Завтра вы едете. Я умоляю вас... скажи мне! Еще ближе голос позвал: - Александр Павлович, где вы? - Идите... Идите... - быстро зашептала Людмила. - Я потом вам скажу... - Людмила... - Идите! В голосе Людмилы послышались гневные нотки. Офицер звякнул шпорами, словно вставая с колен, и негромко сказал: - Я буду ждать. Решайте мою судьбу. Шпоры были все дальше. Глеб слышал, как Людмила заплакала. Ему нестерпимо, до физической боли стало жаль ее. Он забыл обо всем и встал из кустов, даже забыв отряхнуться. - Не плачьте, - сказал он ей, подойдя; и больше ничего так и не мог сказать, тоже заплакал. Людмила подняла на него свои удивленные глаза, узнала и вдруг так обрадовалась, схватила его за руки и усадила возле себя. - Как вы здесь? - спросила она. И слезы, остановясь, дрожали в заблестевших ее темных глазах. - Я пришел посмотреть вас, проститься. - Проститься со мной? - Не плачьте, - опять попросил робко Глеб. - Ничего, эти слезинки - две для тебя. И ты говори мне: ты. А он не смеет мне говорить - ты, я не позволяла ему, я не люблю его. - Не выходи за него... Откажи, прогони его... - лепетал, припав к ее рукам и целуя их, мальчик. - Хочешь, я пойду и скажу ему... Хочешь? Не могла не улыбнуться Людмила. - Ты пойдешь? - Да, ты должна быть ничья! Людмила смотрела на него с изумлением: - Как ничья? Расскажи! - Ничья! ничья..., - твердил мальчик. - Я слышал, ты говорила раз, что высоко живешь, что тебе далеко к морю ходить, но это напрасно, ты так и должна высоко жить, еще выше, в горах... в неприступной башне... под небом... Ты не Людмила, ты царевна Тамара, прекрасная... лучше всех... - Лучше всех на свете? Скажи... - наклонилась она, и ее женское сердце дрогнуло от горячей этой невинной любви... Он только глядел ей в глаза. - Лучше всех в мире? - повторила она. Глеб кивнул головой. - Нет, словами скажи. Чтобы я знала. Чтобы я помнила это на всю свою жизнь. - Ты - царевна Тамара, ты лучше всех в мире. - Ну, поди сюда. - Она взяла его голову и медленно приближала к себе. - Вот целует тебя царевна Тамара. И поцеловала его своими свежими девичьими губами, крепко прижав их к его почти детскому рту. - А теперь иди, беги. Уже поздно... - А что ты скажешь тому? - Что скажу? - усмехнулась гордо Тамара. - Скажу, что царевна Тамара будет ничьей. * * * С тех пор не видал Глеб царевны Тамары. И ничего о ней не слыхал. Кто и откуда она, не догадался спросить. Скоро умер отец. Еще немного спустя умерла и мать, годы ученья пришли, потом развернулась духовная жизнь. Кажется, несколько жизней прожито в ней, а вот где-то лежал, где-то хранился забытый мотив, и вдруг воскрес, всплыл из туманом подернутых далей далекого прошлого, а вспомнив об Анне - почему ж это так? - вспомнил он и слова: Не уходи! Дай мне налюбоваться, Наслушаться твоих речей, Твоей любовью надышаться И знать, что я - ничей. XI Отрадой детских дней напоило сердце Глеба вспыхнувшее в нем вместе со словами и мотивом воспоминание юных лет. Еще побродил он один - уже тихий, даже, может быть, грустный, но легкою и светлою грустью. Солнце поднялось высоко и грело по-летнему. Утро не обмануло, и нарождался теплый, ясный день. Миновав мастерскую - Глеб не знал еще, что это за здание, - по очень крутой, но близкой дороге спустился он прямо к дому. Все окна были раскрыты настежь, и дом имел радостный утренний вид. Встали. Глеб еще ускорил шаги и почти бегом сбежал вниз. На крылечке стояла и улыбалась ему Анна. - Я хотела идти вас искать, да не знала, куда. Как вы спали? - Хорошо. И спал, и проснулся чудесно. У вас здесь особенный, чудодейственный воздух. - Где вы были? - Везде. - А в мастерской? - Я не знал, где она. - А там, ведь, работает брат. - Уже на работе? - Вы не видали его? - Нет. - Так пойдемте. Надо пить чай. Позовем его. Впрочем, вы, может, устали? - Нет, нет, сегодня я бодр. Было очень радостно Анне глядеть на его чуть порозовевшие щеки, улыбку, на еще влажные волосы. Но она ничего не сказала об этом ему, только протянула руку и засмеялась: - Ну, здравствуйте! Мы, ведь, еще не поздоровались с вами. Глеб не сразу выпустил руку ее и, поднявши прямо свои почти синие глаза, сказал ей: - Сегодня я вспомнил царевну Тамару - девочку, которую узнал у моря в детстве. Я поцеловал ее руку, как только увидел ее. Анна вспыхнула. Тонким румянцем окрасилась и ее бледность, и рука чуть заметно дрогнула в Глебовой руке. - Вспомнив сегодня о вас, я вспомнил и о забытой царевне Тамаре. Когда Глеб замолчал, Анна инстинктивно, полубессознательно протянула ему для поцелуя обе свои руки - и ту, что держал, и свободную. Потом они молча сошли со ступенек и пошли к мастерской - в гору, по узкой тропинке. Почти у самого входа остановился Глеб и сказал Анне: - Есть что-то невыразимо прекрасное в чистой душе, тоска по самому святому, что только может или, вернее, в этой-то жизни не может быть. Вы так прекрасны сейчас! Вы вышли навстречу дню и Богу, разлитому в мире, как Дева Пречистая. Я не мог не поклониться вам. Нет, нет, ничего не возражайте мне и не сердитесь, что я так сделал. В другое время я постеснялся бы, может быть - не разглядел вас, а сегодняшним утром я снова - дитя. Не сердитесь. - Нет, - промолвила Анна. - Я не сержусь. Я никогда в жизни не забуду этого утра. И оба вошли в мастерскую. XII Андрей отдыхал, когда к нему вошли Анна и Глеб. Ни следа от его вчерашнего, неведомо откуда налетевшего беспокойства о летучей мыши не осталось, и Андрей работал сегодня так же удачно, как и вчера. Он приветствовал вошедших чуть театральным жестом художника, который не может подать своей вымаранной руки. - Так вот где работаешь ты, а я проходил мимо, ничего и не подозревая. - Ты входишь в страну или, лучше сказать, в целый мир, где я царь и творец. Но царь по названию только - не самодержец, у нас, в сущности, настоящая анархия. Ни я их, ни они меня ничуть не стесняемся, и живем, как видишь, дружно довольно. За целое утро намолчался Андрей и теперь был рад поболтать. - Я все мечтаю такое что-нибудь сделать, чтобы не только живое было оно, а даже бессмертьице, хоть и плохонькое, но все ж заработать. И не в памяти людей. Нет настоящее! - Себе? - Что себе! - рассмеялся Андрей, - это дело уже решенное. Нет, вот именно даже ему - еще неизвестному моему созданию. - Глупости болтаешь, - рассмеялся и Глеб. - Ты сегодня веселый. - Да. И ты тоже. - У вас тут удивительный воздух, или я не знаю что... Так, так хорошо. Поднял голову Глеб и стал глядеть на этот действительно новый, совсем неизвестный душе его мир. Анна села, перекрестив кисти рук на коленях. Ни о чем не думалось ей, но полна была неизъяснимою радостью. Не только сама душа ее чувствовала девственность своего существа, всю полноту и очарование этого бытия, чистотой своей омывающего вселенную от одного конца до другого. В эти минуты совсем не дышала, не слушала, не видела, не познавала мир ни в какой его ограниченной отдельности, сама - часть мировой души, сама - белый цветок ее, просто была она вздохом вселенной в миг задумчивой радостности ее. Была одна цельная слитность всех ее чувств, ощущений и мыслей. Глеб ходил от работы к работе, а Андрей на дубовом обрубке, где отдыхал он всегда, следил за ходящим глазами и говорил: - Конечно, дело решенное. Всякий, кто здесь умел сконцентрировать жизнь, не дать погаснуть вспыхнувшей энергии, всякий, кто разовьет ее до наивысших пределов, перейдет туда - в вечность, в бессмертие, ибо ему будет уже чем жить и там, а то как же с пустыми руками явиться, - здесь жизнь изжита, так что же там переживать? И еще жадность к жизни надо большую иметь, ненасытность, чтобы все было мало, чтобы не притуплялись и не умирали, а все утоньшались бы нервы - щупальца нашей души... - А это что? - вдруг спросил Глеб, все время не перебивавший Андрея. - Я так и знал, что ты спросишь об этом. Глеб, не отрываясь, смотрел на барельеф. - Что это? - повторил он вопрос. - Тебе нравится? - Нет, мне не нравится. Это гораздо больше. Это прекрасно, Андрей. - А как же: формы - соблазн? - улыбнулся художник. - Ты, верно, тогда не совсем меня понял, если сейчас вспомнил об этом. - Не обижайся, Глеб, я пошутил. - О нет, я далек от обиды. Как хорошо! Как хорошо! Помолчав, Глеб добавил еще: - Перед этим можно молиться. Эта девушка или святая, или сама Вечная Женственность. Так тонки, так благородны черты лица. Андрей, ты большой художник. Кто тебя вдохновил на эту вещь? Андрей, кто она? Андрей встал с обрубка и подошел к Глебу. - Видишь ли, это кое-что из Евангелия. Ранним утром Галилейская Девушка встала, самая чистая и самая святая Девушка, какая когда-либо в мире была. Я думаю, это очень рано было. Синели холмы вдалеке, а, впрочем, не знаю, так ли это было, но видится мне так. Утренние синие росы еще лежали повсюду. Я так вижу все это, что целую поэму мог бы сейчас написать. Ей не спалось или мало спалось, но голова ее чиста и свежа, и благоуханное дуновение пробуждающихся цветов омывает все ее тело. Она вышла в сад. Захотела полить цветы, и вот наклоняется к ним, чтобы дать воды, и чудесно распускаются перед нею цветы - из тех, что случайно упали на землю из райских садов. Видишь, они распустились. Этот еще распускается. Они должны быть живые, они благоухать должны. А там на фоне зари Девушка стала лицом на восток - образ крылатого вестника - легкого юноши, может быть, сон ее, еще не отлетевший и стремящийся к ней, или мечта пробудившаяся, или небесный, чаемый гость. - Это... благовещение? - Да, это благовещение. Это не совсем по-христиански, но я сам люблю эту свою работу. Андрей прищурил глаза и тоже глядел на свой барельеф. Был он поставлен несколько в стороне от других, и свет на него падал мягкий, тоже благостный. Фигура Пречистой Девы Марии в этом свете казалась совсем живой, только что вот наклонившейся. Нежные, с большими ртами, тянулись к ней пышные венчики райских земных цветов. - Для скульптуры очень много значит освещение, - заметил Андрей. И потом, помолчав, раздумчиво и тихо сказал, как бы про себя: - Может быть, оттого я так и люблю эту работу, что она наша общая. Смутную мысль о ней мне Анна дала. - Анна? - коротко спросил Глеб. - Да, она. Мы вместе с нею работали... - А это... - полуутвердительно начал Глеб. - Да, эту фигуру я делал с нее. - Пойдемте отсюда, - вдруг повернулся Глеб. - Ты прости, я как-нибудь все досмотрю в другой раз. - Как хочешь. Я только сейчас докончу немного. Да и вы, верно, прямо домой. Я об одной очень прозаической вещи вдруг вспомнил, - голоден страшно. Одну секунду поколебался Глеб. Потом подошел к Анне. - Пойдемте, - сказал он ей. И они вышли опять вдвоем, как вошли. XIII Дорожка от мастерской узенькая. Анна идет впереди, Глеб за ней. Оба молчат. Потом выходят на старую лесенку. Сквозь ступеньки буйно пробивается трава. По обеим сторонам густеет бурьян. Глеб только спросил, скорее, подумал вслух: - Откуда вы взялись такая? - и идет дальше молча. Молчит и Анна. Вдруг внизу лестницы показывается дитя - девочка лет 3-4, дочка сторожа. Идет она в чистенькой, белой рубашонке - и сама чистая и розовая, недавно умытая. Какая-то волна небывалой еще, особенной нежности разливается по всему телу девушки. Охватила ее всю, подняла и приблизила к ребенку. Анна схватила на руки девочку и крепко, с материнскою лаской прижимает ее к груди и целует в розовые щеки и губы. Девочка таращит на нее светлые, выцветшие за лето от солнца глазенки и молчит. - Ну, что ты, девочка, куда шла? - спрашивает Анна, не зная, что ей сказать. Девочка пухлым пальчиком трогает губы Анны и вдруг громко и серьезно, сильно картавя, произносит: - Лозовые. И улыбается всем своим пухленьким личиком. Анна не может удержаться и тоже смеется: - Ах ты, шустрая... И, поцеловав еще раз, спускает ее на землю. Девочка тотчас идет дальше - чинно, точно по делу. - Вы любите детей? Глеб сразу не знал, что ответить. Было во взглядах его на детей какое-то еще не совсем ясное ему самому противоречие. Он был против семьи, против брака, против такого сближения мужчины и женщины, но ясная невинность детских глаз что-то другое лепетала ему, сама не зная о том. Сейчас совсем далеки обычные мысли, и, запнувшись лишь на минуту, с внутренней смелостью говорит он Анне: - Да. Сейчас даже очень люблю. - Почему сейчас даже очень? Анна не догадалась сама - почему, а Глеб ответил: - Не знаю. Он не солгал, но, вернее, сам не хотел еще знать настолько, чтобы словами ответить на этот вопрос. Чуть прохладно в столовой, но все же окна открыты все настежь, и свежий воздух свободно вливается в них. Яркий большой самовар шумит на столе. - Он шумит у нас два, три часа, даже больше, такой особенный у нас самовар. Хотите чаю, или Андрея подождем? - Я подожду. Не знаю, как вы. - Разве не хочется? - вдруг улыбается Анна. Вместе с этой улыбкой вся та неловкость, которая возникла-таки отчего-то вдруг между ними, исчезает так же внезапно, как и появилась. - А вы будете пить? - в свою очередь спросил ее Глеб. - Маленькую чашечку. У меня есть такая - для этих случаев нарочно и куплена. Андрей не любит, когда я пью без него, а иногда так заработается, что его не оторвешь. Тогда я прибегаю к маленькой хитрости. Этакую-то можно, ведь, выпить. Действительно, чашка была такая крохотная, каких Глеб и не видел. - Нравится? Да, и чашка нравилась Глебу. Была она мягкая цветом, еще до чая уже теплой казалась; коричневая. - Ну, а вам немного побольше. А то, вот увидите, Андрей заставит себя порядочно ждать. Глеб согласился, и Анна, хозяйничая сама, налила обе чашки. - Захватите хлеба и пойдемте в залу. Там гораздо светлей и просторней. В зале светят шесть окон с полукруглым верхним стеклом. Опять впечатление замка. Но заколдованного, опущенного куда-то на золотисто-зеленое дно глубокого моря. Такая тут тишина, такой безмятежный покой - сон предзакатной природы. Вот смотрит она во все шесть раскрытых окон. Золото листьев, лучи изысканно-нежного солнца, немного расслабленные от собственной предсмертной их теплоты, в прошлом когда-то такие горячие, жаркие, быть может, слишком, с избытком - в своей напряженности зажигавшие мертвую землю жизнью пышной, обильной, безбрежной, а теперь согревающие в изысканности своей только самих себя да немного вокруг; цепкие руки деревьев, воздушные корни, все обнажающиеся в своей узловатости, в своей жадной изломанности, застывшие в вечном желании что-то схватить, быть может, осмыслить этим объятием весь непонятный, омывающий их воздушный мир... И какой покой, обещающий вечный, непробудный, ненарушимый сон!.. Умирающий трепет сулит, что пройдет короткий, как самое короткое мгновение, ряд человеческих веков - подняла изначально дремлющая, одна сущая жизнь веки свои и закрыла их - и опять разольется по вселенной сладостность единого наслаждения в мире - сна, покоя, нерожденного бытия... И лепечет об этом природа покорно, с грустью тонкой, как кружево, отходящей листвы, и тихой, как шепот ее падения... А у окна сидит с ароматным, тихо стынущим напитком молодой, еще похожий на юношу, с чистым высоким лбом человек, с влажными синими глазами, глядящий в дали души своей и видящий девушку неземной чистоты, наклонившуюся над цветком, раскрывающим широко уста ей навстречу, и она же потом целует ребенка, а тот коротким пухленьким пальчиком трогает рот ее. Не отразилась ли просто в глазах его та, что тоже сидела напротив, а теперь поднялась и стоит у окна, открыв свою душу умирающей красоте, в неге последних, легчайших дыханий ее? Так проходит некоторое время - трудно уловить его изменчивый ход - перекидываются они через промежутки молчания разными, как будто бы мало значащими, короткими фразами, но осенний воздух берет слова их легко и бережно на свое попечение, и в его прозрачности тихо падают они, кружась вместе с листьями, как небольшие драгоценные камни. Вдруг Анна говорит: - Андрей! И уже слышен голос Андрея, и через минуту дом наполняется тем шумом, какой умеет рождать вокруг себя хорошо поработавший и проголодавшийся художник. XIV Так незаметно, как один день, как одно прозрачное утро, прошло целых три дня, пока Глеб собрался пойти, наконец, к известному доктору, к которому его и направили врачи того городка, где он проживал один последние два-три года. Эти три дня у Ставровых были целительны своей тонкой и свежею лаской для его болезненно чуткой души, а может быть, также и для узкой, уставшей от одинокой жизни груди. Часы проходили один за другим незаметно, Андрей много работал - удачно работалось - был весел, много шутил, говорил. Анна была занята у него эти дни совсем мало, - брат отпустил ее "отдохнуть", как он говорил, и почти целый день проводила она вместе с Глебом, гуляя вдвоем, читая или просто молчаливо сидя под каким-нибудь нарядным в своей разноцветности кленом или осиной. Ничего между ними за все это время не было сказано такого, как в то первое утро, но сказанное тогда росло само собою, углублялось, давало новые побеги и крепло, пуская ростки в самые потайные уголки души, питая их теплой алою кровью. Андрей заводил иногда разговор с Глебом на отвлеченные темы, особенно по вечерам, когда они поднимались, опять втроем и со всеми собаками, на самый высокий холм и глядели оттуда на земные и небесные звезды, но Глеб больше молчал, сидя всегда на одном и том же месте, где сидел и в первый раз, поводя плечами и наклоняя, внимательно слушая, голову. Теперь кутался он в большой Аннин платок - вечера становились заметно прохладными, и она сказала ему, чтобы он брал его с собой на гору. Глеб слушал, а теплая ткань окутывала плечи его и грудь какой-то особенной негой, впервые приходившей к нему, неизведанной. Можно было подумать, что этот кусок шерстяной ткани хранил в себе часть теплоты, взятой у Анны. И Анне было странно приятно знать, что Глеб согревался ее платком. Иногда, когда поводил он плечами, казалось ей почему-то, что все еще был Глеб большим, дорогим бесконечно ребенком. Вот он перед ней, белый в платке ее, - у него узкая, хрупкая грудь, - одиноко белеет на высокой горе, и ей хочется взять его на руки, крепко прижать к груди своей, закачать, убаюкать, дать отдохнуть. Она жила в эти дни особенным, странным, едва сознаваемым бытием. Жизнь текла, как река среди зеленых просторных лугов с тихими заводями, с малыми рощами по ее берегам. И ничто не предвещало, чтобы эта мирная гладь, эта в пространствах катящаяся, слитно со всею природой, дышащая тишиной ее, чтобы могла обрушиться эта в сладостном покое молчащая и молчаливая влага, и раздробиться на тысячи отдельно сверкающих брызг, на хаос вдруг зазвеневших, зазвучавших миров, водопадом, потрясающим угрюмые камни, свергнуться с обрыва скалы и, падая с уступа на уступ, распинать на кресте страдания свою текущую плоть и взывать в падении к небесам - своим мощным в страдании и сильным в падении, напоенным тоскою, в муке мятущимся голосом. Не знает река час падения своего со скалы и течет меж зеленых лугов в тихих заводях и изгибах лазурных. Засыпала Анна, как и Глеб, в эти дни тоже совсем по-особенному - не было момента, когда приходил к ним обоим сон, нельзя было уловить даже близости прихода его, сон и жизнь сливались в одно, ибо жизнь была похожа на легкий, радостный сон, а сон продолжал эту жизнь, близкую к сну. Только Андрей, верный себе, каждый вечер перед тем, как уснуть, ходил некоторое время по комнате, крупно шагая и останавливаясь, и опять возобновляя свой почти бег, потом внезапно припадая к столу, стремительно, как к источнику, и записывая две-три-четыре строки. Потом он быстро раздевался и засыпал так же скоро и крепко. * * * Андрей вышел вместе с Глебом; ему надо было пойти по делу в город, но он все откладывал - был ленив на дела; вместе с Глебом, однако же, выбрался. Им было почти по дороге. Поворачивая с одной улицы на другую, Андрей вдруг ощутил непонятное беспокойство. Близко почудилось ему что-то очень знакомое, а может быть, и незнакомое вовсе, но, несмотря на то, так особенно охватившее душу. Было ясно одно ощущение, что, если не обернется, потеряет нечто очень ценное, дорогое и такое нужное для грядущего. И, обернувшись быстро, увидел ее профиль, - несомненно, ее, все той почти девочки, которую встретил на улице, когда ждал Глеба, бродя между поездами по городу. Он никак не мог ошибиться, - этот насмешливый угол губ ее он узнал бы среди целого света. Она опять шла одна, в сером, простом, таком девическом платье. Платье было не новое и уже коротко ей, открывало очень тонкие ножки в маленьких туфельках. На этот раз не было грусти. Впрочем, может быть, профиль скрывал, а грусть все оставалась в глазах. Было первым движением у Андрея пойти за ней, и Глеб, почувствовав это, спросил: - Тебе разве в ту сторону? - Да, - инстинктивно ответил Андрей. - Если не трудно тебе, дойдем вместе со мною до доктора, - попросил неожиданно Глеб, - что-то мне не по себе, не знаю сам, отчего. Андрей посмотрел на него и сильно встревожился. Глеб был бледен, устал. "Как я мог его бросить?" - подумал Андрей. - Пойдем? - Да, конечно. Глеб взял его под руку и заметно опирался на руку Андрея. - Хочешь, я тебе расскажу про ту девочку, дочь старика, чтобы не даром ты шел? - Разве иначе было бы даром? Но расскажи. Опять совпало так странно: Глеб, и рассказы о девочке, и та, кого только что встретил. И тогда, в день приезда, была та же странная близость обеих. - Расскажи, - повторил он еще раз, видя, что Глеб продолжает молча идти. - И грусть моя, может быть, оттого, что я вспомнил о ней. - Ты только сейчас о ней вспомнил или думал и раньше? - Только сейчас. Но думал, конечно, и раньше. - Нет, вот сегодня, как из дому вышли, ты думал о ней? Андрей спрашивал с непонятной настойчивостью, но Глебу не показалось странным это его волнение, и, словно угадывая, что именно нужно Андрею, он ответил совершенно определенно и точно: - Я вспомнил о ней, когда мы повернули только что за угол. И, помолчав, продолжал: - Видишь, девочку, ведь, украли у старика. - Как украли? - невольно вздрогнул Андрей. Он был под впечатлением совпадения Глебовых мыслей и мимолетного образа встреченной девушки. Пока еще смутная связь двух явлений была близка к прояснению. - Украли цыгане. Отец был на работе - плотничал, мать тогда уже умерла, а девочка дома сидела возле избы и играла. Проезжали мимо цыгане и украли ее. Очень затосковал старик: после смерти жены только она у него и осталась. Мучиться стал, по монастырям начал ходить... Я тебе говорил уже об этом. Но облегчения мало там получил, а только услышал в одном монастыре, что где-то в довольно дальней обители - рассказывал инок прохожий - нашли будто бы девочку, не нашли, а отняли, и как раз именно у цыган. Отправился туда старик, да указания, верно, дали ему неточные, долго толку добиться не мог. А потом узнал, уже достоверно на этот раз, что то действительно была его девочка, но не в северном дальнем монастыре, а как раз здесь, где мы с тобой, в этом городе, но тут с ней случилось самое худшее, что только может быть с девушкой, да еще с ребенком. Глеб замолчал, а Андрей слегка похолодел, теперь ясно почувствовав, что это была она - в сером коротком платьице, обнажающем тонкие ножки, с застывшей грустью в глазах и с усмешкой еще по-детски припухлых губ. - Сколько ей может быть лет теперь? - Пятнадцать, шестнадцать. - А когда это было?.. Там, в монастыре... - Это уже года три-четыре назад. - Двенадцати лет... - почти простонал Андрей. - Старик говорил, что сами монахи... Ах, во всей этой истории такой ужас!.. Если думать о ней, так не знаешь, как оправдать... Хотя бы вот то, что просто живешь, дышишь, а не сходишь с ума... Да и не только просто живешь, а... - Глеб не докончил. Андрей вместо ответа спросил еще раз: - Скажи, Глеб, ты точно помнишь, что вспомнил о ней именно вон на том повороте, в тот самый момент, когда тебе показалось, что я хочу оставить тебя? - Да, - ответил коротко Глеб. - Отец приехал сюда, чтобы отыскать ее? - Да. - Ему указали, где она здесь? - В городе, но где - неизвестно. Из монастыря попала в очень дурные руки, потом совсем куда-то исчезла и теперь опять появилась здесь. Старик второй раз уже приезжает за ней. Мечтает найти в этот приезд. - Глеб! - Что? - Может быть, я отыщу ее. - Что ты говоришь, Андрей? - Может быть, я отыщу ее. "Николай Платонович Палицын". - Они стояли уже у подъезда доктора. Глеб больше ничего не спросил. Андрей крепко пожал ему руку, повернулся и торопливо пошел, почти побежал назад. Долго Глеб глядел ему вслед; потом позвонил. XV Андрей взял извозчика и быстро поехал по тому направлению, куда шла девушка в сером. Он хорошо запомнил ее, даже походка у нее такая характерная - чуть-чуть поднимется на носки, потом на каблучки опустится, и опять на носки, будто ныряет немного, колеблясь, как маленький бедный челнок, оставленный на произвол судьбы среди моря. Равнодушные, мощные волны, чуждые заброшенной, невеликой судьбе, катятся мимо него к своим неведомым целям, а челнок поднимется на нос, опустится на корму, и снова выглянет носом, и колеблется так, хранимый одним голубым небом - до первого ли ветра попутного или первой же бури, до своей, где-то уже готовой судьбы. На одну секунду стоит Андрею закрыть глаза, и увидит ее, но нельзя закрыть, потому что с глазами открытыми живую надо найти, увидать среди всей этой пестрой, снующей толпы. Зачем найти, что будет дальше из этого, он и сам не знал еще хорошенько, но был полон одним желанием увидать ее снова. Однако не было девушки нигде. Строил Андрей всевозможные предположения, куда бы могла зайти она, зачем завернуть в тот или в этот переулок или в те ворота, и ездил неутомимо извозчик, покорный его указаниям. Но все было напрасно. Проезжая мимо крытого рынка, Андрей взглянул на часы. Они показывали что-то совсем невероятное. Вынул свои - тоже. Около трех часов проездил Андрей, исколесив почти весь город. Как-то отдаленно смутно припомнил, что опоздал туда, где он должен был быть. Но дальнейшая езда была совсем бесполезна. Надо было отпустить извозчика и придумать что-нибудь иное. Полез в карман: Боже мой, он вышел без денег! Это даже насмешило его и чуть-чуть рассеяло напряженность той единственной мысли, что все время билась в его голове. Но в то же время немного и озаботило. Домой ехать он не хотел, казалось, что нужно что-то еще предпринять; до ближайших знакомых было тоже далеко, да и надоела бесцельная езда на извозчике. Между тем тот давно уже подозрительно смотрел с козел на своего седока, который, вынув пустую руку из кармана, стоял, что-то обдумывая, на тротуаре. - Ну, что ж, барин, слезаешь? - заговорил он сам. - И мне домой уж пора, лошадь замаялась. Андрей придумывал, как ему быть. - Что, денег нет, видно? - укоризненно проговорил старик. - А лошадь-то мне замаял вон как! - Нету, - беспомощно сознался Андрей, но тотчас придумал уже. - Подожди, я достану. Он решительно вошел в лавку, против которой стоял. Там продавали разные, больше дешевые вещи, вроде ботинок, материй на кофточки, шляп, тростей, запонок - все это вместе. Андрей подошел прямо к кассе. - Скажите, мне очень нужно денег - ну, три рубля, - а вот у меня часы хорошие, я деньги дома забыл и завтра вам принесу, а часы пока оставлю у вас, чтобы вы не беспокоились, - скажите, можете вы мне дать три рубля? Кассир, пожилой человек, с покорно-испитым лицом, взял спокойно часы, посмотрел их внимательно и коротко, возвращая Андрею, сказал: - Нет. - Почему? - удивился Андрей. - Часы дорогие, стоят гораздо больше. - Я вижу и сам, - недовольно ответил кассир, - я сам толк понимаю в часах, но, может быть, часы эти краденые. - Что вы говорите! Почему? - У нас много приносят, - равнодушно сказал испитой человек. Действительно, местность была глухая, улицы грязные, и кассир, вероятно, был прав. - Зачем же вы все же смотрели их? - не утерпев, возмущенно спросил Андрей, пряча часы. - У моего сына пропали недавно часы, смотрел, не его ли. Сколько с вас? - обратился он к человеку в пиджаке и очках - покупателю пары калош. - Нет, я не возьму этого, - услышал Андрей сбоку очень молодой, немного приподнято зазвучавший голос и обернулся. Прямо перед ним была та, которую он искал так безуспешно. Он стоял в изумлении, забыв опустить протянутую в несколько возбужденном жесте руку. - Вам же нравилось, барышня, - говорил ей приказчик, медля свертывать раскинутую на прилавке желтую, приятного оттенка материю. Но девушка обернулась к Андрею. - Возьмите у меня три рубля. У меня есть, а они мне совсем не нужны. И она протянула ему трехрублевую бумажку, свернутую в ее разжатой руке. Андрей все еще молчал, радостно изумляясь ее виду и словам. - Возьмите! - повторила она. - Спасибо, - сказал он, наконец, принимая бумажку. - Ну вот и хорошо. Она вздохнула и быстро вышла из лавки. - Постойте, куда же вы? - остановил Андрей девушку. - Скажите, где вы живете, чтобы я мог прийти и отдать вам. - Ради Бога, не надо. Сделайте как-нибудь так, чтобы было не надо... - Как же так? - Не надо, пожалуйста. Отдайте кому-нибудь... - Позвольте мне сделать одно. Эти деньги я должен отдать извозчику, дальше я пойду пешком. Позвольте мне с вами пойти. - Зачем? - Вы узнаете, я вам расскажу. - Только у меня ни о чем не спрашивайте, - с тоскою вырвалось у нее. - Ни о чем? Она испуганно поглядела на него и замахала руками. - Нет, нет, ни о чем. Спасибо вам, что взяли те деньги. - Я вам их отдам. Укоризненно посмотрела на него девушка. - Не будьте злым. Не отдавайте их мне. Вы не злой, - и она пошла. Андрей передал деньги извозчику и все же пошел за ней. - Нам не по дороге, наверное. - Нет, по дороге. - Мне сюда, - она повернула направо. - Мне тоже, - сказал Андрей. - Я налево пойду, - возразила она, настойчиво глядя ему в глаза. - Не прогоняйте меня. Я ничего худого не замышляю против вас.. - Я знаю, - перебила она. - Я хочу одного, - продолжал Андрей. - Хочу вам что-то сказать. - Не спрашивайте меня ни о чем. - Нет, я вам сам что-то скажу. Куда бы вы ни пошли, мне всюду с вами по дороге, потому что мне есть что вам сказать, потому что вас-то я и искал целый день. Те три рубля, что вы мне дали, я отдал извозчику, которого нанял, чтобы найти вас. Она опустила голову и тихо сказала: - Если так, то пойдемте. XVI Пока боялся Андрей потерять ее снова и во что бы то ни стало хотел пойти с ней и узнать, она ли то самое дитя, которое претерпело такую тяжелую и полную приключений одиссею, которой хватило бы и на долгую жизнь, он настойчиво стремился к одному - быть вместе с ней, иметь возможность видеть ее, говорить. Но когда, наконец, эта девушка шла уже с ним и молчаливо ждала, что же он скажет ей, он не сразу нашел в себе силы заговорить о самом главном. Но, с другой стороны, сознавал, что ни о чем другом нельзя говорить. Да и зачем говорить о другом, когда важно именно это, и он обещал ей внутренне именно это сказать? Но пока молчал, набирая сил. И девушка тоже молчала. Не глядя на нее, чувствовал Андрей ее походку, видел лицо ее, глаза с тем выражением, с каким смотрят люди очень издалека на других людей. Так смотрела она на него с протянутой в руке трехрублевой бумажкой откуда-то из далекой души своей, совершая что-то свое, единственно нужное для нее в этот момент. Не знал одного, все ли еще около губ, в самом углу их таится насмешливая, чуть шаловливая, быть может, своей особенной жизнью живущая черточка. Но боялся взглянуть на нее. Опустив глаза, видел только кончики ног, один за другим мелькавшие из-под серой коротенькой юбки. Девушка не удивлялась его молчанию, и так шли они довольно долго, как будто так и следует - идти и молчать. Потом Андрей начал. - Не удивляйтесь тому, что, не зная вас, я именно вас сегодня искал. Непонятный мне случай свел нас вместе. Может быть, и этому удивляться не надо. Может быть, в этом, напротив, совершается какая-то особая правда. - Откуда вы знаете, кто я? - вдруг спросила она. - Я не знаю, откуда я знаю вас, но вы сами сказали так, будто уверены, что я вас уже знаю. - Может быть, - как-то неопределенно ответила девушка. - Мне так показалось. - Вы когда-нибудь видели меня? - Вы обещали не спрашивать. - Даже этого? - Даже этого. Говорите то, что вы хотели сказать. Андрей остановился и сказал ей: - Ну, слушайте... - Пойдемте, ради Бога, пойдемте... - заволновалась она. - Нельзя стоять. Надо идти. Ах, куда-нибудь надо идти!.. "Куда-нибудь надо идти... - болью отозвалось в сердце Андрея. - Зачем я начал все это?" Одно мгновение подумал оставить ее. "Что я могу сделать ей? И откуда я знаю, что это в самом деле она?" Но тотчас с новою силой охватила его уверенность в этом, и он решил рассказать ей все, не отступая ни перед чем. - Я хотел рассказать вам историю девочки, которую украли цыгане у ее отца. Она была маленькая, а он у соседей был на работе. Что-то дрогнуло возле губ ее - Андрей пытливо смотрел - но тотчас, к его удивлению, она равнодушно заметила: - Цыгане? У цыган, верно, было ей хорошо. Костры ночью, небо звездное. Степь. Андрей немного смутился. - Простор у цыган. Что ж, продолжайте вашу историю. Андрей продолжал: - Потом у цыган ее отняли монахи и поселили в монастыре у себя. - Послушайте, - вдруг прервала его девушка. - К чему это все? Кто вы такой? Что вы мне говорите? Монастырь, цыгане, какая-то девочка... Что мне до всего этого? Искреннее удивление и уже недовольство зазвучали в ее голосе, и Андрей смутился окончательно. Он не знал, что подумать, и вся история, которая только что разыгралась с ним, вдруг показалась в таком комическом свете, что если бы кто-нибудь такую ему рассказал, он не поверил бы или смеялся ей без конца. Езда на извозчике, часы, этот их разговор. - Ну, что же еще? Молчал Андрей. - Шли бы вы домой к себе... - тихо сказала девушка, но медлила чего-то сама и дальше не шла. - А в монастыре... - начал вдруг Андрей совсем неожиданно для себя и глядя ей прямо в глаза. И мгновенно, прорвав какую-то пелену, кутавшую их, глаза эти вспыхнули, и, загоревшись, девушка топнула ногой в равнодушно-плоскую плиту тротуара и почти закричала: - Неправда! Неправда! Все это ложь! Ничего этого не было... Я знала, я ждала, когда скажете! Это неправда! - Так это все-таки вы! - только и мог прошептать Андрей. Он взял ее под руку - смело, как уже знакомую, как ту, что искал, и повел вперед, тихо шепча: - Ради Бога!.. Успокойтесь вы... ради Бога! Я вам верю во всем. Я не хотел вас обидеть. - Неправда... Все это неправда... - шептали ее побледневшие губы. Девушка дрожала вся. Андрей слышал эту дрожь, она передавалась от ее рук и части близкого, едва отделенного платьем тела ее. Он ощущал худобу трепещущей девушки. Чуткое осязание улавливало отдельность тонких и таких, казалось, редких ребер ее. Это ощущение хрупкости тела, одетого в короткое, потертое платье, рождало в нем неудержимое желание заплакать от острой, святой, необидной для того, кто вызвал ее, безграничной, всезахватывающей жалости. Но он боролся и с зарождавшейся дрожью, и со слезами, готовыми брызнуть вот-вот, и говорил ей, наклонясь, возможно спокойно и ровно: - Я ничему не верю, кроме того, что скажете вы. Я хотел только узнать, вы ли... - Вы разве не знали, кто я? - продолжая дрожать, тихонько спросила она. - Нет, мне только казалось, что это вы... - Почему? - Сам не знаю. - Я видела вас. - Когда? - Сегодня и еще раз... в тот день, когда отец приезжал. Я думала, вы его знаете... - Так вы... - Я вас встретила в городе раз и заметила ваше лицо. И еще в тот же день, когда вы пришли на вокзал кого-то встречать, но вы уже не видали меня. - Так вы знаете, что ваш отец здесь? - Знаю. Я пряталась, но мне хотелось видеть его. - Вот что... А я вас затем и искал, чтобы сказать про отца. - Я следила за ним. Я видела, как он на площади снял картуз и поклонился вам. Вы шли с каким-то еще господином. - Он ему поклонился. - Не знаю. А я все пряталась. Все пряталась. Долго следила за ним. - Послушайте, что же... Вы не хотите видеть его? - Его? - губы ее задрожали. - Я уже видела! - Издали... - Да, и не хочу видеть близко. Не хочу, не хочу! - Отчего? Он давно уже ищет вас. Он мучается, не зная, что с вами. - Не зная? Нет, я знаю, он верит этим рассказам про то, что будто бы было со мной... - Разуверьте его, если он верит. Как же так можно не открыть ему правды? Подумайте, какая радость в ваших руках! - Он не должен был веритьВсе равно не должен был верить. Мне написали... Я давно знаю, что с ним и где он. Я слежу за ним. Я его отыскала сама. Я так рвалась к нему, так привыкла к своей любви и тоске. И вот мне пишут теперь, что он едет сюда, чтобы взять к себе... по этапу... как последнюю... - Вам писали неправду! - горячо воскликнул Андрей. - Ваш отец такой чистый, такой необыкновенный человек. Вы не знаете вашего отца. Вам написали неправду. - А вы знаете хорошо отца моего? - спросила вдруг девушка, взглянув в упор Андрею в глаза. Но он выдержал этот строгий пристальный взгляд. - Я совсем не знаю его, но знаю от Глеба о нем и о вас - от того господина, которому он поклонился на площади. - Так он рассказал господину на площади, а господин этот вам, а вы кому еще, кроме меня? - Никому, кроме вас, и если бы вы только знали Глеба! Ему нельзя не сказать. И это так хорошо, что я отыскал вас и что мы так говорим. - Как - так? - пытливо спросила она. - Только одну чистую правду... - Правду? - Конечно... - А может быть, я все это вам налгала. Как вы узнаете? Может быть, я со стыда отцу не хочу показаться. Может быть, мне не шестнадцать лет, а, по моим хорошим делам, по житию моему - может быть, мне шестьдесят уже стукнуло? И эта самая кофта... желтая кофта. Не понимаете вы ничего! - почти крикнула она. - Я в ней, может быть, к новому дружку собиралась. Уйдите вы, верящий вы, противный вы человек! Уйдите! Ненавижу вас! Уйдите сейчас! И перестала дрожать, закаменела вся и бросила, негодуя, слова с такой внутренней силой, что Андрей покорно отступил от нее. - И не следите за мной. И не узнавайте меня, если встретите. И отцу ни полслова. Она быстро пошла, очень быстро, но все не забывая нырять на своих каблуках и носочках. Андрей смотрел ей вслед, не зная, что думать. Вдруг она юркнула, как ящерица, почти незаметно в какой-то подъезд. Не отводя глаз, подошел к тому дому Андрей. Дом был большой, темный, с подвалами. Двор грязный. Кто-то сушил белье на дворе. Постоял, полчаса походил возле дома, еще полчаса, еще час, - никого. Наконец, повернул домой и шел тихо, устало - с каким-то неясным и тревожным чувством