машина, у меня не возникло сомнений -- я явственно видел раскраску. Луговина казалась сухой и безопасной, но я все же не рискнул съехать с бетона, пошел так, длинной дугой обходя заросли кустарника в центре поля. Кроме того, я хотел взглянуть на всю картину целиком. Но напрасно я ждал увидеть белую летучую рыбу, выброшенную на землю. Вид, открывшийся мне, впервые заставил осознать, что такое авиакатастрофа в полном смысле слова. Уцелел только хвост, который я и заметил из-за холма. Сразу от киля флюзеляж махрился обрывками и обломками, торчало одно-два обугленных ребра, болтался лоскут ткани -- все. Земля под ним была обожжена -- видимо, он упал с полными баками, и горючее стекло в лощину. Посреди пятна я нашел полусгрызенное огнем колесо, стойку шасси, какие-то неопределимые обломки. Я вертел в руках полоску дюраля. Уже сейчас осталось так мало, а не останется совсем. Катастрофа и распад, разложение... чего? Действительность вдруг повернулась ко мне иной стороной, возможно, более очевидной, но пришедшей как ощущение, как мое, только теперь. Я вдруг, забыл толпы и пустоту в глазах. Я забыл нелепые, несуразные правила и нарушающиеся законы, и собственные мысли я забыл... Никогда. ...никогда не поднимется в воздух громадина, подобная этой, поражая несоразмерностью своего взлета... Никогда. ...но она сгорела тут в безлюдье, и вместе с нею в озере вспыхнувшего топлива сгорело все: ненаписанные книги и картины, несовершенные подвиги и неисполнившееся предназначение человечества, -- ведь было же у него какое-то предназначение; и гордость высоты, и смех, и звук поцелуя исчезли вместе с ней... Это было так прекрасно! А сейчас -- стрелки проросшей травы. И если я всему виной, мое отчаяние всему виной, то, может быть, оно и вернет обратно людей, мир? Ведь я... как же теперь я? Я опомнился. Стало неловко и смешно -- спустя некоторое время. Это когти, подумал я. Прошлое запустило в меня когти, и я выдираюсь. Иначе откуда эти припадки? Или я все же чего-то не понимаю? Символы скачут, будто перед глазами со страшной скоростью прошелкивают ленту слайдов, -- я не запоминаю и половины. Нет, следовало родиться толстокожим селянином, знать привычный и приятный круг вещей: свой дом, своя пашня, своя жена, жена соседа... Радоваться или огорчаться, что тогда бы я не стоял здесь один на холме и во всем мире? Но -- один ли? Действительно один ли?.. Наверное, подсознание мое просто-напросто все еще отказывается верить. Что не удивительно, между прочим. Наверное, когда я и вправду совершенно, до донышка во все это поверю, тут-то мне и настанет конец. Это же свойство человека -- не верить. Ни во что до конца и понемножку во все сразу. Ладно. Я бросил обломок, он ткнулся в траву. С запада на юг заворачивал черед тучек -- над Балканами циклон. Нет, этому небу не нужны железные птицы. Они слишком беспощадны для него. А я просто устал. От одиночества, от однообразия дороги. Да и что-то чересчур тихо я себя веду. В подкорке накапливается напряжение, и ему совершенно необходимо временами давать выход. Ладно, подумал я, это -- это пожалуйста. Последнюю сотню метров я вообще ничего не видел, пыль и прах смешались с потом, залепляли глаза. Вершина. То, что снизу казалось острием конуса, на самом деле -- рыхлая площадка метров пяти в поперечнике. Я протер глаза полою грязной рубахи. Остальные конусы возвышались вокруг, и строеньица между ними сделались горстью камешков. Грузовик я различал как точку. Я был в краю терриконов. Позавчера с дороги увидел их, синие и далекие, и подумал: почему нет? Свернул, заметив указатель к шахтам. Впервые в жизни я подъезжал к ним вплотную, манящим великанам. Кто их насыпал, как? Лентой транспортера? Высота сто метров, двести? А потом взбирался на них кто-нибудь? И неужели все это из-под земли, ведь поверхность должна провалиться, сколько вынуто... Ну вот. Я потоптался. Побыл там ближе к Богу, И что? Стал спускаться, проваливаясь, потом сообразил и поехал на заду, поднимая подошвами волну щебня, снова вставая и снова ехал. -- Риф! Я даже не отдохнул внизу, до того хотелось смыть скорее с себя налипшие килограммы пыли. Мы вынеслись на шоссе. Километрах в пяти я запомнил озерцо. Известно, какие воды в промышленном районе, но выбирать не приходилось. Да и надеялся я, что за зиму озерцо сумело восстановить силы. Это переплюйка какая-нибудь бедная, навеки загаженная мазутом, все поднимает и поднимает течением полу-нефть-полуил, а озерца -- они смышленее, они всю гадость дренируют. Риф сильно болтало на ее помосте. Она не любила скорости, порыкивала на уходящую из-под лап опору. -- Уже скоро, -- прохрипел я пересохшим горлом; в эту минуту мы увидели озерцо. Вода действительно оказалась чистой, но исключительно холодной, а дно -- плотный песочек. Вокруг рос бурьян, на той стороне толпились исковерканные жизнью деревца. Я как влетел в озеро, так и вылетел, а Риф бултыхалась. Заложила уши и плавала кругами и бегали у берега, хватая воду пастью. Одежонку свою я выбросил, взял из машины чистое, У меня там был целый ящик. Для таких вот случаен В магазинах по дороге я убыль периодически пополнял. Но к кое-каким вещам я был сентиментально привязан, например, к той моей старой сумке. Не знаю, почему, не задумывался как-то. Надо же хоть к каким-то вещам быть привязанным душой. Любил еще одну безделку -- чертика на присоске из какой-то случайной машины. Сперва я бездумно сунул его в карман (в самом начале, когда хватал все, что попадалось под руку), и он моментально потерялся. Уже забыв, я вновь увидел его на мостовой, где обронил, и уже специально остановился подобрать. И еще раз он пропадал и отыскивался. Занятная вещица. 8 Тронувшись в путь, я продолжал размышлять о судьбах вещей. Что с ними происходит после нашей смерти и все такое. Темнело быстро -- что значит ниже широта. Я разглядел впереди деревушку и решил заночевать. Это дело у меня было хорошо отработано. Я нашарил фарами колодец в конце улицы, подогнал к нему. Включил мощную фару на крыше кабины -- в свое время я порядком повозился с ее установкой. Вышел в световой круг, захватив ручной фонарь. Теперь следовало поставить палатку и развести огонь. Сегодня теплая ночь, можно обойтись и без палатки. Я выбросил из кузова тюк с постелью. Что-то не давало мне покоя, неправильность какая-то... ага. -- Эй, -- позвал я, -- твое сиятельство! Вы выходите? (Я засмеялся, вспомнив, по скольку раз на дню мне приходилось повторять эти два слова. Но то было миллион лет назад.) Обыкновенно Риф не надо было приглашать. Насидевшись в тесной кабине, она вылетала на волю еще до того, как я выключал мотор. Сейчас она замерла неподвижно, уши у нее окаменели, ноздри сжимались и разжимались, отблескивая мокрым. -- Эй, -- повторил я совсем не так уверенно. -- Эй, Риф! -- Становилось не смешно. -- Риф, сюда! Ко мне, Риф! Она спрыгнула, подошла на прямых лапах, не переставая 'нюхать и слушать. И глядела в темноту за кузовом. -- Риф! Что случилось, Риф? Что ты? Где? Она коротко глянула на меня. -- Бух! Гав! Гав! Я достал пистолет. Риф больше не лаяла, но на-прягшееся тело ее дрожало возле моей ноги. И тут я увидел их. Сначала одна пара светящихся точек, потом другая. Еще, еще, еще, желтые, желто-зеленые, зелено-красные. Особенно много их собралось позади, дальше от фар. Так, подумал я, тщетно стараясь не пугаться, "у него зашевелились волосы на голове". Нет, дурь, конечно, никакие не волосы, чушь, но... Риф уже рычала своим жутким низким рокотом, но и ей было явно не по себе. Да кто же это?! Стрелять я пока не решался. Для волков или собак глаза слишком маленькие и близко посаженные. Лисы? У лис светятся глаза? Теперь и я различал тихий гнусавый вой. О господи, да кто же это?!! Меня затошнило от страха. Двое из них прыгнули, и я увидел, кто это. Кошки. Вернее, коты, потому что для самок они были слишком крупные. Но это я определил позднее. Я выстрелил навскидку и промазал. Один из них схватился с Риф, другой прыгнул на меня, я успел закрыться. Он драл мне локоть зубами и когтями, а я, ошалев, размахивал рукой, будто надеялся стряхнуть этот комок злых мускулов. Целая секунда понадобилась мне, чтобы вновь начать соображать. Я приставил дуло к широкому кошачьему лбу и снес тварь выстрелом. Капли теплого мозга попали мне на лицо. Я едва успел заметить, что Риф крутится, лапами отдирая с морды воющего кота, -- и за первыми кинулись другие. Им не хватало прыжка, и они какое-то расстояние бежали; появляясь из тьмы с задранными хвостами, потом взвивались с расчетом угодить мне на лицо и на грудь ближе к горлу. Через три секунды обоймы не стало. Я отбивался руками, увертывался. Риф рычала и визжала. Штук шесть их сидело на мне, когда я пробился к автомату. Тремя очередями опустошив и его магазин, я все-таки расчистил место вокруг себя. С размаху упал навзничь -- в голове загудело. Воняло порохом, в ушах звенело от выстрелов, в голос кричала Риф, и я -- о боже! -- должен был быть съеден котами! Второй рожок оказался трассирующим. Росчерки взрывали землю чуть не под самыми ногами, одному коту оторвало голову, другой отлетел, в боку у него плевался зеленый факел трассера. Возле комка котов, которым была Риф, я заработал прикладом. Вся в крови, Риф перекусывала зверей пополам и едва не рванула меня. Я запихал ее в кабину, вскочил сам. Последнего кота я прихлопнул дверцей. Они тотчас же напрыгали на капот, зашипели, заплевали в лицо. Сейчас, пробормотал я, сейчас, сейчас... Я давно сделал кабину сообщающейся с кузовом. Пролез в квадратную дверцу, включил лампочку. Сразу стало видно, как они дерут брезентовую крышу и стенки. Рубашка промокла, липла к спине, с лица капало. Сейчас, сейчас... где ж она... сейчас... а, вот. Я откинул стопор и саму крышку, наклонил канистру над задним бортом, где сходились зашнурованные створки полотнища. Бензин забулькал. Я не думал, что произойдет, если из глушителя вылетит искра. Выбросил еще не опорожненную канистру на землю, проковылял обратно за руль. -- Сейчас, Риф... Она выглядела неважно. Ухо висело клочьями, на морде кровь, поджимает лапу. -- Мы им, Риф... Коробка хряснула, колеса провернулись, как по мокрому. Коты посыпались от стекла. Тряхнуло. Я выхватил из "бардачка" патрон ракетницы, тормознул, высунулся и, прицелившись, рванул шнурочек. Пламя взрывом взметнулось выше кузова, сразу лопнула канистра с остатками бензина, и только тогда я смог разглядеть, сколько же их. Они были повсюду, тут и там мелькали на фоне огня их черные силуэты. Нас с Риф спасло только то, что они не напали все разом. Меня так трясло, что я еле сумел запустить двигатель. Почему-то теперь горела только правая фара. Мы не успели как следует разогнаться, под колесами затрещало, мелькнули какие-то цветущие деревья, стена, и мы врезались. Риф, визжа, стукнулась в стекло, меня бросило на баранку. Кажется, я потерял сознание, потому что больше ничего не помню. Едва я попробовал пошевелиться, как в тело воткнулось десятка три иголок и ножей. Тогда я открыл глаза. Различил в полумраке свои колени, резиновый коврик на полу, педали. Одно веко залипало, в нем тоже сидела игла. Кое-как, ломая корку на спине, шипя и ругаясь, я распрямился. Руки сплошь покрывали черные и бурые полосы. Уже был рассвет, Риф рядом крупно вздрагивала, лежа головой на лапах. Когда я ее окликнул, подняла страдальческие глаза. Мы стояли в гуще яблоневых веток, зарывшись радиатором в окно с пожелтевшей занавесочкой. Пока давал задний ход и выворачивал из палисадника, игл и ножей добавилось, но я, кажется, уже начал потихоньку привыкать. Медленно, как лунатик, сполз я с сиденья, заковылял к месту побоища. Котов больше не было видно, живых, я имею в виду. Зато мертвых валялось предостаточно. От них тянулись длинные тени по выгоревшей земле. Дымился забор у ближайшего дома. Судя по тому, как быстро я привык к иглам, с каждым движением втыкающимся в спину и руки, раны мои не были слишком тяжелыми. Я перешагивал через трупики, жалкие и нестрашные сейчас, и думал о своем ожесточении, когда выливал бензин и поджигал его ракетницей. Бессмысленное убийство -- мне-то они уже не угрожали. Отомстить за свой страх и боль. И -- мне особенно неприятно это сознавать -- в те секунды я со злобой вспоминал о десятке-другом кошек, что выпустил из запертых квартир. Вот-вот, этим и оборачивается наша искреннейшая самоотверженность. Рано или поздно. Мне сделалось до того противно, что я остановился и некоторое время постоял зажмурившись. Ты хотел освобожденной природы? Природы, отринувшей человека? Получай. Она, оказывается, имеет зубы в когти, ты об этом подумал? Риф в кабине, когда я к ней вернулся, вылизывала лапу и поскуливала. Доставая бутыль с йодом, я подумал, что хорошо бы дать ей полизать мою спину. Еще раз огляделся на всякий случай. Нет, решительно никакого движения вокруг. Лишь в небе парит кто-то широкий, большой, с прямыми крыльями -- какой-нибудь стервятник, почуял уже. Рубашку я снимал в несколько приемов, отмачивал, охал и ахал и сразу прижигался йодом. Риф я помазал ухо. Чтобы окончательно загнать вглубь неприятные мысли, я, возясь с машиной, попробовал догадаться, какая причина могла собрать здесь столько кошек. И чем я им помешал. То есть даже не столько чем помешал, это-то ясно -- вломился в самую гущу, сколько чем вызвал ненависть столь небывалой силы. Когда-то я слыхал о случае с замерзавшим человеком, которого отогрели бродячие кошки. Они ложились на него и рядом и грели. Возможно, но верилось что-то с трудом. Я захлопнул капот. Для брачных игр поздно. Миграция, наподобие как у леммингов? Но тогда почему одни самцы? Нет, положительно, черт его знает, какие у них там могли пробудиться инстинкты. Солнце взбиралось выше, палило дорогу. Появились миражи на бетоне. Это интересная штука -- выезжая на очередной горб шоссе, я отчетливо видел метрах в пятидесяти перед собой как бы лужи, большие и черные. Стоило приблизиться чуть-чуть, и они пропадали, а впереди появлялись новые. Сперва меня это здорово отвлекало, потом я научился не обращать внимания. Начинались предместья какого-то города. Я прочитал монументальные буквы названия, тут же забыл. Я вообще не старался запоминать названия разных мест. Всегда, и раньше тоже. Какое это имеет значение по сравнению с тем, счастливы ли живущие здесь? Но теперь спрашивать было не у кого. Притормозил у городского пруда в каменной облицовке. Вода была прозрачной и на вид чистой. В одном месте камень обвалился, подмытый весенним ручьем. Риф тоже вышла -- полакать воды. Она все еще выглядела неважно. Было очень много крыс, они то и дело шмыгали от бордюров. Одну я раздавил. Крысы и кошки. Война за территорию. Победитель размножится, а затем, ослабленный нехваткой пищи, сам будет побежден кем-то третьим, новым и более активным, и все это очень естественно, и идет мимо меня, и так и пройдет мимо меня, лишь слегка оцарапав мне кожу... ...естественно -- ползут, сжирая вырождающиеся от самосева хлеба, армады жиреющей, растящей крылышки саранчи; естественно -- выплеснутся из болот, из знойных устьев рек холерные палочки, и возродятся -- обязательно возродятся! -- чумные и прочие, ныне покойные штаммы, то окутывая мир, то отступая удовлетворенно; естественно -- крысы загрызают кошек, а кошки душат крыс, а взрывом, неведомо от чего расплодившиеся тараканы переливаются живыми лентами из подвала в подвал длинно трескающихся черных зданий; естественно -- высвобожденный всеобщий жор, который, принимая все менее чудовищные формы, найдет наконец, словно маятник, свою нижнюю точку и вновь будет выбит из нее какой-нибудь, скажем, сверхновой или кометой, или с чем еще там сравнить краткий миг царствования вида, в самом лучшем случае продлившийся бы несколько галактических минут.., Как-то вдруг я невероятно устал. Заболели укусы. Риф опять спала и вздрагивала во сне. Тогда я плюнул на все, остановился, где ехал, и полез в кузов выбирать местечко помягче. Мне приснилось, что я -- крыса и продолжаю воевать с кошками, а потом я -- я -- снова иду по берегу океана. Трое суток я пробыл в городе, отдышался и пополнил запасы. С бензином было трудно. Выручали железнодорожные цистерны и заправщики на аэродромах. Мысль попробовать подняться и вообще путешествовать по воздуху прельщала меня отчего-то мало. Как-то однажды я попытался пощелкать тумблерами в стрекозином глазе -- прозрачной кабине маленького вертолетика, но у меня ничего не получилось. Со временем, надо думать, я все же займусь этим -- если найду исправную еще машину, уцелевшую от стихий в каком-нибудь закрытом эллинге. 9 Из города я выезжал строго на юг, к морю, до которого, по моим расчетам, оставалось менее суток. Вскоре вокруг уже была солончаковая степь, а к вечеру я увидел первый лиман. Я еще не знал, что это лиман, и принял его за обмелевшее озеро или пересыхающую реку. Дорога местами оказывалась занесенной песком, он был везде ровным, со строчками птичьих следов, и временами довольно глубоким. Я ориентировался по верхушкам столбиков и всякий раз вздрагивал, когда колеса пробуксовывали. Ночь провел, оставив грузовик на чистом участке шоссе, а с рассветом был уже на побережье. Море. Что ж, море. Она всегда было таким и всегда знало, что когда-нибудь последний из людей придет к нему и посмотрит в него, как в себя. Наверное, море тихонько улыбалось сейчас. Я простучал пятками по слежавшемуся песку, запрыгал на одной ноге, стаскивая штаны. Волны, когда я вошел, стали толкать меня, то поднимаясь до груди, то опускаясь до колен. Вдруг сзади зарокотала и оглушительно залаяла Риф. Я стремглав обернулся, но она, оказывается, лаяла на море. Она никогда не видела, чтобы вода вела себя так беспокойно. -- Риф! -- позвал я. Она убегала от очередной волны, гналась за откатом и снова убегала. Я поплыл. Море было теплым, уже успело нагреться. Я специально не оборачивался, пока не отплыл далеко от берега. Мой грузовик был такой маленький, один на всем берегу, на краю сползающего в море плоского щита. Риф снова залаяла, теперь она звала меня, не решаясь зайти в страшную ожившую воду. ...раствориться в тебе, море; стать простейшими соединениями, как станут ими окаменевший в твоем теле остов галеона и золотые слитки, консервные банки и оброненные якоря, куски сбитых спутников и опорожненные ракеты-ускорители, контейнеры без клейма страны-производителя, от которых светится твоя кровь на дне великих впадин; сорвавшиеся стальные шары, все хранящие спертый воздух, уже ненужный мертвецам в них; "вечные" полиэтилены, которые все-таки тоже растворятся, ибо вечно можешь быть только ты, но и ты не вечно; раствориться... зачем? Зачем? -- спрашивал я себя, ухватившись за проваливающийся подо мной берег. Чтобы в болтанке адской кухни, в грозах и бурях взопрела новая закваска и поднялось новое тесто? Э, вздор, вздор, жизнь осталась, и когда на этот берег выползет, хрипя зачатками легких, возможный новый прообраз меня, место уже будет занято. У кого-нибудь да не хватит осторожности не научиться говорить и бросать предметы. Да и не выползет он, сожрут его раньше сильные и безмозглые, или хитрые и безмозглые, или слабые, но терпеливые, и безмозглые. Я перевернулся на спину. Чайка подрагивала в одной точке надо мной, к ней подплыла вторая и остановилась рядом. Где-то начались затяжные ливни первой половины лета, и отросшие космы дерев моет холодная пресная влага, а на меня светит солнце, и на коже проступает изморозь соли. Вечером того же дня мы въехали в большой приморский город. Мне не хотелось удаляться от моря, и я решил проехать город насквозь, его вытянутые пестрые окраины, центр со множеством зелени и пыли, безликие застройки последних лет, порт и -- снова домики, домики, сады и перевернутые шаланды. Я видел обвалившиеся стены с сеточкой дранки, видел разметанную у остова пирса стоянку лодок и катеров, частью выброшенных на берег, а частью, видимо, затонувших. Очередной проезжаемый сад показался каким-то особенно обильным, и я притормозил набрать черешни. Медовые шарики на длинных тонких стебельках торчали из корявых веток и из гладкой коричневой кожи самих стволов. Я наелся от пуза и набрал два с половиной ведра с собой -- на большее не хватило терпения, хотя ягода была просто невероятной. В сумерках развел костер на берегу. Утренний ветер стих, волнение улеглось. Море шевелилось едва-едва, я его еле слышал. Я остался в этом городе еще на день. Бродил по его бульварам, прибежищу курортных толп и одиночества межсезонья; здесь сейчас царили зеленые тени от куп неподрезанных акаций. Гипс белых старомодных балюстрад все еще оставался белым, смерчик крутил желтоватую рваную бумагу. Я присмотрелся -- когда-то это была газета, теперь выцветшая и высохшая. В киоске на площади я взял себе темные очки да пару про запас, нахлобучил широкополую шляпу из соломки. Попечалился перед белой будочкой с вывеской "Мороженое". Широкие пологие лестницы и спуски привели меня к порту. Пассажирский порт все еще держался франтом. Издали он казался стерильно-чистым, вид стеклянного здания вокзала не смог испортить даже вломившийся несуразный автобус, прямоугольный, как кирпич. Должен сказать, что повторяемость подобных картин начинала потихоньку действовать мне на нервы. Не знаю уж чего, но я ждал каких-то новых видов, каких-то перемен, может быть, быстрейшего разрушения, что ли, но мир продолжал и продолжал напоминать заколдованное спящее царство, лишенное всякого движения -- и даже движения к смерти. ...Я сидел, обхватив колени, на самом краю последнего волнореза. Позади были берег и город. Позади было много естественного и искусственного камня, много ржавого железа, стекла, обработанного дерева, было много нефти и производных от нее. Впереди был только горизонт. Полоса зеленой воды, полоса синей и -- далеко-далеко -- полоса черной, будто там пролита тушь или собирается гроза. Но облаков не было -- свод чистым краем падал к полоске черной воды. Я надеялся увидеть дельфинов, но и дельфинов не было. Море терпко пахло, разогретое дневным жаром, всплескивало в щелях, ерошило нежную бороду водорослей. В абсолютно прозрачной воде мелькали черные рыбки, извиваясь всем телом. Их домом была растрескавшаяся туша волнореза. А моим? Квартира в городе, в который я не вернусь? Чужая, слегка обжитая мною дача, мой фургон или палатка, которую я могу поставить, где мне вздумается, -- хоть, переплыв море, на той, южной земле? ...и встанут рощи, и падут горы, и камень превратится в песок, а трава прорастет травой; и пройдет так много времени, что на месте старого упавшего и сгнившего дерева-великана успеет проклюнуться, вырасти, упасть и сгнить следующее; в середине каждого года с ночного неба будут сыпаться пригоршни ярких угольков, а новая суша перегонит податливое море на место старой... Поздним вечером я развел костер прямо на дороге, на асфальте, сухом и растрескавшемся, как змеиный выползок. Это был горб шоссе, я хорошенько осмотрел его, прежде чем разбить лагерь. Кроме какого-то пугливого зверька, юркнувшего за сарай у дороги, а от сарая в степь, когда я начал отдирать доски для костра, -- кроме него, животных поблизости не наблюдалось. Риф тоже не выказывала беспокойства, по я все же положил рядом автомат, невесело усмехнувшись себе. После ужина еще грыз что-то, орешки из пакетика, улегшись под звездами. С юга наползала пленка тонких высоких облаков. Риф некоторое время на меня за что-то дулась, но потом пришла и улеглась, как обычно, в ногах. Я уснул, недовольный собой и всем на свете, а потом провод обвился вокруг моей ноги и тянул, тянул вниз, где... вдали волны уже не катятся, а застыли беззвучной оцепенелой рябью, и я... лечу в оглушительный столб брызг и пламени, а вода... Риф отпустила угол пледа и опять гавкнула над ухом. По лицу, по груди, по дороге и по кустам на обочине молотили тяжелые одиночные капли, грозящие вот-вот сделаться очередями. Спросонок я на четвереньках кинулся к машине, боднул протектор, прикусил язык. Наконец влез, впустил Риф, завел мотор и в полной черноте наощупь включил печку. Молний почему-то не было. Это был тихий дождь. В кузове я не стал переодеваться, только вытер полотенцем голову и, прихватив бутылку коньяку, опустился обратно в кабину. Вакса залила стекло. Изменчивые струи серебрились от лампочки -- и только. Я не видел даже капота. Выключил свет и сидел, согреваясь печкой и коньяком. Риф тяжело вздохнула и завозилась. Я положил ей руку на голову, сказал что-то, она засопела. У меня не было никаких мыслей, абсолютно никаких. Я сидел, пил, слушал дождь. Когда в кабине стало душно, опустил свое стекло до половины, и дождь сделался слышнее. Я по-прежнему ничего не видел -- не видел даже собственных пальцев, когда подносил их к глазам. Хмель не брал меня. Я выцедил бутылку всю, до капли, бросил в окно, она глухо разбилась. Прошло время, когда я трясся над каждой оставляемой кучкой мусора, закапывал и сжигал. Мне захотелось прилечь на руль и заплакать, и я сделал это. 11 Полосатый столб с гербом стоял незыблемо -- и ветра его не свалили, и дожди не подмыли. Единственное -- он был пыльным. Я не стал ни идиотски топтаться вокруг него, ни обтирать рукавом пыль с герба, ни -- боже упаси -- прикручивать к его бело-черной ноге пиропатрон. Я даже не остановился, а лишь слегка притормозил перед полосатым же шлагбаумом, чтобы переломить его, не попортив машины. Выходить поднимать шлагбаум мне было лень, да и наплевать. Это было вчера. А сегодня мы с Риф ужинали перед костерком в рощице, тополя которой горели точно так же, как и тополя покинутого отечества. Они и росли так же -- протянутые к небу пальцы, -- ни в малейшей степени не заботясь, что рождены соками чужой, хоть и во времена оны дружественной сопредельной земли. Для Риф я подстрелил кролика, а сам ел какие-то консервы из магазинчика в деревушке поодаль. Непонятная апатия владела мною последние дни. Я почти не продвинулся по намеченному маршруту Подолгу лежал по утрам, перестал играть с Риф, и главное -- будучи в чужой, никогда не виданной стороне, не находил в себе ни малейшего интереса к ней. Я проехал несколько деревушек и маленький городок, при дороге стояли непривычно яркие щиты с непривычными буквами, на прилавках непривычных магазинчиков съежились непривычные товары, но что-то, видимо, случилось со мной. Я тщетно пытался обрести себя прежнего -- жадно глядящего в мир. Я хотел, я правда очень хотел вернуть это, но у меня не получалось, и вскоре -- о, как быстро -- я перестал хотеть даже размышлять, отчего не получается. Я сам стал неинтересен себе, и мне стали неинтересны дни, в которых я живу, и места, которые миную. В главном все было одинаковое -- брошенное, готовое вот-вот разрушиться, но никак не разрушающееся, и мне казалось теперь, что даже в тех изменениях, что происходят, -- с каждым осевшим домом, упавшей опорой, проржавевшим днищем перевернутого автомобиля, -- умирает часть меня. Где, где дни, когда я встречал радостно эти картины? Нет, я и сейчас не желал возвращения былого, но пришедший на смену мир не принимал меня, и это вдруг сделалось очень тяжело. Я выскреб ложкой банку до дна и безучастно подумал, не открыть ли еще. Хотя в общем-то был сыт. -- Ну что, Риф? Риф чувствовала во мне неладное. Она часто подходила и клала голову мне на колени и смотрела в глаза. -- Ты умная собака, Риф. Ты даже умнее, чем я. Она никак не реагировала на эту грубую лесть. Ноги тонули в траве и промокали. Может, дело в погоде? Дожди -- все, надо сказать, теплые -- не прекращались с того дня, или, вернее, ночи. Небо было сизым, серым, вязким, тяжелым. Здесь, в гористой местности, утра не проходило без плотного тумана, который рассеивался только к обеду. Попалась ржавая банка, я отфутболил ее, она слабо звякнула о другой металл. Только тогда я увидел проволоку. Осторожно взялся, чтоб не пораниться колючкой, посмотрел на деревья и кустарник за проволокой. Они убегали вверх по склону. ...лишь пересеку невидимый луч слабого излучателя, лишь тепло мое будет уловлено, лишь нога вступит на квадрат дерна, охраняемый пьезоэлектриком, -- и коротко бухнет под почвой, и дрогнет земля, крякнут, разрываясь, корни, струя порохового двигателя разметет вспыхивающие стволы, как спички, раскинутся круглые створки, уедет вбок плита под ними, и из шахты в подземном гуле и грохоте и в облаках пара полезет тупой нос межконтинентальной акулы в пестром обтекателе, -- ох, да когда же наконец я забуду о них, о насованных в землю и подвешенных над землей акулах!.. Нет. Это ты уже откровенно выдумываешь. Я зажмурил глаза. Сколько их было, таких проволок. И лазил я через них, и находил разное (ракетных шахт не находил), и через эту бы полез, всего десять дней назад полез бы, точно бык на мелькающую тряпку, а сейчас... Нет. Что-то случилось со мною, и я не знал -- что. Я заночевал в той же рощице, а наутро обнаружилось, что пропала Риф. К середине вторых суток я понял, что если не посплю немедленно, хоть пару часов, то обязательно сорвусь на следующем повороте. Я упал лицом на скрещенные руки, но сон не шел. За эти полтора дня и одну ночь я исколесил и излазил всю округу. Три горы, две речки, глубокая и мелкая, впадающие одна в другую, долина с деревушкой. Я знал теперь, что гора с двойной конической вершиной поросла молодым дубровником и с той стороны шоссе на ней проходят один длинный туннель и несколько коротких. В деревушке было двадцать пять домов, одна лавка, одна столовая с баром и одна церковь -- типовой домик с простым крестиком на коньке и маленьким колоколом. Я не знал одного -- куда подевалась Риф. У машины отпечатался десяток следов, а дальше они терялись в траве. Да и не были ли они старыми, вчерашними? Или вообще другой собаки? Я подумал: ну конечно, вот она где! -- когда наткнулся на собачьи норы в откосе над рекой. На вытоптанной площадке во множестве валялись мелкие и крупные кости, время от времени из норы высовывалась собачья голова и тявкала. С некоторой опаской я приблизился и позвал. Собаки -- обитатели нор дружно лаяли на меня, но от выстрелов попрятались в испуге и лишь рычали, когда я подходил близко. Запомнилась одна -- у нее на шее болтался кусок некогда оборванной цепи. Но ни Риф живой, ни Риф мертвой, ни даже клочка ее шкуры я не нашел. Значит, здесь ее нет, подумал я. Я не верил, что она не отозвалась бы на мой голос. И снова ездил, отдалялся, и возвращался, и выходил, и искал, и кричал. Я расстрелял все патроны и ракеты -- это было, конечно, глупо. Я сорвал голос и больше не мог кричать. Глаза резало, я плохо соображал и уже плохо видел дорогу перед собой. Тогда я остановился. Бесполезно и бессмысленно. Если я не нашел ее вчера и сегодня, то и не найду, то, значит, она далеко. Я вообще не могу понять, куда она пропала, Я никогда не запирал ее на ночь в кабине. Она бросила меня, подумал я, да и что ей во мне. Просто взяла и убежала в лес. Повинуясь, видите ли, зову инстинкта. Или она что-то почуяла? Но я же прежний, я -- такой, каким был всегда. Я -- не изменился, слышите?... Но почему так вдруг? А вот потому. Потому -- и все. Подумалось: а не... да нет. Это невозможно. Перестань. Лучше спи. Лезь в кузов и спи, как будто ничего не случилось. Но я не мог спать. Риф! Риф! Я и не представлял себе, что она когда-нибудь уйдет. Теперь я умру в одиночестве, твердил я, рядом не будет даже бессловесной твари, -- и мне дела не было, что я так и так пережил бы Риф. Риф! Риф! Что же? Как же? У меня уже ни на что не осталось сил. Прошел вечер, и прошла ночь. Я и не вспомнил о еде, о сне, жег огромный костер, но среди ночи его потушил дождь, к утру, впрочем, прекратившийся. Сквозь облепивший все туман просвечивало солнце, и туман таял, обливая землю и впитываясь ею. Не имеет смысла говорить, что творилось у меня на душе. Но я не умер, а продолжал жить, хотя мне не особенно и хотелось. Однако я знал, что это пройдет, и старался терпеть. Что ж, все время к югу и -- к Срединному морю, которое, наверное, все-таки стало чуточку голубее, чем еще в прошлое лето... Но нужно ли оно мне, это море кочевье? Стоило ли, если твой путь, вечный романтический клич. "В дорогу! В дорогу!" -- сделался всего только включением зажигания, переводом скоростей и прочим над лезущей под обрез капота бетонной рекой, и редки, часты ли остановки твои -- это не отдых даже, а перерыв в действии дьявольского тренажера, заведенного неизвестно кем, неизвестно зачем... И все большие и большие силы употребляешь ты, чтобы стряхнуть наваждение, чтобы помнить, что это неправда, заскок в заболевающем сознании; чтобы не кинуться ощупывать вон те камни, или деревья, или дорожный указатель -- убедиться в их существовании как тел, а не просто плоских изображений на стекле кабины... Я могу останавливаться и жить где угодно, доберусь в конце концов до самых дальних уголков, но -- стоило ли? Зачем я приду туда, что принесу и что получу? Я растерял все -- все свои надежды и желания, и последнего друга в этом мире я потерял. Я вновь на злосчастном пути людей, я стреляю и убиваю, я оставляю после себя черные выгоревшие поляны. Зачем? Я-то -- зачем? Ведь я сам так хотел этой пустоты и одиночества... ...и сантиметр за сантиметром отдаляется крыша кабины, уплывает ниже и влево, и виден верх фургона, когда-то зеленый, а теперь в лохмотьях и с дырками, а вокруг разбросано несколько уже малоразличимых вещей, и сам грузовик -- нелепая вещь, торчащая на другой вещи -- шоссе; и столбики вдоль дороги -- одинаковые вещи; деревня у подножия горы -- кучка разновеликих вещей; вещи-заводы, промышленные зоны и обогатительные комбинаты, захламившие почву на десятки километров вширь и вдаль; и те вещи, которые в земле, и те, которые на ней и над ней, вещи, вещи, вещи, терпеливо дожидающиеся своей очереди, чтобы раствориться в дожде, размывающем все, чтобы раствориться в земле, быть разнесенными струйками и ручейками, чтобы никогда уже не быть тем, чем были, чтобы нечто превратилось в ни что... Я первый, кто так сбежал от людей, но все равно не смог убежать от себя самого. Я верил, что, зная об этой ловушке заранее, я-то смогу, что я -- исключение, нет -- что сумею, заставлю себя стать этим исключением, и не смог...