ментом, которую Маня -- отдадим ему должное -- увенчивал неким пространным резюме (он говорил "резумэ"), лишь отдаленно связанным с предметом дискуссии. Через несколько минут Кэти вернулась, переодевшись в куртку и исторические ботфорты, перевернувшие мозги баловня лондонских клубов. -- Юджин говорит, что ты мекленбургский шпион и получил задание вывезти его из Англии.-- Глаза ее смотрели настороженно,-- Между прочим, папа тоже считал, что ты мекленбургский шпион!8 8 Старый козел! -- Леопард не может сменить своих пятен (у нас это переводится вроде как "горбатого могила исправит", ужасно просто с этими переводами!). Ты его больше слушай, он может наговорить с три короба! Ему лишь бы спасти свою шкуру! Если хочешь, спроси у него об ирландцах, с которыми он взрывал пластиковые бомбы в Лондоне,-- эти акции вызывали ненависть у всех англичан. -- Значит, он связан с террористами! -- Кажется, Кэти совсем выплыла из транса и на глазах превращалась в знакомую следовательшу с перхотью на плечах, которая в свое время выжимала из меня все соки, Я еще раз поцеловал ее в шею. На этот раз спина ко мне не подалась и словно затвердела -- кровь, видимо, отлила к милой головке,-- ищейка мчалась вперед, вертя черной пуговкой носа, все остальное ей было до фени. Я поспешил вернуться в спальню. -- Что вы там болтаете. Юджин? Хотите испортить со мною отношения? -- Какая вы сволочь, Алекс! -- Видно, ничего свежее и оригинальнее не приходило ему больше в забинтованную башку. -- Давайте смотреть на вещи трезво, Юджин. Я ничего не имею против вас, вы мне даже симпатичны... но вы же не дошкольник. У меня есть задание. Оно очень просто: вывезти вас на беседу в порт Кале. -- И там прикончить! -- Ничего подобного. Вы сами должны быть заинтересованы в этой беседе... Я не в курсе дела, но предполагаю, что речь пойдет о серьезных вещах. Поверьте, я ваш друг... -- Послушайте. Алекс, не морочьте мне голову. Таких друзей, как вы... -- Хорошо,-- я старался говорить спокойно,-- но не забывайте, что мы имеем право предъявить вам претензии. По всем канонам и по уголовному кодексу вы являетесь предателем родины! -- Это я-то предатель родины? -- вдруг заорал он,-- Это ты, сволочь, предатель родины вместе со своими жирными псами! Это вы обобрали народ, довели его до ручки, выпили из него кровь! Я ничего не выдал и никого не предавал! -- Только без эмоций! Взгляните на все разумно, не как человек пишущий, а как профессионал... Меня его бурные всплески особо не взволновали: к жирным псам я себя не причислял, кровь народную не пил и служил своему народу честно, как солдат. Что было еще делать? Звать Мекленбург к топору? Уже звали и дозвались. Вся страна от столицы до самых до окраин вкалывала на заводах, поднимала урожай, создавала ракеты и ядерные бомбы, и ничем они не лучше меня, я служил своему народу, и точка. Любое правительство всегда подонки, но не терзает же себя агент ЦРУ из-за того, что президент Никсон -- обманщик и интриган, устроивший Уотергейт! Правильное ты делаешь дело. Алекс, великое дело, без темных делишек нельзя, чистоплюям всегда достается за парение в небесах, они проигрывают, а побежденным, как говаривал Бисмарк, победитель оставляет только глаза, чтобы было чем плакать. -- Послушайте, Алекс, будьте благоразумны, отпустите меня. И сами сматывайте удочки, вас же прикончат... я не сомневаюсь...-- Тут он уже явно запугивал меня, в борьбе все средства хороши. Впрочем, я и сам догадывался, что старуха смерть гоняется за мною со своей острой косой, глаза он мне не открывал. -- Хватит блефовать. Юджин! Если мне действительно кто-то угрожает, то говорите конкретно и прямо! Что вы все время юлите и недосказываете? И снова в памяти выплыл сосед по этажу -- задницеподобный Виталий Васильевич, который темнил мастерски: "Как чувствует себя Самый-Самый?" -- "Чудесно! Даже рюмку иногда пропускает (перепугался, что сказал лишнее).,, когда, конечно, дел нет!"" -- "А западная пресса пишет, что он тяжело болен!" -- "Да что вы! Где вы читали?"" -- "Да у нас на Севере эти проклятые голоса плохо глушат..." -- "Больше их слушайте, они сплетни пускают, лишь бы нам поднагадить.. " -- "Пишут даже об отставке по состоянию здоровья..." -- "Да он на водных лыжах катается! Все решает сам, и знаете, иногда поражаешься, как глубоко смотрит... прямо в корень. Не специалист, казалось бы, а сто очков даст любому специалисту и во внешней политике, и по сельскому хозяйству!" -- Я не могу назвать имя, это опасно и не нужно. Поверьте мне на слово. -- Почему не можете? -- Я не слезал с него. -- Вы мне все равно не поверите, решите, что я опять блефую. Зачем вам имя? Хотите выслушать правду? Развяжите меня! Я снял с него веревки, вынул "беретту"" и приказал надеть лежавший рядом спортивный костюм. -- Валяйте! Рассказывайте! -- сказал я и умышленно зевнул, сверкнув белыми зубами, До Кале еще было плыть и плыть. Сейчас он навешает мне на уши, ведь, когда на горло наброшена петля или к сердцу приставлен пистолет, любыми средствами нужно найти выход и улизнуть. Даже архипринципиальный Учитель, когда его в 1918 году прихватили на дороге бандиты, не стал с ними спорить и моментально отдал кошелек со златом, что впоследствии возвел в теоретическую мудрость. -- Так слушайте! -- начал он.-- Короче говоря, меня завербовали, и не какая-нибудь западная разведка, а свои... -- Что-то я не совсем понимаю. Что за ерунда? -- Такой фигни я от него не ожидал даже при форс-мажорных обстоятельствах. -- Вербовка была проведена сотрудником Монастыря, одним очень влиятельным человеком. Собственно, это была не официальная вербовка. Он просто привлек меня для выполнения своих личных поручений. Знакомы мы были давно, одно время частенько встречались... Началось это вскоре после моей эпопеи с Карпычем, когда я поступил работать в Монастырь. Он очень часто одалживал мне деньги, правда, я их всегда вовремя отдавал... Тогда я еще был холостяком, жил один, и я ему был нужен, как владелец хаты, куда он водил своих подружек. Однажды я случайно переступил грань... Дело в том, что я собирал самиздат, причем самый что ни на есть политический, в общем, хранил дома небольшую крамольную библиотеку. Однажды по пьянке я разоткровенничался и стал хвастать ею перед своим другом, на следующий день пожалел, но что делать? И эта тайна легла между нами, ни разу мы о ней не говорили, хотя она постоянно витала в воздухе. По работе я подчинялся ему, и вот однажды он мне говорит: "У меня есть очень важное и секретное поручение для тебя, никому об этом говорить не надо, все должно быть сугубо между нами". У меня и мысли не мелькнуло ему отказать, я исходил из того, что выполняю одно из заданий Монастыря, тем более что его просьба оказалась очень простой: передать письмо человеку в широкополой шляпе типа "Генри Стэнли", который сядет на скамейку в одном сквере. Был и пароль. Вскоре последовала другая просьба: отнести пакет по указанному адресу. Дверь мне открыла женщина, довольно хмурая и неприветливая, взяла пакет, поблагодарила и передала для него небольшое письмо в конверте. Откровенно говоря, я не придавал особого значения этим поручениям, воспринимал их, как любой из нас, и не задавал лишних вопросов. А он мне однажды и говорит: "Вот у нас с тобой и появились свои собственные тайны, правда?" О его тайнах в то время я еще не догадывался и принял все на свой счет, то бишь на библиотечку, ведь за хранение запрещенной литературы полагался приличный срок. Целый год я передавал пакеты или контейнеры незнакомым людям и соответственно что-то забирал у них, я был убежден, что он ведет особую работу по линии Монастыря, в этом у меня не было никаких сомнений. Однажды он вручил мне увесистую пачку денег, и это меня удивило, ведь существовали бухгалтерия и прочие финансовые органы, а тут, как на базаре, -- из рук в руки. Но он добавил: "Наша работа носит чрезвычайно секретный характер, и мы нигде не фиксируем ее официально. Этого требует конспирация". Такое объяснение показывало особое доверие ко мне, и я даже возгордился. Все началось за полгода до моего побега. Поздно вечером я зашел к нему в кабинет без всякого предупреждения, секретарша из приемной уже ушла, дверь я открыл тихо, не постучался, и он не заметил меня, поскольку весь углубился в работу, сидел над стопкой документов и водил по ним пачкой "Мальборо". Вам. Алекс, не нужно объяснять, вы сами, наверное, не раз пользовались этой мини-камерой, закамуфлированной в пачку, -- никаких подозрений, сидишь себе за столом, водишь ею по документам, покуриваешь и делаешь незаметно свое дело, Единственный недостаток заключается в том, что она берет лишь половину обычной страницы, поэтому приходится тратить много времени. Он поднял голову и увидел меня -- ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя он сразу оценил всю обстановку. Все же перед ним стоял профессионал, который прекрасно понимал, что в своей собственной стране нет необходимости фотографировать документы таким способом, если не опасаешься, что тебя засекут. Документы в сфотографированном виде предназначались для иностранной разведки, в этом у меня уже не было сомнений. Тут же я трезво оценил свои функции связника в его операциях и понял, что он использует меня "втемную" в своих целях. Вы уже наверняка поняли, Алекс, что я человек доверчивый и довольно слабый, что бы вы сделали на моем месте? Явиться с повинной и все рассказать? О самиздате, о работе связником на иностранную разведку? Признание в шпионаже? Думаю, что меня тут же расстреляли бы. Его, конечно, тоже, но ведь от этого не легче. Что оставалось делать? Ничего. Я не подал виду, что заметил "Мальборо", и продолжал выполнять его поручения. И так работал бы на него и до сих пор, если бы он не попытался меня убрать. Это он пустил газ у меня на квартире...-- И Юджин закашлялся от избытка эмоций. Крыса! Я вышел на Крысу! Вышел неожиданно, искал в одном месте, а нашел в другом -- вечный парадокс разведки. Но может, он врет? Играет ва-банк? Это же в его манере, думай, Алекс, думай! И все-таки ты чертовски удачлив, мой друг: казалось бы, все планы "Бемоли" и поимки хитроумной Крысы разлетелись в прах -- все заслонил этот проклятый вывоз Юджина в Кале, перевернул все вверх ногами,-- и вот тучи рассеялись, выглянуло солнышко, и обернулась "Бемоль" лебедем и грандиозным успехом, вот она, Крыса, сидит себе, улыбается, шевелит усами, водит "Мальборо" по документам... "Вдруг волшебник, плут отпетый, явился, в пестрый плащ одетый, на дивной дудке марш сыграл и прямо в Везер крыс согнал!"" -- Но где доказательства, Юджин? Как можно все это доказать? -- Во-первых, я помню все адреса и тайники, которыми пользовался. Во-вторых, мои показания тоже что-то значат. Наконец, вы представляете себе весь размах утечек в Монастыре? Провалы целых резидентур, появление липовых агентов, которые снабжали нас дезинформацией? Остается только все сопоставить... Все я представлял, все я понимал, ведь не для забавы вызывали меня на большой ковер и везли прямо с аэродрома по утренней столице в высочайший кабинет, выходящий окнами на памятник неподкупному и железному Несостоявшемуся Ксендзу. Крыса, наконец-то Крыса! Но почему он ходит вокруг да около, как кот вокруг блюдца с горячим молоком, почему не называет имени? -- Договаривайте до конца, Юджин! Имя! -- Этого я не сделаю. Во-первых, вы мне не поверите, свяжетесь с Центром, и это дойдет до него. Но главное не это. Я хочу гарантий. Вы должны меня отпустить. Баш на баш: мне -- свобода, а вам -- этот предатель. Могу я встать? -- Только не валяйте дурака! -- Я легко поиграл "береттой". Он встал и захромал по спаленке, разминая ноги. Вряд ли он врал, ведь я и сам читал о человеке в шляпе "Генри Стэнли" в его личных бумагах. И поступил он верно: какой же идиот подставляет голову под топор? Конечно, расстреляли бы вместе с Крысой. Хотя... -- Я даю вам слово, что, если вы назовете имя, это вам зачтется. Клянусь честью! -- сказал я твердо, даже торжественно, будто объявлял о начале собрания. Он лишь хмыкнул: -- Бросьте, Алекс, не берите грех на душу! Я еще с ума не сошел, чтобы верить на слово. Да еще когда дело касается Мекленбурга, где все построено на бессовестности! Только баш на баш. Имя я вам сообщу, когда буду на свободе. -- Он часто приходил к вам на квартиру? С кем он был в последний раз? И как вы не заметили, что он открыл конфорки? Не было у меня следственных навыков, сюда бы сейчас дядьку, который хвастался, что в молодости раскалывал любую контру, одного трудного субчика из антиусатой оппозиции допрашивал шесть ночей, сам извелся и его довел до ручки, но тот не дрогнул. И тогда дядька сделал ход ферзем: "Если не сознаетесь, то я вас выпущу!"" -- "То есть как?" -- "Выпущу, и ваши арестованные друзья справедливо решат, что это вы их завалили!" И полился из голубчика водопад признаний, ничего не утаил, очень боялся презрения товарищей. -- Споил он меня, поэтому я и не заметил ничего...-- бормотал Юджин. -- А с кем он был? -- не отставал я. -- С разными... Жратву приносил сдобою из своей кормушки: и кету, и буженину, и разные салями, икру притаскивал, даже сыр рокфор, все аккуратно нарезано, видимо, просил в буфете. И бутылку шампанского, пил он мало... Почти все оставалось, мне на неделю хватало... -- И с кем же он был тогда, когда пустил газ? -- Я знал, что лечу в пропасть, но ноги сами тянулись туда, и толкать меня не надо было.-- С кем он?.. -- С одной рыжей бабой... любительницей Хемингуэя... она не представлялась. Он с ней часто бывал, правда, и других хватало. Однажды я слышал из кухни -- они меня туда выставляли,-- как она смеется над своим мужем: мол, помешан на кладбищах, готов там дневать и ночевать. Я еще тогда содрогнулся: какой цинизм! А муж-дурак, наверное, ей верит... Впрочем, как писал ваш любимец Шекспир: "Женщине, которая не умеет обмануть своего мужа, не давайте кормить ребенка, ибо такая непременно выкормит дурака". Много он обо мне наслушался, слишком много, дружок и начальник кое-чем с ним делился, да и сам он ушами не хлопал и много усек, пока они... Молчал, гад, скрывал от меня, пока не приперло... Я ударил его хуком справа, поддел аперкотом и сбил с ног. "Врешь! Зачем ты, сука, врешь?" -- Я бил его ногами, пока он не замолчал. За что ты лупцевал его, Алекс? Ты же ноги должен ему целовать, памятник при жизни поставить! И тебе поставят, Героя дадут -- ты же сам мечтал, что в деревушке, где еще пара старух помнит твоего настоящего отца, установят твой бюст, и приедешь ты туда, и пойдешь, опираясь на палку, по грязной дороге, окруженный любопытствующими ребятишками, а потом сядешь за стол и начнешь рассказывать байки из своей яркой шпионской жизни. Выше нос, Алекс, ты нашел Крысу, ты реализовал операцию "Бемоль", а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо... Но как простенько и красиво завербовала Крыса этого дурака Юджина! Ведь и тебе, Алекс, приходилось не раз вербовать под флагом чужим: то от имени транснационального концерна, заинтересованного в экономической и политической информации (надо же знать мировую конъюнктуру!), то от лица пацифистов, осуждающих НАТО. Красиво его сделала Крыса, что и говорить! Что ты на него набросился, Алик? Он ни в чем не виноват, он открыл тебе глаза -- вот и вся его вина. Боже, кругом идет голова, опомнись, нервы в кулак, пусть старый марш звенит в ушах... -- Вы больны, Алекс? Я не могу поверить, что вы просто дурак! Неужели вы до сих пор думаете, что я все выдумал? -- услышал я. Юджин раскрыл глаза, из его разбитого носа текла кровь, он смотрел на меня со спокойной кротостью, как Христос, прибитый к кресту. -- Простите меня, Юджин.-- Жестокий спазм перехватил мне горло.-- Я не понимаю, что со мной творится, я болен... простите меня! Я чуть не наклонился и не поцеловал ему руку, словно священнику, совершенно спятил Алекс, это уж точно, чуть было не ткнулся мокрым носом, совсем зашлись мозги. Дьявольскими огоньками подмигивали через иллюминаторы ночные звезды, яхта шла полным ходом, ведомая капитаном в ботфортах. Я взял себя в руки, достал злополучный платок, пропитанный кровью и "гленливетом", и вытер глаза. Небольшой пансионат в Монако -- вот что нужно, если отказывает психика и вся система разболтана. Утренние терренкуры, грязевые ванны, табу на "гленливет", овсяная каша и молоко по утрам, вечерами рулетка по мелочи, к ней меня редко тянуло -- слишком много игры было в бурной жизни. -- Зачем вы везете меня в Кале? -- повторил он. -- Для беседы... -- Понятно. Там меня заберут и доставят в Мекленбург. -- С вами поговорят... они, видимо, хотят предложить вам кое-что... если вам дорога семья. -- Слушайте, Алекс, прикончите меня прямо здесь! Умоляю вас! Ведь меня будут мучить... -- Да все будет в порядке... сейчас же не тридцать седьмой! -- Я думал о другом. -- Неужели вы думаете, что вас оставят в живых? Не будьте наивны, Алекс, он догадывается, что я вам все рассказал... он держит все дело под контролем... он же не дурак! Сначала кокнет меня, а потом - вас! В этом у меня не было особых сомнений, и я холодно, словно с бородинского холма, обозрел всю диспозицию. Итак, последняя соломинка переломила спину верблюда, как веревочке ни виться, а конца не миновать, как вор ни ворует, а тюрьмы не минует, я сгорел, комедия окончена, и принцу Гамлету больше не жить в Эльсиноре. Хилсмен приходит в сознание, бьет тревогу, подключает Интерпол и французских коллег. Обыск в Хемстеде (никаких улик, все в тайниках), перепуганная миссис Лейн у подъезда, медленная смерть несчастного Чарли, оставшегося без пищи, прощайте, могилы королей, прощайте, Вестминстерское аббатство, Шерлок Холмс, пиво "Гиннес" и газовые фонари, я унесу с собой ваше тепло. Конечно, я отвык от Мекленбурга, но я не разлюбил его, я -- частица его плоти... В Кале нас ожидает судно, на которое забирают Юджина. Нет, не забирают, я постараюсь выпустить его на свободу. Хватит лить кровь и крутить мясорубку, Алекс, ты создан для наслаждений, для звуков сладких и молитв. Ты отпустишь Юджина, иначе накажет тебя Бог, не гневи Его. Центру объяснишь, что он ухитрился выпрыгнуть с яхты и исчез, возможно, утонул. Что дальше? Срочно вылететь в Мекленбург. Опасно: Хилсмен и К╟ расставят сети, аэродромы контролировать легко. Поездом или авто проще, но долго, изведешься, пока доберешься до дома. Что мне грозит, если, выпустив Юджина, я рву на пароход к своим? Вряд ли Крысе известно о моих перипетиях в Брайтоне и на яхте, и глупо меня ликвидировать, оставив на свободе Юджина. К тому же Крыса далеко-далеко, туда мне дойти нелегко (а до смерти четыре шага), развалился, наверное, в кресле и читает свежую "Истину", купленную в киоске на Мосту Кузнецов, по которому он продолжает ходить пешком -- не любит, чтобы его подвозили прямо к парадному подъезду, сходит у Мекленторга и прет вверх пешечком ради променада, рассматривая ножки пробегающих леди из Дома моделей. Опомнись, Алекс, не связывайся ни с какими пароходами, не будь идиотом, забудь о Кале, а дуй до соседнего порта, там ты его выпустишь... А что дальше? Дальше придется перейти на другие документы, которые ты перед операцией положил в атташе-кейс, сменить внешность (усы, борода, очки) и добираться до Мекленбурга через Берлин. Прямо из Кале до Булони, затем на поезде до Парижа. Хорошо бы в Париже в последний раз в жизни успеть прошвырнуться по Монмартру, заглянуть в "Ротонду" или в "Дом", в эти приюты гениев... Что тебе лезет в голову, безумный Алекс? Спасай свою шкуру, дурачина, хотя, конечно, жаль, что уже никогда -- Nevermore! -- не пороешься в книгах на берегу Сены, да и в хемстедский паб никогда не забредешь. Прямой поезд Париж -- Берлин. Вряд ли за такой короткий срок французы сумеют организовать поиск. Французская полиция не будет обыскивать все поезда, уходящие из страны. В Берлине перейдешь в восточную часть через пункт Чарли, потом в Карлхорст, а дальше все элементарно просто. По прибытии в Мекленбург немедленно просить аудиенции у Бритой Головы, выкладываешь все как на духу. Но он потребует доказательств. Что ж, они будут. А может, оставить все как есть? Контакт в Кале со своими, и проследовать на судно вместе с Юджином. Но он идет на верную смерть. Кто тебе сказал? Хорошо, конечно, он понесет наказание, но это же не невинный агнец, это предатель. О Алекс, создание Близнецов, вечное метание из одной стороны в другую, хлипкая нерешительность. Перед тобой предатель родины. И от того, что он выдал Крысу, его вина только уменьшается. Кто тебе сказал, что он выдал? Он даже имени не назвал, одни намеки... Ты вычислил Крысу, ты, Алекс, ты! И не надо жалеть предателя, пусть его охмурила Крыса, но кто ему мешал пойти и доложить обо всех манипуляциях с "Мальборо"? Испугался, перетрухал, вот и затянули его в паутину! Отдать гада на корабль и самому следовать туда же -- никакого риска, полный иммунитет, а дальше видно будет... Побойся Бога, Алекс, зачем тебе выдавать Юджина? Человек запутался... Разве не могло такое произойти с тобой? Никогда. Никогда. Никогда в жизни. Все что угодно: пьянство, Черная Смерть, все земные и неземные грехи беру на себя, но только не предательство! Я глянул в иллюминатор -- береговые огни быстро приближались. На такой яхте не "эксами" заниматься, а путешествовать по Средиземному морю под ласковым солнцем, наслаждаться рыбалкой с борта, целовать любимую женщину, баловаться домашней кухней в приморских ресторанчиках, где хозяева считают своим долгом рассказать клиенту какую-нибудь байку, бродить по набережной, обняв Кэти (или кого-нибудь еще) за талию, выйти на рыбный рынок и съесть прямо у прилавка пару только что выловленных и легко засоленных голландских селедок (особенно хороши они в Остенде, сравнительно недалеко отсюда), поваляться на пляже, листая "Плей-бой", вечером переодеться и прикоснуться к чему-нибудь возвышенному, допустим, пойти на "Волшебную флейту", помнится, в Венской опере, где все пропахло Габсбургами и нафталином, я чуть не заснул, и все из-за того, что трое суток безвылазно обучал агента элементарному шифроделу. Совсем раскуксился, выше нос, Алекс, в Мекленбурге ты не пропадешь, твои корни там, ты легко приспосабливаешься к новой жизни, неприхотлив и вполне проживешь на ржаном хлебе, картошке в мундирах, селедке иваси и ливерной колбасе. Пора подумать о воспитании Сережи, он совсем отбился от рук, прояснить отношения с Риммой, сделать вид, что ничего не произошло -- не судить же рыцарю Черной Смерти о чужих грехах. Заняться благоустройством дачи, кирять иногда с Совестью Эпохи, завести девочку из иняза, сразив ее австралийским акцентом. Работенку, конечно, дадут фиговую, не бей лежачего, буду учить каких-нибудь болванов уму-разуму. Не вешай нос, Алекс, жизнь продолжается, наша алая кровь горит огнем неистраченных сил, и вперед -- в Мекленбург! -- Выпустите меня, Алекс, прошу вас! -- прервал мои сладкие грезы Юджин.-- Я сделаю все, что вы попросите. Если надо, исчезну, и вы меня никогда не увидите. Если хотите, не буду писать в эмигрантской прессе, замолкну навсегда, уеду в Аргентину или к черту на кулички. Отпустите меня, Алекс, разве вы не видите, что я ни в чем не виноват? Я отплачу вам добром... Умоляю вас! Слезы стояли у него на глазах, нос совсем опух, он снял очки (удивительно, как они не разбились!), и они дрожали у него в руках. Глазенки Бритой Головы прощупывали меня насквозь. Где доказательства? Не дезинформация ли это американской разведки, умело выводящей из строя самые ценные и самые надежные кадры? Временно мы вас арестуем, Алекс! -- Вот что, Юджин, я вас отпущу, но сначала коротко напишите обо всем. Больше фактов. Но обязательно укажите фамилию. Он быстро ухватил листок бумаги и ручку и начал что-то скрести, а я вышел к Кэти, которая уверенно вводила яхту в порт Кале. Я обнял ее и почувствовал боль расставания, и жалко стало самого себя, и вновь я обернулся ребенком, которому никто не может помочь. (Мама! Мама! Почему ты задерживаешься? О Боже, верни мне маму, пусть с ней ничего не случится по дороге, верни мне маму поскорее, умоляю тебя!) Мне было жаль расставаться с Кэти, расставаться навсегда, я любил ее, и все, что шептал ей совсем недавно жарким, срывающимся голосом, было сущей правдой. Я пошлю ее что-нибудь купить в ночной лавке, сам встану у штурвала, пусть она уходит. -- Ты на себя не похож, Алекс! -- сказала испуганно Кэти.-- Вытри лицо... Ты весь в слезах! На пути вниз я взглянул в зеркало и увидел бледное, изможденное лицо с красными глазами. По знаменитому пробору словно прошелся плуг, и несло от меня такой уксусно-острой псиной, что тут же пришлось вылить на себя изрядную дозу "ронхилла" ("Бей в барабан и не бойся беды..."). Юджин передал свои писания, и я спрятал все в атташе-кейс. -- Когда причалим, я попрошу Кэти сходить в портовую лавку и купить что-нибудь.-- Я не мог придумать что, такая в голове была каша. -- Постарайтесь тут же исчезнуть из порта. Если мне понадобитесь, я буду писать на каирский адрес, где живет Бригитта. До свидания! -- Спасибо, Алекс! Я знал, что вы настоящий человек! Я никогда этого не забуду! -- Мы обнялись и поцеловались, как два самых близких друга, и испытывал я величайшее счастье, что повстречался с честным человеком, который помог разоблачить Крысу, слабым, правда, но все мы грешны и слабы -- разве не так сказано в Библии? Яхта упруго коснулась причала, лишь чуть-чуть скрипнул борт. -- Прощайте, Юджин! Уходите быстрее, а лучше всего улетайте сразу же куда-нибудь подальше. Старайтесь не входить в контакт с незнакомыми людьми. Желаю вам счастья! Кэти! -- крикнул я.-- Ты не сходишь... И тут на лестнице, ведущей в наш салон, появились чрезвычайно знакомые ноги, чуть кривоватые, как у старого кавалериста, дальше следовали неопределенные формы и вот, наконец, мощный подбородок, прославленные уши и сам главный герой. Пока я соображал, что делать, Юджин, словно в предсмертной агонии, метнулся в угол, схватил по дороге вазу и метнул ее прямо в Челюсть. Раздался звон разбитого фарфора -- ваза, пролетев мимо начальственной головы, разбилась о стенку,-- Челюсть же ринулся за Юджином, как кот за мышью, как овчарка в фильмах о пограничниках, мгновенно настигающая нарушителя. В руке у Николая Ивановича сверкнул некий предмет с иглой, и Юджин тут же осел на пол -- такие уколы гораздо надежнее любых таблеток и аэрозолей, они сразу одуряют и превращают человека в живой мешок, который можно таскать на спине или просто ставить в угол. Кэти, вбежавшая вслед за Челюстью, вскрикнула и рухнула в обморок. Так мы и остались друг против друга, два старых кореша, два мастера деликатных дел, два соперника. Остановись, машина! Огнем горит, сгорает осень. Мальчишка проволочкой гонит через дорогу обруч... ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ БЕЗУМНАЯ НОЧЬ, ДВА ЗАКАДЫЧНЫХ ДРУГА НА ЯХТЕ, МИРНО БЕСЕДУЮЩИЕ НАД ХЛАДНЫМ ТРУПОМ, ПАРА ВЫСТРЕЛОВ, ПОЛНАЯ ЯСНОСТЬ И, ЕСТЕСТВЕННО, ХЭППИ-ЭНД "Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плцщи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открыла глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалились в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда". М. Булгаков "...жизнь моя течет спокойно и размеренно и, если проложить в тюремный двор трубу, качающую воду из Северного моря, сделать бассейн, подогреть его, засыпать все вокруг желтым песком и зажечь над Лондоном субтропическое солнце, и вместо грабителей и убийц запустить сюда пестрый люд из нашего санатория, ей-богу, я бы не соскучился до конца своих печальных дней. Как странно, но именно санаторий лезет в башку, как средоточие всех видов хомо сапиенс нашей благотворительной организации: там и борцы за здоровую идеологию, спасающие заблудших железом и кровью, и седовласые пенсионеры-полковники, прошедшие огонь и воду, и бледнолицые, измочаленные дамы-полиглотки, сидящие на святом деле подслушивания, и мускулистые атлеты из охраны, взлетающие над волейбольной сеткой, и юркие секретарши, отдыхающие от внимания начальников, чью подноготную они изучили, как пункты морального кодекса, и мрачноватые сыщики, обычно страдающие желудком,-- попробуй потрудись за объектом, сидя на сухом пайке, попробуй помотайся по городу. Там и осторожные Кадровики -- Ангелы-Хранители Партийной Морали, даже на отдыхе не отрывающие взоров от личного состава, они конспиративны и глушат водку в одиночку, а бутылки тайно выносят в город, чтобы не наткнулись на них уборщицы и не просигнализировали наверх о пагубных пристрастиях, там и руководящие Настоятели с одеревеневшими физиономиями, они живут в отдельных коттеджах, подальше от рядового люда, обычно с любимыми женами, и общаются коттеджами, не снисходя до нижестоящих компаний. Самые же сливки организации предпочитают номенклатурные санатории, где публика утонченна и суперпартийна, и готовят получше, и сервис подинамичнее, и разговоры высокие -- куда нам со шпионским рылом да в калашный ряд! Как странно, Сергей, вспоминать все это в цивилизованной тюрьме с либеральным режимом, цветным телевизором, дартами и правом выписать книги даже из библиотеки Британского Музея. Почему с умилением вспоминаю я именно санаторий, где мне всегда было трудно жить, где я чувствовал себя, словно в тюрьме -- малой части великого Мекленбурга? Помнится, жил я в одной палате с диссидентоведом и сыщиком, спящими с открытым окном, что для меня смерти подобно: просыпаюсь с полноценным насморком. Смеялись они до колик, когда я утром чихал до одурения, подтрунивали, что я не вхожу в море, когда вода ниже 25 градусов по Цельсию, и однажды взяли меня на пляже за руки и ноги (это жандарм и филер!), раскачали и бросили в морские воды, переполненные медузами, холодными, как скорпионы, вползавшие когда-то в мою детскую кровать. Боже, каких историй я там наслушался! Один следил-следил за поэтессой, подрывающей устои, вошел за ней в подъезд, и там у них неожиданно вспыхнула любовь, затем в цирке роман завертелся с укротительницей тигров и проходил прямо на спящем хищнике; другой работал над крупным ученым, обставлял его агентурой, прокалывал колеса машины, организовывал обыски под видом грабежа квартиры, и полюбил его (клялся мне!), как личность, и поверил, как в Бога, и сейчас, когда, ученый почил и, по мекленбургским законам, признан гордостью нации, ходит, наверное, на его могилу, плачет и возлагает букеты цветов. Впрочем, я надоел тебе воспоминаниями, Сергей, совсем забыл и о маленькой радости: назначили меня редактором тюремной газеты, и это щекочет мое тщеславие не меньше, чем получение нового чина в Монастыре. А вообще и грустно, и тоскливо, и не знаешь, куда себя деть, и зачем жить -- времени тут на философские раздумья хватает... Вот такие дела, Сергей, помнишь, как ты пел под гитару: "В Лондоне танки, в Лондоне танки, и вот уж в Темзе тонут янки. И взрывы, как грибы-поганки, и в стратосферу валит дым"? Взрывов пока не слышно и танков не видно, а я сижу в тюрьме и сидеть буду до славного переселения к большинству человечества (лет пять-шесть, наверное, скостят за блестящее редактирование газеты). Наконец я придумал себе достойную эпитафию: "Sic transit gloria intelligentsiae".-- "Так проходит слава разведки". Гниет здесь гордая латынь, аминь! Наверное, Сережка, человечество идет к своему концу, и потому оно так опутано шпионством, люди вырождаются, проникаются все большим недоверием и ненавистью, грязь сыплется с неба, пустеет природа, испачканная воспетым нами прогрессом, затягивает ядерная отрава. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть, И АД СЛЕДОВАЛ ЗА НИМ, и дана ему власть над четвертою частью земли -- умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными, Бритая Голова блеснул на прощание глазенками, пожал руку через стол (не выходил, стыдился карликового роста) и сказал: "На вас возложена миссия государственного значения: найти и обезвредить Крысу. Это один из многих наших врагов. Их много, и они нам нужны, ибо борьба с врагом объединяет народ, и чем больше врагов, тем сильнее нация!" Неуютно и тесно мне в камере, даже в столь шикарной, но еще теснее на воле, Сергей, где человек, словно комар над грохочущим вулканом, где все пылко, зыбко и непредсказуемо. Ради чего я жил, Сергей? Проще сказать, ради чего я только не жил: и ради Великой Теории, большого рояля, который никогда не умещался в моей голове и вскоре распался на куски, и ради крепости славного Мекленбурга, которого почему-то всегда застигают врасплох коварные вороги. Все это вранье, I lived for living, я жил ради того, чтобы жить, любил мотаться по миру, хорошо жрать и пить, и женщин, и новые улицы, и листать газеты, пока пальцы не почернеют от типографской краски. И все-таки, если по чести, я любил эту проклятую работу: зияющую бездну неопределенности, щекочущую нервы таинственность, дымок конспирации и горьковатый страх, когда ступаешь на канат. Я любил эту работу, я любил радость победы, когда вербуешь и чувствуешь власть и свою волю, я любил успех, когда горячо бьется пульс и гремит в ушах: "Ты победил!" Все это ужасно, и Бог вряд ли простит мне это, и все же я надеюсь, что Он простит и поможет -- помогал же Он в детстве возвращать домой маму! Помнишь, Сережка, как ты закричал на меня: "Уходи вон из нашего дома, шпион!" Вот я и ушел, и, кажется, навсегда". ...Так мы и стояли друг против друга -- два старых кореша, два мастера деликатных дел, два давних соперника. Любимая женщина лежала в глубоком обмороке, а товарищ Ландер и не думал просыпаться -- Коленька не пожалел ему лошадиной дозы, всегда был щедр, легко давал деньги взаймы, наверное, и Енисея отправил в вечное путешествие с помощью такой же волшебной иглы. -- Ты прекрасно выглядишь! -- сказал Челюсть (комплимент пришелся к месту, и я пригладил расползшийся пробор).-- Теперь нужно доставить его до судна, оно совсем рядом, а я на машине. Он вполне сойдет за пьяного матроса, загулявшего в портовом кабачке, я принес с собою голландскую форму, надо его переодеть... Я кивнул головой, еще не зная, что делать.-- Челюсть свалился на меня как снег на голову, исходил из него лучезарный свет бодрости, широкая улыбка бродила по лицу, выдающийся подбородок сливался со щеками, только уши лопухами врывались в эту гармонию, как кашель чахоточника в фугу Баха. -- Но сначала небольшой приятный сюрприз, -- продолжал он резво,-- читай, я специально расшифровал и отпечатал для тебя.-- И протянул мне машинописный текст. "Лондон, Тому. Мекленбургский народ... все прогрессивное человечество празднует... ура!., поздравляем... желаем успехов в работе и счастья в личной... ура! В связи с праздником -- ура! -- и определенными успехами в решении поставленных задач1 руководством принято решение повысить вас в должности и досрочно присвоить вам звание... эт цэтэра, эт цэтэра". Подпись любимой Головы. 1 Тут словно сто Чижиков поработали! Как это у первооткрывателя великого Уильяма? "Я, кажется, с ума сойду от этих странных оборотов, как будто сотня идиотов долдонит хором ерунду!" Я щелкнул каблуками и сказал просто, как солдат: "Служу великому Мекленбургу" хотя настроение было далеко не праздничное, как афористично говаривали незабвенные Усы, даже совсем наоборот. -- Это только начало! -- Словно халвой набивал мне рот.-- Дома тебя ждут еще награды. Операция прошла великолепно. Чисто сделано! Теперь доставим его на судно -- и точка. Прекрасно сработано, старик! Он зажег сигарету и по дурной привычке сунул спичку обратно в коробок -- вдруг повалил оттуда дым, коробка зашипела, полыхнула и поскакала по полу, как горящая мышка-крыса. Тут только я увидел, что мой друг напряжен, как струна, и пыжится в своих счастливых улыбках, а на самом деле бледен и чем-то смущен -- впрочем, чему удивляться, ведь не каждый день приходится убивать своих друзей! Он не торопился одевать Юджина, и я видел, как за улыбками работают груды его серого вещества, прикидывая, оглушить ли меня лампой, придушить подушкой, проколоть иглой или прострелить, как шута горохового, из бесшумного пистолета. Почему он не прикончил меня сразу? Вообще не собирался убивать, надеясь на сотрудничество? Любил старого друга? Тайна и еще раз тайна, "There are more things in heaven and earth, Horatio, than any dreamt of in your philosophy".-- "Есть вещи на этом свете, Горацио, что недоступны нашим мудрецам". -- Время есть,-- сказал я,-- не будем суетиться, дернем по стаканчику, повод у нас хороший! -- начал стелить я ласково, чуть не прослезившись по получении желанной звездочки.-- Давай омоем великое событие! Я плеснул в бокалы джин, вспомнив "гленливет", текущий по разбитой голове Юджина, и одновременно локтем прощупав в кармане палочку-выручалочку "беретту". -- За твое здоровье,-- ответствовал он, расслабившись.-- И помни, что должность и звездочку тебе пробил я, и не только это, не буду всего рассказывать... в общем, за тебя, старик! Тебя примут на самом верху! Счастлив, безумно счастлив, тронут и польщен, низко кланяюсь, друг мой закадычный, и видится мне, как я приземляюсь в аэропорту Графа -- владельца Крепостного Театра, оживленный проспект города Учителя, Беломекленбургский вокзал с памятником Буревестнику и Основателю Самого Лучшего в Мире Литературного Метода, чуть дальше монолит Поэту-Самоубийце со сжатым грозно кулаком -- место поэтических состязаний мейстерзингеров и вагантов в период Первого Ледохода, поворот на кольцо Садов Шехерезады, площадь Саксофона, на которой давили усопоклонников в день прощания, правый поворот на улицу Лучшего Друга Культуры, заживо похоронившего Зощенко и Ахматову, левый поворот, мимо хозяйственного магазина на Мост Кузнецов, а дальше... о любимый гастроном, куда частенько забегал юноша бледный со взглядом горящим... Стоп! Прошу выходить, леди и джентльмены, добро пожаловать, милые леди, спокойной ночи, вспоминайте нас. Роща. Поросль. Подросток. Струной веревка -- и юнцу конец. В эту минуту безумно взревел мотор, яхта резко оторвалась от причала и, быстро набирая скорость, побежала по темной воде. Все-таки Кэти зачислили бы в шпионы -- сидели в ней здоровые гены дочки полковника, борца за права белого человека в колониях. Пока мы рассыпались в любезностях, она незаметно выползла из обморока на палубу и повела фрегат навстречу стихиям... Куда? Можно и не задавать этот глупый вопрос, естественно, к беловатым дуврским скалам, где только и можно обрести покой и счастье в объятиях лучшей в мире полиции -- Скотланд-Ярда. -- Мы что? Плывем? -- Он отставил бокал и вскочил на ноги,-- Я совсем забыл об этой суке... надо ее остановить! -- Не беспокойся, дружище, далеко мы не уйдем и как-нибудь справимся с женщиной...-- Я подошел к нему и похлопал по плечу, сейчас он выкинет руку из кармана и пропорет мне брюхо той самой иглой, на которую, как шашлык на шомпол, насадил бедного Юджина. Но Челюсть бездействовал и тревожно вслушивался в уже ритмичную работу мотора, словно это было столь важно с точки зрения превращения пышущего здоровьем Алекса в череп бедного Йорика. Шляпа ты, Коля