Юлия Латынина. Клеарх и Гераклея
---------------------------------------------------------------
© Copyright Юлия Латынина, 1994
"Дружба народов" No 1, 1994.
---------------------------------------------------------------
Несколько слов вместо напутствия
Ю. Латынина написала роман в духе греческих повествований, отстоящих от
нас более чем на две тысячи лет. Мне думается, что в этом ее опыте
сказывается крайний радикализм: начав восстанавливать преемственность,
прерванную трагедиями первой половины нашего века, мы обращаемся к давним
нашим истокам, разумеется, прежде всего ведущим к Греции. Быть может, я сам
склонен был бы к перенесению столь же радикального подхода и на самый стиль
повествования, который в этом случае избавился бы от академизма. Но не будем
навязывать автору своих вкусовых пристрастий, не будем подсовывать
авангардистских бомб под спокойствие ее размеренного тона. У меня есть
только одно возражение против интересного авторского предисловия. Традиция
"Александрий" в Европе не остановилась так рано, как полагает Ю. Латынина.
Последний мне известный пример -- неоконченный (и сохранившийся в нескольких
незавершенных вариантах) роман моего отца Всеволода Вячеславовича Иванова
"Сокровища Александра Македонского", частично напечатанный лишь посмертно.
Именно благодаря этому частичному несогласиюНесколько слов вместо напутствия
Ю. Латынина написала роман в духе греческих повествований, отстоящих от
нас более чем на две тысячи лет. Мне думается, что в этом ее опыте
сказывается крайний радикализм: начав восстанавливать преемственность,
прерванную трагедиями первой половины нашего века, мы обращаемся к давним
нашим истокам, разумеется, прежде всего ведущим к Греции. Быть может, я сам
склонен был бы к перенесению столь же радикального подхода и на самый стиль
повествования, который в этом случае избавился бы от академизма. Но не будем
навязывать автору своих вкусовых пристрастий, не будем подсовывать
авангардистских бомб под спокойствие ее размеренного тона. У меня есть
только одно возражение против интересного авторского предисловия. Традиция
"Александрий" в Европе не остановилась так рано, как полагает Ю. Латынина.
Последний мне известный пример -- неоконченный (и сохранившийся в нескольких
незавершенных вариантах) роман моего отца Всеволода Вячеславовича Иванова
"Сокровища Александра Македонского", частично напечатанный лишь посмертно.
Именно благодаря этому частичному несогласию с авторским предисловием я
настроен примирительно по отношению к ее замыслу. Если моему отцу в 40-е
годы в набросках его вариантов "Александрии" и в других, тогда не
печатавшихся вещах (в частности, в рассказе "Сизиф, сын Эола",
перекликающемся с "Сизифом" Камю, тогда же написанным) было позволительно
попытаться воссоздать эту давнюю традицию, почему мы не дадим этого права
современному молодому автору? Вероятно, стилистическое разнообразие новой
русской прозы может быть завоевано и путем расширения ее временных и
пространственных пределов. Я знаю Ю. Латынину не только как продуктивного
прозаика, ищущего способов сказать новое слово в пределах сверхтрадиционных
форм литературы, но и как энергичного исследователя этих традиций
европейской культуры. Пожелаем ей и вместе с ней всему ее поколению успеха
на трудных путях, где впереди брезжит заря новой русской прозы, которая, как
я надеюсь, соединит высокое наследие, через Византию и эллинистический
Восток восходящее к античной Греции, с языком и стилем современности.
Вяч. Вс. Иванов
авторским предисловием я настроен примирительно по отношению к ее
замыслу. Если моему отцу в 40-е годы в набросках его вариантов "Александрии"
и в других, тогда не печатавшихся вещах (в частности, в рассказе "Сизиф, сын
Эола", перекликающемся с "Сизифом" Камю, тогда же написанным) было
позволительно попытаться воссоздать эту давнюю традицию, почему мы не дадим
этого права современному молодому автору? Вероятно, стилистическое
разнообразие новой русской прозы может быть завоевано и путем расширения ее
временных и пространственных пределов. Я знаю Ю. Латынину не только как
продуктивного прозаика, ищущего способов сказать новое слово в пределах
сверхтрадиционных форм литературы, но и как энергичного исследователя этих
традиций европейской культуры. Пожелаем ей и вместе с ней всему ее поколению
успеха на трудных путях, где впереди брезжит заря новой русской прозы,
которая, как я надеюсь, соединит высокое наследие, через Византию и
эллинистический Восток восходящее к античной Греции, с языком и стилем
современности.
Вяч. Вс. Иванов
Юлия Латынина
Клеарх и Гераклея
Греческий роман
Греческий роман
Предисловие
Предисловие
Некогда Искандар Двурогий, завоевавший весь мир, решил, что этого
слишком мало: мир иной, за завесой мрака, ему не принадлежал.
Искандар повелел согнать табун из шестисот тысяч молодых кобылиц и
отобрать для похода наилучших воинов. Десять дней войско шло по стране
непроглядного мрака, воины искали путь, щупая в темноте камни, и совали те
камни, что поменьше, себе в карман, -- на десятый день вышли в иной мир.
Спешившись, воины достали из карманов камни, подобранные по дороге: то были
алмазы и рубины. "Те, кто взял мало каменьев, пожалели об этом, ибо
предводители их забрали самоцветы себе, а те, кто собрал их во множестве,
испытали огорчения по той же причине".
Меж тем Искандар глядел на войско и на иной мир и вдруг ужаснулся и
сказал спутнику: "Вот что пришло мне на ум... Если мы отыщем источник живой
воды, ведь не только я, но и все мои воины напьются из него... В чем же
будет тогда мое превосходство над ними? Посему я желаю, чтобы ты остался с
войском, я же один отправился на поиски живой воды".
Так излагает историю великого македонца одна из многочисленных
средневековых "Адександрий", малайская "Повесть об Искандаре Двурогом". Мы,
конечно, прервемся и не станем рассказывать, как Искандар, осознав, что до
рая надо добираться в одиночку, достиг своей цели; как он получил от Аллаха
ветку райского винограда; как Иблис, искусивший его на обратном пути, лишил
людей вечного блаженства. Известно, что подобная история впервые произошла с
Гильгамешем, также лицом вполне историческим.
"Роман об Александре" покорил больше стран, чем сам Александр. Свита
македонца состояла из гетайров: в свите героя "Адександрий" оказались
пахлаваны и рыцари, бояре и верные слуги Аллаха; герой "Александрии"
сражался с Гогами и Магогами, проникал за завесу мрака и не раз достигал еще
более сказочной страны, жители которой были совершенно счастливы ввиду
отсутствия "твоего" и "моего" и полной общности имуществ.
"Александрия" по праву заняла одно из первых мест в той великой
традиции традиции сочинений, героем которых являлась сама история;
сочинений, раскинувшихся на безбрежном пространстве мировой литературы, от
басен первых логографов до исландских саг, от "Троецарствия" Ло Гуаньчжуна
до "Повести о доме Тайра".
Возможно ли возобновить эту традицию?
Впрочем, если древнее и средневековое повествованиеповествование было
историей,историей, то и историяистория была повествованием.
повествованием.
"Император Цинь Ши-Хуанди... переправлялся через реку... Лян и Цзи оба
наблюдали за переправой. Цзи воскликнул: "Его можно схватить и занять его
место!" Лян тотчас же зажал ему рот и сказал: "Не болтай чепухи, не то
казнят весь наш род". Но с той поры Лян стал ценить Цзи".
Эти строки Сыма Цяня врезаются в память гораздо лучше, нежели
рассуждения современного историка: "...тяготы циньского правления...
дальнейшее ухудшение положения масс... растущее недовольство феодалов..."
Чем отличается повествованиеповествование Сыма Цяня от описания
исторических закономерностей? Тем, что повествование включает в себя и
историческую закономерность, и ее опровержение.
Последнюю "Александрию" Европы сочинил Ла Кальпренед в 1645 г. Это была
странная "Александрия": великий честолюбец искал в ней не славу и власть, а
всего лишь добивался любви женщины. Ему больше не нужен был иной мир, и даже
Персия была ему не нужна. Македонец отложил в сторону меч, в котором
отражались земля и небо, поправил перо на шляпе и учтиво молвил красавице
Статире: "Победитель вашего народа -- побежден вами! Вы свершили то, что
тщетно пыталась свершить Азия! Я слагаю оружие у ваших ног, прекрасная
принцесса, и в моем поражении больше славы, чем во всех моих победах".
Европа еще сопротивлялась. Еще оставался классицизм -- последнее
великое литературное направление, писавшее не о любви, а об истории; еще
отказывался от Береники Тит, Химена требовала смерти возлюбленного, и сама
страсть корнелевских героев была разумной и должной.
Честь, слава и жажда власти еще двигали героями классических драм;
неистощимое нахальство и ненасытимый физиологический голод -- героями
плутовского романа. Но час пробил: стеклянные двери Венерина грота
захлопнулись за Тангейзером. Юпитер поступил в услужение Данае в виде пажа с
золотистыми волосами, которые напоминали бы слегка золотой дождь, если бы не
были так завиты и напомажены; Олимп опустел, Ахиллес предпочел мечу --
прялку, Геркулес попал в плен к Омфале:
-- Может быть, вы хотите, чтобы в доказательство моей любви я совершил
двенадцать подвигов Геркулесовых?
-- Ах нет, дон Никасио, отнюдь нет, -- отвечала дама, -- я не требую от
вас так много.
Герой перестал быть героем, а стал -- облаком в штанах.
Модернизм, понятное дело, и не подумал покушаться на это главное
Наследие классической литературы, только герои его стали столь женственны,
что для упрощения стали любить лишь самих себя, хотя и не всегда отвечая
себе взаимностью.
Душа повествования есть событие, перемена и приключение. И в Европе,
начиная с Возрождения, женская прихоть и перемена в любви стала последним и
не лучшим заменителем прихоти Рока, Правителя или Народа, обладающего всеми
пороками правителя и ни одним из его достоинств. Эпоха "Романов об
Александре" миновала.
Хромой бес сладострастия Асмодей и Купидон, "сводящий господ со
служанками и бесприданниц -- с нежными любовниками", казалось, завладел
литературой.
А потом произошла вещь еще более непонятная: из романов повывелись
герои, попадающие в плен к туркам, едва сев на корабль, перестали похищать
из сералей султанш, пропали грозные разбойники и коварные евнухи, броды,
перекрестки и талисманы; таинственные острова превратились в светские
гостиные.
Прошло еще немного времени, и благородные разбойники, изгнанные со
страниц высокой литературы, возродились в жуткой маске Фантомаса, ибо
природа не терпит пустоты.
Произошло невиданное: единое поле культуры распалось на культуру
массовую и культуру элитарную, со всеми последствиями, которые влекут за
собой шизофрения и двоемыслие. Модернисты назвали неумение строить сюжет
изображением бессмысленности жизни, а философские проблемы, изгнанные из
массовой литературы, которая одна способна обсуждать их с надлежащей долей
иронии, вернулись тем не менее в массовое сознание. И самые неудачливые из
сочинителей принялись выдумывать совершенно заумные тексты, именуемые
"программами-максимум" и "планами ГОЭЛРО".
Итак, я хочу возобновить традицию -- традицию не XIX и не XVIII, но XII
века. Я беру свое добро там, где его нахожу, ибо только заимствуя и опираясь
на традицию, возможно создать подлинно новое, -- и в этом еще одно сродство
повествования и истории.
Я не хочу писать реалистический роман и еще менее -- роман
постмодернистский; я считаю, что в хорошо написанной сцене должно быть
полстраницы, два афоризма и один убитый; что действие должно развиваться от
события к событию, а не от комментария к комментарию, -- назовите это, если
угодно, неотрадиционализмом, но понимайте под традицией большую часть
мировой литературы, где история неотличима от повествования и где в рассказе
об Искандаре, желавшем завоевать .страну мрака, ровно столько же мудрости,
сколько в намерении самого Александра провозгласить себя богом, и гораздо
больше истины, нежели в любых толкованиях этого намерения.
Для этой традиции материей литературы оказывается не слово, а
повествование. Повествование предполагает перипетии и приключения, а они, за
исключением острот, не совершаются на пространстве одного слова, но требуют
пространства фразы, абзаца и главы.
В этой книге действуют не только люди, но и города или дворцы, дворцы с
серебряной кровлей и золотыми балками, круглыми, как солнце, -- потому что
дворцы и сады -- суть не пейзаж, а действующие лица истории.
В этой книге действуют боги -- потому что, по замечанию историка,
политики знают, сколь неохотно толпа отваживается на необычайные
предприятия, если не питает надежды на помощь богов; притом в минуты
опасности народ ищет спасения скорее в безрассудствах, нежели в
благоразумии.
Историю нельзя предсказать, и именно поэтому ее можно делать, заметил
Карл Поппер. Добавлю -- историю нельзя описать, о ней можно только
повествовать. Ибо повествование является ложью, и к нему в полной мере
применим парадокс лжеца, который, как известно, говорит правду в том и
только в том случае, если всегда лжет; и лжет, если хоть иногда говорит
правду.
Однако автор умолкает и предоставляет слово рассказчику.
Я, Филодем из Гераклеи, заканчиваю эту повесть на восьмидесятом году
жизни, в тысяча пятьдесят шестом году от основания города; а задумал я ее
без малого полвека назад. [1]
Тогда покровитель мой, марзбан Сакастана Хормизд, не хотел меня видеть:
один негодяй, по имени Васак, оклеветал меня в его глазах за какие-то
пустяки. Я сильно тосковал, и один халдей велел приняться мне за что-то, не
сулящее выгоды. А потом начальник стражи Хормизда, мой доброжелатель,
рассказал марзбану, что я обещал ему тысячу дирхемов, если он даст закончить
мне повесть. Хормизд так удивился, что велел привести меня, и я перевел ему
некоторые отрывки, касающиеся греков. В начале нашего разговора Хормизд
обращался со мной, как с падалью, а в конце речь его была для меня, как
медвяный финик, из которого вынули косточку и начинили миндалем.
Он спросил меня, знаю ли я, что говорит обо мне Васак, и я ответят:
"Меня это совершенно не заботит, потому что если это правда, то ты меня уже
простил, а если клевета, то не поверил".
Вскоре Хормизд совершенно смягчился и обещал, что всякий дирхем,
предназначенный ему, пройдет через мои руки; а немного погодя выдал Васака в
полное мое распоряжение, с домом и имуществом, и я пытал его, пока он не
умер, а повесть совершенно забросил.
Много после этого довелось мне испытать; жизнь моя скорее увлекательна,
чем приятна.
Побывал я и в дибирестане царей Ирана и не Ирана, и писцом при
консистории доминуса, возвратился в родной город в качестве agentes in
rebus, побывал и дуумвиром и не разорился и на этой должности -- в отличие
от предшественников, вопреки черни, падкой на угощение, и наперекор
стараниям куратора Цецилия Руфа, -- впрочем, должность эта на моих глазах
впала в ничтожество.
Наблюдая вблизи повадки царей и народов, написал я эту повесть о явном
и тайном, добром и худом, полную разбойников и приключений, поучительность
соединяя с занимательностью, в наставление и помощь тем, кто заискивает
перед владыками этого мира.
Нынче все зачитываются баснями на милетский лад о любви и превращениях,
вроде Харитоновой Херея и Каллироии, Ямвлиховой Вавилоники, приключениями по
ту сторону Фуле, историей об Аполлонии Тирском или баснями об осле Лукии --
куда ни ткнись, переписчики скрипят над ними, а не над Фукидидом или
Полибием; а меж тем Аристотель или Аристарх, или Дионисий Фракийский, или
Зенодот и жанра-то такого не знают, и как назвать -- непонятно: dramatikon?
diegema?
Достаточно прочитать одно из этих повествований, чтоб составить себе
представление об остальных: сначала будут там юноша и девушка, влюбившиеся с
первого взгляда, потом их, конечно, разлучат, и пойдут приключения одно
невероятней другого, так что непременно встретятся и пираты, и разбойники, и
маги, и кораблекрушения, и мнимые смерти, -и нечаянные воскрешения: так что
самые нахальные превратят, пожалуй, героя в осла; а те, что поскромнее,
только в нищего или изгнанника. Будут и соперники в любви, и козни при
царском дворе, и в конце все завершится счастливым возвращением или
превращением; а у самых нахальных, пожалуй что, и преображением. Словом, нет
такой страсти, какой бы этот юноша не претерпел, домогаясь возлюбленной; а
впрочем, страсти претерпевает скорее не юноша, а один лишь член его тела.
И зачитываются этими книжонками так, будто в самом деле люди не едят,
не трудятся, не злобствуют, не сражаются, не стремятся к богатству и власти,
а только и делают, что любят друг друга. И неужто изо всех страстей,
владеющих человеком, эта самая пагубная?
Раньше, когда Эллада была свободна, у Аристофана главным действующим
лицом был хор, а не хитрый любовник, и хор этот набирался из граждан, а не
из актеров; и тогда в комедии презирались женские объятия; а теперь и
читателей, и героев сверкающими глазками, сочными поцелуйчиками и душистыми
грудками забирают в неволю и держат в рабстве.
Раньше, бывало, зачитывались речами, с которыми ораторы и стратеги
обращались к народу; а нынче те же речи держат влюбленные друг с другом, а
то и наедине с собой; да кто слышал речи наедине и какая от них польза миру?
Впрочем, и в этих историях можно заметить, что не о любви идет речь,
ибо слишком часто герой и героиня с богами сравниваются; и приключения их
словно спуск в подземное царство, а воссоединение непременно происходит при
большом стечении народа; а от брака их вырастают порой такие колосья, что
скрывают с головой едущего всадника.
Так что, в сущности, эти авторы ничего не придумали, и герои их
претерпевают Дионисовы страсти, а женихи, входящие в брачный покой, подобны
триумфатору, въезжающему в город на солнечных конях; и с людьми их связывает
больше внешнее подобие, чем истинная природа.
Так что поневоле, когда читаешь о безумствах этого Херея, то
вспоминается Пирр, неутомимый в своей любви к завоеваниям: не раз и не два,
словно без памяти влюбленный, покушался овладеть он Италией. Или Ганнибал,
неутомимый в своей ненависти к Риму, и этот, по замечанию историка, "о
действительных причинах молчал и подыскивал нелепые предлоги, как
обыкновенно поступают люди, одержимые страстью и пренебрегающие требованиями
пристойности".
И когда наследники Александра то воевали меж собой, то брали замуж дочь
соперника, что же, спрашивается, Антиох ли домогался власти, чтобы взять
замуж Беренику, или Беренику брал замуж, чтобы приумножить владения?
Думается мне, что обратное: ведь многие цари, боясь потерять власть,
убивали мужей и жен, но не было из них никого, кто бы добровольно расстался
с завоеванным, и великое царство распалось от похоти диадохов, от того, что
тогда называлось плеонексия -- необузданная страсть к стяжанию, похоть
могущества.
Рим был долгое время избавлен от подобной пагубы; так что в Элладе и
тираны, и цари приходили к власти, соблазняя народ и наемников соучастием в
конфискациях и расправах, а сенаторы и Спурия Кассия, и Спурия Меллия, и
Марка Манлия, и обоих Гракхов казнили по обвинению в стремлении к тирании.
Но со времен Максимина, который правил совершенно по образцу Спартака и
окружил себя самыми подлыми людьми, властители целых полвека были преданы
этой пагубе, так что, казалось, республика погибла подобно царству
Македонца.
И вдруг за несколько лет: законы соблюдаются, города процветают, персы,
хотя и не разбиты наголову, уже не считают себя хозяевами мира; нравы
исправляются; и даже мир вновь обрел равновесие, и отчасти, думается мне,
оттого, что резиденция доминуса из Рима перенесена в Никомедию, на землю,
которую всегда оспаривали между собой Азия и Европа. Тут я, правда, горд за
родной город: ведь от Никомедии до Гераклеи два дня пути посуху и три --
морем.
Так-то оказывается, что та же страсть, что рушит государства, их же и
создает, если только найдется человек достаточно великий, подобный Ардаширу
или Диоклетиану; ведь всякая вещь в мире претерпевает и превращается в свою
противоположность, исключая разве губительную алчность.
Вот об этом-то и хотел я написать книгу; однако не историю, потакая
нынешним вкусам. Ведь историку полагается приносить пользу правдивостью
повествования; для писателя же главное -- ввести в заблуждение посредством
правдоподобного, хотя бы и вымышленного изложения. Вот я и пишу милетскую
басню и охотно пересаживаю в свой цветник -- об этом считаю своим долгом
предупредить обязательно -- и высказанные греками драгоценные суждения, и
рассказанные персами забавные случаи.
Так что потерпите немного: будут вам и разбойники, и колдуны, и
похищения, и воскресения из мертвых, и неожиданные встречи, и хитроумные
каверзы, и коварные евнухи, и непостоянные цари, а наипаче -- наставления,
смею надеяться, мудрые и полезные, взятые из собственного опыта человека
преуспевшего, -- о том, как угождать царям и толпе и на людей оказывать
влияние.
Ведь ни одна, пожалуй, страсть так сильно не владела окружавшими меня
людьми, то возвышая их, то ввергая в несчастья, как плеонексия: видел я ее и
у римлян, и у эллинов, и у сирийцев, и у галатов, в Ктесифоне и в Никомедии;
и неудивительно -- ибо природа человека неизменна, подобно водам реки, а
города, люди и страны похожи на расписные бадейки оросительного колеса,
которые черпают воду и опорожняются вновь.
Книга 1
О двусмысленных пророчествах, ложных доносах и подмененных письмах, о
святотатстве в храме Эвия, бое в верховьях Сангария, о коварстве персов и
свободолюбии греков -- словом, о той повседневности,Книга 1
О двусмысленных пророчествах, ложных доносах и подмененных письмах, о
святотатстве в храме Эвия, бое в верховьях Сангария, о коварстве персов и
свободолюбии греков -- словом, о той повседневности, с которой лишь и могут
начаться истинные приключения
которой лишь и могут начаться истинные приключения
Архелай, отец Клеарха и один из лучших людей города, навещал свое поле
рядом с пещерой Эвия, и в роще на обратном пути ему попался кабан со шкурой
цвета запекшейся крови. Кабан брел по воздуху, не касаясь земли: этот вид
дурных духов водится в наших местах, по пространству принадлежащих Азии, а
по устройству -- Европе.
Архелай пришел в ужас и заболел.
Когда надежды на излечение почти иссякли, старик, очистившись, сам
отправился в храм с жертвой Эвию. Выехали в рыночные часы, а на место
приехали уже в сумерки. Архелая сопровождали двое старых друзей, раб Гета и
стройный, красивый юноша, наряженный по афинской моде в короткий спартанский
плащ. То был некто Стилокл, сын Архелаева гостеприимца в Афинах и друг
Клеарха. Со Стилоклом был эфиоп -- варвар и раб, -- впрочем, эти понятия по
природе своей тождественны. Архелай расспрашивал афинянина, куда тот
направляется и с какой целью, и тот ответил:
-- Я собираюсь повидать некоторые счастливые народы, которые подобно
скифам и агафирсам живут, имея общими детей и имущество согласно Платону, и
насладиться зрелищем народа, который всегда пребывает в спокойствии, видя,
что самые могущественные люди не богаче его.
Архелай, человек простой и благонамеренный, подивился ответу, ибо ему в
молодости случалось воевать со скифами и грабить их, и он не знал, что скифы
в последнее время стали жить согласно Платону.
Он стал расспрашивать Стилокла о сыне своем, Клеархе, и тот отвечал:
-- По моему мнению, сын твой -- один из замечательнейших людей Эллады и
один из лучших учеников Платона.
Архелай заметно нахмурился. По правде говоря, он слюбился с матерью
Клеарха на весенних Дионисиях, через три месяца взял ее за себя, а через
шесть -- родился мальчик. Но два года назад женщина умерла, и Архелай
выискал себе другую жену, Клелию. Эта жена родила ему второго сына, Сатира,
и всячески изводила старика просьбами, чтобы он не признавал Клеарха ни
своим сыном, ни Дионисовым. Она-то и спровадила юношу в Афины. Делала она
это не из природной злобы, а просто потому, что тогда в Гераклее еще было не
в обычае завещать имущество кому угодно, но все, кроме малого надела,
получал старший сын.
Капище Эвия довольно обширно и вмещает десяток пирующих. Работники с
барашком пришли вперед, совершили возлияния, расположили на жертвеннике
дары. Старик собирался принести в жертву двух барашков, но, поразмыслив,
решил удовольствоваться одним: все-таки меньшая проруха хозяйству.
Спутники ушли ночевать в домик арендатора, клянясь, что ни за что не
останутся в пещере, а старика уложили на приготовленном ложе. С ним,
впрочем, остался Стилокл. Афинянин, брезгуя чудесами, завернулся в плащ,
устроился поудобней и тут же заснул.
Ночью пещера затряслась, из глубины ее раздался грохот:
-- Вот так подарки, вот так подарки!
Одного барашка Эвию, стало быть, показалось мало.
Старик закричал и в ужасе бросился вон. Работники вернулись в пещеру
лишь утром. Афинянин мирно спал, а части жертвы были сброшены с алтаря.
Афинянина растолкали и принялись расспрашивать. Тот отвечал, что спал всю
ночь и ничего не видел, а что касается разоренного барашка, то, несомненно,
в пещеру забежала ласка. "Эх, -- подумал Архелай, -- вот действительно люди
из Афин. О скифах и гиперборейцах знают, а то, что у них под носом,
разучились видеть".
Работники говорили между собой, что старик, поскупившись вторым
барашком, рассердил бога и жить ему теперь недолго, ибо богатство, не
употребленное для раздачи богам и бедным, обыкновенно приносит несчастье.
Настала вторая ночь. Афинянин опять улегся и засопел, а старик лежал
без сна, и мысли его метались взад и вперед. Наконец явился Эвий; ночь они
провели в беседе, а когда запели петухи, Эвий потускнел и исчез.
Наутро, перенесенный в домик арендатора, старик объявил в присутствии
друзей свою волю и заснул; вся болезнь его была от вздорных наветов женщины.
К вечеру он пробудился, совершенно успокоенный. Работники были еще в полях.
Он встал, осмотрел у дома грядки с репой и пряными травами, инвентарь.
Заглянул в колодец во дворе, заметил, что веревка при ведре подгнила, и
положил выбранить арендатора, когда тот вернется, потому что в злой час
веревка непременно оборвется и ведро утонет.
Потом пошел он проведать бычков и по пути заметил молодого гостя
своего, Стилокла, который сидел под большим платаном, беседуя со своим
черным рабом, что удивило Архелая, ибо он считал этого раба немым. Он стал
слушать и слушал довольно долго. А потом вышел к собеседникам и сказал:
-- Ага! Вижу я, какой премудрости учат нынче в Афинах: учинять
святотатство и при жизни изображать из себя бога!
С этими словами старик подхватил изрядную жердь и бросился на
оторопевших юношей, ибо по речам и повадкам эфиопа признал в нем своего сына
и понял, что за шутку сыграли с честным человеком ученики Платона.
-- Напротив, отец, -- дерзко возразил крашеный раб, -- я-то чту Эвия, и
оракул сулил мне удачу в этом святилище; ты же вряд ли почитаешь богов,
скупясь на жертву, и если Эвий слышит нас, он не попустит, чтобы слова
оракула пошли прахом!
От этаких речей старик в изумлении попятился, поднял жердь, и -- о
чудо! -- вместо сына на него щерился кабан со шкурой цвета запекшейся крови.
Архелай с криком пустился прочь, но, пробежав десяток шагов, всплеснул
руками и повалился глазами вниз. Афинянин бросился к нему; старик лежал, как
кучка мякины.
-- Что это с ним? -- вскричал афинянин с тоской.
-- Разве ты не видел? -- спросил Клеарх.
-- Что?
-- Как только я сказал, что боги не попустят, чтобы слова оракула пошли
прахом, за плечом его вырос Эвий с полым лицом и вытряхнул из своего плаща
целую свору кабанов. Право, я никогда не верил, что такие вещи бывают, а
теперь вот убедился собственными глазами.
Клеарх говорил совершенно серьезно, пристально глядя на друга. Стилокл
стоял белый, как камфара, и волосы его взмокли от пота. Мысли его кружились,
как вспугнутые дрозды. Он не знал, что и думать: помнится, никакого бога он
не видел, но кто он такой, чтоб видеть богов? Ведь Клеарх видит мир
настолько лучше его!
-- Беги в поле! Позовешь работников и расскажешь все, как было: как ты
сидел под деревом и как мимо тебя пробежал Архелай с вот этою жердью в руке,
а за ним гнался по воздуху кабан, а тебе казалось, что ты заснул и видишь
сон.
Стилокл покинул Гераклею с первым кораблем, как бы торопясь вернуться в
Афины. Находясь всецело под влиянием Клеарха, он не только рассказывал все,
что тот велел, но и вполне верил собственному рассказу. Отчего-то, однако,
был бледен и задумчив.
В третью ночь плавания разыгралась буря; афинянин стал плакать и
жаловаться Клеарху, что задуманная ими шутка обернулась преступлением и
нарушением закона и стала причиной бури. Клеарх засмеялся и спросил:
-- Друг мой! Не ты ли сам рассуждал на наших пирах, что законы подобны
узам. наложенным на общество, временно лишенное верховного разума? И если
явится идеальный властитель, то связывать его законами -- это все равно что
связывать здорового человека веревками: и разум от этого слабеет, и тело
гибнет?
Стилокл молчал. Лил косой дождь, и молнии раскалывали облака, а волны,
подобные горам, то поднимали корабль к небу, то опускали на самое дно; и по
одному этому некоторые суждения Стилокла на пирах представлялись теперь не
очень верными, словно истина зависит от времени и места ее высказывания.
-- Друг мой! -- сказал наконец афинянин. -- Я знаю, что по возвращении
в Гераклею ты будешь играть роль выдающуюся, роль защитника или погубителя
отечества. Честолюбие твое безгранично, но все-таки честолюбие -- порок,
более близкий добродетели, нежели алчность или жадность. Поклянись же мне,
что в Гераклее ты устроишь государство наилучшее, в соответствии со всеобщей
истиной, а не с частными удовольствиями.
Клеарх улыбнулся в темноте и ответил:
-- Клянусь, Стилокл, что я устрою государство наилучшее при
существующих обстоятельствах.
Подобно тому, как колесничему, добивающемуся победы на играх бешеной
скачкой, надлежит тщательно и самолично проверить сбрую и снаряжение
колесницы, -- подобно тому и рассказчику, прежде чем погрузиться в пучину
событий, необходимо заняться описанием.
Поэтому -- да не усмотрят в последующих строках лишь стремление
расхвалить родной город, словно сводне смазливую девицу, -- говорю вам, что
без этого рассказ невозможен.
Город Гераклея расположен между Вифинией и Фригией, на Ахерусийском
полуострове, в устье реки Ахерон, и трехрядный корабль доплывает от Византии
до Гераклеи за один долгий день. Места тут благодатнейшие: мирты, орехи,
померанцы плодоносят необыкновенно, горы и море исполнены дивной красоты,
земля тучна, а в горах с широко разбежавшимися, пологими склонами есть
серебро и железо.
Город был основан выходцами из Мегар, однако задолго до этого Геракл,
отправившись за поясом Ипполиты, победил царя бебриков Мигдона и отдал
здешние земли Лику, царю мариандинов.
Мегарцы, выводя колонию, потребовали эти земли обратно, фригийцы
ответили отказом; Лисимен, предок Клеарха, Пандионид повторил подвиг
Геракла, разбил мариандинов и обратил их в наказание за неблагодарность
навеки в рабов наподобие илотов и пенестов.
(Впрочем, Неоклиды, которые переселились в Гераклею позднее и возводили
свой род к Полидевку, говорили, что царь бебриков звался не Мигдоном, а
Амиком и убил его Полидевк, а не Геракл.)
Пандиониды -- старейший род Гераклеи, приплыли из Мегар по пути
аргонавтов, мимо Симплегад, а не мимо Халкидики. Это путь, по которому
никогда не проплыть торговцам с товарами, по нему плавают лишь воины и дары.
В это время в Гераклее был как бы золотой век: каждый обрабатывал свой
участок, довольствуясь необходимым, простой народ питал уважение к знати, а
знатные люди были чужды алчности и полагали, что достойней раздать золото
друзьям, приобретая их защиту и поддержку, нежели дрожать над ним и
закапывать его в землю; железные рудники в горах, земля и мариандины,
бессильные владеть собой из-за отсутствия разума, были в общей
собственности.
В Мегарах же чернь стала требовать передела земли и прощения долгов:
знакомая пагуба, словно созданная для того, чтобы разъедать изнутри лучшие и
процветающие государства. Чернь бродила по домам, требуя подаяния и, если не
находила его достаточным, расправлялась с обитателями: однажды народ снес
знатных младенцев со всего города на ток и пустил туда быков. А потом, как
это часто бывает везде, где зависть делает невыносимым блеск богатых, к
власти пришел тиран Феаген, и множество людей бежали из Мегар в Гераклею.
Как раз в то время, когда Кир овладел Мидией, ойкист Гнесиох опять
вывел в Гераклею колонию, но, как я уже сказал, "сто семейств" были там
раньше. Начались войны с фригийцами. Из полученной земли каждому колонисту
выделили навечно по шесть плефров и участок для застройки в городе. Помимо
народного собрания, в котором принимали участие все способные к военной
службе и владеющие землей, был учрежден совет трехсот, он же избирал
десятерых эсимнетов из лучших граждан.
Никто не смел облагать налогом свободного гражданина или платить
должностному лицу, словно поденщику, и должности сами собой принадлежали
лучшим.
Знать соревновалась не в подачках народу, а в сооружении храмов. Подати
взимали с фригийцев, пошлины -- с торговцев. Сумма пошлин все росла, а после
неудачи ионийского восстания в дорийскую Гераклею хлынули ионяне,
испорченные тиранами, персами и торговлей. Так-то получилось, что лучшие
люди бежали от горшечников и колбасников в Понт, а на самом деле проложили
горшечникам дорогу, -- вскоре одни стали тайком продавать землю, а другие
обирать своих граждан.
Тогда город вывел несколько колоний с тем, чтобы удалить безземельных
из города и наделить их землей, ибо, бесспорно, лучший способ отвратиться от
посяганий на чужую собственность -- это иметь свою.
Последнюю колонию, Херсонес, вывели лет за тридцать до описываемых
событий, по предложению Клеонима, деда Клеарха.
Клеоним был избран эсимнетом, когда афинянин Ламах разорял гераклейскую
хору, и сумел удержать Ламаха от поддержки городских болтунов, а гераклеотов
-- от необдуманной расправы с афинянами. Через год он, однако, сложил с себя
должность, говоря, что эсимнетия -- это, в сущности, выборная тирания и
нужна лишь во время войны или смуты.
Во время описываемых событий во главе лучших людей и во главе города
стоял муж по имени Архестрат, человек безупречной честности и
придерживавшийся умеренности во всем, как в частной, так и в общественной
жизни. Он неоднократно говорил, что бедные имеют право на жизнь и имущество,
а богатые имеют право не быть разоренными в результате обогащения бедняков.
Полагая неразумным, чтобы людям, расстроившим леностью и небрежением
собственное достояние, было вверено достояние общественное, он препятствовал
необузданной демократии, однако облегчил бремя долгов, а также учредил суд
по образцу афинского. Полис выдавал за участие в нем по два обола.
Вскоре после этого поссорились два молодых человека, знатных юноши,
Эветион и Аристодем: Аристодем собл.азнил любимца Эветиона, а последний в
отместку -- его жену. Народ, подстрекаемый друзьями Аристодема, выставил
Эветиона на городской площади с колодкой на шее, и от этого произошел раскол
среди аристократии. Воспользовавшись им, Архестрат вместо деления по трем
филам со знатью во главе убедил людей разделиться на шестьдесят сотен, так
что имущие были рассеяны по сотням среди народа; ввел правило платить налог
не с земли, а с имущества и вдвое увеличил совет трехсот за счет недавно
разбогатевших. Последним обстоятельством не только знать, но и многие из
народа были недовольны и воспротивились, когда некто рыбник Фаней стал
добиваться архитеории. И действительно, когда знатный человек за свой счет
строит корабли или снаряжает посольства для города, тут ведь речь идет не о
тратах золота, а о том, чтоб удача, сопутствовавшая предкам и ставшая
золотом, сопутствовала кораблю.
Авторитет Архестрата был неоспорим, пока неудачная война с тиранами
Боспора не дала желанного повода Метону, главе демократов, обвинить совет
шестисот и Архестрата лично в изменен растрате общественных денег.
Город, казалось, стоял на пороге гражданской распри, и все чаще и чаще
раздавались требования передела земли и прощения долгов, словно Метону было
неведомо, что первая мера приведет к запустению обширных пашен, а вторая
окончательно подорвет всякое доверие в денежных делах.
Как то часто бывает в городах, где вражда разделяет людей как бы на два
государства -- бедных и богатых, -- рознь на этом не останавливается, и
внутри каждой партии тоже возникают различия. Отец Клеарха зачастую
противился Архестрату, считая, что там, где простому народу отдают власть,
народ отбирает и имущество, и тогда, стоит привыкнуть к жизни за чужой счет,
дело легко доходит до тирании, едва лишь найдется вожак.
Клеарх, однако, стал на сторону Архестрата, и осмотрительность его
снискала ему любовь лучших людей, а щедрость -- любовь народа. В самом деле,
молодой Пандионид богатство свое употреблял не на бесполезную роскошь, но,
казалось, заботился о пропитании народа, раздавая хлеб, облегчая, сколько
возможно, бремя долгов и заступаясь за бедняков, и невинный всегда мог
рассчитывать на его справедливость, а виновный -- на его милосердие.
Выказывая осмотрительность, он полагал, что законы следует менять с
осторожностью, ибо слишком часто, когда начинают ломать существующие порядки
во имя блага, тут же начинают ломать их во имя зла.
Желая отвергнуть подозрения в нечестии, он обновил старинное общество
оргеонов Эвия. Множество имущих и неимущих, а также неполноправных
метанастов участвовали теперь в общих трапезах, как бы сплачиваясь вокруг
почитаемого героя и самого Клеарха.
В это время Клеарх был неравнодушен к одному мальчику-рабу, но хозяин
наотрез отказался отступиться от него. Мальчик как-то ночью сбежал к
Клеарху, обливаясь слезами и показывая ужасные шрамы, и просил похитить его
у хозяина или оспорить в суде. Клеарх, однако, то ли поняв, что мальчик
подослан врагами, то ли вследствие добродетели, ставшей из привычки второй
натурой, дал мальчику денег и прогнал его, сказав: "У меня теперь слишком
ревнивая любовница".
Честолюбие бешеное, ненасытное, страсть по имени плеонексия, многоликая
и неизменная, распространившаяся меж греками той поры, сжигала его. Людей
неполноправных побуждала она рыскать по морям, промышляя торговлей и не зная
предела в искусстве наживать деньги ради денег, одержимых честолюбием звала
и заискивать перед народом и помыкать им: ибо, в самом деле, народ не терпит
людей выдающихся среди себя, но только выше или ниже.
Следует, однако, признать, что честолюбие, хотя и порок, все же ближе к
добродетели, чем алчность, ведь стремление к славе меняет лицо. мира; а
искусство наживать деньги ради денег возбуждает лишь зависть толпы или
правителей и желание завладеть неправедно нажитым добром.
Клеарх отправил послов в Дельфы, к Аполлону. Оракул был весьма
двусмыслен и дал демагогам новую пищу для насмешек. Локсий сказал:
Прочь от святыни моей! В храме фригийского бога
Ждет, о властитель, тебя Ники победный венок.
Говорят, что народ подобен женщине. Честная женщина не любит, когда ей
сразу предлагают то, к чему она стремится, но хочет подарков и ласковых
взглядов прежде слов. Нельзя навязывать ей свою любовь: надо дождаться, чтоб
она сама о ней мечтала, тогда и станешь желанным. Также народ прежде полюбил
Клеарха за его щедрость, а потом увлекся его словами.
Вскоре Клеарх и его сторонники стали добиваться вывода колонии в
близлежащую долину во Фригии: и почва тут была тучная, и гавань удобная, и
горную дорогу в глубину Азии было легко одолеть во время мира и легко
запереть во время войны.
Для Метона это было, однако, как если бы он сложил весной в кучу
обрезки лозы и собрался поджечь, чтобы согреться, а некто воспрепятствовал
ему и предложил посадить обрезки в землю, ибо они способны еще укорениться и
принести добрый плод.
Метон злился и повторял гражданам совет Афинодора: наказывать тиранов
уже за те зловредные помыслы, которые они бы осуществили, если бы были в
состоянии; ибо часто, если не накажешь подозрительного, потом уже не сможешь
наказать тирана. "Разве неясно, -- восклицал он, -- что человек этот раздает
деньги народу, чтобы купить его любовь, и рвется к тирании!"
Клеарх на это везде говорил: "Я, однако, раздаю народу собственное
имущество, а Метон хочет раздать чужое. И если первое называется щедростью,
то второе издавна называется грабежом!"
Архестрат, встревоженный столь явным честолюбием и видя, что Клеарх
окружил себя людьми, более преданными ему, чем закону, попытался
воспрепятствовать выводу колонии в совете шестисот, но увидел, что юноша
свой молодой возраст, запрещавший ему доступ к общественной должности,
обратил из недостатка в преимущество. Дело в том, что по настоянию
Архестрата в совете шестисот заседали как старые роды, искони владевшие
землей, так и люди, недавно обогатившиеся через приобретательство. Так как
Клеарх не выступал публично, а скорее беседовал с глазу на глаз, то с людьми
новыми он рассуждал, что бедность не должна быть ни препятствием для
человека трудолюбивого, ни источником выгод для бездельника. А людям
родовитым на упреки в расточительности отвечал: "Мои предки основали город,
что же мне подражать новым богачам, которые зарятся на имущество знати, а
свое не спешат раздавать? Они нажили свое добро обманом и мошенничеством,
что ж хорошего в их власти?"
Тогда-то неожиданно для всех Архестрат вынес вопрос о войне на
обсуждение всех граждан.
Семнадцатого таргелия созвали народное собрание, и первым говорил
Метон, размахивая по обыкновению руками и громко вопя.
М е т о н. Народ, доколе будешь ты обманываться и вместо свободы дома
завоевывать для богачей земли за морями? Не так давно затеяли они войну с
тиранами Боспора, и что же? Люди бедные заложили земли и дома, чтоб купить
оружие, и одни лишились жизни под Херсонесом, другие -- отеческого
имущества, скупленного задешево в Гераклее.
Неужели вы допустите, чтобы деньги, собранные для войны, опять были
утаены олигархами и послужили обогащению богатых и обнищанию бедных?
Если бы голосовали тотчас после речи Метона, то, наверное, не нашлось
бы ни одного желающего записываться в колонисты. Многие плакали и кричали.
Клеарху долго не давали говорить. Наконец он вышел перед народом, укрыл
пристойно руки полами плаща и сказал так:
-- Клянусь Зевсом, Метон, тебе трудно угодить! То ты порицаешь меня за
щедрость, то упрекаешь в стяжательстве, словом, сам не знаешь, как опорочить
соперника.
Нечисто туг дело! Можешь ли ты поклясться, что возражаешь против этой
войны, думая лишь о благе народа? Или же ты просто подкуплен варваром
Ариобар-заном, который опасается за свои владения и везде поощряет
демагогов, полагая, что их власть приносит персам наибольшую выгоду?
Или же тебя всего больше страшит согласие, возникающее между гражданами
во время войны?
М е т о н. Клянусь, я думаю лишь о поборах с народа!
К л е а р х. Хорошо же! Тогда поручите эту войну мне, я сам заплачу
наемникам, так что расходы понесу я, а выгода достанется всему городу!
Предложение это было столь неожиданно для всех, что народ, какой-нибудь
час назад требовавший не допустить войны, тут же принял решение о выводе
колонии.
В городе только и было разговоров о предсказании Аполлона и храме
фригийского бога, где молодого полководца ждет победный венок. Помимо
наемников множество гераклеотов записывалось в войско, будучи обязано
Клеарху в хорошем и в дурном. Но тут неожиданно пришло известие, что
вифинский царек заключил союз с сатрапом Фригии Ариобарзаном, а сын его,
ровесник Клеарха, девятнадцатилетний Митрадат, выпросил у отца начальство
над войском.
Два фригийских городка, подвластных Гераклее, Хела и Кандира,
подкупленные персом, изменили городу.
По предложению Метона граждане предложили продать жителей Хелы и
Кандиры, а имущество их распределить между гражданами.
У Клеарха в это время был кружок преданных товарищей; с ними Клеарх
говорил совсем по-другому, чем с народом; не от какого-то двоедушия, но
просто потому, чтоб они видели, что ночные его речи не похожи на дневные, и
чувствовали себя особо приобщенными, как участники элевсинских таинств.
Об этих-то людях Метон кричал везде, что глупо создавать в городе
войско, более преданное своему повелителю, нежели закону, и что Клеарх хочет
того же, что боспорский тиран Левкон: над гражданами он будет тираном, а над
завоеванными варварами -- царем, а то вернется с войском и захватит город.
Иные Метона слушали, а иные кричали, что он подкуплен Митрадатом.
Мнение гераклеотов переменилось; образумившись и не доверяя обоим
вожакам, они, как это в обычае при демократии, обоим и поручили начальство
над войском: один день стратегом был Метон, другой день -- Клеарх.
Накануне отбытия Клеарх пришел в дом к Архестрату, тот как раз
приступил к скромной вечерней трапезе. Клеарх сел на табурет, отодвинул
какую-то миску, взглянул номофилаку в глаза и сказал:
-- И чего ты добился? Метон будет через день отменять мои распоряжения,
я буду отменять его распоряжения, а в поражении опять обвинят тебя.
Архестрат молчал, понурив голову.
-- Архестрат! Я прошу не за себя, а за Гераклею! Не доплывет до цели
корабль, лишенный кормчего. Не победит врага войско, лишенное единоначалия!
Архестрат молчал. Клеарх посидел и ушел.
После его ухода сестра Архестрата, Агариста, женщина умная и ведшая его
хозяйство, с горечью сказала:
-- Что же это! Ведь юноша прав: единоначалие -- вещь, наилучшая для
управления войском.
-- Да, он прав! Только, клянусь Зевсом, он не видит разницы между
наилучшим управлением войском во время войны и наилучшим управлением народом
во время мира.
-- Неужели нет никакого законного способа остановить его?
-- Ни его, ни Метона, ни кого другого -- в этом-то все и дело.
Номофилак стукнул кулаком по столу и закричал:
-- Если бы я хотел, я бы стал тираном десять лет назад! Но я не хочу
пятнать себя преступлениями, потому что все в мире рано или поздно получает
возмездие, мерой за меру! А теперь я вынужден совершать гнусности, чтобы
пресечь похоть других!
Женщина спросила:
-- Но стоило ли назначать вторым стратегом Метона, о котором ходят
слухи, что он подкуплен персами?
Архестрат, который сам велел распространять эти слухи, ответил с
горечью:
-- Я надеюсь, что Метон и его друзья погибнут, чтобы смыть с себя
кровью такое обвинение.
С самого начала поход сопровождали дурные знамения. После переправы
через Сангарий раздали людям бобы: уже потом кто-то спохватился, что это
пища мертвых. У Клеарха при жертвоприношении вдруг сломался нож, однако он
не растерялся и, выхватив меч, рассек жертву.
Видя, что Митрадат избегает решительного боя. Клеарх приказал вырубать
деревья и опустошать поля, чтобы принудить перса к сражению. Из-за этих
трудов проходили в день не более двенадцати стадий.
В верховьях реки было святилище фригийского Диониса, Сабазия, внука
Сангария, туда-то и вел Клеарх войска. Везде говорили об особенном сне и
повторяли пророчество оракула о фригийском боге и победном венке; на самом
деле, думается мне, Клеарх никакого сна не видел, но старался укрепить дух
легковерной толпы, а сведения о местности собрал от лазутчиков заранее.
В седьмой день месяца боэдромиона пришли к святилищу; войско Митрадата,
отступив, было в двадцати стадиях; священная роща и участок были вырублены,
а храм разграблен и предан огню по приказу Митрадата. Кощунство потрясло
греков. . Клеарх созвал войско и сказал:
-- Боги лишили персов разума! Таков уж закон войны, что каждый
стремится нанести врагу всевозможный ущерб и не щадит ни людей, ни скот, ни
посевы; персы, однако, глупы, продовольствие они привозят с собой, забывая
кормиться грабежом, а богов норовят оскорбить!
Мыслимое ли дело, -- сказал Клеарх, -- нам бояться какого-то фригийца?
Разве вы не помните, как шесть тысяч греческих наемников подошли к Гераклее,
требуя продовольствия и кораблей; получили, однако, отказ, и город не
сомневался, на чьей стороне будет победа! А меж тем наемники, которых мы
даже на рынок не пустили, и царя победили, и прошли непобежденными через все
его царство! Город наш был сильнее наемников, которые были сильнее царя, так
неужто нам не справиться с сыном фригийского наместника?
Посмотрите, как они сражаются: в бои идут в штанах и в шапках, и
поэтому их легко одолеть; что до знаменитой их конницы, так конница эта,
пожалуй, хороша разве для преследования бегущих, и все, кто распускает слухи
о коннице, видно, заранее намереваются бежать!
От этих речей войско чрезвычайно ободрилось.
На следующий день Клеарх оделся местным крестьянином, напялил на голову
остроконечный колпак, взял два больших круга козьего сыра и отправился
продавать их в персидский лагерь.
Он уже высмотрел все, что ему было нужно, когда услышал над головой
по-персидски:
-- Эй ты, лазутчик!
И если вы хотите узнать, что случилось дальше, читайте следующую книгу.
Книга 2
О таинственных письмах, о завистливых колдунах, об исполнившихся
пророчествах, о сокровищах и темницах, о простодушных греках и коварных
персах, а также о различиях между грабителями, воинами, сборщиками налогов и
гелиастами
Книга 2
О таинственных письмах, о завистливых колдунах, об исполнившихся
пророчествах, о сокровищах и темницах, о простодушных греках и коварных
персах, а также о различиях между грабителями, воинами, сборщиками налогов и
гелиастами
Итак, Клеарх услышал: "Эй ты, лазутчик!" -- но и ухом не повел, а
продолжал заворачивать сыр в тряпочку и только потом неспешно обернулся.
Перед ним на золотистом жеребце с высокими ногами и долгой спиной сидел
молодой перс в длинном расшитом кафтане и шапке, закрывающей подбородок и
щеки. Конь был покрыт целым ворохом драгоценных покровов, перса сопровождала
свита.
Красотой и изнеженностью он походил скорее на девушку, нежели на воина,
а в глазах его, черных и влажных, светились ранняя развращенность и
своеволие.
Перс, однако, обращался не к Клеарху, а к старику фригийцу с корзинкой
смокв, необыкновенно крупных и привлекательных. Старика схватили, он
побледнел, норовя повалиться на землю, и закричал:
-- Клянусь, я просто местный крестьянин, да меня тут многие знают!
-- По скольку ты продаешь свои смоквы, честный крестьянин? -- спросил
Митрадат, а это был именно он. Старик ответил, и Митрадат засмеялся: --
Клянусь Ахура-Маздой, ты продаешь их втрое дороже справедливой цены, никто
не хочет их у тебя покупать, и под этим предлогом ты обошел весь лагерь!
-- Мои смоквы крупнее и вкуснее, -- отвечал старик, -- вот я и продаю
их дороже.
-- Неужели? -- сказал Митрадат. -- Надо проверить.
Тут старика привязали к дереву, а знатные персы обступили его, и
Митрадат пустил корзинку по кругу. Все ели и плевали в старика косточками, а
он только зажмуривался, кланялся головой во фригийском колпаке и повторял:
-- Слава владычице! Слава владычице!
-- Эй! -- сказал Митрадат. -- Кого ты хвалишь: Анахиту или Кибелу? И за
что?
-- Господин! Я сегодня думал, что нести на продажу: смоквы или персики,
и если бы я понес персики, то косточка от персика давно выбила бы мне глаз!
Тут Митрадат рассмеялся и сказал:
-- Напротив! Ибо я очень люблю смоквы и не люблю персиков. Ты
действительно отличный садовник, и я беру тебя с собой в Даскилий.
Сражение было в четвертый день месяца боэдромиона, и в этот день
войском командовал Метон, а Клеарх стоял на правом крыле с
тяжеловооруженными всадниками.
Войска с обеих сторон состояли из греческих наемников, у гераклеотов
еще была фракийская конница и пращники-меоты, а у персов конница была своя,
с Митрадатом во главе. Пехота персов стояла вверху по склонам двух пологих
холмов, и ей удобней было бежать вниз.
Иларх-наемник посмотрел, как Митрадат крутится во главе конников,
сверкая на солнышке, и сказал:
-- Какой красавец! (Иларх был неравнодушен к красивым юношам.) Никогда,
однако, не видел такого глупого расположения! Кто же выдвигает левое крыло
вперед?
В это время во вражеском лагере запели пеан, издали клич в честь
Энниалия и бросились вниз. Метон стоял у алтаря и приносил жертвы одну за
другой, но жертвы были неблагоприятны, и он не решался двинуть войска.
Клеарх увидел: левое крыло персов уже теснит эллинов, а Митрадат
спешно, без прикрытия послал в обход пельтастов, и дело вот-вот кончится
разгромом. Клеарх сказал:
-- Надо напасть на пельтастов, идущих в обход без прикрытия!
Иларх возразил:
-- Жертвы пока сулят поражение, сигнала к бою нет!
-- Жертвы сулят поражение Метону, а не мне, -- и Клеарх пустил коня
вскачь. Всадники устыдились и поскакали за ним. Они изрубили
легковооруженных воинов, потом зашли в тыл правому крылу, спешились и начали
рубиться. Персы не выдержали, и сражение быстро превратилось в беспорядочную
резню. Слушались только Клеарха; преследовать врагов прекратили лишь ночью;
зажгли факелы, стали грабить лагерь и трупы и собирать пленных в одно место.
Захваченных греческих наемников привели в палатку Митрадата, где сидел
Клеарх.
Хрисон, дядя Клеарха, вошел вперед них. Палатка была вся убрана
драгоценными камнями и подушками, на столике стояла золотая и серебряная
утварь, корзинка крупных смокв, засахаренные фисташки и множество других
лакомств. Хрисон засмеялся и сказал:
-- Это не палатка полководца, это девичий шатер.
Тут он посмотрел на Клеарха. Лицо у племянника было страшное и совсем
бы белое, если бы не кровь на лбу. Клеарх невзначай вытер плащом пот. Клеарх
поднялся, спрятал кожаный свиток, который читал, кинул в рот горсть фисташек
и вышел.
Перед палаткой стояли пленные греческие наемники, Клеарх закричал на
них перед гражданами:
-- Боги покарали тех, кто сражался против свободы эллинов!
Командир наемников Бион, аркадянин, плюнул на землю и возразил:
-- Боги покарали тех, кто сражался под началом Митрадата! Этот
мальчишка бежал первым!
На следующее утро поставили трофей, развесили на деревьях оружие,
похоронили павших. Хрисон в присутствии других командиров спросил Клеарха:
-- Что за документы ты нашел в палатке перса?
Клеарх развернул папирус и, вглядываясь в арамейские буквы, стал
переводить набросок Митрадатова письма отцу, писанного, как, осклабясь,
сказал Клеарх, накануне сражения, в шестнадцатый день месяца багаядиша, что
Митрадату очень льстило, ибо день был посвящен Митре: "Отец, я изучил
повадки наемников и нашел, что каждому гоплиту правая сторона тела кажется
йенее защищенной, так как он держит щит слева. Поэтому каждый старается
напасть на противника справа и правое крыло выдвинуто вперед, а левое уходит
назад. И почти всегда выходит, что оба правых крыла побеждают, а оба левых
терпят поражение. После этого правые крылья как бы поворачиваются и сходятся
между собой, и это решает битву. Завтра же все будет по-другому: я так
усилил левое крыло, что оно-то и разобьет врага..."
Все командиры расхохотались, потому что назавтра был не семнадцатый
день месяца багаядиша, посвященный Сраоше, а четвертый -- месяца
боэдромиона; Хрисон смеялся вместе со всеми, однако помнил, что письмо,
поразившее племянника в палатке Митрадата, было написано на коже, а не на
папирусе.
Вечером в захваченном шатре устроили пир, и в числе приглашенных были
ближайшие друзья Клеарха, из граждан-среднего слоя, любящие имущество и
отечество, равнодушные к демагогам и философам. Было еще несколько пленных
греческих командиров, в том числе и Бион, совершенный аркадянин, грубый и
честный. Бион уже успел как-то привязаться к Клеарху, потому что Метон,
отстаивая интересы черни, грозился продать пленников. Кроме командиров на
пиру был давний друг Клеарха, афинянин Стилокл, и брат его, Тимагор. Оба
явились к войску совсем недавно.
Клеарх пил больше других и смеялся над Метоном, который надеется через
раздел имущества, которое ему не принадлежит, добиться власти, которой он не
достоин.
-- Нет, -- говорил Клеарх собравшимся благонамеренным гражданам, --
никакой разницы между управлением хозяйством и управлением полисом. Таков уж
закон положен городу: тот, кто хочет быть могучим, должен меньше тратить и
больше приобретать.
Только справедливо нажитое идет впрок, а желание поживиться добром
граждан никогда не ведет к гражданскому миру. Справедливое же приобретение
бывает тогда, когда греки, оставив внутренние распри, нападают на врагов и
захватывают их добро, ибо добытое в честном бою по праву принадлежит
победителю.
-- Клянусь Зевсом, -- воскликнул спартанец Бион, -- вот великий
человек, способный разорить всю Фригию, а то и Лидию! А этот мерзавец Метон
хочет продать нас, словно мы варвары! А правда ли, юноша, что тебе известен
не только язык персов, но и тайны магов?
Клеарх, улыбаясь, отвечал, что поддержка людей основательных
могущественней варварских таинств, но улыбка его была как-то нехороша, и
сердце Стилокла, впервые видевшего друга после долгой разлуки, облилось
кровью: не таких, признаться, речей о справедливом стяжании ждал он от
Клеарха.
А брат его, Тимагор, нахмурился и сказал:
-- Не так, Клеарх, говорили мы в Академии о государстве, устроенном
наилучшим образом. Там полагали мы, помнится, что в подобном государстве
должно быть устранено соревнование о большем и меньшем, и тогда равенство
имущества и простой образ жизни, одинаковый для всех, воспитают в гражданах
чувство самоотречения и обеспечат внутренний мир. Очевидно, при общности
имуществ исчезнет и вражда между гражданами, возникающая вследствие
развращающего изобилия у одних и нехватки в необходимом у других. Исчезнут
сами собой зависть и недоброжелательство, ссоры, сплетни, козни, пропадут
воры и сутяжники -- кто же станет воровать или судиться из-за общего? Что ж
ты молчишь?
Честные гераклеоты, сидевшие вокруг, с беспокойством посмотрели на
Клеарха, ибо на далекий Ахерусийский полуостров не проникла еще
благодетельная философия и граждане по простодушию своему полагали, что
тяжбы происходят вследствие того, что такова уж природа человека, а не из-за
отсутствия общности имущества, ибо по опыту знали, что вещи, находящиеся в
совместном владении, вызывают тяжбы и распри чаще всего.
Клеарх улыбнулся с некоторым беспокойством и сказал:
-- Что ж, Тимагор! Будь предлагаемое тобой государственное устройство
наилучшим, оно было бы где-нибудь осуществлено.
Т и м а г о р. Однако и Платон, и Фалес, и Гипподам, и многие, если не
все, рассуждающие об общественном устройстве, придерживаются такой точки
зрения. И разве мало законодателей действовало в этом направлении? Разве
Залевк не запретил перепродажу товара с целью наживы? Разве Филолай не
запретил занимать должности тем, кто занимался делами на рынке? Разве не
наблюдали по приказу Периандра, чтобы никто не тратил больше заработанного?
Разве, наконец, Ликург не уничтожил пагубу частной собственности и с ней
вместе раздоры и распри, так что вся Спарта стала как бы единым военным
лагерем, и не является ли она до сих пор благодаря этому счастливейшей
страной, избавленной от терзающих всю Элладу потрясений?
Тут одни стали соглашаться, другие -- возражать братьям, я же считаю,
что лучше нам тут не касаться этого предмета, нежели излагать его вскользь:
ведь герой нашего повествования не Платон, а его ученик, Клеарх.
А Клеарх чрезвычайно досадовал на неуместный разговор.
Говорить он умел и любил, но твердо знал, что истинный властитель
распоряжается не словами, а жизнями. Не с философами и не на пирах собирался
он вести речи. Подобно толпе, был он равнодушен к истице; в отличие от
толпы, жаждут господства, а не подчинения и предпочитал причинять
несправедливости, нежели терпеть их.
-- Что ж ты молчишь? -- повторил Тимагор.
Клеарх засмеялся и, как будто играя в коттаб, плеснул вино из чаши в
чашу, поднял ее и сказал:
-- Во здравие Гераклеи!
Т и м а г о р. Ты, однако, избегаешь моего вопроса!
К л е а р х. Скажи, друг мой, одобряешь ли ты тиранию?
Т и м а г о р. Думаю, никто не будет отрицать, что среди общественных
устройств это -- наихудшее.
К л е а р х. Однако Дионисий в Сицилии стал тираном, обещав народу
прощение долгов и раздачу земель и делая то, что нужно для устроения твоего
идеального государства.
Т и м а г о р. Дионисий заботился не о справедливости, а о том, чтоб
граждане стали надежными стражами власти, поступающей несправедливо.
К л е а р х. Несомненно. Однако согласись, что никто еще, разделив
землю, не возродил золотого века, однако многие, разделив землю, обрели
власть. И что тираны в своем могуществе опираются на ненависть народа к
богатству, которую одобряешь и ты.
Тут Стилокл воскликнул:
-- Это нечестно, Клеарх! Брат мой говорит не о нынешних людях, чья
природа выродилась и извратилась, но о порядке наилучшем, царившем в золотом
веке Тебя спросили: "Если ты должен разделить четыре яблока на восьмерых,
сколько достанется каждому?" -- а ты отвечаешь: "Я ни с кем не буду делиться
яблоками!" Клянусь, это ответ мальчишки или варвара, и недаром, оказывается,
ты по своей воле изучил их язык!
К л е а р х. Не странно ли, однако! Ты хвалишь порядки варваров и
упрекаешь меня за то, что я знаю их язык?
Тимагор рассердился за брата и громко сказал:
-- Великий Фемистокл по постановлению народного собрания казнил эллина,
переводчика Ксеркса, за то, что тот использовал язык свободных людей для
передачи слов варвара!
К л е а р х. Что ж! Боги великодушнее Фемистокла. даже оракул в Дельфах
говорил со мной по-персидски!
Т и м а г о р. Помилуй, что же персидского в его ответе?
К л е а р х. Слово "властитель". Это ведь не греческое слово, не
"базилевс" и не "тиран".
Т и м а г о р. Я встречал его у Гомера.
К л е а р х. Именно. И как часто у Гомера, это слово чужеземное. У
персов "каран" значит повелитель, "kara", a "kara" значит "народ и войско".
Каран -- это был титул Кира, пока тот от имени царя, а на самом деле
самовластно управлял всей Малой Азией, пока не решился на мятеж и не погиб.
Тимагору было очень досадно, что Клеарх намекает, будто Гомер
заимствует слова у варваров, и он воскликнул:
-- Клянусь Зевсом, этот оракул скверен во всех отношениях!
Многие засмеялись.
У Клеарха в руках бьша тонкая серебряная чаша, из которой он пил
здоровье Гераклеи. Клеарх сжал эту чашу с такой силой, что сплющил ее и
расплескал вино по столу. Он вскочил, чтоб отряхнуться, и вдруг сказал:
-- Что ж, Тимагор! Я не персидский царевич и не упущу свой случай! Что
же, однако, ты попросишь у меня, когда я буду, как Кир, распоряжаться
судьбами Азии и Европы?
Тимагор расхохотался:
-- Право, властитель, с меня будет достаточно, если ты передашь мне вон
тот пирог с угрем, который так хорошо смотрит на меня. Кому-кому, а уж не
тебе верить чудесам и пророчествам.
Клеарх был пьян не столько от вина, сколько от недавней победы.
-- Хорошо, -- вскричал он, -- И десяти лет не пройдет, как я исполню
твою просьбу, Тимагор! И, клянусь Зевсом, ты сгрызешь себе руки по локоть,
что не попросил большего.
По возвращении в город Метон обвинил Клеарха в святотатстве и
потребовал его казни или изгнания -- ведь тот начал сражение вопреки воле
богов.
Сторонники Метона всюду шептались: можно ли ожидать, что тот, кто не
уважает богов, доставивших величие городу, будет уважать граждан?
Несомненно, боги хотели пресечь помыслы человека, жадного до славы, увидев,
что помыслы эти сулят выгоду честолюбцу, но погибель государству.
Ходили слухи, что для Клеарха победа над персами -- только первый шаг к
победе над гражданами. Настоящая же причина недовольства была в том, что
Клеарх решительно воспротивился воле народа относительно Хелы и Кандиры.
Народ также постановил продать пленных наемников, деньги распределить между
гражданами, а командиров казнить; Клеарх имел дерзость заявить, что наемники
уже обещались ему служить. "Уж верно, соучастниками будущих преступлений",
-- заявил Метон. Несколько смертников, в том числе командир их Бион, бежали
из-под стражи, и подозрения народа переросли в уверенность.
За день до суда Клеарх был необыкновенно мрачен и во всеуслышание
воскликнул:
-- Клянусь, можно подумать, что послезавтра все-таки не первый день
месяца пианепсиона, а пятнадцатый месяца варказана!
А вечером он пришел в дом к Архестрату; во дворе по кругу ходил осел с
завязанными глазами, сбивая масло; пятилетний сын Архестрата бегал за ослом
с венком, Архестрат смеялся и плел для сына второй венок, а рядом Агариста и
ее служанка стелили для отбеливания холсты.
Клеарх постоял рядом с Архестратом, потом сказал:
-- Знай, что я не боюсь завтрашнего суда. Я мог бы сыграть с тобою на
суде скверную шутку, но я не хочу иметь в тебе врага; ты знаешь, что мои
воины захватили шатер Митрадата. Я хотел показать на суде в свое оправдание
вот это письмо, найденное в шатре, но теперь решил отдать письмо тебе, чтобы
ты поступил с ним, как найдешь достойным.
С этими словами он отдал письмо и ушел, не дожидаясь ответа.
Покончив с холстами, Агариста увидела, что брат сидит с письмом и
недоплетенным венком. Она подошла и взяла письмо. Это был кожаный свиток, из
числа тех, что выделывают в Пергаме, и подобно большинству дорогих писем
такого рода ответ на него был написан на оборотной стороне.
На лицевой стороне было письмо Митрадата Метону:
"Мне нетрудно видеть, что место для колонии удобно не для мореплавателя
и не для земледельца, а для человека, который хочет иметь лагерь для войны
во Фригии и Малой Азии, и такой человек не потерпит вокруг ни высших, ни
равных себе. Я истратил десять тысяч дариков на эллинских наемников, чтобы
уничтожить дурную поросль, и я предлагаю тебе столько же, если ты вырвешь
корень. Ведь Архестрат уже распускает по всему городу лживые слухи, будто ты
мною подкуплен, и настаивает на изгнании; лучше вождю народа быть изгнанным
за настоящую измену, а не за мнимую, дабы вина за несправедливый приговор не
пала на народ. И еще ты знаешь, что мой отец во всех подвластных ему городах
поощряет сторонников народовластия, а у нас в обычае следовать воле отца. И
мой тебе совет: добиться осуждения жителей Хелы и Кандиры. Это так или иначе
повредит Клеарху, потому что, если он не согласится с народом, ему не
простят упущенной добычи, а если согласится, то ни одно фригийское племя не
покорится ему с миром".
А на оборотной стороне письма Метон доказывал, что гераклеоты не менее
и даже более многих эллинов заслужили право называться друзьями царя, и
обещал во всем поступать согласно воле народа и Митрадата.
Агариста испугалась и сказала:
-- Брат мой! Неужели ты прочтешь это письмо на суде? Ведь после такого
письма народ не только изгонит Метона, но и про тебя будут говорить всякие
гадости, a Клеарх получит полную силу.
-- Да, Агариста, я уже сказал, что ничто, преступившее меру, не
останется без возмездия. Вольно же мне было распускать слухи про Метона! А
письмо это я, конечно, прочту.
Из-за особой важности процесса народных судей было тысяча и один, а суд
собрался вне городских стен, у пещеры Эвия и пропасти шириной в два плефра,
куда Геракл спускался за Кербером.
Солнце было высоко; священная дорога была засыпана увядшими гирляндами
после недавно миновавших осенних Дионисий; после старого платана на повороте
была видна скала над пещерой, усаженная живыми деревьями и любопытными
людьми, как бы являющая собой подобие сцены. Большинство людей, обязанных
Клеарху, остались в войске в заливе Кальпы, и присяжные состояли из тех, кто
не хотел записываться в колонисты и во всем, предпринятом для общего блага,
видел козни богачей. Обвинения Метона были приняты благосклонно, а закончил
он речь так:
-- Справедливо ли, когда кто-то купается в роскоши, а бедняки не имеют
необходимого? Взгляните на себя, о судьи, на свои латаные лохмотья и чиненые
одежды! Вы получите по два обола за сегодняшнее заседание, чтоб купить себе
сушеной рыбы и черствого хлеба, и разделите эту жалкую подачку Архестрата
меж своими голодными детьми. А меж тем, если разделить меж народом состояние
преступника, на каждого выйдет по двадцать мин! Судьи, у вас не будет хлеба,
если вы не вынесете обвинительного приговора!
Речь Метона произвела сильное впечатление, и Клеарх, защищаясь, начал
так:
-- Человек богатый -- как бы управляющий имуществом, которое
принадлежит народу. И народ, как хозяин, вправе прогнать управляющего. Но на
чей счет будете вы угощаться на празднике Эвия? Кто будет снаряжать корабли
и строить храмы? Умный хозяин не рубит плодоносящую маслину, не пускает
виноградную лозу на дрова -- так еще неразумней губить тех, кто подобен
волшебной лозе, из которой сочится готовое вино и масло...
По чьей, однако, воле затеян этот процесс? По воле богов? Только,
думается мне, зовут этого бога не Зевсом, а Ахура-Маздой!
Тут Архестрат вышел перед народом, выпростал руку, доселе пристойно
прикрытую полой плаща, и стал читать кожаный свиток.
Крик поднялся такой, что заседание отложили на завтра.
Утром стало известно, что Метон бежал из города. Многие считали, что
демократы не связались бы с персами, если бы не слухи, распущенные
Архестратом.
Архестрат подошел к обвиняемому и тихо заметил:
-- Ты, однако, слишком молод для гражданской должности.
Клеарх ответил:
-- Ты знаешь, мой дед и дядя не раз избирались жрецами Диониса.
Через час после положенных жертв оправдание Клеарха выглядело простой
формальностью, когда вдруг встал некто Протой и сказал:
-- Я чужой человек в вашем городе и прибыл пять дне и назад с кораблем
из Элеи, с кожами и тканями. И когда я увидел это письмо, я очень удивился.
Потому что клеймо, стоящее на этом пергаменте, показывает, что он сделан в
мастерской Лисиппа. И я не знаю, чему мне верить: письму, на котором
обозначено, что оно написано месяц, назад в Даскилии, или клейму и
собственному разуму, который говорит мне, что этот пергамент я продал пять
дней назад в Гераклее.
Стали спрашивать купца, кому он продавал кожу. Выяснилось, метеку
Лакратиду. Привели Лакратида, тот признал кусок кожи и сказал, будто продал
ее Хрисону, дяде Клеарха! Друзья Метона заявили, будто почерк Метона
подделан. Народ недоумевал, но тут выступил вперед человек по имени Агарид,
один из сторонников Метона, и заговорил так:
-- Удивительное письмо подсунул нам вчера Клеарх и как нельзя более
кстати для себя! Метона оно уличает в измене, а Архестрата -- в клевете...
Удивительное письмо: написал его перс, а пергамент куплен в Гераклее! И до
чего этот варвар хорошо пишет по-эллински! И какую воинскую проницательность
высказывает трусливый перс, не сумевший выстроить свои войска!
Есть, однако, у меня, -- продолжал Агарид, -- и еще одно письмо,
подлинное, от афинянина Тимагора, уехавшего две недели назад. И все мы
знаем, как отцу Клеарха перед смертью мерещились чудеса, а Клеарх в это
время был в Афинах. Так вот, Тимагор свидетельствует, что Клеарх в это
время, переменив обличье, был в Гераклее и что это он свел отца с ума
обманом и колдовством, а теперь морочит весь город!
Клеарх усмехнулся, друзья его обнажили мечи, и ни тысяча и один
присяжный, ни толпа, ни общественные рабы, следившие за порядком, не
осмелились их задержать.
В тот же день Клеарх бежал на корабле с деньгами, приверженцами и дядей
Хрисоном. На третий день пути, когда миновали Халкедон, началась страшная
буря. Волны то поднимали корабль до небес, то опускали на самое дно. Кормчий
велел править к азиатскому берегу, но Клеарху вовсе не хотелось во владения
Ариобарзана, он бранился и бил гребцов:
-- Клянусь олимпийскими богами! Я умру не раньше, чем отомщу этому
доносчику Тимагору! Я знаю, афиняне привыкли к доносительству, и как только
в казне кончаются деньги, так начинаются доносы, но боги не оставят
безнаказанным доносчика, который старается не из нужды в деньгах, но из
любви к народу!
Хрисон закричал ему:
-- Не вопи так громко, святотатец, а то боги услышат, что ты здесь, и
потопят корабль!
Клеарх отошел и бросился ничком на палубу от нестерпимой злобы на бога,
ибо лишь его почитал виновным в приключившейся с ним беде. Если б не
пророчество, не стал бы Клеарх просить жреческой должности; если б не стал
просить должности, Архестрат, верно, не стал бы подменять письмо; умный
человек Архестрат: глупый бы просто сжег письмо, а Архестрат просто
переписал его слово в слово на другой коже!
Часто случается, что море подобно Радаманту и Миносу судит людей по их
делам, и всем известна история о купце, который повез по морю продавать
бочки с двойным дном. половина -- вино, половина -- вода, а на обратном пути
буря смыла за борт половину денег, так что мошенник получил лишь
причитающееся.
Вспомнив все эти истории, матросы решили, что море гневается на
святотатца, угрожая мечами, загнали Клеарха в лодку и опустили ему туда мех
с водой и ячменных лепешек. Добро и деньги изгнанника матросы решили честно
разделить между собой; Хрисон плакал, его связали и кинули под лавку.
Клеарх не стал их ни о чем просить, а запрыгал в лодке и закричал:
-- О богах неизвестно, существуют они или нет, но уж если существуют,
то завидуют таким, как я, не таким, как вы!
Клеарха носило по волнам три дня, а потом выкинуло на берег.
Кругом него пели птицы, в воздухе вились бабочки и легкие стрекозы, и
росла рожь, густая и высокая, такая, что почти с головой скрывала человека.
Клеарх не знал, остров это или настоящая суша, Азия или Европа и люди
ли возделывали такую дивную рожь, а только встал и, собрав последние силы,
пошел по тропе, добрел до дороги и там и упал.
Он очнулся и увидел, что его теребят какие-то люди. Его напоили куриным
отваром, расчесали и умыли, и поставили перед всадником на богатой лошади, в
штанах и в шапке, закрывавшей волосы, уши и щеки.
-- Ты кто такой? -- спросил всадник по-персидски. Клеарх дождался, пока
его не спросят по-гречески.
-- А ты кто такой? -- дерзко возразил Клеарх.
-- Я маг и хранитель поместья, посвященного Аша-Вахишта, и я везу
доходы с него благочестивому и доброму человеку Митрадату, сыну Ариобарзана,
в Даскилий.
Клеарх испугался и ответил:
-- Я афинянин по имени Онесикрит, мой корабль разбился в недавней буре,
а я спасся волею богов.
Маг ответил.
-- Я буду кормить тебя и считать тебя своим рабом, пока за тебя не
придет выкуп из Афин, а сейчас я отведу тебя в Даскилий и отдам Митрадату.
Клеарх провел с караваном три дня, потому что с ним хорошо обращались и
очень цепко стерегли, а на третью ночь Клеарх расцарапал соломенную крышу,
выбрался наружу, забрал у спящего охранника меч и мешочек с монетами и
бежал.
На следующий день Клеарх пришел в случившийся по дороге фригийский
храм. Что делать? До Даскилия оставался день пути, и иной дороги вроде не
было. Там можно было сесть на корабль и плыть в Кизик или куда угодно, но
Клеарху очень не хотелось в Даскилий, столицу Ариобарзана и Митрадата.
Множество людей пришли к оракулу. Клеарх сидел во дворике на
солнцепеке, прислонясь к сырцовой стене. Он очень устал. Ему было досадно
ждать своей очереди, и еще у него было мало денег, и он думал, что без денег
хорошего оракула не будет. Вдруг порыв ветра сорвал со стены один из венков,
посвященных победе, венок упал бы на землю перед юношей, если бы тот не
протянул быстро руку и не схватил его. Грязные фригийцы вокруг зашептались;
Клеарх усмехнулся и надел венок себе на голову.
-- Это, однако, все пророчество, в котором я нуждаюсь, -- сказал он и
ушел.
Солнце уже клонилось к западу, когда он увидел, что его нагоняют
пятеро, а место было безлюдное.
Клеарх сошел с дороги, стал спиной к толстой смоковнице, положил руку
на меч и спросил:
-- -- Кто же вы будете: добрые люди или разбойники?
-- Мы, -- ответил старший среди них, киликиец по выговору, -- добрые
люди и отбираем только неправедно нажитое, и я думаю, что мы куда добрее
сборщика налогов.
-- Что ж, добрые люди, -- сказал Клеарх, -- у меня-то нет ничего, кроме
этого меча, одежды да еще вот венка, и, клянусь олимпийцем Зевсом, ничего из
этого я не намерен вам уступать.
Разбойники переглянулись, и один из них, по имени Тухра, сказал:
-- Это хорошо, что ты так храбро говоришь и говоришь по-персидски.
Потому что мы из Даскилия и у нас позавчера убили предводителя. А оракул
сказал: "Идите во двор моего храма и ждите человека, который сам себя
отметит знаком победы".
Тут Клеарх посмотрел и увидел, что разбойников уже десятеро.
-- Так как вы называете своего предводителя? -- переспросил он.
-- Каран, -- сказал Тухра по-персидски.
Клеарх в бешенстве швырнул венок на землю -- тот самый венок, что, по
аполлонову уверенью, ждал его в храме фригийского бога! О Локсий, извилистый
в пророчествах, так это над шайкой разбойников ты сулил начальство?
Тем же вечером подрыли лаз и ограбили дом финикийского менялы, а еще
через день натерли лица особыми зельями, подвязали под платье ножи и среди
бела дня поживились в лавке ювелира.
А в эти дни в городе случилось вот что: сатрап увидел сон и по этому
сну приказал всю неделю раздавать нищим и калекам по две лепешки.
Киликиец Себна сделал себе язву на ноге и сходил посмотреть.
Вечером воры собрались за трапезой, поели, помыли руки и стали
пировать, и тогда перс Тухра сказал:
-- Вот уже неделя, как Митрадат уехал молиться в храм, и его покои во
дворце стоят пустые, и говорят, его кладовые похожи на сказку. И сейчас есть
возможность их ограбить. Как вы смотрите на это?
Киликиец сказал:
-- Я хорошо смотрю на это, потому что тот, кто ворует у ювелиров, рано
или поздно попадется. А если мы ограбим дворец Ариобарзана, то он вычеркнет
имя этого разбойника Мания из списков предводителей городской стражи за то,
что тот не сумел уберечь дворец, и впишет туда наши имена.
"Я залезу в покои Митрадата, -- подумал Клеарх, -- и найду там другие
письма от Метона".
План Тухры был не сложен, но рискован.
В том месте, где раздавали хлеб, был склад для хвороста и колодец, а
рядом -- такой же колодец в самом дворце, в шести плефрах. Из одного колодца
в другой можно было сделать ход.
Отдушина в кладовой, которую они собирались ограбить, была близ
колодца. Отдушина была узка -- человеку не пролезть. Кто-то должен был
вылезти из колодца, взобраться на стену, зарезать стражников, пройти в
кладовую, спустить через отдушину мелкие ценные вещи и тем же путем
вернуться обратно.
Кладовая обычно была заперта, но назавтра сообщник разбойников должен
был напоить хранителя кладовой.
На рассвете, когда придет народ за хлебом, можно будет покинуть и склад
с хворостом.
-- Что ж? -- спросил Тухра Клеарха.
-- Что ж, -- сказал Клеарх, -- идти в кладовую, верно, надо мне, -- и
по общему кивку понял, что этого-то от него и ждали. И прибавил: -- Только я
еще поброжу по дворцу.
Накануне предприятия собрались в кружок, поели, помолились, принесли в
жертву двух петухов -- знамения были благоприятны. Тухра сказал:
-- Свидетельствую перед небом, что сокровища во дворце нажиты нечестно,
что не ради корысти мы идем на такое дело и не крадем ничего, что бы давно
не было украдено, -- а поэтому да минует нас зависть богов.
Вечером спрятались в колодце и начали рыть ход. Клеарх и киликиец не
рыли -- подлая работа, а сидели наверху. Киликиец ел ячменную лепешку с
кунжутом, доел и сказал:
-- Не мудрено, что греки такие бедные. У вас нет сатрапов, кто же
раздает народу хлеб?
-- Просто состоятельные люди.
-- А они-то зачем? -- удивился киликиец.
-- Чтобы народ сам не взял, -- ответил Клеарх.
Клеарх взял светильник, а это был особый, разбойничий светильник, не с
жиром, а с нефтью, которая освещает все вокруг и загорается от малейшего
нагревания. Так вот, Клеарх взял светильник и поднес его к стенке из
пестрого мрамора, прочитал искрошенные надписи и сказал:
-- А ведь этот дворец совсем недавно грабил Агесилай! И притом мы
делаем то же, что спартанец, только ему за это слава, а нам крест.
Тут вынули последнюю землю, и Клеарх с киликийцем пошли в колодец.
Клеарх вылез наружу, дождался обхода стражи, закинул веревку за зубец стены,
спустился в маленький дворик.
Огляделся. Во дворик выходило две мазаные комнатки. В одной, проходной,
сидел стражник и не спал, а терпеливо латал кожаный ремешок сандалии. В
другой комнате на трехногом табурете лежал узел его с пожитками и ужином.
Клеарх понял, что стражник не заснет и не уйдет, а убивать его
почему-то не хотелось; Клеарх взглянул на звезды и их расположение и понял,
что вряд ли успеет куда-то, кроме кладовой.
Тут что-то потерлось о ногу грека. Клеарх вздрогнул, опустил глаза:
кот, редкое животное, вроде ласки, от мышей.
Клеарх тихо поднял разжиревшего кота и пересадил через подоконник. Тот
подумал, подошел к узлу и с урчанием поволок из него куриную ножку.
-- Ах ты! Никак эта тварь добралась до курицы!
Стражник, отложив дратву, выскочил в соседнюю комнату; Клеарх
проскользнул дальше. Через мгновение вслед ему, мяукая и обиженно подняв
хвост, побежал кот.
Дверь кладовой была действительно открыта.
Клеарх скользнул внутрь. О боги! Откуда у персов столько золота, разве,
действительно, можно скопить столько золота справедливостью и мерой?
Клеарх спустил в дыру мелкие вещи, а крупные сначала смял так, чтобы
они тоже пролезли, выбрал себе красивый меч с золотой рукоятью и пошел к
двери. За углом опять послышались шаги стражников.
-- Ой, -- сказал кто-то, -- а я дверь забыл запереть!
Это был пьяный смотритель кладовой!
Заскрипел замок... Клеарх понял, что утром его застигнут.
-- Мяу! -- сказал он громко и стал царапать ногтем свой плащ.
-- Проклятый кот! -- сказали за стеной. -- Он там все платья изорвет!
Стражники отперли дверь, полезли внутрь и затерялись с дрянным факелом
меж сундуков. Клеарх выскользнул, перебежал комнаты и дворики, накинул
веревку на зубец стены, влез, спустился в Колодец.
Товарищей в колодце уже не было. Ход с той стороны обвалился.
Клеарх молча щупал рассыпавшуюся землю. Где-то кричали петухи. Уже
светало. Клеарх вылез наверх, перемахнул по веревке стену, спустился в
какой-то сад, побежал меж померанцев, опять стена... Там-то и углядел его с
плоской крыши стражник.
Дело было серьезное, Клеарха тут же привязали к столбу в присутствии
самого Ариобарзана. Схватили и того стражника, что чинил ремешок, принесли
кожаный коврик и стали бить от позвонка до позвонка.
Имени своего Клеарх решил ни в коем случае не называть и потерпеть до
полудня, когда начнется раздача хлеба и товарищи смогут уйти: а то, не ровен
час, их поймают, узнают, что в городе он недавно, выяснят, кто такой.
Но персидские плети, да еще в большом количестве, -- вещь нестерпимая,
Клеарх увидел, что не выдержит.
Но тут стражник понял, что пришел его последний час, решил поквитаться
с недругами и завопил, что, точно, пропустил вора за долю в добыче, а сквозь
наружные ворота его провели Кабус и Фарх.
"Вот негодяй, ведь ничего не знает, а невинных людей оговорил", --
подумал Клеарх и потерял сознание.
Занялись Кабусом и Фархом, а грека отнесли в каменный мешок.
-- Вот, ты товарища просил...
Когда Клеарх пришел в себя, он увидел: подземелье, молодой перс,
множество крыс.
Клеарх поглядел на перса и подумал: "Да ты никак тоже сикофант", --
потому что перс был грязный, а пальцы длинные и тонкие и манеры не
простонародные.
Перс стал его расспрашивать. Клеарх рассказал все, но настоящего имени
своего не назвал, сказал "Онесикрит".
Перс кивнул.
-- Все, наверное, так и было, только с этим венком тебя обманули: В
этой шайке после смерти предводителя многое, наверно, хотели стать на его
место и ни один не смог победить. Вот они и решили найти на время
постороннего. И я думаю, этот Тухра решил так: "Если он откажется идти во
дворец, я скажу, что он трус, убью его и займу его место, а если пойдет, то
будет схвачен".
Подумал и прибавил:
-- Воровские шайки подобно государствам гибнут чаще всего из-за
внутренних несогласий.
Вечером им дали немного бобовых стручков и воды, перс стал деликатно их
есть, а потом вздохнул:
-- Ты, Онесикрит, когда-нибудь пробовал медовое желе или фисташки с
медом, или смоквы, начиненные тертым миндалем и кунжутом?
Клеарх вгляделся внимательнее, вздрогнул и спросил:
-- Ты кто такой?
Юноша невесело рассмеялся:
-- Меня зовут Митрадат, я сын Ариобарзана.
-- За что же отец тебя бросил сюда?
-- Ему донесли, будто я хочу отравить его, представили яд и гадалку.
-- И он поверил?
Перс пытался устроиться на камне поудобней, но цепь мешала ему.
-- Что ж тут невозможного?
-- Почему же он тебя не убил?
-- Хотел сначала выяснить, истинен ли донос.
-- Выяснил?
-- Ну, так донос был ложный, это было ясно с самого начала: разве о
таких вещах становится известно до их совершения? Отец и доносчика уже
казнил...
Клеарх помолчал.
-- А почему же он тебя не выпустил?
-- Ну, -- сказал Митрадат, -- это вполне понятно. Если он меня в такое
место посадил, теперь-то я должен его ненавидеть?
С этими словами он лег спать, и Клеарх не знал, что и думать.
Ночью, однако, задрожали запоры. Клеарх проснулся; рядом стоял
Ариобарзан с факелами и слугами и говорил соседу:
-- Ты! Трус и лакомка! Я знаю, что ты отправил царю письмо с жалобой на
плохое обращение. Охранник по имени Фарх, сообщник воров, вынес его под
мышкой в восковом шарике! Берегись, если оно дойдет до царя! Лучше скажи, с
кем из купцов ты его послал, и напиши этому купцу, чтоб отдал письмо!
-- Отец мой! -- отвечал рассудительно юноша. -- Трудно мне отсюда
жаловаться, и я не знаю, о чем ты говоришь.
Тут он показал на Клеарха и стал рассказывать о том, что с ним
случилось.
-- Теперь ты видишь сам, -- сказал он, закончив, -- что этот человек
держался молодцом, а его товарищи сыграли с ним скверную шутку, и я прошу
тебя, отпусти его.
Лицо Ариобарзана пошло красными пятнами, он велел принести котел с
маслом, вскипятить, окунать в него веники и этими вениками хлестать грека,
пока тот не запузырится.
-- Как ты смеешь, -- сказал он сыну, -- будучи сам в немилости, просить
о милости для другого?
Клеарха привязали к крюку в стене. Митрадат помолчал и ответил:
-- Ахура-Мазда велел говорить правильные слова и делать правильные
дела. Мог ли я, зная твою справедливость, умолчать об этом человеке?
Тут Ариобарзан велел привести того стражника, который чинил 6ашмаки.
Тот, увидев кипящее масло, испугался и сознался, что никаких разбойников не
знает.
-- Негодяй! -- закричал сатрап. -- Ахура-Мазда запрещает лгать, а ты
своей ложью невинных людей обрек на смерть! Еще немного, и грех был бы на
моей душе!
Тут он повернулся к Клеарху и спросил:
-- Ты, Онесикрит, умеешь ли читать и писать?
Клеарха отвязали от крюка, и он сказал:
-- Умею.
-- Ну так я беру тебя к своим писцам и даю одежду и еду, потому что
человек, у которого нет занятия, все равно принужден будет воровать.
Неделю Клеарх провел среди писцов. А через неделю начальник, Филолай,
велел ему ходить самостоятельно и иметь дело с греческими купцами, и Клеарх
понял, что рано или поздно кто-то из купцов его узнает.
На восьмой день он купил в городе сладостей, фисташек и пальмового
вина, вынул из сандалии сонный порошок, который употребляли в шайке, смешал
его с вином и сладостями, взял с собой подпилок и веревку и пошел к темнице.
-- Куда идешь? -- спросил стражник у ворот.
-- Молодой господин спас мне жизнь, -- сказал Клеарх, -- вот хочу
проведать и принести угощение.
Стражник поглядел, забрал кувшин вина и сказал:
-- С молодого господина хватит и остального.
То же повторилось и у дверей каменной клетки.
Юноши выждали, пока стражники заснут, распилили цепь, переоделись в
платье охранников и бежали. В предместье финикийский меняла дал им лошадей,
оружия и денег.
-- -- Не выдаст ли он нас? -- забеспокоился Клеарх.
-- Нет, -- ответил Митрадат, -- я слишком задолжал ему. Если я пропаду,
его деньги тоже пропадут, а если я доберусь до Суз и добьюсь от царя места
моего отца, то я его не забуду... А вот морем я не могу плыть. Слишком много
подарков стребовал я со здешних купцов.
Они скакали как бешеные, и Митрадат позволил себе выспаться лишь тогда,
когда они оказались в Лидии.
-- А в Лидии ты отца уже не боишься? -- спросил Клеарх.
-- Кшатрапаваны Лидии и Фригии -- всегда враги, -- ответил Митрадат, --
и вот, к примеру, десять лет назад дядя мой, Фарнабаз, и Тиссаферн воевали
друг с другом. Кстати, эта война касалась и вас, потому что Фарнабазу
сначала помогала Спарта, а Тиссаферну -- Афины, а потом наоборот.
-- Да, -- ответил Клеарх, -- это была страшная война, только в Греции о
ней говорили по-другому. Говорили, что Афины и Спарта сражаются за
первенство в Элладе, а Фарнабаз, мол, сначала помогал спартанцам, а потом
афинянам.
Оба посмеялись, и потом Митрадат сказал:
-- Не станешь же ты отрицать, что афиняне были разбиты при Эгоспотамах
потому, что от них сбежали все гребцы; а гребцы сбежали потому, что персы
платили спартанским гребцам по четыре обола в день, а афиняне своим -- по
три, и то только в обещаниях; и что афиняне после этого никогда бы не
оправились, если бы дядя не отстроил на свои деньги их стены и не снарядил
афинянину Конону новый флот, который разбил спартанцев при Книде, и что со
времен Кимонова мира войну в Греции выигрывает тот, кому помогают персы?
Некоторое время они ехали молча, а потом Клеарх сказал:
-- Однако это безумие! Кто может быть слабее царя, у которого один
сатрап воюет с другим сатрапом?
-- Напротив, -- засмеялся Митрадат, -- в этом сила царя. Кшатрапаваны
воюют и шпионят друг за другом, и где же источник власти и осведомленности,
как не в раздорах подчиненных? Однако, -- прибавил Митрадат, -- если
наместник вздумает воевать не против соседа, а против царя, все другие
наместники объединятся против него. И мой тебе совет: никогда не становись
на сторону тех, если кто по безрассудству или от отчаяния взбунтовался
против царя, если, конечно, не уверен, что сможешь выгодно им изменить.
Этой ночью они заночевали в маленькой деревушке. Хозяин пошел вместе с
другими на озеро ловить рыбу, а Митрадат лежал с Клеархом на плоской кровле
и глядел на удивительное небо и частые звезды и думал, что от Даскилея до
Суз девяносто дней пути, а до звезд во много раз больше. Еще Митрадат глядел
на звезду Анахиту, которой царь недавно построил храм в Экбатанах, и ему это
не совсем нравилось, так как Митрадат был посвящен во все тайны магов, а
учение магов ни храмов, ни статуй не терпит.
Митрадат продолжал дневной разговор.
-- Вот так-то, -- сказал он, -- сила большой страны вытекает из
раздоров между равными, которые хотят отличиться в глазах царя, а
хозяйственным людям до этого дела нет. А в ваших городках из раздоров между
бедняками и богачами вытекает вечная слабость и нищета, и изгнания; и,
клянусь Ахура-Маздой, вы делите земли и конфискуете имущества, а потом
ломаете голову, почему данники персов богаче свободных эллинов. И начинаете
доказывать, что свобода и бедность лучше, чем богатство и рабство! Но я
скажу тебе: пока свобода не станет выгодной -- какое это ваше греческое
слово, -- экономически выгодной, она ничего не стоит. А видал ли ты, чтоб
свободные были богатыми?
Потом помолчал и, глядя на звезды, добавил:
-- Кстати, понял ли ты, что истинной причиной гнева отца была
проигранная битва? И мой план все-таки был хорош, и я бы разбил тебя, если
бы не оказался трусом.
У Клеарха похолодели кончики пальцев, и он спросил:
-- Как ты меня узнал?
А надо сказать, что у персов есть такое божество, Фарна, в виде сияния
над головой знатных и удачливых. Греки его не видят, видят только персы; и
Митрадат в ту ночь увидел Фарну у головы Клеарха и все понял.
-- Что же ты, однако, не признался моему отцу?
-- Чтобы он не сварил меня в свинце или масле...
Митрадат рассмеялся:
-- Он бы усадил тебя за свой стол и пожаловал бы тебе больше земли, чем
во всей твоей Гераклее! Разве персы убивают врагов, просящих о защите? Разве
царь не осыпал милостями и Фемистокла, и Алкивиада, когда народ прогнал их
за то, что их победы вызывали слишком большую зависть?
Уже светало, когда Клеарх проснулся, взял кувшин с водой и пошел по
малой нужде к краю крыши. И вдруг слышит, кто-то точит нож. А голос
спрашивает:
-- А за людьми управляющего уже посылали?
-- Может, сами управимся, их же всего двое?
Собеседник возразил:
-- Нет, надо связать их и послать за людьми Фарнака. Потому что он
предупреждал, чтобы мы таких вещей без его ведома не делали...
Клеарх разбудил Митрадата и рассказал о разговоре.
-- Вот, -- сказал с тоской Митрадат, -- отец хочет убить меня за то,
что я недостоин рода Артабаза, а лидиец хочет убить меня за то, что я -- из
рода Артабаза... Бежим!
-- Нет, -- возразил Клеарх, -- если мы убежим, они нас догонят и убьют.
Надо уезжать со спокойным сердцем.
Юноши спустились с крыши, подошли к окну и увидели, как хозяйкин сын
осматривает большой нож. Тут они вскочили в окно и прирезали его и двух
рабов, а женщину пожалели и привязали к столбу.
А потом Митрадат отворил соседнюю дверь и сказал:
-- Какая досада! Я забыл тебе сказать: это ведь царская деревня, и
здесь ведь ни смокву сорвать, ни свинью зарезать нельзя без ведома
управляющего.
И точно: за дверью, над желобом для стока крови, лежали два связанных
борова.
Юноши заторопились, и надо же: на выезде из деревни им попался хозяин с
рыбой в корзинке.
Клеарх сказал:
-- Мы решили ехать пораньше, и хозяйка сказала: если встретите моего
мужа по дороге, попросите его проводить вас.
У них была лишняя лошадь, и хозяин действительно ехал с ними несколько
часов. Клеарх, прощаясь, дал ему две мины:
-- Ты уж извини, так получилось, что нам пришлось рано уехать...
-- Это было не самое приятное общество, -- сказал Митрадат, глядя вслед
провожатому.
Клеарх ответил:
-- Этот человек вернулся бы, увидел, мертвецов, и за нами вдогонку
пустилась бы вся деревня.
Тут Митрадат подскакал к нему и хотел обнять, но место было неудобное,
он перевесился с лошади и чуть не упал.
-- Не время обниматься, -- сказал Клеарх.
-- Ладно, -- рассмеялся Митрадат, -- обниму, когда будет время. Однако
в Сарды мне теперь действительно нельзя; надо в Ионию: Тирибаз человек
страшный, но друг отца.
Кшатрапаван Ионии Тирибаз принял Митрадата, как сына, дал ему два
городка на пропитание и одежду и сказал:
-- Только посмей у меня уехать в Сузы! Эта вражда пройдет быстро, если
не идти с ней к царю. А то будет с тобой, как с Сохрабом.
Митрадат рассказал Клеарху об этом ответе, и грек спросил:
-- А кто такой Сохраб?
-- Сын Ростама. Герой Ростам возвел на бирюзовый трон Кай Хосрова, а
Сохраба убил как царского врага. Это не совсем так было, но царь сказал:
"Мощь Ростама необозрима, если сын будет с ним плечо к плечу, что останется
от моего трона?"
-- А ты что думаешь? -- помолчав, спросил Клеарх.
Кровь Митрадата все еще кипела при мысли о перенесенных пытках, он
прокусил губу чуть не до крови и сказал по-гречески:
-- А я думаю, что лучше быть Эдипом, чем Сохрабом.
Вскоре Митрадат попросил, чтобы Тирибаз внес Клеарха в список своих
друзей.
-- Он -- анарья, -- отказался кшатрапаван.
"Анарья" по-персидски значит то же, что "варвар" по-гречески. Тогда
Митрадат велел Клеарху явиться на следующий день на пир и непременно
опоздать.
Клеарх так и сделал и, войдя, увидел, что пир уже в полном разгаре:
золотые блюда, серебряные павлины, гости в тончайшем виссоне, благовония,
венки, розовая вода.
Знатный перс поднялся навстречу опоздавшему греку, поцеловал и обнял.
Гости дивились, и многие негодовали.
-- Знайте же, -- сказал Митрадат, -- этот человек мне дороже отца, ибо
отец, когда даровал мне жизнь, думал лишь о своем удовольствии, а Клеарх,
спасая мою жизнь, мог утерять свою...
Митрадат посадил Клеарха подле себя и, когда уже все поели, вымыли руки
и начади пировать с вином и музыкантами, сказал ему:
-- Я обещал обнять тебя тогда, когда от этого будет прок, и, как
видишь, исполнил обещание. Теперь многие будут приходить к тебе с просьбами,
чтобы ты походатайствовал за них. Однако говори мне, сколько тебе дали,
потому что эти люди будут норовить обмануть тебя и дать мало за то, что
стоит гораздо дороже.
Так прошел месяц, и однажды Митрадат сказал Клеарху:
-- Я слышал, что ты вчера не принял просьбы от одного финикийца и
вообще ты скопил меньше денег, чем мог бы.
Клеарх промолчал.
-- Ладно! -- сказал Митрадат. -- Этот финикиец действительно бесчестный
человек. Возьми его к себе и делай с ним, что хочешь, пока он не признает,
что должен тебе двадцать талантов. Или у вас так не делают?
-- Нет, -- сказал Клеарх, -- у нас так не делают. В Греции, когда
разоряют богатого человека, добро отдают не другому человеку, а всему
народу.
Клеарх взял к себе финикийца, однако пытать не стал, а обращался с ним
хорошо. Финикиец в благодарность отдал ему двадцать талантов золота и
сказал:
-- Я буду молить за тебя того, чье имя благословенно в вечности, чтобы,
когда с тобой случится то же самое, ты попал бы в руки человеку столь же
милостивому.
Эти слова запали Клеарху в сердце.
И вот однажды, когда Клеарх отдыхал, в саду раздался крик:
-- Клянусь Зевсом, я проучу этого взяточника и негодяя! И тут же
какой-то огромный человек, пьяный и с обнаженным мечом, перемахнул через
глиняную стену и бросился на Клеарха. Двое рабов пытались было схватить его,
человек подхватил их и шваркнул о стенку, подскочил к Клеарху, вонзил меч в
низенький столик и закричал:
-- Клянусь Зевсом! Ты ответишь за все! Тирибаз послал меня и солдат в
поместье Митрадата, а наглец управляющий стал жаловаться, что мы портим его
рабынь! У меня под началом тысяча здоровых мужчин, как они могут обойтись
без баб? А когда я окунул его в озеро, чтоб он успокоился, эта дрянь явилась
со взяткой к тебе!
Тут Клеарх расхохотался, потому что узнал греческого наемника Биона,
того, которому помог бежать. А Бион, хоть и был пьян, тоже пригляделся и
вскричал, пораженный:
-- Клянусь Зевсом, ты ли это! Да я всем говорил: вот человек, который
может разорить всю Фригию, а то и Лидию! А ты вот славную выгоду променял на
позорную!
Через месяц поехали на несколько дней на охоту: Митрадат и Tax, внук
Тирибаза. Клеарх был с ними.
Митрадат сказал Клеарху.
-- Царь велит мне ехать в Сузы, и я не знаю, зачем. Поедешь ли ты со
мной или останешься здесь? Потому что, сказать по правде, если ты поедешь со
мной, я не знаю, чем эта поездка кончится, а если останешься здесь, я боюсь,
что у тебя не будет поддержки.
Клеарх оборотился к Таху и сказал:
-- Тирибаз опять собирается воевать с ионянами. Позволь мне быть у него
на службе, а те деньги, что у меня есть, пойдут на наемников. Я думаю, --
повернулся он к Митрадату, -- это самый верный способ не лишиться того
добра, что ты мне дал. И еще ты можешь всегда помнить, что мой отряд в твоем
распоряжении.
На том и порешили.
Два года как был заключен между греками царский мир. По этому миру
Спарта владычествовала над всеми греческими городами Европы, а Персия над
всеми греческими городами Азии. Греки говорили, что этот мир заключил
Анталкид, в Сузах говорили, что этот мир заключил царь, а в Ионии говорили,
что этот мир заключил сатрап Ионии Тирибаз.
Пока, однако, Тирибаз ездил к царю с Анталкидом, управлял Ионией его
злейший враг Струф. Струф взял в союзники афинян и вместе с ними помог
критскому тирану Эвагору подчинить себе весь остров. Спартанцы, впрочем,
нанесли флоту афинян поражение, а на суше захватили в плен Тиграна, зятя
Струфа. Иначе говоря, афиняне, уже подписавшие мир с царем, помогали по
просьбе сатрапа Ионии царскому врагу Эвагору, спартанцы же, будучи в войне с
царем, били его врага.
От этого или от других причин, но азийские города не согласились с
условиями мира и сказали, что бедность и свобода лучше рабства и
процветания. Эфес, Родос, Самос, Книд и критский тиран, почетный гражданин
Афин Эвагор вступили в союз; им помогали карийский династ Гекатомн и Афины.
Тирибаз набирал наемников из собственных средств; средств не хватало.
Ведь налоги, что получает наместник, подобны льду, что кладут перед ним на
пиру: чем больше почета, тем больше рук, передающих лед. И глядишь, лед был
большой, а стал маленький, а руки у всех стали влажные. Тирибаз это знал и
не очень-то любил людей с влажными руками.
Tax рассказал деду о просьбе Клеарха. Тот выпрямился, глаза его
потемнели от гнева.
-- Так! Ты опять якшался с этими анарьями?
-- Только с Клеархом и другом его Митрадатом.
-- Другом или подружкой? -- закричал в бешенстве наместник. -- Я
запрещаю упоминать имена этих двоих в моем присутствии.
На следующий день Тирибаз заснул и увидел сон: перед ним был златорогий
баран, и какой-то обнаженный человек подбежал к этому барану, схватил барана
за заднюю ногу и за рог, перевернул и сломал ему шею. После этот человек
убежал.
Тирибаз, кшатрапаван Ионии, не любил эллинов.
Надо сказать, что царь Дарий, обустраивая царство, не имел понятия о
наилучших методах правления; он упорядочил подати и меры веса, что же
касается языков и законов, это он оставил на усмотрение каждой области,
полагая, что закон, наилучший во всех отношениях, может оказаться наихудшим
в отношении Лидии, Арахосии, Дрангианы или Бактрии.
Поэтому Тирибазу, бывшему наместнику Армении, не нравились порядки
Ионии и то, что персидская знать вместо поместий живет в греческих городах;
он, однако, ничего не менял и только велел прогнать рыночных торговцев с
площади перед дворцом, предназначенной для военных упражнений и игры в мяч.
Почему-то греческие наемники шли к нему толпой, а за высокомерие
почитали, как бога. Ходили, правда, нехорошие слухи, что Тирибаз не разрешил
грабить. Никто, однако, не сомневался, что еще до осени покончат и с Эфесом,
и с восстанием.
Тирибаз долго не хотел даже слышать о Клеархе, но Tax, а потом и
греческие командиры, особенно добряк Бион, извели его своими просьбами. Он
согласился и сказал: "Я знаю, это принесет мне несчастье, но от судьбы не
уйдешь".
В начале месяца гиакинфия вдруг пришло царское распоряжение: плыть на
Кипр и воевать с Эвагором. Тирибаз созвал во дворец командиров, греков и
персов отдельно.
Бион вошел и увидел, что перед домом играют в чоуган: это такая игра, в
которой конники гоняют мяч. Очень похоже на немейские игры, только там,
скажем, полноправные граждане бегают в полном вооружении на глазах других
полноправных граждан, а в чоуган играют только знатные, и смотрят на них
жены, сестры и старики.
Один из конников подскакал к Биону и соскочил с коня. Это был Клеарх.
-- Ну что, -- сказал Клеарх, -- я тебе говорил, что персы воюют не для
выгоды, а для славы. Так это и есть! Ведь если мы возьмем Эфес, это принесет
выгоду Тирибазу; а если отправимся на Кипр, то некоторая выгода будет царю,
а Тирибазу ничего, кроме славы.
Бион изумился и спросил:
-- Не стоит ли объяснить это Тирибазу?
Тут они обернулись и увидели, что рядом с ними стоят Тирибаз и Tax, и
Tax, верно, перевел деду разговор. Наместник наклонил голову и сказал:
-- Друг мой Клеарх! Я созвал греческих командиров узнать, как у вас с
припасами на дорогу, а со своей славой я сам разберусь.
На следующий день наместник Ионии Тирибаз проснулся во вторую половину
ночи, называемую уша, и долго молился, подкладывая в огонь благовония. У
него шумело в ушах, и он думал, что это силы тьмы, которые в час рассвета
сильнее всего смущают душу; когда он кончил молиться, ему доложили, что на
площади, с которой он велел прогнать торговцев, собрались греческие
наемники; он вышел на второй этаж, отогнул занавесь и стал смотреть.
Отец, дед и прадед Тирибаза, наместники Армении, были всегда верны
царю, а во дворцовых склоках не участвовали.
Восемнадцать лет назад Кир, младший брат Артаксеркса, владыка всей
Малой Азии, взбунтовался и пошел на брата войной. Царица Парисатида была
всемогуща и считала младшего сына более достойным царства. Все, однако,
изменилось, когда узнали, что войско Кира почти наполовину состоит из
анарьев: греков, пафлагонцев, киликийцев; и мало кто встал на сторону
человека, растоптавшего честь своего народа. Тирибаз оказал царю Артаксерксу
немалые услуги в битве при Кунаксе, а быть благодетелем царя так же опасно,
как быть его заимодавцем.
Притом же царь обещал Тирибазу в жены свою дочь, а потом раздумал и
женился на ней сам. С той поры царь очень обиделся на Тирибаза, так как
считал, что Тирибаз должен обидеться на него.
Царь обласкал Тирибаза и послал его в Ионию, которая была много богаче
горной Армении и где у Тирибаза не было ни корней, ни вассалов.
В Ионии Тирибаз увидел, что та же причина, мятеж Кира, которая в Азии
по ту сторону Галиса усилила могущество подавившей мятеж знати, Азию по эту
сторону Галиса наполнила завистливыми варварами. Эти люди не стеснялись
ходить обнаженными, испражняться и извергать пищу в присутствии других; они
занесли к персам вещь омерзительнейшую -- любовь к юношам; а над лучшим из
браков, между сестрой и братом, потешались.
Врожденная рабу привычка к подчинению делала их, однако, отличными
солдатами: так же, как в своих крошечных городах они приучались считать себя
не целым, но частью целого, так и в отрядах привыкли слушаться командиров.
Тирибаз всегда глядел на мир как воин. Он считал, что царство -- это
когда правят, опираясь на знать, на вооруженных конников. Полис -- это когда
правят, опираясь на гражданское пешее ополчение. А тирания -- это когда
правят, опираясь на наемников. Тирибаз видел, что персидские наместники в
Малой Азии ведут себя, как греческие тираны. Митрадат внушал ему омерзение;
Тирибаз боялся за душу внука.
Итак, Тирибаз глядел на площадь. Толпа кричала, вокруг нее неподвижно
стояли армянские конники Тирибаза, греки глядели на них, видимо, пугаясь, и
кричали еще громче. Конников было около сотни. Командир их, Tax, внук
Тирибаза, и еще один армянин, Вараздат, поднялись во дворец и отыскали
наместника.
-- Они не хотят на Кипр, они хотят в Эфес. Кричат: нам платит не царь,
а Тирибаз, и делать мы будем то, что прикажет Тирибаз.
Tax и молодой командир явно считали, что наемники правы. Тирибаз молча
обмахивался ддинным концом белого пояса.
-- А на Кипр, -- продолжал Tax, -- они не пойдут иначе, как за прибавку
к жалованью.
Вниманием толпы завладел новый оратор. Tax покраснел от удовольствия.
-- Он говорит: надо соединиться с эфесянами! Говорит: человек не обязан
слушаться царя, если тот желает ему зла!
Тирибаз смотрел вниз, на две тысячи грязных греков и две сотни конников
с золотыми бляхами и гранатовыми яблоками на концах копий.
-- Ты все-таки хорошо выучился по-гречески, -- усмехнулся он. -- Или
этих смутьянов слишком много?
Tax вспыхнул от стыда, схватился за меч и сказал:
-- Густую траву легче косить.
-- Так иди и скоси.
-- Но распоряжение царя...
-- Думай о собственных грехах, а не о поступках царя.
Tax повернулся и побежал.
В это время сквозь толпу проехали два всадника: Клеарх и Митрадат.
Клеарх наклонил голову, сказал:
-- Друг мой! Мне кажется, тебе все же не стоит ехать к царю, и еще тебе
стоит переменить свое мнение о том, что восстание не может быть удачным. С
персидским войском -- несомненно. Но не с греческими наемниками, ведь уже со
времени восстания Кира Египет независим, а причина тому то, что войска
Ахориса почти сплошь из греков. И на помощь Тирибазу придут и ионяне, и
карийцы, и тот же Эвагор.
-- Дело, Клеарх, не в войсках, а в Тирибазе, -- ответил Митрадат. --
Тирибаз очень любит пирог с глухарями. Такой пирог с глухарями Дарий как-то
послал деду его, Виване. Вивана отломил кусок и бросил любимой собаке, та
поела и сдохла. Вивана задумался и сказал: "Если я съем пирог, то умру, а
если не съем, то ослушаюсь царя и утрачу честь. Разве смерть не лучше
позора?" И съел.
Митрадат помолчал и прибавил:
-- Оронт, царский зять, и Тиссаферн, оба враги Тирибаза, пропустили
через свои земли шесть тысяч греческих наемников в надежде: либо они разорят
Армению, либо Тирибаз возмутится. И в Армении царь ничего не смог бы с ним
поделать. Эти старые персы -- они всегда, унижаются перед царем, и сквозь
унижение их проглядывает больше тщеславия, чем сквозь дыры плаща Антисфена.
Тирибаз не слышал этого разговора, а только увидел -- Tax выскочил из
дворца с безумными глазами, Клеарх и Митрадат перехватили его. Юноши
заспорили; Tax побежал к конникам, Митрадат -- во дворец, а Клеарх вышел на
площадь, влез на возвышение и стал говорить.
Тирибаз смотрел сверху. Клеарх говорил долго, выпростал руки из-под
плаща и взмахивал ими, словно бросал зерно. Наемники кричали сначала, как
голодные гуси, потом как гуси сытые.
Тирибаз обернулся -- рядом с ним стоял Митрадат.
-- Что он говорит? -- спросил перс.
Но в переводе на персидский за посеребренной решеткой дворца речь
звучала совсем не так, как на площади.
-- Говорит, что подобает сначала разбивать главного противника, и если
разбить Эвагора, то Эфес сдастся сам. Говорит, что царское недоверие
Тирибазу -- вздор, ведь сражаться царь велит с тем самым Эвагором, которому
помогал враг Тирибаза Струф. И, стало быть, это Тирибазу величайший знак, а
Струф теперь прах и пыль в царских глазах. Еще говорит о святилище Афродиты
на Кипре, где жрицы бесплатные... О тирании Эвагора. Эфес не дадут грабить,
а Кипр дадут...
Просит для удобства счета: кто хочет воевать против тирана, пусть
стоит, как стоял, а кто хочет воевать, против свободного народа, пусть
станет на одно колено.
Тирибаз посмотрел вниз, на толпу: охотников становиться на колени не
нашлось.
-- Хуже, чем скотина! -- сказал он. -- Даже скотину не убедишь, что
камни -- это сено. Удивительные, однако, у греков обычаи. Колдун он, что ли,
твой приятель?
-- Отчасти, -- отвечал Митрадат. -- Но колдовству этому обучают за
деньги люди, называемые риторами. И уметь говорить с народом у греков
считается обязательным, как у нас -- молиться. Спартанец Лисандр, когда
замыслил переворот с целью овладеть всей Грецией, первым делом обратился к
ритору, Клеону Галикарнасскому, и тот сочинил для него речь, которую потом
нашли в пожитках покойника.
-- Это, верно, клевета?! -- поразился перс.
-- Тем показательней, -- возразил Митрадат. -- Ведь если бы тебя хотели
выставить мятежником, то, согласись, никто не представил бы царю речи,
обращенной к народу, а представил бы тайное письмо, вроде этого, -- и тут
Митрадат вынул из складок одежды пергамент. Это было письмо, от царского
зятя, Оронта, давнего врага Тирибаза, к одному из командиров, Дадухии, в нем
Оронт спрашивал в числе прочего, нельзя ли надоумить на скандал греческих
наемников.
Митрадат ушел, а наместник долго стоял, закрыв глаза. "Как будто Оронт
или Митрадат, или царь может причинить мне зло, -- думал он. -- Как будто
кто-нибудь, кроме меня самого, может причинить моей душе зло!"
Наконец он открыл глаза и увидел, что в забытьи разорвал длинный белый
пояс, который поклонники Ахура-Мазды носят с совершеннолетия и концами
которого машут каждый раз, когда хотят прогнать злых духов.
На площади воины успокоились, выдали зачинщиков мятежа и уже несли
откуда-то свежие розги; конники Таха все так же глядели на греков.
Тем же вечером Клеарх и Tax отправились поговорить с Дадухией. По
возвращении Клеарх сказал командирам, что Дадухия в походе участвовать не
будет, так как помер от какой-то порчи, a Tax уткнул глаза в пол и
покраснел, как девушка, так как Ахура-Мазда запрещал персам лгать.
Клеарх и внук Тирибаза Tax высадились на острове в середине лета, в
месяце гармападе; и на третий же день было сражение. С обеих сторон дрались
греческие наемники: одни дрались за свободу Ионии, другие -- против тирана
Эвагора. Что же до армянских конников, товарищей Таха, в войлочных шапках и
с тростниковыми луками, -- эти дрались с вишапами.
Все, однако, кончилось ничем: войска развернуло, как гигантский жернов,
правое крыло персов опрокинуло левое крыло Эвагора, а правое крыло Эвагора
стало на место левого крыла персов.
Tax, по общему мнению, дрался лучше всех; его стащили с коня веревкой с
петлею, он отбился, но коня увели.
Вечером Клеарх явился к Таху в багряный шатер с серебряными колышками.
Возле шатра копошились двое рабов, копая канавку для отвода воды. Клеарх
вошел; Tax лежал на ложе, завернувшись с головой в покрывало с золотыми
кистями и плакал. Клеарх стал его утешать по-персидски и говорить, что
Диотим (командир Эвагора) не получил преимущества.
-- Конь мой, -- ответил Tax, перевертываясь, -- у Диотима. Золотистый,
и белые кольца на ногах.
"Да, -- подумал Клеарх, -- все-то я не выучусь по-персидски".
Он, собственно, вот зачем пришел: перебежчик донес, что Эвагор посылает
в город Амафунт отряд и ящики с казной. Если взять сотню всадников, можно
догнать и перебить ночью.
-- Кто же станет драться ночью, когда не видно ни доблести, ни
трусости? -- возразил Tax.
А на следующий день Бион переоделся в крестьянскую одежду и пошел
посмотреть на вражеский лагерь.
Вот он вышел за ворота, идет и видит: впереди какой-то плешивый старик
погоняет ослика, на ослике бурдюки с вином, едет торговать во вражеский
лагерь. Тут Бион подумал: "Клянусь Зевсом! Ведь это будет подозрительно,
если я явлюсь с пустыми руками!" Бион связал плешака и кинул в канавку, а
ослика погнал дальше сам. По дороге пришло ему в голову, что неплохо бы
убедиться, что за товар продаешь, да и солнышко припекло.
Ручья, однако, поблизости не нашлось. Бион подумал и выпил
неразбавленного вина, и оно ему так понравилось, что он пробовал товар еще
три раза.
Вот к полудню пришел он во вражеский лагерь, а вино в нем уже играло.
Он стал осматривать лагерь и продавать вино и, когда все распродал, сел у
костра и заслушался оратора. А оратор говорил, что персы, не сумев покорить
эллинов оружием, решили добиться своего деньгами, и не кто иные, как они,
единственная причина раздоров в Элладе. "И вот пример, -- говорил оратор, --
недавно Агесилай завоевал половину Азии, разграбил и Сарды, и Даскилий! И
Тиссаферна провел, заставил сатрапа ждать его со своим войском в Карий. А
спартанец отправился во Фригию. И тогда-то, почуяв гибель, персы послали в
Элладу сражаться тридцать тысяч золотых царей, нарисованных на золотых
дариках, и по всей Элладе города возмутились против Спарты, и эфоры велели
Агесилаю возвращаться.
Не лучше ли было бы, однако, всем грекам объединиться и искать общих
выгод в войне против персов? Разве справедливо, чтобы эти люди, изнеженные и
малодушные, рабы по природе, ходили в волочащихся одеяниях и золотых
браслетах, а свободные эллины получали от них жалкую наемную плату? И,
клянусь, их раззолоченное оружие не прибавляет им силы, зато прибавляет
зависти у их врагов".
Бион, человек прямой и открытый, заслушался оратора, ведь сам он хотя и
аркадянин, служил наемником в войсках у Агесилая и очень жалел, что .вместо
того чтобы идти за сокровищами Вавилона, пришлось возвращаться в Элладу. И
он сжал кулаки и громко закричал:
-- Клянусь Зевсом, ты прав, афинянин!
Тут на него стали оборачиваться, и один сказал: "Что тебе за дело,
киприот, до эллинов". А другой: "Да ты по выговору аркадянин". А третий: "Да
уж не лазутчик ли ты?" Тут Бион хотел было убраться восвояси, но оратор
закричал: "Отведем к командиру, пусть разбирается!" Схватили под локти и
повели. Тут холодный пот прошиб Биона, так что весь хмель с него слетел, и
он стал говорить, что живет за соседним леском и участок у него три плефра,
чеснок да лук-порей. И тут -- надо же такому случиться -- вдруг из толпы
выскочил тот самый плешивый старикашка, у которого Бион забрал по пути вино,
вцепился, как репей, и закричал:
-- Это вражеский лазутчик, и вино, и осла он отнял у меня! -- весь
трясся от жадности и колотил грека руками и ногами, так что многие наемники
стали даже возмущаться, что плешак готов человека из-за осла съесть.
А плешак заплакал и сказал:
-- Люди добрые, отведем его не к Евкрату, а к Диотиму, потому что
повесят его все равно, но Евкрат заберет моего осла себе, а Диотим подарит
его мне...
Посмеялись и пошли к Диотиму. Того, однако, в палатке не оказалось.
Напротив был дровяной сарай, Биона отвели туда, и крестьянин стал опять
его бить и привязывать к столбу посредине так старательно, что Бион сказал
ему:
-- Эй, приятель, я не виноградная лоза!
Наемники, соскучившись, ушли; плешака оставили в сторожах. Тот,
наконец, выдохся, вынул из-за пазухи лепешку и стал ее есть. Биону было
досадно, как никогда в жизни, и при виде лепешки так и заурчало в животе.
Он вздохнул и сказал:
-- А все-таки это была замечательная речь.
-- Друг мой, -- откликнулся плешак, -- это была очень глупая речь,
потому что Агесилая победили не персидские деньги, а спартанская
ограниченность. Не сам ли он выбирал: защищать родину или повторить подвиг
Кира? Тому, кто задумал покорить Азию, надо думать не о единстве греков, а о
единении наемников, а про Грецию забыть, что она существует.
Тут плешак снял бычий пузырь с головы и бельмо с глаза -- и Бион
увидел, что пред ним не кто иной, как Клеарх.
-- Надеюсь, я не сильно тебя бил, -- сказал Клеарх, распутывая узлы, --
но иначе мне не поверили бы и не оставили с тобой вдвоем. И потом, это тебе
наука за простодушие: как же ты утром не удивился, встретив сразу за
воротами одного лагеря крестьянина, который идет к другому лагерю! А если б
я был вражеский лазутчик?
Вот они раскопали крышу сарая и выбрались, а напротив, у белой палатки,
стоял конь, золотистый, с широкой спиной и крутыми бедрами, с белыми
кольцами на ногах. На морде у коня была торба с ячменной толкушкой.
Неподалеку спал конюх. Клеарх накинул на себя его плащ, подошел к коню
и стал снимать торбу. Конюх зашевелился. Клеарх быстро нагнулся и сделал
вид, что сыплет в торбу зерно. Конюх принял его за товарища.
-- Не надо, ему уже давали, -- спросонок сказал он.
Клеарх стал гладить коня. Конюх заснул.
-- Что ты хочешь? -- тихо спросил рядом Бион. -- Если мы украдем коня,
начнется переполох. А если мы уйдем тихо -- смотри, они все пьяные, можно
ночью напасть и разбить их.
Клеарх передернулся в темноте и сказал:
-- Стыдно ночью... тьфу, то есть я хотел сказать, стыдно греку воевать
против греков. Ты вот о чем подумай: если бы всеми наемниками и с той и с
другой стороны командовал один человек, кто бы против нас устоял?
Клеарх вскочил на золотистого коня, Бион на гнедую кобылу. Они
ускакали, но переполох и в самом деле был ужасный.
Через месяц с основным войском прибыл Тирибаз. Дела сразу пошли на лад
-- Тирибаз был отменным командиром. Он разбил Эвагора и запер его в
Саламине, а на море при Китии его зять, флотоводец Глос, разбил ионийский
флот.
Греческие наемники любили Тирибаза беспредельно; изобилие награбленного
в лагере было таково, что бык стоил драхму, а раб -- три драхмы. Тирибаз
велел устроить рынок и дал остров на разграбление, полагая, что этим скорее
склонит Эвагора к миру, и, кроме того, зная, что война, которую он ведет,
совершенно бесполезна и Эвагор отложится, едва персы уйдут с острова. А
того, что Эвагора можно казнить как тирана, Тирибаз и не подозревал, потому
что у персов только такая война считается справедливой, при которой
противнику оставляют и жизнь, и владения.
Впрочем, помимо греческих наемников у Тирибаза были и другие: фракийцы,
пафлагонцы, меоты, кадусии -- войско должно состоять из разных племен, так
как одноплеменников нельзя использовать для наказания друг друга.
Были также и финикийцы. Несмотря на то, что они составляли большую
часть населения острова, они не воевали, а лишь предоставили свои корабли
для перевозки войск и следовали за армией, скупая и продавая. Если бы
финикийские купцы умели воевать, они бы покорили весь мир. Но если бы они
умели воевать, они бы не были купцами.
Итак, народов было множество, а способов войны всего два: персидский и
греческий.
Персы были всадниками и лучниками; шли в бой разряженные, как на пир
или на свадьбу, потому что бой был для них пиром и свадьбой; они считали за
честь погибнуть на глазах вождя и думали, что единственное имущество,
которым владеешь по справедливости, есть имущество, добытое мечом или
подаренное вождем. Персы наряжали своих коней, как возлюбленных, а жрецы их
носили шапки, похожие на шлемы, а доблесть их была такова, что они под
началом Кира завладели почти всеми обитаемыми землями мира и народы под их
властью были многочисленны, как морской песок; а самих персов было очень
мало. Не иначе, однако, как кто-то из морского песка проклял их. Персы
полагали, что пир и битва одно и то же, только предки ходили на битвы, а
потомки -- на пиры. Предки не сражались, а вели поединки, и потому
потерянный конь значил то же, что проигранное сражение. И потомки думали так
же, только полагали: если конь есть победа, почему бы не вернуть его
воровством?
Кир пообещал своим всадникам, что все остальные народы будут рабами
персов, а среди самих персов царь будет первым среди равных; и теперь они не
терпели не только высшего, но и равного себе и ненавидели рабство, но еще
больше рабства они ненавидели свободу, ограниченную правом, а любили лишь
своеволие, не ограниченное ничем.
Несомненно, все в мире получает друг от друга возмездие за
несправедливость -- и не только за нее.
Кир сам сражался перед строем и сам убивал царей, а кого не убивал, тех
прощал. Артаксеркс, нынешний царь, тоже собственной рукой поразил в сражении
мятежника Кира. Да, поразил да еще велел залить медью глотку одного карийца,
спьяну хваставшегося, что Кира-де убил он, кариец.
Второй способ войны был греческий; тут сражался не всадник, а
пехотинец; не один, а в тесном строю, не в поединке, а в сражении.
Когда-то Кир раздал своим всадникам земли и рабов, чтобы те могли
заниматься лишь войной. Теперь разбогатевшие персы уклонялись от войны, а
обедневшие персы не могли снарядить коня с подобающим блеском, и
воинов-всадников становилось все меньше.
Когда-то полис раздал своим пехотинцам равные наделы, чтобы у тех были
средства защищать отечество; теперь земли были проданы, и разорившиеся
пехотинцы либо требовали их обратно, либо добывали деньги за границей, и
воинов-наемников становилось все больше.
Говорят, что мертвые не видят живых, а только чуют их по запаху. Ну, а
что живые не видят мертвых, в этом каждый может убедиться сам. Тем не менее
мертвые благодетельствуют живым и наоборот -- через тех, кто умеет видеть
оба мира.
Также и народы редко понимают друг друга, и бывает даже, что можно
сражаться -- и не понимать, боготворить -- и не понимать.
Тирибаз был самым проницательным человеком из тех, кто не видит
мертвых. Он все больше приближал к себе Клеарха, так что внук его, красавец
Tax, не ведая сам, ревновал деда к Клеарху.
Tax не расставался с греком с тех пор, как тот вернул ему коня; Клеарх
рассказывал о Гераклее, Tax -- об Армении; они говорили о женщинах, лошадях
и вине и еще о том, что ионяне, конечно, одержали бы победу, будь Тирибаз на
их стороне и понимай греков получше.
Как-то ночью они втроем объезжали посты; проехали по ночному лагерю и
остановились, осматривая осадную башню на колесах. Эта башня была
единственная помощь от финикийцев; греки таких машин тогда не имели, народ
скупился на строительство; тиран Дионисий, однако, отобрал с помощью
финикийских машин у финикийцев же пол-острова.
Башня была чуть обуглена, мокрые кожаные ремни нехорошо пахли, на
вершине качалась доска, огороженная с трех сторон плетнем, а с нее свисал
канат. Пел сверчок и издалека доносились крики людей, флейт и свиней.
Tax ухватился за канат, раскачиваясь и болтая ногами. Клеарх и Тирибаз
сели возле на приступок.
Туг надо сказать, что Клеарх удивительно быстро схватывал языки, на
которых говорили в войске; по-персидски он теперь говорил отменно и видел,
что персидский язык гораздо больше похож на греческий, чем, скажем,
карийский или арамейский.
Язык, однако, похож, а речь -- различна. Эллинская речь была тем
могущественней, чем больше людей о ней знало, а персидская -- тем
могущественней, чем меньше людей о ней знало. Так что эллины, произнося
слова вслух, вынуждены жить в соответствии с ними -- это и называется
убеждения; поэтому-то эллинская речь имеет смысл тогда, когда устремлена к
истине; персидская же имеет смысл, лишь будучи ложью; эллины говорят с
единомышленниками, персы -- с соучастниками.
Клеарх спросил у кшатрапавана:
-- Объясни мне одну вещь. Я заметил, что греки и персы о давних и
недавних событиях рассказывают по-разному. Вот, например, о свидании
Агесилая и Фарнабаза. Бион говорит, что Агесилай предложил Фарнабазу союз
против царя, а тот ответил: "Если царь назначит меня полководцем, я буду
сражаться против вас. Если же он пришлет другого военачальника, то я стану
на вашу сторону". A Tax говорит, что Фарнабаз сказал: "На мои деньги вы
выиграли войну с афинянами. Не хочешь ли стать моим союзником в войне против
царя?" Так .что же из этого правда? И мог ли Агесилай разбить царя?
Т и р и б а з. Агесилай -- умный человек. Он, например, понял, что
пехоте не покорить Персию, и стал разводить коней, хотя разводить-то нужно
всадников. Очень многим он был обязан Фарнабазу. Ведь злейшим врагом и
Фарнабаза, и спартанцев был в то время Тиссаферн. И Фарнабаз сначала сумел
сделать так, что Агесилай разорил Лидию, а потом сумел оговорить Тиссаферна
перед царем, так что царь послал Титравста с приказанием его казнить, и это
был поистине царский подарок грекам и Фарнабазу.
Но потом Фарнабаз увидел, что Агесилай воюет, как грек, а не как перс,
и не ему покорить Азию.
К л е а р х. Что же значит воевать, как грек?
Т и р и б а з. Воевать, как грек, значит: захватить чужой город с тем,
чтоб сжечь его дотла как торгового соперника, или с тем, чтобы установить в
нем наилучший, по мнению победителя, государственный строй. Воевать, как
Кир, значит: предоставить граждан собственному разумению и, если можно,
прежним правителям, а довольствоваться податями.
Агесилай не умел воевать, а умел лишь грабить. И вот пример: вместо
того чтоб отправиться с войском в Карию, где сооружался вражеский флот, он
отправился во Фригию, где можно было только грабить. И жаден он был
настолько, что, когда Спифрадат разгромил Фарнабаза, спартанец потребовал у
Спифрадата всю добычу, и после этого и Спифрадат, и пафлагонцы недолго
оставались в союзе с ним. А когда у Агесилая оказалось довольно
награбленного, он опять рассудил, как грек: чей искать славы за горами,
подумал он, свезу-ка я лучше к морю все это добро и с выгодой продам. И,
надо сказать, о его отступлении известно было загодя, потому что Агесилай,
радея друзьям, приказал им покупать все захваченное по дешевке, так и
объяснял, что армия пойдет к морю, а не в глубь материка.
К л е а р х. Ты, однако, говоришь с пристрастием и не хочешь видеть
отличия греков от прочих варваров, от саков или арабов...
Т и р и б а з. Напротив, я в последнее время совсем по-другому думаю об
эллинах. Я думаю, что у вас главный принцип -- как вы сами говорите,
"автономия полиса". Потому что главный принцип -- это то, во имя чего
объявляют войну, а ваши города дерутся, как раз обвиняя друг друга в
посягательстве на чужую автономию. Поэтому никакого единства выше городской
автономии вы не хотите; слова "царь" и "царство" считаете бранными, и только
те, кого вы называете тиранами, как Дионисий или Эвагор, умеют подчинять
протяженные пространства. Ведь они, завоевав город, берегут его жителей как
подданных, а не уничтожают как торговых соперников.
К л е а р х. Стало быть, тот, кто воюет, как грек, не покорит Азии?
Т и р и б а з Нет. Но тот, кто воюет, как перс, покорит Европу. Вы,
греки, правильно считаете, что золотой век -- позади, как Марафон и Платеи.
Что же до персов, многие полагают, что время добра, Визаришн, расположено в
будущем. Этого я, впрочем, не знаю. Знаю другое: с каждым днем в мире все
больше железа и доспехи все прочней. Конь может унести много железа, а
пехотинец от него устает.
Придет время -- всадник явится в Европу и научит знатных не угождать
народу, а управлять им; и научит народ платить налоги, а не требовать
подачек; и научит, что лучше повиноваться первому среди равных, чем
последнему среди башмачников. И в Европе поймут, что честь и собственное "я"
значат больше, чем польза государства! И что помимо автономии полиса есть
кое-что повыше: автономия личности! Настанет век Всадника на золотогривом
коне; настанет и продлится вечно, ибо как устроено войско, так устроено и
общество.
Тирибаз замолчал и поднял голову, чтоб отыскать звезду, одноименную
себе, звезду Всадника-Тиштрьи, яркий Сириус. Звезды, однако, не было -- ее
заслонил обожженный угол осадной башни, сделанной финикийскими инженерами.
Что, однако, финикийцы? Финикийцы не воюют -- строят себе корабли и
хитроумные машины.
Клеарх осадил городок Амафунт и стал рыть подкоп; почва, однако, была
скалистая, ничего не выходило.
Тогда-то Клеарх велел днем шуметь, словно и в самом деле роют, а ночью
сносили из других мест землю и насыпали так, чтоб осажденные ее видели;
амафунтцы рассудили по количеству вынутой земли, что подкоп уже обведен
кругом, испугались и сдались.
Неподалеку от городка был храм Онесила, кипрского тирана, виновника
восстания против персов; амафунтцы после его гибели прибили его голову на
городских воротах, но потом, увидев, что в ней поселился пчелиный рой,
похоронили и стали приносить ежегодные жертвы; а в семи стадиях от него --
храм местной Афродиты, в котором жрицы отдаются за деньги. Финикийский храм
Тирибаз скрепя сердце решил не трогать, видя, как он нравится наемникам, а
греческий велел разорить. Клеарх прибежал к нему.
К л е а р х. Зачем? Станут смеяться, что ты мстишь покойнику.
Т и р и б а з. Знаешь, Клеарх, я бы и живого Онесила помиловал, и
покойнику не мщу. Со многим, Клеарх, я примирился в эллинах, но что вы
смертных людей почитаете богами -- это ложь.
А в углу палатки стоял змееногий Веретрагна: царь в это время разрешил
Веретрагну, Митру и Анахиту и даже храм Анахите построил в Экбатанах. Клеарх
кивнул на Веретрагну и сказал:
-- А это -- бог или нет?
-- Камень.
-- Он был камнем, но поклонения и жертвы сделали его богом. Так и с
человеком -- был кровью и слизью, а поклонение войска или народа сделает
богом. Знаешь ли ты, что кто-то в лагере молится за тебя, а кто-то и тебе?
Т и р и б а з. Не сбивай меня с толку, спорщик! Слишком вы, греки,
ищете земного и желаете отождествить себя с богом телесным. Оттого-то в вас
так силен гражданский дух, ведь личная душа рождается из души общей только
тогда, когда отождествляет себя с неведомым. Оттого-то вы, когда в толпе,
еще бываете бескорыстны, вернее, безумны; в одиночку же грек бескорыстным не
бывает, но преследует лишь собственную выгоду. Оттого-то у вас тиран
становится не царем, а сразу богом.
Так-то говорил Тирибаз, однако подумал и оставил храм в покое.
В середине осени в Амафунт, где теперь была ставка Тирибаза, явились
послы Эвадора с просьбой о пощаде, а через неделю прибыл Оронт, царский
зять.
Тирибаз проверил печать на царском письме, убедился в его подлинности;
Тирибаз и Оронт расцеловались на глазах у греческих командиров, и Тирибаз
сказал:
-- Друг мой Оронт! Ты, увы, опоздал: Эвагор готов признать себя рабом
своего господина Артхакшатры.
О р о н т. Еще бы! Ты для этого разорил весь остров! Уничтожать тото
достояние, ради которого ведется война, что это -- безумие или измена?
Т и р и б а з. Друг мой Оронт! Это города Ионии не бунтуют, а
капризничают, добиваясь снижения налогов. Они как домашние голуби и думают
лишь о том, чтоб поплотнее набить зоб. Недаром Кир покорил острова самым
диковинным образом: запретил торговать с Азией. А таким человеком, как
Эвагор, владеет страсть совсем иного рода: греки называют ее плеонексией, и
Эвагор отложится, едва мы уйдем отсюда.
И Оронт, и Тирибаз говорили очень вежливо; греки глядели на них, не все
понимая; только армянин был статен и прям, как Уран, которого персы называют
Зерваном. Царский зять издали-то был не так хорош, а чем ближе, тем гаже,
криворотый да жидкобородый.
-- От кого это ты, однако, выучился варварским словам! -- воскликнул
Оронт и вышел из залы.
После этого стало непонятно, кто командует, Тирибаз или Оронт, но стало
понятно, что царь Тирибазу не доверяет: греки из уважения к закону велят
начальникам в таких случаях сменяться через день, а царь предоставляет им
править одновременно, подобно Ахура-Мазде и Ариману, чья борьба наполняет
каждый миг бытия.
Клеарх стал избегать встреч с Тирибазом и Тахом наедине; он не знал,
что ему делать. Как-то Бион отвел его в сторону и сказал:
-- Слушай! Этот Оронт -- гнусь какая! А его писец Масхей -- не поймешь,
человек или репа, только сразу видно, что негодяй. Как ты думаешь, если
поймать его ночью и отрезать уши?
Клеарх промолчал. А Масхей действительно был негодяй и перестал платить
наемникам.
-- Ты подумай, -- продолжал Бион, -- мы, греки, за Тирибаза, а варвары
ведут себя гнусно. Чем это объяснить?
-- Очень просто, -- сказал Клеарх. -- Тирибаз -- отменный полководец, а
Оронт -- бездарен. Тирибаз умен, а Оронт -- глуп. И для грека это значит,
что победит Тирибаз, а ддя перса -- что победит Оронт.
Бион изумился:
-- А не стоит ли это передать Тирибазу?
-- Передай, пожалуй.
А еще через неделю Тирибаз позвал к себе Клеарха попрощаться: царь
отзывал его в Сузы.
-- Не стоило б тебе ехать, -- сказал Клеарх.
Тирибаз промолчал.
-- Может, и не стоило б, -- сказал он, -- если б этот месяц ты почаще
бывал со мной и пореже -- с Масхеем. Мне передавали твои слова о греках и
персах. Может быть, ты думаешь, что ты вел себя, как перс, но я скажу, что
ты вел себя, как негодяй.
-- Напротив, -- возразил Клеарх, -- я всего лишь хотел сказать, что ты
победишь, если будешь себя вести, как грек, и проиграешь, если будешь себя
вести, как перс.
Тирибаз помолчал и ответил:
-- Нет уж, лучше я все-таки поеду в Сузы, чем буду вести себя, как
грек.
Так-то Оронт присвоил себе всю честь победы над Эвагором, но честь уже
была невелика: в новом соглашении Эвагор назвал себя не царским рабом, а
кипрским царем.
Мир подписали через три месяца. Вскоре зять Тирибаза, флотоводец Глос,
собрал командиров на лугу для угощений и подарков. Когда все поели,
ополоснули руки и стали пировать, Глос подошел к Клеарху, возлежащему на
одном ложе с его сыном, Тахом, поднес золотой ритон в форме бараньей головы
и сказал:
-- Выпей и прими в дар!
Клеарх посмотрел на него внимательно. Персу было чуть больше сорока, он
был очень хорош собой, в пурпурном кандии с бляхами и браслетами, с белым
лицом и черными бровями.
-- Что ж ты хочешь? -- спросил Клеарх.
-- Я хочу, -- ответил Глос, -- чтоб ты достойно помянул моего тестя
Тирибаза, месяц назад казненного по приказу царя.
Клеарх поглядел поверх золотого барана и спокойно сказал:
-- Мне бы не хотелось за это пить, потому что без Тирибаза ваши поминки
непременно кончатся поражением.
Tax сбоку глядел на друга широко раскрытыми глазами, словно видел его
впервые в жизни. Отец его расхохотался.
-- Накануне битвы при Платеях, -- сказал он, -- фиванец Аттагин устроил
пир, и на нем мой прадед Арианд возлежал с каким-то греком. Арианд сказал
греку: "Завтра меня убьют и от всех этих пирующих не останется и десятка...
Самая тяжелая мука для человека: все понимать и не иметь сил бороться с
судьбой!" А грек изумился и спросил: "Не стоит ли сообщить об этом
начальникам?"
Клеарх улыбнулся: перс, как всегда, рассказывал историю противоположную
греческой. Греки уверяли, что под Платеями персов было в двадцать раз
больше, чем греков, персы же уверяли, что персов было вдесятеро меньше..
Клеарх склонялся к точке зрения персов. Отвечая за снабжение отрядов, он
понимал: будь армия персов такой, как ее рисует Геродот, то при таких
дорогах, когда голова ее дошла бы до реки Асоп, хвост оставался бы еще в
Сардах.
Глос отряхнул красивые руки, поднял голову и продолжал:
-- Греки -- разумные люди. Если кто поднимает у вас восстание -- так
действительно чтоб захватить власть. Царь осыплет меня милостями -- что же,
станут говорить, что я принял милости от убийцы родича!
Глос протянул Клеарху кубок.
-- Я думаю, -- сказал он, -- что восставать надлежит не для того, чтобы
победить, а ддя того, чтобы умереть, потому что тогда побеждаешь не людей, а
богов. Выпей-ка, грек, за мою победу над богами!
Клеарх выпил кубок и покинул луг.
Восстание ионян за свободу необычайно разрослось с тех пор, как к нему
примкнули Глос и Tax, а также сатрап Фригии Ариобарзан, перепуганный тем,
что сын его стал царским любимцем. Помогали также Египет и Спарта. Через
месяц Клеарху принесли мешок, в мешке заяц, в зайце кожаный пузырь, а в
пузыре -- письмо от Биона: "Переходи к нам. Не ты ли говорил, что наемники
должны быть вместе, а выгод искать в общем вожде и общем враге! Вспомни
слова Исократа! Я дерусь за свободу греков, а ты поступил, как варвар, а не
как грек".
Клеарх отнес зайца Орошу. Оронт расцеловал его и сказал:
-- Я знаю, из меня плохой полководец. Возьми пять тысяч греков и тысячу
пафлагонцев и отправляйся в Ионию: у тебя не будет другого соперника, кроме
как во вражеском лагере.
Клеарх ушел, а в палатку вошел арамей Масхей, и Оронт швырнул зайца
прямо в рожу своего писца, дибиру, так что того всего обрызгало кишочками, и
закричал:
-- Кто сказал, что он не принесет письма?
Арамей Масхей, не поймешь, человек или репа, был очень зол на Клеарха,
потому что взбунтовавшиеся наемники так и не получили жалованья, а Клеарх
получил. Кроме того, он завидовал его молодости и красоте. Он утерся и
сказал:
-- Господин мой! Знаешь ли ты, что он говорит за твоей спиной? Он
клевещет везде, что ты украл у Тирибаза победу и что царь понес через тебя
ущерб.
Оронт побледнел, схватил своего писца за плечи и закричал:
-- А ты что думаешь? Отвечай!
Масхей поклонился и ответил:
-- Я думаю, что, если бы Тирибаз уже подписал мир, он бы ни за что не
отправился к царю. И царь лишился бы не трех строчек в мирном договоре, а
всей Малой Азии. Он сам изменился за последний год и царю решил изменить. А
подбивал его на это не кто иной, как Клеарх.
Оронт задумался и сказал:
-- Что же мне делать?
-- А вот что, -- ответил Масхей, -- пошли Клеарха против ионян, а потом
отзови половину войска, так чтобы ему оставалось либо погибнуть, либо
изменить.
Клеарх догнал Биона и Таха в долине Меандра, недалеко от городка
Ахиллея; в этих местах, говорят, растет особый благовонный тростник, из
которого выжимают масло. Клеарх изумился благоприятному знамению, узнав, что
здешние земли принадлежат потомкам Ликона; этот Ликон был когда-то наемником
у лидийца Писсуфна, а когда Писсуфн взбунтовался, Ликон перешел на сторону
царя и по-царски был вознагражден.
Клеарх расположил войска так же, как Митрадат два года назад; Чавуш,
приближенный Оронта и командир конницы, разругался с ним из-за этого и увел
свои войска -- таков был, впрочем, секретный приказ Оронта; а накануне
сражения с неба, распустив хвост, упала звезда -- все сочли это
неблагоприятным знамением.
Наутро Катан, стоявший во главе пафлагонской конницы, подъехал к
Клеарху, ударят в землю копьем с золотым яблоком на конце и сказал:
-- Отложи сражение! Рок сулит нам погибель, звезда упала у нас.
Кпеарх возразил:
-- Смешно верить, что небесные тела падают на землю -- такие вещи
происходят от самых естественных причин; и подобные звезды -- не что иное,
как разрежения эфира, образующиеся внезапно, сквозь них блещет
первоначальный огонь и исчезает. Все, как видишь, объясняется самым
естественным образом.
Мидянин думал-думал, а потом сказал:
-- Может, оно и так, но кто мешает естественной по происхождению
причине иметь сверхъестественное значение?
Клеарх засмеялся и сказал:
-- Катан! Мир -- это путь праведности, а война -- путь обмана. И
стремящийся к победе не имеет ни товарищей при себе, ни богов над собой и не
слушается ни знамений, ни царей!
Тут гоплиты запели пеан, издали клич в честь Энниалия и бросились на
врага, а персидские и пафлагонские всадники во главе с Клеархом обрушились
на его правое крыло; и началась битва, пир храбрецов, взвились стрелы --
похитители душ, и копья рыскали по полю, как голодные собаки, и ножнами
мечей стали тела врагов. Из конников Клеарха погибли трое, а из войска Биона
спаслись человек двадцать.
Tax пытался пробиться к Клеарху, но потом был ранен и ускакал, поняв,
что сегодня Клеарха не одолеет; подскакал к реке и увидел лодку, лодку
столкнул в воду, чтобы был виден след, оставил коня и залез в дупло
огромного дуба рядом, с лентами и алтарем у корней.
Вскоре подъехали всадники с Катаном и Клеархом.
-- Он уплыл, -- сказал кто-то.
Клеарх показал Катану на дерево. Катан стал тыкать копьем в дупло и
попал Таху в плечо. Тот смолчал. Катан вытащил копье и увидел, что кончик
окровавлен.
-- Там никого нет, -- сказал Катан.
-- Сожгите дерево, -- приказал Клеарх.
-- Нехорошо это, -- сказал Катан, косясь на алтарь у корней.
Клеарх стал у дупла и закричал:
-- Tax! Если ты не трус, выходи, потому что вряд ли будет у тебя случай
померяться со мной.
Tax взялся за край дупла, чтобы выпрыгнуть, тут один из греков ударил
его мечом и отрубил левую руку. Tax выпрыгнул, однако посмотрел и увидел
свою руку на песке и на ней -- золотое запястье, которым он когда-то
обменялся с Клеархом.
-- Будь ты проклят, ты опять обманул меня, -- сказал перс, пошатнулся и
упал было, но тут один из пафлагонцев спустил тетиву -- юношу пригвоздило к
дереву.
Катан отрезал голову и взял с собой: у персов такой обычай --
представлять головы, а то как иначе убедиться в истинности смерти?
Не желая давать пищу подозрениям, Клеарх отослал Биона и других
пленников Оронту.
Тех отвезли в карийский город Принас, а оттуда в Эфес; город сдался
персам, и не было такой брани и насмешки, которой бы не осыпала толпа тех,
кого недавно называла спасителями.
Так получилось, что накануне из тайной поездки к Ариобарзану вернулся
арамей Масхей, принес Оронту конопляный мешок и сказал:
-- Ариобарзан верен царю, вот и доказательство, -- и вытряхнул из мешка
голову Глоса. Глоса отравили на пиру, и голова его страшно раздулась, a Tax
ведь и после смерти был красив.
Оронт ужаснулся и сказал:
-- Немного просил Глос -- славной смерти. Этого у потомка Артабаза не
допросишься!
Помолчал и добавил:
-- Я дам Клеарху людей, пусть он владеет своей Гераклеей и сидит у
Ариобар-зана, как бельмо в глазу.
Арамей Масхей понял, что царский зять не думает мириться с
Ариобарзаном, а между тем Ариобарзан уже дал ему четыре таланта за такое
примирение. И Масхей сказал:
-- Распри губят персов и служат возвышению наемников! Не лучше ли
персам объединиться между собой и искать выгод в общей войне против эллинов?
Ведь стоило Тиссаферну и Фарнабазу примириться -- они без труда разбили
Агесилая!
Оронт помолчал и ответил:
-- Стоило Тиссаферну и Фарнабазу помириться -- и сторонникам Парисатиды
это показалось столь опасным, что Тиссаферн был хитростью казнен, и другой
такой услуги оказать эллинам было нельзя.
По приказу Оронта пленников тайно доставили во дворец; старый перс сам
вышел Биону навстречу, снял с него цепи, усадил на серебряное ложе за
накрытый стол.
-- Друг мой Бион, -- сказал Оронт, -- извини, я осмелился пригласить
тебя сюда тайно и против твоей воли. Я, однако, опасался бесчинств эфесской
толпы и мечтал удержать тебя от бегства к Ариобарзану, который пощадил бы
тебя не больше, чем Глоса и Таха.
Тут внесли отрезанные головы, Бион поглядел на них, плюнул в лицо
Оронту и сказал:
-- Правду говорил Клеарх: Оронт всех победит, ведь у варваров слабый
побеждает сильного, а дурак -- умного.
Оронт побледнел так, что лицо его стало как яичная скорлупа, и подумал:
"Клянусь Ардвисурой-Анахитой! Клеарх не умен, раз говорит такие слова вслух,
и еще более не умен, если не может приложить их к себе".
Вечером Масхей принес Оронту царское письмо: царь звал Оронта и Клеарха
в Экбатаны. Оронт заплакал и сказал:
-- Он называет меня бездарным! Но не лучший ли полководец тот, кто
разбил замыслы и союзы противника еще до того, как вступил в бой, и сберег
тысячи жизней! А теперь этот грек придет к царю и скажет: это я разгромил
восставших и добыл тебе победу! Он украл славу, причитающуюся мне, и,
получается, обесчестил меня.
Арамей Масхей сказал:
-- Господин мой! Отправляйся к царю раньше него и сделай вид, что ты не
встречался с Бионом и что тот был убит еще по пути в Эфес. А в Экбатанах
пригласи сразу же грека в свой дом на пир и там убей его, а царю скажи: "Я
узнал, что этот грек был в числе замысливших восстание и готовился перейти
на их сторону, но, узнав о смерти Глоса, раздумал и предал товарищей, и убил
их, чтобы скрыть правду. И когда я об этом узнал, я не смог сдержать своего
гнева и казнил его".
Оронт послушал этого вишапа -- не поймешь, человек или репа -- и
согласился с ним; а дибиру говорил так потому, что днем получил от людей
Ариобарзана еще два таланта и обещал представить дело так, будто Оронт всем
обязан не доблести Клеарха, а измене Ариобарзана. И если хотите узнать, что
из всего этого вышло, читайте следующую книгу.
Книга 3
О воскресшем покойнике и пропавшем Фарне, о дворце с серебряными
стропилами и балками, округлыми, как солнце, о решениях справедливых, от
которых по всей земле восходят золотые колосья, и о мече, в который глядятся
небо, звезды и земля, и весь мир видит в мече свое отражение
Книга 3
О воскресшем покойнике и пропавшем Фарне, о дворце с серебряными
стропилами и балками, округлыми, как солнце, о решениях справедливых, от
которых по всей земле восходят золотые колосья, и о мече, в который глядятся
небо, звезды и земля, и весь мир видит в мече свое отражение
Ариобарзан, кшатрапаван Фригии, прибыл в Экбатаны за два дня до
наступления Нового года, который празднуют в весеннее равноденствие.
Его род был одним из знатнейших в Персии, и его предок, Артабаз, был в
числе тех шестерых, что вместе с Дарием Гистаспом закололи человека,
которого при царствовании называли Бардией, братом Камбиса, и который
впоследствии, как оказалось, был магом Гауматой; этот Гаумата принял обличье
убитого Бардии и ловко царствовал девятнадцать месяцев, так что даже самые
близкие не заметили подмены.
Потомки этих шестерых получили от царя право во всякое время входить к
нему, сидеть при нем в прямой тиаре и давать советы, которых царь был обязан
слушаться. Царь велел всем почитать и их потомство. Перечень шести родов со
временем изменился, потому что, например, Дарий вскоре был вынужден
истребить Виндафарну и весь его род, а потом и некоторых других. Но самих
родов оставалось ровно шесть; так же как шесть Амеша-Спента сопутствуют
Ахура-Мазде.
Итак, Ариобарзан прибыл ко двору, пошел в царские покои и ступил ногами
на ковер, расшитый жемчугами и рубинами и изображавший весенний сад.
Изображение было столь искусно, что жемчуга, казалось, свисали подобно
каплям росы и яхонты сверкали в розах, цветущих в царском саду.
Войдя, Ариобарзан увидел, что царь отделен от него занавесом, а перед
занавесом лежит кожаный коврик для казни, чтобы не запачкать ковер, похожий
на весенний сад, и рядом стоят мидийцы с обнаженными мечами. Ариобарзан был
человек грубый и несдержанный. Он упал на колени и закричал.
-- Великий царь! Мой сын -- позор моего рода, и то, что он хочет моей
смерти, -- наименьшее из его преступлений. Он выпросил у меня в управление
города Троады, а жители вынудили у него обещание править по греческим
законам, и он разорил их за год совершенно. Он и друзья его занимали и
расточали, а когда долги их достигли семидесяти талантов, он издал указ об
отмене долгов, а заимодавцам возразил: "То же сделал величайший законодатель
Солон". Но и этого ему было мало: он издал закон, по которому каждый
назначенный им член городского совета мог по своему усмотрению арестовать
неполноправного гражданина и конфисковать его имущество. Люди жаловались, а
он ответил: "Не такой ли закон принял в Афинах Критий, ученик Сократа?"
Клянусь Ахура-Маздой -- бывает, что и персы творят беззакония, но только
греки возводят беззаконие в закон!
Он воевал, как трусливый финикиец, а правил -- не как потомок Артабаза,
а как потомок Аристагора, и мой язык отказывается повторять, как он называл
твоего предка Дария и как он называл самозванца Бардию.
Наверное, сравнение с Аристагором подействовало на царя, потому что
милетский тиран Аристагор поднял восстание ионийцев, принесшее персам
столько бед, и с тех пор цари поощряли в ионических городах народовластие,
видя, что за свободу эллинов лучше всего сражаются тираны.
Итак, царь смягчился, велел отдернуть занавес и стал беседовать с
Ариобарзаном, глядя ему в глаза, а тот всячески поносил сына. Тут царь
сделал знак, и к нему подвели Митрадата, а два писца, сидевших на ковре
около кожаного коврика, подобрали полы своей одежды, чтобы кровь не
напачкала их.
-- Так чего же, по-твоему, заслуживает сын, восставший на отца? --
спросил Артхакшатра.
-- Казни, -- ответил отец.
-- Скажи мне, -- продолжал царь, -- разве царь не является отцом своих
подданных?
Ариобарзан побледнел и ответил:
-- Несомненно.
-- Знай же, -- продолжал царь, -- что ты сам себе произнес приговор, и
знай перед смертью, что сын твой, верный долгу, никогда ни мыслью, ни
словом, ни делом не посягал на тебя.
Тут он протянул Митрадату прошение его отца, велел подать ему
письменный прибор и писать на оборотной стороне.
Один из писцов поднялся, уступая место любимцу царя, а другой опять
подобрал полы одежды, чтобы кровь не запачкала их, так как сидел очень
близко от кожаного коврика.
Митрадат остался стоять на месте, слева от царя.
-- Я слышал, царь, как ты сказал, -- отвечал Митрадат, -- что я никогда
ни словом, ни делом, ни мыслью не посягал на отца, как же я могу допустить,
чтобы твои слова стали ложью?
Я не буду соучастником в деле, в котором ты раскаешься, царь, ибо
правильный порядок в том и состоит, чтобы сын подобно подданному никогда не
восставал против отца, как бы тот себя ни вел, и чтобы царь прощал
подданного, явившегося с повинной, как отец сына.
Артхакшатра заплакал и приказал увести Ариобарзана, не зная, на что
решиться без совета своей матери Парисатиды, которую обычно слушался.
Клеарх прибыл в Экбатаны в третий день новогоднего праздника, длящегося
семь дней. В этот день персы отмечают ежегодное поражение духа зла и
свидетельствуют о последнем дне мира, когда восторжествует праведность.
Также в этот день много лет назад семеро знатных задушили друга Лжи,
лже-Бардию.
Царский зять Оронт встретил Клеарха у ворот, всячески чествовал и
показывал город. А город Экбатаны вот какой. Вокруг холма семь стен: первые
-- белые, вторые -- черные, третьи -- оранжевые, четвертые -- синие, пятые
-- сандараковые, шестые -- посеребренные, а седьмые -- позолоченные. Рынка в
городе раньше не было, Дарий, однако, повелел устроить рынок. Клеарх прошел
через семь стен и увидел дворец в середине города, и увидел, что дворец этот
впятеро больше, чем акрополь Гераклеи, черепица у дворца серебряная, столбы
кипарисовые, а золотые балки округлые, как солнце.
Оронт показал Клеарху город и повел его на пир.
Когда уже заиграли флейтистки и стали разносить вина, арамей Масхей
подошел к хозяину и подал ему какое-то письмо. Тот внимательно прочитал,
побледнел и сказал Масхею несколько слов на ухо. Многие это заметили. Спустя
некоторое время виночерпий поднес Клеарху с поклоном кубок. Тот взял и,
запрокинув голову, стал пить. И в тот миг, когда он запрокинул голову, двое
человек подхватили его под руки. Кубок выпал из рук Клеарха, и тот закричал:
-- Что это значит?
А царский зять на глазах своих верных отвечал:
-- Спроси, что это значит, у Биона, которого ты убил!
Эллина выволокли из залы, и Оронт выбежал вслед за ним, хромая, а
спустя несколько минут вернулся, бледный и опечаленный, и развеселился
только к концу пира.
А когда пир кончился и золотой меч рассвета прогнал уже воинство тьмы,
Оронт в ярости стал бить себя кулаками по лицу и сказал своему дибиру,
арамею Масхею:
-- Как некстати явился этот эллин! Я не могу осквернить дня Лучшей
Праведности убийством!
Арамей понял, о чем думает Оронт, и ответил:
-- Господин, ты прав! Скажи, однако, царю сегодня на пиру, что грек уже
мертв, и тогда царю ничего не останется, как простить тебя. А если он начнет
гневаться за оскверненный праздник, скажи, что ты хотел показать всем
царскую справедливость и милосердие и что мнимо убитый еще жив.
Итак, Клеарха не убили, а только связали так крепко, что он напоминал
кусок фарша, завернутый в виноградные листья и обвязанный нитками, и бросили
в потайную комнату. Комната была под самой крышей, и в ней нарочно стояла
жара, подобная той, которая станет в последний день мира от реки, в которую
обратится железная гора Демавенд. По персидским поверьям, река эта для
праведных покажется парным молоком, а нечестивые ощутят, что они идут во
плоти через расплавленный металл. К вечеру в комнату вошел Оронт.
Клеарха облепили мухи, он изнывал от жары, а перс жары не чувствовал.
-- Негодяй, -- сказал Клеарх, -- ты хочешь украсть мою славу!
Оронт сел на трехногий табурет и засмеялся.
-- Да, -- сказал он, -- слава такая вещь, что ради нее подобает идти на
все. Что вы, греки, однако, понимаете в славе? Вы -- народ наемников и
торговцев. Вы называете себя единым народом, чтобы один греческий купец мог
доверять другому, но на родине вы только и делаете, что грызетесь меж собой.
Вы называете все другие народы варварами, потому что это единственный способ
сохранить племенное единство, рассеявшись по миру, а от сохранности этого
единства зависит барыш греческих купцов. Самые глупые из вас, рассеявшись по
миру, грезят о мировом господстве. Самые умные догадались, что речь должна
идти не о физическом господстве, а о господстве денег и культуры. Вы
придумали поэтому свою философию и свое искусство как самый изощренный
способ порабощения чужих культур. Ваши наемники нагружают свою память лишним
стихом, как лишним кинжалом, даже этот Бион. И вы не хотите понимать чужой
культуры, потому что иначе вам придется понять, сколько чужого вы присвоили.
Вы считаете рабами всех вокруг, потому что не знаете иного способа назвать
себя свободными!
Оронт перевел дух и засмеялся.
-- Я видел лишь один народ, подобный вам, но, по счастью, он совсем не
умеет торговать.
Оронт перевел дух, выпил воды из глиняной чашки, а остаток выплеснул в
лицо Клеарху.
-- И действительно, -- сказал он, -- я никогда не позволяю, чтобы честь
победы над восставшим персом доставалась греческому наемнику!
И вышел.
Население персидского царства делится на анарьев, которые платят
подати, и арьев, которые от податей свободны и только делают царю подарки.
И в один день Нового года царь угощает родных, в другой -- знатнейших
людей, из тех, которые не платят податей, а только подносят дары, а в третий
-- угощает народ.
И вот во второй день Нового года царь принимал знатнейших персов и
сразу же спросил:
-- А где этот грек Клеарх, которого я хотел видеть?
Зять царя, Оронт, бросился ему в ноги и закричал:
-- О царь! Прикажи меня казнить! Я узнал вчера, что этот наемник Клеарх
сам подбивал своих товарищей на восстание и собирался под Левкофрием перейти
на их сторону. Но, увидев твою силу, изменил изменникам и убил их, чтоб
мертвые молчали, и, узнав вчера об этом, я не сдержал гнева и запятнал
праздник убийством.
И протянул царю старое письмо Биона. Царь прочел письмо и тихо сказал
Митрадату:
-- Зять мой позавидовал чужой славе. Что же мне, однако, теперь
остается, кроме как простить его?
А Митрадат побледнел страшно и подумал: "Оронт и отец мой договорились.
И если царь простит Оронта, то окажется, что восставших победил мой отец".
И он ответил царю:
-- Я знаю доподлинно, что этот человек, Клеарх, еще жив. И зять твой
думает, что ты не потерпишь такого убийства и этим будет явлена твоя
справедливость. И тогда он отпустит мнимоубитого и наградит его.
Царь улыбнулся и спросил:
-- Это правда?
Тут Оронт, видя, как обернулось дело, сказал:
-- Именно так все и было задумано.
Царь обрадовался, послал Клеарху богатые одежды и велел ему явиться во
дворец. И когда тот прибыл, указал ему на ложе рядом с Оронтом и велел им
пить за то, чтобы все, что свершится в этот день и в последующие, было
только хорошим.
А потом он поднялся и сказал:
-- Горько мне видеть, что раздоры меж моих подданных дошли уже до того,
что отец просит казни сына, а сын бежит от гнева отца.
Он вышел в соседнюю дверь, вывел оттуда за руку Ариобарзана и сказал:
-- Прошу вас, помиритесь друг с другом.
-- Ни о чем другом я не молю богов! -- отвечали оба и расцеловались.
А потом царь вывел своих сыновей, старшего, Дария, наследника, и
младшего, Оха,, любимца своей бабки Парисатиды, и сказал:
-- И еще горше видеть, что раздор проник даже в царский род и брат не
доверяет брату, а бабка -- внуку и что одни держат сторону одного моего
сына, а другие -- сторону Оха. Помиритесь же!
И царевичи заплакали и поцеловались; вслед за ними стали целоваться и
дарить друг друга люди из шести родов и другие знатнейшие люди. И многие
потом утверждали, что от такого справедливого решения царя в этот миг в
царском саду вырос золотой платан с серебряными листьями.
И это был Новый год не хуже, чем тот, когда царь Дарий убил лже-Бардию,
друга лжи и врага правды, колдуна, столь похожего на настоящего Бардию, что
даже мать его и жены не заметили подмены.
Надобно сказать, что подобно тому, как в греческих городах боролись
сторонники правления лучших людей и сторонники демократии, так и при дворе
царя постоянно боролись сторонники вдовствующей царицы Парисатиды и
сторонники царевича Дария. И так же, например, как в Афинах род Алкмеонидов
всегда поддерживал демократию, а род Филаидов склонялся к правлению лучших,
так же и у персов род принадлежал какой-то одной партии целиком.
Из этого можно заключить, что главное в подобной борьбе -- сам принцип,
заставляющий людей враждовать друг с другом и движущий весь наш мир, и
думается мне, что справедливо полагал Эмпедокл: над миром поочередно
властвуют Гармония и Ненависть, но жизнь возможна лишь в переходные эпохи,
когда эти силы смешиваются и противоборствуют друг другу.
Но, как все текучее, чтобы существовать, должно быть заключено в форму,
так же и партии Дария и Парисатиды имели определенную уловку для вражды,
подобную форме сосуда.
В окружении Парисатиды было много людей из Малой Азии. Они говорили,
что царь есть воплощение закона и царство -- это не только когда платят
подати, но и когда подчиняются законам, общим для всех.
Противники возражали, что царь есть воплощение справедливости и что в
прошлом, когда соблюдали справедливость, и законы были ни к чему.
Также приверженцы Парисатиды склонялись к мысли, что Ахура-Мадза есть
единый бог; что бога этого следует почитать благой мыслью, благим словом и
благим делом и священными огнями на открытых местах, а храмы строить не
подобает, ибо вряд ли бог, которому мала вся вселенная, может уместиться в
каменном строении. Они пользовались благосклонностью магов, которые, таким
образом, оказывались как бы единственными вместилищами бога. Под влиянием
этой партии Ксеркс в свое время запретил культ Митры, Анахиты, Веретрагны и
некоторых других дэвов и разрушил их храмы. Он также разрушил вавилонский
храм Мардука, а у эллинов -- дидимское святилище и афинский акрополь,
полагая, что дэвы, которым поклоняются эти народы, и толкнули их на
восстание.
Эти люди, приверженцы Заратуштры, в то время считали, что их вера может
быть всемирной. И хотя они говорили, что эту веру исповедовали еще Кейаниды,
однако же охотно ссылались на некоторые рассуждения анарьев, вавилонян и
египтян, а в последнее время -- и греков.
Что же до сторонников Дария, то они не доверяли анарьям и
придерживались старинных верований; и под их влиянием Артхакшатра недавно
построил в Экбатанах храм Анахиты. Эта партия не уставала намекать, что маг
Гаумата, принявший обличье убитого Бардии, тоже разрушал храмы,
придерживаясь учения Заратуштры.
Главная разница между персами и треками была та, что у греков люди
умеренные обвинялись в уклонении от гражданского долга и становились
жертвами обеих партий; в Персии же было множество вельмож, полагавших, что
низкопоклонство и чести вредит, и жизни не прибавляет. Люди эти являлись к
царю лишь на военные смотры.
Царь помнил их поименно и очень на них обижался; память у царя была
великолепная, и если он что-то о человеке запоминал, а ему потом начинали
говорить о человеке другое, он тоже обижался, что говорящий злоумышляет над
прекрасной памятью царя.
Кроме того, у греков политические противники сходились на площади перед
народом и от этого бранились, а в Персии им приходилось сидеть на одном
пиру, и от этого они всегда были вежливы. Так-то Парисатида и жена
Артхакшатры Статира всегда целовались друг с другом и ели из одних и тех же
тарелок. Однажды, однако, Парисатида взяла нож, смазала одну сторону лезвия
ядом и разрезала этим ножом птичку по прозванию ринтак, половинку съела
сама, а половинку дала Статире. От этой птички Статира умерла. Теперь вместо
Статиры был ее старший сын Дарий. Царь казнил многих прислужников
Парисатиды, а ее саму отослал в Вавилон, но ненадолго.
Сейчас Парисатида была очень сильна, как Атосса при Дарий и Аместрида
при Артаксерксе; и хотя Кир был убит на поле боя, однако же всех убийц Кира
царица извела самыми нехорошими казнями.
Некоторые уверяют, что человек есть мера всех вещей: существующих, что
они существуют, и несуществующих, что они не существуют. Думается мне,
однако, что зачастую не человек, а партия -- мера всех вещей. И что касается
примирения Митрадата и Ариобарзана, то сторонники Парисатиды повсюду
говорили о том, что вера в Ахура-Мазду двигала Митрадатом, а сторонники
Дария злословили: "Подпиши он смертный приговор отцу, царь сделал бы из него
палача, а через месяц казнил бы как отцеубийцу". Что ж? Бывает, одна вещь и
существует и не существует в одно и то же время; и достоверно известно
только одно -- после царского пира Митрадат всю ночь проплакал перед отцом
на коленях, так как отец и сын, в сущности, очень любили друг друга.
В Персии нет единой столицы, как нет единого языка, а царь, как солнце,
ходящее по небу, пребывает то в Сузах, то в Экбатанах, то в Пасаргадах; и
летом царь отправился в Пасаргады.
В это время и Клеарх, и Митрадат были у него в необычайной милости.
Клеарх изучил науку магов, одевался по-персидски и всегда носил белый пояс
последователей Заратуштры, который оберегает от зла. В этот пояс он зашил
некоторое количество золота и драгоценных камней на случай внезапной
перемены судьбы. По этой ли причине или так, но он сильно тосковал по
Гераклее.
Как-то царица, Клеарх и Митрадат играли в кости; в Персии простые люди
играют в кости на деньги, а цари, памятуя о тех временах, когда персы не
знали рынков, часто играют сразу на людей или на другое царское имущество; и
царице случалось выиграть у царя ненавистного ей раба или евнуха. Парисатида
кинула кость и спросила.
Ц а р и ц а. Как ты думаешь, почему царь тебя приблизил?
А в покоях царицы полагалось говорить откровенно.
К л е а р х. Потому что моя смерть не вызовет восстания.
Ц а р и ц а. Что же ты полагаешь наилучшим для себя и для царя?
К л е а р х. Я бы хотел вернуться в Гераклею.
Ц а р и ц а. Ты хочешь быть тираном?
К л е а р х. Это глупое греческое слово. Как одного и того же человека
друг назовет щедрым, а враг -- мотом, друг -- бережливым, а враг -- скупцом,
так одного и того же друг назовет царем, а враг -- тираном. К лицу ли это
тебе, царица?
Ц а р и ц а. А что ты ответишь царю, когда он спросит тебя, хочешь ли
ты в Гераклею?
К л е а р х. Я отвечу: "Не прогоняй меня! Лучше служить тебе, чем пяти
тысячам башмачников!"
Ц а р и ц а. И что, по-твоему, он сделает?
К л е а р х. Он позволит взять мне вдвое больше войска.
Осенью в Пасаргады пришло известие об измене Эвагора (а война с ним
стоила полгоры тысячи талантов). А затем -- о страшном неурожае в Вавилонии.
Два дня царь никого не принимал, а на третий пропал.
Царица прождала еще два дня, а потом взяла Клеарха и Митрадата и пошла
за город. Пришли в сад, подобный разноцветному ковру, с цветами, с ветвями,
гибкими, как пальцы Анахиты, и озерами, синими, как глаза Анахиты, с почвой,
благоухающей, как камфара и мускус.
Посреди сада на шести плитах -- каменная комната без. окон, подобная
вавилонской башенке; над дверью каменное солнце, подобное египетскому
скарабею; а над солнцем каменная крыша, подобная крыше над хижиной
дехканина; в саду этом похоронили Кира, а в доме этом жил его Фарна. У входа
укутанный жрец схватил Клеарха за рукав (он принял его за перса) и в ужасе
зашептал, что Фарна покойника и вчера ел овцу, и позавчера ел овцу, а живой
царь и вчера ничего не ел, и позавчера ничего не ел, а ведь живому-то
нужнее.
Вошли; Клеарх видит: золотой гроб и золотое ложе, на золотом ложе
пурпурные шкуры, рядом с ложем стол с чашами, а на каменной плите у ложа
лежит царь ничком и плачет.
Стали поднимать; Артхакшатра положил голову матери на колени и сказал:
-- Ахура-Мазда дал мне царство: от скифов, которые за Согдом, до
Эфиопии, от Индии до Лидии. Он велел мне смотреть, чтобы люди не убивали
друг друга и чтобы сильный не вредил слабому и слабый не грабил сильного; а
я запятнал свою власть преступлениями, потерял Египет и Кипр. Засуха в
Заречье -- это мне за смерть Тирибаза. Но зачем боги губят за мои
преступления не меня, а мой народ?!
Царица стала его утешать и просить съесть что-нибудь или выпить, но
Артхак-шатра только покачал головой и повторил:
-- Это моя вина перед богами! Если бы я не послал Оронта вредить
Тирибазу, то Эвагор был бы мне верен и Тирибаз был бы жив.
Клеарх пытался поднять царя; тот был слаб, ухватился за руки грека и
сказал:
-- Кир и Дарий были великими царями, я же слушаю клеветников, убиваю
друзей и не могу помочь голодающим. Правильно ты упрекал меня за смерть
Тирибаза. Скажи мне, Клеарх, ведь нет мне оправдания!
Клеарху было так страшно, как никогда в жизни: он-то думал, что у
царства персов нет середины, а теперь стоял в самой середине царства, где,
наверное, не бывал ни один грек, и за руки его цеплялся не совсем живой
человек, а в углу, верно, слушал не совсем покойник.
-- Позволь возразить тебе, о царь, -- сказал Клеарх. -- Кир
действительно стал великим царем, потому что умел примирить народ и знать. А
как их примирить? Простой народ хочет земли, и знать хочет земли. Если
завоеваний нет, то они хотят земель друг друга, если же царь ведет их в
чужую землю, то они действуют заодно. Тогда наивысшее единство царства -- в
завоеваниях, и оно растет, как молодая пальма. Так было при Кире.
Но все на свете имеет свою меру: вот пальма выросла, зацвела, завязала
плоды -- и из опавших с нее косточек вырастают новые пальмы, деревца,
готовые расправиться с материнским. И тогда, если нет войны, начинакяся
мятежи. Если же война есть, то командиры стараются завоевать земли для себя,
так что и победа их опасна, и поражение не выгодно. И тогда правильная мера
-- в том, чтоб послать двух командиров, надзирающих друг за другом, ибо, с
одной стороны, силы их тратятся на завоевания, а не на бунты, а с другой --
от этих завоеваний нет вреда. И не так ли полагал сам Дарий, посылая
Мегабата и Аристагора вместе на Наксос, и Ксеркс, посылая Мардония и
Артабаза в Элладу?
Так-то говоря, Клеарх и Митрадат взяли царя под руки и вывели из
комнаты без окон и с золотым ложем и повели по саду, прекрасному, как
драгоценный ковер.
У царя был евнух по имени Расак, человек справедливый и честный; это
ему царь отдал Тирибаза для казни. Услышав о том, куда отправился царь,
Расак испугался и побежал вслед, с ним-то и столкнулись в саду царь и юноши.
Артхакшатра обернулся к Клеарху и сказал:
-- Да, теперь я вижу, я и в самом деле поступил правильно, послав
Оронта; но вот что было вдвойне преступлением -- казнь Тирибаза! Тут
Артхакшатра повернулся к евнуху и сказал:
-- Как мог ты исполнить этот безумный приказ?! Или ты думаешь, что
жизнь человека так же легко вернуть, как отнять?
Евнух упал на колени и сказал:
-- О царь! Как я мог ослушаться твоего приказа!
-- Мало ли что можно приказать в минуту раздражения? Что ты должен:
заботиться о моей чести или убивать вернейших моих слуг?!
Тут Расак повалился на землю и заплакал. Дело в том, что, понимая, что
Тирибаз ни в чем не виноват, и предвидя раскаяние царя, он укрыл Тирибаза в
одном из своих поместий у горы Эльвенд, а присланным показал какого-то
другого мертвеца, которого уже исклевали вороны. Итак, Расак повалился на
пол и, плача, повторил:
-- Великий царь! Я не мог ослушаться тебя.
-- Вижу я, -- возразил царь, -- что и ты, и Оронт, и Мегабиз -- все вы
задумали извести моих лучших слуг, а затем и меня!
-- О царь, -- возразил Расак, -- не ты ли сам видел сон, угрожающий
бедой царству, и не ты ли одобрил старое поверие?
А у персов есть поверие, что беду от царя можно отвести, пожертвовав
его слугами.
-- Я доверил тебе Тирибаза, -- возразил царь, -- полагая, что ты не
способен на несправедливость! Знаешь ли ты, что кадусии, узнав о смерти
Тирибаза, отложились от меня? Кого я пошлю против них? Можешь ли ты мне
назвать хоть малейшие доказательства тирибазовой вины?
-- О царь! -- возразил Расак. -- Три дурные вещи заслуживают кары:
дурные дела, дурные слова и дурные помыслы. И если не карать за зловредные
помыслы, которые он осуществил бы, если бы был в состоянии, то сколь часто
придется не казнить подозреваемых, а миловать мятежников!
А р т х а к ш а т р а. Кто еще, кроме тебя, предатель и негодяй, посмел
бы казнить человека по одному подозрению!
-- Наказание, -- возразил евнух, -- у всех народов вменяется в вину
потерпевшему, если он первый нанес более тяжкие обиды или же если он проявил
неблагоразумие и не берегся ударов судьбы!
А р т х а к ш а т р а. Клянусь Ахура-Маздой! Я приставлен к этому
царству, чтобы люди не убивали друг друга, а убийцы несли наказание, и я
поступлю с тобой так же, как ты поступил с Тирибазом!
Тут евнух увидел, что царь действительно расстроен смертью армянина и
не накажет его за ослушание, и сказал:
-- Прости меня, царь, что я так долго испытывал твое милосердие:
Тирибаз жив.
Так, как я уже сказал, и выходит, что при персидском дворе людям
независимым уцелеть легче, чем членам гетерий, ведь будь Тирибаз противником
Парисатиды, Клеарх и Митрадат не твердили бы царю день и ночь о его
достоинствах; а будь Тирибаз ее сторонником, евнух Расак непременно бы его
убил.
Клеарх и Митрадат захватили десяток всадников и поскакали в поместье,
где Расак держал Тирибаза. Вошли в дом; в доме был сундук, в сундуке
начинались ступеньки особого устройства: не туда ступишь, перевернешься и на
колья нанижешься. Сошли. Темно, мокро, каменный колодец, вверху кусочек
света, а внизу лежит ничком что-то, как рухлядь, и не шевелится.
-- Тирибаз, -- позвал Митрадат, -- царь тебя помиловал и зовет к себе.
Тирибаз перевернулся; глаза его были безумны.
-- Прочь от меня, дэв! -- закричал он.
Ему ведь часто являлись злые духи -- и Митрадат, и Клеарх, и разные
рожи, -- вот и теперь он принял Клеарха за Клеархова двойника.
На обратном пути Митрадат спросил Клеарха, видел ли он Фарну в гробнице
Кира.
-- Нет, -- ответил Клеарх, -- только золотое ложе и пурпурную шкуру. А
ты?
-- Вот и я, -- сказал Митрадат, -- не видел сегодня Фарны в гробнице
Кира.
Да, все-таки царю хотелось кого-то в этот день казнить, Клеарх
отбрехался, и Расак отбрехался; вечером слуга, подавая на стол, опрокинул
плошку с медом; царь приказал его намазать этим медом и привязать к дереву с
муравьями, так что муравьи целых девять дней ели и мед, и человека.
Клеарх и Митрадат переговорили о невиданном доверии к ним царицы и
согласились, что царица взяла с собой тех любимцев, которых было не жалконе
жалко.
Вскоре Тирибаз оправился; царь осыпал его милостями, Тирибаз был все
так же высокомерен с равными и почтителен к царю. Артхакшатра спросил его
мнение о Клеархе. Тирибаз, однако, решил думать о собственных грехах, а не о
поступках царя и считал, что получил за свои сомнения все, что заслужил. По
совету Тирибаза и Парисатиды царь дал Клеарху и Митрадату сорок талантов и
послал их во Фригию, чтоб они набрали людей и исправили несправедливость,
причиненную Клеарху городом, а когда Клеарх расплакался и попросил не
отсылать его, то царь растрогался и подарил денег вдвое больше.
Через две недели один из благодетелей царя, Мегабиз, по-персидски
Багабухша, друг Оронта и враг Тирибаза, докладывал царю о важнейших делах в
государстве и сказал:
-- Лишь одна вещь крепит царство сильней, чем мир между подданными, и
это -- раздоры между врагами. Тирибаз и Анталкид выманили у тебя мир:
Тирибаз думал лишь о том, чтобы беспрепятственно взимать подати с
подвластной ему Ионии, а взамен отдал спартанцам всю Элладу! Я так полагаю,
что нам надобно послать денег в Афины, в Фивы и в Коринф.
-- Откуда же я возьму денег, -- возразил царь, -- если даже Вавилония в
этом году принесла лишь восемьсот талантов?
А надо сказать, что Вавилония -- богатейшая провинция царства и
ежегодно приносит по тысяче талантов деньгами и столько же натурой. Подати
Вавилонии брал на откуп дом Эгиби и последние три года платил восемьсот
талантов. Дело в том, что земледелие в Вавилонии зависит от каналов, а
каналы запущены.
-- Впрочем, вот что, -- проговорил царь. -- Мать моя говорит, что люди
Эгиби разоряют города и деревни и собрали много больше тысячи талантов, и
обманывают меня. Кого бы мне туда послать?
Мегабиз поклонился и сказал:
-- Главное между людьми -- это доверие. Пошли зятя своего, Оронта. Он
не раз уже ездил в Вавилонию и Заречье, и ничто от него не укроется.
Царь обрадовался совету и велел писать приказ. И пока дибиру писал
приказ, царь сказал.
А р т х а к ш а т р а. Я рад, что Оронт и Клеарх помирились перед
отъездом и что по моему настоянию Клеарх вчера угощал Оронта. Остался ли тот
доволен?
М е г а б и з. Чрезвычайно, и домом, и садом, и надписью над входом,
предостерегающей посланцев Аримана от проникновения в дом. Так и сказал:
"Все в доме прекрасно, непонятно лишь, как, несмотря на надпись, входит в
него хозяин? Ведь ему, чтоб походить на скорпиона, только что хвоста сзади
не хватает". На что Клеарх возразил: "Клянусь Ахура-Маздой, это не
удивительно, что у меня нет хвоста сзади, а вот у тебя, говорят, нет хвоста
и спереди!"
А р т х а к ш а т р а. И это все, о чем они говорили?
М е г а б и з. Да, только на пиру хозяин ошибся и из чаши, которой
ополаскивают рот, ополоснул руки. Оронт, возлежавший рядом, посоветовал:
"Ополосни рот". А грек возразил: "Зачем? Разве я упомянул твое имя?"
Итак, Мегабиз докладывал о важнейших делах царства, а писец писал себе
указ. И случилось так, что писец, заслушавшись рассказа о важнейших делах,
по ошибке вместо "Оронт" написал "Клеарх". Царь стал читать и удивился.
-- Надо переправить приказ, -- в ужасе воскликнул Мегабиз. -- Ты не
можешь послать царским оком в Вавилон выскочку грека!
А р т х а к ш а т р а. Как ты смеешь мне перечить? Впрочем, ты прав: я
пошлю вместе с ним Митрадата.
Тут с Мегабизом что-то случилось. Царь думал, он упал на колени, а тот,
оказывается, потерял сознание.
Когда он очнулся, царь обнял его и сказал:
-- Забудем это! Безумие -- принимать ошибку дибиру за знак судьбы.
Мегабиз уговорил его не наказывать писца и ушел совершенно успокоенный.
А царь, ужасаясь, думал: "Что же творится в Вавилонии?! Я непременно пошлю
туда Клеарха и Митрадата, но тайно, под видом купцов, а все пусть думают,
что они отправились во Фригию".
По-персидски дорога называется "paoi", это слово родственно греческому
"понтос". Но так как у персов дороги пролегают не по морю, а по материку, то
возят по ним не столько товары, сколько подати.
У морских дорог есть такая особенность: хороших людей они пропускают, а
плохих топят. То же и с царскими дорогами: царские люди проходят
беспрепятственно, а купцы платят подати. И Клеарх, и Митрадат ехали из
Пасаргад в Вавилон под видом купцов снежными перевалами и зелеными долинами,
и горы вокруг них, подобные буре, застывшей в вечности, то вздымались к
небесам, то опускались к преисподней.
На середине пути они подъехали к двум горам, которые в древности
дрались между собой, как бараны, подобно Симплегадам, однако не на суше, а
на море. Симплегады остановились, когда мимо них стали плавать торговцы и
горшечники, а горы, дерущиеся, как бараны, остановились по слову царя Дария,
высекшего на них заклинания и учредившего налоги.
И вот, когда караван вошел в ущелье, навстречу каравану выехал человек
с лицом, как полная луна, с железным телом и с золотым мечом. Он сидел на
белом коне, украшенном золотыми бляхами и бубенцами; на голове коня был
султан из лебединых перьев и такой же -- на хвосте. А меч его был вот какой:
звезды, солнце и луна гляделись в него, и весь мир видел в нем свое
отражение.
-- Эй! -- закричал всадник. -- Меня зовут Феридан, нет на свете никого,
кто бы обогнал моего коня с лебедиными крыльями, скачущего выше гор, и нет
на свете ничего, что бы победило мой меч, устрашающий зло и добывающий
добро! И я поставлен царем стеречь ворота Персиды, чтобы добрый человек не
претерпел обиды, а злой не прошел безнаказанно; чтобы царскому посланцу не
было препон и чтобы торговец не прошел беспошлинно. А вы кто такие?
Митрадат отвечал с поклоном:
-- Мы торговцы и заплатим требуемое.
Люди Феридана подъехали ближе. Митрадат проверил их грамоту с царской
печатью, отвесил пошлину и положил ее на жертвенный камень, а рядом, по
принятому обычаю, положил отдельно от пошлин пять мин серебром и сверху
поставил серебряную чашу.
Тут Феридан смягчился и стал шутить, его люди соскочили с коней, а
торговцы слезли с мулов, зарезали барашка и сбегали за водой. Уже садились
за трапезу, когда Клеарх увидел: Феридан смотрит на меч у него на боку и не
в силах отвести глаз. Наконец перс сказал:
-- Какой добрый клинок! Можно ли поглядеть на него?
Клеарх не посмел отказать и протянул ему меч рукоятью вперед. Перс
полюбовался мечом и спросил:
-- Как ты думаешь, может ли он разрубить этот священный камень?
-- Думаю, что не может, -- ответил Клеарх.
-- А как ты думаешь, может ли он разрубить эти деньги на камне?
-- Это зависит от силы удара, -- отвечал Клеарх.
-- А ну-ка, я попробую, -- сказал Феридан и поднял меч.
Удар его был такой силы, что разрубил серебряную чашу и монеты под нею,
кизикские статеры, афинские драхмы с изображением совы и персидских
стрелков, а дальше клинок засел в камне, перс его дернул, и клинок сломался.
И по этому знаку люди перса набросились на караван.
Но Клеарх уже давно был настороже. Он перекатился и выхватил из-под
соседней повозки секиру; пущенный в него дротик свистнул мимо, пригвоздил
полу кафтана и ушел в расселину в скале. Клеарх хватил секирой и отрубил
кусок кафтана, а потом поднял ее обеими руками, обернулся и разрубил
человека, который прыгнул на него.
А Митрадат видел, что противников много больше и устоять против них
нельзя, и подумал: "Царь не простил мне, что я воспротивился казни отца!
Однако ж и отцеубийцу б не помиловал! А может, это отец мой их нанял?" И,
задумавшись, отполз в сторонку и притворился мертвым.
Клеарх отмахивался секирой, забираясь в горы все выше и выше, а
разбойники наседали, так что только и видно было, как кружатся четырнадцать
рук, шесть мечей и одна секира. Эту секиру в знак дружбы подарил Клеарху в
Экбатанах один массагет, которого недруги обвиняли в смерти брата,
поставленного предводителем над массагетами: Секира была медная, с золотыми
бляхами, а на щеках ее скифский Арес сражался со свернувшимся вокруг солнца
змеем. Надо сказать, что у массагетов очень мало железа и много медного
оружия, и эта секира не очень годилась против персидских мечей.
Как-то Клеарх отбился и нырнул в кусты; видит -- пещерка, он -- туда.
Трое разбойников остановились у пещеры. Один пнул кости у порога, вгляделся
в тень.
-- Он, наверное, трус, он не выйдет.
Клеарх не отозвался. Один из разбойников натянул лук и выстрелил в
тень, стрела попала Клеарху в руку. Он смолчал.
-- Нет, его здесь нет, -- сказал разбойник, -- а вишап, может, и есть.
Разбойники заспорили. Клеарх вытащил стрелу и потихоньку пополз в глубь
пещеры. Вскоре приполз к другой расщелине, выглянул сквозь нее и увидел, что
разбойники связали в цепочку людей и отогнали животных, а Митрадат и еще
кто-то лежат в кучке, и радом с кучкой уже сидит стервятник.
Предводитель разбойников стоял совсем невдалеке, к нему подошел слуга и
сказал:
-- Нету его!
Предводитель долго глядел вокруг, а потом показал на скалу, почти
прямо, на Клеарха, и сказал:
-- Видишь поворот дороги и под ним расщелину? Клянусь Митрой, он там,
потому что я вижу над этой расщелиной его Фарну.
Клеарх хотел было уходить внутрь горы, а потом подумал, что Митрадат
мертв и жизнь неумная вещь. Он вскочил на камень и закричал:
-- Ты удачно угадал, Феридан, но удача эта будет последней в твоей
жизни, -- размахнулся и швырнул секиру. Слуга прыгнул вперед, ему разрубило
ключицу и горло, а самого главаря только обрызгало кровью. Он засмеялся и
сказал:
-- Клянусь Митрой! Кажется, твой Фарна все-таки сбежал от тебя, и я не
пойму, что это там сияет над поворотом дороги. Возьмите его живым!
Разбойники бросились вверх к Клеарху, и тут раздалось сверху:
-- Эй! Кто тут без моего ведома обижает людей?
-- Убирайся, пока цел, -- отвечал главарь разбойников, -- я Феридан,
который делает, что хочет!
-- Наглец! -- закричали в ответ. -- Это я Феридан, который делает, что
хочет! И я поставлен царем стеречь ворота Персиды и чтить заветы
благородства и справедливости, и мой меч добывает добро и карает зло!
Клеарх поднял глаза и увидел совсем рядом, за кустом терновника,
всадника на белом коне, с лицом, пылающим как солнце, и обнаженный меч в его
руке; а меч этот был вот какой: небо, звезды и земля гляделись в него, и
весь мир видел в нем свое отражение; когда меч видел ложь или другое
творение Аримана, он поворачивался к миру своей черной стороной, а когда меч
видел творение Ахура-Мазды, он поворачивался к миру своей белой стороной.
-- Держи, -- крикнул всадник и кинул ему меч. А сам схватил палицу,
лежавшую поперек седда, и кинулся со своими людьми вниз; тут разбойники
стали разлетаться, как листья осенью, и кто успел бежать -- бежал, а кто не
успел -- храбро бился.
Пленных разбойников Феридан велел везти в свою крепость, расположенную
неподалеку, на полпути между небом и землей. Под крепостью было удивительное
озеро, волны которого один раз в году превращались в водяных кобылиц. На
берегу озера, на каменной ступеньке, горел священный огонь.
Весь день в усадьбе шел пир горой: для гостей резали гусей, уток,
баранов, свиней.
Феридан около себя посадил самых храбрых: Клеарха -- по правую руку,
предводителя разбойников -- по левую, и сам поднес им чашу. Надо сказать,
что чаша эта отличалась необыкновенным свойством: кому не довелось убить
врага, не должны из нее пить, иначе она оскудеет и не наполнится. Феридан
принял Мтрадата за Клеархова раба и приказчика, ему и в голову не пришло
посадить юношу за стол.
Клеарх заметил, что Феридан сидит за столом, не снимая серебряной
кольчуги, и спросил, отчего.
-- Не могу, -- ответил Феридан, -- она срослась с кожей. И еще одно на
мне заклятье: чем выше в горы и выше солнце, тем больше и моя сила. В
полдень моя сила возрастает и равна силе ста быков, а в полночь убывает и
равна силе половины быка, и в полночь я не могу убивать, а могу только
пытать.
После третьей чащи Клеарх с поклоном вернул хозяину меч, но тот сказал:
-- То, что я дарю, я не принимаю обратно, а силой отбирать причины не
вижу. У меня есть, однако, просьба. Я бездетен. Оставайся в моем замке моим
сыном.
Клеарх посмотрел вокруг, на крепость между небом и землей и на
прекрасные стада внизу, вздохнул и сказал:
-- Самая тяжелая мука для человека: хотеть одного, но не иметь силы
бороться с судьбой. Я не могу не ехать в Вавилон и боюсь, что встречу еще
много засад на пути.
Туг разбойник напротив, который отказался называть свое имя,
усмехнулся, а Феридан подумал: "Я был прав. Этот человек не купец, он хочет
отомстить; или же отец невесты послал его в тот край за живой водой".
Феридан сказал:
-- Я поехал бы с тобой, но на моей силе заклятье: я не могу покидать
ворот Персиды. Но я знаю, как тебе помочь.
И вот в полночь, когда сила хозяина убыла и он уже не мог убивать, а
мог только пытать, Феридан велел снять с разбойничьего главаря одежду,
привязал его к столбу и вынул из-за пояса плетку.
-- Что ты хочешь? -- спросил разбойник.
-- Хочу узнать, сколько засад будет на пути моего сына.
-- Глупец, -- сказал разбойник, -- я не испугался твоего меча днем,
неужели ты думаешь, я испугаюсь ночью куска кожи?
-- Ну что ж, если вытерпишь мою плетку, получишь все мои стада.
Тут Митрадат понял, что сейчас будет, и закричал персу:
-- Не мучь его!
"Что себе позволяет этот раб!" -- подумал Феридан и велел слугам
схватить его.
Потом он начал охаживать разбойника плеткой, а плетка эта была
непростая: вся увита золотыми нитями и усажена мелкими серебряными
гвоздиками. Прошел час, разбойник не выдержал и сказал:
-- Меня зовут Датис, я зять Оронта, царского зятя. А эти двое --
никакие не купцы, а Митрадат из рода Артабаза, сын наместника Фригии, и
Клеарх, эллин из города Гераклеи.
Феридан опустил плетку, подумал немного и сказал Клеарху:
-- Дай-ка мне меч!
Клеарх почуял недоброе и спросил:
-- Зачем?
Феридан показал на Митрадата, которого слуга держал, как щенка, и
сказал:
-- Сегодня, когда я увидел эту падаль под телегой, я подумал: "Вот,
купец и раб бросил товарища". Давеча я глянул на него и подумал: "Вот, купец
боится и вида битвы, и вида пытки!" А теперь я не знаю, кто его сглазил, но
лучше видеть потомка Артабаза мертвым, чем трусом.
Услышав это, Датис обрадовался и сказал:
-- Знаешь ли, Феридан, кто его сглазил? Вот эти самые эллины, и одному
из них ты подарил свой меч!
Но в этих местах ничего не знали о вражде эллинов и персов и о вражде
двух партий при дворе. Феридан рассердился и закричал:
-- Никто, даже царь, не властен над моим мечом: кому хочу, тому дарю! И
какое мне дело, из какой страны он родом, если у него над головой сияет
Фарна!
Митрадат вытряхнулся из рук испуганных стражников, взял у Клеарха меч,
подошел к Феридану и протянул ему меч рукоятью вперед.
-- Что ж, убивай меня, -- сказал Митрадат. -- Только не думай, что я
умираю дураком. Царь, наверное, хорошо заплатил тебе за мою смерть -- он не
мог простить, что яя ослушался его и не написал смертного приговора отцу.
Только знай, что моей смерти царь тебе тоже не простит, потому что даже
больше, чем невинных, любит казнить палачей.
Митрадат говорил, улыбаясь, и очень хорошо знал, что лжет. Феридан
побледнел, предложенного меча не взял, а сел на пол и обхватил голову
руками: он понял, что не всякую беду поправишь мечом.
Через три дня Клеарх и Митрадат отправились в путь. Купцами они больше
не притворялись -- смысла не было. Феридан сводил Клеарха в свою
сокровищницу и щедро одарил его. Напоследок он раскрыл сундуке медными
монетами, вынул одну и спросил:
-- Датис называет тебя странным именем "эллин", вот я решил спросить:
не из ваших ли краев эти деньги, и деньги ли это, и достойны ли они того,
чтоб их держать среди моих сокровищ?
Клеарх посмотрел и узнал афинский теорикон, всего-то в два обола.
-- Это не совсем деньги, -- ответил Клеарх. -- С ними не поступают так,
как обычно поступают с деньгами: не обменивают на хлеб или масло, не дарят
друзьям и не зарывают в землю. Их выдают в Афинах беднякам, чтобы те могли
посмотреть театральное представление, как возмещение потерянного заработка.
Туг Клеарху пришлось многое объяснять Феридану, потому что у персов нет
драм, которые сочиняют для народных представлений, а есть только песни,
которые поют для знати на пирах.
Ф е р и д а н. Кто же положил начало такому странному обычаю?
К л е а р х. Некоторые называют имена Феспида и Эсхила, я же полагаю,
что причиной всего был великий афинский властитель Писистрат, который
объявил крестьянский праздник Диониса общегосударственным праздником. А
откуда они у тебя?
Ф е р и д а н. Мои люди недавно поймали одного человека. Он называет
себя Стилоклом, афинским гражданином, впрочем, он плохо изъясняется
по-людски и сумасшедший, судя по тем басням, которые он рассказывает.
Клеарх прищурился и улыбнулся -- ведь Стилокл был братом Тимагора.
К л е а р х. Подари его мне, а лучше -- Митрадату.
Ф е р и д а н. Пожалуйста. Этот человек -- прирожденный раб. Подумать
только, он не раз заявлял мне, что человек- есть часть, а государство --
целое! Хотел бы я знать, частью какого целого я являюсь!
Стилокл, младший брат афинянина Тимагора, вот уже четвертый месяц пас
овец в горах у варваров. Сначала он сильно мерз и тосковал, а потом привык,
памятуя, что истинное богатство состоит не в приобретении имущества, а в
ограничении потребностей. Стилокл не обрадовался и не огорчился, когда его
хозяин подарил его другому персу, Митрадату, а тот взял его с собой в
Вавилон.
Афинянин, к своему изумлению, нашел в варваре внимательного и
любознательного собеседника, вдобавок прекрасно говорящего по-гречески.
-- Как же ты здесь оказался? -- расспрашивал Митрадат. -- Ведь ты не
купец, не лазутчик и не посол.
С т и л о к л. Я прочитал книгу Ктесия об Индии. В ней сообщалось
множество удивительных сведений о народах, которые научаются справедливости,
питаясь не мясом, но орехами; о женщинах, которые выше пояса имеют головы и
женские груди, а ниже пояса оборачиваются виноградными лозами; о карликах и
псоглавцах, о людях, у которых один глаз посреди лба, и о людях, у которых
глаза устроены и вовсе удивительным и чрезвычайно мудрым образом: они все
хранятся в сокровищнице у царя, и, когда приходит надобность, царь посылает
свои глаза тем из своих подданных, которые об этом просят; так что царь
видит все глазами своих подданных и подданные -- глазами царя. И я хотел
увидать все это...
М и т р а д а т. И ради этого ты отправился в путь?
С т и л о к л. Разве жажда знаний менее достойна, нежели жажда наживы и
власти?
М и т р а д а т. И что же, нашел ты царство, где глаза, рассылаемые по
мере необходимости, хранятся в сокровищнице царя?
С т и л о к л. Увы, это одна из выдумок Ктесия. Он во многом ошибался.
Так, индийцы научаются справедливости, питаясь вовсе не орехами, а рисом; я
также видел место, до которого дошел в своих странствиях Дионис, и след его
на скале, и источник, который время от времени струится вином. Измерив его
местоположение, я нашел, что ой находится на четыреста стадий южнее места,
указанного Ктесием. Также и в том месте, где Ктесий указал землю псоглавцев,
живут люди с нормальными головами, и лишь туловища у них ослиные. По
возвращении я опровергну басни Ктесия и напишу книгу действительно
правдивую.
Восхищенный варвар велел позвать свою жену. Повинуясь причудам
азиатской ревности, персиянка подъехала на муле, сверху которого было
походное ложе, и лежала там, закутанная в покрывала, как Исида.
Женщина томила душу Стилокла, он вдруг стал жаловаться на судьбу, хотя
и считал, что раб или наемный работник, который не распоряжается собой,
человеком считаться не должен. Он рассказывал о Клеархе, о брате. Брат,
Тимагор, остепенился, завел кожевенную мастерскую, часто выступал в суде;
взглядов не менял.
М и т р а д а т.Однако ты сказал, что вы с братом бедны. Откуда же
деньги на мастерскую?
С т и л о к л. Признаться, я не хотел об этом говорить, потому что эти
деньги и есть одна из причин, по которой я расстался с братом.
М и т р а д а т. Позволь мне угадать, ведь не так много способов
разбогатеть. Твой брат стал командиром наемников?
С т и л о к л. Нет.
М и т р а д а т. Съездил послом к царю?
С т и л о к л. Нет.
М и т р а д а т. Женился?
С т и л о к л. Нет.
М и т р а д а т. Был избран на должность?
С т и л о к л. Нет еще.
-- Гм, -- сказал Митрадат, -- есть еще один способ внезапно
разбогатеть, но в Афинах о нем вряд ли знают.
С т и л о к л. Какой же?
М и т р а д а т (с самым серьезным видом).(с самым серьезным видом).
Видел ли ты, как во время вихря у курицы дыбом встает хвост? Это на нее
налетает Ариман. От этого в курице делается маленькое яичко; если такое
яичко вынуть и носить под мышкой семь дней с особыми словами, то вылупится
дэв; и такой самодельный дэв водится в доме у каждого зажиточного
крестьянина.
Стилокл раскрыл рот, взглянул на собеседника и засмеялся, а Митрадат
вдруг спрыгнул с лошади, схватил раба за плечо и сказал.
М и т р а д а т. Ты напрасно смеешься над магами, а я вот знаю, что
брат твой получил деньги за донос, да и способов больше нет. Ну, раб, что
молчишь?
С т и л о к л. Это, однако, не так, но ты этого не поймешь.
М и т р а д а т. Почему же?
С т и л о к л. А вот почему: у локрийцев есть закон, по которому каждый
имеет право без суда убить человека, замыслившего тиранию. Мыслим ли такой
закон варвару?
М и т р а д а т. Чрезвычайно глупый закон, и царь никогда не издаст
подобного: ведь такие дела -- вещь темная, и мало покарать заговорщика, а
надо покарать и его убийцу.
С т и л о к л. Этот человек, Клеарх, ни о чем не думал, кроме как о
том, чтоб извлечь выгоду из опасностей, которым он подвергал государство;
Архестрат убедил брата, что гераклеоты, по крайней мере, имеют право знать о
разговорах, которые он вел с друзьями в Академии.
М и т р а д а т. Да, ты прав, мне многое непонятно. Вот хотя бы, почему
ты рассорился с братом?
С т и л о к л. Я не знаю. Боюсь, что добродетели не так просто
научиться, как это обещал Сократ.
Митрадат оставил афинянина в Аспенде и дал ему денег на дорогу в
Элладу. На следующий день Клеарх и Митрадат въехали в пределы Вавилонии, и
между ними был такой разговор.
М и т р а д а т. Никогда я не видел таких лжецов, как греки! Я читал
книгу этого Ктесия. Он двадцать лет был врачом при дворе, а правдивое
известие в ней только одно: о том, что Ахура-Мазда запрещает персам лгать!
К л е а р х. Да, Ахура-Мазда не дозволяет персам лгать, как не
дозволяет бунтовщику одержать победу над царем. И три дня назад мы проехали
мимо скалы с надписью, копии с которой разосланы по всему царству. И в этой
надписи Дарий Гистасп рассказывает о своей победе над Бардией и девятью
другими самозванцами. Скажи мне, однако, был ли Дарий в это время женат?
М и т р а д а т. Да, он был женат на Хариене из рода Патейсхорейев.
К л е а р х. Скажи мне, однако: если жена Дария была не из царского
рода и если его отец, Гистасп, был в это время жив, каким образом после
убийства самозванца на трон сел Дарий, а не его отец?
М и т р а д а т. Царь Дарий говорит в своей надписи правду, ибо правда
-- это то, что приносит стране покой и пользу, а ложь -- то, что сеет в ней
смуту и мятеж. И это чистая правда, что восстание против царя не может
кончиться удачей, ведь иначе оно не будет восстанием. А какую пользу
приносят басни Ктесия?
К л е а р х. А если найдется грек, который заставит эти басни приносить
пользу и соблазнит свое войско пойти по следам Диониса и завоевать страну
чудес, где текут молоко и мед и на лугах растет жареное мясо? Ведь
действительно мало чести повторить подвиг Кира и покорить Ойкумену, и только
тот, кто завоюет страну чудес, превзойдет его.
М и т р а д а т. Это воистину греческая идея, и, клянусь Ахура-Маздой,
она того же рода, что и платоново "Государство". Согласись, однако, что
покорить область несуществующего, с одной стороны, хотя и возможно, но
нежелательно, а с другой -- хотя и хорошо, но невозможно.
Клеарх и Митрадат явились в Вавилон в месяце ассиядия, а в Вавилоне в
это время было первое тибету, оно же тридцатое кислиму. Там в календаре
первый день и день последний едины, так что время как бы не прерывается и не
движется.
Вавилон -- город удивительный и странный, где не только дома, но даже
сады и письма, вернее, деловые обязательства устроены из глиняных кирпичей,
а улицы похожи на коридоры. И женщины в нем не считают бесчестным отдаваться
за плату, а сам город не считает бесчестным отдаваться захватчикам.
Впрочем, предыдущие захватчики города, ассирийцы, исчезли без следа, и
никто даже не помнил имени их столицы. Оставили, однако, много надписей, где
рассказывали, как лишили поля голосов людей и радостных восклицаний и
сделали их пустыней, населенной зверями. Вообще надо сказать, что каждый
народ в меру своих сил уподобляет мир своему представлению о стране
обетованной; и ассирийцы, видимо, тоже слыхали о стране женщин --
виноградных лоз и стремились устроить эту страну под боком: отрубали головы
и привязывали к лозам, и цари любили отдыхать в таких садах. Люди, вероятно,
это были слабые, ибо никак не могли приспособиться к хозяйствованию и
добывали средства завоеваниями.
Следующие владыки города, мидийцы, хозяйствовали наподобие ассирийцев и
тоже пропали бесследно, причем даже надписей не оставили.
Большая часть города была построена во время кратковременной его
свободы Навохудоносором и его преемниками. Царь этот до того любил
строительство, что сам носил на голове корзины с камнями, а в надписях своих
не стеснялся говорить, что воевал, защищая ливанские кедры,, необходимые
постройкам. Он обвел город тремя стенами, подобными плотинам, и устроил
плотины так, чтобы в случае нападения превратить Вавилон в остров посреди
моря. Так, на воду и камень, а не на мужей надеялся город-женщина.
Кир, захватив город, обошелся с ним, по обыкновению, милостиво, и
поэтому вавилоняне считали, что персы не пропадут без следа подобно прошлым
завоевателям. Он сделал Вавилон одной из своих столиц и поклонился Мардуку.
При Камбизе дела пошли хуже: это был человек невоспитанный и как-то
явился в дом новогоднего праздника, куда царь вступает в льняном плаще и
льняном тюрбане, с копьем, с мечом и в эламской одежде; при Дарии -- лучше;
а при Ксерксе совсем плохо, потому что вавилоняне взбунтовались, и Ксеркс
наказал город страшно: умертвил жреца Мардука, увез золотую статую Мардука в
двенадцать локтей высотой и лишил город значения царской столицы. Каналов и
жителей, по персидскому обычаю, не трогал.
Вскоре по прибытии Клеарх бродил по городу в простом платье и увидел
девушку в одежде, похожей на башенку. "Красавица, где ты живешь?" -- спросил
он. "Проводи меня до дому -- узнаешь".
Они пошли и дошли до стены, по бокам которой было две башни, похожие на
одежду девушки. Девушка вошла в дверь и велела ждать, пока она не даст знак.
Клеарх ждал и ждал, пока, наконец, не явились стражники с бранью и не
спросили, чего ему надо.
-- Чей это дом? -- спросил Клеарх.
А стражники рассмеялись и говорят:
-- Тебя, чужестранец, обманули! Это не дом, а целый квартал, и из него
множество других ворот...
А пока Клеарх ждал у ворот девушку в одежде, похожей на башенку,
Митрадат пировал у Бел-Аддина, возглавлявшего в это время торговый дом
Эгиби, тот самый, который взял на откуп налоги Вавилонии.
Бел-Аддин, ростовщик и звездочет, в ошибки писцов не верил и полагал,
что все в природе что-то означает. И то, что сюда прислали Митрадата,
означало, что при дворе победила партия Парисатиды, а то, что сюда прислали
грека, означало, что в партии Парисатиды победили те, кто хочет упорядочить
государство.
Бел-Аддин, желая испытать характер Митрадата, прибег к старому способу:
показал ему золотую чашу, усыпанную камнями, подобными звездам, и меч с
золотой рукоятью и спросил, какая из вещей, на его взгляд, лучше.
-- Право же, -- сказал Митрадат, -- обе так хороши, что я затрудняюсь
выбрать.
И, делать нечего, Бел-Аддину пришлось послать цареву оку и золотой меч,
и золотую вазу, а вазу он наполнил до краев розовыми индийскими жемчужинами,
так как, по вавилонским поверьям, этот камень сильно способствует
справедливости суждений.
А еще через два дня Клеарх поднялся поутру в сад и увидел там девушку в
одежде, подобной башенке, которая его обманула и которую власти не могли
сыскать.
-- Кто ты? -- спросил Клеарх.
-- Я рабыня Бел-Аддина.
-- Давно ли?
-- Отец продал меня вчера.
-- Почему?
-- Видишь ли, -- сказала девушка, -- в Вавилонии урожай происходит не
столько от земли, сколько от воды в каналах. А вода в каналах не походит на
морскую пучину и небесные хляби и зависит не от прихоти богов, а от
разумности правителя, который строит плотины и распределяет воду поровну. А
нынче плотин давно не строили, и отец мой орошал поле только слезами, а
этого недостаточно, и он продал меня, чтоб избавиться от нужды.
Клеарх подивился рассудительным речам девушки и отправился благодарить
Бел-Аддина за подарок. Бел-Аддин провел его и Митрадата наверх, где был
устроен сад. Тогда в Элладе дома были одноэтажные, а в доме Бел-Аддина было
четыре этажа. Так что сад Бел-Аддина подобно замку Феридана был на полпути
между небом и землей, с тем чтоб в него не проникали испарения вавилонских
болот, точнее, клоак, потому что в Вавилоне нет ни естественных садов, ни
естественных болот.
И вот, когда окончилось угощение, Бел-Аддин спросил друзей, что увидели
царские очи в Вавилоне.
Клеарх сказал:
-- Я думаю, что среди всех искусств, на которых зиждется процветание
государства, первое -- земледелие. Ведь только земледелец производит
необходимое, все же остальные служат не удовлетворению потребностей, а лишь
их праздному увеличению и притом извращают сущность денег, ведь деньги
созданы для того, чтобы обменивать их на товары, и безумие копить деньги
ради денег же.
Несомненно также, что лишь средний земледелец охраняет устойчивость
государства, ибо, чтоб не посягать на чужое, необходимо иметь свое. Ваши же
сборщики бесчинствуют, чтобы, разорив хозяев, скупить их землю и их детей.
Земля уходит от хозяина, а налоги на нем остаются, и так обогащение части
приносит ущерб целому.
М и т р а д а т. Сам царь обязан возделывать свой сад, ибо изо всех
занятий земледелие наиболее благоприятствует благим мыслям, словам и делам.
Ахура-Мазда, создав мир, установил единый нравственный закон и для бедных, и
для богатых; и воистину земледелец ведет борьбу с мировым злом не насилием,
но повседневным и мирным трудом. И вот по пути я слышал много разговоров о
том, что единый нравственный порядок нарушен и что теперь в мире все
наоборот и, стало быть, творящий добро должен не возделывать землю, а
убивать. Воистину: даже мышь, доведенная до отчаяния, бросится на кошку.
Бел-Аддин сказал, что обдумает их слова, и наутро прислал богатые
подарки, а вечером явился сам.
Бел-Аддин взошел наверх дома для царских гостей в семь этажей, по числу
небес; Митрадат сидел наверху, в саду на седьмом этаже,, соответствующем
седьмому небу, в льняной одежде и льняном тюрбане и перебирал розовые
индийские жемчужины, способствующие справедливости суждений; Эгиби, человек
суеверный, счел это хорошим предзнаменованием.
-- Великое благо -- доверие, -- сказал ростовщик. -- Люди в Вавилоне
привыкли доверять друг другу и документам. Ибо, поистине, если в документе
написано "восемьсот", а с меня потребуют "тысячу", это как звезда Бэла,
скатившаяся с небес.
М и т р а д а т. Есть и другое великое благо -- Справедливость. И
условия справедливой сделки полагают, что, если одна из сторон заключала ее
в надежде на мошенническую выгоду, сделка недействительна. Люди,
подкупленные вами, доложили царю, что налоги с Вавилонии в этом году не
превысят семисот талантов. И вы взяли откуп на эту сумму, а собрали много
более тысячи. Я думаю, что это подходит под несправедливую сделку, и вам
надо доплатить еще триста талантов.
Тут Бел-Аддин заплакал.
-- Я не хотел брать у царя откуп, -- сказал он, -- но меня вынудили
происки Парисатиды, и царь потребовал семьсот талантов за земли, с которых
не соберешь и половины этой суммы, потому что каналы пришли в негодность, и
казна не обновляет их, и земли засолены и заболочены. Царь наполняет моим
золотом свою казну и заставляет меня исполнять обязанности своих чиновников,
и еще натравливает на меня народ! Вы пугаете меня смертью, что мне смерть,
через два года я и так буду нищим! Откуда же царь возьмет деньги тогда?
А надо сказать, что ростовщик, опасаясь чужой жадности, не держал в
отличие от знатных людей в подвалах золото и серебро, а держал лишь глиняные
таблички.
А потомок Эгиби продолжал:
-- Разве так поступал Кир? Не оттого его называли освободителем, что он
освободил нас от наших царей, а оттого, что даровал свободу от поборов,
шедших на строительство дворцов и стен!
М и т р а д а т. Да, Кир завоевал вас, а вы завоевали победителей. Вы
-- анарьи! Вы навязали арийскому языку халдейское письмо, и звезду всадника
Тиштрьи вы научили называть звездой Бэла! И в саму персидскую речь проникло
грязное слово "дибиру" -- писец и аккадские меры счета и веса!
Ты думаешь, ты можешь купить меня своими деньгами? Полюбуйся!
С этими словами Митрадат шваркнул вазу об пол. Головы золотых грифонов
смялись, а розовые индийские жемчужины, способствующие справедливым
суждениям, запрыгали, как градины, по каменным плитам и полетели из висячего
сада вниз, на улицы, похожие на коридоры; Митрадат оттолкнул столик и
выскочил из сада.
А Бел-Аддин и Клеарх остались в саду, слушая, как скачет конь по
улицам-коридорам и кто-то визжит у него на пути. Лицо у Бел-Аддина было
ошеломленное, словно у дэва Мардука, когда царь Ксеркс велел увезти его из
Вавилона и разбить. Клеарх стал утешать его и говорить, что Митрадат слишком
близко принимает к сердцу честь всадника.
К л е а р х. Что до меня, то я не перс, а эллин.
Бел-Аддин ответил равнодушно:
-- Вы, однако, оба арийцы, и в вашем языке нет перевода слову "дибиру",
и меры счета вы тоже взяли от нас. Вы всегда будете сражаться за нашу страну
и рано или поздно превратите ее в пустыню, не оставите на ней ни садов, ни
каналов, ни виноградников. Но и тогда вы будете за нее драться -- вам ведь
все равно, за что, лишь бы драться...
К л е а р х. За что же мы будем драться, если в этой стране не
останется ни садов, ни виноградников? Что у вас еще есть?
Б е л - А д д и н. Ничего. Только песок, вода и нефть. Когда вы
превратите эту страну в пустыню, вы, наверное, придумаете предлог воевать за
пустыню и нефть.
Бел-Аддин помолчал, а потом продолжал:
-- Вы, эллины и персы, очень молоды и вы называете рабами всех, кто
старше вас. А между тем здесь, на этой земле, родились земледелие и законы,
и тысячи лет назад здесь были такие же полисы, как нынче в Элладе. И сейчас
ваш мир -- как молодая Вавилония, а пройдет две тысячи лет -- и он станет
как нынешняя Вавилония.
К л е а р х. Отчего же?
Б е л - А д д и н. От перенаселения. Вы молоды, и вас мало. Мы стары, и
нас много. И нам пришлось переделать мир, в городе поставить этаж на этаж, а
пустыню превратить в поле с каналами, чтоб использовать каждый клочок земли.
И еще мы создали две всемогущие вещи -- деньги и власть, которые необходимы,
чтобы строить дома и каналы.
К л е а р х. Вы, однако, создали два очень разных всемогущества. И одно
-- это всемогущество государства, которое всех превращает в своих чиновников
и сгоняет людей строить каналы и дворцы, так что бедняки становятся рабами,
а богачи разоряются; а другое -- это всемогущество денег. И если мир через
две тысячи лет будет подобен Вавилону, то какому же именно: Великому Меняле
или Великой Неизменности?
Туг вместо ответа Бел-Аддин поставил ларец, принесенный с собой,
распахнул его и вынул удивительную ткань, не шерсть и не виссон, и пояс из
яшмовых пластинок, белых, как бараний жир, и украшенных головастиковыми
изображениями.
Бел-Аддин помолчал и сказал:
-- Я мог бы дать еще триста талантов царю, но какой в этом прок? Ибо
все, что вы хотите -- и ты, и Митрадат, и Писсуфн, и сама Парисатида, -- это
растоптать меня в глазах царя. И знаешь ли, что я сделаю? Я возьму эти
триста талантов и пошлю их Парисатиде и скажу: "Я отказываюсь от налогов в
Вавилонии, пусть их собирают Клеарх и Митрадат. А взамен, -- скажу я, -- яя
прошу права на торговлю со странами за Индией. Потому что твой, царица,
сторонник, кшатрапаван Арахосии Тиридат, лжет, что торговать с индусами
очень трудно, и в подтверждение рассказывает сказки об одноногих карликах; а
на самом деле он установил свои собственные цены, и люди за Индом не хотят
торговать с ним и не могут помимо него. И это не все -- он лжет из жадности,
что обитаемые земли кончаются за Индией и начинается пустыня. Пустыня,
точно, есть, а за ней начинается четвертая часть света, после Европы, Азии и
Ливии. Она называется страна Чин, и я знаю путь туда. А вот и
доказательства, что я его знаю.
Клеарх глядел как завороженный на яшмовый пояс, а ростовщик продолжал:
-- И я приобрету благоволение царицы и выставлю Тиридата негодяем в ее
глазах. А тем временем ни ты, ни Митрадат не соберете в Вавилонии ни
таланта, и я скажу царице: "Эти люди присвоили себе собранное, и если взять
их и пытать, то выйдет не меньше трехсот талантов". И я думаю, что царь
предвидел такую возможность, если послал сюда чужестранца и человека,
отказавшегося выполнить его приказ... Это будет стоить мне очень дорого, --
продолжал Бел-Аддин, -- но я стану всем в глазах Парисатиды, а вы ничем. И
вот я предлагаю вам обоим: возьмите сто талантов и половину разделите меж
собой, а половину отвезите царю, а иначе я поступлю так, как я сказал.
Клеарх и Митрадат обдумали его слова и согласились, и через две недели
уехали из Вавилона.
Царь по возвращении друзей подарил Клеарху коня с золотой уздой,
золотую гривну, золотой браслет, акинак и одежду. Эти подарки значат, что
человек внесен в список царских благодетелей. Царем, однако, в это время
овладела необычайная тоска, и он запретил всем окружающим под страхом смерти
говорить с ним о государственных делах до праздника Митры.
Клеарх и Митрадат смеялись с царем на пирах, а царице предоставили
полный отчет о делах в Вавилоне; затем Клеарх написал по всем правилам
риторики речь; там много говорилось о вавилонских каналах, о том, что
строительство их, накладное для казны, могли бы взять на откуп сами
горожане, а еще о том, что хорошо бы соединить государственное устройство
греков и персов и учредитьторода по образцу полисов, то есть дать земли
вокруг города городу, а не знати: пусть ими управляют городские магистраты,
не требуя титулов и не своевольничая, а, напротив, собственным имуществом
ручаясь за поступление налогов.
Еще они много говорили с царицей о том, что неплохо соединить веру
эллинов и магов. Потому что в вере магов хорошо то, что правитель может по
своему усмотрению разрушать храмы и объявлять богов дэвами, а в вере эллинов
хорошо то, что правитель может сам себя провозгласить богом. Но тут царица
не согласилась:
-- Персы этого не потерпят; да и царь, ты сам видел, больше привык
перед богом каяться.
А царского зятя Оронта меж тем одолела бессонница.
И вот за два дня до праздника Митры он ворочался ночью с боку на бок, а
потом позвал к себе своего дибиру, арамея Масхея и сказал:
-- Что бы я ни делал для их падения, все способствует их возвышению! И
теперь Митрадат шепчет царю в правое ухо, а Клеарх в левое, и я не сплю
ночами и ворочаюсь. Нельзя ли помочь моей бессоннице?
-- Ах, господин, -- плача, сказал арамей Масхей -- не поймешь, человек
или репа, -- что бессонница! Ведь теперь дом Эгиби на стороне царицы, и
наместник Вавилонии -- тоже, и его свояк, наместник Гедросии; и царь не даст
денег афинянам, и все из-за описки писца!
Оронт был несколько туговат на ухо и сказал:
-- Увы, ты прав! Поистине Ахура-Мазда сотворил землю наилучшую, Нисайю,
а Ариман в отместку состряпал бессонницу.
Тогда арамей Масхей бросился ему в ноги и сказал:
-- О господин! Нынче нет причины щадить Эгиби, допусти меня к царю -- и
я скажу слова, которые вознесут тебя выше звезд, а эти двое станут падалью.
И изложил свой план.
На следующий день Оронт, пользуясь привилегией, явился в покои царя и
сказал:
-- Великий царь! Ты послал этих двоих в Вавилон, и они уподобились
жадной обезьяне, которая, сунув руку в кувшин с орехами, не разожмет кулак,
пока ее не схватят охотники. Вот увидишь: они станут говорить о заиленных
каналах и засоленных полях и выставлять причиной нищеты не хищничество
аккадских ростовщиков, а недомыслие персидских властей да еще посоветуют все
ростовщикам и отдать!
Царь удивился и спросил:
-- Не от тебя ли я слышал о засоленных полях и о том, что наместнику
Вавилонии нужны люди и средства для каналов?
Оронт ответил:
-- От меня! И я уже думал об этом и не спал ночей и наконец понял, как
спасти народ от нищеты, утроить твой доход с Вавилонии и Заречья и
избавиться от взяточников и ростовщиков. Позволь изложить его моему писцу,
арамею Масхею.
Тут Масхея ввели в царские покои, и он изложил свой план, и под конец
царь заплакал и сказал:
-- Вот теперь я понял! Не может быть государь богат, если народ беден!
И, конечно, я не могу беспричинно казнить Митрадата, но с Клеарха я, клянусь
Митрой, прикажу содрать кожу, как он содрал ее с вавилонян!
После этого тут же Оронт подарил Масхея царю, а царь назначил его
главой своих писцов.
В полдень Клеарх и Митрадат прибыли во дворец и вошли в удивительный
зал, подобный лесу, где поверх каменных колонн-деревьев бродят крылатые
быки.
Они поклонились царю и царскому огню; Клеарх хотел было говорить; тут
Митрадат глянул влево и заметил за спиной Оронта арамея Масхея, а над
головой Масхея -- Фарну; он дернул Клеарха за длинный рукав и упал наземь,
словно мертвый, и Клеарх за ним.
-- Где деньги из Вавилона? -- закричал царь.
Митрадат молчал и лежал, как мертвый.
-- Вы как грязные бараны, -- закричал царь, -- вы пасетесь на лугу и
нагуливаете жир, не замечая, что это верный путь к погибели!
Митрадат молчал и лежал, как мертвый.
Туг царь сделал знак, и Масхей выступил вперед и стал говорить. Так как
Масхей много лет, в сущности, вел дела Вавилонии, то и документы, собранные
им, были убийственны. По ним выходило, что большая часть средств,
отпускаемых на строительство каналов, разворовывалась. Мало того, выходило
также, что каналы намеренно строятся в местах, не подходящих для орошения,
но подходящих для ежегодного возобновления строительства. Но и этого мало:
выходило, что недавние наводнения как раз и имели своей причиной
строительство дамбы в полпарасанга, о которой хлопотал наместник! И
немудрено, потому что она как раз и задумывалась с тем, чтобы затопить
личные канавки и подчинить самостоятельных владельцев воды Багасару и Эгиби.
-- Есть два способа орошения, -- сказал Масхей, -- можно, чтобы человек
с соседями строил канал по собственному плану; можно, чтобы государство
возводило огромную дамбу. И второе даже при отсутствии злого умысла гораздо
убыточней, ибо порождает множество чиновников.
-- Что же ты предлагаешь делать? -- спросил царь.
-- Ничего! Люди сами знают, как вести каналы, что сажать в поле! Не
пройдет и трех лет, и число дармоедов в Вавилонии уменьшится втрое, а доходы
возрастут вчетверо! Надо лишь вернуть землю мелким владельцам и вымерять ее,
потому что сейчас в Вавилоне так: бедняк продал поле, а налог на нем
остался; богач поле купил, а налога не платит.
Надо сказать, что Масхей говорил долго и, когда замолк, умные успели
соскучиться, а царь -- успокоиться. Митрадат с Клеархом потихоньку встали;
царь спросил Митрадата:
-- Что ты на это скажешь?
Митрадат покосился на палочку с эллинской речью и ответил:
-- Живи вечно, царь! Я скажу, что в Междуречье вода не проливается на
поля, пока не наполнит каналы. И если ты пошлешь туда Масхея мерить поля
владельцам и упорядочивать налоги, то от этого выйдет много хорошего для
Масхея, а поля пересохнут вовсе.
Царь расхохотался, а Масхей закричал:
-- Что ты лжешь, грязная собака?
Царь поразился: как смеет арамейский раб обвинять перед ним перса во
лжи!
-- Замолчи! -- приказал царь.
-- Нет не замолчу! -- сказал Масхей. -- Говорят, что царь -- отец
народа. Разве богатеет такая семья, в которой отец пробавляется тем, что
отнимает имущество у сына?
-- Замолчи! -- сказал царь.
-- Нет, не замолчу, -- ответил Масхей, -- ведь долг подданных --
говорить о беззакониях и увещевать царя, творящего зло, а долг царя --
следовать увещеваниям и прислушиваться к советам.
-- Замолчи, -- в третий раз повторил царь.
-- Не могу я молчать, -- сказал Масхей, -- потому что, если я замолчу,
кто будет говорить за меня?
Артхакшатру охватило бешенство: что себе позволяет этот раб и урод?
-- Если ты не слышишь царского приказа, зачем тебе уши? -- закричал он.
Тут же прибежали с кожаным ковриком; Масхей визжал, как свинья, когда
ему резали уши; Клеарх подошел так близко, что несколько капель крови попало
ему за ворот; Клеарх засмеялся и сказал:
-- Говорят, его хозяин не любит эллинов! А он горюет, что один
подданный царя богаче десятка афинских архонтов.
Многие потом говорили, что если бы Оронт вступился за своего писца, то
Масхеевы уши остались бы при Масхее. Но соглашались, что Масхей был сам
виноват: нечего такой рыбьей харе обвинять двух таких красавцев.
На следующий день царь охотился со своими любимцами; в глубине души он
ужасался, что едва не послушался совета Масхея.
-- Я обидел вас ненужным подозрением, -- сказал царь, -- и как мне
заслужить ваше прощение?
Митрадат улыбнулся.
-- Прощение неполно без подарка.
А р т х а к ш а т р а. Проси у меня что хочешь.
М и т р а д а т. Я прошу у тебя Масхея.
А р т х а к ш а т р а. И Масхея, и дом его, и сад, бери его и делай с
ним что хочешь, я слышать не желаю об этом человеке.
Митрадат и Клеарх поскакали за Масхеем прямо с псами и доезжачими; тот,
узнав о новости, успел укрыться в доме Оронта. Челядь окружила дом, и Клеарх
послал сказать: "Как бы царь не разгневался на самоуправство своего зятя".
Оронт подумал и выдал Масхея.
-- Ну и как ты себя чувствуешь? -- спросил Клеарх, когда Масхей
предстал перед ним и Митрадатом.
-- Так же, как ты себя чувствовал вчера.
-- Что же мне с тобой делать, -- спросил Митрадат, -- ведь если бы царь
послушался твоего вчерашнего совета, он бы погубил царство?
-- Оставим это, -- ответил Масхей. -- Ты ведь победил меня шуткой, а я
сказал правду, потому что правда -- это то, что выгодно государству. А твое
хорошенькое личико и тот случай, что правит историей, погубили вчера страну.
-- Что же мне с тобой делать, -- спросил опять Митрадат, -- ведь если
бы царь послушался твоего вчерашнего совета, то и твой сад был бы твоим
садом, и мой сад был бы твоим садом?
-- Знаешь, -- сказал Масхей, -- лучше оставь мне и дом мой, и сад,
потому что я еще понадоблюсь царю; а я теперь больше всех людей на свете
ненавижу Оронта: ведь и вчера я из-за его трусости лишился ушей, и сегодня
он меня выдал, как игрушку.
Митрадат на это ничего не ответил, а поднялся и вышел, оставив Масхея в
сильном беспокойстве.
Вечером Митрадат пировал с друзьями. Те, узнав, что Масхей еще жив,
начали спорить, и все они расходились во мнениях о способе казни. Митрадат
смеялся вместе со всеми, впрочем, он был сильно пьян. Под утро он воротился
в свои покои и лег на лохе, а раб стал стаскивать с него сапожки.
-- Скажи-ка мне, Эфраим, -- спросил Митрадат, -- если случай правит
историей, почему он с недавних пор ненавидит персов?
Раб замешкался и не знал, что ответить; Митрадат поднял ногу и ударил
его изо всей силы в грудь; раб отлетел к стене, а потом пополз снимать
второй сапог.
Ввиду скверного состояния филодемовой рукописи, а также ограниченности
журнального пространства автор перевода выпустил четвертую главу, касающуюся
десятилетнего пребывания Кпеарха при персидском дворе.
Глава эта наполнена, сколь можно судить, самыми гнусными интригами.
Отчасти касается она и исторических событий, как то: заговора царевича Дария
и греческого посольства, прибывшего в Сузы в 367 г. до н. э.
Что касается царевича Дария, то тот был провозглашен царским
соправителем. Но не прошло и года, как Дарий был обвинен в заговоре против
отца и казнен на его глазах; палач дрожал от ужаса, перерезая ему гордо.
Вдохновителем заговора называли Тирибаза, а доказательством тому была смерть
его по приказу царя. Некоторые полагайте, что царству пришел конец, если
такие люда, как Тирибаз, участвуют в заговоре против царя. Некоторые
полагали, что царству пришел конец, если люди, не причастные ни к одной из
партий, становятся игрушками в руках обеих. И все поражались сумасбродству
царевича, ибо самому Дарию, уже провозглашенному наследником, заговор был ни
к чему, зато разоблачение такого заговора было на руку второму сыну царя,
Оху, любимцу Парисатиды.
Что касается греческого посольства, то автор, по обыкновению, клевещет
на эллинов и выставляет дело так, будто главный в Греции город -- тот город,
что получает деньги от царя, и что деньги эти получал то город Афины, то
город Спарта. А когда третий город, Фивы, разбил спартанцев, то в Греции
стало не два главных города, а три. И тот человек, который разбил
спартанцев, Пелопид, приехал просить у царя те деньги, которые раньше шли
Спарте.
И хотя к самому Пелопиду автор, уважая традицию, относится чрезвычайно
почтительно, все же он изображает историю так, будто в Сузах, во дворце с
серебряною кровлею и с золотыми балками, крутыми, как солнце, на греческих
послов обращают не больше внимания, нежели на каких-нибудь саков или
массагетов; притом же и демократию, столь подозрительную в его глазах, он не
признает достоянием одной Европы и утверждает, что на другом конце Ойкумены,
за Гангом, есть также полисы, именуемые "гана", а в них тираны, именуемые
"раджа".
Как известно, посольство 367 г. окончилось унижением Афин и Спарты и
торжеством фиванца Пелопида, и Фивы на некоторое время стали гегемоном
Эллады. По Филодему, конечно же, выходит, будто царь, приняв сторону Фив,
исходил вовсе не из выгоды царства, а был игрушкою в руках бесчестных и
самовлюбленных царедворцев.
Впрочем, автор рассказывает не о том, как был заключен мир, а о том,
как Клеарх отомстил афинскому послу Тимагору, чье письмо когда-то привело к
его изгнанию из Гераклеи, и как Тимагор получил от Клеарха пироге угрем и
действительно кусал себе локти с досады, что не попросил большего. Сам же
Тимагор, которому сограждане с досады приписали неудачу посольства, был
казнен народом за жадность по возвращении в Афины. Его товарищ предъявил
уличающие его письма, и ни одно имя не произносилось в Афинах с большим
отвращением, даже имя Писистрата или Гиппия.
Книга 5
О пропавших податях и простодушных крестьянах, о разоренных гробницах и
выигранных сражениях, о жестокости толпы и великодушии Митрадата, а также о
разнице между трагедией и комедией
Книга 5
О пропавших податях и простодушных крестьянах, о разоренных гробницах и
выигранных сражениях, о жестокости толпы и великодушии Митрадата, а также о
разнице между трагедией и комедией
Четыре вещи непрочны в этом мире: благосклонность народа, любовь
женщины, благоволение царя и накопленное богатство.
Вернувшись из Согдианы, Клеарх узнал, что царь отобрал у него право
подавать ему воду для омовения рук и передал это право Артавардии, сыну
Гобрия.
-- В чем же мои упущения, великий царь?
-- Ни в чем. Я, однако, не хочу, чтоб тебе завидовали.
Что ж. Беда не приходит одна: пятилетний его сын вдруг захворал и через
неделю умер; а вслед за ним от той же хвори или насланной кем-то порчи
умерла любимая и единственная жена, дочь Виваны, -- остальные были лишь
наложницы.
Клеарх прожил в Пасаргадах еще три месяца, покупая поместья и отделывая
свой городской дом, а потом отпросился на время к другу, Митрадату, в
далекую Фригию.
Митрадат устроил в честь его прибытия большую охоту; явились даже
наместники Лидии Автофрадат и Каппадокии Датем.
Датему было за пятьдесят, он был доверчивым человеком и искусным
полководцем; наместничество он получил, отличившись в войне против кадусиев.
Он покорил столько варваров, начиная с пафлагонца Отиса, что Каппадокия
теперь была самым сильным наместничеством в Азии, как некогда Лидия.
В Газиуре, столице Каппадокии, говорили, что Датем -- потомок Отаны, и
это ему очень нравилось. В Даскилии злословили, что Датем -- полускиф,
полукариец, и это его очень огорчало.
Датем недавно завоевал Синопу и Керасунт, и в свите его поговаривали,
что гераклеоты платили дань Киру и что, кроме того, можно освободить из-под
греческого ига подвластных геракдеотам мариандинов.
Но Датем знал, что Митрадат и Клеарх имеют свое мнение о Гераклее, и
поэтому приехал к Митрадату, не переставая напоминать себе, что приверженцы
покойной царицы называют его полускифом, полукарийцем.
Кроме того, когда Датем брал Синопу, к нему пришло царское письмо,
запретившее осаду. Датем высказал по прибытии письма положенную радость и
принес положенные жертвы, но город все-таки взял. В Газиуре говорили, что
письмо сочинил Клеарх по просьбе царевича Оха.
На пятый день к полудню, когда уже добыли достаточно дичи и собирались
сделать привал, Датем увидел на холме дивную лань и погнался за ней. Не
догнал, а когда наконец махнул рукой, то увидел, что вся свита отстала, а
поспели за ним только двое: Клеарх и Митрадат.
Всадники поехали бок о бок, и Датем стал рассказывать о Гераклее, где
недавно умер Архестрат. Власть в городе перешла в руки демократов, и многим
из лучших людей, по-видимому, угрожало изгнание
-- Да, -- сказал Митрадат, -- странное дело. Когда у греков власть
получает партия лучших людей, они изгоняют противников, и наоборот. А ведь и
в Персии у власти лучшие люди, однако они расправляются не с противниками, а
друг с другом. Виндафарна подарил Дарию царство, а вскоре и сам он, и весь
род его был истреблен. А между тем семеро родов тогда решили жребием, кому
быть первым среди равных, и достанься, например, жребий Отане, царем был бы
сейчас ты.
Птицы вспархивали из травы, Датем ехал молча.
Д а т е м. Знаешь ли ты, что сказал Тирибаз, когда царь прислал ему
вареного гуся со своего стола? Тирибаз бросил ножку гуся любимой собаке, и
она сдохла.
Тут-то Тирибаз улыбнулся, как его дед Вивана, и сказал: "Если съем гуся
-- умру, если попытаюсь бежать -- совершу измену. Смерть почетней измены".
К л е а р х. Не думаю, что все так просто. Я ведь знал Тирибаза. Он,
как и многие, полагал, что царство стоит на справедливости государя и на
верности подданных. И тот, кто нарушит этот договор, гибнет. Стало быть, не
съев гуся, Тирибаз погубил бы лишь самого себя. Съев же гуся, он погубил еще
и царя, нарушившего справедливость,
Датем ужасно удивился и подумал, что действительно приведенный им
пример значит противоположное. А Митрадат сказал:
-- Вот я гляжу на гераклеотов и вижу, что у них борьба партий
способствует свободе граждан, а у нас -- произволу царя. И поистине выходит,
как в той басне, когда дубы жаловались Спитаме, что их рубят и жгут, а им в
ответ: "Не расти на вас топорище, не нашлось бы на вас и топоров".
Д а т е м. Мы, кажется, заблудились.
Они действительно заблудились и плутали по горам до вечере, пока не
вышли к какому-то ручью и саду.
Охотники себя не назвали; хозяин усадьбы, дахик, накормил их, чем мот.
В саду росло несколько смоковниц, на верхушке смоквы уже созрели, и Митрадат
попросил нарвать их гостям. Но крестьянин был в ссоре с соседями, забоялся и
сказал:
-- Пока чиновники Митрадата не перепишут плоды, нельзя собирать урожай.
Митрадат лег на шелковую траву, уставился в голубое небо и спросил:
-- А как тебе управление Митрадата?
-- С тех пор как он явился в эти края, -- ответил дахик, -- здесь
больше нет саранчи.
-- Почему же?
-- Боги решили, что с нас хватит одного бедствия.
Вскоре послышался лай собак -- свита нагнала заблудившихся охотников.
Старик оглядел одежды и знамена н затрясся.
-- Ну что, -- спросил его Митрадат, -- не раскаиваешься в своих словах?
-- Нет, -- закричал старик, -- мой дед и твой дед ходили с царем в
одном войске, а ты считаешь каждую смокву на моем дереве!
Митрадат махнул рукой и уехал.
Надо сказать, что в Малой Азии, как и везде, персы подчинили себе лишь
культурные народы. Диких людей в степях и горах персы никогда не стремились
подчинить -- только запугать.
В этом смысле Малая Азия подобна Эвксинскому Понту. Греческие колонии
располагаются по берегам, так что само пространство Греции -- как бы
больное, разорванное: от Гераклеи до Синопы неделя пути по морю,, а по суше
-- провал во времени; дикари; синды, меоты. Также в Малой Азии горы,
подобные морю, разделяли земледельческие и торговые долины. Припонтийские
дикари -- тавры, сатархи, гениохи -- грабили гераклейские суда; а азиатские
дикари -- пафлагонцы, киликийцы, памфилийцы -- грабили царские караваны.
Так случилось, что карийцы на следующий год, осмелев, захватили караван
с податями, отправленный Митрадатом. Это было тем более скверно, что
Мнтрадат, опасаясь подобных вещей, уговорил отца взимать подать
исключительно деньгами, а не натурой и, стало быть, разрешить дахикам самим
распоряжаться урожаем как угодно. Еще он выпросил у отца в управление города
Троады и приглашал в них ремесленников, освобождая их от налогов и давая
деньги на обзаведение.
Ремесленники легки на подъем. Насадить виноградники, улучшить поле --
нелегко. А у хозяина мастерской все деньги помещены в искусно обученных
рабов, что ему стоит переехать? Чужестранцы потому и занимаются ремеслом,
что полис неохотно уступает им землю, потому и вкладывают деньги в рабов, а
не в хитроумные автоматы, что раба легко перевести с места на место.
Датема Митрадат уговорил не платить податей в этом году, обещая летом
поедать в Сузы и добиться их снижения.
Датем тосковал. Старший сын Датема, Арсидейн, погиб в стычке с
писидийцами. Кто-то подал Датему дурную мысль, что убийство было подстроено
другим сыном Сисинной; а Сисинне, в свою очередь, как-то доказали, что отец
не доверяет ему, Сисинна уехал к царю.
Датем собирал войско проучить писидийцев.
Митрадат собирал войско проучить карийцев. От этого и от льгот
ремесленникам Митрадат был очень стеснен в средствах. В конце зимы к нему,
однако, явился сирийский купец, связанный с домом Эгиби, и передал ему
тридцать талантов и столько же -- Клеарху. Клеарх очень удивился: перед
отъездом он тайно продал свой дом в Пасаргадах через Эгиби и едва за
четверть цены, но не надеялся уже, что вавилонянин доставит деньги.
Сириец также привез в подарок четыре красивые нефритовые вазы из Египта
и сказал, что вот хотя Египет и отпал от царя совершенно и с этим никто
ничего не поделает, но тем не менее Бел-Аддин прекрасно торгует сс Египтом.
На прощание посочувствовал истории с податями:
-- И, знаете ли, при дворе есть клеветники, которые говорят, что
карийцы туг ни при чем; в сундуках у караванщиков были камни; сундуки
сбросили в пропасть, а золото осталось в Даскилии.
-- Это Оронт на меня клевещет!
-- Да, Оронт и его друг, кшатрапаван Лидии Автофрадат, еще твой
троюродный брат Артабаз и царевич Арсам. А Оронт нашептывает царю, что
человек, который присоветовал ему рассориться с Афинами и со Спартой и дать
денег фиванцам, вот что имел в виду: что отныне и афиняне, и спартанцы
поддержат тех, кто взбунтуется против царя.
-- Если этот клеветник попадется мне в руки, -- мрачно сказал Митрадат,
-- я сдеру с него кожу, а потом распну на городской стене.
-- Сначала ты подаришь мне его уши, -- сказал Масхей.
Напоследок сириец сказал, чтоб они были осторожны в сношениях с
Датемом, потому что сын Датема, Сисинн, твердит царю, что отец его
взбунтовался против царя, так что теперь Датему, вероятно, придется сделать
то, в чем его обвиняет сын.
Как Каппадокия при Датеме стала самой большой сатрапией Азии, так и
Гераклея за время правления Архестрата стала самым важным понтийским
городом.
Расцвела она необычайно. За участие в народном суде платили три обола.
Возвели храм Титию, много строили общественных зданий -- не так, однако, как
в Вавилоне, сгоняя народ, а чтобы дать заработать неимущим. Множество купцов
селилось в Гераклее и в городах ее хоры: Аполлонии, Кальпе, Тие, Сесаме.
После смерти Архестрата наиболее уважаемыми лицами в Гераклее стали
Филоксен и Леонт. Туг-то Левкон, боспорский тиран, напал на Феодосию;
гераклеоты вступились за автономию города, но потерпели поражение. Дела
пошли еще хуже когда Левкон предоставил афинянам привилегии в торговле с
Феодосией.
В Гераклее многие торговали херсонесским хлебом, но в самом городе
хлеба не хватало Новый народный вожак, Агарид, тот самый, что когда-то
выступал обвинителем Клеарха, открыто требовал передела земель и прощения
долгов, полагая, что это увеличит количество хлеба. Зажиточные чужестранцы
покидали город, и многие из них переселялись в города Троады.
Гераклеоты хотели было выпросить для войны с Левконом афинянина
Тимофея, тот отказался. Отказался и фиванец Эпаминонд.
Тогда в совете шестисот согласились, что лучше быть подданными царя,
чем рабами тирана, и обратились к Клеарху, который в это время воевал для
Митрадата с пафлагонцами.
Многие видели выход в том, чтобы позвать искусного воина, не сведущего
в делах правления и врага демагогов, чтобы тот воевал, а законные правители
-- правили.
У персов есть обычай: каждый год являться на смотр перед дворцом
наместника. Ариобарзан созвал людей на смотр в конце зимы, в месяце,
посвященном благомыслию, Boxy Мане. В Гераклее в это время уже празднуют
Дионисии.
Митрадат проводил Клеарха почти до границ гераклейской хоры и
поторопился возвратиться к смотру в Даскилий. По дороге он со свитой нагнал
трех всадников: того самого крестьянина, что уподобил его саранче, и двух
его сыновей. Крестьянин узнал его, бросился в ноги и сказал:
-- Бог да благословит тебя за то, что ты сделал! Я не мог купить
рабыню, чтоб тереть зерно, а теперь я купил двух коней для сыновей и
снарядил их как полагается!
Они поехали вместе; весенняя зелень, роса и мох на скалах, над горами
свежая дымка. Старик говорил без умолку, пока не заметил, что Митрадат
отвернулся и плачет.
-- Что с тобой? -- спросил старик.
-- Об этом не стоит говорить, -- ответил Митрадат.
Но они ехали вместе, старик был прилипчив, как репей, и Митрадат
наконец сказал:
-- Царь отзывает меня и моего отца.
-- За что? -- спросил старик.
-- Видишь ли, раньше я хозяйствовал так, как велит царь, а эти два года
-- как велит Ахура-Мазда. Ведь царь затем и накладывает на тебя такие
подати, чтоб тебе не на что было купить коня: он меньше боится врагов, чем
подданных.
Митрадат помолчал и добавил:
-- И вот что из этого получилось: разбойники, видя нашу слабость,
украли подати, а царь требует их опять. И я боюсь, что в будущем году меня
не будет в живых, а у твоих сыновей не будет ни коней, ни жен, ни рабынь.
Сыновей старика, Дадухию и Фарта, Митрадат взял в свою личную свиту.
Итак, в Даскилии собралось персидское войско и греческие наемники для
войны с карийцами.
Были также карийские послы, Датем, как почетный гость, и представители
городов Троады. Увидев, как многочисленны всадники, карийский посол стал
клясться Митрадату, что их царь, Мавсолл, не грабил каравана и не знает, кто
это сделал, а потом сказал: "Но, увы, теперь Мавсолл впал у царя в
немилость, и ему остается надеяться лишь на твое заступничество и сражаться
с тобой против любого врага".
Митрадат собрал гостей, рассадил их попарно, грека с персом, и сказал:
-- В этом году царь требует тройной налог для войны с Египтом. Что вы
думаете об этом?
Аристоной из Гергиса, от Троады, сказал:
-- Царь давно бы покорил Египет, если бы не распри между Ификратом и
Фарна6азом. А так как он сам -- причина этих распрей, чем помогут ему наши
деньги?
Арбар, племянник Датема, сказал:
-- Пусть он сначала сотворит три урожая в год, а потом требует тройную
подать.
Говорили многие и сошлись на том, что дурной царь подобен козлу с
бородой вместо вымени. Тогда-то Митрадат стал говорить:
-- Все в мире, следуя аше, должно принимать участие в борьбе добра и
зла Думается мне, однако, что там, где борются только две силы, они рано или
поздно меняются местами.
О чем я говорю? В Персии издавна боролись царь и знать, и неправда, что
знать не побеждала! Хватит говорить про Камбиза, будто он убил
единоутробного брата и скрывал это два года, словно смерть кшатрапавана
Персиды можно скрыть, а Бардию называть колдуном, принявшим облик убитого!
Что, однако, было толку в победе знати: не успел Дарий поклясться
уважать ее права, как извел весь род Виндафарны, возведшего его на престол!
Что же до Эллады, там всегда борются народ и лучшие люди, года не
проходит без резни, и, по моим подсчетам, только в самой Элладе изгнанников
-- тридцать тысяч.
И эллины напрасно хвастаются, что у них нет законной сильной власти.
Потому что там, где в случае затруднений для государства не предусмотрена
законом сильная власть, там такая власть возникнет помимо закона. А персы
напрасно гордятся, что лишь приближенным дозволено советовать царю, потому
что не советуют они, а льстят и клевещут.
Не такая, однако, власть была при Кейанидах: был и царь, и знать, и
земледельцы, и все три власти как бы взаимно ограничивали и стесняли друг
друга.
После этого встал один перс, Менастан, обнажил меч, вонзил его в щель
между плитами и сказал:
-- Шесть злых сущностей подтачивают царскую власть: неумение выбирать
советников, непостоянство в решениях, вероломство, зависть к чужой славе,
ненависть к подданным и пуще всех -- злая судьба. Твой предок, Артабаз, был
вместе с Дарием, тебе и быть у нас во главе.
Митрадат возразил:
-- Нет, Менастан. Я добиваюсь не царства, а справедливости! Датем
старше меня и из рода Отаны, и я клянусь, что покончу с собой, если меня
принудят занять его место.
Так началось великое восстание наместников.
Клеарх вернулся в Гераклею в начале месяца анфестериона. В этот день
носят Диониса -- многие увидели в этом благоприятное предзнаменование.
Говорили также, что ему ведомы тайны магов. Войска Клеарха окружили
пританей. Обратившись к сбежавшемуся народу, Клеарх сказал, что хотел бы
быть посредником между советом и народом.
-- Если вы считаете, что сами можете справиться с жестокими членами
совета, то я готов уйти и не вмешиваться в ваши распри; если же не уверены в
своих силах, то я готов защищать вас.
Эта речь не убедила народ. Агарид, окруженный приспешниками, закричал:
-- Клянусь Зевсом, этот наемник Митрадата лжет! Олигархи готовы скорее
лишиться свободы, чем имущества! А что терять нам?
Слова Агарида показались людям еще убедительнее, когда совет шестисот
избрал Клеарха эсимнетом, как некогда его деда. Люди не расходились и жгли
факелы.
В тот же вечер Кратон, Архивиад и Клеарх составили список членов нового
совета. Архивиад настаивал на том, чтобы членов было тридцать, по десять от
каждой старинной филы, но Клеарх сказал:
-- Нас и так будут сравнивать с тридцатью тиранами!
Список увеличили вдвое, по лучшему представителю из каждой сотни; тайно
предупредили людей, чтобы они собрались вечером в доме эсимнета. За
Филоксеном Клеарх послал своего брата Сатира.
Этот Сатир был еще ребенком, когда Клеарха изгнали, сейчас ему было
девятнадцать, он был красив, застенчив и мечтателен. Детство он провел бы в
бедности, если бы Филоксен, дядя по матери, не взял мальчика в дом. Потом,
однако, стали приходить деньги, а год назад уезжавший из Гераклеи
трапезит-сириец продал ему свой дом, немного варварский и один из самых
роскошных в городе.
Портики вокруг дворика были двухъярусные, а сам дворик в центре дома
напоминал скорее не маленькую агору, только окруженную хозяйственными
постройками вместо лавок, а сад.
Филоксен, Сатир и еще шестеро членов совета опоздали -- их задержала
толпа. Кричали все что угодно: одни -- о заговоре олигархов, другие клялись,
что оракул велел Клеарху раздать земли и простить долги.
Опоздавшие вбежали во дворик; юношу внезапно поразили темнота и тишина;
только шелестела персидская яблоня, вдалеке ворчала толпа; Сатир оглянулся
-- с корточек под яблоней щурился наемник пафлагонец. Где остальные?
На двухъярусной галерее замелькали факелы, сад осветился, как сцена;
вошел Клеарх со свитой; под руку с ним -- народный вожак, Агарид. Сатир
отступил, поскользнулся и полетел на землю, влажную, хотя дождя не было вот
уж неделю. Клеарх был с мечом в руке, короткий плащ обмочен кровью.
-- Что это значит? -- закричал Филоксен.
Клеарх расхохотался, как пьяный:
-- Город позвал меня воевать с боспорским царем. Где же я возьму воинов
лучше городского ополчения? А где же я возьму ополчение, если у граждан нет
земли? Даже из земель, конфискованных у меня, ни единого клочка не осталось
у бедняков.
Филоксена швырнули к ногам Клеарха. В душе у Сатира что-то непоправимо
треснуло, он бросился к брату в ужасе:
-- Ты обещал никого не убивать!
-- Нельзя сдержать все обещания, которые даешь, -- возразил Клеарх,
прижал к себе брата и закрыл его плащом, рассудив, что то, что сейчас будет,
не для глаз мальчишки.
Наутро народу стало известно, что, как только олигархи услышали о
намерениях Клеарха, они собрались и явились к нему в дом, чтобы убить
спящего. Клеарху, однако, во сне явился Упий, царь мариандинов, и
предупредил его. Заговорщики погибли от собственного коварства. Некоторые,
впрочем, говорили, не Упий, а Эвопий -- старинный народный вожак, которого
олигархи называли тираном. Разъяренный народ бросился расправляться с теми
из заговорщиков, кто остался в живых; в эти дни в Гераклее было убито свыше
четырехсот граждан, подозреваемых в заговоре против народа, а также из тех,
кто давал деньги в долг.
Некоторые, выскользнув из города, укрылись в пещере, где был оракул
Эвия. Народ был в нерешительности. Агарид и его приверженцы супили
укрывшимся безопасность, но те отказались выйти, пока это обещание не
подтвердит Клеарх. Агарид оскорбился и приказал развести перед убежищем
костер; некоторые опасались святотатства; Агарид, желая подбить толпу на
бесчестные деяния ради того, чтобы у людей не осталось надежды на
примирение, закричал, чтобы не слупили тех, кто призывает к милосердию: они
подкуплены олигархами; так что немногих этих людей народ забросал камнями, а
сидевшие внизу вскоре задохнулись.
Вся власть в городе по приказу Клеарха была возвращена народу.
Как уже было сказано, в это время в городе справляли Дионисии. Жрецом
Диониса был некто Евдем, убитый на третий день. Многие ужаснулись, узнав,
что обряды не будут завершены без жреца, и народ тут же избрал жрецом
Клеарха.
К осени восстание наместников охватило пол-Азии. Кариец Мавсолл,
финикийцы и горцы от Ликии до Киликии отложились от царя. Афиняне прислали
восемь тысяч наемников во главе с Тимофеем, а спартанцы прислали Агесилая.
Автофрадат, лидийский наместник, был разбит сначала Датемом, а затем
Ариобарзаном и бежал в Ионию, к своему другу, кшатрапавану Оронту.
Маги были на стороне восставших, в битву перед войском носили жаровню с
огнем; персы часто видали с Митрадатом и Датемом златорогого Фарну. Греки
считали, что Митрадат -- колдун и умеет угадывать будущее, но они, конечно,
ошибались: Митрадат умел только делать будущее, а угадать его не может
никто.
Осенью, после поездки в Египет, Митрадат приплыл вместе с арамеем
Масхеем в Гераклею.
Был один гераклейский гражданин, некто Сокрит, человек работящий, из
тех, что составляют опору государства: на городской площади появлялся редко,
не сутяжничал, а знал себе пахал н рожал детей. Весной в убийствах не
участвовал. Раньше он был арендатором, а весной при разделе земли подучил
три участка по два плефра каждый; один засеял пшеницей, на другом заложил
виноградник, на третьем посеял бобы. Этот третий участок был заброшенным,
потому что владельцы обширных поместий много земель держали в запустении,
находя выгодным ввозить хлеб из Херсонеса и вздувать цены.
На вот этот-то бобовый участок, неподалеку от пещеры Эвия, повадились
птицы. Сокрит ставил чучело, ночевал; птицы не очень утихли, а Сокриту стали
сниться сны: приходит баран с четырьмя золотыми рогами и топчет землю.
От этой беды Сокрит пошел в город, к дому эсимнета. Он как-то надеялся,
что Клеарх, жрец Диониса и сведущий в тайнах магов, поможет.
Сокрит сперва не нашел дома эсимнета: дело в том, что тот дом, который
купил Сатир, вызывал насмешки граждан и подозрения. Узнав об этом от
соглядатаев, Клеарх велел немедленно дом разрушить и перебрался в самое
скромное жилище.
Подойдя к дому, Сокрит увидел множество гостей. Двое чужестранцев,
варваров, стали его расспрашивать о житье. Один варвар был в богатой одежде,
с золотыми бляхами и браслетами, красивый, черноглазый. Другой -- что такое,
не поймешь, человек или репа, и вдобавок, как тот ни натягивал колпак, было
видно, что уши обрезаны.
Сокрит про сны ничего варварам не сказал, а только похвастался урожаем
и пошел к себе на бобовое поле, застеснявшись и решив, что эсимнету не до
него.
Через некоторое время варвары со свитой обогнали его; с ними ехали
эсимнет и его брат, а из греков почти никого.
Эсимнет ехад с варваром из Троады, обнявшись. Один улыбался, как Елена,
а другой -- как Парис. Сокрит вдруг почему-то вспомнил, как охаживал жену
свою, Филлиду, когда решил, что та путается с соседом Фанеем.
Сокрит пошел дальше и вдруг видит: на суку сидит ворон и каркает.
Сокрит запустил в него камнем и попал. "Глупая птица, -- подумал Сокрит, --
как ты можешь предсказать чужую судьбу, если даже своей не знаешь?"
Сокрит выбрался из колеи и сел полюбоваться на город внизу: солнце
недавно встало из-за гор, и городские стерта были как бы продолжение горных
отрогов, голубая река, желтые поля, зеленый лес... Тут он заметил что по
дороге из города спешит народ. Люди догнали его и стали спрашивать, куда
поехали варвары.
-- А что такое? -- спросил Сокрит.
-- Дурак! Или ты не знаешь, что этот варвар -- главный маг и хочет
увезти эсимнета?
Тут с Сокритом что-то сделалось; он вспомнил, что на щитах у варваров
был тот самый златорогий баран, который вытоптал его земли; он громко
закричал.
Клеарх намеревался заночевать в загородной усадьбе, заранее отправил
туда рабов со снедью, а утром поехал с гостями сам. Масхей был очень доволен
увиденным и тем, что урожай в этом году был в два с лишним раза больше
обычного. То же самое ведь и он хотел сделать в Вавилонии, но разве царь
обидит свою должностную знать?
Митрадат ужаснулся, особенно истории с домом.
-- Ты предоставил власть простым гражданам! Ты даже с этим Агаридом не
сможешь ничего поделать! А если завтра они выгонят тебя, как Алкивиада?
-- Кто это меня выгонит, чтоб возвратить землю прежним владельцам?
Клеарх показал ему рощу священного царя мариандинов Упия, пропасть в
два плефра шириной, куда Геракл спускался за Кербером, и пещеру с большой
смоковницей у входа; смоковница засохла, опаленная весенним костром. Они
спустились в пещеру вдвоем.
Митрадату было холодно в месте, оскверненном мертвецами. Он сказал, что
Дионис, без сомнения, дэв ухе по одному тому, что три племянника Ксеркса и
множество знатных людей, захваченных на острове Пситталия греками, были
принесены в жертву Дионису. Потом он сказал, что Клеарх может командовать
всеми греческими наемниками, как и было задумано. Он прибавил, что Датем
слишком силен.
-- Что же это получается? -- спросил Клеарх. -- Я командую всеми
греками, Датем командует всеми персами, а ты -- никем?
И тут Митрадат закрыл лицо руками и заплакал.
-- Я уже думал об этом, -- сказал он. -- Но ты же знаешь, тот, кто
хочет иметь власть над войском, должен сражаться в первых рядах, а я не умею
этого делать. Я трус! -- закричал он. -- Я трус, я боюсь вида крови, и даже
когда на моих глазах кого-то казнят, я становлюсь подальше.
И я всю жизнь призываю имя Ахура-Мазды и говорю, что боюсь убивать,
хотя на самом деле, ты знаешь, я не боюсь убивать, я боюсь, чтоб не убили
меня.
Митрадат помолчал и закусил губу.
-- Откуда это проклятие? -- продолжал он. -- Ведь одно неверное слово
перед лицом царя может стоить жизни, а я не теряюсь. И вот, -- рассмеялся он
в пустой пещере, -- я пытаюсь устроить мир; в котором трусу может достаться
власть и который устроен не так, как войско, и иногда мне смешно, а иногда я
думаю, что, может быть, Ахура-Мазда избрал меня своим орудием...
Они вышли из пещеры к мраморному алтарю, солнце было в самом зените.
Надо сказать, что на Клеарха было совершено два покушения, но он не имел
большой свиты, опасаясь, что это повредит ему в глазах народа. Перед пещерой
была толпа и десяток Митрадатовых персов; народ кидал камнями в щиты со
златорогим Фарной. Кто-то схватил Митрадата за рукав и за ногу и швырнул на
землю, Митрадат узнал давешнего крестьянина.
-- Ты, проклятый баран! Мы не отдадим эсимнета царю.
Митрадат страшно побледнел и растерялся:
-- Что ты несешь, старик! Мой отец восстал против царя!
Рядом закричал Клеарх; толпа между ними была, как море; Клеарх кричал,
что не собирался уезжать, что хотел лишь провести с гостями три дня в
загородном поместье.
-- Ты уедешь, а землю отберут!
Толпа остервенела; обоих потащили в город. Там на площади Клеарху
пришлось поклясться, что он не оставит город на произвол судьбы, а персу --
что он завтра же покинет Гераклею.
Вечером Клеарх отхлестал до полусмерти подвернувшегося раба, бился в
руках Сатира и кричал: "Это проделки Агарида! Он за это поплатится!"
Войска Датема и Ариобарзана -- с одной стороны и Оронта -- с другой
сошлись во Фригии. Неподалеку от лагеря Оронта в горах была
гробница-астадана, где лежали предки Митрадата; а при ней маги и поместья
для прокорма покойников. В войске пошли слухи, что в день сражения Митрадат
превратит белые кости в белых голубей, которые заклюют царские войска. Оронт
сказал: "Ничего я так не боюсь, как козней этого дэва, который не проливает
кровь и не касается трупов!" -- и приказал разорить -гробницу. Это было
страшное дело, и его не следовало совершать. Митрадат нашел двести ручных
голубей, договорился со жрецами и спрятал их в разрушенной гробнице. В утро
сражения голубей выпустили, войска Оронта бежали в ужасе.
Конники Датема захватили лагерь; Оронт, хотя и с трудом, спасся.
Свита его была убита или отстала, Оронт сам упрашивал спутников искать
милосердия победителей. К вечеру въехали в какое-то ущелье. Последний раб,
бывший с ним, умолял наместника ехать дальше, обещая задержать
преследователей.
Оронт ехал всю ночь. Было холодно, сделался ветер, повалил мокрый снег,
огромные хлопья были похожи на белых голубей. Оронт устал и продрог, он не
мог найти даже тухлой воды, соскреб со скал немного снега и так напился. У
него закружилась голова, и он с трудом, хромая, влез обратно на коня.
Потом он вынул меч, бывший у него, и хотел перерезать себе горло, но
увидел, что клинок сломан, и заплакал.
На рассвете он выехал к какой-то речке, на холме был пастух со стадом,
он стал просить у пастуха какой-нибудь еды. Пастух дал ему грубого хлеба и
надоил молока; пища показалась Оронту необычайно вкусной. Оронт еще раньше
успел поменяться с оруженосцем одеждой, но на ногах у него остались
пурпурные башмаки. По этим башмакам пастух признал наместника и спросил:
-- А что же стало с твоим войском?
-- Что станет с кулаком, если разжать пальцы? -- ответил Оронт. Тут он
заметил внизу, в долине реки, всадников, снял с себя золотую бляху и на
коленях стал умолять пастуха спрятать его. Пастух поклялся всем, что имеет
вверху и внизу, что не скажет, где он, и укрыл его в стогу сена.
-- Не видал ли ты всадника? -- спросили подъехавшие.
-- Нет, -- ответил пастух, а рукой указал на стог.
В лодке (а Оронта посадили в лодку) Оронт сидел неподвижно, знаком
отказавшись от предложенной еды. Некоторые дивились, что у него не хватило
духу покончить с собой. Некоторые жалели его.
Его привезли в Даскилий; народ сбежался смотреть. Оронт надеялся, что
Митрадат помилует его, но, увидев на площади перед дворцом крест, понял, что
погиб.
Пленника ввели во дворец и поставили перед Митрадатом; глаза у
Митрадата были темны от бессонницы, губы искусаны. Он помолчал, потом
сказал:
-- Я испугался, что ты заблудишься в горах, и я осмелился
воспрепятствовать тебе явиться к царю, опасаясь за твою жизнь. Ведь ты
знаешь, что царь раздражителен и казнит тебя, как Тиссаферна, сказав, что ты
с умыслом погубил войско. И если хочешь, присоединяйся к нам, ведь не из
мести или нахальства, но ради свободы подняли мы восстание, а если нет,
поживи здесь, пока гнев царя не утихнет.
Тут Оронт заплакал и сказал:
-- Есть два вида друзей. Одни соединяются друг с другом по
необходимости или имея выгоду. Это не друзья, а союзники. Другие же
протягивают руку в несчастье и спасают от неминуемой гибели. Это настоящие
друзья, и как мне благодарить тебя?
Итак, Оронт помирился с восставшими; вскоре его примеру последовал еще
один знатный перс, Писсуфн, затем Вивана, затем лидийский наместник
Автофрадат.
Вся Азия за Галисом была потеряна для царя, как Египет. В Египте,
однако, был свой царь, в Азии царя не было, а был лишь верховный
главнокомандующий: Митрадат сам быть царем не мог, а другого сделать царем
не хотел.
Между тем в Гераклее народ устыдился оскверненного храма. Ярость народа
обратилась против зачинщиков -- Агарида и его приспешников. Тот бежал, но по
дороге в Болу был схвачен людьми Клеарха. Приведенный к эсимнету, он
изворачивался, грозил, что в случае смерти его сообщники отомстят за него, а
кончил тем, что стал сулить за свое освобождение все имущество, отнятое во
время грабежей и спрятанное в надежных местах. Клеарх поклялся, что отпустит
Агарида. Через неделю народного вожака, однако, нашли повесившимся на
огромном платане у поворота священной дороги.
Приспешники Агарида объединились с олигархами и обратились за помощью и
к восставшим сатрапам, и к царю. Обе стороны отказались, считая Клеарха
своим союзником. Тогда изгнанники наняли войско и неожиданно высадились в
Астаке, опустошая гераклейскую хору.
Народ назначил Клеарха стратегом-автократором. Битва была страшной, ибо
с одной стороны в ней участвовали люди, лишенные имущества и отечества, а с
другой -- бывшие наемники Клеарха, которым он предоставил землю и
гражданские права. Личную охрану Клеарха составляли пафлагонцы, которые были
столь дики, что в бою сбрасывали с себя одежду и поедали сырыми тела убитых.
Некоторые, впрочем, знают, что они это делают лишь для устрашения врага, а
на самом деле проглоченное мясо потом выплевывают.
Немногих оставшихся в живых олигархов Клеарх провел по городу в цепях и
отдал народу. Должность стратега-автократора осталась у него.
Царь очень страдал и плакал по ночам.
Сын его Ох принес ему известия о мятежниках и их планах: египтянин Tax
с Хабрием во главе наемников захватил почти всю Палестину и Финикию. Он
собирался соединиться в Сирии с Оронгом и вдги дальше через Вавилон на Сузы.
Войска Датема подходили к Евфрату.
После этого Ох отправился в Финикию и потерпел там поражение. После
этого Ох вернулся в Сузы к царю и казнил любимого сына царя Арсаму.
После этого царь плакал не только ночью, но и днем. Особенно часто
плакал он, гладя на золотые монеты, которые чеканили восставшие. Золотые
монеты имел право чеканить только царь. На монетах сатрапов вместо Митры и
лучников были Зевс, Афина и греческий пельтаст.
Царь стал собирать войско дня борьбы с Оронтом.
В Малую Азию он послал Артабаза, сына Фарнабаза, троюродного брата
Митрадата. Греческих наемников Артабаза возглавлял его друг и деверь,
родосец Мемнон. Артабаз перешел Галис и был разбит Датемом и Ариобарзаном.
У Датема был тринадцатилетний сын Отана; младший брат Митрадата Арией
был его ровесником. Мальчики очень сдружились, оба были страстные охотники
до петушиных боев. Накануне сражения они поспорили на своих петухов: чей
отец первым захватит лагерь?
Отана проиграл, но петуха отдавать не захотел. Ариобарзан, узнав о
неуместном споре, пришел в бешенство и отправил слугу свернуть обоим петухам
шеи. Слуга свернул шею петуху Отаны, увидел, как заплакал сын хозяина, и
пожалел петуха Ариея.
Метрадат, узнав об этом, в тот же день явился к Датему с богатыми
подарками -- почти треть захваченного в лагере.
-- А все остальное ты считаешь своим, да? -- в бешенстве закричал Датем
и выбежал из палатки.
Датем был человек горячий, вскоре понял, что был неправ, и помирился с
Митрадатом.
Сын его, однако, не мог забыть оскорбления и каждый день жаловался
отцу.
-- Ты воюешь, а он обманывает! Разве не он отнял у тебя командование и
передал Оронту?
-- Замолчи, -- говорил Датем.
Мальчик уходил, а через неделю опять:
-- Безумен тот, кто доверяет обманщику. Вот увидишь, он как та кошка,
которую бот превратили в женщину, а она вскочила с брачного ложа, чтобы
поймать мышь. Не переменишь природный нрав и нрав изменника не переменишь!
А тем временем разбитый Артабаз бежал в Мисию; вошел в город Кий, но
потом вышел оттуда и стал неподалеку лагерем, опустошая поля. Ариобарзан
занял город, а Датем расположился в виду вражеского лагеря.
Сын его шептал ему в ухо каждую ночь; наконец Датем устал спорить и
спросил:
-- Что же мне делать?
Отана возразил:
-- Ты сейчас хозяин в лагере. Позови Митрадата с немногими верными на
пир и отрави его.
Датем так и сделал. Вот когда все поели и стали пировать, за третьей
чашей Датем сказал:
-- Знаешь ли, почему я тебя позвал? Вот послушай старую притчу:
поспорили однажды солнце и ветер: кто скорее сорвет с прохожего плащ? И как
ни старался ветер, прохожий лишь крепче кутался в свой плащ. Солнце же
взглянуло, согрело... Вот и я прошу меня простить, потому что, глядя на
тебя, я понял, что слово сильнее меча.
Митрадат улыбнулся и сказал:
-- Я, однако, расскажу греческую притчу. Один юноша учился у софиста,
вернулся домой, и отец спросил его: "Правда ли, что учитель твой обучил тебя
удивительным словам?" -- "Правда, -- ответил юноша, -- все можно сделать с
помощью слова". -- "Ну так вот, на столе лежат два яйца, сделай из них три".
-- "Ну так как же, -- возразил юноша, -- вот яйцо, а вот второе, один и два
и будет три?" -- "Ну, голубчик, -- говорит тут старик, -- эти два яйца мы
скушаем с твоей матерью, а то, которое ты сотворил с помощью софистики,
скушай сам". И думается мне, -- закончил Митрадат, -- что если в мире не
будет власти, чтоб принудить софистов есть сотворенные ими яйца, плохо будет
миру...
Тут Митрадату принесли какую-то записку, он глянул в нее, покраснел от
радости и поднял стоящую перед ним чашу.
-- Друзья мои, -- сказал он, -- сюда идет Клеарх, он еще успеет на наш
пир! И я хочу выпить этот кубок за будущее нашей земли. Скоро спор Азии и
Европы окончится миром, и персы, и эллины будут владеть этой землей вместе.
И от персов будет умение управлять страной, а не крошечным городом, а от
эллинов -- умение управлять с помощью закона, а не милосердия. И от эллинов
будут -- обязанности гражданина, а от персов -- права личности, потому что,
клянусь Ахура-Маздой, равенство перед законом и равенство перед богом друг
без друга равно кончаются тиранией законодателя или царя.
Митрадат поднес чашу к губам, а в ней был яд. Датем вскочил и сделал
знак, чтобы он не пил.
-- Подождем Клеарха, -- попросил Датем, -- выпьешь вместе с ним!
Митрадат, не помня себя от радости, выбежал из палатки вместе с братом,
Ариеем, махнул руками двум людям из свиты, Фарху и Фирузу, вскочил на коня и
поскакал.
"Что же ты струсил?" -- упрекнул Датема сын. "Молчи, ты был прав, но
сама судьба посылает мне в руки обоих: и перса, и грека!"
Арией скакал вслед за братом, пока не удивился, что никакого войска
впереди нет, кроме вражеского лагеря. Вдруг услышали из кустов детский плач,
и какая-то тень метнулась прочь. Митрадат спешился и вынул из кустов голого
мальчишку-сосунка. Фарх погнался за женщиной.
-- Не надо, -- сказал Митрадат. -- Это крестьянка. Дом сожгли, вот она
и бросила ребенка. Они сейчас так часто делают.
Митрадат завернул мальчика в свой плащ, и они поехали дальше.
-- А где же Клеарх? -- спросил Арией.
Митрадат поглядел на небо, как будто очнулся от долгого сна, и увидел,
как глаза неба раскрылись, и еще он увидел бога Фарну -- над лагерем
Артабаза.
-- Клеарх, -- сказал Митрадат, -- слишком умный человек, чтобы думать,
будто трус может выиграть восстание против царя. Он не придет никогда. А
письмо, которое мне передали, пришло от верного человека -- Датем хотел меня
отравить.
Они явились в лагерь Артабаза, и Митрадат сказал троюродному брату:
-- Я думаю, что царь простит меня, если мы сегодня ночью захватим
Датема. Ты же знаешь, я никогда не поднимал оружия против царя и войском не
командовал. Но не мог же я идти против воли отца!
Артабаз велел стеречь Митрадата, а Ариея, Фарха и Фируза взял с собой,
отобрал сотню всадников, словно они Клеарховы пафлагонцы, и уехал. С ним был
его деверь Мемнон, грек, как и Клеарх.
На рассвете они вернулись. Митрадат сидел все в той же палатке под
стражей; ему нашли какую-то гетеру, бывшую при войске, та сидела и кормила
грудью ребенка.
-- Друг мой Митрадат, -- сказал Артабаз. -- Датем хотел тебя убить, его
голова -- этого слишком мало, чтобы заслужить прощение царя. Что ты на это
скажешь?
-- Скажу, что мой друг Реомифр скоро вернется из Египта.
Реомифр должен был вернуться с пятьюдесятью кораблями и пятьюстами
талантами, подарком мятежника Таха; а сам Tax, или, точнее, афинянин Хабрий,
должен был соединиться с Оронтом и идти через Месопотамию на Сузы.
-- Друг мой Митрадат, -- сказал грек Мемнон, деверь Артабаза. -- У тебя
много друзей, и голова друга -- этого слишком мало, чтобы заслужить прощение
царя.
-- Хорошо, -- ответил Митрадат.
Ариобарзан был в это время в мисийском городе Кие, в пяти парасангах от
лагеря. Митрадат подскакал к городу с сотней всадников в полдень. В город
его пустили беспрепятственно, а в отцовском доме начальник стражи так
удивился ребенку на его руках, что ничего не понял и только потом спросил:
-- А почему ты без оружия? Эй! Да я не узнаю твою свиту!
Стража стала вытаскивать мечи, но было уже поздно.
Ариобарзан не успел покончить с собой; когда его потащили по двору, он
увидел сына с каким-то сосунком на руках и, не удержавшись, сказал:
-- Стало быть, права была все-таки гадалка! Как звали этого грека.
Эдил?
Артабаз, сын Фарнабаза, был человек жестокий и знал, что Митрадат не
переносит вида пыток. Ариобарзана он велел пытать долго и потом распять, а
сына его заставил стоять рядом и глядеть, так что Митрадат потерял сознание
раньше отца.
Среди удач одно лишь огорчало Клеарха -- брат его Сатир, к которому
тиран был необычайно привязан, хворал и таял на глазах. Зиму он провел в
загородном поместье, а накануне Дионисий вернулся в город.
На Дионисиях сначала носили Диониса, потом закалывали быка. Приносили
жертву вот как: жрец посылал гонца за каменным топором, особый человек
изготавливал топор, особый -- наливал масло, потом гонец относил все это
жрецу, тот убивал быка. После этого начинался суд: разбирались, кто виновен
в смерти быка. Жрец говорил, что не он, гонец говорил, что не он. Тот, кто
делал топор, и тот, кто наливал масло, также оправдывались. Так что убийцей
оказывался топор -- его наказывали плетьми и бросали в пропасть. Из этого
можно заключить, что боги нравом подобны народу и царям.
Жрецом второй год был Клеарх, гонцом -- Сатир.
За два дня до праздника Сатир приехал в город, и старые товарищи пришли
звать его на пирушку. Сатир колебался. Клеарх чуть не силой послал его,
надеясь, что это развлечет брата. С этой пирушки Сатир вернулся совсем
больной.
Клеарх бросил дела и весь день провел у постели брата, не находя себе
места от беспокойства. К вечеру Сатир, казалось, оправился. Клеарх тем не
менее, потрогав его лоб, запретил подниматься назавтра с ложа. Сатир
возражал, Клеарх пришел в бешенство, что с ним теперь иногда случалось,
разбил дорогую вазу, потом плакал и просил у брата прощения.
Ушел он от его ложа, только когда на небе показались Плеяды. Сатир
крепко спал и дышал, казалось, ровно.
Сатир очнулся лишь после полудня. Ему показалось, что он чувствует себя
лучше; он поспешил умыться и одеться и, несмотря на протесты раба-фракийца,
выскочил из дому. Процессия, однако, давно покинула город; Гераклея стояла
пустая, усыпанная венками и гирляндами и населенная одними веселыми, но
безмозглыми птицами, переполненная запахом томящейся пищи.
Сатир побежал по священной дороге. Дорога эта, как я уже говорил,
протяженностью в тридцать стадий, вела к пропасти шириной в два плефра, куда
Геракл спускался за Кербером, и к пещере со святилищем и небольшим храмом
рядом.
Добравшись до огромного платана у поворота, Сатир увидел, что процессия
уже остановилась у святилища. Делались последние приготовления, солнце
стояло прямо над головами ликующих людей; скала, усаженная живыми деревьями,
как бы являла собой подобие сцены; девушки в нарядных одеждах сплетались и
расплетались, подобно розовым венкам, увенчивающим их головы.
То ли солнце, то ли вид толпы, то ли запах благовоний и людского пота
вдруг дошел до Сатира -- юноша побледнел, в глазах у него закружилось;
раб-фракиец, ковылявший следом, подхватил его и усадил в тень, под платан.
Сатир как бы остался единственным зрителем наверху огромного амфитеатра.
Как я уже говорил, платан у дороги и пещеру разделяла широкая
расселина, как бы помещая пещеру и храм на воздушном полуострове; раньше
процессии огибали этот островок, в этом же году выстроили и украсили лентами
резной мост, сделав путь прямым. Многие говорили, что, по учению магов, по
такому мосту, который называется Чинват, ходят после смерти души, причем
плохие срываются и падают в бездну; однако мост Чинват тоньше волоса, ведь
душа идет по нему одна-одинешенька, а тут выстроили широкий, для народного
шествия.
Далеко внизу Сатир увидел брата в женской одежде, роскошью не
уступающей персидской, с лентами на запястье и увенчанного, как жертва,
венком, подобного самому Дионису; Дионису, прошедшему всю Азию, Дионису,
растерзанному и воскресшему, Дионису, который охотнику представляется львом,
воину -- конем, земледельцу -- виноградной лозой; ведь как деньги воистину
деньги только тогда, когда на них можно купить любую вещь, так и бог
воистину бог только тогда, когда любой человек может в нем видеть
наиважнейшую для этого человека суть.
Итак, Клеарх стоял в самой гуще толпы, у алтаря, подобный двойнику
Диониса, ведь у каждого бога есть свой двойник; греки изображают его
смертным сыном бога, Гераклом или Тесеем, а персам такой двойник
представляется насмешкой над Ахура-Маздой и порождением Аримана.
Клеарх заметил брата и даже поднял было руку, но тут вокруг него
закружилась толпа всяческих масок: одни изображали воинов, другие --
разбойников, третьи -- философов в широких плащах; были тут и рыбаки, и
земледельцы, и мариандины, и птицеловы, и персы, и женщины, и птичьи хари, и
звериные, одни настоящие, другие ряженые, лев возлежал с ягненком, как в
золотом веке, а иные и вовсе представлялись широкой запеканкой или огромным
фаллосом. Крик стоял невообразимый.
Предосторожности ради рядом с Клеархом было несколько преданных ему
пафлагонцев, в том числе командир их Атуса. Атусе это зрелище было внове, и
он спросил Клеарха.
А т у с а. Друг мой! Я слыхал, что представления в честь Диониса у
греков называются то трагедиями, то комедиями. Скажи мне, какая между ними
разница и как называется это представление?
К л е а р х. Друг мой! То, которое ты видишь, несомненно, комедия. Для
такого утверждения есть следующие основания: во-первых, тут действуют
конкретные современники, а не вымышленные герои древности; все заканчивается
непристойным торжеством и изобильным пиром, в то время как трагедия
заканчивается гибелью и смертью; и в-третьих, герои трагедии, не лишенные
известных недостатков, но сами по себе достойные победы и возбуждающие наше
сочувствие, гибнут вследствие ударов судьбы, расстраивающей даже наилучшие
планы.
Что же касается комедии, то она с самого начала изображает мир,
вывернутый наизнанку, тут победа остается не за роком, а за неправедными и
обманщиками и все кончается, как я уже сказал, невиданным изобилием в связи
с земным воцарением бога.
Тут Клеарх опять заметил брата под деревом по ту сторону моста, указал
на него и сказал Атусе.
К л е а р х. Вот, пожалуйста, что я говорил о комедии? В трагедии
Пенфей, в женском одеянии прокравшийся на таинства Диониса, впал в бешенство
и был растерзан менадами, а в комедии, как видишь, брат мой, наоборот,
выздоровел, чудесным образом избавившись от вчерашней лихорадки.
А т у с а. Кто такой Пенфей?
К л е а р х. Это одно из прозвищ Диониса: бог хотел обмануть своих
почитателей, представив дело так, что бога якобы можно убить.
Меж тем не один Клеарх заметил Сатира под деревом, трое или четверо
молодых людей, вчерашние его сотрапезники, выбрались из толпы и поспешили
ему навстречу; Сатир поднялся, маша рукой. Только, однако, они вступили на
мост, раздался страшный крик -- одна из опор сползла вместе с пластом земли,
бревна, венки, гирлянды и юноши посыпались в пропасть в два плефра шириной,
куда Геракл спускался за Кербером; Сатир в двух шагах от пропасти упал без
сознания на руки раба.
Народ оцепенел; родственники бросились было к обрушившемуся мосту; один
из рабов пропавшего что-то закричал, другой стал на колени.
Вдруг пафлагонец Атуса, еще плохо понимавший по-гречески, увидел, что
толпа вокруг упавшего раба топчет и рвет его на куски; люди хватают людей,
те вырываются. Кодрий, брат одного из погибших, кричит что-то с перекошенным
от ужаса лицом и тоже падает на колени.
-- Что он говорит? -- спросил Атуса.
К л е а р х. Друг мой! Он говорит, что эти четверо замышляли убить меня
в самый миг жертвоприношения, но гнев Диониса покарал заговорщиков. Так оно
и есть; как я уже сказал, Дионис в деле Пенфея морочил голову людям, уверяя,
что бога можно убить.
Клеарх, невозмутимый, докончил все обряды, топор швырнули в пропасть
вслед за мертвыми телами, которых толпа не дала вытащить; в складках одежды
погибших нашли кинжалы, и показания заговорщиков, потрясенных и публично
признававшихся, не оставляли места для сомнений. Народ не допустил их,
умоляющих о защите, до алтаря и растерзал на месте.
Вечером в доме эсимнета раздавали пироги, люди рубили горлышки бутылок;
сади были открыты дня всех.
Сам Клеарх, обхватив голову руками, сидел у постели брата; рабов он
прогнал; масляный светильник горел над ложем.
-- Я, наверное, умру, -- сказал Сатир с усмешкой, -- ты хоть бог, а не
над всем властен.
Клеарх встал, переменил повязку ему на лбу и сказал:
-- Это все пройдет. Врач говорит, это больше от потрясения.
Сатир закрыл глаза. Оба молчали.
-- Боги, -- сказал Клеарх, -- никогда не оставляют своей завистью самых
выдающихся -- эта шутка вполне в духе Диониса: твоей болезнью расстроить
планы заговорщиков. Ведь они, опасаясь мщения, хотели убить тебя вместе со
мной, и твое отсутствие с самого начала расстроило их планы; а когда они
увидели тебя и решили действовать одновременно по данному сигналу, тут бог
вмешался опять.
Тут братья заговорили о разном: о том, как обстоят дела в усадьбе; о
новых посадках; Сатир сказал, что он посадил перед своими окнами две
персидские яблони, и если они не приживутся, пусть Клеарх посадит еще.
Клеарх закусил губу и, переменив тему, спросил:
-- И еще позавчера эти люди звали тебя на пир?! О чем вы говорили?
Тут Сатир вгляделся в лицо брата и понял, что тот два дня морочит его.
-- Что ж, -- сказал Сатир, -- я говорил о том, чему был свидетелем. О
том, что ты освобождаешь рабов убитых и жен, и дочерей убитых выдаешь замуж
за этих рабов. О том, что многих ты обещал тайно спасти от народного гнева
за деньги, но, выманив у них имущество, отнял и жизнь. О том, что ты почти
всегда лично руководишь убийствами, если не считать смерти тех, кого ты
извел аконитом! О том, что из двух заговоров, составленных против тебя из-за
твоего человеконенавистничества, один на самом деле был подстроен твоими
соглядатаями и оба стали лишь предлогом для расправ!
О том, что, казнив обвиняемых, ты казнишь и палачей, как ты сделал с
Агаридом! О том, наконец, что даже эта проделка с Митрадатом, оказывается,
это ты ее придумал, и это мерзость, хоть он и варвар, однако ж твой друг и
возлюбленный!
Клеарх усмехнулся и пробормотал:
-- Стар я стал для любви, которую воспевает Платон.
-- И еще я сказал, что два года назад коринфянин Тимолеонт с друзьями
убил своего брата, Тимофана, за то, что тот посмел провозгласить себя
тираном, и что убить тирана -- не подвиг, а гражданский долг.
В комнате было совсем темно, братья были одни; за дверью, однако, как
всегда, ждали пафлагонцы, телохранители Клеарха. Клеарх засмеялся и сказал:
-- Мальчик мой, неужели ты болен только оттого, что решил убить
человека?
Сатир помолчал и ответил:
-- Брат, власть тирана омерзительнейшая из возможных,, но она же, как
ни странно, способна превратиться в свою противоположность. Ведь то, что
тиран делает для себя, можно делать и для общего блага. Ты простил долги и
разделил землю, но что толку, ведь при этом ты разрешил покупать и продавать
ее! Не пройдет и пяти лет, и опять государство разделится как бы надвое:
государство бедных и государство богатых, с непрестанной враждой. И притом
земли окажутся не в руках благородных, а в руках наиболее корыстолюбивых и
жадных. Стоит между тем не поделить землю, а сделать ее общею, и город наш
послужит образцом для всей Эллады, а стремление к стяжанию и вызываемые им
пороки -- зависть, ненависть, ожесточение и тяжбы -- исчезнут навсегда.
-- Мальчик, -- с досадой пробормотал Клеарх, поднимаясь и покидая
комнату, -- ты действительно болен.
Клеарх вышел на улицу, люди восторженно закричали, приветствуя его,
ночь превратилась в день, все были с факелами и светильниками, изображавшими
солнце и звезды в человеческих руках; в городе царило самое разнузданное
веселье: тирсы высекали из камней молоко и мед, по городским улицам текли
потоки похлебки, а с карнизов свисал оживший резной виноград. Идти Клеарху
не дали, а подхватили и понесли; девушки разбрасывали цветы и гирлянды, а
толпящиеся люди прикрывали уста правой рукой, приветствуя воротившегося
Диониса, бога виноградной лозы, и отца его, виноградаря и земледельца.
Клеарх и Сатир больше никогда не возвращались к ночному разговору;
Клеарх не тронул брата, однако впоследствии умертвил лиц, донесших о
заговоре, опасаясь ложных слухов.
Заключение
Так-то кончается дело в милетских баснях и эфесских повестях:
всенародным венчанием.
Кончим так и мы нашу басню и вернемся к повествованию правдивому.
Клеарх правил Гераклеей восемь лет. Ни до, ни после город не знал такого
процветания. Город разбогател чрезвычайно, множество чужестранцев селилось в
нем, видя, что тиран посягает не на имущих, а лишь на тех, кто соревнуется с
ним в могуществе.
Ставил он себе в заслуги новые завоевания от Псилиона до Китора и вещи,
которыми пристало хвалиться скорее лавочникам, нежели правителям: обилие
продуктов на рынке и дешевизну. По всему побережью и в царстве скифов
чеканили монету по образцу гераклейской и амфорам придавали гераклейский
вид.
Клеарх изображал на монетах себя, но только в виде Диониса. Часто во
фригийской шапке, древнем головном уборе местных царей. И в самом деле, если
в городе он правил, опираясь на народное собрание, то в завоеванных землях
он считался царем и раздавал землю своим приближенным и наемникам. Ведь
имущество, розданное друзьям, и само себя приумножает, и само себя охраняет,
и обратно может быть забрано в любое время; так же, впрочем, поступали и
Дионисий, и Александр Ферский, и Эвфрон в Сикконе, а позже и Птолемей, и
Селевк.
Войны его были успешны, народ чтил его, как бога, а новая жена подарила
ему двух сыновей: Тимофея и Дионисия.
Накануне похода в Вифинию он стал чрезвычайно подозрителен, имел
множество народу, сказал Сатиру, что боится участи Ясона Ферского.
"Почему именно Ясона, Клеарх? -- воскликнул брат. -- Смерть от кинжала
-- профессиональная болезнь тиранов". Клеарх рассмеялся: "Потому что Митра,
охранитель клятв, карает нарушающих договор".
Сатир счел этот разговор притворством и поводом к новым расправам, но
не прошло и месяца, как трое юношей-изгнанников -- Хион, Леонид и Антифей --
зарезали тирана прямо на ступеньках храма Эвия.
Надежды тираноборцев, однако, не оправдались: народ растерзал их, а
потом передал власть брату его, Сатиру.
Сатир принял ее только как опекун малолетних детей Клеарха. С убийцами
брата он расправился с невиданной жестокостью; через семь лет добровольно
уступил титул стратега-автократора совершеннолетнему Тимофею, а тот, в свою
очередь, скоро разделил власть с братом Дионисием.
Среди походов Александра Гераклея сохранила независимость; после битвы
при Ипсе, когда диадохи провозгласили себя царями, Дионисий также принял
царский титул, как бы официально вступив в число наследников Александра.
Впрочем, еще задолго до этого афиняне первыми провозгласили Деметрия и
Антигона царями и богами-спасителями и стали избирать им жрецов в
благодарность за освобождение Греции, порабощенной Кассандром и Птолемеем.
Дионисий, как и диадохи, старался породниться с персами: Амастрис, его
жена, была дочерью Оксатра и племянницей Дария. Эта женщина, союзница
Лисимаха, после смерти мужа правила самовластно, совершенно лишив власти
своих сыновей, Клеарха н Оксатра, пока они не возмутились и не убили мать.
Лисимах, раздраженный печальной судьбой царицы, долго воевал с городом,
восстановил в нем демократию и потом передал своей супруге Арсиное.
Царь Артаксеркс прожил девяносто четыре года, а страной правил
шестьдесят; он был изрядного роста, обладал прекрасной памятью и очень любил
охоту.
Он построил много дворцов и сделал много строительных надписей; в этих
надписях стали часто встречаться грамматические ошибки.
Кадусии, тибарены, колхи, саки, скифы, а также Хорезм, Египет и
Согдиана отпали от царства; сын его Дарий был казнен на его глазах; царевичи
Ариасп и Арсам погибли несколько позднее; и в стране, простершейся от
завистливой Аравии до непокорной Скифии, от жадной Финикии до обнищавшей
Вавилонии, бедный был неспокоен за свою жизнь, а богатый -- за свое
имущество; и казна царства стала пуста, как неплодный орех и как матка
старухи.
Быстро казнить Митрадата царь заколебался, а через год умер. Митрадат
вновь вошел в милость его сына; из-за этого троюродный брат его Артабаз
соблазнился на мятеж, был разбит и бежал к македонцу Филиппу; потом был
прощен и сражался с македонянами, как и девери его. Ментор и Мемнон.
Найденного подкидыша считали сыном Митрадата; звали, как положено,
Ариобарзаном. Сын этого Ариобарзана, Митрадат, стал одним из приближенных
Антигона. Греку однажды приснился сон, что юноша покушается на его трон.
Из-за этого сна Антигон хотел казнить Митрадата и рассказал об этом сыну,
взяв с того клятву молчать. Сын, жалея друга, смолчал, но,, отведя перса в
сторону как бы для беседы, написал на песке концом копья: "Беги, Митрадат".
Перс бежал к Понту и основал там династию, ту, что через два столетия в лице
потомка его Митрадата Евпатора едва не сокрушила могущество римлян.
В первую Митрадатову войну город Гераклея был на стороне Рима, а в
третью, возмущенный ненасытностью римских ростовщиков, перебил всех римлян
на своих землях и перешел, как и Афины, на сторону понтийца, за что и
поплатился страшно.
Я старый человек; я многое видел, я жил в то время, когда нельзя было
ничего предугадать, а ждать можно было всего.
Я видел, как людей гоняли из страны в страну, как баранов; как исчезали
города и рассыпались храмы; как род людской стал подобен яблоне, которую
обтрясает вор и подравнивает нож садовника; как земля перевернулась, подобно
гончарному кругу; я видел прожорливых кочевников, которые называли Ктесифон
Мадаином, и грязных германцев, считавших позором добывать трудом то, что
можно добыть разбоем.
Но видел я и то, как волею человека по имени Шапух воскресла древняя
держава персов, от Сирии до Индии, от Аравии до Согда; как в войне с ним пал
император Гордиан; и я видел императора Валериана брошенным к ступеням
бирюзового трона.
Я видел, как человек по имени Картир разрушал храмы и учреждал богов,
ибо это ему было по силам.
Я видел, как человек по имени Диоклетиан называл себя богом, ибо был
этого достоин. И я думаю, что правы как те, кто изображает богов ссорящимися
между собой и враждующими, так и те, кто верит в божественную природу
властителей, ведь государям свойственны все пороки богов, а народу -- все
пороки государей.
И поистине слово, сказанное государем, создает мир -- или не создает
его.
Примечания
Примечания
[1] Т. е. в 303 г. н. э. Действие же повести происходит в 387--364 гг.
до н. э., то есть больше чем за 6 столетий до жизни рассказчика; этого уже
достаточно для объяснения известной фантастичности повествования, если б не
сама стихия вымысла, который и логографов заставлял повествовать лишь о
занимательном, и Ксенофонта в "Киропедии" пренебрегать исторической правдой
в угоду собственным соображениям. (Прим. ред.)(Прим. ред.)
А в т о ф р а д а т -- сатрап Лидии. Во время великого восстания
сатрапов воевал на стороне царя.
А г е с и л а й (444-361 гг. до н.э.) -- спартанский царь, знаменитый
полководец. В 396-394 гг. до н.э., воюя против персов, разорил Даскилий,
дошел до Сард, восстановил автономию греческих городов Малой Азии. Пытаясь
остановить его, персы отправили в Элладу десять тысяч лучников (из тех,
изображения которых украшали персидский золотой дарик) дли подкупа
демагогов, и вскоре по Греции Прокатияясь волна антиспартанских восстаний,
вызванных, впрочем, не столько персидским золотом, сколько самоуправством
спартанских властей; Агесилай был отозван для защиты Спарты.
А з а т -- свободный мелкий землевладелец.
А к и н а к -- короткий персидский меч.
А н т а л к и д о в, или царский мир, заключенный в 387-386 гг. до
н.э., отдавал персам все малоазийские греческие города и Кипр, а Спарте --
всю материковую Грецию. Современники расценивали этот мир одновременно и как
чрезвычайно выгодный, и как чрезвычайно унизительный дли спартанцев.
Фактически персидский царь оказывался третейским судьей, предписывающим
условия мира между греками, а спартанцы становились гегемонами Эллады, но
зависимыми от царя.
А р д в и с у р а - А н а х и т а -- иранская богиня воды и плодородия.
А р а м е й с к и й я з ы к, широко распространенный среди торговцев и
купцов, стал одним из государственных языков Персидской империи.
А р и м а н, Ангро-Майнью -- в иранской мифологии воплощение сил зла,
близнец и противник Ахура-Мазды, источник и праотец всех дурных сущностей.
А р и о б а р з а н -- сатрап Геллеспонтийской Фригии с 387 по 360 гг.
до н. э.
А р и с т а г о р -- зять и двоюродный брат милетского тирана Гистиея.
В 500 г. до н.э., когда последний был отозван ко двору, Аристагор возглавил
восстание ионийцев.
А р т а к с е р к с II (греческий вариант персидского Артхакшатра) --
правил Персией с 404 по 358 гг. до н.э.
А с т а д а н а -- при Ахеменидах знатные персидские роды часто имели
гробницы, где хранили кости своих предков. При гробницах были жрецы, а также
земли, доходы с которых шли на отправление погребального культа. Делала ли
знать для себя исключения из правил зороастризма касательно мертвецов или
этих правил еще не было, неясно.
А х у р а - М а з д а ("господь премудрый") -- верховное божество
зороастрийского пантеона.
Б а р д и я (Смердис) -- согласно Бехистунской надписи Дария Бардия,
младший брат Камбиса, был убит последним перед отправлением в египетский
поход. Когда Камбис погиб вдали от родины, некий злокозненный маг взошел под
именем его брата на престол и спокойно царствовал семь месяцев, пока не был
убит верхушкой знати, объявившей изумленному народу, что ими управлял
самозванец, который "был не только похож на Смердиса, но даже и имя его было
Смердис" (Геродот). Возможно, что столь популярная на Востоке сказка о
злокозненном чародее, превратившем царя в оленя или иное животное и
воссевшем в его облике на престол, ведет свою родословную именно от этого
загадочного политического эпизода.
В и ш а п -- крылатый змей, хтоническое чудовище, дракон.
B o x y М а н а (авест. "благая мысль") -- дух-покровитель скота, в
зороастризме -- один из богов-атрибутов Ахура-Мазды.
Г е т е р и я представляла собой аналог скорее тайного общества, нежели
политической партии, как правило, олигархического толка.
Г и а к и н ф и й -- весенний месяц (22 марта -- 22 апреля).
Г и п п о д а м М и л е т с к и й (485-405 гг. до н. э.) --
известнейший греческий архитектор, строитель Пирея, Фурий, Родоса. Проекты
Гипподама основывались на его размышлениях о наилучшем устройстве общества,
делающих его одним из первых утопических философов. Александр Македонский
выстроил правильные кварталы своих Александрий, следуя архитектурным
соображениям Гипподама, но философские построения последнего так и остались
невостребованными.
Г о п л и т -- тяжеловооруженный пехотинец. Его вооружение: короткий
меч, длинное и тяжелое копье, длинный, закрывавший тело от плеча до колен
щит, обтянутый бычьей кожей и обитый медью.
Г о с т е п р и и м е ц (проксен) -- в условиях полисной демократии
граждане одного города-государства не пользовались никакими правами в
другом. Частные лица находили выход, заключая союзы гостеприимства. Проксен
также мог принимать на себя обязанности, близкие к обязанностям посла, и
представлять в своем полисе интересы граждан другого полиса.
Д а б и р, д и б и р у -- писец. Это шумерское слово переходило в язык
каждой последующей волны варваров, завоевавших Месопотамию. В персидский
язык оно перешло из арамейского, а из персидского перешло в арабский.
Д а р и к -- персидская золотая монета весом в 8,4 г. Введена около 510
г. до н. э. Дарием.
Д а р и й I (522-486 гг. до н.э.) -- один из могущественнейших
персидских царей. Усмирил многочисленные восстания, провел административные
реформы, направленные на централизацию государства, упорядочил налоги и
денежное обращение, построил систему сухопутных дорог, поражавшую греков и
служившую в основном для быстрого передвижения правительственных курьеров и
правительственных войск. Степень централизации, достигнутая в Персидском
царстве при Дарии, была беспрецедентна уже потому, что это царство впервые
объединило большую часть культурных стран. Надо, однако, отметить, что в
силу чисто технических причин эта централизация была много слабее
централизации любой из современных федеративных демократий.
Д а с к и л и й -- столица Геллеспонтской Фригии, резиденция Фарнабаза,
затем Ариобарзана.
Д а т е м -- один из лучших военачальников Артаксеркса, сатрап
Каппадокии, по происхождению кариец. Как водится, чем больше Датем оказывал
царю военных услуг, тем больше царь опасался его возрастающего могущества. В
конце концов подозрительность царя заставила Датема присоединиться к
великому восстанию сатрапов. Он был убит в 360 г.
Д е м а в е н д -- одна из священных гор в иранской мифологии.
Д р а х м а -- денежная и весовая единица. Афинская серебряная драхма
равнялась шести оболам и весила 4,36 гр.
Е в а г о р -- в 390 г. до н. э. тиран Саламина Евагор изменил
персидскому царю и начал планомерное завоевание острова. В 387 г. Афины
послали ему на помощь Хабрия, одного из лучших своих военачальников.
З а л е в к, VII в. до н. э. -- автор одного из древнейших письменных
кодексов законов, законодатель эпизефирских локров в Италии.
И л а р х -- командир конного отряда, обычно в 200 человек.
И с о к р а т (436-338 гг. до н. э.) -- знаменитый афинский ритор.
Страстный сторонник прекращения политических свар между Афинами и Спартой,
Исократ видел лишь один путь к этому: "Насколько охотнее они бы объединились
для совместного похода за богатствами Азии, чем сражаться друг с другом
из-за ничтожной добычи!" Будучи афинским гражданином, Исократ убедительно
доказывал, ссылаясь еще на времена странствия Деметры, что первенство в этом
братском союзе должно принадлежать Афинам. Из его призывов вышло меньше, чем
ему бы хотелось.
И ф и к р а т -- знаменитый афинский полководец середины IV в. до н. э.
В отличие от Аристида или Фемистокла Ификрат возглавляет войско не граждан,
а наемников, с чем связаны изменения, внесенные им в солдатское вооружение.
Командир наемников и сам наемник, Ификрат воевал во Фракии и Македонии со
Спартой и против Спарты. В 374 г. до н. э. он в составе персидских войск
воевал в Египте против другого афииского наемняка, Хабрия. Он женился на
дочери фракийского царя, и Полиен уверяет, что когда в 356 г. афинские
граждане, как то было у них в обычае, собрались судить знаменитого
военачальника, свита из диких фракийцев, сопровождавшая царского зятя,
напугала судей.
К а м б и с -- сын Кира, правил в Персии с 529 по 522 гг. до н. э.
Традиция явственно противопоставляет Камбиса его отцу: Кир близок к типу
идеального владыки, Камбис предстает своевольным деспотом.
К е й а н и д ы -- первая, легендарная династия царей Ирана.
К и б е л а, Великая Мать -- фригийская богиня, воплощение плодородия и
материнской силы.
К и м о н о в м и р, подписанный в 449 г., положил официальный конец
греко-персидской войне. Персы согласились с утратой власти над греческими
городами Малой Азии и обязались не посылать судов в Пропонтиду и Эгейское
море. Современники не считали мир особенно почетным; предполагалось, что
Афины добьются большего. Впоследствии, по мере усиления распрей внутри
Эллады, об условиях Кимонова мира вспоминали тепло и много -- он оказался
наивысшим успехом Афинского морского союза.
К и р М л а д ш и й -- в 401 г. до н. э. Кир Младший, сын Дария и брат
Артаксеркса Мемнона, наместник всей Малой Азии, пошел на брата войной, но
погиб в битве при Кунаксе.
К н и д -- портовый город на юго-западе Малой Азии. В 394 г. до н. э. в
битве при Книде персидский флот под командованием афинянина Конона разбил
спартанцев.
К о т т а б -- игра в коттаб состояла в том, чтобы плеснуть вино из
чаши в чашу, не разлив его. Часто при этом провозглашалось имя возлюбленной
или возлюбленного.
К о л о н и и. IX в. до н. э. -- начало великой греческой колонизации.
Слово "колония" -- латинское, греческие поселения назывались, собственно,
"апойкиями". Связанные с метрополией общим культом и экономическими узами,
колонии обладали политической и правовой автономией. Колонизация,
распространившая греческую культуру по всему Средиземноморью, была во многом
процессом, противоположным завоеванию. Если завоевание рано или поздно
изменяет социальную структуру завоевателей, то выведение колоний, освобождая
город от дестабилизирующих элементов (от политических противников до
неимущей черни), позволяло ему сохранить свою структуру и воспроизвести ее
на далеком берегу. Колония, как и метрополия, представляла из себя такую же
самозамкнутую политическую общность. Местные жители, разумеется, не входили
в число граждан -- они либо изгонялись, либо попадали в различные формы
зависимости от полиса.
Л е в к о н -- боспорский тиран Левкон I, один из череды тиранов-царей,
предвосхищавших эпоху эллинизма, правил с 389 по 349 г. до н. э. Боспорское
царство представляло собой гибрид традиционной полисной государственности и
варварского царства -- не случайно основатель династии, Спарток, был,
видимо, фракийцем.
Л и к у р г -- легендарный спартанский законодатель. Первоначальную
спартанскую модель государственного устройства, устранявшую зависть и зло
между гражданами и все те беды, что возникают вследствие раздельного
владения имуществом, превозносили ведущие умы Афин, от Платона до
Ксенофонта. С одной стороны, трудно представить себе, чтобы такое большое
количество талантливых мужей могло ошибаться, с другой -- факт остается
фактом: Спарта почему-то не произвела философов, равных Платону, чтобы
превознести свое собственное устройство, несомненно одно -- среди революций
и возмущений, лихорадивших Элладу, Спарта оставалась одним из немногих
стабильных государств, именно это вызывало восхищение в первую очередь.
М а г, от древнеперсидского "мага" -- жертвоприношение. В описываемое
время магами именовались зороастрийские жрецы или люди, сведущие в их
тайнах, и ничего более. Что именно имелось в виду под учением Зороастра при
Ахеменидах, сказать трудно. Авеста была впервые кодифицирована только при
Аршакидах -- это было национальной реакцией на греческое завоевание, а текст
ее был записан лишь при Хосрове Ануширване. Можно с уверенностью утверждать
лишь одно -- персидская религия, несмотря на свою метафизическую
устремленность, а может быть, благодаря ей, с самого начала стала орудием
многочисленных политических манипуляций.
М а в с о л л -- правил Карией в 377-353 гг. до н. э., сочетая в своем
лице, подобно многим персидским сатрапам Малой Азии, черты персидского
вельможи, наследственного династа и греческого тирана.
М а р и а н д и н ы -- фракийское племя на северо-востоке Вифинии.
М а с с а г е т ы -- скифское племя, обитавшее в прикаспийских степях.
М е т а н а с т -- переселенец.
М и т р а -- один из верховных богов в иранской мифологии, прочно
связанный с идеей договора и согласия между людьми. Собственно, авестийское
"Митра" и значит "договор".
О б о л -- самая мелкая медная или серебряная монета весом 0,73 г.
О р г е о н -- член культового сообщества.
О р о н т -- сатрап Армении, затем Лидии, зять Артаксеркса Мемнона. В
великом восстании сатрапов воевал на стороне царя, затем примкнул к
восставшим.
О х (перс. Вахаука) -- Артаксеркс III Ox, сын Артаксеркса Мемнона,
правил с 358 по 339 гг. до н. э., слишком доверяя своему другу, евнуху
Багою. Так сложилось, что Багой убил Артаксеркса, Дарий убил Багоя, Бесс
убил Дария, а Александр Македонский, воевавший против Дария, в свою очередь,
казнил Бесса как убийцу законного царя.
П а р а с а н г -- персидская мера длины, около 5-6 км.
П а р и с а т и д а (перс. Парушаятиш) -- жена Дария и мать Артаксеркса
Мемнона, изображается греческими историками женщиной чрезвычайно жестокой и
властной. Женщины, как Атосса при Дарии или Аместрида при Ксерксе,
пользовались при дворе персидских царей несравненно большей политической
властью, нежели в городах-государствах Эллады, то ли вследствие большей
предрасположенности деспотизма к женским интригам, то ли вследствие
старинных малоазиатских традиций, предоставлявших царице изрядную власть.
П а с а р г а д ы -- одна из столиц Персидского царства.
П е а н -- торжественная песнь. Боевой пеан включал в себя призыв к
6oiy войны Энниалию.
П е л о п и д -- фиванский военачальник, соратник Эпаминонда. Вместе с
последним освободил Фивы от тирании: пока эти двое были живы, Фивы
господствовали в Греции. Имена обоих часто приводились в свидетельство того,
что могущество демократии есть на самом деле могущество выдающейся личности.
Эпаминонд и Пелопид, будучи убежденными противниками тирании, и не помышляли
об узурпации власти, за что народ отблагодарил их по своему обыкновению.
После битвы при Левктрах (371 г. до н. э.), где были разбиты доселе
непобедимые спартанцы, а Фивам была обеспечена гегемония над Грецией,
победители были обвинены в том, что удерживали власть над войском на четыре
месяца дольше законного срока. Впрочем, дело кончилось оправданием.
П е л ь т а с т -- легковооруженный пехотинец. По мере исчезновения
традиционного полиса профессионалы-пельтасты, а не граждане-гоплиты
становятся ставной силой в греческих наемных войсках.
С а р д ы -- столица Лидийской сатрапии.
С и к о ф а н т -- доносчик. К сожалению, ремесло доносчика процветало
в античности не только при тирании, но и при демократам. К IV в. до н. э.
афинский суд, гелиэя, превратился в своеобразный эквивалент системы
социального обеспечения. Многочисленные (от 201 до 2001) присяжные получали
по три обола в день за участие в заседании, и среди них преобладали люди, не
имеющие чем заработать на жизнь. Условия, при которых часть имущества
получал доносчик, а другая часть шла в казну на вспомоществование самим
присяжным, привели к тому, что, по словам ритора Лисия, перед судом "опаснее
быть богатым, чем виновным". Тридцать тиранов, придя к власти в Афинах,
перевели доносчиков, чем весьма обрадовали население. Дело было, , очевидно,
в том, что сами тираны не нуждались в посторонних указчиках, чтобы, как
указывал тот же Лисий, "обогащаться под видом политического возмездия" и
производить конфискации направо и налево.
С т а д и й -- мера длины. Олимпийский стадий -- 192 метра, дельфийский
-- 177 м.
С т а т е р -- серебряная или золотая монета, весом, как правило, в
8,72 г.
С т р а т е г -- военачальник.
Т а л а н т -- весовая и денежная единица. Аттический талант весил 26,2
кг.
Т и р и б а з -- сатрап Армении, затем Ионии, один из крупных
персидских военачальников. В битве при Кунаксе сражался на стороне царя.
Сочувствуя скорее спартанцам, чем афинянам, способствовал заключению
Анталкидова мира, а афинянина Конона, недавнего предводителя персидского
флота, посадил в клетку, из каковой тот, впрочем, вскоре сбежал.
Т и с с а ф е р н -- лидийский сатрап с 413 по 395 гг. до н. э. В
Пелопонесской войне поддерживал Спарту. Когда спартанский царь Агесилай
вторгся в Малую Азию, Тиссаферн потерпел от него поражение и был казнен за
позор, нанесенный персидской гордости, после чего казнивший его Титравст,
вероятно, забыв о персидской гордости, немедленно заключил с Агесилаем мир.
Ф а р н а, авест. Хварена -- выступало и как неперсонифицированная
божественная сила, вроде полинезийской "маны", и как божество, воплощающее
благую судьбу и удачу. Постепенно обладание Фарной, фарром, стало
привилегией царей. В "Книге Ардашира, сына Палака" царский фарр бежит
впереди Ардашира, основателя династии Сасанидов, в виде барана. Фарр стал
изображаться в виде барана, орла или сияния вокруг головы царя.
Ф а р н а б а з -- сатрап Геллеслонтской Фригии. В Пелопонесской войне
поддерживая спартанцев, а после окончания войны поставил афинянина Конона во
главе своего флота и отстроил разрушенные спартанцами Длинные стены. По
преданию, совет попеременно поддерживать то Спарту, то Афины, ослабляя для
выгоды Персии обеих, дан был персам Алкивиадом, но нуждался ли Фарнабаз в
этом совете, неясно.
Ф и л а -- основное подразделение античного полиса, соединявшее
политические, жреческие и военные функции.
Ч и н в а т -- в иранской мифологии мост через реку, разделяющую мир
мертвых и мир живых. Души умерших проходят по этому мосту, и праведники
пересекают его благополучно, а злые срывахпся вниз.
Э в и й -- одно из имен Диониса.
Э к б а т а н ы -- город в Мидии, священная персидская столица.
Э г о с п о т а м ы -- морское сражение при Эгоспотамах (405 г. до н.
э.), где спартанцы под предводительством Лисандра разбили афинян, положило
конец Пелопонесской войне, ведшейся между Афинами и Спартой за господство
над Элладой с 431 г. до н. э. Тридцать военных лет нанесли Греции тяжелейший
удар, изменив всю социальную реальность классического полиса, и хотя после
конца войны гегемоном Греции стала Спарта, не будет преувеличением сказать,
что в самом большом выигрыше оказался персидский царь.
"Дружба народов" No 1, 1994.
Last-modified: Mon, 09 Jul 2001 14:24:53 GMT