Лорд Дансени. Где плещет прибой
----------------------------------------------------------------------------
Перевод С. Лихачевой
Английская готическая проза: В 2 т. Т. 2. - М., Терра, 1999
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Раз приснилось мне, будто совершил я нечто ужасное, так что было
отказано мне в погребении, как в земле, так и в море, и ад от меня отрекся.
Зная об этом, я прождал несколько часов. Затем пришли мои друзья, и
убили меня тайно, по древнему обряду, и зажгли огромные восковые свечи, и
унесли меня прочь. Дело происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья мои
крадучись пробирались по сумрачным улицам, мимо убогих лачуг, и вот пришли к
реке. Река и морской прилив сцепились не на жизнь, а насмерть между илистых
берегов, и черные воды обоих искрились огнями. Удивление отразилось во взоре
водных стихий, когда приблизились мои друзья с горящими свечами в руках. Все
это я видел, пока несли меня, мертвого и коченеющего, потому что душа моя
по-прежнему держалась за бренные кости, ведь ад от них отрекся и в
христианском погребении мне было отказано.
Друзья снесли меня вниз по лестнице, позеленевшей от склизкой гнили, и
неспешно приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во владениях позабытого
хлама, они выкопали неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в яму и
швырнули свечи в воду. Когда же вода загасила слепящее пламя, бледные и
маленькие брусочки свечей закачались на волнах, и мрачное величие трагедии
померкло, и заметил я, что грядет ясный рассвет; и друзья мои закрыли лица
плащами, и торжественная процессия обратилась в бегство, и палачи крадучись
скрылись в сумерках.
Но вот устало подступил ил и укрыл меня всего, кроме лица. Там лежал я
наедине с напрочь позабытым хламом, с плавучими отбросами, что волны не
пожелали нести дальше, с предметами никчемными и предметами утерянными, и с
мерзкими искусственными кирпичами, что не камень и не земля. Все чувства во
мне умерли, потому что я был убит, но злосчастная душа моя не разучилась ни
воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и рос, и увидел я покинутые
дома, что столпились на берегу реки, и мертвые их окна заглянули в мои
мертвые глаза, окна, за которыми скрывались горы тюков, но не души
человеческие. Устав смотреть на эти унылые картины, я захотел заплакать, но
не смог, потому что был мертв.
Тогда я впервые понял, что на протяжении многих лет это скопище
покинутых домов тоже хотело расплакаться, но, как все мертвецы, они были
немы. И еще я понял, что для позабытого плавучего хлама все еще могло
закончиться хорошо, если бы дома зарыдали, но они были слепы и безжизненны.
Попытался разрыдаться и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я понял,
что река могла бы нас полюбить, могла бы нас приласкать, могла бы спеть нам,
но река катила вперед свои воды, думая только о величественных кораблях.
Наконец, прилив сделал то, чего не пожелала сделать река: прилив
нахлынул и затопил меня, и душа моя обрела покой в зеленой воде, и
возрадовалась, и уверовала, что это - Погребение Моря. Но с отливом вода
снова отступила и оставила меня наедине с бездушным илом среди позабытого
хлама, волной выброшенного на берег, на виду у покинутых домов, и все мы
понимали, что мертвы.
В угрюмой стене позади меня, затянутой зелеными водорослями, от которых
отказалось море, возникли темные туннели и потайные узкие лазы, зарешеченные
и забитые. И вот, наконец, вышли из них сторожкие крысы поглодать меня, и
душа моя возликовала, поверив, что вот-вот освободится от проклятых костей,
коим отказано в погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и зашептались
промеж себя. Они так и не вернулись обратно. Когда я понял, что ненавистен
даже крысам, я снова попытался разрыдаться.
Тут опять волной нахлынул прилив, и затопил гнусную грязь, и скрыл
заброшенные дома, и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго обрела покой
в гробнице моря. А затем прилив снова меня покинул.
На протяжении многих лет прилив накатывал и снова отступал. А потом
меня обнаружил муниципальный совет и обеспечил мне пристойное погребение.
Впервые я уснул в могиле. В ту же ночь за мной явились мои друзья. Они
выкопали меня и снова уложили в неглубокую яму среди ила.
Шли года; снова и снова кости мои предавали земле, но всегда на
похоронах тайно присутствовал один из этих страшных людей, которые, едва
сгущалась ночь, приходили, выкапывали кости и относили их назад, в ил.
А потом наступил день, когда скончался последний из тех, что встарь
поступили со мной столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа его летела
над рекой на закате.
И снова во мне пробудилась надежда.
Спустя несколько недель меня снова обнаружили, и снова забрали из этого
беспокойного места и погребли глубоко в освященной земле, где душа моя
уповала обрести покой.
И почти тотчас же явились люди в плащах и со свечами, чтобы вернуть
меня илу, потому что это стало традицией и ритуалом. И весь бросовый мусор
насмехался надо мною в бесчувственности сердца своего, видя, как меня несут
назад, потому что, когда я покинул ил, прочий хлам почувствовал себя
обойденным. И надо помнить, что рыдать я не мог.
Годы чередой уносились к морю, туда,, куда уплывают темные барки, и
бесконечные отжившие века затерялись в пучине, а я по-прежнему лежал там,
лишенный повода надеяться и не смея надеяться без повода, ибо выброшенный на
берег хлам ревниво и злобно оберегал свои права.
Однажды в южном море поднялся великий шторм, и докатил до самого
Лондона, и пронесся по реке, гонимый свирепым восточным ветром. Шторм
оказался могущественнее мешкотных волн и огромными прыжками промчался по
равнодушной грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный хлам, и смешался
с высшими мира сего, и снова поплыл по волнам среди царственных судов, что
ветер швырял вверх и вниз. Из гнусной обители шторм извлек мои кости, и
надеялся я, что отныне прилив и отлив перестанут их донимать. А когда вода
спала, шторм прокатился вниз по реке, и свернул к югу, и возвратился домой.
А кости мои разметал он по островам и побережьям благословенных заморских
земель. И ненадолго, пока кости оставались вдали друг от друга, душа моя
почти обрела свободу.
Затем, по воле луны, вода поднялась, и прилежный прилив тут же свел на
нет труды отлива, и собрал мои кости с мелей солнечных островов, и отыскал
все до единой вдоль побережий, и, бурля, хлынул на север, и добрался до
устья Темзы, а затем обратил к западу безжалостный лик свой, и пронесся
вверх по реке, и достиг ямы в иле и бросил мои кости туда; там и белели они,
затянутые илом только наполовину, потому что илу дела нет до отбросов.
Затем вода снова отхлынула, и увидел я мертвые глаза домов и познал
зависть прочего позабытого хлама, штормом не тронутого.
Так миновало еще несколько веков; прилив сменялся отливом, и никто не
вспоминал о позабытом хламе. Все это время я пролежал там, в равнодушных
тисках ила, не укрыт до конца, но и освободиться не в силах, и мечтал я о
покойной ласке теплой земли или об уютных объятиях Моря.
Порой люди находили мои кости и предавали их земле, но традиция
по-прежнему жила, и преемники моих друзей всегда возвращали останки на
прежнее место. Со временем барки исчезли, и огней стало меньше; ладьи из
обтесанной древесины больше не скользили вниз по реке, а на смену им пришли
старые, выкорчеванные ветром деревья во всей их природной простоте.
Наконец, я заметил, что рядом со мною подрагивает листик травы, а мох
понемногу затягивает мертвые дома. А однажды над рекою пронесся пух
чертополоха.
На протяжении нескольких лет я бдительно следил за этими приметами,
пока не убедился доподлинно, что Лондон и впрямь вымирает. Тогда во мне
снова пробудилась надежда, и по обоим берегам реки вознегодовал забытый
хлам, что кто-то смеет надеяться во владениях бездушного ила.
Мало-помалу отвратительные дома обрушились, и вот беднягимертвецы, что
никогда не жили, обрели достойную могилу среди трав и мха. Появился
боярышник, а за ним - вьюнок. И, наконец, дикий шиповник вырос над насыпями,
что прежде были верфями и складами. Тогда я понял, что Природа
восторжествовала, а Лондон сгинул.
Последний лондонский житель в старинном плаще, что некогда носили мои
друзья, подошел к набережной и перегнулся через парапет - поглядеть, на
месте ли я. А затем ушел, и больше я людей не видел; они сгинули вместе с
Лондоном.
Спустя несколько дней после того, как исчез последний из жителей, в
Лондон вернулись птицы - все певчие птицы до единой. Заметив меня, они
поглядели на меня искоса, склонив головки, а затем отлетели чуть в сторону и
защебетали промеж себя.
- Он согрешил против человека, - говорили они, - это не наша распря.
- Поможем ему, - решили они.
Перепархивая с места на место, они приблизились ко мне и запели.
Рассветало; по обоим берегам реки, и в небе, и в чащах, что некогда были
улицами, пели сотни птиц.
По мере того, как свет разгорался все ярче, птицы пели все громче; все
более густым роем кружились они над моей головой, пока не собрались целые
тысячи, а потом миллионы, и вот, наконец, взгляд мой различал только плотную
завесу трепещущих крыльев, озаренных солнцем, да тут и там - проблески
небесной синевы. Когда же все звуки Лондона окончательно потонули в ликующей
песне, душа моя покинула кости, что покоились в яме среди ила, и по песне
стала карабкаться к небесам. И казалось, будто между птичьими крыльями
открылась аллея, уводящая все вверх и вверх, а в конце виднелись отворенные
врата Рая - одни из малых врат. И тогда я узнал доподлинно, что ил меня
больше не получит, потому что я вдруг снова обрел способность плакать.
В это самое мгновение я открыл глаза: я лежал в постели лондонского
дома, за окном в кроне деревьев щебетали ласточки, приветствуя свет яркого
утра; лицо мое было мокро от слез, потому что во сне человек теряет над
собою контроль.
Я встал, и распахнул окно в сад, и простер руки, и благословил птиц,
чья песня пробудила меня от тревожного векового кошмара.
Last-modified: Fri, 06 Sep 2002 10:14:02 GMT