ьтате, справа и слева от меня летели, держа плотный
строй, трое друзей. И мы, все четверо, были полностью погружены в
излюбленное дело высокоскоростного бреющего полета и ждущее впереди задание.
Восемь тяжелых крупнокалиберных пулеметов заряжены и готовы начать огонь.
Четыре серебристые обтекаемые стрелы с изящно изогнутыми крыльями, в
утренней пустыне они -- сама красота. Вот один из нас, поднимаясь, огибает
валун, вот другой ныряет в низину и тут же делает резкий маневр, чтобы
обойти одинокое деревце юкка. Мы -- словно мальчишки, что играют во дворе в
"Пилотов Реактивных Истребителей", с той лишь разницей, что у нас огромные
замечательные настоящие игрушки, которые пушечным громом разрывают воздух
над головами ящериц, что выбрались погреться на солнце, не тревожа при этом
ни одной пары человеческих ушей.
Скорость, мощь и управление ими, игрушки -- что доставили нам самое
полное удовлетворение. Но на моем лице не было улыбки. Я упустил бесценную
секунду радости, отсеял ее, оставив лишь сосредоточенность. Почему же я не
улыбнулся? Я бы должен смеяться, петь, если бы место позволило танцевать, то
и танцевать.
Вот и урок, полученный от другого самолета, урок, который пришел на
скорости 543 мили в час на высоте семь футов три дюйма. Внутрь, пилот,
внутрь. Важно только то, что происходит внутри тебя. Снаружи может произойти
что-то значительное, что-то бурное, невероятное, но важность и смысл его
приходят изнутри. Улыбка -- это нечто внешнее, средство общения. А здесь ты
можешь быть до краев полон радости и держать ее всю при себе, вслушивайся в
нее, чувствуй, вкушай ее, будь просто счастлив. Не нужно никакого общения.
За линиями электропередачи показался Эбурнский аэропорт. Ручку на себя
и с ревом вверх, выше проводов. Картина становится четкой и ясной -- две
бетонные посадочные полосы, две посадочные дорожки, поросшие травой, над
бензоколонкой слегка трепещущий ярко-красный ветровой конус. Разворот против
ветра, круг над площадкой, выбираем дорожку и часть дорожки, на которой
будем садиться. Парашют твердоват, хорошо будет выбраться из кабины и
пройтись. На посадку заходит лишь одинокий биплан, биплан, однако, не
ведает, что он одинокий, и проворно устремляется к яркой весенней траве.
Хорошая полоса, после многих приземлении на ней даже борозд не
осталось. Тихое местечко, приглашающее вернуться вновь на землю, местечко,
куда биплан может направить свой путь, как не раз делал он это прежде.
Убираем газ -- и пропеллер превращается в спокойную ветряную мельницу. Мы
скользим вниз, впереди -- зелень, гудение ветра в расчалках затихает, он
лишь тихонько посвистывает, чтобы напомнить о своем существовании. Ручку
управления от себя -- и деревья по краям полосы становятся выше, еще выше, и
вот уже травы впереди не видать, зато она рекой струится по бокам, теперь
ручку на себя, мы замедляемся, на себя, еще на себя... небольшой толчок -- и
мы на земле, уже катимся на всех трех колесах, тарахтим и подпрыгиваем на
неровностях, из которых растет трава. Левая -- педаль -- правая -- педаль, и
вот уже знакомая скорость, на которой можно выпрыгнуть из кабины и пойти
пешком. Немного газу, и мы не спеша подруливаем к бензоколонке, вокруг
которой столпились несколько строений. Ни старые строения, ни новые: одно --
ангар, другое -- школа, ее окна выходят в сторону взлетных полос, еще один
ангар позади нас. У двери стоят несколько человек, они переговариваются,
наблюдая за подруливающим бипланом.
Я на мгновение подаю вперед ручку газа -- и мне в лицо пульсирующим
потоком ударяет ветер. Теперь левую педаль -- и мы разворачиваемся около
колонки. Красный рычажок подачи топливной смеси вперед, в положение "полный
останов". Двигатель работает еще четыре секунды и внезапно замирает, слышно
лишь, как тихо хлопают поршни, наконец замирает и пропеллер. Тумблеры --в
положение "выключено". Отвязав ремень безопасности, отстегнув лямки
парашюта, стащив с себя перчатки и шлем, я ощущаю легкий теплый ветерок, что
исходит не от пропеллера. Все еще солнечно. Тишина. С тишиной я, правда,
могу познакомиться лишь весьма приблизительно, поскольку у меня в ушах все
еще рычит двигатель, двигатель -- призрак -- дух этой штуковины, которую мы
склонны считать неодушевленной.
Я начинаю наполнять бак, и вокруг собирается небольшая кучка людей. Они
молча и с некоторым благоговением взирают на старый самолет. Ученики летной
школы, им не часто приходится видеть, как летают старые самолеты. Интересно,
они смотрят на биплан как на хранителя древних традиций или просто как на
ископаемый экземпляр, который притащился неизвестно откуда? Интересно было
бы узнать, но не спросишь же у группы незнакомых людей, смотрят ли они на
него как на хранителя традиций. О таких вещах не спрашивают, пока с людьми
не познакомишься, не узнаешь поближе.
-- Салют. Тут где-нибудь можно перекусить сэндвичем?
7
Биплан продолжает лететь вдоль дороги, на запад, навстречу приключениям
и урокам. Из небольших событий, скажем, заправки бака бензином, из более
значительных происшествий, вроде аварии на посадочной полосе в Крисчент-Бич,
есть чему поучиться, есть что усвоить и применить в будущем.
Внизу, на земле, происходят едва заметные изменения, сосны уступают
место все более многочисленным фермам, расстилающим свои зеленые просторы
под солнцем. Все происходит так, словно мы в Стране Оз, и дорога, над
которой я лечу, вполне могла бы быть вымощена желтым кирпичом. До такой
степени аккуратна эта земля, даже с высоты в какую-то сотню футов. На
пастбище нет ни единой травинки, выбивающейся из положенного ей места, даже
коровы пасутся у крестообразных линий, размеченных на земле скрупулезным
режиссером. Все по местам! По местам! Мотор! Поехали!
Я чувствую себя вторгающимся в их работу, и сейчас шум двигателя пустит
насмарку сделанное звукорежиссером. Где-то здесь, под гигантским дубом,
должен находиться звукооператор со своим микрофоном. Но, постой.
Мы тоже часть обстановки. Все строго по сценарию:
Появляется БИПЛАН, летящий с востока на запад. Звук БИПЛАНА из РОБКОГО
ШЕПОТА превращается над нашими головами в РЕВ и снова становится ШЕПОТОМ на
западе. Камера на мгновение задерживается на КОРОВАХ, плавно переводится на
панораму вдоль ДОРОГИ ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА, затем -- на КОРОВНИК. Примечания
для ответственного за декорации:
КОРОВНИК должен символизировать Изумрудный Город, символизировать
чистоту и безупречность, все должно находиться в убедительном порядке и
мирно течь во времени, должно наводить на мысль, что город сверхрадужного
волшебства часто приобретает внешность, наиболее привычную нашему глазу,
поэтому мы и не замечаем Волшебство, которое существует.
Вид из-под ГИГАНТСКОГО ДУБА, в тени которого мы наблюдаем БИПЛАН, снова
приближающийся к нам, летящий с востока на запад, проносящийся ГРОМКО и С
РЕВОМ, над листьями и нашими головами, теряющийся из виду и окончательно
исчезающий на западе. Панорама тускнеет, ее сменяет черный фон, на котором
зеленые буквы: КОНЕЦ.
Хороший дубль! Сгодится!
Замечательно, что все вышло так удачно, но для биплана съемки все
продолжаются, продолжаются и продолжаются. Внизу, под нами, сидя на
брезентовых стульчиках, работают сотни режиссеров, невидимые нашему глазу.
По местам! Мотор! БИПЛАН. КОРОВНИК. Изумрудный Город. И через всю панораму
-- ДОРОГА ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА. Действие происходит на Юге, весной 1929 года.
Время от времени попадаются дети, бегущие субботней гурьбой, машущие на бегу
и заслуживающие того, чтобы с высоты в сотню футов помахать им в ответ. И
исчезают. Тут, внизу, обитают люди. Я могу видеть то, как они живут,
рыбачат, как плавают, вспахивают землю, топят печи, из которых поднимается
вверх по дымоходу сизый дым. Дым, который вьется и кочует с ветром, и
говорит мне о том, что встречный ветер уже опустился на землю. Ветер не
очень сильный, но его хватает, чтобы мы неслись относительно земли не так
быстро, как можем. А чем медленнее мы летим, тем лучше видим землю и тем
больше она нам нравится. Самолет, в особенности старый самолет, не может
спешить. У него есть лишь одна рабочая скорость.
В биплане при горизонтальном полете я ставлю ручку газа так, чтобы
тахометр показывал 1725 оборотов. Как раз хорошая, удобная скорость, при ней
двигатель идет ровно, ни прохлаждаясь, ни перенапрягаясь; 1725 оборотов дают
хороший звук на ветру, как раз такой, как надо. В спокойном воздухе при 1725
оборотах скорость будет около 95 миль в час, а теперь, в полдень, при
встречном ветре, мы движемся со скоростью 80 миль в час относительно земли
-- мы явно не поразим страну новым рекордом скорости в этом перелете.
Но зато мы поражены сами: видом на замечательную землю, проплывающую
внизу. Считается, что Юг -- некрасивое место, и действительно, находясь на
земле, я видел ее некрасивой, покореженной и изуродованной слепой
бессмысленной ненавистью. Но с воздуха всего этого не заметишь, и поэтому Юг
-- место, исполненное добра и красоты.
Самолеты постоянно искушают пилотов опасностями, и не один пилот, и
даже не десять, держат в своей памяти перечень мест, привлекающих их с
воздуха. В моей собственной картотеке значится долина меж холмов,
окаймляющих море в Лагуне-Бич, штат Калифорния. И еще та долина, что лежит
чуть восточнее Солт-Лэйк-Сити, в штате Юта, по ту сторону большой горы, где
на самом дне долины течет река, где летом даже лучше, чем в Шангри-Ла.
Замечательное место есть в восточной Пенсильвании, и возле него даже имеется
поросшая травой посадочная полоса. Пилот одной авиалинии рассказывал мне об
интересном месте, которое он открыл для себя в Аризоне. Он наблюдал его с
высоты тридцати двух тысяч футов на воздушной трассе сообщения Нью-Йорк --
Лос-Анджелес и с тех пор изучал его в каждый полет. Он говорил, что неплохо
бы приехать туда после ухода на пенсию, пожить в одиночестве и тишине.
Есть равнина на севере Франции, холм в Германии, берег залива,
омывающего Флориду, где песок словно сахар. А сегодня к моим записям
добавляю еще одну: фермы и пастбища Центральной Алабамы. Если появится
надобность уединиться, то, пожалуйста, -- они ждут.
Замечательные места. А еще -- замечательные времена.
Не то чтобы они были замечательными. Они замечательны сейчас. Потому
что они по-прежнему есть, и я могу насладиться их замечательностью, просто
открыв свои записи, выбрав одну из них и еще раз пережив мысленно то
приключение, которое было с ней связано. Не само приключение, а то, чему оно
научило. Не символ, но его смысл. Не внешнюю его сторону, а то, что
произошло внутри.
Беру карточку, любую карточку с записью. Ну вот, одна из них, вверху на
ней значится: Пэт и Лу -- Эль-Торо. Приключение.
Прошел год, как я уволился из 141-й Тактической Истребительной
Эскадрильи, перебравшись в противоположный конец страны. И однажды раздается
телефонный звонок. На горизонте снова появляются Патрик Фланаган и Лу Пизан,
Асы Дальней Авиации из Воздушной Национальной гвардии Нью-Джерси. На эгот
раз они выполняли учебный полет протяженностью в 2600 миль и посадили свои
F-86 на военно-морской авиабазе в Эль-Торо, в тридцати милях от меня.
Карточка исписана и наполнена былыми днями, оживающими заново картинами
тех времен, когда Пэт на старом F-84F перехитрил Марк VI Сейбр Канадских
Королевских Военно-Воздушных Сил, поймав его на мгновение в свое прицел.
Бой, конечно, был учебным, и все же Марк VI был самолетом, предназначенным
для воздушного боя, а 84-й -- нет. Но Пэт -- искусный летчик, умеющий слегка
приукрасить то здесь, то там, обладающий блестящим даром и драматизировать,
и шутить, вот почему у бедняги Кленового Листа с самого начала не было
никаких шансов.
И Лу, высокий невозмутимый Лу, который привнес кое-что в мои знания о
терпеливости! Когда в одном из полетов я был у него ведомым, он стал
преследовать и в конце концов догнал французский истребитель, затем с ревом
пронесся в ярде от его крыла, напоминая, что нужно смотреть по сторонам,
иначе его поймают даже старые F-84. Лу, такой уравновешенный, вежливый и
абсолютно правильный, словно его учили этикету с тех пор, как он стал
понимать слова, -- пока ты его не узнаешь; и он оживет у тебя па главах,
по-прежнему оставаясь невозмутимым, но тебе откроется острый логический ум,
который не примирится с абсурдом, исходящим пусть даже от
главнокомандующего.
-- Да бросьте, генерал. Мы же с вами знаем, что никто не читает каждую
строчку в списке предполетных проверок. Если Вы хотите, чтобы мы, выполняя
проверки, держали в руке список, то так и скажите. Но не стоит навязывать
нам эту чепуху, что, мол, нужно читать каждую строчку перед каждым полетом.
Я храню эту запись в разделе "Замечательные времена", чтобы снова
мысленно встретиться с ними, чтобы снова отвезти их обратно ко взлетной
полосе Эль-Торо. А там, в окружении самолетов Военно-Морских Сил, стоят
рядом друг с другом два серебристых F-84.
-- Как-то грустно было расставаться с 84-ми во Франции- Но 86-й -- тоже
неплохой самолет, и вскоре эскадрилья получит 105-е. Не хочешь ли вернуться?
-- Вернуться? И это зная ваши характеры? Мне пришлось пересечь всю
страну, чтобы унести ноги от таких ребят, как вы. И вот теперь вы меня даже
здесь достали. Хороший старый 84-й. Лу, ты не будешь против, если я загляну
в твою кабину и пообещаю там ничего не трогать. Парни, во всем мире не
найдется столько необузданных лошадей, которые смогли бы затащить меня назад
в 141-ю Боевую Эскадрилью.
Ты только глянь в эту кабину. Все в ней на месте, как и положено:
панель вооружения, ручка газа, переключатель тормозов, полетные приборы,
длинная рукоятка выпуска-уборки шасси, панель прерывателя, штырьки на
катапультном кресле. Вы, парни, никогда ничему не учились, уж больно
рискованное общество, чтобы с ним связываться. Лу, ты оставил список
проверок здесь, наверху. Как тебе удается без этого списка провести
правильный предполетный осмотр? -- никогда не выполняет инструкции.
Безнадежное общество.
И вот в сумерках наступает время пожать друг другу руки на прощание;
затем они забираются по лестницам в свои кабины, пристегивая ремни.
Странное, неуютное ощущение, будто я должен поторопиться и сесть в свой
самолет, потому что иначе они взлетят без меня. А где же мой самолет? Мне
никогда не приходилось оставаться на земле, когда остальная часть моей
эскадрильи готовится к полету. Шлем и кислородная маска надеты. Какое-то
время Пэт говорит по рации, принимая исходную полетную информацию, повторяя
ее диспетчеру.
Эй, Пэт, а помнишь тот раз, когда ты был Ведущим у Роя Смита, а для
него это был первый полет в непогоду? Он тогда сказал:
"Не беспокойся обо мне, лети так, будто ты один..." Помнишь, Пэт?
Эй, Лу! Помнишь, как тогда в Шомоне ты бился об заклад, что в момент
приземления с парашютом удар не сильнее, чем при прыжке из окна второго
этажа. Помнишь?
А Пэт чертит в воздухе окружность -- сигнал Лу запускать двигатель, и,
черт побери, такую же окружность он чертит мне, стоящему на площадке в
деловом гражданском костюме. Зачем он сделал это, Фланаган? Ах ты, поганец!
И ФУМ-ФУМ! Друг за другом стремительно оживают оба двигателя, а затем --
нарастающий вой компрессоров, через воздухозаборник заглатывающих воздух, и
рев камер сгорания, превращающих его в огонь и выталкивающих на турбину. Я
могу сейчас крикнуть, и они будут воспринимать только движение моего рта. И
вот начинают крутиться колеса, и они разворачиваются и выруливают мимо меня
в сторону взлетно-посадочной полосы. Невидимая глазу пыль столбом
поднимается над бетоном там, где струя выхлопного газа ударяет в нее своим
неистовым штормом. Мимо проезжает Пэт, глядит вниз на меня с высоты своей
кабины и быстрым движением отдает мне честь. Прощай, Пэт. Может,
когда-нибудь увидимся, парень. Кончиком крыла он еле касается моего пиджака,
изогнутый хвост величественно проплывает мимо. А в двадцати футах позади
него следует Лу, нарушающий правила. Пизан, при рулежке положено соблюдать
дистанцию в сотню футов. По-твоему, ты на одном из воздушных зрелищ, да, ас?
Штатскому человеку в деловом костюме отдают честь, человеку , который
стоит на бетонной площадке. Всыпь там генералу чертей, Лу. Хотя, впрочем, ты
и так это сделаешь.
И они удаляются по рулежной дорожке, а на ней зажигаются голубые ночные
огни. Там, в конце взлетной полосы, разражается гроза от двух самолетов,
прогоняющих свои двигатели перед тем, как подняться в воздух. Что ты
делаешь, Пэт, сию минуту? Проверку аварийных топливных систем? Жать изо всех
сил на тормоза, ручкой газа довести мощность до 95%, а затем щелкнуть
переключателем аварийных топливных систем, дать оборотам двигателя
стабилизироваться, затем выжать полный газ, снова убрать мощность,
переключиться в нормальное положение. А как там Лу? Проверки выполнены.
Увеличь мощность до 98%, держи тормоза, дай знак Пэту, когда будешь готов
начать разбег
Крошечные истребители на том конце взлетной полосы начинают разбег, на
полном газу оставляя позади себя тонкую струю черного дыма. Они вместе
увеличиваются в размерах, вместе отрываются от земли, у них синхронно
открываются створки шасси, и колеса втягиваются вовнутрь двух гладких
фюзеляжей: створки шасси закрываются, все происходит непреклонно и
автоматично. Они несутся низко над землей, все стремительнее и
стремительнее.
Двигаясь в воздухе плотным строем, они внезапно становятся огнедышащими
стрелами, пытающимися одним лишь звуком неистово разорвать воздух и лавиной
обрушить его на взлетную полосу. Их силуэты величественно проносятся мимо, и
с земли пилоты в кабинах кажутся всего лишь точками. Затем мне видны только
крылья, и рули направления, и рули высоты, и два шлейфа тонкого черного
дыма.
Они становятся все меньше и меньше, летя к горам на востоке, набирая
высоту, стремительно... и меньше... прощай, Пэт... и меньше... нажимай там
на харчи, малыш Лу... и исчезают.
Два шлейфа в воздухе, извивающиеся на ветру.
В мертвой тишине я смотрю вниз на свои гражданские ботинки, стоящие на
чертовом бетоне, и не могу отчетливо разглядеть ни ботинки, ни бетон, и это
тоже по-чертовски, потому что даже несмотря на чертовы прожекторы, приходит
ночь и чернеет все вокруг. Зачем вам нужно было возвращаться, а, парни?
Зачем вам понадобилось выследить меня, а затем укатить без меня, а, болваны?
Вам, поганцы, не удалось бы затащить меня назад в эту чертову эскадрилью
даже в обмен на весь чертов чай всего Китая.
Множество событий хранится в этом ящике, множество приключений.
Тени на земле. Они не длинные. Это означает всего лишь, что солнце
обгоняет меня. Ничего не поделаешь. Если бы оно двигалось вокруг Земли со
скоростью 80 миль в час, то день у нас был бы довольно-таки длинный. Ну-ну,
Солнце, несись вперед. Все равно как раз пора приземляться. Я могу сделать
сегодня еще один перелет. Может, доберусь до Миссисипи, если повезет.
Опрятно скошенные пастбища Страны Оз сменяются болотистой местностью и
спокойными озерами, от которых веет теплом. Биплан неизменно тянет за собой
собственную тень, которая мчится по шоссе навстречу медленно-медленно
движущемуся автомобилю. Спасибо небесам, что мы еще пока обгоняем автомобили
-- вот она, граница между Быстро и Медленно. До тех пор, пока мы обгоняем
автомашины, нам не о чем беспокоиться.
Впереди находится то, что на карте обозначено голубым кружком,
--Демополис, штат Алабама. Окрестности реки (извилистая голубая линия на
карте) сплошь покрыты зарослями осоки. Величественный громадный аэропорт,
геометрически точный центр местности Бог -- Знает -- Где. Даже чтобы
добраться до Демополиса, нужно долго ехать вдоль шоссе. Во время войны, на
аэродроме, должно быть, тренировались какие-то летчики, но теперь он
выглядит заброшенным, с одной крошечной бензоколонкой, одним-единственным
конусом и метеобудкой чуть поодаль. Что ж, опять на траву, самолет,
поглядим, что пас ждет.
А ждет нас, как ни странно, небольшая кучка людей, возникших непонятно
откуда, чтобы посмотреть на биплан. Он -- целое Событие в Демополисе, где во
всем видимом пространстве -- пятидесяти акрах бетона, -- кроме биплана,
всего-то стоит еще один самолет.
Вопросы в лучах солнца, пока горючее плавной струей наполняет бак.
-- Откуда летишь?
-- Из Северной Каролины?
--А куда?
-- В Лос-Анджелес?
Пауза -- взгляды вглубь кабины, на маленькую приборную панель.
--Длинный путь.
-- Да, похоже, и в самом деле длинный. -- И я думаю о галлонах бензина,
которые мне еще предстоит влить в этот бак, и о тех часах, на протяжении
которых я буду вглядываться в окрестности через лобовое стекло, выпачканное
маслом, о солнце, которое будет вставать позади меня каждое утро и
отражаться в моих глазах каждый вечер. Похоже, действительно предстоит еще
длинный путь.
Я захожу в здание летных служб и уделяю время бутылке неизменной
пепси-колы. Я знаю, что тут должно быть очень тихо, но двигатель все еще
тарахтит 1--3--5--2--4- в моих ушах. Сегодня предстоит совершить еще один
перелет. Еще один длительный полет, до самого заката --в воздухе. Возможно,
к ночи доберусь до Миссисипи. Хорошо будет выбраться из кабины, прогуляться
по окрестностям. Провел в ней сегодня так много времени. Будет здорово
растянуться на траве и уснуть. Еще один перелет -- и я так и сделаю.
8
Все начинает меркнуть, все смешивается в кучу. Я ловлю себя на том, что
начинаю торопиться. Время после полудня; снова вырастают деревья, толпясь
вдоль дороги, и везде, где я могу видеть, зеленеют их вершины. В этот день
так много часов было проведено в кабине, что я устал.
И тут же -- негромкий удивленный голос. Устал? Устал от полета? Ого!
Стало быть, требуется всего несколько часов непрерывного ветра, и ты уже
устал и готов все бросить. Наконец мы видим, что между пилотами дня
вчерашнего и дня нынешнего есть разница. Не преодолев и полпути, ты уже не
выдерживаешь нагрузки нескольких часов полета.
Хорошо, хватит, хватит. У тебя нет убедительных доказательств того, что
пилоты прежних лет не чувствовали усталости, и ты увидишь, что я вовсе не
собираюсь все забросить или хотя бы снизить темп. Не слова, а действия
покажут, смогу ли я справиться. Только живя всем этим, я открою для себя
полет.
Вот почему многие люди путешествуют на самолетах, но лишь некоторым из
них известно, что значит летать. Пассажиры, ожидающие в аэропорту своего
рейса, смотрят на самолеты сквозь стекло толщиной в двадцать футов, из куба,
в котором работают кондиционеры и мягко звучит музыка. В некоторых
аэропортах действительность преподносится им едва ли не на серебряном
блюдечке, поскольку их одежды может коснуться тот же воздушный поток
пропеллера, пресловутый поток, трепавший куртки великих сынов полета. И вот
прямо перед ними вздымается самолет, который пролетел много часов и будет
летать еще дольше, пока на смену ему не придет более современная модель.
Очень часто, однако, поток воздуха от пропеллера -- лишь сила, которая
дергает за лацкан куртки, нечто, вызывающее раздражение; а на большие
самолеты пассажиры едва ли обращают внимание, и в мыслях у них -- поскорее
добраться до трапа и укрыться от ветра. И самолет, который так много может
предложить тому, кто лишь найдет время, чтобы посмотреть, -- неужели на него
так и не обратят внимание? Изгиб крыла, изменивший историю и путь развития
человечества, остается ли он незамеченным?
Нет, ну что ты. Не остается. Там, на ветру, держа руки в карманах,
сгорбившись, идет навстречу холодному солнцу старший помощник командира
корабля, с тремя золотыми полосками на рукавах, игнорируя пассажиров, все
внимание сосредоточив на своем самолете. Он видит, что на гидравлических
магистралях нет подтеков, что внутри гигантских ниш шасси -- все в
безупречном порядке. Сами шасси и покрышки -- все выглядит замечательно. Он
обходит самолет, осматривая его, проверяя, радуясь ему без малейшей тени
улыбки.
Картина закончена. Пассажиры добираются до своих мягких комфортабельных
кресел и вскоре отправляются в путь на машине, которую так много людей не
понимают и не стремятся понять.
Командир корабля и его старший помощник понимают свой самолет,
заботятся о нем и постоянно проявляют к нему внимание. Поэтому ничто не
забыто; самолет счастлив, и экипаж, и пассажиры готовы следовать своим
путем.
Однако один самолет -- это два совершенно различных места. В
пассажирском салоне царит Синдром Последнего Полета, осведомленность об
авиакатастрофах по заголовкам газет, атмосфера напряженности в ограниченном
объеме воздуха, когда нарастает мощность двигателя; и надежда, что состоится
еще один совершенно безопасный полет, прежде чем очередной набор заголовков
хлынет на полосы газет. Но стоит шагнуть вперед, за двери, в кабину пилотов,
и напряжение исчезает, словно его и не было. Командир -- в левом кресле,
старший помощник -- в правом, бортмеханик --за своей приборной доской позади
старшего помощника. Все течет как по маслу, поскольку все это повторялось
снова и снова. Рукоятки газа уходят вперед, повинуясь движению одной руки,
затем -- проверка и перепроверка показаний приборов, отражающих состояние
двигателя и медленно нарастающей скорости; перед тем как самолет оторвется
от земли, когда приходят в действие рули и элероны, рука перемещается с
рулевого управления переднего шасси на штурвал. Голос старшего помощника,
наблюдающего за показаниями индикатора скорости: "V-1". Маленький код,
означающий: "Командир, мы обязаны взлететь, нам не хватит места, чтобы
остановить самолет, не выкатившись за пределы полосы".
"V-1". И в руках командира штурвал слегка подается назад, переднее
колесо отрывается от земли. Незначительная пауза, основные колеса
высвобождаются, и самолет взлетает. Рука старшего помощника касается
переключателя с надписью шасси-убрать; из глубин самолета раздается
дребезжащий грохочущий звук, когда гигантские колеса, все еще вращаясь,
тяжеловесно поднимаются, прячась в нишах шасси.
"V-2". Или же "На этой скорости у нас может выйти из строя двигатель,
но мы все еще сможем набирать высоту". Процесс взлета помечен контрольными
точками, каждая из которых говорит, что мы будем в состоянии сделать, если
откажет двигатель.
Для экипажа полет связан с наступлением интересного времени, состоящего
из маленьких проблем, с которыми необходимо справиться. Это настоящие
проблемы, которые экипаж решает каждый час, каждый полет. Когда,
приблизительно, мы пересечем Эмброуз? Быть готовыми сообщить в Феникс Сэнтр
свои координаты, пролетая над Винслоу, вызвать их по радиоканалу номер два
па частоте 127,7 мегагерц. Отправить в метеоцентры сообщения о ветрах,
встречающихся на нашем пути, о вихревых потоках и верхней границе облаков, о
местах, где возможно обледенение. Лечь на курс 236 градусов, затем добавить
еще три градуса и зафиксировать курс на 239 градусах с учетом поправки на
ветер.
Маленькие проблемы, знакомые и привычные. Иногда появляются проблемы
побольше, но они --часть забавы, и благодаря им полет -- интересный,
захватывающий образ жизни. Если бы дверь, разделяющая пассажирский отсек и
кабину пилотов, не справлялась бы так добросовестно со своей обязанностью,
то доверие и любознательность, которые создаются тысячами часов полета,
могли бы просочиться через напряжение и страх и разрушить их.
А так даже сами пилоты, оказавшись в роли пассажиров, иногда ощущают
себя не в своей тарелке. Каждый летчик чувствовал бы себя намного увереннее
за штурвалом, а не просто сидя и глядя на безликую дверь, по которой даже не
догадаешься, что за ней, в кабине пилотов, вообще кто-то есть. Для пилота
утеряна возможность смотреть на полет глазами пассажира, то ли незнающего и
напуганного, то ли незнающего и испытывающего наслаждение. Внутри него
всегда есть существо, критикующее то, как экипаж управляет самолетом. Даже
когда он сидит в хвосте 110-местного реактивного лайнера, ему одиноко во
время посадки и мысленно он обращается к пилоту: "Ну не сейчас же, болван!
Мы идем вниз слишком быстро! Отпусти чуть вперед, еще... вот так... перебор,
перебор! А теперь потяни назад! Включи огни, а то тебе..." -- и, тяжело
плюхнувшись, колеса уже катятся по бетону. "Ну вот, все в порядке,
--доносится откуда-то из хвоста пассажирского отсека, -- но Я посадил бы его
намного аккуратнее".
Биплан движется с громким гудением к солнцу, которое сейчас впереди,
низко над землей; на переднем ветровом стекле оно выглядит ярким
промасленным кругом. При дневном свете осталось лететь совсем немного.
Бейсбольный мяч солнца, брошенный ввысь, передохнув мгновение на полуденном
пике, со свистом падает за горизонт. Хотя небо продолжает оставаться
светлым, землю не разглядеть. Земля -- скрупулезный хранитель точного
времени, и когда солнце садится, она с сознанием долга укутывает своих
обитателей в темноту.
Внизу -- Виксбург, и там, наполовину покрытые тенями, расстилаются
темно-коричневые тени Миссисипи. По реке плывет баржа; есть мост, вероятно,
мост платный; по нему мчатся автомобили, в их гуще появляются первые вспышки
фар. Пора приземляться, в нескольких милях к югу находится аэродром
Виксбурга. Но, судя по карте, чуть западнее есть два аэродрома неподалеку
отсюда; если мне удастся приземлиться на одном из них, то завтра, когда у
солнца начнется обед, я смогу оказаться намного дальше вдоль своего курса.
Поднажми, -- говорит внутренний голос. Если тебе не удастся найти эти
аэродромы, ты сможешь приземлиться на поле и утром продолжить поиски
горючего. Голос, доносящийся изнутри, --это голос, который жаждет
приключений и живет только ради приключений, и ему все равно, что произойдет
с самолетом или его пилотом. Нынче вечером он очередной раз побеждает. Мы
оставляем позади себя Миссисипи и Виксбург и продолжаем путь. На карту
вкатывается Луизиана.
Вся земля испещрена темными квадратами, внутри которых, возможно,
растут зеленые перцы и темноглазый горох. И на одном из квадратов растут
деревянные дома. Городишко. Здесь должен быть аэродром, но никаких его
признаков я не вижу. Он там есть, разумеется, он есть где-то там, но
маленькие аэродромы порой днем с огнем не сыщешь.
Под аэродромом нередко подразумевают обыкновенное пастбище, на краю
которого фермер прячет бензоколонку. Есть известная игра, состязания в
которой проводятся над фермерскими угодьями, -- Найди Аэродром. Выбирается
один из голубых кружков на авиационной карте, такой, который никто из
играющих не видел прежде. Вылет с интервалом в пять минут на поиски
аэродрома. Победитель, тот, кто его нашел, с неделю наслаждается своим
превосходством над тем, кто пролетал прямо над аэродромом, но не заметил
его. "Со мной это не пройдет, -- помню, заявил я, когда мой друг впервые
предложил мне сыграть в Найти Аэродром. -- Что за дурацкая игра". Но
великодушно согласился посоревноваться.
Я потратил тогда лучшую часть дня, кружа над местностью с огромным
количеством пастбищ, высматривая и высматривая, прочесывая каждое пастбище,
-- а их там хватало, -- пока наконец моя жена не заметила стоявший посреди
травы самолет, и мы с другом, пожав руки, завершили игру. Даже очень
солидный аэродром. В тени деревьев были не одна, а две бензоколонки, ряд
маленьких ангаров, ресторан и бассейн.
Поэтому в тот вечер к западу от Миссисипи, я даже и не пытался кружить
в поисках над землей. Я поищу другой аэродром, а если не найду, то
приземлюсь в поле и подожду, пока наступит день.
Деревья вдоль дороги вырублены, просторные фермерские угодья примыкают
к каждому ее краю, и рядом -- дома, внутри которых зажигается свет.
Чувствуешь себя одиноко, наблюдая, как вспыхивают эти огни.
Впереди -- город Рэйвилл, штат Луизиана. Немного западнее должен быть
аэродром, и, конечно же, он там и есть -- одна узкая полоска асфальта,
немногочисленный ряд открытых ангаров, рядом -- мечется одинокий ветровой
конус. Боковой ветер. Твердая поверхность и боковой ветер. Но ветер
небольшой -- не более пяти миль в час. Разумеется, ЭТОГО не достаточно,
чтобы раздуть проблему. Урок, преподанный боковым ветром, был плачевным,
забыть его нелегко, но на земле становится темно и я должен быстро принимать
решение.
Если я не приземлюсь там, мне нужно будет выбрать поле, а хорошее поле
трудно найти в сумерках, да и утром придется задуматься о горючем. Хорошо бы
приземлиться в Рэйвилле. Совсем рядом, всего лишь в тысяче футов от меня. Но
при боковом ветре тысяча футов --расстояние немалое. Конечно, можно без
особого ущерба для себя пройтись низко над землей, -- подсказывает один из
внутренних голосов, И верно. Я ничего не теряю, если пройду низко над
полосой, -- разве только несколько минут.
Мы скользим вниз по незримому воздушному трапу, ведущему в конце концов
к краю любой из построенных когда-либо посадочных полос. Через забор, на
высоте десять футов. Пять футов. Нехорошо. Чтобы лететь строго вдоль полосы,
нужно несколько повернуть биплан в сторону ветра; приземляться подобным
образом было бы, в лучшем случае, очень рискованно. К тому же смотри, пилот,
футах в тридцати от края посадочной полосы параллельно ей тянется длинная
земляная насыпь. Какой высоты? Два фута? Три фута? Достаточно высокая.
Насыпи в один фут хватило бы на то, чтобы лишиться шасси, если биплан вдруг
выйдет за узкую посадочную полосу. А при таком боковом ветре он как раз
повернет в эту сторону. Если мы потеряем шасси, то нашей истории -- конец.
Пропеллер с двигателем на полном ходу зароются в землю, нижняя пара крыльев
отлетит и наверняка потащит за собой верхнюю пару. От самолета не так уж
много останется. Вот так. Твое решение?
Я должен приземлиться, не врезавшись в насыпь. В конце концов, я
неплохой пилот. Не налетал ли я на многих самолетах почти две тысячи часов?
Налетал, со скоростями от нуля миль в час и до тех, которые более чем вдвое
превышают скорость звука. Конечно, конечно, я посажу старый биплан на полосу
при пятимильном боковом ветре.
Решение принято, мы еще раз снижаемся, на этот раз намереваясь
приземлиться. Осторожно, потихоньку, дай ему пойти вниз, пусть главные
колеса коснутся земли. Хорошо; рукоятку подай вперед, чтобы удерживать
основные колеса на земле, а хвост самолета -- в воздухе. Следи, следи, он,
похоже, собирается свернуть влево, к насыпи. Неплохое касание, еще совсем
немного -- и мы посмеемся над нашими страхами. Опускается заднее колесо,
теперь изо всех сил потяни ручку на себя, чтобы хвост окончательно сел на
землю и, будем надеяться, управление хвостовым колесом не откажет Левая
педаль, правая педаль, правая педаль до упора;
ОСТОРОЖНЕЕ, ПАРЕНЬ, ОН СВОРАЧИВАЕТ. СЛИШКОМ ПОЗДНО, Я НЕ МОГУ УПРАВЛЯТЬ
ИМ, ОН СОБИРАЕТСЯ ВРЕЗАТЬСЯ В ЭТУ КУЧУ!
Что ж, если нам суждено в нее врезаться, то врежемся мы изо всей силы.
Полный газ, ручку управления до отказа вперед, и, может быть, нам удастся
взлететь еще до кучи, хотя шанс на это -- один из ста
ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, КАКОЙ ГАЗ, МЫ СЕЙЧАС ВРЕЖЕМСЯ В ЭТУ КУЧУ, ТЫ НИЧЕГО С
ЭТИМ НЕ СДЕЛАЕШЬ, БЕРЕГИСЬ, ДЕРЖИСЬ, КУДА НАС НЕСЕТ!!!
За секунду биплан выкатывается за посадочную полосу, ручка газа выжата
до упора вперед, и двигатель ревет на полной мощности, самолет под острым
углом несется в сторону земляной стены.
И тут, на протяжении следующей секунды внутри пилота борются два
человека. Один из них сдался, обреченно констатируя, что сейчас неминуемо
произойдет авария и все разлетится в щепки. Другой, продолжая думать, сделал
ход последней картой, самой последней картой, и теперь, когда у него нет
даже времени оценить скорость, чтобы определить, взлетит ли самолет, он
тянет на себя рукоятку управления.
Биплан задирает нос вверх, но взлететь отказывается. Карточный игрок
смотрит на это философски. Мы играли тем, что у нас было, и проиграли. Через
десятую долю секунды раздастся грохот крушения. Пилот, я надеюсь, ты усвоил,
что такое боковой ветер.
Наступает авария, я слышу ее звуки, невзирая на рев мотора; я чувствую
ее приближение, касаясь управления. Поначалу раздается глухой стук, словно
мы врезались во что-то очень грузное, но мягкое, зацепившись за него левым
колесом, и затем -- ничего.
Мы летим!
Мы едва-едва летим, пошатываясь в воздухе над травой, растущей из
насыпи. Одна десятая доля секунды на вздох облегчения, и в следующую --
опять шок: впереди -- забор из колючей проволоки и барьер из деревьев.
Насыпь была бы лучше. Мне предстоит врезаться в эти деревья на полной
скорости, у меня нет шанса проскочить через них.
Что ж, пусть он у меня будет.
Это снова игрок берет бразды в свои руки.
Опустить нос, мы должны опустить нос вниз, чтобы набрать скорость. Я
подаю на несколько дюймов вперед ручку управления, и колеса начинают
катиться по траве, через мгновение они снова отрываются от земли, и биплан
набирает скорость. Тут возникает забор, и игрок выжидает до последней
секунды, выжимая крупица за крупицей ту скорость, на которую только способен
биплан. Затем ручку на себя -- и забор уже позади, и тут же без размышлений
сильный крен вправо -- и мы проносимся между двух тополей, в тридцати футах
от земли. На секунду мир превращается в зеленые листья и черные ветки, и
затем на смену им приходит меркнущее голубое небо.
О'кей, -- говорит игрок, опуская руки, теперь ты можешь лететь. Рука на
ручке управления слегка дрожит, но теперь эта рука скорее посадит биплан на
шоссе против ветра, чем еще когда-либо попытается приземлить его при боковом
ветре на полосу. Тут должно быть другое место для посадки.
Еще один круг над аэродромом, и вот оно, место. Точно так же, как в
ответ на молитвы древних, вокруг них сыпалась манна небесная, на меня
снисходит знание того, что на аэродроме Рэйвилла -- две посадочные полосы, а
вторая полоса покрыта травой и тянется в направлении ветра. ПОЧЕМУ я не
заметил этого прежде?
Пять минут спустя я, поставив самолет у ангаров, прогуливаюсь вдоль
насыпи в поисках того места, где левое шасси могло ее задеть.
Разве такое возможно? Даже для карточного игрока было очевидно, что мы
врежемся в эту насыпь, и врежемся изо всей силы.
Но мы не врезались. Мы зацепили ее настолько нежно, что не осталось
никакого следа. У биплана не было тогда необходимых причин для взлета,
только за миг до этого он двигался недостаточно быстро даже для того, чтобы
удерживать в воздухе хвост. Будучи крупным неодушевленным объектом, скажут
некоторые, биплан не мог взлететь благодаря своему сознательному усилию.
Укажите нам, с точки зрения аэродинамики, спросят они, хотя бы одну причину,
по которой самолет, не набравший необходимую скорость, мог бы взлететь. И
конечно, я не смогу указать ни одной такой причины. Тогда, скажут они, ты,
должно быть, набрал нужную скорость в момент, когда потянул на себя ручку.
Вопрос закрыт. О чем тут теперь еще говорить?
Но я ухожу неубежденным. Может, я и не смогу посадить биплан при
боковом ветре, но верно одно: я немало летал на самолетах и знаю, чего от
них можно ожидать. Если биплан, у которого для разбега было самое большее
семьдесят футов, с двадцати миль в час набрал взлетную скорость, -- то это
самый короткий взлет, который мне доводилось делать на каких-либо машинах,
не считая вертолетов. Я специально и очень дотошно тренировался взлетать с
максимально коротким пробегом и на тяжелых самолетах, и на легких. На самый
короткий взлет мне понадобилось 230 футов полосы, и при этом
колеса-едва-отрывались-от-земли, а не пролетали над земляным