ься,-- я сам с изумлением слышу свой возмущенный голос.-- Это в теории очень просто. Даже слишком просто. Ведь ты знаешь заранее где идет магистраль стандартного процесса воспитания. Поэтому ты можешь не допускать рефлекторной педагогики. А делать что-то нестандартное раньше, чем твои рефлексы отправят тебя на исполнение стандарта. Рефлексия против рефлекса! Кинолог вдруг начинает истерически хохотать над куском равномерно прожаренной рыбы. Кажется, это камбала. -- Ты чего? -- вяло интересуется Гриша, тоже наблюдая исчезновение камбалы. -- Да мужики... Давид тут разливается, город солнца строит, а я же с этими продуктами нашей половой жизнедеятельности каждый день воюю. Эти мелкие суки, это скажу я вам... Ну давай, Давид, за тебя! Короче, сам все скоро почувствуешь! В каждом слове Кинолога словно бы присутствует сытая отрыжка. При всем этом я вижу -- он за меня рад. -- Жениться будешь? -- спрашивает Гриша. -- Да не знаю. Еще как-то... Буду, наверное. -- Между свадьбой с брит-милой перерывчик небольшой, а?! Да, Давид?! -- радуется Кинолог.-- Или у тебя девка? -- Не знаю. Лея, вроде, была на ультразвуке, но не смогли определить. -- А тебе не все равно? -- отзывается Гриша. -- Мне пока еще абстрактно,-- честно сознаюсь я.-- Ничего, кроме ощущения грандиозных перемен. -- Это старинное китайское проклятие. Чтоб тебе жить в эпоху перемен. А у тебя еще и грандиозные они... -- А у тебя -- нет? -- встревает Кинолог. Гриша как-то хмуро и долго вдумывается в смысл простого и краткого вопроса. Кивает: -- Претерпеваю метаморфозу. -- Учись,-- говорит мне Кинолог,-- без закуси и такую фразу. Я уже не смогу. Гы. Так ты че, Гришаня, окукливаешься? А нахрен? -- Освин... освинкчиваюсь, черт, сглазил! -- запинается и злится Гриша. -- Освинячиваешься? Так не ты один. Гриша мотает головой и приносит коробочку. Не может развязать узел на веревочке. А я не решаюсь ему помочь. Наконец, перерезает ее ножом. Кажется, ТЕМ САМЫМ. И вытаскивает какую-то штуковину размером с ладонь. Статуэтку. Видно, что древняя. Ставит ее между нами. Это что-то вроде сфинкса. -- А, понял. Значит ты осфинкс... осфинксяешься, во! Или уже осфинксел вконец. -- Слегка, по диагонали. Видишь, вместо правой руки уже лапа. Львиная, не при Давиде будет сказано. А я смотрю на этого сфинкса. Он просто притягивает взгляд. Какой-то он... Не серый. Нет у него определенного цвета. Он, может быть, даже меняет цвет -- вот тут, где падает на его бок луч, он явно рыжеет, а в тени что-то густое, цвета жирного дыма с прожилками огненного мяса. Тело у него звериное, а морда -- не совсем лицо, потому что таких лиц все-таки не бывает, ведь все люди классифицируются по типажам... Это, наверное, человеческая морда. С человеческими чертами, но нечеловеческим выражением. Взгляда у этого существа нет. Глаза есть. -- Какого он цвета, Гриша? -- спрашиваю я. Гриша словно впервые вглядывается в сфинкса. Кинолог тоже таращится на скульптуру, потом начинает рассматривать ее через стакан с виски. Наконец, придвигает стакан к каменному боку. Цвет слегка похож. -- Гы! -- радуется Кинолог.-- У него цвет бодуна! Гриша мотает головой: -- У него цвет львиного поноса. -- Это ответ для Давида. А теперь ответь для меня! Если ты, конечно, еще различаешь оттенки. Но Гриша только печально качает головой и смотрит на сфинкса так, словно хочет поймать его взгляд. Пустое занятие. Пустые взгляды не ловятся. Потом он поднимает этот свой сконцентрированный взор на меня. Я, помимо воли, ежусь. -- Нравится? -- спрашивает он с каким-то особым выражением. -- Да. Я не уверен, что Гриша спрашивал про сфинкса, но отвечал я про него, хотя и не искренне. -- Дарю,-- словно что-то обрывает внутри себя Гриша. Я не хочу этого подарка. Очень не хочу. И инстинктивно делаю ладонью отстраняющий жест. Гриша трактует его, как хочет и вкладывает сфинкса мне в руку. Это противно. На ладонях возникает ужасное знакомое ощущение... спекшейся крови. Как было дважды, когда в мае сбил собаку, когда впервые появилось рычание. И второй раз, когда перевязывал Лею... Господи... Я сижу сам, словно окаменев, и держу этого сфинкса на вытянутой руке. Гриша наблюдает за мной с пьяным псевдомудрым прищуром. Кажется, он как раз катится по перилам. Кинолог, совершенно осоловевший и откровенно счастливый, тычется своим стаканом в бок сфинкса. -- Нет! -- я одновременно мотаю и головой, и руками. -- А это не тебе,-- обижается Гриша.-- Это Лее -- хавере и модели -- на первый зуб, авансом. -- Только попробуй не взять,-- возмущается Кинолог.-- Это ведь не просто так, это символ! Гриша вырвал...гы, зуб, который на тебя имел и сложил к ногам будущей матери, да, Гришаня? Мне вдруг приходит в голову, что если я, как бы неловко, поверну окаменевшую свою руку, то этот сфинкс ведь может случайно выпасть и расколоться. И ладонь моя раскрывается, сфинкс медленно сползает... Кинолог хватает его в последний момент, даже не замечает, что спас статуэтку и начинает жадно разглядывать. Потом с апломбом заявляет: -- Это, бля буду, золотой зуб! Я угадал, Гришаня, да? Гриша ухмыляется: -- Не угадал. Даже не знаю во сколько раз эта штука дороже своей копии. Золотой копии, то есть. По банальным подсчетам -- третье тысячелетие до того как. А может, и четвертое. А может, и хрен его знает какое. Это глубокое потрясение. -- Я потрясен, аха,-- лыбится Кинолог.-- Глубоко! Пробрасываешься столетиями, как новый русский стобаксовыми купюрами. -- Да, для специалистов, конечно, потрясение. А для всех -- культурное удивление. Культурные мурашки. И вообще, в Иерусалиме сто лет -- не деньги. Почему он мне это подарил? А может быть, сфинкс вообще взялся откуда-то издалека и ничуть не имеет ни к чему здесь отношения? А я просто пьян? -- Ну,-- требует Кинолог,-- мы с Давидом хотим знать... биографию твоего подарка! Где взял? -- Нашел,-- разводит руками Гриша.-- Гулял в нужном месте в нужное время... смотрю -- валяется... Давид, ты в порядке? Кинолог треплет меня по плечу: -- От счастья не умирают. Ты поплачь, гы,-- советует он и снова тянется своим стаканом к сфинксову боку. Гриша отводит его руку: -- Тоже мне, нашел собутыльника... Да он старше всего еврейского народа. Ты для него так, тьфу. -- Отвали,-- возмущается Кинолог,-- я чувствую, что должен с ним выпить! -- он вдруг ставит стакан и начинает истерически хохотать, делая нам какие-то тайные знаки и пытается что-то объяснить,-- Я понял... почему... да, выпить... с ним...-- постепенно он успокаивается, но молчит. Мы смотрим вопросительно. Я даже сумел ожить и поставить сфинкса на стол. Но Кинолог молчит и лишь поглядывает виновато. Наконец, произносит: -- Может, не надо? Но мы ждем объяснений. Он вздыхает: -- Да посмотрите же... Он мне Линя напомнил. На презентации в Геенне. Ну, вспомнили? Пенопластовый сфинкс с его головой, ну? Да. -- Так это, блин... вот нас и четверо. А я думаю -- че это мне так охота с ним чокнуться? А оно -- вот оно что... Гриша молча берет статуэтку, всматривается в морду, кивает. А я быстро, пока сфинкс у него в руках, говорю: -- Тогда будет правильно подарить его Белле. Гриша и Кинолог смотрят на меня, как на придурка. -- Вместо вибратора? -- уточняет Кинолог. -- Она беременна, вы знаете? -- жалко бормочу я.-- И как раз от Линя. -- Знаем, знаем,-- успокаивает меня Кинолог,-- Линь, сука, да будет благословенна его память, добился-таки своего, гы. А че, молодец! Не удивлюсь, если он и помер нарочно. -- Все вообще происходит нарочно,-- говорит Гриша.-- Правда, Давид? Правда. Он прав. Ничего не происходит просто так. Хотя вряд ли Гриша это имел в виду. Я киваю. И осознаю, что мы не могли случайно оказаться вчетвером в мастерской человека, с которым не общались несколько месяцев... ну пусть втроем с плюсом. Какой это, к черту, намек. Это уже крик! А Кинологу наплевать, он все о своем: -- Точняк, Гришаня! А что если, я вот только что подумал, гы, Линь нарочно и завернул прощальную подляну. Мало ли чья сперма могла быть в этой пробирке, гы. Грише это тоже кажется ужасно смешным. -- Так где ты его нашел, говоришь? -- повторяю я со всей небрежностью, на какую способен. Голос мой звучит фальшиво, напряженно и почему-то заискивающе. Но мы же пьяны, поэтому ничего страшного. -- В куче мусора,-- неохотно отвечает Гриша. Он, конечно, врет. -- Брехло! -- говорит Кинолог. -- Да нет, не совсем. Правда нашел. В большой куче очень специального мусора. -- И где же эта куча? -- Да здесь, в Иерусалиме. -- Йо-хо-хо! -- вскакивает Кинолог.-- Вперед на кучу! На могучую кучку! Гришаня, веди нас! Я встаю, забыв сфинкса на столе. Гриша несколько минут сидит один, затем неохотно поднимается. Кинолог суетится -- хватает со стола бутылку, заставляет меня забрать сфинкса. Камень оттягивает карман -- теперь о нем даже не забудешь. Я вдруг представил, что это ключ, который нужно вложить в специальный паз на какой-то тайной плите. Она откроется, и... и это уже полный Буратино. Впрочем, если Гриша действительно покажет место, где нашел сфинкса, я постараюсь сконцентрироваться. Может быть, мне удастся обнаружить там что-то интересное, например, какой-нибудь след... Мы втроем катим велосипед по притихшему Городу. То есть, мы втроем опираемся на один виляющий по Яффской дороге велосипед. Это неудобно, но иначе не получалось -- все-таки мы здорово набрались. Мне хуже всех, потому что Гриша с Кинологом схватились за руль, а я держусь за седло. Зато нам удобно разговаривать и мы, не стесняясь, громко говорим о дружбе. Говорим дружно, хором. Но я иногда замолкаю и, прислушиваясь, понимаю, что говорим мы совсем разное. -- Э, други...-- говорит Кинолог, обнаружив себя на Сионской площади,-- а куда мы... катимся? Гришаня? В Старый Город? К Белке, да? -- Там увидим... Не это сейчас главное. Главное сейчас с кем, а не куда. Не секс. -- Я понял -- друзья -- это те, с кем ты играешь! Мысль! От песочницы до реальной войнушки. Универсальное определение. А с суками мы не играем! -- Сейчас важно попасть к Белке. Она ведь тоже... хотя и не совсем. Вот если бы она была мужиком, тогда бы она была лучше всех нас! Да, лучше! Потому что каждый... Каждый! По-своему выпендривается. А она же ни с кем из нас не конкурирует... Понимаете? Это важно! Она умеет восхищаться своими друзьями. Нами, то есть... Хотя... -- Аха... Так вот... друзья мои... друзья -- это как обшивка космического корабля... бля. Тоже защищает от космического холода... сегодня даже и голода, гы... и главное, знаете от чего?.. От беспощадной геометрии пространства-времени... -- Человек без друзей, это театр без зрителей. Все зря. Все в темноту. -- А потеря друга... как попадание метеорита. -- Кинолог! -- Я! -- Ты просто поэт. Без дураков, правда. Жаль даже, что в рифму не сможешь. -- Ты, Гришаня -- примитив. Стихи в рифму -- это, на доступном тебе языке, фотографически похожие портреты, понял? -- Но лучший друг -- это не друг-зритель, а друг-суфлер. Вот Давид был таким... И тут Кинолог неожиданно цепляется к последним словам Гриши: -- А ты, Гришаня, должен быть Давиду благодарен! Сам же ты... Не, не мог бы ты сам прекратить свои художества! Это надо было бы себя признать совсем не тем, кем ты сам себя придумал... то есть, представлял... И внутри, то есть, тебе надо было себя отменять, и снаружи. Не, точняк не смог бы! А так -- случай помог. Пиздец подкрался, и все. Никто не виноват, аха... Поэтому я и говорю -- правильно ты Давида простил. Справедливо ты его простил. За добро надо прощать обязательно! Вот так... Гриша останавливается, отчего руль велосипеда перекашивается влево, как голова у барана, которому свернули шею. Кинолог спотыкается. Не надо было... Гриша вздергивает голову каким-то странным сложным движением, с траекторией от правого плеча вверх к центру. И говорит: -- Ну-ну... Так, да? Кинолог добр. И не хочет нарушать блаженства. Поэтому он как бы поджимает хвост и пожимает плечами: -- Ты че, Гришаня? Я ж чуть не упал. А что? -- А мне плевать, слышишь, что быдло думает обо мне, о моей жизни и о моей живописи! Ясно?! Доступно?! Вот так... Я хочу восстановить то мирное равновесие, которое было вот же, только что, ну пусть оно вернется... Но я не имею права встревать, ясно же почему. Я только и могу -- укоризненно посмотреть на Кинолога. И он, как ни странно, ловит мой взгляд: -- Гришаня... Ну извини, я ж не хотел обидеть... я ж наоборот хотел... Ну согласись же, что выход из игры не по своей воле, не по слабости, а из-за объективных обстоятельств -- не западло ни разу! Точно тебе говорю! Поздно. Гриша уже застыл в своей гордыне. И цедит: -- Да? Может быть, может быть. Только для кого-то другого. Плохо же вы меня знаете... Вы оба. Ничего не кончилось. Ясно? Все продолжается... Проект живой. Живее всех живых. Ты понял, Давид? -- Ну и отлично! -- восклицает Кинолог.-- Пошли мужики, пошли дальше! Мир-дружба, бхай-бхай! Но теперь я хватаю велосипед за седло и не даю сдвинуть его: -- Не понял. Поясни-ка. -- Поясняю, для особо ебнутых. Проект. "Тысяча жен царя Соломона". Существует. Сейчас я не слишком кошерно, но, черт возьми, как же эффективно, кую для него бабки. -- Но у тебя же рука...-- беспомощно блею я. -- Я помню, спасибо. Я и не рисую. Я этот проект про-дю-си-ру-юююююю. Нанимаю способных ребят и говорю, что рисовать. -- Ни хера себе,-- уважительно качает головой Кинолог.-- Гришаня... Уважаю! Как же это... Почему я ничего не почувствовал... Я не мог не почувствовать... Может быть, он блефует? Выдает планируемое за осуществляемое... Но сфинкс в кармане подсказывает мне, что не врет Гриша. Что раз он делает такие подарки, то может и нанимать в свой гарем художников-евнухов... -- Но ведь они тебе пока еще не нарисовали ни одного портрета, правда? Гриша смотрит на меня с каким-то злобным уважением: -- Откуда ты знаешь? -- Я не знаю. Но я знаю, что когда появятся портреты -- я почувствую. -- Вай, шаман! -- встревожено восклицает Кинолог. Ему тоже жаль, что все рушится. -- Скоро почувствуешь. Обещаю. -- А почувствовав -- пресеку. Обещаю. Кинолог крутит головой, смотрит то на меня, то на Гришу. Он думает, что сейчас ему придется между нами выбирать. Придется, конечно. Он это тоже понимает и уравновешивает перед выбором весы: -- Ни хера себе, Давид... Уважаю! Кот Протяжно скрипят несмазанные жертвоприношениями петли неспешно закрывающихся Небесных Врат. И тысячи егерей трубят в шофары, загоняя меня в сужающийся просвет между створками. Прижав уши к голове, в ужасе бросаюсь я туда, и Врата захлопываются за моим хвостом, отсекая пронзительные вопли шофаров. И наступает такая тишина, которой не бывает. Хозяин оказался дальновиднее, он знал с кем имеет дело, не звал, не подманивал, а загнал к себе, как дикого зверя. Вокруг меня пустота такая же, как тишина. И тишина такая же, как темнота. И если я ничего не услышу, ничего не увижу, и ничего не почувствую, то это -- смерть. Мне не страшно. Я понимаю, что не для невнятной смерти был избран. И я смотрю, я слушаю, я нюхаю, я готов поймать любое изменение или даже намек на него. Может быть, сначала нужно сильно пожелать этого изменения. Значит, Хозяин сумел заставить меня так сильно желать встречи с ним. Он непрост, мой нынешний Хозяин. Я ведь не подвешен в пустоте. Я на чем-то стою. Уже что-то. На прохладном и твердом. Когти не вонзить. Похоже на камень. Легкое движение воздуха. Как от редкого и слабого дыхания. Запах болезни. Ясно, что я жив. И кажется, что рядом кто-то умирает. Огромный, старый. Не человек. От этого дыхания моя шерсть становится влажной. Стон. И снова тишина. Я начинаю догадываться. Это умирает мой Хозяин. И что я должен делать? Что должен делать Красный Кот, когда умирает его Хозяин? Ничего. Потому что нет никакого Красного Кота. И Красного Льва тоже нет. Все это -- лубочный фольклор иерусалимских котов. Увы. Еще одно грустное знание, настигшее меня. Лязгнувшие Врата перебили пуповину, связывавшую меня с моими детскими представлениями. Одним движением лапа Сфинкса смахнула все, что было мне дорого и ясно -- от сухого мышиного хвостика до героической мечты о Красном Коте. Значит, зря мой наивный старший брат, охваченный гордыней и мечтой о превращении в Красного Кота, травился анаболиками. И правильно я, еще не имея в виду ничего конкретного, сказал горюющей матери, что мы пойдем другим путем... Или это не я сказал? Ладно, неважно. Любимая детская игрушка, любимая детская мечта, все это были такие же фантики, как любимое место для сна или любимое представление об устройстве мира. А все фантики, когда ими наиграются, превращаются в мусор, и ветер уносит их в никуда. Никогда прежде я не ощущал, что у меня есть прошлое. Все ощущения ограничивались настоящим. Теперь же у меня появилось четко очерченное прошлое, но не стало настоящего. Да и прошлое как-то удаляется, и кажется мне все менее моим. И что же мне остается?! Что нам всем остается? И сколько остается? До смерти умирающего? Вот, значит, как все оборвется... И этот грот под жертвенным камнем останется пуст, не взметнется Красный Лев моего детства, не пожрет Красную Корову человеческих представлений. Смерть Сфинкса смахнет лапой все и всех. Уши мои вжимаются в череп, клыки обнажаются навстречу смертельной неизбежности. Я еще располосую пищевод вечности, падая в ее утробу! Я истошно, захлебываясь, вою. Потом еще. Еще. Становится легче. Словно умирающее пространство вокруг наполняется. Да выпустите же меня отсюда! Иначе я буду кричать и кричать, не боясь наказания за шум! И мне открывают лаз. Я бросаюсь к тусклому свету, не замечая ничего вокруг, но все-таки чувствуя больное животное тепло сзади и прохладу лунного света впереди. О, Сфинкс, умирающий для всех нас, оставляющий без присмотра Город, отдающий мир на разграбление! Не умирай! Вывернись, извернись, обнажи свою кошачью сущность, переверни девятую жизнь в шестую! Я... сделаю... все! Клянусь! Я очухиваюсь, хотя и не совсем, на огромном бугристом камне. Он прячется под обычной серой шкурой, но я ступаю по нему осторожно, ощущая всю его ненадежность из-за сходящихся в нем чрезмерных напряжений от смыкающихся Иерушалаимов -- Земного и Небесного. Тот самый Камень! Затаив дыхание, всматриваюсь я в борозды на его поверхности, похожие на рваные царапины могучих когтей. Я ищу след хвоста Ицхака. И не нахожу. Не могу определить, какая из каменных извилин повторяет удар его хвоста, когда ангел остановил его занесенную над Авраамом лапу... Не нахожу. И не могу больше оставаться на Краеугольном Камне. Уши закладывает от перепадов давления, кажется, меня сейчас сплющит или разорвет. Спрыгиваю и валюсь на обычный ровный каменный пол. Я на Храмовой горе! Знакомое с детства место. Правда, тогда я не ощущал ни идущей снизу вибрации, ни звенящей хрупкости здешнего пространства. Ни того, что время течет здесь медленнее и толчками, как пульс. Потому что тогда я еще не принял Обет. А сейчас -- принял. Не хотел, но не мог иначе. Хозян все знал с самого начала. Он знал, поэтому я -- принял. Все. Смотрю вверх, на Камень. На котором произошло, а вернее не произошло жертвоприношение Ицхака. Аврааму был отдан страшный приказ принести в жертву сына для того, чтобы пробудить в Ицхаке львиное начало. Сарре было предназначено родить сфинкса. Сфинксы всегда самцы. Подруги их -- иной крови. Двойственность сфинксов подобна суспензии, переходящей из состояния "масло в воде" в "вода в масле" и обратно. Мнимое бесплодие Сарры -- это лишь история неудачных попыток свершить предначертанное. Появление сфинкса всегда прорыв тайны. В самые усталые или в самые напряженные моменты миросостояния сфинкс разверзает, рождаясь, материнское лоно и выходит из багровой темноты высшего замысла. Сфинкс появляется у человеческой самки, оплодотворенной высшим предназначением, спермой львиной стороны мира. Он обречен на одиночество в высшем смысле слова. В египетской статуе у пирамид запечатлен момент перехода сфинкса из состояния -- в состояние. У сфинкса нет ни морды, ни лица, он -- любой. Он может остаться человеком. Тогда это -- беда для гомеостаза вертикалов и котов. И нам, и им приходится действовать порознь. Поэтому Ицхак и был связан, и возложен на Камень для жертвоприношения. И лишь занесенный нож Авраама пробудил в Ицхаке льва. И все перевернулось! И Авраам был брошен навзничь на Камень, и правая лапа Ицхака уже падала на его шею, когда ангел оттолкнул ее. И не только когти оцарапали Камень, но и хвост в ярости хлестнул и оставил след. Ицхак опомнился, увидел сжавшегося Авраама, и ярость сменилась позором незавершения жертвоприношения. Тогда и прыгнул Ицхак в кустарник, и поймал там ягненка, и задрал его на Камне. И заключил Союз нашего семейства с Всевышним. На вот этом самом Камне! И избрал нас Господь среди прочих тварей. Но хитромудрые вертикалы обманом стащили право первородства, и опечаленный Ицхак ушел от них и сменил у Камня первого и единственного львицей рожденного Сфинкса. А теперь -- умирает... И я должен... Замечаю мышь. Охота разряжает нервы. Перекусив, выбираюсь на волю из огромного, украшенного восточным орнаментом помещения. Неужели, неужели слухи, что я был рожден на этом Камне -- правда? Давид Я не стал заходить в синагогу на Закрытие Врат. Не хотелось дышать перегаром на сконцентрированных, измочаленных постом людей. Но постоял, прислонившись к стенке, у какой-то попавшейся на пути синагоги. Получилось, что я как часовой... как страж охранял молящихся. Я ждал звука шофара, но он все равно раздался неожиданно, и словно что-то метнулось внутри меня, я даже от неожиданности подобрался, а правая рука затосковала по оружию. Я опустил руку в карман и сжал каменную тварь, ощутив прерывистый пульс. И напряженно замер, всматриваясь в наполнившиеся белыми рубахами и талитами сумерки. Ну вот и все. За закрывшимися Вратами осталась беззаботность моей жизни. И дело было даже не в том, что я почти решил жениться, принять на себя обязанности мужа и отца. О, если бы дело было только в этом! Я больше не был Стражем, не принявшим Обет. Потому что принял его. Я принял Обет в Судный День, когда пообещал в присутствии двух свидетелей, что не позволю тени соломонова гарема снова упасть на Город. С этим новым пониманием себя я не стал идти к Лее, а зашагал по потемневшим улочкам -- домой, в свою будку. Для полного перевоплощения оставалось только уснуть, чтобы проснуться завершенным Стражем Принявшим Обет. Поэтому надо было, как закатом, насладиться угасающей беззаботностью. В эту ночь не надо ложиться спать. Я упаду от сна, как летящая птица в высоких широтах падает от мороза. Я включил комп и ушел на кухню, жарить яичницу и заваривать чай. Яичницей я проложил торчащий за пределы тарелки багет и с большой кружкой в другой руке добрался до любимого скринсейвера. Наверное будет правильно завтра и его сменить. Перед экраном стоял сфинкс -- значит я спешил избавиться от этой тяжести и вытащил его из кармана, как только зашел в дом, у первой же поверхности. Я сразу наткнулся на длиннющую балладу Аллергена: Ицхак не делил на людей и котов рожденных в его дому. Был первородство отдать готов лучшему. Одному. Рыжий и сильный предок Эсав, рожденный первым в шатре, всю ночь охотиться мог, не устав, чтоб дичь принести на заре. А Яков был шелудив, как пес. Болтливый, что какаду, он полную дичь постоянно нес, мешая ложкой еду. Зачем Коту понадобилось пересказывать растиражированный библейский сюжет? Но зачем-то же понадобилось! Двуногий Яков был лыс и слаб, и шерсть не росла на нем. Завидовал силе Эсавьих лап, но мог управлять огнем. Эсав всю ночь добывал еду, и сахар упал в крови. Он, чуявший дичь, не чуял беду, мяукал: "Корми! Корми!" Ага! Вот значит как. Яков -- человек, а Эсав -- кот. Яков, дежуривший у костра, придурок и хлеборез, сказал Эсаву: "Отстань! Достал! Еды останешься -- без!" Страсти пылают в крови у нас, страсть -- это смерти сестра. Яков, руша гомеостаз, рыбу достал из костра. Он эту рыбу в тесте запек из белой тонкой муки. Знал, что Эсава был путь далек и теребил плавники. Интересно, что Кот окарикатуривает людей по классической антисемитской схеме. Яков -- лысый, слабый, но научен чему-то хитроумному (управляет огнем), вследствие чего занимает выгодное хлебное место, позволяющее ему эксплуатировать чужой труд и разыгрывать выгодные гешефты. И простой честный кот... м-да... Но это все так, поверхностное воплощение застарелой обиды, кивок в сторону традиции. Главное же здесь, конечно: "Яков, руша гомеостаз..." "Брат! -- мяукал и выл Эсав.-- Кусочек! Хочу я есть!" Рыба лежала, вокруг распластав и тесто, и все, что есть. Яков в ответ кивнул головой, и усмехнулся вдруг: "Продай первородство за завтрак свой. Избегни голодных мук. Весь мир потом иль рыбу -- сейчас?" -- с издевкой он произнес. Эсав проблему решил на раз, ответил: "Гавновопрос". А не пародия ли это на ислам? В конце-концов, если мусульмане передернули ТАНАХ так, чтобы арабы оказались козырной мастью, то Кот доводит ситуацию до абсурда, перетягивая одеяло на свой биологический вид. Впрочем, и сама эта пародийность может иметь камуфляжный характер, скрывать истинную серьезность намерений. Ибо если одна и та же мысль одновременно и пародируется, и шифруется, то это становится очень подозрительным. А мне, применяя свой метод анализа несоответствий, удалось обнаружить ту же мысль в скрытом виде. Я сразу заметил, что для Ицхака Кот сохранил еврейский вариант имени, а Иакову дал русский. То есть, Кот не признает за нами права на заглавную букву "И", а значит и право на Иерусалим, а возможно и на Интернет, хотя, кажется, его теперь все чаще пишут с маленькой буквы. Коварный Яков, неверный брат, предатель, психолог, брут. Выкупил право на майорат, право на подвиг и труд! За рыбу в тесте и я порой больше давал, чем имел. Эсав наследство просрал, как герой -- был бескорыстен и смел. Надо понять истоки такой тяги Кота к рыбе в тесте... Как же мешает то, что Кот еще не совсем взрослый. Очевидно, что склонность к игре сильно запутывает дело. Кот часто делает что-то просто так, для прикола, стеба ради. Словно гоняет клубок шерсти, творя сеть хаоса, а потом плетет из этого пародию на мировую паутину. Я огорчился, что рыба в тесте мне не по зубам. И просмотрел по диагонали несколько куплетов о том, как Ривка, пока Эсав охотится, посылает Якова к отцу -- отнести блюдо с бараниной. Отец ослепший благословит, считая, что ты -- Эсав. На лжи, предательстве и крови замешаны чудеса!" "Эсав -- пушист, а я слаб и лыс. И сразу отец поймет, какую таю я заднюю мысль, и проклянет, проклянет!" Дала ему Ривка шкурки котов, чтоб ими руки обвить: "Готов ты, Яков?" "Всегда готов! Как истинный индивид!" Ицхак в сомненьи пробормотал: "Лапы Эсава, но... голос Якова... эх, слепота... значит, предрешено..." Я тоже об этом думал. Человек может бороться со всем, кроме собственной слепоты. Именно из-за разных видов слепоты, мы не способны следовать Высшему плану и строим свою жизнь так, что ее приходится постоянно ломать. Ломать, чтобы строить заново. Вот и Гриша не хочет видеть... Задумавшись о Грише, я невнимательно дочитывал, как Яков, украв у старшего брата благословение, покидал отцовский шатер, и вдруг споткнулся о последний куплет: А там в шатре умирал Ицхак -- последний ослепший сфинкс. Свершился первый на свете хак. И мир с той поры завис. А из под светящегося текста на меня смотрел слепым надменным взглядом Гришин подарок. Кот Неужели я вернулся в мой Старый Город, из которого был украден? И завершился круг моего становления? Неужели я смогу обтереть своей шерстью пыль со стен моего Города? Пометить его углы и закоулки? Утвердиться в праве быть сильным и в силе быть правым именно здесь? О, мать моя кошка! Я уже отдал дань уважения всем помойкам, на которых был вскормлен, всем улочкам, вдоль которых переживал свое детство. Ни одной знакомой морды. Ни одной даже просто располагающей морды. Все кошки и коты, попадавшиеся на моем пути, сверкали на меня глазами из-за пакетов с мусором, припадали к земле, стелили хвосты по залитой гнилью мостовой, да все молча, молча. И шмыгали в тень, но не убегали совсем, а таились там и следили. И это -- братья и сестры мои в котовстве моем?! Забредя на мамлюкский мясной рынок, который я помнил как одно из самых веселых и шумных кошачьих мест ночного Города, я с отвращением увидел кошачье месиво. Коты, кошки и котята жрали мясные нечистоты, вырывали их у друг друга, лизали мостовую, политую днем кровью и веками впитывавшую в себя жир, кровь и грязь мясного рынка. А между тем, я точно знаю, что в Старом Иерушалаиме столетьями копятся мыши и крысы. И мать, уча меня бою с крысой, всегда повторяла, что убийство оправдывается истинным назначением убивающего и необходимостью жертвы -- для передачи жизненной энергии нужна живая кровь и живая плоть, что пожирающий нечистоты -- да будет нечист. Что же, питающийся падалью не может не пасть. Если бы я умел усмехаться, я бы усмехался. Но я просто шел сквозь толпу, сделав морду кирпичом. И передо мной расступались. А жаль. Мне хотелось вцепиться кому-нибудь из этих в дикую нативную морду. Но западло. Впрочем, если бы кто-то из них начал первым, я бы не возражал... Нет, расступались молча и мягко, как пух на птенце. Я больше не принадлежал этому месту, как в детстве. Но связь с ним от этого не ослабевала, может быть потому, что теперь это место принадлежало мне. Я, дорогой, идя по этой каменной бойне, просто чувствовал себя каким-то героем антиутопии. Все правильно, мы не только чувствуем, но и претерпеваем изменения раньше вертикалов. Тот из них, кто первым это поймет, сможет зацапать огромные деньги на торговле недвижимостью. Если, конечно, успеет. Всего делов-то -- покупай там, где коты толстые и вальяжные и избавляйся от жилья там, где коты алчные и туберкулезные. Мое нервное напряжение словно бы пропитывало усталость, а усталость прибавлялась и прибавлялась, цементируясь и создавая вокруг ощущение бронежилета. Хех, что можно подумать о коте, сравнивающем что-либо с бронежилетом? Явно, что он -- лазутчик вертикалов, прикидывающийся котом. Но я больше не принадлежу вертикалам. Я нашел своего Хозяина. А вот матери я не нашел. Никто не помнил о такой кошке. Или попросту не желал вспоминать. Ой, вау-мяу, все наши девять жизней так коротки и похожи, как девять глотков из одной бутылки вина... Вина... Трудно смириться со своей ситуацией, даже если уже безвозвратно изменен. Вот здесь я и пробовал вино -- вот здесь, на углу, во время майского хамсина. Красное терпкое вино, пахнущее солнцем и пылью. Я попался на него, как на блесну. И этот странный вертикал, Похититель, украл меня, воспользовавшись случаем. Жалею ли об этом? Да. Нет. В общем, нет. Хотя сейчас -- да. Потому что все мы беззащитны перед своим детством. Это как теплое молоко из материнского живота, которое не заменить сливками из холодильника. Этот дом притягивает меня. Раньше он пустовал и мы, котята, проникали через подвальное окно и играли в его гулких пространствах, носились по пустым комнатам за хвостами невидимых призраков. Теперь в окнах свет. И запах жирной жареной рыбы. Меня вдруг пробило на уют, как заметившего костер продрогшего путника. Я запрыгнул на широкий подоконник и приник носом к стеклу, вглядываясь, внюхиваясь и вслушиваясь -- благо, форточка была открыта. Внутри, на диванах, в мягких подушках, развалились две вертикалки. Они пили что-то из -- вау-мяу -- блюдечек! Кошачьего присутствия не ощущалось. Я как-то утратил самоконтроль и вышел из тени. Гибкая вертикалка черной масти подняла голову, уперлась в меня взглядом и восхитилась: -- Лея! Смотри! Ну и зверь! Вторая -- мягкая, полная, светлой масти, кивнула и сказала: -- Кыс-кыс-кыс... спорим, это кот, а не кошка? Морда требовательная. Я легко заскочил на форточку, распушил хвост и впрыгнул в круг света у ног Леи. Замурлыкал, чтобы и тень испуга не омрачила наши отношения. Потерся о ноги. Ноги не отодвинулись. -- Какой рыжий,-- сказала Лея.-- Холеный. И чистый. Чей-то, конечно. Ну, раз чистый, то что разводить шуры-муры. Голод -- не тетка. Чтобы срезать путь к хавчику, я грациозно, но решительно запрыгнул на колени к Лее и подставил голову под ладонь. -- Белка,-- сказала она изумленно, гладя меня за ухом,-- это просто праздник какой-то. Смотри, как он меня снимает! Что-то отдельное от Леи приветственно взыграло в ее животе. Словно вынашиваемый ею детеныш обрадовался возможности поиграть с котом. Но Леина ладонь рыбой не пахла. Ошибочка вышла. Она здесь такой же гость, как и я, дорогой. -- Завидую,-- ухмыльнулась черная.-- А я уже больше ни одному самцу не нужна. Лея слегка поддала мне ладонью, и это было, как нельзя, кстати. Всегда предпочитаю, чтоб без обид. Во всяком случае, с малознакомыми, не успевшими мне сделать ничего плохого, вертикалами. Я прыгнул в заданном направлении и оказался на других коленях. -- Да это не кот, а просто кобель какой-то! За такое оскорбительное для дорогого кота сравнение, следовало бы вцепиться в морду, но в голосе Белки было истинное восхищение, и я простил. Да и кто сможет не простить женщину, с пахнущими рыбой руками. Уверенность в том, что накормят, как ни странно притупила голод. Как же я устал! Я развалился на коленях Белки, растекся по всем этим выемкам, мягкостям, теплоте. Вокруг были подушки, вертикалки ворковали, рыба готовилась и благоухала. Освещение было тоже мягким, таким, как я люблю -- слегка подсвечивающим темноту. Наконец-то мне было хорошо и просто. Мать моя кошка, как бы я хотел стряхнуть с себя все лишнее и остаться в этой сытой теплой простоте навсегда... ну хотя бы на одну из жизней... Застрять на подоконнике между опасностью свободы и скукой уюта. Ну почему, почему другим можно, а мне, дорогому, нет? И зачем я позволил навязать себе этот Обет? И тут все повторилось. И в животе Белки тоже взыграл детеныш. Вроде и ерунда все это, а странновато. Мне и раньше доводилось сиживать на коленях беременных вертикалок -- и у приятельниц Аватаров, и у одной подружки Партнера по Симбиозу -- и никогда раньше ничего подобного. Интересно, в чем тут дело -- во мне, дорогом, или в этих вертикалках. То есть, если второе, то как раз неинтересно. А вот если первое -- очень даже. И тут мне стало ясно, что блаженная отупляющая усталость, давшая мне передышку, кончается. Встреча со Сфинксом была как удар по башке -- я потерял не дар речи, но тормознул, впал в простоту, иначе говоря -- защищался от шока, как мог. А теперь вот, увы, отрелаксировал. Надо все время помнить, что теперь со мной не может происходить ничего случайного. Что же общего у этих двух беременностей? Да ничего. Одна беременность отдает насилием, а другая обманом. 7. ОХОТА НА КОТА Кинолог Давить "ментов лежачих" надо на скорости -- иначе не в кайф. Так, чтоб сиденье катапультой пинало в зад. Ийе-ех! Спасибо родной фирме за лизинговую тачку -- весело и не жалко. "Хорошую девочку из хорошего семейства" дали плохому мальчику. "Вот бегает дворовый мальчик, в салазки Жучку посадив..." Жучку, положим, я уже высадил. Остался запах цепких пнинарозенблюмовских духов -- спецом, чтобы самцов метить. Да туберкулезные окурочки в пепельнице... везде. Вот сука, тоже спецом порассыпала. Тормозим у мусорки. Вот так, чистота залог здоровья. А запахи к делу не пришьешь. Мужик засранный какой-то. Наш, похоже. Пакетики проверяет. -- Земеля, эй! Не понимает. Не свой. И хорошо. Значит, румын. Все равно жалко его, солагерника социалистического... Соседей злит, как я гоняю. Ларке жалились, суки. Экстремал районного масштаба. А вы как хотели? Забивать, значит, нашу кишку своими драндулетами -- это можно... Перетопчетесь... Ийе-ех! Айн, цвай, полицай... еще один и дома... Аха, Ларчик. Всматривается, вглядывается. Принюхивается... С этой, как она считает, спортивной сумкой. В бассейн, значит, невтерпеж. Что-то она в этот бассейн в последнее время, как с цепи рвется... надо бы проинспектировать. Но не сегодня, раз Давид. Озирается. Достала его Ларка... Все хорошее порождает если не зло, то уж какую-нибудь парашу -- обязательно. Вот родная фирма-мать, кормит обедами, а если чуть задержишься, то и ужинами -- светлое коммунистическое хорошо. Но Ларка же из-за этого совсем обнаглела. Муж приходит с работы. Поздно. Даже если не голодный, то найди, что сделать. Тапочки в микроволновке согрей и подай. Или, наоборот, в холодильнике охлади. Мало ли что. Но не встречай мужа, сука, на стоянке, пританцовывая от нетерпения, чтобы забрать тачку и свалить в свою лужу! Тем более, если рядом с тобой гость, пусть даже незваный, пусть даже ты его считаешь придурком -- не тебе решать с кем мне общаться. Гостя должна была в дом отвести. Виски, кофе, беседа... Да, с Давидом ее беседы надо слышать... Стервенеет на второй фразе. Еще жалуется: "Мозги у меня от него переворачиваются". "Это ж какой, Ларка, надо иметь пустой череп, чтобы в нем мозги могли свободно ворочатся!" Не, не любит она Давида. Она его даже по имени не называет, если рассказывает подругам, он у нее "один старый знакомый моего мужа, проверяющий уже который год сумки в супере". Сука, все-таки. Пусть катится отмокать. А мы тут сами тоже... -- Давид, чем дезинфицироваться будем? -- Да все равно... Странно, никак к твоей кухне не привыкну. -- Это все Ларка. Мне иногда хочется взять бутылку и пойти пить в подъезд. Хотя сначала нравилось. Как в кино. Типа, жизнь удалась. Или вот сортир... Меня всегда лучшие мысли в сортире настигали... даже застигали... врасплох, гы. А после этого ремонта... Веришь ли -- ни разу... Ну че у тебя? ... Не, хорошо, что Ларка уплыла. Незачем ей такое слушать... А мне -- есть зачем? Давид вообще ни во что не врубается. Программист? Иес. Значит, спрограммируй мне "цыганочку" с выходом. А я в этом жанре не работаю. Я для духовых оркестров военные марши пишу. Как бы это ему подоступнее... То есть, я конечно мог бы. Но это ж надо уродоваться и горбатиться. Не один день. А для чего? А для того, блин, чтобы Давид мог, что характерно -- "не теряя времени, а то долго получается" -- пасти в Интернете какого-то кота. Аха, щас. Не, раньше он таким наглым не был. -- Давид, нахрен тебе этот кот сдался? Кто это вообще? Смешно, ей-бо! Что он такое вещает, что ты боишься пропустить его реплику? Он что, пророк, гы? -- Понимаешь, Кинолог,