была своя лаборатория. Не такая лаборатория, где бы я проводил эксперименты и делал различные вычисления, нет. Вместо всего этого я играл: я соорудил мотор, сделал приспособление-сенсор для фотокамеры, которое срабатывало, когда что-то появлялось перед объективом, я играл с селеном, - в общем, все время занимался какими-нибудь пустяками. Я разработал "ламповое устройство": несколько выключателей и электрических лампочек я использовал в качестве резисторов, чтобы контролировать напряжение. Но все это делалось лишь из интереса к игре, я никогда не делал в своей лаборатории никаких экспериментов. У меня также был микроскоп, и я любил разглядывать в него различные вещи. Это требовало терпения. Можно было положить что-нибудь под микроскоп и разглядывать это бесконечно. Я видел много интересных вещей, которые видел каждый, - диатомею, медленно двигавшуюся по стеклу микроскопа и тому подобное. Однажды я разглядывал Инфузорию Туфельку (Парамеция = =paramecium, paramecia), и я увидел нечто, что не было описано в книгах, которые я читал в школе и даже в колледже. В этих книгах всегда все упрощают, чтобы мир более походил на то, каким его хотят представить. Когда описывают поведение животных, обычно начинают так: "Инфузории чрезвычайно просты и ведут себя крайне просто. Они вращаются в воде, поскольку имеют обтекаемую форму, пока не натыкаются и не отскакивают от чего-либо, после чего продолжают также вращаться уже под другим углом". На самом деле, это не правильно. Прежде всего, и это знает каждый, Инфузории время от времени соединяются друг с другом. Они встречаются и меняются ядрами. Как они могут определить, в какое время это делать? (не беспокойтесь, это не мое наблюдение.) Я наблюдал, как Инфузория ударяется обо что-либо, отскакивает, меняет угол направления и снова продолжает двигаться. Не похоже, чтобы это происходило механически, словно компьютерная программа. Они проходят разные расстояния, столкнувшись, отлетают на разные расстояния и, в каждом случае, под разными углами. Они не всегда вращаются вправо, они очень непостоянны. Это выглядит случайным, потому что неизвестно, с чем они сталкиваются, неизвестно, какими химикалиями они "дышат" или еще что-нибудь. Одно я хотел узнать: что происходит с Инфузориями, когда вода, в которой они находятся, высыхает. Это, возможно бы, означало, что они также высохнут, и превратится во что-то, напоминающее затвердевшее зерно (споры). На стекле под моим микроскопом была капля воды, в которой находились Инфузории и какая-то "трава" вокруг них. Все это выглядело как ничтожная паутинка. По мере того, как капля воды испарялась (в течение пятнадцати или двадцати минут), Инфузории попадали во все более затруднительное положение. Они все больше приближались друг к другу, пока двигаться стало слишком трудно, и, наконец, эти "палочки", прижатые друг к другу, совсем слиплись. Затем я увидел то, что никогда не видел и о чем никогда не слышал: Инфузории потеряли свою форму. Они могли сгибаться, как амеба. Они стали наталкиваться на одну из палочек и пытались разделиться на две заостренные части. Когда деление доходило до половины, они понимали, что это не самая лучшая идея и возвращались назад. У меня осталось впечатление, что поведение этих простейших животных слишком упрощенно описывается в книгах. Они не являются абсолютно механическими и одномерными (one-dimentional), как о них говорят. Должно правильно и более полно описать поведение этих простейших форм жизни. Пока мы не увидим, сколько существует возможностей в поведении даже одноклеточного животного, мы не сможем полностью осознать и понять поведение более сложных животных. Я также получал удовольствие, наблюдая за жуками. Когда мне было тринадцать, у меня была книга о насекомых. В ней я вычитал, что стрекозы безвредны и не способны жалить. В нашем окружении, напротив, было каждому известно, что укусы стрекоз (мы их называли "штопальные иглы") очень опасны. И если мы играли на улице в бейсбол или еще во что-нибудь, а рядом пролетала стрекоза, все, как один, бежали в укрытие, размахивая руками и вопя: "Штопальные иглы! Штопальные иглы!" Один раз на пляже (а я только что прочитал эту книгу, в которой говорилось, что стрекозы не жалят) появилась одинокая стрекоза, и все забегали вокруг с воплями. Я один остался сидеть на месте. "Не беспокойтесь, - сказал я, - стрекозы не жалят". Стрекоза опустилась на мою ступню. Все кричали, и поднялся большой переполох из-за того, что у меня на ноге сидела стрекоза. И я сам испытывал "научное удивление", заявляя, что стрекоза вовсе не собирается ужалить меня. Вы думаете, что эта история должна завершиться тем, что стрекоза все же ужалила меня? Нет. В книге все было верно. Но тогда я немного боялся. У меня был еще маленький ручной микроскоп. Это был игрушечный микроскоп и увеличивал он лишь в сорок или пятьдесят крат, но, несмотря на это, я вытащил из него увеличивающее устройство и держал его в руках, словно увеличительное стекло. С большим трудом можно было с его помощью поймать что-либо в фокус. Я носил его с собой и разглядывал разные вещи прямо на улице. Во время учебы в колледже в Принстоне, однажды, я вытащил из кармана свой микроскоп, чтобы разглядеть муравья, ползущего по плющу. Я громко вскрикнул (так я был взволнован увиденным): я увидел муравья и тлю, о которой муравей заботился. Муравьи переносили тлю с листка на листок, если предыдущий листок погибал. А потом муравьи жадно всасывали сок, оставшийся от тли, зовущийся "медвяной росой". Я знал об этом. Мне рассказывал отец. Но сам я этого никогда раньше не видел. И вот, здесь была эта тля, к ней подполз муравей и обхватил ее своими лапками. Это было ужасно волнующе! Затем из спинки тли стал выделяться сок. И поскольку все это было в увеличении, это выглядело, словно большой красивый блестящий шар, словно воздушный шарик, благодаря его линии поверхностного натяжения. Из-за того, что микроскоп был не очень хорошим, через линзу цвет капли просматривался с искажениями, она выглядела яркой и разноцветной! Муравей взял этот шар двумя передними лапками, отделил его от тли и удерживал в воздухе. Мир так различен в своих проявлениях, что можно вот так собрать воду и удерживать ее на весу! Возможно, у муравьев на лапках имеется жир или слизь, которая не дает разрушить линию поверхностного натяжения воды, когда они держат ее. Затем муравей приблизил к поверхности шара свой хоботок, и поверхностное натяжение лопнуло, а капля пролилась прямо в него. Было очень интересно увидеть, как происходит весь этот процесс, от начала и до конца. Моя комната в Принстоне находилась в Эркере, и подоконник имел U-образную форму. Однажды там появились муравьи. Я был заинтересован тем, как они умеют находить различные вещи. Знают ли они, куда им следует направляться? Могут ли они сообщать друг другу, как пчелы, где находится пища? Ориентируются ли они в пространстве? Это было лишь любопытство любителя. Все знают ответы на эти вопросы, только я не знал. Первое, что я сделал- натянул нитку через U-образную форму своего окна и повесил на нее кусочек согнутого картона с сахаром с внутренней стороны. Моей задачей было изолировать сахар от муравьев, чтобы они не наткнулись на него случайно. Я хотел держать под контролем весь эксперимент. Затем я нарвал несколько клочков бумаги и тоже их согнул, чтобы можно было подбирать муравьев и переносить их с места на место. Я разложил согнутые клочки бумаги в двух местах: одни - под сахаром, свисающим с нитки, а другие - в определенном месте, неподалеку от муравьев. Я просидел там весь вечер с книгой, периодически поглядывая на окно, пока, наконец, кто-то из муравьев не набрел на один из моих бумажных обрывков. Я перенес его поближе к сахару. После того, как несколько муравьев уже оказались возле сахара, один из них случайно забрался на бумажку, лежащую в этой стороне, и я перенес его обратно, на прежнее место. Я хотел увидеть, сколько времени понадобится другим муравьям, чтобы получить информацию о моем "транспортном средстве". До них сначала доходило очень медленно, но затем они очень скоро приспособились, так что я чуть не сошел с ума, таская их взад-вперед. Внезапно, когда эксперимент уже набрал силу, я стал переносить муравьев от сахара в разные незнакомые места. Вопрос теперь состоял в том, может ли муравей научиться возвращаться туда, откуда прибыл, или туда, где он находился еще раньше? Спустя какое-то время ни один муравей не вернулся на прежнее место (то, где находился сахар), зато многие муравьи смогли вернуться на второе (где они находились изначально). При этом они беспрестанно ползали кругами, пытаясь найти сахар. Я понял, что они могли зайти не дальше того места, откуда они пришли. В следующем эксперименте я разложил множество стекол от микроскопа и позволил муравьям разгуливать по ним туда обратно, а сахар положил на подоконник. Потом, заменяя старое стекло новым или передвигая стекла, я мог демонстрировать, что у муравьев отсутствует чувство пространственной ориентации. Они не могли определить, где находится что-либо. Если они вдруг все же набредали на сахар, и существовала короткая дорога обратно, они никак не могли найти этот короткий путь. При перемещении стекол становилось совершенно ясно, что муравьи теряют некий след. Затем последовало множество простых экспериментов, чтобы выяснить, за какое время может высохнуть след, можно ли его просто-напросто вытереть или сделать что-то еще. Я также выяснил, что след не являлся направляющим. Если я подхватывал муравья на кусочек бумаги, крутил его в разные стороны какое-то время, а потом возвращал на тот же след, он мог совсем не понимать, что пошел неправильным путем, до тех пор, пока не встречал другого муравья. (Позже, в Бразилии, я обнаружил муравьев-листорезов (Leaf-cutting ants) и проделал над ними тот же эксперимент. Они могли с нескольких шагов определить, в каком направлении нужно двигаться к еде. По-видимому, они руководствовались следом и рядом определенных запахов: А, В, воздух, А, В, Воздух, и т. д.) Я как-то пытался заставить муравьев двигаться по кругу, но у меня не хватило терпения довести это до конца. Я не видел ни одной причины, по которой это не могло бы не получиться, кроме отсутствия терпения. Правда, одна вещь делала эксперименты затруднительными: дыхание, попадающее на муравьев, делало их неуправляемыми, они начинали убегать. Возможно, это была инстинктивная реакция на животных, которые ими питаются или беспокоят их. Не знаю, что именно им докучало - тепло, влажность или запах моего дыхания, но я всегда старался задерживать дыхание или дышать в сторону, чтобы не испортить эксперимент, пока переправлял муравьев. Вопрос, который меня удивлял: почему муравьиный след всегда выглядел таким прямым и даже красивым. Муравьи ведут себя так, как будто они всегда знают, что делают и куда направляются, как будто умеют ориентироваться в пространстве. Но пока эксперименты, которые я проводил, и которые могли бы продемонстрировать это, не работали. Много лет спустя, когда я проживал в Калтеке на улице Аламеда в маленьком доме, вокруг моей ванны стали появляться муравьи. Я подумал тогда: "Это большая удача!" Я положил на другой конец ванны кусочек сахара (подальше от муравьев) и просидел в ванной комнате целый вечер, пока один из муравьев, наконец, не обнаружил сахар. Дело было лишь в умении терпеливо ждать. В момент, когда муравей нашел сахар, я взял цветной карандаш, который приготовил заранее (Я предварительно экспериментировал и обнаружил, что муравьи никак не реагируют на отметки, сделанные карандашом, они ползают прямо по ним, не смущаясь. Я знал, что это не может помешать дальнейшему ходу эксперимента), и провел линию вслед за муравьем, прямо по его следу. Муравей немного поплутал, прежде чем вернуться обратно в свою норку, так что линия получилась немного странной- нетипичной для муравьиного следа. Когда следующий муравей нашел сахар и начал свой путь назад, я отметил его след другим цветом. (Кстати, он последовал по следу первого муравья, предпочитая ему свой собственный, которым он пришел. Моя теория состояла в следующем: когда муравей находит пищу, он оставляет след намного сильнее и значительнее, чем тогда, когда просто бродит вокруг.) Второй муравей очень торопился и бежал по проложенному следу. Но поскольку он двигался очень быстро, он прошел свой путь прямо. Хотя он мог бы также поплутать, потому что, проделанный след немного петлял. Часто, если даже муравьи "заблудились", он снова выходил на след. Было очевидно, что второй муравей возвращался более прямой дорогой. Подобное "совершенствование" следа бывает у удачливых муравьев, благодаря их поспешному и беззаботному "следованию". Я прочертил своими карандашами восемь или десять муравьиных следов, пока они не слились в одну тонкую линию, проходящую вдоль ванны. Это напомнило мне рисование эскизов: сначала ты проводишь линию, и она получается отвратительной; но после того, как ты проведешь поверх нее еще несколько раз, она, в конце концов, становится гораздо лучше. Помню, когда я был ребенком, отец говорил мне, какие удивительные существа муравьи и как они умеют сотрудничать. Я видел, как бережно три или четыре муравья несли в свой муравейник маленький кусочек шоколада. На первый взгляд это был эффектный, изумительный, заслуживающий множества похвал пример сотрудничества. Но если приглядеться внимательнее, можно увидеть, что это совсем не так. Они ведут себя так, как будто шоколад поддерживает что-то еще, со стороны. Они тянут его то в одну, то в другую сторону. Какой-нибудь муравей может заползти на шоколад сверху, в то время, пока другие продолжают его нести. Они шатаются, разбегаются в стороны, сталкиваются, все время путают направление. Шоколад доставляется в муравейник не наилучшим образом. Бразильский муравей-листорез удивляет другим. С этими муравьями ассоциируется интересная глупость, по которой, к моему удивлению, нельзя судить об их высоком эволюционном положении. Я был весьма удивлен этим фактом: муравью требуется проделать огромную работу, чтобы добыть кусочек листа, отрезая его кругу. После того, как процесс отрезания завершен, есть лишь пятьдесят шансов из ста, что муравей станет тащить только что отрезанную часть листа в верном направлении. Он также может уронить ее на землю. В другой половине случаев муравей может тащить кусочек своего листа в ненужном направлении, пока не сдастся и не примется отрезать новый. Он не делает больше попыток собрать эти кусочки или другие кусочки, нарезанные другими муравьями. Вполне очевидно, если быть внимательными, что это не самый лучший способ нарезать листья и уносить их с собой. Они приползают на лист, прорезают на нем дугу и в половине случаев тянут за другую часть листа, позволяя отрезанной части преспокойно падать на землю. В Принстоне муравьи забрались ко мне в кладовку, где хранились хлеб, повидло и всякая еда. Кладовка находилась на внушительном расстоянии от окна. Муравьиная тропа проходила по полу через всю гостиную. Это случилось как раз в то время, когда я проводил эксперименты с муравьями. Я подумал тогда: "Что я могу сделать, чтобы отвадить муравьев посещать мою кладовку, не убивая их? И не используя яда, ведь я должен относиться к муравьям гуманно!" И вот что я сделал. Сначала я положил кусок сахара в шести или восьми дюймах от их входа в комнату, о котором они еще не знали; затем я вновь наладил свой транспорт для переброски муравьев; и как только муравей, возвращавшийся с едой, попадал на мой маленький "транспорт", я переносил его и сажал на кусочек сахара. Тех муравьев, которые еще только направлялись к кладовке, но также попадали на мои бумажки, я тоже переносил к сахару. В итоге, муравьи нашли дорогу от сахара к своей норке, и их новый след приобретал все большую силу, в то время как старый все меньше и меньше пользовался популярностью. Я знал, что по прошествии примерно получаса старый след высыхает, а через час их уже не было в моей кладовке. Я не мыл пол, я не делал ничего, только переносил муравьев. ЧАСТЬ III ФЕЙНМАН, БОМБА И ВОЕННОЕ ДЕЛО <b>"ВЗЫВАТЕЛЬ, КОТОРЫЙ ШИПИТ, НО НЕ ВЗРЫВАЕТСЯ</b