Оно есть "это", и индивидуальный человек есть то, что есть оно; в простоте "этого" бытия индивидуальный человек есть сущее для других, всеобщая сущность, и перестает быть только мнимой сущностью. Хотя он в этом установлен не как дух, но так как речь должна идти о его бытии как бытии и, с одной стороны, двойное бытие внешнего облика и действия противостоят друг другу, а то и другое должно быть его действительностью, то следует, напротив, в качестве его подлинного бытия утверждать только действие - не его лицо, которое должно было выражать то, что человек думает относительно своих действий, или то, что думали о том, что он только мог бы делать. Равным образом, так как, с другой стороны, противопоставляют друг другу его произведение и его внутреннюю возможность, способность или намерение, то лишь произведение следует считать его истинной действительностью, хотя бы он сам на этот счет обманывался и, возвратившись в себя из своих действий, мнил, будто в этом внутреннем он есть некоторое "иное", чем на самом деле. Индивидуальность, которая вверяет себя предметной стихии, переходя в произведение, тем самым обрекает себя, конечно, на изменения и извращения. Но характер действия именно тем и определяется, будет ли оно действительным бытием, которое устоит, или оно будет только мнимым произведением, которое, будучи внутренне ничтожным, пропадает. Предметность не меняет самого действия, а только показывает, что оно есть, то есть есть ли оно, или не есть ли оно ничто". Легко можно понять, почему шизоидный индивидуум так ненавидит действие, как это охарактеризовано Гегелем. Действие есть "просто определенное, всеобщее...". Но его "я" хочет быть сложным, неопределенным и уникальным. О действии "можно сказать, что оно есть". Но индивидуум никогда не должен быть тем, что можно о нем сказать. Он всегда должен оставаться непостижимым, уклончивым, трансцендентным. Действие "есть "это", а индивидуальный человек есть то, что есть оно". Но индивидуум должен любой ценой никогда не быть тем, что есть действие. Если бы он стал тем; что есть действие, он оказался бы беспомощным и отданным во власть любому прохожему. "В простоте "этого" бытия индивидуальный человек есть сущее для других", но это опять-таки именно то, чего он больше всего боится и чего стремится избежать, используя ложное "я" так, чтобы "он" никогда не был тем, чем он действительно является с другими. "Он", его "я" есть бесконечные возможности, способности или намерения. Действие всегда является действием ложного "я". Поступок или действие никогда не является его истинной реальностью. Он постоянно желает не вверять себя "предметной стихии" - следовательно, действие всегда является (или, по крайней мере, он так считает) мнимым произведением, и он, пока может, активно взращивает это "внутреннее" отрицание всего, что он делает, в попытке заявить, что все делаемое им "ничтожно", так чтобы в мире, в действительности, в "предметной стихии" ничего из "него" не существовало и не было оставлено ни следов, ни отпечатков пальцев "я". Таким образом, "я" выводит себя из "предметной стихии" в отношении как восприятия, так и действия. Не может быть спонтанного действия, так как не может быть спонтанного восприятия. А поскольку вверяемость себя действию избегается, восприятие ощущается как акт вверяемости, ставящий под угрозу свободу не быть ничем, чем обладает "я". Покуда "я" "не вверяет себя предметной стихии", оно вольно мечтать и воображать все что угодно. Без ссылки на предметную стихию оно будет всем сущим для самого себя - оно обладает безусловной свободой, мощью и творческой способностью. Но его свобода и всесилие проявляются в вакууме, а его творческая способность есть лишь возможность создавать фантомы. Внутренние честность, свобода, всесилие и творческая способность, которые лелеет в качестве идеалов внутреннее "я", сводятся поэтому на нет сосуществующим мучительным ощущением собственной двойственности, недостатка какой-либо реальной свободы, крайних бессилия и бесплодности. Здесь, конечно, я в первую очередь заинтересован проследить переход от шизоидного состояния к психозу, а не описывать присущие ему возможности, которые могут увести в других направлениях, но необходимо держать в уме, что вырождение и распад являются лишь одним итогом изначальной шизоидной организации. Совершенно ясно, что могут быть достигнуты и переживаться подлинные варианты свободы, мощи и творческой способности. Многие шизоидные писатели и художники, сравнительно изолированные от других, преуспевают в установлении творческих взаимоотношений с вещами в этом мире, которые делаются для воплощения образов их фантазии. Но сейчас наш рассказ не о них. По ходу этого исследования я сосредотачивался только на одной линии развития, и обобщения, которые я делаю, намерены покрыть лишь эту ограниченную площадь. Хотя "я" стоит на позиции свободы и всесилия, его отказ от вверяемости себя "предметной стихии" делает его бессильным: у него нет свободы в "реальности". Более того, даже в собственном анклаве, в своем обособлении оно постоянно подвержено (как оно чувствует) угрозе разрывающей и поглощающей "реальности", и в то время как оно занято самим собой и собственными объектами, оно по-прежнему очень остро осознает себя объектом в глазах других. Таким образом, парадоксальные затруднения шизоидного индивидуума усиливаются из-за особой природы шизоидной системы защиты, описанной нами. Индивидуум, вероятно, всегда обладает выбором -подтверждать свою позицию обособления или попытаться участвовать в жизни. Однако шизоидная защита против "реальности" обладает тем серьезным недостатком, что она стремится увековечить и усилить изначальное угрожающее свойство реальности. Участие "я" в жизни возможно, но только перед лицом сильной тревоги. Франц Кафка очень хорошо это знал, когда сказал, что только через свою тревогу он мог бы участвовать в жизни и по этой причине не лишился бы ее. Для шизоидного индивидуума прямое участие "в" жизни ощущается как постоянный риск быть уничтоженным жизнью, поскольку изолирование "я", как мы сказали, является попыткой сохранить себя при отсутствии твердого чувства автономии и целостности. Поэтому "я" шизоида должно пониматься как попытка достичь вторичной безопасности от первичных угроз, встречающихся ему при его изначальной онтологической неуверенности. Одним из аспектов этой изначальной онтологической неуверенности, не так уж несвязанным с "я", является непрочность субъективного ощущения индивидуумом собственной жизненности и ощущение других, угрожающих этому эмпирическому чувству. Эта проблема будет более полно рассмотрена в главе "Самосознание". При отсутствии спонтанных естественных и творческих взаимоотношений с миром, лишенных тревоги, внутреннее "я" развивает всеобщее ощущение внутреннего обнищания, выражаемое в жалобах на пустоту, мертвенность, холод, сухость, бессилие, одиночество и никчемность внутренней жизни. Например, один пациент жаловался на обнищание жизни воображения и эмоций. Он объяснил, что считает это следствием собственного решения отгородиться от реальности. В итоге, как он это выразил, он не получал никакой подпитки от реальности для обогащения собственного воображения. Другой пациент колебался между моментами, когда он ощущал, будто его распирает от сил, и моментами, когда ощущал, что он безжизнен и внутри у него ничего нет. Однако даже его "маниакальное" ощущение себя заключалось в том, что он является сосудом с воздухом, находящимся под огромным давлением, но, по сути, не чем иным, как горячим воздухом, и с этой мыслью пришло к нему ощущение выпускание газа. Шизоидный индивидуум часто говорит о себе такими словами, которые феноменологически оправдываемы при разговоре о вакууме, которым ощущает себя "я". Если пациент противопоставляет собственную внутреннюю пустоту, никчемность, холод, одиночество и сухость изобилию, ценности, теплоте и общению, которые он еще может считать где-то существующими (вера, которая зачастую вырастает до фантастически идеализированных пропорций, не скорректированных никаким непосредственным опытом), начинается сумбур конфликтующих эмоций от отчаянной тоски и стремления к тому, чем другие обладают, а он нет, до неистовой зависти и ненависти ко всему, что является их, а не его, или желания разрушить в мире всю доброту, свежесть и богатство. Такие чувства, в свою очередь, могут компенсироваться контрустановками на пренебрежение, презрение, отвращение или безразличие. Такая пустота, такое ощущение внутренней нехватки богатства, субстанциальности и ценности, если они перевешивают его иллюзорное всесилие, являются мощным побудителем к установлению "контакта" с реальностью. Душа, или "я", вот так опустошенная и иссушенная, стремится к оплодотворению и оживлению, но стремится не просто к взаимоотношениям между разделенными бытиями, но к полному слиянию с другим. Джеймс рассказывал о том, как, идя однажды летним вечером по парку и наблюдая за парами влюбленных, он внезапно начал ощущать колоссальное единение с целым миром, с небом, деревьями, цветами и травой - а также с влюбленными. Он в панике прибежал домой и погрузился в книги. Он сказал сам себе, что не имеет права на такое переживание, но, более того, его напугала угроза потери индивидуальности, вовлеченной в подобное слияние "я" с целым миром. Он не знал никакого состояния между радикальной изоляцией в самопогружении и полном растворении во всем сущем. Он боялся оказаться растворенным в Природе, поглощенным ею при необратимой потере своего "я". Однако то, что больше всего его страшило, больше всего к себе и притягивало. Бренная красота, как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, опасна. Если бы подобные индивидуумы смогли принять его совет встретиться с ней, то, не говоря уж об остальном, все стало бы гораздо .проще. Но именно этого они не могут сделать. Изобилие там притягивает в противоположность пустоте здесь. Однако соучастие без потери бытия кажется невозможным, а к тому же недостаточным, так что индивидуум должен быть привязан к своей изоляции - к своей отделенности без спонтанной, прямой связи,- поскольку, поступая так, он привязан к своей индивидуальности. Он стремится к полному союзу. Но самого этого стремления он боится, поскольку это будет означать конец его "я". Он не желает взаимоотношений с обоюдным обогащением и обменом между двумя бытиями, "конгениальными" друг другу. Он не представляет себе диалектических взаимоотношений*. Может же произойти так, что переживание потери собственной изолированной самости будет терпимым при определенных ограниченных ситуациях без чересчур больших тревог. Можно потерять себя, слушая музыку или при квазимистических переживаниях, когда "я" ощущает, что слито с неким "не-я", которое можно назвать "Богом", но необязательно. Однако стремление к побегу от скуки собственного общества сталкивается главным образом с двумя непреодолимыми препятствиями - с тревогой и с чувством вины из-за возникновения такого стремления. Уже было упомянуто в различных контекстах о тревоге, сопутствующей потере индивидуальности при поглощении. Конечно же, один из способов получить от кого-то желаемое, сохраняя контроль за процессом приобретения, это кража. Именно на этой дилемме основываются шизоидные фантазии о воровстве и обворовывании. Если ты украл желаемое у другого, то контролируешь ситуацию; ты не находишься во власти подаренного. Но любая интенция мгновенно ощущается как обоюдоострая. Желание украсть порождает фобии быть обворованным. Фантазия, что получил все ценное, чем обладаешь, украв это, сопровождается контрфантазией, что все пенное, что имеют другие, было украдено у тебя (см. случай Розы в главе 9), и что все, что имеешь, будет в конце концов отобрано - не только то, что имеешь, но и то, чем являешься, собственное "я". Следовательно, обычные шизофреники жалуются на то, что "я" было украдено и на необходимость защиты от этой постоянной опасности. *Платон постулирует, что дружба может существовать только между "конгениальными" бытиями. Однако обсуждение возможности дружбы в "Лисиде" упирается в дилемму: если два бытия ни в чем не "нуждаются", зачем им нуждаться в чем-то со стороны? Именно в этом центральном вопросе -самодостаточен ли он или в чем-то "нуждается"? -шизоидная личность вероятней всего терпит крах. Окончательная печать на самозаключение "я" накладывается чувством собственной вины. У шизоидного индивидуума вина обладает тем же самым парадоксальным свойством, что встречалось в его всесилии и бессилии, его свободе и его рабстве, бытии его "я" кем-то в фантазии и ничем в реальности. По-видимому, существуют различные источники чувства вины внутри бытия индивидуума. В бытии, расколотом на разные "я", нужно понять, какое "я" ощущает вину по поводу чего. Другими словами, у шизоидного индивидуума нет и не может быть непротиворечивого, единого ощущения вины. В основном можно предположить, что одно ощущение вины проистекает из ложного "я", а другой источник находится во внутреннем "я". Однако, если мы назовем любую вину, которой способна обладать система ложного "я", ложной виной, нужно быть осторожным и избегать рассматривания внутреннего "я" как источника "подлинной", или истинной, вины. Здесь я просто хочу подготовить почву для обсуждения этой проблемы в большом объеме на основе клинического материала (см. с. 138). Если есть что-то, во что шизоидный индивидуум, похоже, верит, так это в собственную разрушительность. Он не способен поверить, что может заполнить собственную пустоту, не сведя то, что есть, на нет. Он считает собственную любовь и любовь других такой же разрушительной, как и ненависть. Любовь по отношению к нему пугает его "я"; но его любовь равным образом опасна для кого угодно. Его изолирование происходит не целиком ради собственного "я". Оно также связано с заботой о других. Одна пациентка-шизофреничка не позволяла никому до нее дотрагиваться не потому, что ей причинят боль, а потому, что она могла бы убить их электрическим током. И это просто психоти-ческое выражение того, что шизоидный индивидуум ощущает ежедневно. Он говорит: "Было бы нечестно по отношению к кому-либо, кого я мог бы, полюбить, любить этого человека". Тогда он может лишь уничтожить "у себя В уме" образ кого угодно (или чего угодно), кого (или что) с риском полюбить, из желания охранить другого человека (или вещь) в реальности от уничтожения. Тогда если нечего хотеть, нечему завидовать, то нечего любить, но существует ничто, сводимое на нет им самим. В качестве последнего средства он приступает к убиению своего "я", а это не так просто, как перерезать горло. Он бросается в вихрь небытия для того, чтобы избежать бытия, но к тому же сохранить бытие от самого себя. 6. СИСТЕМА ЛОЖНОГО "Я"* Внутреннее "я" занимается фантазиями и наблюдением. Оно наблюдает за процессами восприятия и действиями. Переживание не сталкивается непосредственно с этим "я" (или, во всяком случае, такова интенция), и поступки индивидуума не являются его самовыражением. Прямые взаимоотношения с миром являются сферой деятельности системы ложного "я". Теперь мы должны изучить характерные черты этой системы. Необходимо уяснить, что данное ниже описание системы ложного "я" стремится быть особо связанным с обсуждаемой проблемой конкретного шизоидного образа бытия в мире. Каждый человек лично включает в себя то, что (неважно, до какой степени и так ли это вообще) он "верен своей истинной природе". В клинической практике, например, истеричная или гипоманиакальная личность обладает своими собственными способами не быть самое собой. Описываемая здесь система ложного "я" существует как дополнение внутреннего "я", занимающегося утверждением своей индивидуальности и свободы с помощью трансцендентирова-ния, невоплощения, и, таким образом, его никогда нельзя ухватить, поймать, указать точно. Его цель - стать чистым субъектом без какой-либо объективной экзистенции. Таким образом, за исключением определенных безопасных моментов, индивидуум стремится рассматривать цельность своей объективной экзистенции как выражение ложного "я". Конечно, как уже указывалось и как более подробно будет продемонстрировано дальше, устанавливаемой сочетанием иидивидуальности-для-других и индивидуальности-для-себя, если он не существует объективно так же, как и субъективно, но имеет только субъективную индивидуальность, индивидуальность-для-себя, он не может быть реальным. *Ложное "я" является одним из способов не быть самим собой. Ниже перечислены несколько наиболее важных исследований в экзистенциалистской традиции, относящихся к понимаю ложного "я" как одного из способов неподлинной жизни: Киркегор. "Болезнь к смерти"; Хайдеггер. "Бытие и время"; обсуждение Сартром "дурной веры" в книге "Бытие и ничто"; Бинсвангер. "Два вида неудавшегося бытия" и "Случай Эллен Вест"; Ролан Кюн. "Феноменология маски". В психоаналитической традиции существуют следующие работы, посвященные данной теме: Дойч. "Некоторые формы эмоциональных расстройств и их отношение к шизофрении"; Фэрберн. "Психоаналитические исследования личности"; Гантрип. "Исследование Фэрберном теории шизоидных реакций"; Уинникотт. "Собрание статей"; Вольберг. ""Пограничный" пациент"; работа Вольфа в книге "Шизофрения в психоаналитической врачебной практике". "Человек без маски" в самом деле встречается весьма редко. Можно даже засомневаться в возможности существования подобного человека. Каждый в какой-то мере носит маску, и существует множество вещей, в которых мы не раскрываем себя полностью. В "обычной" жизни, по-види-мому, едва ли может быть иначе. Однако ложное "я" шизоидного индивидуума отличается в некоторых важных отношениях от маски, носимой "нормальной" личностью, и к тому же от ложного фасада, устанавливаемого истериком. Мы избежим путаницы, если кратко разграничим эти три формы ложного "я". У "нормального" человека большая часть его действий может быть фактически машинальной. Однако такие области фактически машинального поведения не обязательно вторгаются в каждый аспект всего, что он делает, они не абсолютно мешают появлению спонтанного выражения, и они не столь полно "идут наперекор естественной склонности", чтобы индивидуум активно стремился отвергнуть их как чуждые тела, укоренившиеся в его характере. Более того, они не предполагают своей собственной принудительной автономии, так чтобы индивидуум ощущал, что они "живые" или скорее убивают его, а не он живет ими. В любом случае вопрос не встает с такой болезненной силой, чтобы человек должен был атаковать и разрушать эту инородную реальность внутри себя, будто она обладает почти отдельным (личным) существованием. Однако в противоположность этому такие черты, отсутствующие в "нормальной", присутствуют во многом в шизоидной системе ложного "я". Истерик, как правило, отделяет себя от многого, что он делает. Лучшее описание такого метода уклонения в действии, которое я знаю, содержится в главе о "дурной вере" в книге Сартра "Бытие и ничто", где он дае1 блестящий феноменологический отчет о способах притво-ряться самому себе, что тебя нет "в" том, что делаешь,- это форма уклонения от полного личного вовлечения в собственные действия, которую истеричный характер создает в качестве всего образа жизни. Конечно же, понятие "дурной веры" у Сартра гораздо шире, чем это. Истерик стремится достичь удовольствия через свои действия, значимость которых он отрицает. Действия истерика дают ему "выгоду" при получении наслаждения от либидозных и (или) агрессивных желаний, направленных на других людей, в значимости которых признаться себе он не может. Отсюда проистекает прекрасное безразличие, непреднамеренное обособление от вовлеченности в то, что он говорит или делает. Видно, что такое положение весьма отлично от раскола в бытии шизоидного индивидуума. Его ложное "я" не служит средством для осуществления "я" или доставления ему удовольствия. У шизоидного индивидуума "я" может оставаться голодным и алчущим в самом примитивном смысле слова, в то время как ложное "я" может быть явно генитально приспособленным. Однако действия ложного "я" не "доставляют удовольствия" внутреннему "я". Истерик притворяется, что определенные действия, доставляющие большое удовольствие, лишь притворство, или ничего не значат, или не обладают особым смыслом, или что он просто делает то-то и то-то, поскольку его вынуждают, тогда как втайне его собственные желания были осуществлены благодаря и посредством этих самых действий. Ложное "я" шизоидной личности принуждено угождать воле других, оно отчасти автономно и не находится под контролем, оно ощущается как чуждое; нереальность, бессмысленность, бесцельность, пронизывающие его восприятие, мысли, чувства и действия, всеобщая мертвенность не просто являются продуктами вторичной защиты, но представляют собой прямые следствия основополагающей динамической структуры бытия индивидуума. Например, один пациент вспоминал, что в школе обожал математику, но презирал литературу. В школе ставили "Двенадцатую ночь", и мальчики должны были написать сочинение на эту тему. В то время он ощущал, что ненавидит пьесу, но написал о ней прекрасное сочинение, вообразив, чего ожидают от него учителя, и рабски придерживаясь этого. Его сочинение получило награду. "В нем ни единое слово не являлось выражением того, что я чувствовал. Оно было тем, чего, по моим ощущениям, от меня ожидали". Или так он думал в то время. В сущности, как он признался себе позднее, он действительно наслаждался пьесой и действительно ощущал то, что описал в сочинении. Но не смел признаться себе в такой возможности, поскольку это бы ввергло его в неистовый конфликт со всеми ценностями, которые ему прививали, и полностью разрушило его собственное представление о себе самом. Однако это невротический, а не шизоидный случай. Этот пациент продолжал другими способами делать то, чего втайне хотел, в то же время убеждая себя, что делает лишь то, чего хотят другие люди. Таким способом он преуспел в доведении до конца своих желаний, хотя все время имел затруднения с признанием себе в этом. Поэтому невротик может притворяться, что обладает системой ложного "я", поверхностно напоминающей шизоидную, но при ближайшем рассмотрении мы видим, что, в сущности, обстоятельства сильно отличаются. Истерик зачастую начинает с притворства, что его нет в его действиях, в то же время реально актуализируя себя посредством них. Если его пугает такое прозрение перед лицом чересчур сильного чувства вины, его действия затормаживаются, к примеру, он развивает "истерический" паралич, препятствующий выполниться вызывающим вину действиям. В частности, явные примеры шизоидных ложных "я" можно увидеть в случаях Джеймса (с. 147), Дэвида (с. 65) и Питера (см. главу 8). В любой личности система ложного "я" всегда очень сложна и содержит в себе множество противоречий. Мы попытаемся в данной главе сделать утверждения, которые приложимы в целом, но, поступая так, мы должны выстроить картину, рассматривая поочередно один компонент этой системы за другим. Джеймс, как вы помните, сказал, что он не является личностью в своем праве. В своем поведении он позволял себе становиться "вещью" для других людей. Он ощущал, что его мать никогда не признавала его существования. Полагаю, можно заявить, что вполне можно признать существование другой личности в магазине "Вулворт", но совершенно очевидно, что он не это имел в виду. Он ощущал, что она никогда не признавала его свободы и права иметь собственную субъективную жизнь, из которой появлялись бы действия как выражение его собственного автономного и неотъемлемого бытия. Он же, наоборот, являлся просто ее куклой. "Я был просто символом ее реальности". И в итоге он развил свою субъективность внутренне, не смея предоставить ее какому-либо объективному выражению. В его случае такой отказ был не полным, поскольку он мог выражать свое истинное "я" очень ясно и убедительно словами. Он это знал: "Я могу только издавать звуки". Однако едва ли было что-то еще, что делал "он", ибо все его остальные поступки руководились не его волей, но чужой, образовавшейся внутри его собственного бытия; это было отражение инородной реальности воли его матери, действующей теперь из источника внутри его бытия. Конечно, другим впервые всегда является мать, то есть "относящимся по-матерински". Действия такого ложного "я" не обязательно являются имитацией и копией другого, хотя его действия во многом могут становиться олицетворением или карикатурой других личностей. Компонент, который мы хотим выделить в данный момент,- это изначальное угождение намерениям другой личности или ее ожиданиям или тому, что ощущается как намерения или ожидания другой личности. Это обычно ответственно за излишек в человеке "хорошего", за то, что он никогда не делает то, чего ему не велят, никогда не создает "неприятностей", никогда не утверждает и даже не выказывает собственной контрволи. Однако все хорошее делается не из какого-то позитивного желания со стороны индивидуума делать то, что, по словам других, хорошо, а из негативного приспособленчества к стандарту, являющемуся стандартом другого, а не его собственным, и побуждается боязнью того, что может произойти, если он в действительности станет самим собой. Поэтому такое угождение отчасти является выказыванием истинных возможностей человека, но это также и метод сокрытия и сохранения собственных истинных возможностей, которые, однако, рискуют никогда не быть переведенными в актуальность, раз они всецело сосредоточены во внутреннем "я", для которого все возможно в воображении, но ничего не возможно в действительности. Мы сказали, что ложное "я" возникает при угождении намерениям или ожиданиям другого или тому, что воображается как намерения или ожидания другого. Это не обязательно означает, что ложное "я" до абсурдного хорошее. Оно может быть абсурдно плохим. Существенная черта компонента угождения в ложном "я" выражена в заявлении Джеймса о том, что он являлся "реакцией на то, что другие люди говорят о нем". Она состоит в действиях согласно определению другими людьми того, кем он является, вместо перевода в действие собственного определения того, кем или чем он хочет быть. Она состоит в становлении тем, кем другая личность хочет или ожидает, чтобы ты стал, будучи собственным "я" лишь в воображении или в играх перед зеркалом. Поэтому, приспосабливаясь к тому, что он воспринимает или воображает как вещь в глазах другой личности, ложное "я" становится этой вещью. Такая вещь может быть фальшивым грешником точно так же, как и фальшивым святым. Однако у шизоидной личности все ее бытие приспосабливается и угождает совсем не так. Основополагающий раскол в ее бытии проходит по линии расщепления между внешней угодливостью и внутренним отходом от угодливости. Яго притворялся тем, кем он не был, и на самом деле трагедия "Отелло" в целом о том, что означает "казаться одним, а быть другим". Но мы не находим ни в этой пьесе, ни где-то в другом месте у Шекспира решения дилеммы кажимости и бытия, проживаемых тем типом личности, на котором мы здесь сосредоточились. Герои Шекспира "кажутся" для того, чтобы достичь собственных целей. Шизоидный же индивидуум "кажется" потому, что он боится не показаться достигающим того, что в его воображении является целью, которую для него кто-то другой держит в уме. Только в негативном смысле он достигает собственной цели, поскольку такая внешняя угодливость в большой мере есть попытка сохранить себя от полного уничтожения. Но он может "рассердить самого себя", нападая на собственную угодливость (см. ниже с. 102). Наблюдаемое поведение, являющееся выражением ложного "я", зачастую совершенно нормально. Мы видим образцового ребенка, идеального супруга, трудолюбивого служащего. Однако фасад обычно становится более или менее стереотипным, а в стереотипах развиваются причудливые черты. Опять-таки существует множество черт характера, которые можно проследить лишь поодиночке. Одним из аспектов угодливости ложного "я", который наиболее явствен, является страх, подразумеваемый такой угодливостью. Страх здесь очевиден, ибо почему еще будет действовать кто-либо в соответствии не со своими намерениями, а с чужими? Также обязательно присутствует ненависть, ибо какой еще существует адекватный предмет для ненависти, как не то, что угрожает собственному "я"? Однако тревога, которой подвержено "я", препятствует возможности прямого раскрытия его ненависти, за исключением, как мы увидим дальше, случаев психоза. В самом деле, называемое психозом порой является просто снятием завесы с ложного "я", которая служила для установления внешней нормальности поведения, которому, возможно, много лет назад не удалось стать отражением состояния дел в тайном "я". Тут "я" изольет обвинения в гонениях на того человека, которому годами угождало ложное "я". Индивидуум заявит, что этот человек (мать, отец, муж, жена) пытались его убить; или что он или она пытались украсть его "душу" или разум. Что он (она) есть тиран, мучитель, палач, детоубийца и т. п. Для наших целей гораздо важнее распознать тот смысл, при котором такие "заблуждения" истинны, а не рассматривать их как абсурдные. Однако подобная ненависть проявляется еще одним образом, который вполне совместим с душевным здоровьем. У ложного "я" существует склонность предполагать все больше и больше характеристик личности или личностей, на которых основывается его угодливость. Подобное предположение относительно черт характера другой личности может стать ответственно за почти полное олицетворение другого. Ненависть к олицетворению становится очевидна, когда олицетворение начинает превращаться в карикатуру. Олицетворение другого ложным "я" не совсем то же самое, что и его угождение воле другого, поскольку оно может быть прямо противоположно воле другого. Олицетворение может быть обдуманным, как в случае ролей, разыгранных Дэвидом. Но, что было и в случае Дэвида, олицетворение может быть вынужденным. Индивидуум может не осознавать той степени, до которой его действия являются олицетворением кого-то другого. Олицетворение может взять относительно постоянную и непрерывную природу, а может быть временным. В конце концов, разыгрываемая личность может взять больше от образа фантазии, чем от действительного человека, точно так же, как угождение может быть угождением образу фантазии гораздо больше, чем реальному человеку. Олицетворение является формой отождествления, при которой часть индивидуума предполагает свою тождественность личности, которой он не является. При олицетворении не обязательно подразумевается весь исполнитель роли. Обычно это неполное отождествление, ограниченное восприятием характерных черт поведения другой личности: жестов, манер, выразительных средств -в основном, облика и поступков. Олицетворение может быть одним из компонентов в гораздо более полном отождествлении с другим, но одной из его функций, по-видимому, является предотвращение более широкого отождествления с другим (откуда и проистекает более полная потеря собственной индивидуальности). Если сослаться опять на Дэвида, то его поступки с начала жизни были почти полными угождением и приспособлением к действительным желаниям и ожиданиям родителей, то есть он был совершенный, образцовый ребенок,; никогда не создававший неприятностей. Я стал считать подобное описание ранних истоков поведения особо зловещим, когда родители не ощущают в нем ничего неладного, а, наоборот, рассказывают об этом с очевидной гордостью. Вслед за смертью матери, когда ему было десять лет, он начал выказывать обширное отождествление с ней: он одевался перед зеркалом в ее платья и поддерживал в доме отца такой же порядок, как и она, вплоть до штопанья его носков, вязания, шитья, вышивания, подбора штор и обивки для стульев. Хотя это совершенно очевидно для стороннего наблюдателя, ни пациенту, ни его отцу не было ясно, до какой степени он стал своей матерью. К тому же понятно, что, поступая так, юноша угождал воле отца, которая никогда не выражалась прямо и о существовании которой отцу было совершенно неизвестно. Ложное "я" этого школьника стало уже очень сложной системой, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Ему было неизвестно о степени отождествления с матерью, но было известно о вынужденной склонности действовать по-женски и затруднениях при стряхивании с себя роли леди Макбет. Дня сохранения себя от впадения в ту или иную женскую персону он стал обдуманно взращивать другие. Хотя он очень старался выдержать олицетворение нормального школьника, которого бы любили люди (что является простым идеалом угождающего ложного "я"), его ложное "я" теперь было целой системой персон; некоторых "возможных" с общественной точки зрения, других нет, одних вынужденных, других обдуманно разработанных. Но сверх всего этого для олицетворения характера устойчивая тенденция вызывать затруднения при его выдерживании без вторжения некоего тревожащего элемента. В общем, в изначальный образ полной нормальности и приспособленности вкрадывается определенная странность, определенная вынужденная чрезмерность в неожиданных направлениях, что превращает его в карикатуру и вызывает у других определенное беспокойство и неловкость, даже ненависть. Например, в каких-то отношениях Джеймс "пошел в" отца. Тот имел обыкновение спрашивать у людей за столом, достаточно ли им положили, и заставлять их брать еще, даже когда они ясно говорили, что им достаточно. Джеймс в этом отношении "пошел в" отца: он всегда вежливо спрашивал об этом у гостей за столом. Сперва это казалось не более чем великодушной заботой о других. Но его допросы затем стали назойливы и вышли за все допустимые рамки, так что он всем надоедал и вызывал всеобщее смущение. Здесь он принял на себя то, что, по его ощущениям, было агрессивным подтекстом действий отца, проявлял этот подтекст, преувеличив его при своем переложении, ко всеобщему раздражению и насмешкам. В сущности, он вызывал у других чувства, которые испытывал к своему отцу, но был не способен высказать их прямо ему в лицо. Вместо этого он создал то, что было равнозначно сатирическому комментарию своего отца, посредством вынужденной карикатуры на него. У большей части эксцентричности и странности шизоидного поведения именно такая основа. Индивидуум начинает с рабского приспособленчества и угодливости, а заканчивает посредством этого же самого приспособленчества и угодливости, выражая собственную негативную волю и ненависть. Угождение воле других у системы ложного "я" достигает своей крайней степени при автоматическом повиновении, эхопраксии, эхолалии и flexibilitas cerea кататоника. Здесь повиновение, подражание и копирование доводятся до такой чрезмерности, что демонстрируемая гротескная пародия становится скрытым обвинением, выдвигаемым манипулирующему врачу. Гебефреник часто высмеивает и передразнивает людей, которых он ненавидит и боится, так как предпочитает такой единственно доступный способ нападения на них. Это может стать одной из тайных шуток пациента. Наиболее ненавистные стороны личности, являющейся объектом отождествления, выдвигаются вперед, подверженные насмешке, презрению или ненависти посредством олицетворения. Отождествление Дэвида с матерью превратилось в вынужденное олицетворение порочной королевы. Внутреннее, тайное "я" ненавидит характерные черты ложного "я". Оно также боится их, поскольку принятие чуждой индивидуальности всегда переживается как угроза своей собственной. Оно боится поглощения расширенным отождествлением. В какой-то степени система ложного "я", по-видимому, действует аналогично ретикулоэндотелиальной системе, огораживающей и обволакивающей вторгающиеся опасные инородные вещества и, таким образом, не дающей этим чуждым захватчикам распространяться по телу. Но если подобное является защитной функцией, она должна оцениваться как неудачная. Внутреннее "я" не более истинно, чем внешнее. Внутреннее, тайное "я" Дэвида превратилось в контролирующее и манипулирующее средство, которое использовало ложное "я" во многом как куклу, которой он, по своим ощущениям, являлся для матери. То есть тень матери легла как на его внутреннее "я", так и на внешнее. Поучительный аспект этой проблемы иллюстрирует случай, произошедший с двадцатилетней девушкой, которая жаловалась на свою "застенчивость" по причине безобразного лица. На кожу она накладывала слой белой пудры, а на губы -ярко-красную помаду, придавая лицу если уж не безобразный облик, то по крайней мере пугающе неприятный, клоунский, маскоподобный, что решительно не шло на пользу чертам ее лица. В уме она делала это, чтобы скрыть, насколько безобразна она под толстым слоем косметики. При дальнейшем исследовании стало очевидно, что установка девушки по отношению к своему лицу содержала ядро центрального вопроса ее жизни -ее взаимоотношений с матерью. Она имела пристрастие тщательно рассматривать свое лицо в зеркале. Однажды ей на ум пришло, как ненавистно она выглядит. В течение многих лет в глубине ее разума таилась мысль, что у нее лицо матери. Слово "ненавистно" чревато двусмысленностью. Она ненавидела лицо, которое видела в зеркале (материнское). Она к тому же видела, насколько наполнено ненавистью к ней лицо, которое смотрело на нее из зеркала; она, смотрящая в зеркало, отождествлялась с матерью. В этом отношении она была своей матерью, видящей ненависть на лице дочери, то есть глазами матери она видела ненависть к матери на лице в зеркале и смотрела с ненавистью на материнскую ненависть к себе. Ее взаимоотношения с матерью заключались в излишней опеке со стороны матери и излишней зависимости и угодливости с ее стороны. В реальности она не могла вынести ненависти к матери, да и не могла позволить себе допустить существование ненависти к себе у матери. Все, что не могло найти прямого выражения и открытого признания, сконденсировалось в ее теперешнем симптоме. Главный подтекст, по-видимому, состоял в том, что она видела, что ее истинное лицо ненавистно (или ненавидяще). Она ненавидела его за сходство с материнским. Она боялась увиденного. Покрывая лицо косметикой, она как маскировала собственную ненависть, так и совершала суррогатное нападение на материнское лицо. Сходный принцип действовал всю ее остальную жизнь. В ней нормальные для ребенка послушание и вежливость не только превратились в пассивную покорность любому желанию матери, но и стали полным стиранием ее самой и продолжали становиться пародией на все, что ее мать могла сознательно желать от дочери. Она превратила угодливость в средство нападения и показывала всем такую травестию своего истинного "я", которая была как гротескной карикатурой на ее мать, так и передразниванием "безобразного" варианта собственного послушания. Таким образом, ненависть к другой личности сосредотачивается на ее чертах, которые индивидуум выстроил в собственном бытии, и в то же самое время, однако, временное или длительное принятие личности другого является способом не быть самим собой, который, как кажется, предлагает безопасность. Под ма