Карел Чапек. Собачья сказка
Перевод Д. Горбова
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Пока телега моего дедушки, мельника, развозила хлеб по
деревням, возвращаясь обратно на мельницу с отборным зерном,
Воржишека знал и встречный и Поперечный... Воржишек, -
сказал бы вам каждый, - это собачка, что сидит на козлах
возле старого Шулитки и смотрит так, будто это она лошадьми
правит. А ежели воз помаленьку в гору подымается, так она
давай лаять, и, глядишь, колеса завертелись быстрей, Шулитка
защелкал кнутом, Ферда и Жанка - лошадки дедушки нашего -
влегли в хомуты, и весь возик весело покатил до самой
деревни, распространяя вокруг благовоние хлеба-дара божия.
Так разъезжал, милые детки, покойник Воржишек по всему
приходу.
Ну, в то время не было еще автомобилей этих шальных;
тогда ездили полегоньку, чинно и чтоб слышно было. Ни
одному шоферу так не щелкнуть кнутом, как покойный Шулитка
щелкал - царство ему небесное, и языком на коней не
причмокнуть, как он умел это делать. И ни с одним шофером
не сидит рядом умный Воржишек, не правит, не лает, не
наводит страху - ну ровно ничего. Автомобиль пролетел,
навонял - и поминай как звали: только пыль столбом! Ну, а
Воржишек ездил малость посолидней. За полчаса люди
прислушиваться, принюхиваться начинали "Ага!" - говорили.
Знали, что хлеб к ним едет, и на порог встречать выходили.
Дескать, с добрым утром! И глядишь, вот уже подкатывает
дедушкина телега к деревне, Шулитка прищелкивает языком,
Воржишек лает на козлах, да вдруг - гоп! - как прыгнет
Жанке на спину (и то сказать: спина была - будь здоров:
широкая, как стол, за который четверо усядутся) и давай на
ней плясать, - от хомута до хвоста, от хвоста до хомута так
и бегает да пасть дерет от радости: "Гав, гав, черт меня
побери! Ребята, ведь это мы приехали, я с Жанкой и с
Фердой! Ура!" А ребята глаза таращат. Каждый день хлеб
привозят и всегда такое ликование - помилуй бог! Будто сам
император приехал!.. Да, говорю вам: так важно давно уж
никто не ездит, как в Воржишеково время ездили.
А лаять Воржишек умел: будто из пистолета стрелял.
Трах! - направо, так что гуси от страху бегут, бегут со
всех ног, пока не остановятся в Полице на рынке, сами не
понимая, как они там очутились. Трах! - налево, так что
голуби со всей деревни взовьются, закружат и полетят
куда-нибудь к Жалтману, а то и на прусскую сторону. Вот до
чего громко умел лаять Воржишек, эта жалкая собачонка. И
хвост у него чуть прочь не улетал, так он махал им от
радости, что ловко напроказил. Да и было чем гордиться:
такого громкого голоса ни у одного генерала и даже депутата
нет.
А было время, когда Воржишек совсем лаять не умел, хоть
был уже большим щенком и зубы имел такие, что дедушкины
воскресные сапоги изгрыз. Надо вам рассказать, как дедушка
к Воржишеку или, лучше сказать, Воржишек к дедушке попал.
Идет раз дедушка поздно из трактира домой; кругом темно, и
он, оттого что навеселе, а может, чтоб нечистую силу
отогнать, дорогой пел. Вдруг потерял он впотьмах верную
ноту, и пришлось ему остановиться, поискать. Принялся
искать - слышит кто-то плачет, повизгивает, скулит на земле,
у самых его ног. Перекрестился дедушка и давай рукой по
земле шарить: что такое? Нащупал косматый теплый комочек,
мягкий как бархат, - в ладони у него поместился. Только он
взял его в руки, плач перестал, а комочек к пальцу
дедушкиному присосался, будто тот медом намазан.
"Надо рассмотреть получше." - подумал дедушка и взял его
к себе домой, на мельницу. Бабушка, бедная, ждала дедушку,
чтобы "доброй ночи" ему пожелать; но не успела она рот
раскрыть, как дедушка, плут эдакий, говорит ей:
- Погляди, Элена, что я тебе принес.
Бабушка посветила: глядь, а это щеночек; господи,
сосунок еще, слепой, желтенький, как молодой орешек!
- Ишь ты, - удивился дедушка. - Чей же это ты, песик?
Песик, понятное дело, ничего не ответил: знай дрожит,
горький, на столе, хвостиком крысиным трясет да повизгивает
жалобно. Вдруг, откуда ни возьмись, - под ним лужица; и
растет, растет, - такой конфуз!
- Эх, Карел, Карел, - покачала головой бабушка с
укоризной, - ну где твоя голова? Ведь щеночек без матери
помрет.
Испугался дед.
- Скорей, - говорит, - Элена, согрей молочка и дай булку.
Бабушка все приготовила, а дедушка намочил хлебный мякиш
в молоке, завязал эту тюрю в уголок носового платка и
получилась у него славная соска, из которой щенок до того
насосался, что животик у него как барабан стал.
- Карел, Карел, - опять покачала головой бабушка, - ну
где твоя голова? А кто же будет щеночка согревать, чтобы он
от холода не помер?
Что же дед? Ни слова ни говоря, взял щеночка и прямо с
ним на конюшню. А там, сударик, тепло: Ферда с Жанкой
здорово надышали! Они спали уж, но слышат - хозяин пришел,
голову подняли, глядят на него умными, ласковыми глазами.
- Жанка, Ферда, - сказал дедушка, - вы ведь Воржишека
обижать не станете? Я вам его поручаю.
И положил щеночка на солому перед ними. Жанка это
странное созданьице обнюхала, - пахнет приятно, хозяйскими
руками. Шепнула Ферде:
- Свой!
Так и вышло.
Вырос Воржишек на конюшне, соской из носового платка
вскормленный, открылись у него глаза, научился он пить из
блюдца. Тепло ему было, как под боком у матери, и скоро
стал он настоящим шариком, превратился в глупого маленького
шалуна, который не знает, где у него зад, и садится на
собственную голову, удивляясь, что неловко; не знает, что
делать со своим хвостом, и, умея считать только до двух,
заплетается всеми четырьмя лапами; и в конце концов
удивившись самому себе, высовывает хорошенький розовый
язычок, похожий на ломтик ветчины. Да ведь все щенята такие
- как дети. Многое могли бы рассказать по этому поводу
Жанка и Ферда: какое это мученье для старой лошади все
время следить за тем, как бы не наступить на несмышленыша;
потому что, знаете ли, копыто - это не ночная туфля и
ставить его надо потихоньку-полегоньку, а то как бы не
запищало на полу, не вскрикнуло жалобно. "Просто беда с
ребятишками", - сказали бы вам Жанка с Фердой.
И вот стал Воржишек настоящей собакой, веселой и
зубастой, как все они. Одного только ему против других
собак не хватало: никто не слышал, чтобы он лаял и рычал.
Все визжит да скулит, а лая не слыхать. "Что это не лает
Воржишек наш?" - думает бабушка. Думала-думала, три дня
сама не своя ходила, - на четвертый говорит дедушке:
- Отчего это Воржишек никогда не лает? Задумался
дедушка, - три дня ходит, голову ломает. На четвертый день
Шулитке- кучеру сказал:
- Что это Воржишек наш никогда не лает?
Шулитке крепко слова эти в голову запали. Пошел он в
трактир, - думал там три дня и три ночи. На четвертый день
спать ему захотелось, все мысли смешались: позвал он
трактирщика, вынул из кармана крейцеры свои, расплачиваться
хочет. Считает, считает, да видно сам черт в это дело
замешался: никак сосчитать не может.
- Что это, Шулитка? - трактирщик говорит. - Или мама
тебя считать не научила?
Тут Шулитка хлоп себя по лбу. И про расплату забыл, - к
дедушке побежал.
- Хозяин! - с порога кричит. - Додумался я: оттого
Воржишек не лает, что мама не научила!
- И то правда, - ответил дедушка. - Мамы Воржишек
никогда не видал, Ферда с Жанкой лаю не могли его научить,
собаки по соседству ни одной нету, - ну он и не знает, как
лаять надо. Знаешь, Шулитка. придется тебе обучить его
этому делу.
Пошел Шулитка на конюшню, стал учить Воржишека лаять.
- Гав, гав! - стал ему объяснять. - Следи внимательно,
как это делается. Сперва рррр - в горле, а потом сразу -
гав, гав - из пасти. Рррр, ррр, гав, гав, гав!
Насторожил уши Воржишек: эта музыка по вкусу ему
пришлась, хоть он и не знал, отчего. И вдруг от радости сам
залаял. Чудноватый лай получился, с подвизгом - будто ножом
по тарелке. Но лиха беда - начало. Ведь вы тоже раньше не
знали азбуки. Послушали Ферда с Жанкой, как старый Шулитка
лает, пожали плечами и навсегда потеряли к нему уважение.
Но у Воржишека к лаю был огромный талант, ученье быстро
пошло на лад, и когда он первый раз поехал на возу, сразу
началось: трах - направо, трах - налево, - как пистолетные
выстрелы. С утра до ночи все лаял, без передышки, никак
налаяться не мог; рад был без памяти, что как следует
научился.
Но у Воржишека не только забот было, что в кучерской
должности с Шулиткой ездить. Он каждый вечер обходил
мельницу и двор, проверял, все ли на месте, кидался на кур,
чтоб не кудахтали, как торговки на базаре, потом становился
перед дедушкой и пристально глядел на него, виляя хвостом,
как будто говоря: "Иди спать. Карел, я послежу за
порядком". Тут дедушка хвалил его и шел спать. А днем
дедушка часто ходил по деревням, по местечкам, закупая зерно
и кое-какой другой товар: семена клевера, чечевицу, мак.
Воржишек всегда бегал с ним и на обратном пути, ночью,
ничего не боясь, вел дедушку прямо домой, не давая ему
заблудиться.
Купил раз дедушка где-то семена, - ну да, тут вот, в
Зличке; купил и завернул в трактир. Воржишек остался за
дверями ждать. И ударил ему в нос приятный запах из кухни,
- ну такой аппетитный, нельзя не заглянуть. А там,
подумайте только, семья трактирщика ливерные колбаски ела.
Сел Воржишек и стал ждать, не упадет ли под стол какой
лакомый кусочек. А пока он ждал, остановил перед трактиром
свой воз дедушкин сосед, - как бишь его? Ну, скажем, Юдал.
Увидел Юдал дедушку в трактире, слово за слово, - и вот уже
оба соседа каждый на свой воз полезли, - вместе домой ехать.
Тронулись, - и совсем забыл дедушка о Воржишеке, который в
это время на кухне перед колбасками на задних лапках стоял.
Наевшись, встали домочадцы трактирщика из-за стола, а
кожу с колбас кошке на печь кинули. Воржншек облизнулся и
тут вспомнил, где с дедушкой расстался. Стал бегать, нюхать
по всему трактиру - дедушки как не бывало.
- Воржишек, - сказал ему трактирщик, - твой хозяин вон
где.
И показал рукой.
Воржишек сразу понял и домой побежал. Сперва по
большаку, а потом думает: "Что ж, я дурак? Через холмы,
напрямик, скорее!" И пустился по холму да лесом. Дело был
вечером, а там уж и ночь наступила; но Воржишек ничего как
есть не боялся. "У меня, думает, никто ничего не украдет".
Только голоден был, как собака.
Наступила ночь, взошла полная луна. И там, где деревья
расступались - у просеки или на вырубке, - луна стояла над
верхушками такая красивая, такая серебряная, что у Воржишека
сердце забилось от восторга. Лес шумел тихо-тихо, будто на
арфе играл. Воржишек бежал теперь по лесу, как по
черному-пречерному, коридору. Но вдруг впереди заблистал
серебристый свет и арфы громче заиграли. У Воржишека вся
шерсть дыбом; прижался он к земле и стал смотреть,
оцепенелый. Перед ним - серебряная лужайка, и на ней пляшут
собаки-русалки. Красивые белые собаки, ну белые-пребелые, -
прямо прозрачные и такие легонькие, - капли росы с травы не
стряхнут. То, что собаки - русалки, Воржишек сразу понял,
потому что не было у них того интересного запашка, по
которому собака настоящую собаку сразу узнает. Лежит
Воржишек в мокрой траве, глаза вытаращил. Танцуют русалки,
друг за дружкой гоняются, друг с дружкой грызутся, а то
кружатся - свой собственный хвост ловят, но все так легко,
так воздушно, что стебелек под ними не согнется. Воржишек
смотрел внимательно: если какая начнет чесаться либо блоху
ловить, значит - не русалка, а просто собака белая. Нет, ни
одна ни разу не почесалась, ни одна блох не ловит. Как пить
дать, русалки... А взошла луна высоко, подняли русалки
головы и так слабо, приятно завыли, запели. Куда там
оркестру в Национальном театре! Воржишек заплакал от
избытка чувств и охотно присоединил бы свой голос к общему
хору, да побоялся все испортить.
Окончив пение, все легли вокруг одной величественной
собачьей матроны, - как видно, могучей вилы либо колдуньи
собачьей, седой, дряхлой.
- Расскажи нам что-нибудь, - стали просить ее русалки.
Старая собака-вила, подумав, начала так:
- Расскажу я вам, как собаки сотворили человека. В раю
все звери мирно и счастливо рождались, жили, умирали, и
только одни собаки чем дальше, тем были вс╦ печальней. И
спросил господь бог собак: "Почему вы печальны, когда все
звери радуются?" И ответила самая старая собака: "Видишь
ли, господи, остальные звери всем довольны, ничего им не
нужно; а у нас, собак, в голове - кусок разума, и мы через
это знаем, что есть что-то выше нас, есть ты. И ко всему-то
мы можем принюхаться, только к тебе не можем; и в этом у
нас, собак, нехватка. Поэтому просим тебя, господи, утоли
нашу печаль, дай нам какого-нибудь бога, к которому нам
принюхаться было можно". Улыбнулся господь бог и сказал;
"Принесите мне костей; я сотворю вам бога, к которому можно
будет принюхиваться". И побежали собаки в разные стороны, и
принесла каждая из них по кости: которая львиную, которая
лошадиную, которая верблюжью, которая кошачью, - словом, от
всех зверей. Только собачьей кости ни одна не принесла:
потому что ни одна собака ни до мяса собачьего, ни до
собачьей кости не дотронется. И набралась тех костей
огромная груда, и сделал из них господь бог человека, чтоб у
собак свой бог был, к которому можно принюхиваться. И
оттого что человек сделан из костей всех зверей, кроме
собаки, у него и свойства всех зверей: сила льва,
трудолюбие верблюда, коварство кошки, великодушие коня;
только собачьей верности, только ее одной нету!..
- Расскажи еще что-нибудь, - попросили опять
собаки-русалки.
Старая вила, подумав, продолжала:
- Теперь расскажу вам, как собаки на небо попали. Вы
знаете, что души людей идут после смерти на звезды, а для
собачьих душ не осталось ни одной звезды, и они после смерти
уходили спать в землю. Так было до Христа. А когда люди
бичевали Христа у столба, осталось там страшно много, прямо
пропасть крови. И один голодный бездомный пес пришел и
лизал кровь Христову. "Пресвятая дева Мария! - воскликнули
ангелы на небе. - Ведь он причастился крови господней!" -
"Коли он причастился крови господней, - ответил бог, -
возьмем душу его на небо". И сделал новую звезду, а чтобы
было сразу видно, что она - для собачьей души, приделал к
той звезде хвост. И только попала собачья душа на звезду,
та звезда, от великой радости, давай бегать, бегать, бегать
в небесном просторе, словно собака на лугу, - не так, как
другие звезды, что ходят чинно, по своей дороге. И те
звезды, что резвятся по всему небу, сверкая хвостом, зовутся
кометами.
- Расскажи еще что-нибудь, - попросили в третий раз
русалки.
- Теперь, - начала старая вила, - расскажу вам о том, как
в давние времена у собак было на земле свое королевство и
большой собачий замок. Люди позавидовали собакам, что у них
свое королевство на земле, стали колдовать и колдовали до
тех пор, пока собачье королевство вместе с замком не
провалилось сквозь землю. Но если копать где надо, так
раскопаешь пещеру, в которой находится собачий тайник.
- Какой собачий тайник? - взволнованно спросили русалки.
- Это зал неописанной красоты, - ответила старая вила. -
Колонны - из превосходнейших костей, да не обглоданных
нисколько: они мясистые, как гусиное бедрышко. Потом -
ветчинный трон, и ведут к нему ступени из чистейшего свиного
шпига. А застланы ступени ковром из кишок, битком набитых
салом.
Тут Воржишек не мог больше сдерживаться. Выскочил на
лужайку, закричал:
- Гав, гав! Где этот тайник? Ах, ах! Где собачий
тайник?
Но в тот же миг исчезли и собаки-русалки и старая
собака-вила... Напрасно Воржишек протирал себе глаза:
вокруг - только серебристая лужайка; ни стебелька не
погнулось под танцем русалок, ни росинки не скатилось на
землю. Только тихая луна озаряла прелестный луг, окруженный
со всех сторон, словно черной-пречерной изгородью, лесом
Тут вспомнил Воржишек, что дома его ждет по меньшей мере
размоченный в воде хлеба кусок, и побежал со всех ног домой.
Но после этого, бродя с дедушкой по полям, по лесам, он,
вспомнив иной раз о подземном собачьем тайнике, начинал
рыть, ожесточенно рыть, всеми четырьмя лапами глубокую яму в
земле.
И так как он очень скоро разболтал тайну соседним
собакам, а те другим, а другие - еще другим, то теперь все
собаки на свете, бегая где-нибудь в поле, вспоминают о
пропавшем собачьем королевстве, и начинают рыть яму в земле,
и нюхают, нюхают, не пахнет ли из-под земли ветчинным троном
былого собачьего государства.
Last-modified: Tue, 08 Jun 1999 12:16:51 GMT