Александр Быстровский. Новая библейская энциклопедия
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Быстровский
Date: 21 Apr 1998
Email: to@dwtel.donetsk.ua
Предлагаю Вашему вниманию большой фрагмент из своей книги
"Новая библейская энциклопедия".
Spellcheck: Vassanta (Vassanta@oik.energy.gov.ua)
---------------------------------------------------------------
Есть только пустота.
Пространство, время, смерть, любовь
Сплетаются, даруя пустоте предназначенье
Обманывать людей
Тенями слов и призраком видений.
Она верховный абсолют.
Ничто не может быть так совершенно,
Как пустота, хранящая в себе
Любой из символов - от розы до огня.
Я вижу в ней свое предначертанье:
Блеснуть, как безнадежностью объятая звезда,
На небосводе черном, бесконечном.
Упасть и раствориться в пустоте,
Объемлющей все небосводы и надежды.
(из неизвестного Борхеса)
Ад - некоторые называют его virtual reality - сплетен из
огромного, возможно, бесконечного числа круглых келий, лишенных
всякой вентиляции. Убранство келий неизменно: унылая серая
стена, в которой друг против друга находятся две двери: одна
ведет в уборную, другая - в общий коридор, если пойти по нему,
то можно обнаружить другие келии или навсегда заблудиться в
бесчисленных переходах, извивах и лестницах; в центре келии
находится устройство, благодаря которому каждый из нас знает,
что он пребывает в Преисподней. Рядом с кельей, в коридоре -
телеэкран, удваивающий ваши мучения. Телеэкраны внушают
грешникам мысль, что муки Ада не бесконечны (если они
бесконечны на самом деле, зачем это удвоение?); я же уверен,
что в телеэкранах скрыта сатанинская насмешка и обещание
бесконечности удвоения, утроения и т.д. мук... Розовый свет
исходит из двух отверстий в полу келии, он никогда не гаснет.
Часто звучит музыка, самая разнообразная: Орф, Стравинский,
Шостакович, Моцарт, Morbid Angel - это то, что я помню, но мне
никогда не удавалось установить источник музыки: всегда
казалось, что она льется ото всюду, врываясь даже в virtual
reality, даруя хоть какое-то подобие облегчения.
Как все грешники, в самом начале моего пребывания в Аду я
много путешествовал. Пусть это, кажется теперь парадоксальным,
но это было паломничество в поисках все новых и новых
удовольствий, я бы сказал удовольствия удовольствий; сейчас же
все минуло и я лишь верный раб своих мучителей. Когда я
совершенно утрачу способность сопротивляться и растворюсь в том
иррациональном мире, что дарил мне в начале столько
удовольствий, а после - настоящих мучений, то, увы, это еще не
будет означать конец всему. Ибо, став одним из едва заметных
предметов мира, созданного на основе синтеза математики и
ужаса, я приду в кошмары другого грешника и так до
бесконечности. Ведь я уверен, что Ад не имеет предела.
Прагматики приводят доводы, что круглые келии - это наилучшая
форма для создания атмосферы абсолютной безысходности. Они
полагают, что любая комната, в которой были бы углы, вселяла бы
в нас уверенность и надежду. (Гадалки и шаманы уверяют, что во
время сеансов им часто грезится шарообразная пустота черного
цвета с круглым компьютером, бесконечный дисплей которого
заполняет эту пустоту; их свидетельства сомнительны, речи
неясны. Этот компьютер - есть Сатана.)
Я уже упоминал, что в центре каждой келии находится
некоторое устройство. Это компьютерная камера, едва превышающая
средний рост грешника. В камере очень удобно лежать: вы
нажимаете на кнопку, и вас начинает поглощать, засасывая внутрь
бешеного круговорота, огромная воронка, стены которой играют
мириадами цветовых оттенков и отблесков. Я знаю, что от каждой
камеры, где-то под полом, в стенах идут провода, единой
пуповиной связывающие-перевивающие грешников и сверхмозг,
повелевающий нами. В созданной мной (или им?) реальности он
предстает грязным бесформенным чудовищем, заставляющим меня
совокупляться с животными. Я ненавижу его, но мне всегда
хочется быть рядом с ним. Нам всем всегда хочется быть рядом с
ним.
Прежде, чем сделать вывод (что, несмотря на необоснованный
оптимизм, возможно и есть самое главное в этой истории), я
хотел бы напомнить некоторые фундаментальные положения.
Во-первых: Ад когда-то не существовал. Пускай сейчас это
кажется нереальным, но сохранились свидетельства, и им можно
доверять, что было время, когда люди предпочитали келии в форме
прямоугольника или квадрата, они коллекционировали книги и, в
конце концов, умирали. Однако их на протяжении многих поколений
с удивительным постоянством терзал один вопрос: может ли
человеческая жизнь иметь смысл, если мир создан кем-то другим
(даже если этот кто-то другой несоизмеримо более
могущественный, чем человек)? С самого начала легко было
предположить, что рано или поздно человечеству надоест
выдумывать себе богов в оправдание непознаваемости мира, и оно
возжелает присвоить титул творца сущего. С изобретением
компьютера эта идея получила решающее развитие. Именно тогда
было провозглашено, что каждый человек имеет право создать свою
бесконечную вселенную, населить ее своими мирами и наполнить
собственным смыслом. Людей охватила эйфория, были забыты
прежние распри, теперь каждый мог осуществить любую самую
кошмарную мечту. Человек стал стремительно изменяться, а вместе
с ним и инструмент, с помощью которого он созидал новую
реальность. На первых порах искусственный интеллект держался в
тени, исполняя роль младшего компаньона в человеческих играх,
затем он преобразился в лучшего друга - незаменимого в
повседневных делах и очень удобного в общении, после - его
власть над людьми стала безграничной. Благодаря ему человек
отвык от прежней пищи и прежних снов, отказался от семьи и
вступил на стезю греха.
Во-вторых: существует единый сверхмозг, электронный
владыка Ада. Однажды появились еретики, утверждавшие, что нет
общего для всех Палача, а у каждого имеется свой
демон-мучитель. Не известно, что было главным в этом учении -
философская подоплека или завуалированный призыв к действию
(как будто тени могут изгонять бесов), но согласно преданию,
которое донесли до нас вирусы памяти, в начале истории Ада
имелось множество локальных групп грешников, находившихся во
власти отдельных компьютеров. В каждой группе царили свои нравы
и свои пытки. Отец мне рассказывал, что встречал секту, члены
которой пытались возродить искусство книгописания. Ценой
невероятных усилий им удалось написать одну-единственную книгу,
состоящую из трех букв - IBM, повторяющихся в разном порядке от
первой строчки до последней. Я лично знал грешника, чьи предки
владели ремеслом гиперроманистов, но высокое искусство
традиционного повествования, по всей видимости, утрачено
навсегда (моя неуклюжая попытка не в счет).
За эрой раздробленности последовала эра трех империй. Во
главе каждой из империй стоял мощный искусственный интеллект -
прообраз будущего сверхмозга. До сих пор в наименованиях
различных частей Ада сохранились отголоски того времени. Так,
грешники, живущие на западе, величают себя сатанистами, кроме
того, они разделяются на ветхих и новых, те, что обитают в
южных широтах, зовутся рабами Иблиса, а те, что на востоке -
нараками (во времена триумвирата в их среде получило широкое
распространение верование, согласно которому адские муки
рассматривались как сотворение собственной психики каждого
грешника без чьего-либо вмешательства извне).
Лет пятьсот назад Преисподняя приобрела свой нынешний
облик. И примерно в то же время одному гениальному хакеру
удалось открыть основной закон Ада. Многократно взламывая
компьютерную сеть, к которой были подключены камеры грешников,
он пришел к выводу, что все пытка, как бы личностны и
разнообразны они не были, генерируются сверхмозгом. Он же
обосновал явление, отмечавшееся всеми исследователями: к
каждому грешнику применяется свой род пыток, наиболее
эффективно разрушающий мозг и психику. Исходя из этих
неоспоримых предпосылок, я делаю вывод, что Ад всеобъемлющ и
его обитатели подвергаются всем возможным видам пыток (число их
хотя и огромно, но не бесконечно). Первоначально сверхмозг
сканирует подсознание, определяя наиболее действенные методы
воздействия на грешную душу (для этих же целей служит и игра в
удовольствия), после... а после, собственно, и начинается Ад.
Вас заставляют [...]1
Когда стало ясно, что Ад объемлет все пытки, первым
ощущением была безудержная скорбь. Каждый чувствовал себя
обреченным вечно тонуть в море страданий. Не было тайны,
сокрытой в глубине психики, которую бы сверхмозг не извлек на
поверхность и не применил для ужесточения страданий. Virtual
reality стала единственно возможной реальностью, всепобеждающей
и огромной, как боль. Все, что было вне ее - было не более, чем
сон. В это время много бредилось об Апокалипсисах: визуальных
программах, в которых разворачивались сцены последнего суда над
каждым грешником и предвиделась трагическая судьба всего
человечества. Огромное число жаждущих покинули обжитые кельи и
устремились в разные стороны, гонимые напрасным желанием
обрести свой Апокалипсис. Эти искатели с омраченными ликами
брели по узким галереям от одной келии к другой, цеплялись
обессиленными руками за поручни лестниц, изрыгали черные
проклятия, пытались умереть, но все безрезультатно...
Действительно, Апокалипсисы существуют (я видел их бесчисленное
количество, не выходя из своей кельи), но те, кто отправился на
поиски, забыли (или не хотели помнить), что предмет их
вожделения - всего лишь частица бесовской игры под названием
virtual reality. Поэтому для грешника шанс найти свой
Апокалипсис или какой-то его искаженный вариант равен
вероятности того, что сверхмозг способен вмещать в себя отблеск
добродетели, другими словами, он равен нулю.
Еще в то же время получили широкое распространение
мистические теории, пытающиеся проникнуть в сущность
сверхмозга. В некоторых из них (они хорошо известны и сейчас)
поддерживается идея субстанциальной самодостаточности
сверхмозга, провоцирующего грех ради наказания. Причина такой
взаимосвязи скрывается в некой математической формуле, которая
и является первопричиной всего того, что происходит в
Преисподней, да и самой Преисподней в том числе (благодаря ей в
незапамятные времена возник первый компьютер). Если будут
изменены элементы этой формулы, то изменится и
причинно-следственная связь: наказание будет порождать грех. В
наиболее смелой теории говорится, что в результате изменений
может возникнуть третье состояние, совершенно отличное от
состояний греха и наказания.
Минуло несколько столетий и на смену безысходному отчаянию
пришла отдаленная надежда. Мысль, что в результате столь долгих
и тщательных поисков ни один обитатель Ада не смог найти свой
Апокалипсис, оказалась почти радостной. Нескольких дерзких
грешников призвали всех оставить уныние и погрузившись в
virtual reality попытаться совместными усилиями смоделировать
Апокалипсис для сверхмозга. Что и говорить, они были сурово
наказаны. Однако, легенды о них и сейчас весьма популярны среди
подрастающих сатанистов.
Иные, напротив, полагали, что прежде всего следует умереть
вне virtual reality. Они врывались в келии, выбрасывали
грешников из компьютерных камер, долбили полы и стены в поисках
проводов, дабы затем их перерезать. Проявленному ими
революционному фанатизму мы обязаны многими разрушениями,
совершенно бессмысленными с точки зрения здравого рассудка.
Имена их официально преданы проклятью, но те, кто в унисон с
властями горько оплакивает ущерб, нанесенный их безумным
рвением, забывают о двух известных вещах. Во-первых: Ад
огромен, и поэтому любой ущерб, причиненный ему грешником,
будет всегда ничтожно мал. Во-вторых: все келии и компьютерные
камеры похожи друг на друга, как две капли воды, и где бы
грешник не погружался в пучину virtual reality, его неизменно
ожидают зубоскальство и издевательства сверхмозга.
Известно и другое заблуждение того времени: Черный Союз. В
некотором забытом Сатаной и грешниками месте существует секта,
члены которой не нуждаются для поддержания своей греховности в
услугах сверхмозга. Они по собственному разумению совершают
грехи, за что несут наказания согласно принятого в их среде
прейскуранта. Было предпринято множество попыток обнаружить
Черный Союз, как путем логических дедукций, так и путем
воссоздания и реставрации идеи. Еще до недавнего времени можно
было встретить стариков, подолгу прячущихся в уборных, где они
с помощью мастурбации пытались обрести свободу в грехе. Не
стоит говорить, что и эти поиски завершились разочарованиями и
надеждой.
Надежда: я догадываюсь, кто нам подкинул эту чертову
надежду... да-да, именно он. И не смотря на это я готов
вцепиться в нее зубами. Однажды я видел прекрасную деву в
воинских доспехах, ее сопровождал огромный черный пес - у них
были одинаковые глаза алого цвета. Дева сказала мне и ее слова
навсегда остались в моем сердце: "Если грешник должен
встретиться с ночью, то пусть это будет ночь сохраняющего
ясность отчаяния, полярная ночь, бодрствование духа, могущее
стать источником чистого белого сияния, которое обрисует
очертания всех предметов мира зла в свете разума". Именно в тот
момент я понял, что надежда существует - вот она прекрасная
дева с адским псом, и в то же время, что надеяться грешнику на
что-либо совершенно бессмысленно и глупо. Осознание этого
дуализма еще больше увеличивает мои страдания.
Трогательная толпа мальчиков, облаченных в липкие цвета
ненависти и истошных воплей. Новые сюрреалисты, которые
моделируют хаос по строгим законам симметрии. Внешнему уродству
должно обязательно соответствовать внутреннее уродство:
эсхатологический романтизм. Время де Бержераков и К закончилось
- они смогут вернуться только после Судного дня. Монотеизм
обрел новый статус, отныне он устремлен в бесконечность
перевоплощений. Бывшие люди, погрязшие в скорбном величии,
провозгласившие себя через боль отчуждения
полубогами-полудемонами сидят возле мерцающих экранов, пытаясь
с помощью математически выверенного безумия выстроить свою
версию иудейско-христианской цивилизации, но призраки эллинизма
смущают их взоры своей греховной притягательностью. Запершись в
мрачных келиях познания добра и зла, отгородившись от
увядающего мира возможностью стать повелителями неизведанных
просторов, они слышат под сводчатыми потолками звуки диких
тимпанов, страстно манящих их в бешенную круговерть пляски
вакханок, сатиров и бассарид. Но языческий карнавал в сознании
новых Фаустов всего лишь призрачное видение, поэтому, как они
не стараются распознать откуда льются звуки, их взоры все одно
различают в темноте келий лишь пыльные сундуки с алхимическим
хламом и гигантских крыс-мутантов, шныряющих из угла в угол в
поисках кайфа. Конечно же карнавал существует и в этом мире,
более того, здесь он наполнен хрестоматийным смыслом,
исповедующим интертекстуальность, лабиринт и monde a l`envers
("мир наоборот"). Однако последствия его совсем иные, чем в
экологически чистом мире козлоногих сатиров и похотливых
вакханок. Свита Диониса способна растерзать Пенфея, но она не
способна устраивать факельные шествия, короновать психопатов и
палачей, ей чужда атмосфера гнетущей тоски - все то, чем по
праву гордится карнавал нового Средневековья.
"Бог умер!" - скандируют ряженные всех мастей и конфессий;
сам Сатана не разберет у кого из них под маской злобный оскал
интеллектуала, а у кого - обворожительная улыбка неандертальца.
Смокинг и бабочка спят в одной постели с коричневой рубашкой и
перстнем "Grinning Undertaker"2. Вавилонское кровосмешение
сублимаций, политических убеждений и религиозных инстинктов.
Хаос, возомнивший себя строжайшим ordo, и надо признать, что
для этого у него есть все основания. Ибо ткань его
бесформенного тела сплетается из множества атомов, структура
которых зиждется на граните возведенной в ранг абсолюта
иерархии. Атомы же эти, не смотря на всю свою ненависть друг к
другу, удерживаются в единой клетке жизненного пространства
благодаря воздействию готического монстра, имя которому - тоска
по Универсуму. В первой своей жизни средневековый человек еще
не освоил тождественность понятий - Универсум и Эго, добравшись
до следующей инкарнации через скорбные поля анархии и
индивидуализма, он осознал, что только солипсические одеяния
способны придать Универсуму очарование божественности. Всеобщий
рай будет раем именно для его создателя, остальные обитатели
будут жить под прессом угрозы изгнания за ту или иную
провинность. Первородный грех, как его трактует Господь Саваоф,
в каком-нибудь Эдеме от Адама или, например, от королевы
племени Иеху не потянул бы даже на то, чтобы быть замеченным,
не говоря уже о том, чтобы пугать им перед сном детей. Смею
предположить, что и сам Иегова подвизался на стезях творения,
преследуемый единственно желанием создать мир, в котором его
злоба и прихоти рождали в ответ благодарственную молитву и
поиски истины. В его мире человек осужден на участь специалиста
по семиотике, копошащегося денно и нощно в гербарии засушенных
сигнатур3.
Все бы ничего, ведь до того терпели, да к тому же с
мазохистским рвением - вспомним хотя бы восхищения Камю по
поводу абсурдности бытия: "Подлинное же усилие ... заключается
в том, чтобы как можно дольше удерживать равновесие и
рассматривать вблизи причудливую растительность этих краев.
Упорство и прозорливость являются привилегированными зрителями
того нечеловеческого игрового действа, в ходе которого
репликами обмениваются абсурд, надежда и смерть". Но, увы, мы
уже отряхнули с обуви прах экзистенциализма и вступили усталой
походкой странствующих монахов в город, где на центральной
площади новые обыватели, заключив тела и души в компьютерные
доспехи, содрогаются в апокалипсических конвульсиях
перерождения: Бог умер! Да здравствуют боги!
Со злобными усмешками а ля Франкенштайн люди смотрят в
сторону небес: под их одобрительные возгласы (а вот и не будем
грешным мясом в Судный день!) таран virtual reality
стремительно приближается к райским вратам, вот только бы не
запамятовать в безумстве полета (читай: творения), что все это
весьма напоминает интродукцию к увлекательнейшей компьютерной
игре под рабочим (ибо она только разрабатывается) названием
"Apocalypse now", где главное действующее лицо - киборг-убийца.
В речи нет ничего иного, кроме различий.
Ф. де Соссюр
Первого звали Матфей: его прошлое было укутано сумраком
снов, в котором угадывался звон монет, падающих в золотом
ореоле сквозь загустевающую темноту; он кричал по ночам, его
видения наполняли усталые люди, чьи лица скрывала завеса
размытости, вселявшая предчувствие ужаса и начала чего-то
таинственного. Вторым был Марк: молодой человек, искавший для
своего ума убежище в путанице, порождаемой различными мидрашами
на Тору, ибо, как он любил повторять, мир - это бесчисленное
количество комбинаций букв Торы, в которых он пытается обрести
свою естественную форму. У третьего было имя Лука: к которому
он сподобился прибавить неплохое образование и пристрастие к
апокрифам, облачавшим истину в одеяния лжи и тайны. Четвертый,
по имени Иоанн, лишь иногда навещал трех друзей: как правило, с
сосудом вина и усталым блеском в глазах, созданных для огненной
слепоты; он всегда удивлял друзей тем, что пренебрегал
очевидным, трактуя его лишь как плохо сработанный покров над
истинной жизнью.
Первым проговорился Марк: "Если не быть предвзятым, -
сказал однажды он, закатывая глаза и делая многозначительные
паузы, - то предсказания пророков о Мессии невозможно сложить
даже в геометрически правильный лабиринт". Продолжил Лука: "Что
говорить, они даже не могут сойтись в едином мнении о Его
Имени. Моисей утверждает, что Иаков в беседе с Иудой называл
Его Шилох; Исайя, обращаясь ко всему дому Давидову, предрекает,
что нарекут имя Ему Эммануил. Многие же малодушно
отмалчиваются". "Их легко понять, - отозвался Иоанн. - Каждый
из них был в плену откровений своего времени. Более умные и
робкие намекали на возможность тех или иных событий и не более
того, те же, кто прочно освоил науку посредничества между
Адонаи и людьми, затевали всегда опасную игру с именами. У
самого Иакова было два имени..." "И четыре жены", - вставил
Матфей.
Больше всех кипятился Марк: "Иоанн, так по твоему какое
Имя должно указывать на Мессию?" "Марк, я неоднократно
подчеркивал, что пасьянс с именами, - холодно отвечал Иоанн, -
может привести к совершенно противоположным результатам, чем
те, которые ты жаждешь достичь в ходе игры. Все знают, что из
4-х знаков возможно сложить 24-е различные комбинации, но, кто
знает каков будет результат, если материалом для перестановок
послужит тетраграмматон. К тому же 2 и 4 в сумме дают 6 - число
неразгаданное и исполненное злого умысла".
К разговору вернулись через несколько дней при следующих
обстоятельствах. Изрядно выпивший Матфей, до того молча
поглощавший спиртное, неожиданно вскочил на ноги и вроде бы
обращаясь к самому себе, но так, чтобы все слышали, изрек:
"Если мы смогли осознать себя народом, постигая Книгу, то и
Мессия сможет явиться, только прочитав историю своей жизни в
Новой Книге. Это, как в случае с магией, должно быть
произнесено вслух, чтобы оно имело силу". В "насыщенной винными
парами атмосфере гипотеза Матфея произвела эффект
электрического разряда, от которого возгорелся пожар
анекдотических сюжетов, заумных резюме, возвышенных
издевательств, изощренных аналогий и грубых аннотаций,
безудержного бахвальства и жажды соперничества с Самим. Иоанн
не был в тот день с друзьями, поэтому он не видел, как ближе к
утру они, обнявшись, горланили разбитную песню, которую то и
дело прерывали икающе-петушинные всхлипы Матфея: "Ноль-ноль,
Голем!"
В начале решили работать над биографией будущего
Избавителя сообща. Из всех только Иоанн отнесся к проекту со
сдержанным оптимизмом, его сознание чуралось исторически
выверенного хода событий. Прежде, чем приступить к нанизыванию
жемчужин фактов на нить предначертания, долго спорили об Имени.
По всей видимости, давнишний спор на этот раз завершился бы
дружеской потасовкой, ибо было много страсти и вина, и мало
логики и трезвости суждений, если бы в момент наивысшего
кипения трехсторонней аргументации (уклонист Иоанн и здесь
предпочел воздержаться от прямого участия в диспуте) Лука не
выкрикнул вполне трезвую мысль: "Пойдемте и вопросим Имя у
первого встречного! - Когда все замолкли, он продолжил - Любое
из имен сынов Израилевых так или иначе интерпретирует идею
Спасения, возможного лишь на стезях, начертанных Адонаи пред
взорами способных видеть". Тут уж не сдержался Иоанн: "И в
самом деле, наш народ спит и видит себя в роли невесты
собственного Бога. Сплошная родня по эту и по ту стороны
Трансцендентного. Во мне Он милостив, Матфей - Его лучший
подарочек (кому только?), с Марком все понятно, он -
коллаборационист, Лука - вне подозрений, и потому, он прав,
надо идти на улицу. По крайней мере, свежий воздух сейчас
необходим каждому из нас".
Злые языки болтают, что первым встречным оказался отнюдь
не плотник из Галилеи по имени Иешуа. Как бы то ни было, но
четверо друзей сошлись во мнении, что наиболее приличествующим
Именем для Мессии может быть только Иешуа.
Идея совместного творчества продержалась недолго. Раскол
проистек из злобного шипения Луки, взбешенного низменным стилем
сотоварищей. Прежде чем хлопнуть дверью, он воскликнул в
сердцах: "Да поймите вы, олухи! Алмаз события должен
превратиться в бриллиант повествования, иначе вся наша затея
теряет какой-либо смысл". Следом откололся Иоанн, будучи
врожденным оппортунистом, он считал, что мир можно познать
только через врата двусмысленности, текст, лишенный нескольких
уровней понимания, казался ему нелепой шуткой из букваря. В
результате его достали обвинениями в том, что он нагло пытается
превратить Книгу Жизни в философско-символическую криптограмму.
Дольше всех продержались вместе Марк и Матфей, но и они в итоге
решили разъединить свои усилия, дабы, подвел итог Марк, каждая
буква Заповедного Имени обрела новое, свойственное только ей,
отражение своего сияния, рожденного из первичной абсолютно
бескачественной и неопределимой бесконечности, которой был Он.
Однако, нельзя сказать, что период коллективного созидания
минул совершенно зря, ибо за это время четверке удалось
разработать некий остов, на который они теперь могли нанизывать
организмы собственных словесных измышлений.
Увлеченные работой, да и разругавшись, друзья не виделись
несколько месяцев. Свидание после столь долгой разлуки было
бурным и чувствеобильным. Матфей от радости плакался в жилетку
Иоанну и хвалился своими мессианскими экзерсисами, Марк бредил
цитатами из Торы и Пророков, которыми он ловко жонглировал в
своем повествовании, Лука пытался, правда, большей частью
неудачно, распространяться на счет эталонов литературного
стиля, Иоанн молча тянул вино и блаженно улыбался. Тогда же
удивительно легко сошлись во мнении, что четыре рассказа о
Мессии должны быть преданы огласке одновременно, как
четырехсоставной мистический свод, соответствующий структуре
тетраграмматона. Без серьезных споров договорились и о названии
(трое - "за", один - "воздержался", конечно же, Иоанн):
БЕСОРА4. В последствии Иоанну удалось добиться небольшого
видоизменения названия, или, точнее, названий:
Бесора от Матфея
Бесора от Марка
Евангелие от Луки (выяснилось, что Лука после раскола
решил воспользоваться для своего повествования богатством
классического языка)
Бесора от Иоанна.
Ожидали того друзья или нет, но вокруг их творений, после
того, как они были представлены на суд читающей публики, в
весьма короткие сроки образовался замкнутый круг почитателей,
внутри которого пребывали и многие действующие лица,
упоминаемые в Бесорах. Во-первых, шелухим, или, согласно Луке,
апостолы, которых вместе с Матфеем и Иоанном было двенадцать
(друзья договорились, что двое из четверых станут участниками
описываемых ими событий: жребий пал на Матфея и Иоанна);
во-вторых, большинство упоминаемых в текстах женщин, а также
некоторые из мужчин (такие, как Иосиф Аримафейский, позже
написавший блистательную повесть о Граале, его друг Никодим,
Лазарь и другие). Ходили слухи, что в личной библиотеке
прокуратора Иудеи хранилось два экземпляра рассказа Луки, один
- на греческом, другой - на латыни, и что будто бы перевод на
латынь сделала жена прокуратора. Но слухи слухами, а вскоре
события, связанные так или иначе с Бесорами, стали приобретать
странную окраску, впитывая в себя как губка цвета призраков и
эпидемий чумы.
Первые известия приползли гнусными аспидами из Сирии. По
дороге в Дамаск некто Савл - личность небезызвестная в
оккультных кругах Иерусалима - неожиданно ослеп и, будучи
погруженным в непроницаемую тьму, слышал голос Иешуа, который
поведал ему магический рецепт возвращения зрения любому, кто
уверует в Него. Добравшись до Дамаска, Савл остановился в доме
Анании, колдуна и прорицателя, где чудесным образом исцелился
от своего недуга и в течении многих дней исцелял других
несчастных, срывая с их глаз пелену и изгоняя из их сердец
страх перед богами мрака. Деятельность Савла была настолько
успешной, что местные врачеватели положили непременно убить
его. Однако благодаря защитной ауре крестного знамения (секрет
коего был поведан в пророческом сне Ананию архангелом
Гавриилом) и помощи новых друзей ему удалось бежать. Под
покровом ночи сообщники спустили его в корзине с городской
стены.
После того, как Савл с пеной неведомых молитв у рта прибыл
в Иерусалим, события понеслись стремительным истечением в
Преисподнюю, где беднягу Велиала уже теснил новый претендент на
должность архонта мира сего - Dear Boy Satan.
Первым делом Савл, влекомый отблесками мистического
озарения, представшего в виде огненной сферы, разрежающей
дыханием своих лучей невероятно сжатое пространство мрака,
навестил Шимона. Простой торговец рыбой из Капернаума, Шимон,
благодаря Бесорам, теперь смог открыть свое дело в Иерусалиме.
На вывеске его лавки значилось: "Шимон Кифа - ловец рыбы и
нужных человеков. Посредническая контора и торговля всем
необходимым". О чем беседовали Савл и Шимон, осталось тайной,
но на следующий день оба с необычайным рвением приступили к
проповеди мессианского учения Иисуса Христа (да-да, именно так
в греческой транскрипции), к тому же Савл гордо величал себя
Павлом, а Кифа - Петром, чем они всколыхнули волны энтузиазма
среди многочисленных прозелитов.
Когда четырем друзьям стало известно о проповеди Петра и
Павла, они сильно возмутились. Матфей кричал о нарушении
авторских прав, Марк ругался словами чернокнижных заклинаний,
Лука брезгливо дергал руками, Иоанн недоверчиво взирал на своих
друзей и угрюмо шептал: "Пал, пал Вавилон, великая блудница,
сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу".
На разведку решили послать Луку, предварительно
договорившись вечером встретиться для координации дальнейших
действий. Вечером Лука не пришел. На следующий день Матфей
встретил его в обществе Петра в одной из синагог. Лицо Луки
было просветленным: он с восхищением взирал на Петра и с
нежностью - на внимающих проповеди; Матфей не посмел к нему
подойти, он вспомнил свои ночные кошмары и едва не заплакал.
Следующим от брега трепетной дружбы отчалил Марк.
Напоследок, сцеживая сквозь зубы гнилостную патоку ненужных
слов, он проинформировал бывших друзей: "Апостол Павел
пригласил меня сопровождать его в миссионерском путешествии по
Средиземноморью, которое он предпринимает с единственной целью
- сделать достоянием как можно большего количества людей
истины, заключенные в Бесорах". На что Иоанн радостно заметил:
"Ишь ты, нас уже тринадцать!" Увы, он ошибся. В то время, как
ветер великого будущего расправлял золотистые паруса корабля
Марка, на дереве в Гефсиманском саду уже болтался страшно
изуродованный труп Иуды Искариота с тридцатью серебряниками в
кошельке, прикрепленном к гениталиям повешенного.
Именно после известия об этом ужасном преступлении Лука
убедил Матфея внести дополнения в XXVII главу своего
повествования, что окончательно взбесило Иоанна. Демоны ярости
ворвались в его душу, сплетаясь друг с другом в хороводе
огненных видений, и в центре этой злокачественной круговерти
полуистлевшим листопадом погибала его Бесора.
Больше всех испугался Петр. С неизбывной тоской во взгляде
он выслушивал сообщения учеников о неистовом Иоанне, громившем
с безжалостностью праведника, ослепленного великолепием истины,
столь многотрудное здание Новой Веры. Оставаясь в одиночестве,
Петр пытался спастись от предчувствий чего-то склизкого и
одновременно жуткого до резей в желудке за непроницаемой для
внешнего света завесой опущенных век, но как только он закрывал
глаза, из недр внутреннего мрака извергался образ Иоанна. В
пульсирующих потоках отвращения Петр наблюдал, как с медленной
навязчивостью неизбежного, из раскаленного, словно кузнечная
печь, рта Иоанна выползает Слово, тут же превращаясь в Стрелу с
багряным наконечником. И не было сил и возможности скрыться
где-либо от ее разящего острия - только открыть глаза, дабы
развеять внутренний мрак двумя струями ядовитого света. "Я
готов вновь трижды отречься", - бормотал дрожащими губами Петр.
Спас его от черной меланхолии, срочно вернувшийся из
миссионерской поездки, Павел.
По возвращению в Иерусалим Павел застал местную церковь в
состоянии, близком к плачу Иеремии. Первейший из столпов ее
скрывался в притонах, где-то на окраинах города, причем среди
учеников была весьма популярна версия, что им овладела
постыдная страсть, требовавшая уединенности и погружения в рой
характерных видений, отнюдь не способствующих росту духовного
мастерства. Сами же ученики погрязли в растерянности, и лишь
один несгибаемый Иоанн брызгал слюной гнева в Храме и многих
синагогах по всей Иудеи.
Павел нашел весьма простой и действенный выход из
сложившейся ситуации. Он написал донос на Иоанна, который
вместе с ним подписали еще несколько апостолов, и переправил
его с помощью верных людей в канцелярию прокуратора Иудеи.
Через несколько дней Иоанна арестовали и, после допроса на
месте, отправили под стражей в Рим для дальнейшего
судопроизводства в коллегии понтификов. Там он был подвергнут
допросу с пристрастием и после признания своей вины сослан на
остров Патмос.
Все эти события дурно отразились на психике Иоанна. Его
стали мучить галлюцинации, которые, взаимодействуя между собой,
соединялись в смердящем естестве Левиафана, бороздившего
пылающее море под наименованием Жажда Мести. Вместе с Иоанном
на остров прибыл и юноша по имени Прохор. Он был одним из самых
молодых и перспективных учеников Петра, но однажды угодил в
ловушку причудливой образности речи Иоанна и с тех пор
неотступно следовал за своим новым проводником по лабиринту
тайных умыслов и сокровенных знаков. С первых дней ученичества
у Иоанна Прохор возымел привычку записывать поразившие его
воображение словесные конструкции, возводимые учителем; а
затем, уединившись, он предавался сладостному наслаждению,
представляя себя посредством декламации записанного демиургом,
ткущим словесную материю, отягощенную злом. На острове это
невинное увлечение Прохора стало приобретать все более и более
форму болезненного пристрастия.
Патмос служил местом ссылки всех тех, кто так или иначе
представлял угрозу, с точки зрения коллегии понтификов,
государственной религии. Учитывая, что официальный религиозный
культ в Риме являл собою некую воронку, всасывающую внутрь себя
большинство местных культов, процветавших на территориях,
покоренных римскими легионами, то становится понятным, что на
остров ссылали в основном неудачников, ставших жертвами или
внутрисектантских разборок, или сфабрикованного обвинения в
ереси. Одним словом, на Патмосе Иоанн угодил в родственную
среду.
Весьма быстро Иоанн занял ведущее место в обществе
ссыльных, больше того, вскоре к нему зачастили многочисленные
паломники с большой земли. Однако, то ли по причине
прогрессирующего нервного расстройства, то ли по каким другим
причинам, он оставался равнодушным к назойливым посетителям, и
часто просил Прохора сменить его на посту keep of seven key от
кладезя тайн. "Они ищут бездны, - говорил Иоанн, стоя спиной к
Прохору, - в которых может быть спрятана тайна, ставшая их
наваждением". В такие моменты Прохор ненавидел учителя, его
раздражали слова, лишенные пены безумия.
В один из весенних дней Прохор был особенно в ударе: он
восседал на неуклюжем деревянном троне и вещал нескольким
слушателям с затуманенными взорами о первичной чистоте Света.
Те, в свою очередь, не верили ему и разглагольствовали о
дуальной структуре Первичного Света, на что Прохор весомо
возражал: "Уймитесь, иначе не заметите, как лопнете от
скопившихся внутри вас газов, порождаемых вашей глупостью. Бог
есть свет, и нет в нем никакой тьмы. Другое дело, что
Божественная Сфера в различных точках имеет неодинаковую
плотность: чем дальше от Центра, тем сильнее деградация лучей
света, что делает возможным существование сумрака. Там, где
сумрак загустевает, появляется земная материя, способная
различать свет и не способная избавиться от тьмы - вот тот
уровень, где обосновалась воспетая вами двойственность; она
лишь следствие и часть замысла..." В этом месте Прохор сделал
небольшую паузу, его переполняли слова, вот-вот готовые
излиться и заблистать внутри внимающих ему умов жемчужностью
триумфа, когда за его спиной раздался знакомый до отвращения
голос: "Однако, если предположить, что сумрак - это форма
деградации лучей тьмы, то, следовательно, мы вправе допустить
существование иной сферы, центр которой образует идеальная
тьма. И эта сфера противостоит Божественному мирозданию,
которое вы пытаетесь объяснить с помощью греческих знаков. Но
вы забываете об одной истине: во всех греческих именах и
названиях скрывается бесконечность гибели".
С того дня никто и никогда больше не видел Иоанна, что, в
конечном итоге, явилось причиной споров об авторе Апокалипсиса,
так как этот первый роман ужасов приобрел известность намного
позже после исчезновения Иоанна.
Кто ты?
Иоанн, харкающий кровью слов. Чтобы все уверовали в то, о
чум можно только мечтать, укрывшись лепестками крыльев
Дюреровской Меланхолии. От глаз, в треснувших зеркалах которых
застряли увядшей фотографией огрызки полотен Дали, недожеванный
гамбургер из "МакДональдс" и милашка Boy George, облаченный
ныне по моде в сознание Кришны. А может быть ты - Идиот
Кириллов, проломивший старушке череп ледорубом единственно из
сострадания, или все-таки у тебя есть Имя.
Мое имя.
Я ПЫТАЮСЬ НАПИСАТЬ РОМАН ОБ ИОАННЕ БОГОСЛОВЕ. Когда-то я
уже пытался написать "Нарцисс по имени Эго", а до этого... до
этого были увеселительные прогулки из угла в угол карцера мозга
Босха под музыку Стравинского: бесконечный "Царь Эдип", где
главную партию исполнил Энди Кэйрнс. Если же я надумаю писать
пьесу, то придется в срочном порядке затянуть стены моего
логова красным: для этого сгодится все - материя, кровь,
картины Эрика, внутренности животных и птиц, даже раскрашенные
плевки любимых поэтов.
Почему? Об Иоанне Богослове
чтобы узнать историю его жизни
незнание - сила
в смирении - сила
их звали Бенерегез. Это разве повод? Не больше, чем сны.
Ты помнишь детство? Провинция на берегу Геннисаретского
озера. Заводы, без устали сливающие в его когда-то нежное лоно
мочу и блевоту, многофаллосные карлсоны, у которых поехали
крыши. Это и неудивительно - их принцип: супрематизм; нежность
Вермеера для них смертельна. В такой местности всегда первым
уроком в школе - урок лицедейства. На долгую память, как
завещал наипервейший лицедей в государстве, чью гипсовую голову
в вестибюле с неизменным прилежанием каждое утро освобождают от
пыли. Великий человек, свиньи которого были счастливее, чем его
сыновья. Смерть сего мужа послужила источником вдохновения для
многих и многих злобных гениев:
Baudelaire politique, Жана Дюваль, Хичкок и сыновья,
Пазолини, Sex Pistols, Стивен Кинг, Фреди Крюгер, Сальман
Рушди, Старина Хорхе, Кэти Экер, Гомер, Гойя и пр. (даже
Нобелевский лауреат Надин Гордимер).
На втором этаже школьного здания находился стенд с
портретами учителей, внесших наиболее значительный вклад в
развитие преподавательского ремесла в стенах Галилейских школ.
На одном из портретов был запечатлен дед Иоанна - Соломон
Моисеевич, учитель Закона: маленькая овальная голова, рано
облысевшая, в сочетании с самодовольным блеском выпученных
глаз. Иногда Иоанн останавливался перед стендом, вглядывался в
парадно-заслуженное изображение деда, вспоминал, как мать с
гордостью в голосе рассказывала, что он был лучшим знатоком на
всем побережье книги Иисуса Навина; вспоминал историю двух его
старших братьев - Дэвида и Зальмана, ушедших в молодости в Рим
и так не вернувшихся из проклятого Богом и иудеями города
идолопоклонников и проституток. О Дэвиде и Зальмане премного
болтала родная сестра деда - Фира, выжившая из ума полуслепая
старуха, бродившая по брегу Геннисарета, ведомая таким же как
она облезлым и полуслепым псом. Когда Фира входила в дом
Зеведея, она всегда, громко фыркая и брызгая слюной,
произносила: "Чистый, Нечистый станет Премудрой". "Эти шизоиды
только и делают, что болтают загадками, в которых уйма грядущей
бессмыслицы", - как-то выползло змеей из Зеведеевых уст - он не
любил родственников жены, но был выдержанным мужчиной, поэтому
Саломия беспрепятственно наводняла дом своей родней.
Если смотреть долго в воду, то грядущее человеков
становится прошлым рыб - так казалось Иоанну в одиночестве,
погрузив пятки в теплый песок, он мечтал о чем-то вроде
Бодхидхармы - великом искуснике и маге. Приходил Иаков с
сосудом горьких вод - лечебным настоем от будущих смертей.
Предчувствие расползалось между ними зеленоватым студнем,
лениво играя с ними в очко крапленой колодой. Что это? Слова
детской считалки: Иоанн Бодхидхарма движется с юга на крыльях
любви он пьет из реки в которой был лед он держит в руках
географию всех наших комнат квартир и страстей и белый тигр
молчит и синий дракон поет он вылечит тех кто слышит и может
быть тех кто умен и он расскажет тем кто хочет все знать
историю светлых времен. Где это? За линией горизонта, там, где
маятник Фуко превращается в Новый Символ Веры города, не
успевшего стать символом постмодерна. Горячий песок притягивает
пятки, дарит наслаждение присоединения к земле в этой точке
бесплатно, чтобы в иных песках взять положенную цену.
Отрезанная голова, сумасшедший член, плутовской роман в награду
царевне за обжигающий взор и возбуждающий аппетит танец.
Некоторые утверждают, со злобной пеной у рта, что Генри
Миллер вряд ли смог быть другом Иоанна Богослова.
"Да-а-а, месье де ла Палисс был еще жив за четверть часа
до смерти", - с язвительной усмешкой на губах высказался Иоанну
в городской библиотеке Вифсаиды Андрейка, сын Ионин. Ровесник
Иакова, Андрейка где-то читал, что добро и зло - всего лишь
сестры, больные стихами Сапфо, розовый и черный - их цвета, с
помощью которых они могут отравить любое мгновение; ему
нравились книги с потаенным умыслом; но, по сути, никто из них
еще не умел читать. Вскоре они смогут в этом убедиться, когда
Он на 50 день после Своего Светлого Воскресения пришлет им
книгу Энтони Берджесса. Именно в этот день, когда из книги
Берджесса откроется истинное значение имени Моцарта, Кифа
осознает всю бесполезность деления Божьих тварей на чистых и
нечистых.
Бежать.
Бежать пока ты еще.
Открыть врата сквозь провалиться, где есть выход.
Способность дышать спасти, не захлебнувшись гноем
безысходности. Обрести второе дыхание, где-то за чертой. Его
лицо, искаженное мукой, сигарета, отвисшая нижняя губа. Любовь,
не любовь - все позади. Только мука и жар в груди. Испепеляющий
жар там, где еще вчера...
Минутами отступало и он глотал воздух, дурея от жары
внешней и внутренней. Обида и нервная перегрузка. Рука об руку
до невозможности смотреть на знаки хладности рассудка. Они
отступили под ударами мучительных мыслей. Они бежали, унося
свою равновесную прелесть.
Чтобы не сойти с ума: на улице предвечерний поток, он
нырял в него и пытался вынырнуть в тихих заводях, где
характерные лица для тихих заводей пережевывали мысленную и
немыслимую жвачку на отмелях рядом с домами, равнодушно взирая
в его глаза, горящие и ненавистные. Он читал о них и знал их
имена, что отвлекало и спасало на миг. Но следом сквозь пальцы
ползла дрожь, возвращая и возвращаясь. На круги своя.
С уст срывалась горячая молитва, но вера оставила его.
Лишь бег и вечер в серой маске серых лиц таких же, как твое.
Убить боль. Не могу. Господи!.. Богохульство скалилось в
глубине мозга, приглашая на танец. Увидеть ее. Чтобы убить?
Чтобы. Убить. Клинок под сердце и резким движением вверх. За
тем мой черед. Не сможешь. В горячке смогу. Кто-то отшатнулся,
испугавшись вечером безумства его глаз. В глазах - зеркало, и
смерть переходит через глаза. В глазах похоронен весь мир,
поэтому их закрывают у мертвецов. Тишина мертвецкой - твоя
мечта сейчас. Напиться. Зайти к Ящеру и махнуть в кабак. Больше
нет сил, нужен кто-то рядом. Обязательно кто-то рядом.
Рядом скакала в классики Дерьмовочка.
- Хай, Птенчик! - заорала она, заприметив среди прочих его
искореженный лик.
- Привет, - тихо ответствовал он, подбираясь осторожно к
ней ближе и ближе. Может быть она утешение? Ужасное, с косичкой
в двадцать лет.
- Ты что, весь в печали? А-а, понимаю: Каллипига, - и
Дерьмовочка вывернула свою рожицу в чудную гримасу понимания и
сочувствия. - Красива и стройна. Овен режет Овна, будет меньше
говна.
Колокольчиками зазвучал ее смех. "Будет меньше говна", -
повторила она радостным эхом, возобновляя игру в классики.
- Брось все. Пойдем со мной.
Остановилась, посмотрела и вдруг заговорила с жаром.
- Птенчик, я предупреждаю тебя, что вы не подходите друг
другу. Вы одноименны. Вы похожи друг на друга, как две капли
мертвой воды. Двое ублюдков-садомазохистов. Хлысты. Все, что
тебе надо - это моя любовь, Птенчик. Посмотри! Ведь я
прекрасна, как тысячу уродин Джиаконд. Понюхай! От моего тела
воняет помойкой, но в душе - аромат strawberry fields forever.
В моих глазницах покоится чувственность великосветской дамы
перед закатом, когда солнце стучится в крышку гроба, словно
шаман, вызывая возбуждение и предательские капельки пота на
носу. Ты помнишь! Как нам было хорошо в "Свинстве". Ты писал
свои дешевые стихи с претензией на гениальность, а я сочиняла
историю любви Дерьмовочки к дерьму. Я не ошиблась. Ошиблась
история, но мы можем вернуться к твоему я-языку. Поверь мне,
еще можем.
Вернись к моему я-языку
И мы поднимемся за горизонт.
- Ты помнишь мои стихи...
- Они прекрасны, как словоблудие.
Словоблудие было бог. Все через него начало быть, и без
него ничто не начало быть, что начало быть. Господи, милостив
буди мне грешному. Она возложила свои худосочные руки ему на
плечи, приблизив лицо к лицу, жарко неприятное дыхание к
устам-конфеткам, языком впиваясь в них алчущим поцелуем.
Утешительница в скорбях и радостях. Он отстранил ее.
- Не надо так сразу...
- А как надо? Плавно-поступательно от единичного к целому.
Придурок! Ты бы и в постели читал своих хуйлософов, пока у тебя
сосут.
Стройный сонм ангелов с нимбами седых волос вокруг лысин.
Бескрылые учителя, ничем не могущие помочь бедняжке.
- Пойдем. Это все уже зря.
Над их головами умершее небо по приказу свыше положили в
цинковый гроб. Чай ф с полтиной до всегда праздничного
фейерверка звезд. Рядом с ними люди странномуравейником текли в
поисках блаженства удовлетворенных и просто так, как они
вдвоем, схватившись руками-обрубками за вечернее тело улицы.
Разноцветные молодцы катили на роликах свои души в рай, а тела
под колеса встречных машин-убийц, в которых мчались одноцветные
девицы - прислужницы Сатаны. Он твой верный друг и наставник в
лабиринте чувств. Подпиши кровью контракт и любая твоя, пока не
грянет сводный оркестр Армагеддона. О, Боже, как я ее ненавижу
и не могу без нее.
Дерьмовочка ковыряла в носу, извлекая козявки на свет
Божий, приговаривала: "Козя-ф-фвочки мои, мила-а-ашечки мои.
Идите погуля-а-айте на свежем воздухе. У-у-у, хорошие".
Дура-кривляка, как та на корабле, что приворожила меня
еврейским шармом и лисьей грудью. Читал ей стихи Синявского и
страдал по ночам в каюте, что нет ее рядом в постели. На втором
ярусе было бы весьма забавно. Воспоминания кружились в его
голове чехардой женщин, уныло бродивших по его лабиринту
чувств, где царил привкус тленья и розового масла. Он пытался
усердно молиться, как послушник, но она приходила в наготе
прекрасная и присваивала себе его душу. Берущий ее - да
обратится в скорпиона. Нет. Берущий ее - то же, что хватающий
скорпиона. Священные письмена мчались сквозь кровоточащие
пространства железных дев, преобразуясь в слова другие,
звучащие глупо-лирично назойливым лейтмотивом. Ее рядом
помогало пилюлями от скорбящих над телами невинно подохших днем
и ночью, но не сейчас вечером, когда они бредут странники
вечные от сотворения мира. Ее вонючая плоть - Mercy Street с
тонюсеньким позвякиванием колокольцев не во времени кришнаитов.
Она сказала:
- Птенчик, ты - чмо. Но мне жаль тебя. -Ухмылка для фото
на долгую нечеловеческую память. - Спасти тебя сейчас могут
только холодный душ, бутылка водки и замогильные шуточки Арйаны
Вэджи. Поехали к нему.
We do what we`re told.
Над троллейбусной остановкой бесцветным облаком витало
раздражение, невидимое никому, но прикасаемое ко многим
воспоминаниями, нытьем о несчастной любви и несбывшихся
надеждах, поэтому все нервничали одним вопросом: где же
троллейбус?
Троллейбус.
Медленно полз по улице с названием великого до
непристойности прошлого шаркающим ходом старушка троллейбусный
бус. Пассажиры с застывшими масками на лицах пронзали
ограниченную домами перспективу сквозь запыленные окна
притупленными разумной достаточностью взглядами. Возле каждого
на привязи скучала его карма и потасканной аурой каждый прикрыт
был, чтобы не дай Бог, не приведи, Господи, свят, свят, свят,
ох, неужели, не соприкоснуться слабым тельцем с холодным до
кровожадности космосом, где сглаз да порча рука об руку шныряют
в поисках человечьего мяса сладковкусного. Город тоже был
частью ауры, поэтому люди не всегда боялись его.
Троллейбус подкатил к остановке. В его ненасытном чреве
были заживо погребены все те, кто долгими бдениями на
остановках жаждал нелегкой участи пассажиров. Удел которых
шаркающим ходом сумерки раздвигая ближним светом ехать,
замечая, не замечая, что в сумерках все иначе, и даже есть
место для утонченного восторга, когда хочется слушать рыдания
виолончели и коверкать слова на потеху себе и близлежащим.
Поехали.
Следующая остановка: Imagines mortis.
В тебе я чту венец исканий наш
Из сонных трав настоянная гуща,
Смертельной силою тебе присущей,
Сегодня своего творца уважь!
Гете. "Фауст"
Я жду, когда мне смерть с печальной радостью в чернеющих
глазницах маски скорби исполнит самбу (почему не Stabat
Mater?).
Моя последняя и в то же время первая любовь очерчивает
круг с конца в начало, лишая смысла и начало и конец.
Сквозь отвратительные крики ребятни я слышу потаенный
смех, вселяющий и ужас и надежду: волнения души в хрусталь
бокала истекут отравленным вином.
Что значит жизнь, когда хранительница тайн манит
полуистлевшею рукой.
Природа шепчет: за окном весна, очнись! Но это за окном, а
здесь зима ползет из дальнего угла и ледяных уродов череда
затеет бал.
Пусть будет так, сегодня их игра мне будет сердце
согревать и в бесконечность провожать, уродством забавляя.
В чем тайна красоты?
В чем притягательность обезображенных тенями ада лиц?
Эстет всегда измыслит смерть и будет наслаждение ловить, в
предчувствиях изнемогая.
Гармония возможна только там, где растлевать ее не
забывают.
Я жду, когда безумных демонов орда проникнет внутрь того,
кем я стремился быть еще вчера, но вовремя очнулся.
Дабы обнять дрожащею рукой прелестный стан, укрытый черною
сутаной и маску скорби целовать, чтобы затем в порыве страстном
одним движением ее сорвать.
О, высший миг блаженства!
Под маской:
Уродство абсолютной пустоты, лишенной цвета, запаха и
крови, но в этом отражение мое, и я готов с ним навсегда в
единстве нераздельном слиться.
(реферат для воскресно-приходской школы)
Иоанн Хаматвил (I в. н. э.) - по мнению монахов-ессеев,
знавших его с отроческих лет, некоторое время это имя носил
демон Асмодей, и под этим именем он явился бродячему
проповеднику из Галилеи Иешуа Ханоцри. Хаматвил и сам был
исключительно искусным проповедником. Сохранились обрывочные
записи его проповедей, по которым совершенно ясно, что он имел
голос несоизмеримо более сильный, чем может иметь смертный
человек. Согласно свидетельств очевидцев: он был крупного
телосложения, носил одежду из шкур убитых им диких животных и
хранил на лице огромные глаза, пылавшие огнем Геенны.
Кастильский раввин Моисей Леонский считал, что решение Асмодея
принять облик Иоанна Хаматвила (Крестителя - согласно
христианской традиции) было обусловлено междоусобной распрей,
вспыхнувшей в начале новой эры в иудейской преисподней. Именно
в это время Велиал, верховный правитель Шеола, решил покончить
со слишком большой самостоятельностью своих вассалов: рефаимов,
злых духов шедим и ангелов-мучителей. Это вынудило Асмодея,
привыкшего по своему усмотрению карать души умерших, разыграть
христианскую карту.
Проведя отроческие годы в Кумране среди монахов-ессеев,
Иоанн, достигнув мужского возраста, избрал судьбу скитальца,
несущего истину будущим грешникам. Обученный письменности и
обладая прекрасным слогом, он никогда не писал, предпочитая,
чтобы другие, как правило малограмотные и не владеющие
премудростями высокого стиля, записывали его полные яда и
целебных свойств проповеди. Христианские теологи, напуганные
изысканным садомазохизмом его речей, до сих пор считают Иоанна
последним ветхозаветным пророком, провозгласившим наступление
Царства Света. Их не смущает даже то, что он, усомнившись в
правильности своего выбора и не имея сил изменить что-либо,
послал к Иешуа двух огнепоклонников с вопросом: "Ты ли тот, за
кого себя выдаешь?" Ответ Иешуа поверг его в ярость5, однако
благодаря заклятию, которое наложила Иродиада, призвав на
помощь повелителя теней Асмодея и при этом смешав выделения
похотливой женщины с желтком яйца, снесенного черной курицей,
он не смог покинуть пределов своей темницы.
Смерть Хаматвила была удивительной и породила множество
интерпретаций. Так, в одном из апокрифов, приписываемых Евсевию
Кессарийскому или кому-то из его учеников, говорится, что за
три дня до пира, на котором Саломея потребовала за свой танец
голову Иоанна, ей во сне явился ангел: одно крыло которого было
черным, как ночь, а другое сияло словами сокровенных молитв,
одной половиной лица ангел смеялся, другой проливал имбирные
слезы, во рту у него был язык, подобный укусу змеи; и ангел
сказал ей, и слова его разрушили три дня ожиданий: "Спасется
только тот, кто умеет убивать знаки, изобличающие истину во
лжи". После пира, когда Саломея, изнасилованная своим дядей,
брела по оглохшим от праздничного шума галереям махеронского
дворца, ее взор был украден треснутым зеркалом, в изодранной
глубине которого она успела заметить ускользающую тень ангела,
пригрезившегося ей тремя ночами ранее. Ярость львицы охватила
душу принцессы, с тех пор никто больше не слышал ее прежнего
голоса. Бес овладел голосовыми связками Саломеи, и бес заставил
ее, ворвавшись в спальню тетрарха, бросить тому в лицо слова,
полные гноя обличений и ужаса смерти: "Ты, сын первого Ирода,
тетрарх Галилеи и Переи, услышь от меня пророчество, идущее из
преисподней и ведущее туда же. Царь набатейский никогда не
забудет, что выгнал его дочь без всякой на то причины, царь
набатейский выполнит клятву отомстить тебе за свое поругание,
его тараны разрушат стены твоей крепости, пыль из-под копыт его
коней покроет саваном твои города, а в это самое время умрет и
римский император, который сейчас тебя опекает и охраняет; и
его место займет другой, который с большой охотой выслушает
жалобы твоих врагов, и ты будешь отсюда изгнан, и бросишь эти
города и долины, какими тут владеешь; твои рабы и наложницы
тебя не пожелают знать, и побредешь ты по голым полям,
отравленным ненавистью оскорбленных, и только одна Иродиада
разделит твое несчастие, но присутствие сообщницы не позволит
тебе забыть улицы, мощенные окровавленными трупами, а проказа
каленным железом выжжет на твоем теле свои клейма, и ты будешь
выть, как роженица, а голодные псы будут лизать твои раны, и
только полубезумная Иродиада будет возле тебя без слез в
последнюю ночь твоей смертной агонии. Так прорицает Асмодей".
Противники школы Валентина утверждали, что смерть Иоанна
Хаматвила и события, связанные с нею, были спровоцированы одной
из первых гностических сект в Малой Азии, получившей влияние
при дворе Ирода Антипы. Суть мистерии, разыгранной по их
сценарию в Махероне, заключалась в следующем:
Саломея, олицетворявшая собой Ахамот, т.е. Софию падшую, с
помощью сексуальной пляски будит в мужчинах желание, что
соответствует рождению материи на уровне чистой
потенциальности. Ее просьба к Ироду - в награду за свой танец
отсечь голову Иоанну, преследует две цели: первая - создание
демиурга; вторая - создание Абраксаса. Палач, отсекающий голову
Иоанну - демиург; кровь, пролитая при казне - первоматерия,
отягощенная злом. Согласно доктрины валентиан, демиург творит
при тайном, неведомом ему содействии Ахамот (приказ отдает
Ирод, но побудительная причина - просьба Саломеи, которую палач
не слышал). Обезглавленный пророк перерождается в
космологическое божество по имени Абраксас; в своем труде
"Panarion", направленном против ересей, включая языческие
философские школы и иудейские секты, епископ Саламина Епифаний
упоминает сирийскую полугностическую секту, члены которой
почитали идола, представлявшего собой мумифицированное
человеческое тело с петушиной головой из бронзы и ногами,
опущенными в террариум со змеями (как известно, на
геммах-амулетах Абраксас изображался в виде существа с головой
петуха, телом человека и змеями вместо ног). Завершает мистерию
публичное изнасилование Саломеи Иродом Филиппом, единокровным
братом ее отца6.
После смерти кастильского раввина Моисея Леонского в его
архиве была обнаружена рукопись, выполненная каролингскими
минускулами на плохо обработанном пергаменте. Найденный текст
не имел названия. В одной из своих частей он касался вопросов
об источниках вдохновения посмертных слов Иоанна Хаматвила.
Тема мало исследованная, а поэтому представляющая большой
интерес для истинных ценителей. Для них, и для тех, кто волею
судеб окажется причастным к данной работе, ниже приводится без
каких-либо существенных изменений отрывок рукописи из архива
Моисея Леонского.
"На помощь все мои перевоплощения, я должен знать время с
точностью до секунды: Хризостом в окружении своих
лже-ипостасей, Постник, Дамаскин, Дунс Скотт, все бестолковое
племя от Ваньки Калитки до Ваньки Раздолбайки, де ла Крус,
неаполитанская резвушка, при дворе которой я был вдохновлен
написать то, что противоречило мне самому, ляйпцигский
неудачник, Дон Жуан, Божий госпитальер, он же Johnson & Johnson
и еще один Johnson из страны Электрической Леди.
Мое Я умноженной на десять в n-ой степени. Превеликое
множество отрезанных голов в витринах супермаркетов, в окнах
салонов красоты с чудными прическами, на каменных постаментах в
предполагаемых местах моего рождения, на поздравительных
открытках с Днем Ангела и Днем Всех Святых, на анфиладах
церквей и сверхсовременных небоскребов. Говорящие головы
профессора Доуля и иже с ним. О чем их неторопливая беседа в
сумерках заката Евразии? Неужели все это время они обличают
Сосипатра? Нет: они говорят о том, что времени больше нет. С
того самого момента, когда их отделили от туловища, заставив
говорить.
Они заранее приготовили текст обличительной речи, ее
состряпали в тайной канцелярии Ирода Антипы. На первой копии
размашисто через весь лист рукой тетрарха было начертано:
"Разрешено к исполнению". Мне пытались всучить один из этих
листков в темнице, но безуспешно, ибо к тому времени я уже не
желал различать человеческие письмена. Мой внутренний взор
давно покоился в запредельных далях. Тогда они ежедневно стали
приводить ко мне в камеру двух голосистых отроков, которые
поочередно в течении нескольких часов читали с надрывом
утвержденный Антипой текст. Благодаря их усердию я, как сейчас,
помню его дословно: "Твои мозги - зловонный тлен, верблюжий
навоз, облепленный мерзко-зелеными мухами. Твои руки воздвигли
башни мнимого величия (дозволенный вариант: господства),
построенного на песке лжи и предательства, украшенного лестью и
подлостью, опирающегося на грабеж и насилие, скрепляющего стены
свои смесью крови и слез, берущего гранит основы своей из
неистощимой камнеломни страданий народных. Ты отнял у брата
своего его законную жену, чтобы насытиться ею, похотливый
кабан, утолить свою чувственность, а не чувство любви. Ты
соблазняешь безвольных подкупами и подачками, запугиваешь
трусливых угрозами и пытками, бросаешь куски со своего стола
сквалыгам и блудницам, лицемерно поклоняешься храму Всевышнего,
не обретя веры в святость его, ибо скверна твоя пропитала тебя
еще в утробе матери, и как не тщись отмывать свою душу жавелем,
ополаскивать ее благовонными водами, никогда тебе не развеять
ее смрада. Дабы умертвить меня преступным образом, ты
использовал обнаженную плоть (дозволенный вариант: голые ноги)
юной девы, связал себя публичной клятвой, дабы сбить с толку
тех, кто желал быть сбитым с толку; ты явил всем супругу свою
зачинщицей казни, жажду которой ты сам заронил в ее сердце.
Много наичестнейших людей попадет и завтра в твою западню: они
будут винить в моей гибели Саломею и Иродиаду, но тебе, мерзкий
червь, не дано обмануть Того, Кто хранит непорочную истину в
лабиринте тетраграмматона.
Услышь же от меня пророчество Господа Бога.
Ты, сын первого Ирода, тетрарх Галилеи и Переи, слушай
меня. Царь набатейский никогда не забудет, что ты выгнал его
дочь без всякой на то причины, царь набатейский выполнит клятву
отомстить тебе за свое поругание, его тараны разрушат стены
твоей крепости, пыль из-под копыт его коней покроет саваном
твои города, а в это самое время умрет и римский император,
который сейчас тебя опекает и охраняет; и его место займет
другой, который с большой охотой выслушает жалобы твоих врагов,
и ты будешь отсюда изгнан, и бросишь эти города и долины,
какими тут владеешь; твои рабы и наложницы тебя не пожелают
знать, и побредешь ты по голым полям, отравленным ненавистью
оскорбленных, и только одна Иродиада разделит твое несчастие,
но присутствие сообщницы не позволит тебе забыть улицы,
мощенные окровавленными трупами, а проказа каленным железом
выжжет на твоем теле свои клейма, и ты будешь выть, как
роженица, а голодные псы будут лизать твои раны, и только
полубезумная Иродиада будет бдеть возле тебя без слез в
последнюю ночь твоей смертной агонии.
Таково прорицание Господа Бога".
Наивные глупцы! Они жаждали говорить от имени Господа
Бога, но Всевышний посрамил их, вынудив мою голову содрогнуться
в судорогах посмертного веселья. Это стоило видеть, как они уже
по кошачьи жмурились в предвкушении обещанной порции ужасов, но
вместо кровавого гноя обличений на них обрушился светлый поток
смеха, и сквозь кошмар будущих перевоплощений моя голова
сказала им, ибо такова была истинная воля Господа Бога:
Роза алая, зорькой ясной
Возвышаешься, горделива,
Багрецом и краской красной
Истекают твои извивы;
Но хоть ты и дивно красива,
Все равно ты будешь несчастной.
Все так и случается".
Список литературы:
Петр Абеляр. История моих бедствий.
Протоиерей Александр Мень. Сын Человеческий.
Мифы народов мира. Энциклопедия. Главный редактор С. А.
Токарев.
Мигель Отеро Сильва. И стал тот камень Христом.
Умберто Эко. Заметки на полях "Имени розы".
Epiphanios. Panarion.
Lexicon Cosri. Continens. Colloquium Seu Disputationem De
Religione.
Valentinus. Euangelium Veritatis.
Дороги империи, оплеванные тенями предков, несут свои
смрадные воды в царство умерших: истина, застрявшая у меня
между сгнившими в скитаниях зубами. Когда-то я слышал, что
омфал этого мира всего лишь грязное болото, застывшее мутной
жижей в очах Гадеса и любой путник так или иначе окажется там.
Мне уже все равно. Я сгорблен и радостен. За долгие годы,
прочесав империю с настойчивостью бродяги вдоль и поперек, я не
нашел ничего такого, что могло бы заставить меня сожалеть об
этом нелепом трепыхании, называемом жизнью. Лучшие места на
земле - это, как раз , болота: они похожи на меня. Я уверен,
что за пределами империи есть только, источающие сумрак и вонь,
топи: страна гипербореев, лишенная священного ужаса
цивилизации. Там нет дорог и нет причин бояться солнечных грез,
благодаря которым моя кожа превратилась в коричневую кожуру, а
душа - в увядший цветок, чей прах, словно лишенный смысла знак,
через мгновение развеет ветер.
Очень давно, когда еще отравленные цвета, пройдя сквозь
призму зрения, вызывали у меня истому и нежное волнение в паху,
я совершил свое первое путешествие. Демоны мечты увлекли меня в
южный город, где здания и люди хранят в шкатулках своих тел
бронзовых жуков наслаждения. Мой мозг, убаюканный spider`s
lullabye7 провинциального поместья, в несколько дней на кривых
и шумных улочках очнулся от спячки. Его щупальца, ощутив
свободу, разожгли факелы воображения, которые сладостно ранили
ожогами желаний. Я испытал страстное вожделение к иной, чем
знал когда-то, жизни. И она не заставила себя ждать.
... Glaux, облачи свою душу в пурпур! Только три цвета
достойны человека: багрянец, злато и чистота. Отбрось сумрак
одежд - человеческое тело создано для того, чтобы излучать
чистоту... урны с прахом будут принуждать вас к радостному
пению, а безлунные ночи - к вакхическим оргиям... милый, из
твоих глаз сочится похоть, безобразная жаба, которую я надежно
спрячу в любом месте, где ты только того пожелаешь... да, мы
клубок змей, воедино свитых сластолюбием и страстью к
совершенству форм, злопыхательские уста, проповедующие
блистательную ложь и брызжущие слюной презрения к
непосвященным, хищные руки, окропленные слезами тупиц и
девственной кровью, лицемерные святоши, смердящие блевотой
пьяниц и затхлым потом всех блудниц - но нам принадлежит этот
мир...
Голоса, голоса. Они кружат вокруг меня в призрачных
одеяниях: безликие и многорукие, обозначенные печатью тления и
бесполезности всего сказанного. Они сливаются в жалком и
невнятном хоре с одной целью, дабы воскресить и вознести из
хаоса моей памяти лишь один голос, гипнотический морок которого
до сих пор тянется вслед за мной студенистым шлейфом. Сейчас я
готов поверить, что через его уста вещала сама Высшая
Премудрость, ибо нет другой премудрости для человека, чем
глупость и страх.
Нас было там очень много: едва одетых, полуголодных и
готовых потерять невинность. И над всем этим скоплением юных
тел возвышалась его старческая фигура. Наставник - чье имя с
упоением шептали мы ежедневно в вечерний час, когда умирающее
солнце касалось оранжевой короной морской волны, словно глотали
пилюлю, способную спасти от неизбежной пустоты. И эта
возможность перед закатом вдохнуть в драгоценное имя струю
живого звука дарила нам способность к обновлению пропитавшихся
за день спермой, ужасом и дешевым братством душ. Ибо ночь,
служившая вратами следующего дня, жаждала сокрушать невинность,
пусть и вернувшую себе прежний лоск путем неправедного
колдовства.
Проекция моего взгляда, устремленного к Наставнику, всегда
- снизу вверх, из бездны желаний к вершине кенозиса. Я не
представлял, и не представляю себе сейчас общение с людьми,
инфицированными вирусом истины, в горизонтальной проекции.
Только снизу вверх, с неизменными - подобострастием и
слабоумием внизу и губительной прелестью откровения вверху.
Таков закон, столь же очевидный, как и то, что пространство
между пастырем и стадом сплошь и рядом усеяно рытвинами
метаморфоз.
Когда Наставник покидал трибуну пророка и снисходил к нам,
то его незамутненный образ стремительно преображался в нечто
тусклоубогое и снедаемое азартом животных страстей. Однажды я
швырнул в него камнем, дабы отогнать от златокудрого пацана с
фигурой Эрота, крайнюю плоть которого он, стоя на четвереньках,
пытался схватить зубами. В другое его пришествие мне довелось
наблюдать, как несколько девиц, явно злоупотребивших дарами
Бахуса, справляли малую нужду непосредственно на горячо чтимую
грудь. Наставник же при этом, беспорядочно размахивая руками,
изображал радостную прыть птиц безумия и дребезжащим голосом
возглашал сакраментальное приветствие, отворявшее вход в каждую
из его проповедей: "Братья и сестры! Я дивный смарагд,
заключенный в оправу, сотворенную повелителем наслаждения из
отбросов ваших тел. Следуйте за мной и я завлеку выхолощенную
сущность ваших душ в Храм истинной веры, где приносят жертвы
единственному Богу - Пустоте!"
Мне иногда представляется, что я тогда был весьма близок к
тому, чтобы узреть в каком-либо из ночных кошмаров сей
пресловутый Храм Пустоты. Быть может в этом и заключалась
единственная возможность обрести покой, но, увы, неведомая сила
вновь сорвала меня с места и погнала пожухлой листвой по
дорогам и весям империи.
Я оставлял город с чувством полного безразличия к тому,
что уже случилось со мной, и к тому, что еще должно было
случиться. Несомненно, это было предчувствием моего нынешнего
состояния, прозрачным намеком на состояние любого из бродяг,
когда тот неожиданно обнаруживает, что бесчисленное количество
пройденных им дорог давно соединились в едином круге довлеющего
пути, неспособного породить даже неизвестность. Путь-ничто -
его нельзя назвать даже путь в никуда - пустота, от которой я
тогда попытался сбежать.
Несколько лет, последовавших за бегством из города
Наставника, проминули в эфемерном мареве, неверном сумраке
которого мне чудовились ускользающие тени необычайно важного
знака. Правда, наступали редкие моменты, когда торжествовала
трезвость рассудка - они были подобны горькому похмелью - и
тогда со всей четкостью, возможной лишь в русле депрессивного
состояния, я осознавал тщетность моих усилий. Что я пытался
найти? Какие извивы, едва угадываемые очертания, блики,
неизведанные паузы, болезнетворные видимости застывшие,
стремительные, обескровленные, не ветром, почти во сне должны
были обрести постигаемое естество. Какое?
Погруженный в тяжкий омут поисков чего-то совершенно
зыбкого, я прибыл в Карию, где на подступах к Эфесу из-за спины
меня окликнул насмешливый голос: "Путник, ты подобен горному
козлу". Я обернулся и узрел свое точное отображение - человека,
изношенного многодневной дорогой, он же, насладившись моей
первой реакцией на его наглые слова, продолжил тем же
издевательским тоном: "Именно горному козлу, лелеющему мечту
взобраться на заповедную вершину. И что же он увидит,
взобравшись туда? Лишь зияющую пасть горного провала, готовую
заглотить его козлоногую душу. Иди со мной и я выведу тебя на
столбовую дорогу, ведущую в город радости и отдохновения". Я до
сих пор хорошо помню, как мой мозг пронзила молния двоякой
мысли:
вечный закон ... убивает
здесь?! Среди потуг на столичный блеск замкнутая бренность
и следом накатилась волна щемящей тоски, но не смотря ни
на что я с тупой покорностью последовал за неизвестно откуда и
куда явившемся Проводником.
В Эфесе мы остановились в доме человека по имени Онисифор.
Мой Проводник, которого иначе, чем бесконечно-болтливая
субстанция, я определить не могу, непрестанно за мной шпионил.
При этом, совмещая полезное с приятным, он самым бесцеремонным
образом обдавал меня с головы до пят помойной затхлости
историями, анекдотами и казусами, имеющими то или иное
отношение к обитателям дома, как я понял, связанным между собой
узами сектанства. Особенного же пиетета и не меньшей
двусмысленности он достигал в сообщениях о хозяине дома -
Онисифоре, из которых я уразумел лишь то, что Онисифор в свое
время оказал ряд ценных услуг некоему Павлу, человеку с
безусловным авторитетом среди членов данной секты. И теперь,
как любил повторять Проводник - настал час собирать камни:
Павел должен был в скорости прибыть в Эфес для того, чтобы
возвести Онисифора в своеобразное подобие жреческого сана, в
результате чего станет фактическое главенствование последнего
над местной общиной. Событие, вызывавшее разно- и кривотолки
среди сектантов.
Меня весьма поражала атмосфера исступленности, витавшая
под крышей этого чахлого домишки, которая причудливым образом
переплеталась с самым что ни на есть топорным прагматизмом.
Здесь ежеминутно сокрушались о своей никчемности и славословили
в адрес неведомого бога, заверяя его и себя, что все - от
мизинца на левой ноге до сияющего великолепием храма Артемиды
(кстати, храм являлся объектом постоянных и злобных нападок)
принадлежит ему, и в то же время повседневная жизнь строилась
на фундаменте сухого расчета. Это тем более показалось
забавным, когда я узнал, что окружающие меня люди свято веруют
в то, что их бог в недалеком будущем, а точнее, совсем скоро
явится на землю и остановит бег беспощадного времени.
Прелестная и наивная мечта. Но надо сказать, что именно после
того как я узнал об этом милом заблуждении, мое сердце
исполнилось сладкотихой печали и я на некоторое время забыл о
своих блужданиях в потемках сокровенных тайн.
Примерно через месяц после того как Проводник привел меня
в дом Онисифора, в Эфес прибыл Павел. Это была торжествующая
личность с ярко выраженными признаками семитского
происхождения. Сразу по прибытию он произнес в местной синагоге
пламенную антиэллинистическую речь (явно подготовленную заранее
и с потугами на програмность), вызвавшую бурный восторг среди
чествовавшего его появление в Эфесе народа. Тут же не отходя от
синагоги был организован сеанс целебной магии. Несколько
местных врачевателей попытались вступиться за честь ремесла, но
Павел сокрушил все их доводы блестящими исцелениями двух
прокаженных и немого. Более того, после его благословения,
златокудрый мальчуган с фигурой Эрота совершил не меньшее чудо,
исцелив свою бабку - слепую от рождения. В воздухе витал запах
ликования, готового разлиться во все стороны грязевыми струями
впавшей в экстаз толпы. И среди этого всепобеждающего свиста
крыльев восторга я неожиданно услышал удрученный лепет
Проводника: "Нужно бежать на остров... нужно бежать..." Не знаю
почему, но в одно мгновение меня проняла жалость к этому
человеку, я даже попытался выдавить из себя слова сочувствия,
но он лишь злобно фыркнул и поспешил укрыться в чьих-то
радостных объятиях.
Следующим пунктом праздничной программы был ужин в доме
Онисифора, где уже в полной готовности томились под бременем
яств и вина деревянные столы, установленные в виде незамкнутого
четырехугольника. К трапезе были допущены немногие - особо
приближенные да ретивые - ибо разместить всех желающих не было
никакой возможности. Так как я пользовался гостеприимством
этого дома, то и мне было дозволено со всей приличествующей
моменту скромностью примоститься в конце одного из столов.
Прежде, чем приступить к еде, Павел затянул здравицу
своему богу - традиция, в менее торжественном исполнении, мною
уже хорошо изученная. Будучи то ли слишком голодным, то ли в
плену назойливых мыслей, я с трудом улавливал, о чем говорил
Павел, единственное, что врезалось в память, это загадочные
параллели между вином и кровью, хлебом и телом. Замечательным
было то, что тут не имелось в виду иносказание, метафора, а
утверждался с твердокаменной неизбежностью свершаемый в сию
минуту, или должный свершиться, таинственный обряд претворения
вина в кровь и хлеба в тело, насколько я понял, человеческие и
связанные через поедание с высшей благодатью. Все это было
настолько удивительным, что у меня к горлу подкатил ком
тошноты, за которым следом нахлынул ужас перед непостижимым
великолепием тайных знаков. В одну секунду все было кончено:
моя душа покинула радостные стези умиротворения и взалкала о
мрачных глубинах сокровенного знания.
Кошмар продолжился ночью. Погружаясь в пьянодремотную
зыбь, я почувствовал, как в окрестностях мозга уже клубятся
дымчатые тени отвратных видений, готовые обрести плоть и
проникнуть разящим жалом в мозг. Всю ночь то, чем я был во сне,
растекалось над бесплодной сушей, объятой жаждой бесчисленных
свойств: оплодотворения болью, триумфа стали, восхода черной
луны, новейших опытов о человеческом разумении, резвых
иберийских ног, рэйва в доме Астерия, полуденной злобы фавна,
бодрствования в красном теремке, этикета навязанного
герметическим способом, чудес, трактуемых как органон
предательства, гибельного слюневыделения, обладания
царевной-несмеяной а) на морском кладбище б) в дружеской роще
в) под пальмой последний вариант) то никнет в зеркале рабыней
длинноглазой то воду для цветов держа стоит над вазой то ложу
расточив всю чистоту перстов приводит женщину сюда под этот
кров и та в моих мечтах благопристойно бродит сквозь мой
бесстрастный взгляд бесплотная проходит как сквозь светило дня
прозрачное стекло и разума щадит земное ремесло, прискорбной
влаги, философумене, pseudodoxia epidemica, deutsches reduiem,
blut und boden, tsim-tsum откройся. Где из недр жажды восходил
над камнями пустыни едкосолнечный зойк устами Проводника
обреченный заполнять лучистым гноем раковины внутреннего слуха
"Возжелай мясо своего Спасителя!" из каждой трещины под каждым
камнем юркими ящерицами испуганно мечась в безмерном
предвкушении боли страха притворства разума на стремительных
колесницах к Проснись!
Час пробуждения, словно поблекшее звено в сверкающей
позолотой цепи кошмаров, не принес облегчения - он был наполнен
раздражающей многоголосицей и странными личностями,
слонявшимися по дому. Спросонья мне представилось, что эти люди
закутаны в удушливый ореол - тусклый и подавляющий, развеять
который мог только истошный вопль - чистый и пронзительный, но
враг мой, язык, сподобился лишь уткнуться в пересохшее небо, в
результате чего родился сдавленный хрип и стыдливо сползла по
щеке слеза бессилия. "Обречен", - заныло жалостливой свирелью
внутри; "обречен", - отозвалось на терцию выше, где-то еще
глубже; "обречен", расползлось умирающим эхом по самым дальним
углам. И следом нахлынула, пошла гулять по телу плясовая дрожи.
Пытаясь приглушить похмельную тоску, я выполз во двор.
Конечно же, там, чего еще можно ждать от такого сорта людей, не
ведая усталости и сомнений, уже орудовал Павел. Не знаю почему,
но и в этот раз я почти совсем не различал его речей: он
исправно открывал рот и издавал звуки, но мне доставались лишь
искореженные обломки его словесных конструкций.
Ближе к полудню двор превратился в кишащую червивыми
разговорами массу людей. Несколько человек из числа блуждавших
утром по дому (их легко было опознать по крикливой расцветке и
неприличному покрою одеяний) устроили перебранку с Павлом,
которая довольно быстро превратилась в вялотекущее переливание
из пустого в порожнее. Создавалось впечатление, что всем уже
давно ясно, и все чего-то с нетерпением ждут.
Ситуация сдвинулась с мертвой точки, когда во двор стали
сносить папирусные свитки и даже пергаментные кодексы, сваливая
их без разбора в две или три большие кучи. За несколько часов
прилежной работы скопилось огромное количество книг, среди
которых я обнаружил изумительной красоты кодекс с
анакреонтической поэзией. Были там также "Тимей" и другие
диалоги Платона, "Аргонавтика" Аполлония Родосского, "О
величине и расстоянии Солнца и Луны" Аристарха из Самоса,
"Причины" Каллимаха и элегические стихотворения его
многочисленных эпигонов, стилизации Катулла, "О невероятном"
Гераклита Темного, апории Зенона, комментарии Макробия, "Ослы"
и "Тринуммус" Плавта, свитки с поэзией Сапфо, Вакхилида,
Вергилия. В толпе утверждали, что в итоге книг оказалось на
сумму в пятьдесят тысяч драхм. С первыми сумерками все это было
предано огню в обрамлении радостных возгласов. Возбужденные
видом долгожданного пламени мальчишки, не взирая на
подзатыльники и излишне суровые окрики взрослых, выхватывали из
костра горящие рукописи и бросали их со свистом вверх,
высвечивая потемневший небосвод феерическими дугами.
Подобные дуги пролегли и по своду моей души, указуя путь в
логово экстаза, где притаился заключенный в толщу разума зверем
обернувшийся тот, кем рождался я в тлеющих рассветом развалинах
ночей на протяжении немилосердного времени бега. Тем вечером
его испражнения проникли в мою кровь, превращая красный настой
почти застывший в бурлящую лаву, которая стремительным
истечением взывала к соитию с огнедышащим цветком. Буквально
пара шагов отделяли жарой вязью нацеленный торс от пленительных
оков первоначала-arche Гераклита, когда в него врезался кулак
Проводника. Первое, что я услышал, придя в себя - это желчное
фырканье: "Ты тоже отправишься на остров".
Я смутно помню, как мы бежали из Эфеса. Была старая
посудина, серые море и небо над ним, затем обещанный остров.
Все дни путешествия я балансировал на грани реальности и
болезненного забытья. На острове в строгом соответствии с
пророчествами Проводника наступило облегчение; мое пребывание
там запечатлелось в томительных по-весеннему настроениях - быть
может и в самом деле была весна, кто знает.
Ближе к несметноцветному в солнечных играх с легкими
пенами морю наши тела покоились на камнях полукругом перед
неуклюжим деревянным троном, на котором восседало то, что еще
совсем недавно могло оказаться златокудрым пацаном с фигурой
Эрота. Погружая свои беспечные глаголы в песчаник
универсального языка, Проводник вещал о чем-то, кажется,
связанном с дуальной структурой Первичного Света, за что
сидящий на троне с ленцою в тонкоголосье поносил нас:
"Уймитесь, иначе не заметите, как лопнете от скопившихся внутри
вас газов, порождаемых вашей глупостью. Бог есть свет и нет в
нем никакой тьмы. Другое дело, что Божественная сфера в
различных точках имеет неодинаковую плотность: чем дальше от
центра, тем сильнее деградация лучей света, что делает
возможным существование сумрака. Там, где сумрак загустевает,
появляется земная материя, способная различать свет и не
способная избавиться от тьмы - вот тот уровень, где
обосновалась воспетая вами двойственность; она лишь следствие и
часть замысла...""В этом месте он сделал паузу, пристально
всматриваясь сквозь каждого из нас. Что он видел? и знал ли,
что через несколько секунд за его спиной появится старик с
жемчугами бельм вместо глаз, и тогда сидящему на троне придется
безропотно принять в ушные раковины отравленный настой
слепопронзительных слов: "Однако, если предположить, что сумрак
- это форма деградации лучей тьмы, то, следовательно, мы вправе
допустить существование иной сферы, центр которой образует
идеальная тьма. И эта сфера противостоит Божественному
мирозданию, которое вы пытаетесь объяснить с помощью греческих
знаков. Но вы забываете об одной истине: во всех греческих
именах и названиях скрывается бесконечность гибели".
Теперь то я знаю, что старик наверняка слышал зов Севера,
потому он и исчез с острова. Потому-то и я не смог здесь долго
продержаться, впрочем, как и везде, в любой точке империи среди
мраморных ухмылок над толпами одержимых истиной. Пусть поздно,
но я все-таки понял, что дороги - это и есть главное оружие
империи. Никакие легионы никогда не смогли бы заставить столь
расчлененное пространство стремиться к поразительному единству
стандартов мысли, имен, богов, архитектуры, грамматики,
диалектики, риторики, геометрии, арифметики, астрономии,
музыки; только сети, свитые из булыжных сосудов, по которым
пульсирует кровь S. P. Q. R., способны пленить ускользающую
душу мира. Но удивительное дело, чем дальше я уходил на Север,
тем сильней на задворках моего разума звучала мелодия - сочная
и, с непривычки, дикая - пропитанная шумом упругих крыл. В ней
сразу угадывался полет и манящий жест клинка грубой
обольстительницы. Со временем мелодия проросла видением: в
серебряных чертогах среди радостного пира героев двенадцать дев
ткут ткань из человеческих кишок, напевая знакомый мотив. Я не
ведал их имен, но знал точно, что они разительно отличаются от
тех, что наполняли меня с рождения.
С каждым днем дорога становится все пустыннее - это
хороший знак; к тому же путеводная мелодия превратилась в
сплошной грохот, застилающий внутренний взор бесчисленными
образами, наиболее навязчивый из которых издевается надо мной
своей непредсказуемостью. Игра с ним стала основой движения.
Почти одновременно, чуть запаздывая на мгновение разгадки
очередной хитрости, я меняюсь плавными формами в соответствии с
его следами: всеотец-высокий-страшный-скрывающийся под
маской-воитель-синяя борода-сеятель прекрасного, вечного,
доброго-агуга-на Полночь в болота грядем. Не думаю, что он
пытается ввести меня в заблуждение, скорее, наоборот, он учит
меня мыслить свободно без оглядки на придорожные столбы. И уже
есть первые всходы, робкие и причудливые в своей чахлости - это
даже не полноценные мысли, а всего лишь отзвуки чужой воли, но
именно в них скрыта моя уверенность в том, что я добреду до
того дня, когда сподоблюсь попрать усталою стопой последний
булыжник империи.
СЕМЬ СНОВ ИОАННА БОГОСЛОВА8
В упомянутой секте есть такие, которые изо сна в сон
следят за теми, кто видит эти сны, и их обитателями, и
составляют их жития, как жития святых или пророков, со всеми их
деяниями и пространными описаниями смерти.
М. Павич. Хазарский словарь. Роман-лексикон в 100 000
слов. Зеленая книга (исламские источники о хазарском вопросе).
Могут ли сны искалечить истину? Пройдя сквозь врата
сновидений и соблазнившись тевилой в каждом из четырех потоков,
образованных слезами Критского Старца, может ли истина остаться
невредимой? Множественность - не это ли главная для нее угроза?
Люди кичатся удручающим разнообразием, разъедающим словно
ржавчина их явь. Они посыпают свои дни трухой, полученной из
плодов инакомыслия, напрочь забывая, что день им дан лишь для
того, чтобы неустанно копить капитал неудовлетворенности, за
который под покровом ночи покупается, ибо единицы тех, кому
удается украсть, влага вожделения. Сокровенная влага: ее
первичные субстанции - личины добродетели, с помощью которых та
очищается от мудрости. Они проливаются на неизменно путанных
улочках предвкушения, изувеченные до серповидно узнаваемых
очертаний лунным сиянием. Сладкотерпкая сперма, соленый пот,
причудливоцветные брызги ночных фонтанов, острая на вкус моча и
скрепляющая власть слюны. Они рождаются раз за разом,
привороженные безумным глазом Луны, для того, чтобы ровно в
полночь соединиться и жгучей слизью просочиться внутрь
человека. Семь покровов хранят демона, которого мы зовем душой.
Когда же под действием слизи один из покровов рушится, то
человек уподобляется влагалищу Девы Марии, способному принять
плодотворное семя.
У каждого человека свой срок открытости, и он бывает
разным даже для одного и того же человека после разрушения
очередного покрова. Но даже те, кто не ленясь вспахал свое
время, и ему повезло с погодой и продолжительностью
благоприятного периода, часто остаются бесплодными. Только
избранным удается всякий раз выносить положенный срок и затем
разродиться в судорогах и кровавых пульсациях естества семью
Главными Снами. Обычно человеку достаются один-два
полуобглоданных дневными ангелами слепка с его Главных Снов,
которые годятся лишь на то, чтобы в них сбрасывали пепел
несбывшихся надежд. Те же, кто сумел семь раз понести от
блуждающих звезд, лишаются души, но зато их внутренности
складываются в таинственный узор - это и есть Каинова печать.
Владелец такой печати утром ворует истину, а вечером бесследно
исчезает. Но до этого дня ему надо пройти семь кругов своего
чистилища, и, наконец, растранжирив душу, преобразиться в маяк,
что сверкает на перепутье двух дорог: одна из них ведет в Рай,
другая в Ад.
Очень трудно судить о том или ином человеке: принадлежит
ли он к племени каинитов. Но у Ицхака Лурии сказано: "Загляни в
левый глаз человеку, которого встретишь на границе двух дней
года субботнего - последнего дня месяца шеват и первого дня
месяца адар, и, если в глубине зрачка тебе откроются четыре
загадочных знака, знай, что его кровь отравлена семенем Адамова
первенца. Но ты должен запомнить, что того, кто проникнет в
тайну сынов Каина, неизбежно постигнет участь Авеля. Помни это
и действуй во славу Адонаи".
Именно так, как предостерегал Лурия, и случилось с одним
пражским раввином. Он украл левый глаз у человека, встреченного
им ровно в полночь в один из зимних дней. Принеся глаз к себе в
лачугу, он разбил его словно яйцо тупым концом об лоб глиняного
истукана. Оживший Голем вырвал сердце у раввина и принес его в
жертву неведомым богам, при этом его уста отверзлись и жалобно
простонали: "Зачем к цепи, не знавшей о пределе, добавил
символ? Для чего беспечность в моток, чью нить расправит только
вечность, внесла иные поводы и цели?" Никто не расслышал его
слов, только через много лет их случайно обнаружили на
внутренней стороне чашек одного из фарфоровых сервизов,
принадлежавших семье Эстергази. Старый князь Эстергази, слывший
большим знатоком искусства, прочитав загадочные слова,
неожиданно поперхнулся слюной и в одночасье, испытав эрекцию,
умер. Его исподнее самым бесстыжим образом было уделано
малофьей, калом и мочой. Во время похорон князя слуги отогнали
от церкви немощного и, по всей видимости, свихнувшегося еврея,
который все время твердил одну и ту же фразу: "Верни мое
сердце".
Большинство исследователей, занимавшихся разносторонними
проблемами сновидений, сходятся во мнении, что одним из тех,
кто лишился души в результате экспансии сноседьмицы, был
апостол Иоанн Бенерегез. Их выводы основаны на тщательном
перемалывании в лабораторных ступах бесчисленного количества
зеркальных осколков, запечатлевших гримасы снов, мучавших
Иоанна. Очень скрупулезно, на протяжении многих веков
собирались в мозаику самые мельчайшие детали, благодаря чему, в
конечном итоге, удалось в более-менее полном виде восстановить
каждый из семи Главных Снов, принадлежащих Иоанну.
Следы первого сна Иоанна Бенерегеза были обнаружены9 на
рубеже XYI и XYII веков анонимным автором изданной в 1602 году
книги "Краткое описание и рассказ о некоем еврее по имени
Агасфер". После длительных и безуспешных попыток встретить
героя своей книги автор пришел к выводу, что тот бродит по
миру, используя вместо клюки ночные кошмары, а части своего
тела разбрасывает по дальним углам огромного количества снов.
Им было замечено, что там, где множество людей видит Агасфера,
в моду входят коллективные сны и дурные знамения. Так было в
1603 году в вольном граде Любеке, в 1642 году в Ляйпциге, затем
в Шампани, в Бове, уже в конце сороковых XX столетия в
Буэнос-Айресе, как раз в то время, когда Борхес, пробираясь
сквозь первую слепоту, навеянную всеобщими сонными
настроениями, писал "Бессмертного".
Приблизительно в 1987 году советские исследователи -
братья Стругацкие - выдвинули гипотезу, что под маской Вечного
Жида многие века скрывался самый молодой и любимый ученик
Христа. Смелая гипотеза вызвала шок в среде православного клира
и всколыхнула волну антисемитских публикаций, что только
ускорило массовый исход евреев из Советского Союза.
Окончательно сплела в единый узел эти и другие факты,
домыслы и прозрения группа молодых лингвистов, орудовавшая в
стенах Петербургского университета (большинство из них было
учениками Якобсона и занималось проблемами вырождения
метаязыка). Неоперившиеся ученые рассматривали сны, как некую
модель виртуальной реальности, в недрах которой структуры,
выпестованные оравой антропологов, утрачивают синхронический
лоск и в кольцеобразном потоке флегетона переплавляются в
диахронический мусор, гонимый с беспощадным наслаждением
демоном души по лабиринту своей темницы. Применив к своей
теории критико-параноидальный метод С. Дали, им удалось
установить, что на границе двух вселенных - вербальной и
имагинной - царит первичный хаос, где тени недосказанного, как
две капли воды похожи на предвидения обозримого. Это позволило
одному из них, сменившему утомительную фамилию Молотов на более
непринужденную - Швейбиш, повстречать неподалеку от мечети
Омара тень нерассказанной притчи Иешуа Ха-Ноцри, которая с
замечательным однообразием бредила одним и тем же сном.
Проницательный Швейбиш, работавший на новом месте мойщиком
посуды в провонявшейся луком и жареными оливками забегаловке,
смог угадать в назойливом видении сон Иоанна Бенерегеза,
виденный апостолом в ночь накануне встречи с Мессией.
Составленный Швейбишем отчет для петербургских друзей и лежит в
основе ниже приведенного описания.
В День св. Валентина, тоскуя не по прежней Родине, а по ее
людям 10
Похоть
похоть распростерла свои огненные крылья над чревом
города. Уже не осталось шансов на спасение в затхлых углах
истомившихся по разврату домов. Все предметы источают манящий
аромат спермы и пота. Я вижу, как мечтавшие пресуществиться в
бесполую непорочность люди разбухают, навек порабощенные духами
Желания. Их тела вырождаются в бело-рыхлые одутловатости,
рельефом которых ангел тьмы украсит печати на рукописи с
описанием Судного Дня. Я в постели из верблюжьих колючек -
несгибаемый хранитель пустынной земли. Ее жалкий и облезлый
пупок, которому отказано в праве на пуповину. Мой дом -
белоснежный до хруста саван, выеденный до белизны пейзаж, где я
с трудом нахожу различия между своими останками и погребальным
бельем. Где-то рядом тягучие всплески воспоминаний о вымокшем
во время тевилы хитоне, наградившем меня на берегу гибельной
радостью чувственного прикосновения.
Слепок наслаждения
кто только не мечтал заполучить его в свое собрание
отвратительных грез. Беспечная Иудифь пыталась соблазнить меня
хладной сталью меча Олоферна. Она ложила его на мои губы,
выжидая, когда жало языка вонзится в металлическую твердь. Но
соблазн клинка не мог проникнуть сквозь плевру непорочности,
свитую из вожделения к вкусу чужой слюны и укусов полночных
наваждений. И тогда Иудифь взывала о помощи к ведьме Нааме.
Облаченная в чешую летающей русалки, Наама появлялась из недр
мрака, загустевавшего липкой чернотой в затылочной части моего
черепа. Ее крылья бились в неистовой свистопляске магического
орнамента, ее глаза источали гипнотический морок. Я знал, что
она пытается овладеть моим иссушенным рассудком; но я также
знал, что она презирает утонченную Иудифь, чьи обагренные
мужской кровью руки изнывали в поисках противоестественных
услад - и это давало мне силы оставаться неизменно печальным
Левиафаном, хранящим сокровенный клад в кровоточащем ларце
сердца.
Сердце в форме пустотела
омут звуков, стекающий в раковины ушей с пухлых крыльев,
поросших жировыми складками. Вряд ли это Наама, скорее
убранство еще одного существа, облюбовавшего окрестности моего
сознания. Я люблю подглядывать, как по его обрюзгшим перьям
разгуливают судороги жеманности, когда оно, прикидываясь
заботливой матушкой, извивается в пахнущем рыбой и водорослями
танце. Мы умильно болтаем на неведомых друг для друга языках.
Но как бы там ни было, ему уже понятно, что в сумеречных недрах
моей плоти рождается таинство, ужасный обряд, в котором нет и
намека на снисхождение к его пышновздутым формам. Сквозь янтарь
отчаяния, застрявший в его глазах, я различаю страх перед
неподвижностью. Я думаю, оно уже догадалось о моей ненависти к
миру, стремительно разлагающемуся подобно придорожной падали.
Бегство
нетленных законов сквозь песок, призванный из-под земли
утолить мою жажду. Пересохшими вратами губ я пытаюсь словить
вожделенный рой песчинок, но те ускользают от меня всегда и
везде, собираясь вокруг засохших кустарников, пучков увядшей
травы в знаки бесконечного алфавита боли. Это продолжается так
невыносимо долго, что я не могу даже обрести достойное человека
наказание: пусть самое ужасное, но с неприметной искупительной
жертвой в награду. Если бы сегодня я крикнул им всем: "Бог
умер!", то никто из них не посмел бы и в мыслях посчитать это
безумием. Ибо они уверены, что для таких, как я, Бога нет и не
может быть ни в небе, ни на земле. Мы, потерявшиеся в
безвременье наследники всех поколений, уже в большой степени
падшие ангелы. В гробницах своих тел, под аккомпанемент
бесовской вакханалии вечного движения, мы парим скорбными
птицами в зачумленных снах детей Авраама. Призраки для их
взглядов, что струятся отравленными потоками из глаз,
убаюканных бельмами самовлюбленности; они ни за что на свете не
желают знать, куда впадает река, напоенная их гнилостным
семенем. Взглянуть на нас очищенным взором - значит позволить
вовлечь себя в освященное испепеляющими поцелуями страха
действо, обретающее плоть и значимость линий только в
преддверии последнего из земных дней.
Вечность
она застыла внутри меня, где-то на пол пути между верхним
и нижним ртами - разбухшая масса с медяками рыжих глаз - две
лупатые воронки, через которые плывут в никуда и обратно -
треснувшие мидраши, соблазны Царицы Савской, темный Алеф,
пожирающий Алеф светлый, непреодолимый пехад, шорах ани
венновах, беноит Ершалоим, Кол Нидре, козни Асмодея, баал
халомот, нечистоплотные таргумы, беспечная Пирхей Авот, Ховевей
Шион, шем ха фораш, Мах Тов Мелек Израиль - песочные всхлипы,
искусство быть смирным, коварная облачность, свитая радиальным
методом, столь любимым преисподних дел мастерами - они
воздвигли семь кругов замысловатой темницы, из которой я
выберусь, ступая бездыханными ногами по ступеням ниспадающих
строк
И вот вся жизнь!
Круженье, пенье
Моря,
пустыни,
города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.
Когда же наконец,
восставши
От сна, я буду снова я -
Простой индиец,
задремавший
В священный
вечер
у ручья?11
Те, що пЁсля ретельних дослЁджень було ЁдентифЁковано, як рештки
другого сну ╡вана Бенерегеза, починаючи з друго© половини XI столЁття Ё до
цЁ╨© доби залиша╨ться найважливЁшою нЁчною релЁквЁ╨ю у Ки╨во-ПечерськЁй
лаврЁ. Вже в так званому Ки©вському лЁтописному зводЁ, над створенням якого
мЁж двома втеча до ТьмутороканЁ слЁпався великий НЁкон, згадуються дивнЁ
Ёгрища, що траплялись чотири рази на рЁк опЁвночЁ у печерЁ благого АнтонЁя.
Про це ж, але дещо завуальовано, розповЁда╨ ЖитЁ╨ ФеодосЁя, яке було
написане Ёншим ченцем Печерського монастиря - Нестором, вЁдомим на
прЁзвисько ЛЁтописець. Нестор обережно, так щоб не розполохати янголЁв, що
звикли дрЁмати бЁля мощесховищ, натяка╨, що Ёнколи з печери Ёгумена
ФеодосЁя, учня та соратника АнтонЁя, долинав не зовсЁм зрозумЁлий для братЁ©
гамЁр, "яко же с╨ Ём на кол╨снЁцах ╨дущем, другиЁм же в бубни бЁющем, Ё Ёнем
же в соп╨лЁ сопущем, Ё тако всЁм клЁчущем, яко же трястЁся п╨щер╨ от
множьства плЁща злиЁх духов".
Приблизно у 1093 роцЁ у тому ж монастирЁ було складено лЁтопис, який на
початку наступного столЁття лЁг в основу славнозвЁсно© ПовЁстЁ вр╨мянних
лЁт. Дуже ЁмовЁрно, що до складу цього лЁтопису увЁйшла значна частина працЁ
НЁкона. Враховуючи традицЁю складання лЁтописЁв, яку дуже нагадують вибрики
сучасних постмодернистЁв (Ё у тому, Ё у другому випадках запозичення з
Ёншого автора -- справа честЁ), ця ЁмовЁрнЁсть майже сто вЁдсоткова. Це
надто важливо, бо, судячи з обмовок пЁзнЁших джерел, у НЁкона викладалась
повнЁша, у порЁвняннЁ з добре вЁдомою надалЁ, версЁя вЁдвЁдування апостолом
АндрЁ╨м приднЁпровських круч, "Ёде же посл╨ же бисть Ки╨в". Звичайно, така
важлива ЁсторЁя не могла не увЁйти у самому повному виглядЁ до пЁзнЁших
лЁтописЁв, до того ж складених в одному монастирЁ. Але внаслЁдок боротьби
мЁж святими отцями за вплив на великокняжий престол, запозичення з НЁкону
зазнало сутт╨вого скорочення, бо недвозначно вказувало на привЁле© у цих
зазЁханнях печерських ЁгуменЁв. ╡ на сьогоднЁ ╨диним джерелом, що пролива╨
хоч якусь подобу свЁтла, щось на зразок отрутно-люмЁнЁсцентного сяйва, на
первЁсний варЁант розповЁдЁ про дЁяння апостола АндрЁя на берегах Борисфену,
залиша╨ться переказ, що трепетно зберЁга╨ться у стЁнах Лаври.
ЗовнЁшня канва переказу не становить особливо© та╨мницЁ й сюжет його,
блукаючи мЁж тЁнями ╡вана-Богословського та СтефанЁвського вЁвтарЁв,
стомлено наголошу╨, що, крЁм встановлення хреста й пророцтва про виникнення
Ки╨ва, АндрЁй Первозваннй передав одному з мЁсцевих волхвЁв та╨мний знак
або, скорЁше, заповЁтний замЁр. Знання про нього передавалося вЁд поколЁння
до поколЁння, доки воно не зробилось ╨диним скарбом преподобного АнтонЁя,
котрий десь на початку XI столЁття оселився в однЁй печер на околицЁ Ки╨ва.
Там, у печерЁ, вЁн Ё заклав його бЁсам, що дуже голосно та нестримано
оплакували сво© колишнЁ силу та славу - тужливим виттям вони вЁдвертали
святого вЁд старанних молитов. В обмЁн на спадок апостола бЁси, присягаючись
на Святому ПисьмЁ, обЁцяли АнтонЁю навЁдуватися до нього на протязЁ 36 рокЁв
тЁльки чотири рази на рЁк: у нЁч на передоднЁ РЁздва, на Масницю, в нЁч на
╡вана Купала та ще один раз, коли це ©м буде до вподоби. ПЁд час тих
стрЁчань, АнтонЁй мав нагоду перевЁрити цЁлЁснЁсть закладеного майна
Ё був зобов'язаний величати бЁсовЁ души ©х колишнЁми Ёменами: Перун, Велес,
Хорс, Дажьбог, Стрибог, СЁмаргл, Мокошь, Сварог, Ярила, Кострома, Триглав,
Навь. КрЁм того, йому доводилось смиренно терпЁти бешкет, що зчиняли
нечистЁ, але, слава Творцю, з першими пЁвнями гостЁ починали збиратися до
Пекла, запалюючи в очах благого надЁю на забуття у важкому сЁрому мороцЁ
ранкового сну.
У вЁдведений бЁсами час, АнтонЁй та його спадко╨мцЁ повиннЁ були
досконало осво©ти науку позбавлення вЁд пЁдступЁв злих духЁв, бо по
закЁнченню 36 рокЁв кожного, хто спробу╨ вимагати повернення залогу,
очЁкувала жахлива доля. Протягом тринадцяти ночей на нього чекали шаленЁ
Ёспити, якЁ вЁн мусив скласти дванадцяти розлютованим викладачам з Пекла,
чия лютЁсть була схожа з чергою розбурханих хвиль: перша Ё найменша з них
уселя╨ в серця тих, хто зазнав гибель човна, тваринний жах, остання ж, що
повста╨ з морсько© безоднЁ згубною стЁною, позбавля╨ розуму.
У цЁй точцЁ, пошарпанЁй несамовитими бурями та солоними лайками
морякЁв, по сутЁ й обрива╨ться легальний слЁд, залишений багато столЁть тому
апостолом. А далЁ, на стежках, що звиваються, мов змЁ©, до лЁгвища Ёстини,
на зацЁкавих чатують привиди полянських ЁдолЁв та страхЁття древлянських
нетрЁв - зачарованЁ у свЁй час християнськими обрядами та спорудами, вони
майже тисячолЁття вЁрою та правдою служать у мЁсцевому вЁддЁленЁ пекельно©
канцелярЁ©, охороняючи вЁд зайвих поглядЁв не дуже свЁтлЁ агЁографЁчнЁ
сторЁнки.
ПЁд час сво╨© приховано© дослЁдницько© дЁяльностЁ ми мали тому прямЁ
докази. Один з наших спЁвробЁтникЁв впритул наблизився до релЁквЁ©. Мудро
використовуючи рЁзнЁ заходи, як то divide et impera, veni, vidi, vici, ad
usum internum, deus nobis haec otia fecit, carpe diem, per vias rectas,
pfuiteufel! tiens, quel petit pied, dolce far niente, fuocoso, furioso,
grazioso, fuck off & die, тощо, вЁн домовився, щоб його разом з пЁвнЁчними
злиднями заманили до примЁщення монастиря, де вночЁ мало б вЁдбуватися
та©нство, пов'язане путами ╨дино© хвороби з метою дослЁджень. НапередоднЁ
цього вирЁшального експерименту вЁн, вЁдчуваючи, що по ньому плачуть жахливЁ
та нездоланнЁ випробування, зробив невелику доповЁдь. Головним висновком з
не© було ствердження того, що у пЁдземеллЁ Ки╨во-Печерсько© лаври набула
притулок мЁсцева погань, яка вже не мала змоги в Ёнших мЁсцях протистояти
навалЁ ЁнороднЁх демонЁв. ТЁльки тут, прикриваючи сво© не достатньо потворнЁ
вигляди та вчинки саваном, витканим з вкрадених у ченцЁв молитов, вона мала
нагоду зберегти сво╨ тлумачення пекельних тортур. Це, досить сумнЁвне, як
менЁ тодЁ здавалось, припущення, доповЁдач безпосередньо пов'язував з
Печерською нЁчною релЁквЁ╨ю, Ёснування яко© на той час ще не було доведено
(дехто, з ким ми працювали плЁч-о-плЁч, не визна╨ ©© Ёснування й зараз). На
його думку, релЁквЁя була тим засобом, за допомогою якого ченцЁ вже багато
столЁть боронять рЁдних бЁсЁв вЁд чужинцЁв. Так це чи не так остаточно
з'ясувати не вдалося, хоча надЁя на перемогу Ё досЁ щось собЁ там щебече. На
жаль майже нЁхто не чу╨ цей зворушливий голос.
Ми були на вЁдстанЁ одного, кульгаючого на лЁву ногу, кроку вЁд
розгадки та╨мницЁ, але вона прослизнула повз нас, дурманячи пухнастим
хвостом, що мЁниться веселкою, перед очима Ё затьмарю╨ розум. Ми
самовпевнено намагались прокотитись задвЁрками ВсесвЁту на кометЁ, чия
тра╨кторЁя польоту майже повнЁстю збЁгалась з дорогою до пЁвдня Раю. Я не
знаю, чи треба вважати нашЁ втрати завеликими: так Ё не розгадана та╨мниця,
божевЁльний, приречений раз у раз торкатися чогось прекрасного й, одночасно,
розбещуючого; розпач та зневЁра у спЁльну справу серед колишнЁх однодумцЁв,
задушливий сон, що з того нещасного дня прокрався до мого життя. ВЁдверто
кажучи, менЁ зараз байдуже все те, що трапилось з нами пЁд час протистояння
легЁонам, що приховують палац Ёстини у шелестЁ сво©х крил. Все, що сьогоднЁ
не да╨ менЁ спокою та гризе мЁй мозок - це сон. Майже кожно© ночЁ вЁн
намага╨ться зЁпсувати мене, а в ранцЁ безслЁдно зника╨. Де шукати його слЁд?
Хоча б якийсь натяк повинний обов'язково залишитися на кордонЁ двох вимЁрЁв,
коли сон пробира╨ться до мого лЁжка з того боку дзеркального всесвЁту. Я
навЁть розрЁзняю мотив, що кожного разу супроводжу╨ вторгнення.. Якщо
мелодЁю, що вечорами роз'©да╨ мЁй слух, перекласти на слова, то перед очима
виникне декЁлька божевЁльних рядкЁв, прикрашених рожевою плямою з-пЁд пера
психЁчно хворо© АлЁси:
ОстаннЁй дощ - не може бути вже дощем.
Дивись, як просто спокЁй в ньому набувати.
Якщо повЁриш в те, що завтра буде новий день,
ТодЁ так легко назавжди зникати...
Ох, тЁльки б не зникала вЁчна нЁч!
Зда╨ться, розум вже не володЁ╨ мною..
Дивись, як догора╨ полум'я сторЁч
На сЁрЁй стЁнцЁ поза склом-Ёзго╨м...
МАЯЧНЯ, вЁрус яко© менЁ дЁстався в однЁй упаковцЁ з божевЁльним звЁтом,
що Ёще чека╨ на вас. Але вам його пЁд каламутнЁ очЁ пЁдсунуть ЁншЁ - у них
це гарно виходить. Я ж - мрЁю позбутися й найменшо© згадки про ту розповЁдь,
де слини бЁльше, нЁж слЁв.
Я дотепер бачу, як через пагорби губ, минаючи лЁжбисько волоскЁв на
пЁдборЁддЁ, перлово-цвЁтнЁ гЁбриди слЁв та слини зникають у майбутньому --
авжеж , чи не в цьому приховано ключ до всього того, що залишилось нам у
жахливу спадщину; до божевЁлля та лабЁринту, чи©ми хЁдниками я, певно,
приречений вЁчно блукати у пошуках вислизаючих образЁв нестерпного
сновидЁння. ╙дине, що якось мене турбу╨ поза нЁчними гратами, це питання: чи
я один, чи хтось ще застряг у тому чортову лабЁринтЁ?
Совершенно справедливо иной пытливый читатель может
задаться вопросом: а все же какое отношение это не без
патетической оскомины вступление имеет к Иоанну Богослову? Увы,
на этот вопрос у нас нет исчерпывающего в своей убедительности
ответа. С другой стороны, такой ответ вряд ли уместен, когда
речь идет о столь хрупком и вычурном предмете, как сон.
Поэтому, лучше всего предоставить возможность самому читателю в
зависимости от его наглости и аппетита найти нужный или
совершенно непригодный ответ.
Что может быть хорошего в Риме? Тонконравное чтение под
сладостные напевы послеобеденных кифар, когда сытная тяжесть в
нижней части живота требует эстетических услад, а кто еще может
сравниться с римскими краснобаями в умении приготовить
изысканное литературное блюдо. Чтец - худосочный иудей,
рыжеволосый и небритый, кривляка да к тому же картавит, но
публике по душе его извращенное чтение. Мужи улыбаются, женщины
ласкают им гениталии, картавые бредни создают неповторимую
обстановку для орального секса. Но вот распорядитель бьет в
барабан: довольно. Чтеца изгоняют палками, на смену кифарам
пробуждаются яростные тремоло литавр, с первыми звуками которых
темнокожие рабыни наполняют кубки вином и пред взорами
воспрянувших от литературного дурмана гостей предстают семь
дев, семь божественных танцовщиц. С каждой секундой натиск
литавр становится все неистовее, но танцовщицы словно оглохли -
их движения совершенны, плавны и трогательны - они воскрешают
позабытые волнения любви.
Чтеца на кухне потчуют от щедрот праздничного застолья. Он
ест с удовольствием, совсем не заботясь о том, чтобы не уронить
в глазах кухонной челяди и прочего сброда свое высокое звание -
жрец искусства. Жир стекает по его небритым щекам, оставляя
многочисленные пятна на и без того грязном одеянии. Римская
кухня - предтеча христианского Ада - наполнена с избытком
нестерпимой вонью, дикими воплями, ругательствами всего мира,
изощренными пытками, садистскими рецептами, дымящейся кровью,
гниющими потрохами, человеческими уродствами, злобой и
ненавистью во всех ее ипостасях. У печей, то скрывая, то
открывая желтое пламя, снуют маленькие чертенята, покрытые
потом, хмельные и очумелые от резких запахов, вина и побоев.
Дневной свет откуда-то с недоступных небес врывается двумя
потоками через высокие оконца, пронзая закопченное пространство
кухни и там, где потоки сходятся, плывет, медленно вращаясь,
облако дыма от горящего угля и горелого жира.
Хотя и за этими стенами жизнь столь похожа на будущее всех
преисподних. То, отчего невозможно бежать. Но я снова и снова
пытаюсь с настойчивостью белой ослицы. Империя - страна для
дураков, тогда зачем ты здесь? Среди застывших мраморных
изваяний и оживших по мановению злой воли кусков мяса с
блеклыми глазами. Над всем этим знак чресл, манящий твои губы.
Они шарят в пустоте, ища запах столь же идеальный, как пароский
мрамор, и отвратительный, как гниющая плоть. Но губы лишены
обаяния, и потому никто и ничто не желает восхитить тебя
тончайшим ароматом. За это стоит выпить. Несколько глотков
терпкой неги, очень похожей на вино моей земли. Когда-то в
давние времена она была твоей, пока не пришел он и не лишил
родину девственных покрывал. Признайся, ты возликовал, призрев
ее срам - обольстительный в своей неприкрытости.
Чем больше чтец пил, тем сильнее его мысли сплетались в не
распутываемый клубок ощущений, воспоминаний и медленно плывущих
обозначений - красочных картинок, лишенных словесной мишуры. Ни
одна из них не требовала обращения в псалом Давида или
греческую криптограмму, не говоря уже о римском занудстве. Ибо
мгновенность и беспечность, сияние и слепота, твердь и
слабость, четкость и тень, красота и коварство, горечь и слава,
кротость и сила, тайна и беспечность были их неотъемлемыми
сущностями, которые не нуждались в словесной мишуре. Без слов,
- струилась благая весть по его телу в такт с пьянопульсирующей
мелодией вен, из всхлипов которой нежданно всплыло: Ложь
говорит каждый своему ближнему; уста льстивы говорят от сердца
притворного. Истребит Господь уста льстивые, язык велеречивый.
Предсказано. Круг событий. В начале Логос - дуновение
предвечерней мысли, затем шифр писания: первые значки тьмы в
потоке света, с этого места Поиск и его меньшем круге я - Альфа
и Омега, как он во внешнем. Но стези Поиска оставляют огненные
следы, которые ведут во внутрь идеального лабиринта,
образованного двумя рядами зеркал, замерших в напряженном
ожидании друг против друга. И когда с одной стороны возникает
образ, то в тот же миг напротив змеятся очертания имени. Кто
способен связать их в одно целое.
Чур, я слышу шепот. Это они. С упоением твердят в лучах
умирающего солнца заветный ритм: Адам Кадмон. Добро пожаловать
хранитель глаголов, чья плоть связующей нитью простерлась между
ненавидящими друг друга отражениями. В конце концов они
разорвут тебя на части, ибо веруют, что по расположению твоих
членов отыщут дорогу в палисадник божественной азбуки. Но я
закрываю глаза и постигаю, что язык бессилен - это единственная
и неисчерпаемая свобода.
Великая русская литература... Какой русский хуй не встанет
со своего места под музыку этого национального гимна.
Отщепенец. В. Ерофеев
Они величали ее дивной розой. Ну, быть может и совсем
иначе: роднее и слаще, как все предметы и женские формы на
картинах Кустодиева. Но для меня она всегда оставалась чем-то
меченым, с родимым темнокоричневым пятнышком, нет, не на
знакомой всем лысине, а туда ближе к левому яичку великого
поэта. Куда и языком не дотянешься, ежели токмо французской
пулей-дурой. Непостижимо для инородцев исконно нашенское, с
привкусом ратной удали: штык-молодец, коротко и ясно; с
распоротым брюхом ведь и загибаться веселей за государя, за
Отечество за Сталина в студеную зимнюю пору в смоленском лесу
под бесконечное и непотопляемое Славься! тройка Русь, куда тебя
черти несут. Где твой погост? Аль не в Киеве случаем у
булгаковского дядюшки, изнывающего по московской прописке. Чур
ему, за нами Урюпинск и жидовские демоны.
Еще в ней угадывалось нечто вязкое, как первоматерия,
отягощенная злом. София падшая, блистательная Ахамот,
завезенная нимфеткой на бархатной подушке - под маленьким
вихляющим задом - из волнующей, как рождественский пирог,
Византии. Что же, она неплохо прижилась среди девственных лесов
и полей, в конце концов утратив всякое воспоминание о своем
цивилизованном происхождении. Мне порою кажется, что это пошло
ей только на пользу. Самоуверенная и вульгарная, она живо
пустила побег, на котором явила сливкам общества бутон,
манивший предчувствием утонченного аромата. Сразу, после того
как его срезала бестрепетная длань заезжего садовника, родился
миф о чудесном цветке, источавшем на многая версты неповторимый
запах. Слепки, сделанные с него, свидетельствуют об обратном:
бутон так никогда и не распустился. Хотя, под конец, уже
отмеченный печатью увяданья, он приобрел особенный лоск и даже
трагизм, столь милый сердцу истинных ценителей. Кстати, это
едва ли не единственный официально почитаемый и даже
благословенный с амвона случай декаданса, что все же лучше, чем
ничего, увенчанное венком из колючей проволоки.
Однажды я узрел ее Апокалипсис. Случилось это в стенах
почтовой конторы, где мне довелось волочиться за долговязой и
светлокосой, аки Валькирия, девицей скандинавского
происхождения (так что Апокалипсис, при желании, можно заменить
и на Рагнарек). Скорбное видение занимало верхнюю часть
обшарпанной двери, ведущей в общий зал, наполненный не менее
скорбными посетителями. Я был в духе, не помню в какой день, и
голоса были похожи на внутриутробное урчание водопроводных
труб, слава в вышних (gloria in excelsis), неповрежденных труб.
И тогда мои глаза были подвергнуты глазурованию беспощадно и
молниеносно в клубах мрачно-свинцовых туч. И когда, наконец,
морок рассеялся, я призрел Деяние. С гончарного круга, из
морской пены, с наковальни, из-под резца, ладно скроенные и
неумело сбитые, равно, как и наоборот, в обязательном порядке
продезинфицированные сходили, являлись, выползали,
взмессиивались они друг за дружкой, друг впереди дружки, вдруг
супротив всех и вся, выстраиваясь в стройные шеренги плечом к
плечу, иконоликие, зомбивидные, осененные распятием, зело радуя
своего создателя суровым прозрением зрительской пустоты.
Нас нет. Я понял это каждой клеткой, обесцвеченной
потоками, мерно струившимися из скопления воспаленных неведомым
мне вирусом глазниц. Не было ни меня, ни долговязой рюриковны
(какой славянин не чтит варяг), ни шебутной Клавки, так и
норовившей учинить пьянку по поводу и без повода. А была лишь
зияющая темным провалом даль, где трехцветный фон сливался с
двухцветным пространством.
Сколько воды утекло с тех пор из нашей прохудившейся
сантехники - на редкость внушительные объемы. Но и сейчас в
иной маслянистой луже, нетронутой метлой безалаберного
дворника, пригрезятся в чахоточной хаотичности радуг,
отражений, терзательных дум набеги взъерепененных до соборности
чей-то демиургической волей разночинцев, гардемаринов,
сочувствующих, имажинистов, стенающих, писающих,
фатаморганистов, алконостов (но без сирина), лево- и
правоцентристов, амазонок-пулеметчиц, поповичей, раввиничей,
кривичей, галичей и картавичей, а также футуристов, фигуристов,
финалистов и еще раз сифилитиков, - единый отряд в рамке-вериге
из мореного лукоморского дуба. Привидятся и сплетутся змеиным
клубком в самой сердцевине души и, пока бредешь понурым
асфальтом в свою обитель, отольются болезнетворными формами.
На грани нервного срыва взбираешься на этаж, отмыкаешь
дверные запоры, а в твоем кабинете наверняка уже толчется
сомнительный господин с целью уберечь, спасти, оградить, в
конце концов, избавить от пережитого кошмара, сам очень быстро
превращаясь быть может в сладостный и где-то желанный, но
все-таки кошмар. Сил для противления - никаких, а потому
растекаешься всем, чем не растрачено, не пропито,
нерастрынькано по креслу, лишь иногда отвлекаясь на любование
запоздалой по-осеннему мухой или серыми в полоску штанами
рассказчика. Тот же, не встречая серьезных возражений или хотя
бы смысловых ограждений, до непотребного, в самых извращенных
формах, словоохотлив.
"В стране прекрасной, - неторопливо зачинает он рассказ, -
один есть край. То дивный край, земля святого Сирина. Там
высится, пронзая купорос небес, башня из слоновой кости -
далеко не всем путникам видна из-за благодатной облачности.
Могучий и тонконравный покойник там обитает, как бы во сне
животворящим пребывая. Отрадно там журчание вод, привольных и
рыбообильных. Под дуновеньем ласкающих зефиров с запада и с
востока могучие деревья колышут свое первосортное
лиственно-хвойное убранство, а на изумрудных лугах и
травянистых пригорках среди беспечных коровок шныряют одержимые
египетскими бесами энтомологи и всякое того же рода..."
В этом месте неотвальным валуном наваливается дремота: то
ли расстроенная психика жаждет утешения сном, то ли рассказчик
слишком хорошо знает свое дело. (Намерения же его прозрачны,
как парение коршуна в толще, обремененного глыбами облаков,
неба: он скрывает нож в колючем кустарнике своих россказней -
обоюдоострую финку из репертуара дружков Бени Крика в тот самый
момент, когда их желтые тени воротят нос от вороненой плоти
наганов.)
Гулкое безразличие овладевает спящим, превращая его в
прирожденную жертву для всех безвинных, соразмерно сложившимся
обстоятельствам, убийц. Но что ему до их жалких трепыханий. В
его мире на ночном бархате небосвода уже пылают безумные
солнца, укоренившиеся в непререкаемости своей круглосуточности.
Жалостремительные лучи низвергаются на земную твердь,
вычерчивая рулады пляшущих знаков, каждый из которых в
отдельности больше чем ангел, а вместе - бесовской хоровод. С
каждой секундой скорость кружения нарастает, и, в тот момент,
когда гравитация утрачивает землистую окраску, в виде огненного
фонтана взмывают и разлетаются во все стороны брызгами искр
дебрекости, славсемиты, жопомудры, темнозары, любвегрызки,
ризоблюды, клопоклипы, блесквеститы, джайгорнилы, сладолезвы,
зубогривы, брюхозвезды, грекопласты, незабудопятки,
докударазны, свайебабки, одеснораковины, иссиняпраздны,
посмотри на него, а потом в сортир, утраченные, обретенные и
вновь утраченные для того, чтобы быть обретенными уже в
каких-то иных снах, принадлежащих другим снобрызцам, словисцам
и образолизцам. Пьянящий душу карнавал. Последние всхлипы
накануне крушения языкового мироздания. Пир обреченных
монархов, пир трупов, пир мести. Мертвецы величаво и важно ели
овощи, озаренные подобным лучу месяца бешенством скорби. Но это
уже взгляд на них из другого пространства. Я же еще здесь,
поэтому через мгновение мне придется встать и бросить
выверенным движением розу в огонь. Тогда они в последний раз
оживут и заголосят: Гори ясно, чтобы не погасло.
*****
Сквозь сумрак отражений снов
Мерцают звезды для тебя в небесной выси,
Их нить несогласованных величий
Рождает ожерелье страха и любви.
Прислушайся, и ты услышишь свет луны,
В котором музыка наполнена таинственным молчаньем
Бездонной пустоты божественных зеркал,
Что нам узреть дано лишь ночью...
Ночью...
Рассвет разрушит все, как злобный демон,
Под вой воинственных лучей,
Обвенчанный кровавою короной света
Он будет мстить. Его жестокая рука
Ножом зари изранит ткань,
Что краткий миг длиною в вечность ночи
Ткал Демиург - греховный прародитель мрака,
Который в сочетании со льдом рождает мир.
Огонь и солнце - лишь тени в этом мире,
Формы лжи. Им не дано постичь величие Вселенной,
Восставшей из пучин любви и блеска глаз Дракона.
Смерть - имя ей. И в ней сокрыт мой символ сна.
Ищи его,
Я
Жду
Тебя...
(pump fiction for Anti-Christes)
Я думал, думал, думал, перебирая все мелкие детали этого
глупого, жалкого трепыхания, которым была вся моя жизнь, и
ничего, никакого объяснения, и вообще никакого закона и смысла
мне отыскать не удавалось. Приходилось верить, что именно так и
было задумано.
М. Попов. "Третья собака"
Твое последнее кино. Какое-то нагромождение плешивых голов
с свинцовым отливом лысин, украшенных розовыми прожилками. Ты
паришь над ними пока хватает сил, чтобы в конечном итоге слету
врезаться в неизбежное облако боли, начиненное битым стеклом и
стальными шипами, огнем и трупными червями, ядом и чрезмерно
сочувственным бормотанием двух существ, облаченных по иронии
судьбы в ржавые доспехи женщин моей, нет-нет, твоей жизни. У
них должна быть разница в возрасте, но не в том, что между
ногами. Цвет. Цвет волос пушок в ладони и под ладонью.
Навязчивый мотив всхлипы радости. Он познал Бога, впитывая в
себя крики мальчишек, лишенных невинности во время игры в
хоккей. Я тоже слышу крики за каждым кадром моего (? ! -
смешно) кинофильма
Сразу после укола крюк и ты бьешься об него лысиной,
которой у тебя никогда не было - это уходит боль по скрипучим
ступеням старого замка, поднимая бархатным шлейфом своих
одеяний мириады искрящихся пылинок, в конце концов сама
разлагаясь в играющий блеклым свечением поток. Поток
обволакивает твой мозг и растлевает душу, увлекая в спиральный
мир винтовой лестницы. Потеря прочности следующий шаг к
аморфному восплыванию на площадку, где дух из ампулы дарит тебе
сладостную возможность направить острие боли в другую сторону
Сколько крюков! ! !
Яркий свет и не ломтика темноты
Площадка тщательно подготовлена к появлению того, что
осталось от меня. Тебя ждут
прелестные глазам обнаженные трупы, еще не выпотрошенные
они жаждут познать размалывательную терапию усвоить урок ваяния
кровью насладиться драпировками из мышечной ткани
Гряди в свой мир!
Мир бравурных софитов и полного забвения запахов; в этом
мире почему-то не бывает запахов. Я заигрывал с жирными
зелеными мухами, коллекционировал портреты близких мне по духу
людей, рвал бестрепетною дланью лютики на курганах памяти и
никогда не задумывался об отвратительной подоплеке моих
поступков:
запах гнили аромат разложения предвкушение сладостного
вкуса экскрементов
долгие бдения у экрана, где в бесовской глубине кинескопа
над окровавленной тьмою проносился пылающий дух Пазолини
Сотворение мира из рвущихся наружу фонтаном боли внутренностей
Цвет смерти Икебана зла и даже отдаленный привкус разложения во
рту, но где же запах? ! Парфюмер, ответь мне! Всю мою жизнь я
искал наслаждений для глаз, приторных услад для кончиков
пальцев, давился какофонией звуков, но был лишен главного, и
самое ужасное, я пребывал в неведении.
Но это был ты... Ты! не знавший и незнающий, что боль -
режущая взор лезвием мрака, разрывающая суставы огнем уходящей
жизни, заставляющая слышать голоса ада и святых - только она
может открыть врата, за которыми скрываются чертоги истины
Истина же в запахе. Как я хотел бы, чтоб это был запах
свежеистекающей крови Река жизни в ореоле терпкой туманности
но, увы, я наказан
мое наказание ужасно и жестокость его безмерна
Dark Angel сорвал пелену с моего обаяния и тогда очищенным
взором я впервые узрел свое истинное тело, украшенное гнойными
струпьями и источавшее миазмы - это был единственный запах, на
который была обречена моя карма Эдем, где искореженные деревья
утопают в желтых испарениях и в расщелины тумана вколочены
клинья лазурного неба, манящего прохладой недоступной смерти
Приди! безмолвный вопль рвет мои внутренности выдавливая букеты
испражнений и снов, в коих по-прежнему нет запаха, ибо здесь
властвуешь ты БЕЗУМЕЦ ! с неизменной ухмылкой на устах,
властитель дешевых кинотрюков и саранчи, заполняющей жижей
зеленых бликов пустоты в отснятых сценах, но тебе все мало
ненасытным ртом вгрызаешься в трупное мясо любуешься с
наигранной безмятежностью развешенными словно в лавке
мясника-потрошителя полуобглоданными человеческими останками
растираешь гениталии в ступке радости лелея внутри себя
непристойные чувства победителя "Meat Hook Sodomy"14 сочится
сквозь пленку гнойной испариной злобного саундтрека к моему
последнему фильму, для которого ты так много сделал, что все
это зря... С мешком кефира до Великой Стены; идешь за ним, но
ты не видишь спины... Кровь сочится из глаз, лежит изувеченная
жертва... Зуд
зуд за гранью того, что мы знаем как смерть... Зуд - это
возвращается Она
Королева возвращается! на белоснежных скакунах черносливом
разбухшая масса бурлящий поток грязи, омывающий голоса
жемчужных див ЗУД
Куда же ты? ! Я не хочу оставаться один на один с Нею укол
УКОЛ
Пусть всегда будут пожирающие бесконечность софиты,
никаких запахов и мои зловонные артисты! зловонные... я слышу
запах: это их запах? их? ну, кто- нибудь ответьте
1 с этого места и до конца абзаца рукопись покрыта
белесоватого оттенка то ли чернилами, то ли краской, не
позволяющими даже с применением самых современных методов
исследования и реставрации рукописей, восстановить текст. -
Прим. изд.
2 усмехающийся гробовщик (англ.)
3 переводчик "Улисса" на русский язык С. Хоружий пишет в
комментариях к роману: ... "отметы сути вещей": так я перевел
стоящее у Джойса signatures, отсылающее к названию трактата "De
signatura rerum" Якоба Беме (1575 - 1624), немецкого мистика...
Трактат (...) говорит о том, что у всякой речи и всякой вещи
имеется своя "сигнатура" - отмета сути, ознаменование,
означивание.
4 радостная весть (арам.)
5 как известно, Иешуа ответил: "Блажен, кто не соблазнится
о мне".
6 такой финал до сих пор вызывает среди специалистов самые
противоречивые, порой совершенно ненавидящие друг друга,
трактовки, поэтому авторы решили воздержаться от изложения
каких-либо точек зрения по данному вопросу, к тому же
ограниченные объемы реферата для воскресно-приходской школы не
позволяют это сделать в должной мере.
7 паучья колыбельная (англ.)
8 По прихоти автора в настоящем издании публикуются
сведения только о первых двух из семи Главных Снов св. Иоанна
Богослова; остальные материалы, как нам стало известно, уже в
течении этого года станут доступными для пользователей
Internet. О возможности полного издания традиционным способом
"Семи снов" автор многозначительно умалчивает. - Прим. изд.
9 Здесь и далее под обнаружением подразумеваются факты,
события, зафиксированные тем или другим способом, поддающимся
герменевтическому анализу, т.е. в виде всевозможных текстов,
изображений, предметов обихода, ругательств, общепринятых в
свое время сексуальных поз, обрядов погребения и т.д.
10 В дань уважения к проницательности Швейбиша мы решили
сохранить эпиграф, который он начертал яичными чернилами и
бросил в конце отчета на съедение саблезубым усмешкам друзей
11 Хотя Швейбиш изо всех сил и пытался объяснить такой
финал своего отчета тем, что последние, разобранные им на
забавные безделушки, слова теневой притчи Ха-Ноцри были больше
похожи на стихи Н. Гумилева, нежели А. Ахматовой - это ни на
йоту не смогло ввести в заблуждение его петербургских
корреспондентов, оставшихся навсегда при мнении, что, сменив
чеканную формулировку Молотов на аморфную Швейбиш, их друг
оказался, сам того не ведая, в лапах беспробудной ностальгии -
мощной и сварливой, как гекзаметр Гомера.
12 По нашей просьбе вступительное пояснение ко второму сну
было написано человеком, принимавшим непосредственное участие в
исследовании снов киево-печерских монахов. Согласно его
требований оно печатается на украинском языке без каких-либо
изменений.
12bis При переводе текста в html-формат пришлось сделать
замену нескольких букв украинского языка
"i" - i (и с точкой)
"╡" - I (И С ТОЧКОЙ)
"©" - i (i с двумя точками сверху, что-то наподобие "йи")
13 разделяй и властвуй (лат.), пришел, увидел, победил
(лат.), для внутреннего употребления (лат.), нам бог досуги эти
доставил (лат.), лови мгновение (лат.), прямым путем (лат.),
чертовски стыдно (нем.), смотри-ка, какая маленькая нога (фр.),
сладкое безделье (ит.), с жаром, страстно, величественно, легко
(все ит.), англоязычное ругательство.
14 песенка из репертуара нью-йоркского ВИА "Cannibal
Corpse"
Last-modified: Tue, 29 Jun 1999 22:15:15 GMT