, особенно в разговорах между собой. Но Ефремову эти рассуждения необходимы, он все еще надеется раскрыть глаза членам политбюро. Вот бы им опереться на таких верных сторонников, а не превращать их в противников. /Мм, не запоздали ли рекомендации?/ Должен признаться, что это все лишь мои предположения - лично я никаких документов о запрещении "Часа Быка" не читал. Возможно, их и не было, решение было принято в телефонном разговоре, а может быть, и в устном указании. Сам Ефремов отводил обвинения по своему адресу, говоря о "муравьином социализме", признаки которого он находил в "культурной революции", осуществленной хунвейбинами в Китае. Но хотел того автор или не хотел, все, что творилось на Тормансе, с неотвратимостью проецировалось на нашу страну. Ефремов даже заглянул вперед - в книге просматриваются ассоциации с временами застоя и - как его следствия - нынешнего беспредела. Пожалуй, надсмотрщики беспокоились не зря, хотя, если говорить без обиняков, скрывать наши прорехи было уже невозможно. Тем не менее советским писателям не полагалось делать неподобающих намеков. "Римская империя времени упадка сохраняла видимость крепкого порядка", - пел также гонимый Окуджава. Поэтому напрасно удивляются некоторые доброжелатели: с чего бы "Час Быка" после своего появления в 1969 году вскоре полностью исчез из обихода. В собрании сочинений 1975 года о нем не осмелились напомнить даже авторы послесловия. Удивляться скорее следует тому, что в конце 60-х годов роман все-таки сумел появиться на свет, явно с чьего-то личного попустительства. Ефремов был не из тех людей, которые кидались грудью на амбразуры, и скорее всего не ожидал кампании травли и замалчивания, которая сопровождала его до смерти в 1972 году и даже после смерти, когда в его квартире был произведен загадочный обыск. По поводу этого события высказывалось немало предположений, отчасти фантастических. Одно из них пересказывает Ю.Медведев в послесловии к изданию "Часа Быка" 1988 года. Говорили, что из палеонтологических экспедиций Ефремов привез полторы тонны золота. /И, видимо, по мнению творцов этой гипотезы, хранил его в кабинете/. Естественнее предположить: надеялись обнаружить рукописи подобные "Часу Быка", что было гораздо более в духе КГБ того времени, хотя наличествовали и загадочные детали, вроде миноискателя. Упомянутому Медведеву, положим, этот случай дал повод для сведения счетов с литературными противниками. В одном из своих рассказов он изложил такую версию: обыск был совершен по доносу двух писателей-братьев. Почему они решили написать донос уже после смерти Ивана Антоновича, не объясняется. Видимо, из-за особо злобной мстительности. Фамилии в рассказе не называются, поэтому не назовем их и мы, а вы, конечно, ни за что не догадаетесь. Увы, Ефремов, даже если бы и написал что-нибудь "этакое" после "Часа Быка", вряд ли пошел бы дальше того, что разрешил себе в этом романе. К сожалению, предполагаемые прототипы поддались на провокацию и даже писали куда-то бесполезные, разумеется, опровержения. Воистину самая лучшая реакция на подобные низости - рассмеяться. Если сравнивать ценность произведений Ефремова, то я бы отдал предпочтение "Туманности Андромеды". В свое время она была нужнее. В "Часе Быка" автору не удалось внести что-нибудь принципиально новое в уже существующую мировую библиотеку антиутопий, хотя безобидным роман не назовешь, а термин "инферно" - та дьявольская пропасть, в которую регулярно проваливаются страны и народы, можно считать удачным. Нравиться мне и выражение "Стрела Аримана" - закон, по которому без надлежащего противодействия осуществляется наихудший вариант, к власти, например, приходят самые наглые, самые жестокие, самые безответственные. Это как бы закон энтропии применительно к общественным явлениям. В течении почти восьми десятилетий наша страна находилась в сфере его действия. Просветы бывали редкими и снова сменялись тучами. Самой ситуацией Ефремов обязал себя задаться вопросом о праве цивилизации, считающей себя высшей, на вмешательство в дела чужих планет или - если спуститься на Землю - чужих народов. Мы видели, с какой большевистской убедительностью приобщали к социальному прогрессу отсталых и несознательных в романе Э.Зеликовича. Мы видели, что религиозный космист Циолковский предлагал ликвидировать без долгих слов неподошедших под его каноны. Но разве насильственный перевод многих народов, населяющих нашу страну, из родо-племенного образа жизни непосредственно в социализм с его непременным спутником - водкой сопровождался меньшими потерями? С наибольшей основательностью право на вмешательство анализируется в романе Стругацких "Трудно быть богом". Но каждая ситуация конкретна, и решения могут быть разными. Ефремов произносит много правильных слов о крайней осторожности и предельной ответственности, с которой надо действовать в таких случаях. Но осталось все же неразъясненным - каким все же образом планета Торманс стряхнула власть жестоких правителей и влилась в Великое Кольцо свободных человечеств. Скорее всего автор и сам не знал ответа, но, видимо, надеялся, что, прочитав его роман, компетентные лица поймут, что так жить нельзя. Увы, не поняли и продолжали жить так. Мы и сейчас находимся в положении, близком к тормансианскому, но опять не знаем ответа. Быстрота, с которой происходят перемены на Тормансе, заставляет думать, что автор склонен преувеличивать силу позитивного примера. Достаточно было землянам сплотить вокруг себя небольшое ядро из лиц потолковее и похрабрее серого большинства, как этого оказалось достаточным, чтобы прочнейшая диктатура Чойо Чагаса зашаталась и развалилась... У нас-то было и сейчас есть сколько угодно примеров вокруг, в том числе среди бывших областей царской России, например, Финляндия, но мы почему-то не спешим им подражать и все время твердим об особом пути. Я не против особого пути, у всех, кстати, особый путь, но никогда не смогу понять, почему он непременно должен сочетаться с плохими дорогами, вечно опаздывающими поездами, вонючими туалетами, пьянством, коррумпированными чиновниками и несовершенным правосудием. Может быть, сначала мы попробуем избавиться от этих досадных попутчиков, а потом, на холодке, и поспорим о выборе направления. Я проецирую земные контуры на "Час Быка", чтобы показать, что выбираться из инферно сложней, чем представляется автору. В "Туманности Андромеды" он упростил себе задачу, показав результат, а не процесс. Там не было противопоставления. Для Ефремова и в "Часе Быка" слово "коммунизм" продолжало оставаться магическим, он наивно полагал, что, произнося это слово как заклинание, уже убедил всех, как бы забывая о том, что для многих слово "коммунист" звучит в унисон со словом Антихрист, и для них нет ничего священнее норм религиозной морали, скажем. Можно ли найти равнодействующую между всеми, сегодня еще зачастую враждующими мировоззрениями? Я думаю, что не только можно, но и необходимо для спасения человечества. Хотя произойдет это нескоро. Ведь этические нормы как всех великих религий, так и не называющего себя религией гуманизма достаточно близки друг к другу, они складывались, как наиболее целесообразные, наиболее разумные нормы выживания человеческого общества. "Важно одно, что во всех великих религиях одна и та же мысль: научить людей всеобщему братству. Не смешно ли биться насмерть из-за вопроса о том, как именно произносить слово "братство"? - задавал себе вопрос Е.Замятин. Но коли так, то из этого должно следовать, что существуют абсолютные Добро и Зло и на этой основе можно будет построить действительно Высшую Мораль. Где-то Ефремов касается этой сложнейшей и спорнейшей загвоздки, в частности, своей теорией преодоления инферно, но верность коммунистической присяге, увы, мешает ему занять независимую точку зрения. Ефремов и в "Часе Быка" остановился на полпути. Показав страну, погруженную во мрак инферно, он, конечно, совершил мужественный поступок, но он ограничился показом - а это уже было. Он подтвердил также убеждение в том, что могут существовать совершенные общества - и это уже было. А вот как от первых переходят ко вторым - такая книжка еще не написана. Все жизнь Ефремов пытался ее создать, но сам же помешал себе довести попытки до конца. Несомненно, что другие будут их продолжать, несмотря на окрики противников утопий. "Загадка всеобщего счастья - вот движущая сила интереса к утопии, спасающая ее, несмотря на то, что оперирует она повествовательными конструкциями, достаточно проржавевшими" /А.Петруччани, итальянский социолог/. САРЫНЬ НА КИЧКУ! А если все не так, а все как прежде будет, Пусть бог меня простит, пусть сын меня осудит, Что зря я распахнул напрасные крыла... Что ж делать? Надежда была. Б. Окуджава Без повторения не обойтись: политической вехой, обозначившей крутые перемены был ХХ съезд КПСС в 1956 году, на котором Н.С.Хрущев произнес памятную антикультовую речь. Разумеется, фантастика существовала у нас и до второй половины 50-х годов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной части фантастика разделяла участь всей советской литературы: то есть находилась под жесточайшим идеологическим прессом. На таком фоне появление "Туманности Андромеды" произвело эффект взрыва, воспринятый некоторыми как террористический. Правда, во многом породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не захотел, и ефремовское знамя над ней вскоре сменилось штандартом Стругацких. Конечно, фантастика 60-х была явлением закономерным и общественно необходимым. Она появилась бы и без "Туманности...", но появилась бы позже и дольше набирала необходимую высоту. Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, ото лжи, которой пробавлялась советская литература, фантастика в том числе, в течение десятилетий. Заметив вознамерившихся уклониться от установленного маршрута, немало конвоиров вскинуло ружья. Удалась ли попытка к бегству? Мне кажется - да. Хотя и не во всем, хотя с большими потерями, хотя многие надежды не сбылись, а многие идеалы рухнули. Но все-таки цепи были прорваны. И я не вижу иного выхода и иного спасения, кроме как в возвращении к надеждам и идеалам. Не в буквальном смысле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим человеческим ценностям, о которых они в нашей литературе заговорили столь открыто впервые. В первое пятилетие после выхода романа Ефремова на страницах журналов замелькали десятки новых имен, среди которых читатели сразу заметили А. и Б.Стругацких, А.Днепрова, Г.Альтова, В.Журавлеву, С.Гансовского, В.Савченко, А.Громову... Я называю часть самых первых. Немного позже к ним присоединились И.Варшавский, К.Булычев, В.Михайлов, Д.Биленкин, Е.Войскунский и И.Лукодьянов, М.Емцев и Е.Парнов, Б.Зубков и Е.Муслин, В.Григорьев, В.Колупаев, О.Ларионова, В.Крапивин... Сколько же талантов томилось у нас невостребованными! Мне кажется, будет справедливым назвать здесь имена еще трех литераторов, которые сами фантастику не писали, но для ее возрождения и утверждения сделали, может быть, больше, чем кто-либо иной. Это эссеист Кирилл Андреев, вдохновитель и организатор первых сборников фантастики, крупнейший специалист в области детской литературы Евгений Брандис и его соавтор по статьям о фантастике Владимир Дмитревский, писатель, бывший кимовец, помощник одного из руководителей Коминтерна И.А.Пятницкого. К тому времени Владимир Иванович вышел из лагеря с подорванным здоровьем, но не усомнившийся в коммунистической вере. В наших дискуссиях мне не всегда хватало аргументов противостоять его натиску. Конечно, сейчас бы я... Но моего старшего друга давно нет в живых... Приверженцы фантастики "ближнего прицела" /о ней подробнее попозже/ встретили молодое пополнение в штыки. За годы бесконкурентного кайфа они утвердились в мысли, что они-то и есть советская фантастика. Однако и среди писателей известных нашлись разумные головы, которые вместо того, чтобы травить молодежь, сами стали пробовать силы в новом для себя жанре: Г.Гор, В. Шефнер, Л.Обухова, В.Тендряков... Другие, например, Г.Гуревич, который изначально был фантастом, тоже старались перестроиться в новом духе. Чем же отличались первые книги писателей новой волны? Запамятовав предупреждение Некрасова о том, что "силу новую" "в форму старую, готовую необдуманно не лей", они именно так и поступили. Главное внимание уделялось научно-технической гипотезе, а люди, герои были по-прежнему безлики, неся вспомогательную роль авторских рупоров. Как у Беляева. Почти обязательным было противопоставление СССР и Запада; естественно, мир капитализма изображался исключительно в черных красках. Вспоминаю об этом с сожалением, потому как подобных концепций придерживались люди талантливые, многим из которых лишь приверженность к традиционной "научной" фан-тастике, помешала создать нечто значительное. Впрочем, иногда им удавалось выпрыгивать за себе же поставленные огородки, и появлялась возможность говорить о литературе. Среди этого круга фантастов было много моих друзей. Мы вели с ними бесконечные споры и однажды с Генрихом Альтовым нашли образную формулу, которая зафиксировала суть наших разногласий. По его мнению, экстерриториальные научно-фантастические воды оккупирует множество капитанов Немо, но им недостает "Наутилусов". А без "Наутилуса" Немо в полном смысле ничто. Я же уверял своего оппонента /и на том стою/, что по тем же волнам курсирует - с омега-сигма-гиперон-кварк-реакторами - великая армада "Наутилусов", но гордые капитаны, которые могли бы запомниться читателям, за их штурвалами отсутствуют. Их заменяют, так сказать, автопилоты, ни лица, ни фигуры не имеющие. Тем не менее, была в новой фантастике черта, которае в догматические рамки не укладывалась. Вспомним, что еще совсем недавно кибернетика объявлялась буржуазной лженаукой, квантовая механика - идеализмом, а генетика и вовсе была стерта с лица земли /правда, только советской/. Новая же фантастика с вольностью, непозволительной ранее, стала обращаться с основами мироздания. Она развалила прочно склепанные псевдо-незыблемые конструкции. Она замедляла и ускоряла течение времени. Она сплющивала и завивала в спираль пространство. Она выводила причудливые формы неразумных и разумных креатур, игнорируя и мичуриинские и лысенковские предписания. Именно фантасты наконец познакомили широкую публику с принципами зачумленной информатики. Взять хотя бы один из первых рассказов Анатолия Днепрова "Суэма"/1958 г./. В рассказе много места занимают популярные объяснения того, как устроены электронно-вычислительные машины; наш читатель еще нуждался в ликбезе. Идея рассказа - "разумная" машина, у которой нет "тормозов" и поэтому она решает вскрыть скальпелем череп своего создателя, чтобы разобраться в секретах его мозга: может быть, первое в нашей литературе повествование об опасностях, которые таят в себе безответственные игры с электронными игрушками. Но главный закон роботехники /"Робот не может причинить вред человеку"/ сформулировал все же американец. Есть повод по-хорошему позавидовать, и неплохо было бы применить этот закон не только к искусственным созданиям... Почти каждый рассказ уже упомянутого Генриха Альтова, изобретателя и теоретика изобретательства, содержал незатронутую наукой идею, всегда дерзкую, непривычную. Как, например, преодолеть проклятие межзвездных перелетов? Если в "Туманности Андромеды" предлагалось задействовать некий энергетический луч, то есть, откровенно говоря, ничего не предлагалось, то в рассказе Альтова "Ослик и аксиома" намечено конкретное и в принципе /конечно, только в принципе/ осуществимое решение. А в "Порте Каменных Бурь" он вознамерился - не много, не мало - сдвинуть обитаемые миры, чтобы легче было заглядывать к соседям на рандеву. Идеи Альтова кажутся сверхфантастическими, но в этом смысле они мало чем отличаются от идей, например, Вернадского, который утверждал, что человечество быстрыми шагами идет к автотрофности, то есть к независимости от другой жизни, а питание будет получать непосредственно из воздуха и солнечного света. Я понимаю, насколько льщу Альтову, сравнивая его с великим ученым. Но я только в этом отношении их сравниваю: предположения Вернадского так же далеки от воплощения в жизнь, как и предложения Альтова. Это и есть та научная фантастика, о которой мечтал Альтов. К художественной литературе она отношения не имеет. Не будем же мы в самом-то деле на читательских конференциях обсуждать, возможно ли, чтобы человек стал поддерживать свое существование без животных и растений. /К счастью, Вернадский в отличие от калужского коллеги не предлагал их уничтожить за бесполезностью/. Вернадский стремился спасти человечество от гибели, которая ему грозит из-за нехватки пищевых ресурсов. Но и Альтов искал пути преодоления земной ограниченности. Эти смелые идеи отличались от убогостей "ближнего прицела", как скопление галактик от кучи битых кирпичей, хотя книги и тех, и других продолжали именоваться научной фантастикой. К сожалению, "капитаны Немо", которые озвучивали бы "безумные" идеи в рассказах Альтова, Журавлевой, Днепрова и других создателей новой волны, так и не появились. Да сочинители и не стремились вырезать говорящих человечков из неуклюжих литературных поленьев. Поворот против ветра произошел в первой половине 60-х годов. Конечно, и в эти годы продолжали во всю печататься окаменевшие в старых формах Казанцев, Немцов, Томан со товарищи, не пожелавшие поступиться принципами. Но общественный тон уже задавали иные книги. Владимир Савченко после добротных, но традиционных "Черных звезд" написал пьесу "Новое оружие", по тем временам настолько острую, что я до сих пор не перестаю удивляться, каким образом она сошла с рук тогдашнему издательству "Молодая гвардия". Ведь автор в сущности возложил ответственность за ядерную гонку на обе стороны, как на Запад, так и на СССР... Ариадна Громова вслед за милыми, но бесконфликтными "Глегами" пишет новаторскую повесть "В круге света", где утверждает ценность и автономность каждого человека, его способность силою воли сопротивляться безумию окружающего мира... Север Гансовский издает свою лучшую повесть "День гнева", в которой обличается античеловечность безответственных экспериментов над живыми существами. В годы фантастического бума выходило до 120 названий в год, чуть ли не больше, чем за все предыдущие десятилетия вместе взятые. Выделив в отдельную главу Стругацких, я упоминаю здесь тех авторов, без которых, по моему мнению, фантастика 60-х просто не существует, но подкрепляю их примерами, может быть, и случайными, но показавшимися мне наиболее подходящими. Среди самых привлекательных авторов тех лет одним из первых, по крайней мере мне, приходит на ум Илья Варшавский. Я не знаю, что такое или кто такой г и с т е р е з и с. Но что такое петля гистерезиса, господа толкователи фантастики объяснили достаточно внятно. Путешественник по Времени, отправившись в прошлое, убивает собственных родителей задолго до их встречи и тем самым попадает в нелепое положение человека, родители которого умерли в деттстве. Этим примером доказывается принципиальная невозможность продвижений вдоль временн╒й оси назад. Правда, прочитав такое, думаешь не о законах детерминизма, а о том, почему у мирных мамы с папой родился столь неблагодарный и кровожадный отпрыск. Однако если посылать потомков в прошлое не для умерщвления предков, то этот стопроцентно ненаучный прием стал одним из самых распространенных в фантастике, которая любит называть себя научной. Впрочем, временные петли, витки, спирали, скачки, туннели и прочая псевдонаучная чепуха - всего лишь форма, которую надо еще наполнить содержанием. А содержание может появиться лишь тогда, когда у автора есть цель, ради которой он и обращается к какой-нибудь фантастической гипотезе, хотя бы к тому же перемещению по времени. "Петля гистерезиса" /1968 г./ была одним из любимейших рассказов самого автора. Критики, помнится, и я в их числе, находили в "Петле..." пародийные ноты, научную одержимость героя, скрытые резервы человеческого интеллекта и даже "ненавязчивую, но активную антирелигиозность"... Перечитав ее сейчас, я усомнился в том, что Варшавский преследовал подобные цели, зато отчетливо увидел, что он не столько восхищается находчивостью молодого кандидата исторических наук Курочкина, отправившегося с ревизией в Иудею I века от Рождества Христова, сколько высмеивает его приспособленчество, его демагогические способности штатного атеиста-лектора оперировать тезисами, в которые он не верит, и поворачивать их всякий раз в свою пользу. Так что в отличие от подлинного Иисуса наказание, которому подвергли Курочкина обозленные его болтовней жители священного города, было - сделаем такое предположение - заслуженным. Правда, по нынешним меркам, распятие на кресте может быть расценено как чрезмерно суровая статья за демагогию и самозванство. Но был I век, и я бы не советовал соваться туда некоторым нашим депутатам. Считается корректным рассматривать произведения с позиций тех лет, когда они были созданы. Такой подход, разумеется, необходим, иначе мы не найдем объяснений очевидным, на сегодняшний взгляд, наивностям, не поймем, скажем, почему автор все ненавистное ему социальное зло сконцентрировал в вымышленной стране Дономаге. Пройдет довольно много времени, прежде чем мы откровенно признаемся: Дономага - это мы, это наша страна, вернее - и наша страна тоже. Может быть, автор собирался сделать такой намек, сочиняя свою Дономагу без всяких географических координат, придавая ей черты всеобщности, о чем, как мне кажется, догадывались все /мне случалось встречать и неглупых цензоров/, старательно подчеркивая капиталистическую природу Дономаги. Но, наверно, не случайно то, что некоторые рассказы Варшавского смогли увидеть свет лишь в конце 80-х годов. Например, "Бедный Стригайло". Беспомощность и никчемность иных научных заведений, фальшь и аморализм тенденциозных собраний "коллектива", злобная демагогия номенклатурных руководителей - лишь в последнее десятилетие об этом стали говорить и писать свободно. Но утверждать, что автор в те годы все видел, все понимал, как мы сейчас, я не стану. У каждого времени планка располагается на определенной высоте, да и ту могут взять лишь чемпионы. И Стругацкие в те годы не могли предположить, что в недалеком будущем к их /и Варшавского/ родному городу вернется имя, которым он был наречен при рождении. Но я все же не могу не вложить в рассказы Варшавского сегодняшнего смысла, которого автор, может, и не имел в виду. Они позволяют это сделать, оставаясь в то же время собою, то есть памятником породивших их лет. Такое переосмысление, собственно, и есть испытание временем, испытание пригодности произведения быть нужным для читателей иных эпох. "В моей биографии нет ничего такого, что может объяснить, почему на пятьдесят втором году жизни я начал писать научно-фантастические рассказы". Отнесемся к этим словам с известным недоверием; кадровый инженер-механик, Илья Иосифович прожил большую и насыщенную жизнь, в которой было много и значительного, и трагического. Несомненно, что идеи и образы накапливались исподволь, и сто▀ит пожалеть, что на собственно литературное творчество судьба отвела Варшавскому недолгий срок - чуть более десятка лет, из которых к тому же большая часть была омрачена тяжелой болезнью. Он окончил мореходное училище, много лет работал инженером-двигателистом на заводе "Русский дизель", сделал крупное изобретение в области электрохимии. В действующую армию будущий фантаст не был призван из-за травмы, полученной в детстве, но участвовал в развертывании на Алтае военной промышленности. При отплытии из Ленинграда поздней осенью 1941 года баржа, на которой он оказался, перевернулась. Из полутора тысяч человек спастись удалось лишь тремстам. С Алтая Варшавский снова вернулся на "Русский дизель", и ребята из молодежного конструкторского бюро были первыми слушателями его рассказов. Почему же, миновав этап становления и возмужания, с первой публикации Варшавский сразу занял прочное и никем не занятое место в советской фантастике? /Мы подразумеваем, конечно, и его талант/. Это было время, когда научно-техническая революция, выйдя из младенческих пеленок, стала показывать, на что она способна. Результаты оказались ошеломляющими: атомные станции, быстродействующие ЭВМ, раскрытие структуры ДНК, создание лазера, голографии, полупроводниковой технологии, запуск первого спутника, полет Гагарина, высадка американцев на Луну и многое-многое другое. Тут же расцвел безудержный кибернетический романтизм. Просвещенное человечество вообразило, что еще немного, еще чуть-чуть - и сбудутся дерзновенные мечты, будет создан искусственный мозг, не только не уступающий натуральному, а более совершенный, и люди, вздохнув с облегчением, переложат на его несуществующие плечи решение самых трудных эадач, скажем, ведение ядерной войны, не говоря уже о таких пустяках, как сочинение музыки. Я сам слышал со сцены виолончельные композиции, сочиненные компьютером, когда еще и слова-то такого в ходу не было. В те времена наших соперников по интеллекту пренебрежительно именовали аббревиатурой ЭВМ. Это были ламповые мастодонты, занимавшие целые комнаты и умевшие, как мы сейчас понимаем, делать очень немногое, но нам казалось, что очень многое. Самые бдительные из фантастов /опять-таки американцы раньше всех/ разглядели надвигающуюся опасность и стали всерьез живописать ужасы и тупики, в которые нечеловеческий разум может завести тех, кто поимеет несчастье или глупость ему довериться. Было бы нелепостью отрицать инженерные и научные достижения, прежде всего в той же кибернетике, но прошедшая четверть века все расставила по местам. Кибернетике - кибернетическое, человеку - человеческое. Нет нигде концертов кибернетической музыки, а вот при прокладке курса - компьютеры незаменимы. Сейчас были бы смешны споры о том, нужны ли инженеру Блок или Бах и стоит ли тащить ветку сирени в космос. Боюсь, сегодняшний читатель может даже не понять, о чем речь, а между тем вокруг этих формулировок шла зубодробительная дискуссия в прессе. Но опять-таки между нами, мальчиками: результат этих дискуссий был вовсе не таким победным, как это выглядело в социологических отчетах. Да, конечно, нынче никто не станет заставлять компьютер сочинять стихи, но это вовсе не значит, что сами компьюторщики, инженеры, научные работники, молодые хотя бы, не говоря уже о банкирах, коммерсантах и политиках, потянулись к Блоку и Баху. Ужаснее всего то, что, уткнувшись в мониторы, они не испытывают в искусстве надобности, не ощущают своей неполноценности. Еще ужаснее, что ведется глупейшая пропаганда компьютеризации в школах. (Моя оценка вовсе не означает, будто я против того, что надо обучать детей работать на компюьтере. Только их учат компьютеризации снова так, что они продолжают ненавидеть литературу.) Если крошечный шкет умеет нажимать кнопки на клавиатуре, то все вокруг - пресса, педагоги, родители - прямо-таки заходятся от ликования. Мой внук-первоклассник осваивает компьютерные игры за 15 - 20 минут. Но он не только сам не потянулся ни к одной книжке, ему скучно даже их слушать. Я далек от мысли умалять удобства, которые внес в нашу жизнь компьютер, как в свое время и телефон, и телевизор. Сама эта книга написана при помощи компьютера. Но все же мне кажется, что смел и прав был тот мудрый человек, который предложил компьютерные игры, как и иные телепередачи, приравнять к наркотикам. Если нам не удастся - это очень трудно - вернуть книгу в обиход наших детей, то мы рискуем вырастить поколение бессердечных зомби. И, мне кажется, уже во многом преуспели. А ведь все эти проблемы уместились в одном из маленьких и одном из лучших рассказов Варшавского - "Молекулярное кафе" /1964 г./, давшем название его первой книге и популярной в свои годы телепередаче. Ничто не сможет заменить людям простых и естественных радостей, "настоящего молока со вкусным ржаным хлебом", как и никакие электронные педагоги никогда не заменят детям любимую и мудрую старенькую Марьваннну с ее потертым портфельчиком /это я добавляю от себя/. Достижения научно-технического прогресса не только радовали и восхищали, они и смущали, и тревожили, и пугали. Приходилось думать не только о том, как развивать, но и как обуздать науку, чтобы она походя не превратила бы нашу голубую и зеленую планету в поясок угловатых астероидов. А это был уже спор, далеко выходящий за рамки чисто литературных и чисто научных интересов. Не вспомнив всего этого, мы не сможем оценить своеобразие того места, которое заняли в нашей фантастике "несерьезные" на первый взгляд рассказы Варшавского и вообще тогдашнюю ситуацию с фантастикой. Западные фантасты были озабочены намечающейся повальной автоматизацией, могущей, по их мнению, нанести основательный ущерб духовному развитию человечества, а то и покончить с этим духовным развитием, а заодно и с человеком вообще. А Варшавский смеялся, откровенно смеялся над тем, что у иных фантастов вызывало священный трепет. Иногда он смеялся весело, как в рассказе "Роби", иногда грустно, как в "Молекулярном кафе", но всегда остроумно и беспощадно, если только этот эпитет приложим к такому невесомому созданию, как юмор. Первый рассказ Варшавского "Роби" /1962 г./, в котором уже ясно проявились особенности его творческого дарования, - памфлет и пародия. Автор высмеивает в "Роби" вереницу кочующих из одного фантастического произведения в другое кибернетических слуг, добрых, тихих и преданных, как Дядя Том. Дерзкий, своенравный, даже нахальный Роби - издевка над обывательскими мечтаниями о том, что вот, мол, вернутся на новом, автоматизированном уровне ваньки, васьки, захарки к кроваткам новоявленных обломовых утирать им носы нежными железными пальцами. Должно быть, современные читатели не ощутят в полной мере памфлетной направленности рассказа "Роби", зато самоуверенный и наглый Роби, доставляющий столько лишь на первый взгляд забавных неприятностей хозяину, может быть, принесет нам утешение, заставив рассмеяться в сходных житейских ситуациях, не имеющих ни малейшего отношения к роботехнике, потому, что в Роби воплотились многие человеческие черты, отрицательные, понятно, но, честное слово, не лишенные известного обаяния. Но мы все время говорим - "роботы", "автоматы" и как будто не замечаем лукавинки, которую прячут фантасты в уголках глаз, когда с серьезным видом заставляют придуманные ими электронные мозги напрягать мыслительные способности и выдавать мудреные сентенции. Конечно, это говорят не роботы, а люди - люди в шаржированных, кибернетических масках. Разве не угадываются тезисы иных участников споров о возможностях кибернетики в весьма убедительных и потому особенно смешных доказательствах невозможности существования органической жизни, которые произносят досточтимые автоматы класса "А" с трибуны местной научной конференции /"Вечные проблемы", 1964 г./? За два миллиона лет эти роботы успели позабыть, что они сами всего лишь потомки автоматов "самого высокого класса", когда-то оставленных людьми с целью сохранить следы человечества на покинутой планете. Так что не исключено, что участники дискуссий, отрицающие возможность создания электронного мозга, всего лишь неблагодарные потомки существ, в отдаленном прошлом высаженных на Землю высокоразвитыми машинами. Впрочем, к одинаковой цели можно идти разными путями, и я не вижу принципиальной разницы между веселой "антироботностью" "Вечных проблем" и рассказом "Тревожных симптомов нет", над которым, пожалуй, не засмеешься. Рассказ носит программный характер, недаром им названа последняя книга писателя. А речь, как и в большинстве рассказов писателя, идет все о том же - о человеческом первородстве, о том, что такое человек, об истинных ценностях. Духовная кастрация престарелого ученого Кларенса выглядит еще более страшной, потому что она делается по доброй воле. Операция призвана очистить выдающий мозг для дальнейшей продуктивной деятельности, освободить от сентиментального "балласта", накопленного за долгую жизнь. Убрать, убрать, убрать, щелк, щелк, щелк! Что же остается от человека после такой "инверсии"? От человека - ничего. Перед нами оказался тот самый робот, над претензиями, которого Варшавский издевается в других рассказах. Но если кандидатуры алюминиево-синтетических верзил на человеческий трон и вправду могут вызвать смех, то процесс снижения людей до уровня роботов может внушать страх и ужас. Те операции над человеческими зародышами, которые проделывали в "Бравом новом мире" у Хаксли или ликвидация в мозгу центра фантазии у Замятина, по крайней мере, были насильственными. Должен признаться, однако, что своим пассажем о насмешках Варшавского над издержками кибернизации я в значительной мере отдаю дань традиционному подходу к фантастике шестидесятых. Принято считать, что она возникла как отклик на подкатившую волну научно-технической революции. В то время сам Варшавский был уверен, что вклинивается своими юморесками в самое существо ведущихся научных дискуссий. "Я не верю, - писал он в предисловии к "Молекулярному кафе", - что перед человечеством когда-нибудь встанут проблемы, с которыми оно не сможет справиться. /Ой ли? Разве уже нет таких? - В.Р./. Однако неумеренное стремление все кибернизировать может породить нелепые ситуации. К счастью, здесь полемику приходится вести не столько с учеными, сколько с собратьями-фантастами. Думаю, что в этих случаях гротеск вполне уместен, хотя всегда находятся люди, считающие этот метод спора недостаточно корректным..." Думаю, что Илья Иосифович был не совсем прав, ведь он затронул только самый верхний слой. Фантастика 60-х, в том числе фантастика Варшавского, была прежде всего вызвана к жизни глубинными социальными сдвигами, которые произошли в нашем обществе во второй половине 50-х годов. Как сейчас окончательно выяснилось, сдвиги оказались необратимыми, хотя их развитие и было резко заторможено двумя десятилетиями застоя. Наверно, шестидесятники и сами не всегда отдавали себе отчет в том, что и зачем они делают. Но, как известно, перо мастера бывает умнее самого мастера. Не так уж много времени понадобилось, чтобы злободневная пыльца пооблетела с крылышек и на поверхность выступили опорные жилки. Возможность появления свирепых человекообразных роботов и искусственного мозга с диктаторскими замашками не очень волнует современных читателей, но они так же искренне веселятся, находя в рассказах Варшавского обличение научного пустословия, высокомерия, эгоизма, нетерпимости. Мы без труда найдем у него все то, чем оперирует "большая" литература, - он писал о доброте, о любви, о соприкосновении душ, о верности и предательстве, словом, обо всем, потому, повторяю, что и сам был создателем "большой" литературы. А за вторым, так сказать, бытовым слоем можно обнаружить и еще более глубокий, касающийся кардинальных проблем бытия. Любой научный и социальный прогресс, не обращенный к людям, сам по себе бесчеловечен. Когда мы уясняем, во что превратился престарелый Кларенс после оздоровительной "инверсии", освободившей его гениальный мозг от воспоминаний детства, чувства жалости, сострадания, великодушия, памяти о погибшем сыне-космонавте, становится как-то не по себе. Но разве люди с кастрированной совестью обитают только в фантастических рассказах, только в вымышленной Дономаге? Все прогрессы реакционны, если рушится человек... Это сказал Андрей Вознесенский, тоже шестидесятник, сказал в то же самое время, когда был написан рассказ "Тревожных симптомов нет"... По возрасту Илья Варшавский и Геннадий Гор почти одногодки. И первые фантастические произведения они выпустили в одно и то же время. Но с разных стартовых позиций. Гор занимался литературой еще в 20-х годах и к началу 60-х у него уже было солидное литературное имя. А "соревнование" все же выиграл Варшавский. Честно признаться, не тянется рука к полке, чтобы взять хотя бы одну из многочисленных книжек Гора, хотя, казалось бы, в них есть все, чем жила фантастика тех лет: путешествия во времени и пришельцы с дальних планет, заглянувшие на огонек к философу Канту, существа, добившиеся бессмертия и отказавшиеся от него, беседы о живописи и о загадке времени, приборы, с помощью которых можно вживиться в восприятия насекомых... Трудно найти какую-нибудь из модных научно-фантастических идей, которая бы не нашла отражения в книгах Гора. "Их даже хочется свести в... фантастический словарик от А до Я, так их много и столь чутко они отысканы в философском слое научной информации", - подмечает доброжелательно относящийся к писателю литературовед А.Урбан. Днепров был, конечно, попроще Гора. Его интересовали не столько философские, сколько технические аспекты кибернетики. В рассказе "Игра" /1965 г./, например, он усадил участников математического съезда на стадионе, превратив каждого в ячейку памяти и запрограммировав живой процессор по двоичной системе /кандидат физмат наук почему-то пишет: по двоечной/, он заставил их путем передачи сигналов друг другу перевести фразу с португальского на русский, доказав таким образом, что машина мыслить не может, так как каждый элемент выполняет определенные движения, просто опуская руку на плечо соседу и имитируя таким образом электрический контакт, смысла которого он не понимает. Свою популяризаторскую роль рассказ выполняет отлично. На эту же тему пишутся длиннейшие наукообразные рассуждения. Что собственно и делает Гор. Конечно, каждый из его героев произносит вполне осмысленные фразы, но задача их механическая - передать собеседнику n-ное количество информации. Беда в том, что любую фразу мог бы произнести и любой другой участник разговора, живой "контакт" у Днепрова тоже мог бы поменяться местами с кем угодно: никто бы этого не заметил. В повестях Гора есть множество действующих лиц, но нет людей, нет характеров, - недостаток типичный для пресловутой НФ, но непростительный для такого матерого зубра. Автор решил доказать справедливость полушуточной сентенции М.Анчарова: "Научная фантастика - это не литература, это изложение тезисов, разложенных на голоса". А если еще прибавить, что в повестях Гора чаще всего не происходит драматических событий, а тем более приключений, дело по большей части сводится к научным беседам, то читателю впору и заскучать, порок, как известно, неприемлемый для любого жанра, а уж для фантастики и говорить нечего. В конце концов если меня интересует философская сущность пространства и времени, то не лучше ли обратиться непосредственно к Эйнштейну, Минковскому или Уитроу. Герой может позабыть обо всем на свете, всецело поглощенный волнующим его опытом. Писатель ничего забывать не имеет права, он и действия своих отрешенных героев обязан оценить с человеческой точки зрения. Мать улетает к далеким созвездиям на триста лет, что ей до переживаний шестилетнего Коленьки, который каждый день спрашивает отца, скоро ли вернется мама /"Стр