Тарас Бурмистров. Брюссель
---------------------------------------------------------------
© Copyright Тарас Бурмистров, 1997
Web Site: "Северные Огни" http://www.cl.spb.ru/tb/
Email: tb@spb.cityline.ru
---------------------------------------------------------------
Когда я приехал в Брюссель, был уже поздний вечер. Поезд прибыл,
казалось, на глухую, тупиковую станцию -- никто не встречал его, да и
пассажиров было совсем немного. Странное впечатление заброшенности произвел
на меня огромный, почти пустой вокзал. Какое-то тревожное несоответствие
было между пышностью и размахом этого строения, отделанного изнутри красивым
желтоватым мрамором, и общим духом запустения и соннного, незыблемого
спокойствия. Ночевать мне было негде, и я, дважды пройдя по гулким залам в
поисках подходящего места, решил устроиться до утра прямо здесь, в одном из
закоулков полутемного вокзала. Усевшись на мраморные прохладные ступени, я
стал глядеть, как за окном мерно двигаются темные ветви деревьев, как мигают
и переливаются огоньки вдали. Постепенно тяжкая дремота начала охватывать
мой мозг; еще видя бледный свет от фонарей на улице и ощущая холод от окна,
я уже смешивал их с какими-то проступавшими в сознании картинами, с дневными
впечатлениями, ярко отпечатавшимися в мозгу; и понемногу эти призраки стали
также уходить и растворяться.
Через полчаса я проснулся от холода. В помещении уже не было ни души,
только у входа стояло несколько полицейских. Один из них поманил меня к
себе. Ничего хорошего, как видно, для меня это не предвещало. По своему
советскому опыту я отлично знал, что объяснения с представителями власти
обыкновенно заканчиваются ничем иным, как неприятностями различного калибра.
Конечно, в данном случае еще неизвестно было, что оказалось бы лучше --
провести ночь в одиночестве на холодном и пустом вокзале или в уютном
участке, в увлекательном общении с галантными полицейскими на французском
языке. Один из тех путеводителей по Европе, что я жадно читал перед
отъездом, даже советовал тем, кто не имел денег на ночлег, самим попроситься
в камеру до утра. Пока я приближался к полицейским, эта шальная мысль
занимала мое воображение, но когда я представил себе, какое выражение
появится при этой просьбе на лице у поджидавшего меня рыжебородого
блюстителя порядка ("только что из России? и не может и двух суток выдержать
без привычной обстановки?"), я почувствовал, что от этой затеи надо
отказаться.
-- Bonjour, monsieur, -- обратился ко мне рыжебородый блюститель. --
Vous кtes йtranger? Avez-vous votre passeport?
Я показал ему свои документы, подивившись про себя странной схожести
поведения наших тоталитарных и свободных европейских органов охраны порядка.
-- Bien. Je ferme la gare, monsieur. Vous ne pouvez pas restez ici.
Я не совсем понял то, что он говорил -- к бельгийскому французскому еще
надо было привыкнуть -- но жест, сопроводивший эту краткую речь, был
достаточно красноречив и недвусмыслен. Кажется, в эту ночь мне предстоит
заняться осмотром достопримечательностей Брюсселя. Выразительно пожав
плечами, я двинулся к выходу.
На улице холодный ветер и темень сразу освежили мое восприятие. Идти
было некуда. Уже третью ночь я проводил без сна; от переутомления и избытка
впечатлений то жадное любопытство, что снедало меня в первые дни по прибытии
в Европу, начало совсем сникать и выдыхаться. Меня уже не радовала и не
удивляла, как вначале, сама мысль, что я нахожусь в тех краях, о которых я
мечтал так давно и ревностно, меня не будоражило сознание того, что рядом, в
двух шагах, находятся великие произведения искусства, великие свидетельства
бурной и угасшей исторической жизни, дворцы, соборы, башни, улицы... Мне
хотелось только найти спокойное и теплое пристанище, в котором я мог бы
переждать до утра. Помедлив в нерешительности немного у вокзала (бравые
полицейские в это время закрывали щитами вход), я двинулся в ту сторону,
где, как мне казалось, находился старый исторический центр.
Город спал. Улицы были пустынны и безжизненны, темнели таинственно окна
в домах, только соборы освещены были снаружи неподвижным, мертвенным
люминесцентным светом -- настолько бледным, что отчетливо виднелись звезды
над их крышами. Свежий, веселый ветер бил в лицо, трепал кроны деревьев,
раскачивал фонари, подвешенные на цепях. Все это так живо мне напомнило мою
родину -- недоставало только вихря снежинок под фонарем, промерзшей
наблюдательной вышки, забора, обтянутого колючей проволокой и автомата за
спиной, да еще бесконечной равнины, покрытой снежными сугробами, от забора и
до горизонта, да багровой луны, встающей над горизонтом -- что я невольно
тряхнул головой, отгоняя наваждение. Я был в свободной Европе. Странно,
однако, подумалось мне, как яростно наши властители дум всегда третировали
европейскую вольницу. "Безумство гибельной свободы", как однажды выразился
Пушкин. "От свободы все бегут", высказывался Розанов. "Франция гибнет и уже
почти погибла в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы --
свободы". Впрочем, и Европа ведь в долгу не оставалась. Да и что с нами было
церемониться, с восточной деспотией.
Чем дольше я шел по ночному городу, тем удивительней мне было это
полное отсутствие на улицах каких-либо признаков жизни. Казалось, жители
оставили город, и оставили совсем недавно, поспешно бросив все, что в нем
было. Обычно в крупных мегаполисах и в самые глухие часы не замирает жизнь,
да даже в деревнях по ночам тишину нарушает хотя бы лай собак -- здесь же
запустение было настолько впечатляющим, что если б мне и встретился
случайный прохожий, я, наверное, принял бы его за привидение. Я медленно
брел по мостовой прямо посреди улицы, пересекал площадь за площадью,
останавливался, как зачарованный, перед огромными готическими соборами,
стремительно взмывавшими ввысь передо мной; и постепенно, исподволь меня
стало охватывать какое-то грустное и даже ностальгическое чувство. Все эти
грандиозные памятники ушедшей навсегда эпохи когда-то вызывались к жизни
неистовым творческим порывом; в то время тот народ, что их порождал, жил
настоящей, плодотворной, полной смысла и значения исторической жизнью;
теперь же все остановилось и вряд ли когда-нибудь еще придет в движение.
Бельгийцы вдруг представились мне каким-то мужественным приморским племенем,
вроде наших северных народов -- с застывшей, замершей в вековечной
неподвижности культурой, всесильными традициями, освященными бесконечностью
протекших столетий и нежеланием менять что-либо в своей размеренно идущей
жизни. Внезапно я припомнил то, что видел несколько часов назад из окна
поезда. Мы проезжали через всю страну, и время от времени мелькавшие зеленые
поля расступались и открывали вид на чистенький, уютный городок. На переднем
плане, вдоль железной дороги обычно проходила широкая улица, на которую
обращены были фасадами кирпичные домики, крытые красной черепицей. Дальше, в
глубь городка, ответвляясь в сторону от этой улицы, уходили длинные ряды
таких же игрушечных домиков, завитых плющом, окруженных цветочными клумбами,
аккуратно обнесенных изгородями. Было еще совсем не поздно, солнце садилось,
подсвечивая кирпичные фасады, отражаясь в окнах, но -- странное дело --
город был пуст, как будто в нем никогда никто и не жил. На улицах не было ни
людей, ни автомобилей; только перед самым выездом из города я увидел, как в
дверном проеме одного из домиков стоит человек, прислонившись к косяку, и
смотрит вслед уходящему поезду. Казалось, он один и оставался тут; очень
живо я представил себе тишину, которая должна была царить в этом вымершем
месте перед закатом солнца, когда ветер стихает; представил легкое
поскрипывание приоткрытой двери, только и нарушающее эту тишину и печальное,
торжественное настроение последнего человека, почему-то задержавшегося в
покинутом всеми городе. Под этим впечатлением я ехал через Бельгию; потом
оно забылось, сгладилось, и только сейчас я снова остро ощутил свое
одиночество здесь, среди пышных и безмолвных монументов, оставшихся от давно
угасшей, прекрасной, полнокровной европейской жизни.
Так, предаваясь сладостной меланхолии, я медленно бродил по старому
Брюсселю; но постепенно холод и усталость стали отвлекать меня от тех
захватывающих картин, что рисовало мне мое взбудораженное воображение. Две
эти напасти подбирались ко мне с двух сторон: холод не давал ни на минуту
остановиться для отдыха, усталость не позволяла двигаться, чтобы согреться.
Почему-то мне казалось, что прошло уже очень много времени с тех пор, как я
отправился в свой путь, и до рассвета мне осталось ждать совсем недолго. Но
вот, проходя мимо одного внушительного здания, я увидел, как над его входом
празднично горевшее сообщение "+6╟C" сменилось разочаровывающим 00-10. До
рассвета оставалось никак не меньше пяти часов. Вся ночь была еще впереди.
Остановившись в нерешительности на площади перед большим собором, я
попытался уяснить свое положение. Ветер как будто начинал стихать, но так
или иначе, при такой температуре долго я на улице не протянул бы. Что-то
надо было делать, искать какое-то укрытие, где можно было бы согреться и
немного подремать. Взглянув еще раз на прекрасный белокаменный готический
собор, я пошел, уже не мешкая, в новом направлении, и вскоре среди мрачных и
угрюмых, затихших до утра переулков, по которым я шагал, мне вдруг
послышался какой-то непонятный, монотонный звук. Я двинулся в его сторону, и
довольно скоро начал различать, что это была музыка, и музыка, включенная
кем-то очень громко. После всех переживаний своей заброшенности и
одиночества в чужом, пустынном и безлюдном городе, я так обрадовался этому
движению и жизни, что даже не удивился тому, как странно было услышать ее
здесь в такое время. Подойдя еще ближе, я увидел, что звук исходил из
небольшого кафе, расположенного на первом этаже большого дома. Окна его
гостеприимно светились, и возле входа толпилась оживленная публика.
Поколебавшись немного, я вошел внутрь, и обнаружил там обстановку самую
демократичную: никто ни на кого не обращал внимания, люди стояли у стойки,
сидели за широкими столами, курили, выпивали и закусывали. Тут же, рядом со
стойкой, на небольшом свободном пространстве танцевало столько народу, что я
поразился, как им удается не налетать друг на друга. Заказав кружку пива,
чтобы не сидеть здесь просто так, я подошел к свободному столику и тяжело, с
облегчением опустился на деревянную скамью. Судя по всему, это заведение
должно работать до утра, так что я смогу, по крайней мере, побыть тут в
тепле и относительном покое.
Усевшись поудобнее и отхлебнув пивка, я с любопытством стал
разглядывать посетителей кафе. Часом раньше, находясь под сильным
впечатлением того роскошного, томительного угасания, которое я видел на
улицах Брюсселя, я испытывал к бельгийцам острую жалость, щемящее
сострадание; мне казалось, что они должны беспрерывно ощущать свою
безнадежную обреченность; и, наверно, очень грустно им все время сознавать,
что их многовековые напряженные усилия, лихорадочная творческая
деятельность, походы, войны, революции завершились в конце концов ничем,
бессмысленным и безрадостным сегодняшним прозябанием. Но теперь, глядя на
выражения их лиц, безмятежные и равнодушные, я усомнился в том, что вообще
кому-нибудь здесь еще приходят в голову размышления такого рода. Музыка
ревела монотонно-оглушающе, вокруг меня все время происходило какое-то
спокойное, неторопливое движение, люди выходили из кафе, появлялись новые,
танцевали, садились за столики, жевали, разговаривали. Довольно скоро их
лица стали расплываться у меня перед глазами, сливаться в однородную массу,
превращаясь в тусклые пятна на темном фоне. Меня властно одолевал глухой,
тяжелый сон.
Через какое-то время я внезапно, как будто после сильного толчка,
очнулся от своего глубокого забытья, и начал озираться, не сразу осознав,
где я нахожусь и как здесь оказался. Вдруг, полностью придя в себя, я быстро
приподнялся, и снова сел, охваченный ужасно сильным и необычным ощущением.
Танцующих вокруг меня стало еще больше, видно, играли какой-то новый,
популярный мотив. Краткий сон освежил меня, сознание прояснилось, но
невыразимо тягостное впечатление на меня производила печальная,
меланхолическая мелодия и вид множества извивающихся, корчащихся рядом со
мной тел. Мне как-то вдруг почувствовалось, насколько дико это зрелище
должно было выглядеть среди всеобщей мрачной тишины и запустения, царящих
всюду сразу за порогом этого небольшого зала. Невольный холодок пробежал у
меня по позвоночнику; это был даже не пир во время чумы; это был Danse
Macabre.
Но скоро это ощущение отхлынуло, и меня снова постепенно начало
охватывать грустное, поэтическое настроение. Они, эти европейцы, не знают
сами и не чувствуют, насколько их теперешняя жизнь бездушна и скудна, и
потому только и могут предаваться таким безрадостным, унылым развлечениям.
О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой, --
внезапно прозвучало у меня в голове. С упоением я стал твердить про
себя эти слова, давным-давно уже высказанные Западу. Наверно, в этом и была
его разгадка, в мучительной и сладкой обреченности. Решительно приходя в
восторг, я сидел в шумном и прокуренном кафе за липким столиком, и
вдохновенно про себя декламировал:
В последний раз -- опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Ноябрь 1997
E-mail автора: bourmistrov@yahoo.com
Last-modified: Fri, 17 Mar 2000 13:05:07 GMT