---------------------------------------------------------------
Повесть
OCR: Александр Белоусенко, http://belousenkolib.narod.ru/
---------------------------------------------------------------
Рассказ
Вечером в правлении колхоза, как всегда, горела керосиновая лампа и
потрескивал батарейный радиоприемник. Передавались марши, но их почти не
было слышно. За сосновым квадратным столом сидели четыре собеседника, а
табачного дыму было столько, что огонек в лампе еле-еле дышал, как в часы
большого собрания. Казалось, что и приемник потрескивает потому, что дыму в
избе много. На столе для окурков стоял глиняный горшок, он был уже полон.
Временами в горшке от брошенной цыгарки вспыхивал огонь, тогда бородатый
животновод Ципышев прикрывал горшок осколком настольного стекла. При этом
каждый раз кто-нибудь произносил одну и ту же шутку:
- Сожжешь бороду, - коровы бояться перестанут!
На что Ципышев неизменно отвечал:
- Бояться перестанут, так, может, удоя прибавят.
И все смеялись.
Пепел с цыгарки стряхивали на пол, на подоконники, а в горшок кидали
только окурки.
Сидели долго, разговаривали неторопливо - обо всем понемногу и
доверительно, без всяких оглядок, как старые добрые товарищи.
Сквозь полумрак на бревенчатых стенах проглядывались кое-какие
случайные плакаты и лозунги, список членов колхоза с указанием по месяцам
количества выработанных трудодней, обрывок старой стенной газеты и пустая,
вся черная доска, разделенная белой чертой на две равные части: на одной
половине мелом было написано <черная>, на другой половине - <красная>.
- А ведь сахар-то в сельпо на днях опять привозили! - сказал кладовщик
Щукин, самый молодой из собеседников, в одежде которого замечалась уже
городская школа: на нем была рубашка с галстуком, из нагрудного кармана
пиджака торчали авторучка и расческа.
- Донес, что ли, кто? - лукаво спросил его третий из сидевших за
столом, человек без левой руки, полный, рыхловатый, в затасканном, чуть ли
еще не фронтовом брезентовом плаще внакидку.
- Никто не доносил, а сам Микола с бабой послал мне на дом килограмма
два, сказал - после рассчитаемся.
- И ты взял?
- Взял. Не брать, так всю жизнь без сахару просидишь. И ты бы взял.
- Ну, тебе-то, Петр Кузьмич, он не пошлет! - засмеялся в бороду
Ципышев, глянув на однорукого сбоку, с прищуркой. - Злой он на тебя. А
Серега ему свой человек, - обернулся он к Щукину. - Серега его не снимал с
кладовой, хоть и сел на его место.
Сергей Щукин совсем недавно был рядовым колхозником. Вступив в партию с
месяц назад, он начал поговаривать о том, что все командные высоты в колхозе
должны занимать коммунисты, а что ему теперь просто неудобно не продвигаться
по должности. С ним согласились. Вспомнили, что колхозный кладовщик имеет
уже несколько замечаний за воровство, и поставили в кладовую Щукина. На
очередном общем собрании никто против этого решения возражать не стал. Щукин
купил себе авторучку и стал носить галстук. А предшественник его ушел на
работу в сельпо. О нем сейчас и шел разговор.
- Взял-то я взял, - сказал Щукин после некоторого раздумья, - но где же
все-таки правда? Куда уходит сахар, где мыло, где все? - После этих слов он
достал расческу и стал приглаживать густые, молодые непокорные волосы.
Тогда дал о себе знать и четвертый собеседник:
- Зачем тебе правда, ты сейчас - кладовщик?
Четвертый был человеком средних лет, но уже с сединой, бледный и,
по-видимому, не очень здоровый. Он курил беспрерывно, больше всех и много
кашлял. Когда протягивал руку к горшку, чтобы выкинуть обжигавший пальцы
окурок, видны были его большие толстые ногти и под ногтями - земля, не
грязь, а земля. Это был бригадир полеводческой бригады Иван Коноплев. Слыл
он мужиком справедливым, но злым, говорил редко, но едко. На резкие слова
его обычно никто не обижался, видимо люди не чувствовали в них нелюбви к
себе. Не обиделся и Щукин.
А однорукий, которого все называли по имени и отчеству, Петром
Кузьмичом, возразил:
- Ну, правда - она нужна. На ней все держимся. Только я, мужики,
чего-то опять не понимаю. Не могу понять, что у нас в районе делается? Вот
ведь сказали - планируйте снизу, пусть колхоз решает, что ему выгодно сеять,
что нет. А план не утверждают. Третий раз вернули для поправок. Видно,
собрали все колхозные планы, сбалансировали, и вышло - с районным планом не
сходятся. А районный план дают сверху. Тут кумекать много тоже нельзя. Ну, и
нашла коса на камень. Искры летят, а толку нет. От нашего плана опять ничего
не осталось. Вот тебе и правда! Не верят нам.
- Правду у нас в районе сажают только в почетные президиумы, чтобы не
обижалась да помалкивала, - сказал бледный Коноплев и бросил окурок в
горшок.
Ввернул свое слово и Щукин:
- Правда нужна только для собраний, по праздникам, как критика и
самокритика. К делу она неприменима, - так, что ли, выходит?
На лице Ципышева вдруг промелькнула настороженность и какое-то чувство
неловкости - казалось, ему перестал нравиться этот доверительный разговор.
- Ладно, руби, да знай, куда щепки летят, - жестко заметил он Щукину. И
тут же изменил тон, словно пожалел о своей грубости. - Правда, брат, она
есть правда... А вот тебя посади в почетный президиум, ты и перестанешь
землю видеть, - сказал и засмеялся, раздувая усы и бороду.
Борода у Ципышева росла не только на подбородке, но и на щеках и за
ушами, сливалась с густыми рыжеватыми бровями, нависала на глаза, и когда
Ципышев смеялся - смеялось все его лицо, вся борода, а глаза поблескивали
откуда-то из глубины волос.
- Был я на днях в райкоме, у самого, - продолжал Петр Кузьмин, называя
так первого секретаря райкома. - Что же, говорю, вы с нами делаете? Не
согласятся колхозники третий раз план изменять, обидятся. Нам лен нужен. Под
лен и лучшую землю отводить следует. А опыты у нас уже были и с кроликами и
с травопольем. Сколько людей зря извели. Хлеба не стало - государству же во
вред. Дайте, говорю, хоть десять, ну двадцать гектар на первый раз, а не
сто, не тысячу. Привыкнем - сами прибавим, сами будем просить больше.
Давайте не сразу... <Нет, говорит, сразу. Надо, говорит, план перевыполнить,
надо активно внедрять новое>. Активно-то, говорю, активно, да ведь у нас
север, и народу мало, и земля - она своего требует. Людей убеждать надо.
Ленин указывал - активно убеждать надо. А он говорит: <Вот ты и убеждай! Мы
тебя раньше убеждали, когда колхозы организовывали, а сейчас ты убеждай
других, проводи партийную линию. Вы, говорит, теперь наши рычаги в деревне>.
Говорит, а сам руками разводит, видно ему тоже не все сладко. А гибкости в
нем нет, не понимает он, чего хочет партия, боится понять.
- Накаленная атмосфера! - как бы пояснил его слова Щукин и снова
потянулся за расческой.
- И не будет сладко. Он все равно долго здесь не усидит, - сказал
Ципышев. - Не так себя поставил, строго очень. Людей не слушает, все сам
решает. Люди для него - только рычаги. А я так понимаю, ребята, что это и
есть бюрократизм. Вот, скажем, приходим мы к нему на собрание. Ну, поговори,
как человек, по душам. Нет, не может без строгости, обязательно строгость
соблюдает. Как оглядит всех сверху да буркнет: <Начнем, товарищи! Все в
сборе?> - Ну, душа в пятки уходит, сидим, ждем выволочки... Скажи прямо,
если что не ладно - народ горы своротит за одно прямое слово. Нет, не может.
- Он думает, что партия авторитет потеряет, если он с народом будет
разговаривать, как человек, по-простому. Ведь знает, что получаем в колхозе
по сто граммов на трудодень, а твердит одно: с каждым годом растет стоимость
трудодня и увеличивается благосостояние. Коров в нашем колхозе не стало, а
он: с каждым годом растет и крепнет колхозное животноводство. Скажи: мол,
живете вы неважно потому-то и потому-то... но будем жить лучше. Скажи - и
люди охотнее за работу возьмутся.
- Накаленная атмосфера! - снова заключил Щукин горячие слова Петра
Кузьмича.
Иван Коноплев докуривал новую цыгарку, нервничал и все порывался
сказать что-то - видно, резкое и едкое, но тяжелый астматический кашель
вдруг схватил его и вывел из-за стола. У порога Коноплев поднял веник и
догло плевал в угол. А животновод Ципышев с сочувствием выговаривал ему:
- Опять, наверно, табак сменил? Я тебе давно наказывал - кури одну
махорку, да корешковую, легче будет.
Немного откашлявшись, но еще не разгибаясь, Коноплев поднял голову и
сказал с хрипотцой:
- Начальники наши районные с народом разговаривать разучились,
стыдятся: сами все понимают, а прыгнуть боязно. Где уж тут убеждать. На
рычаги надеются. Дома заколоченные в деревне видят, а сказать об этом вслух
не хотят. Только и заботы, чтобы в сводках все цифры были круглые. А как
люди, что люди, с чем они остались?.. - И Коноплев опять мучительно
закашлялся.
- Ладно, ладно, помолчи, а то вся душа наружу выскочит! - Ципышев встал
из-за стола и пошел к порогу, к Коноплеву. - Вот погоди, Иван, мы тебе
путевку через райком выхлопочем. Съездишь к морю за воздухом, заодно
посмотришь, как люди там живут, поучишься и нам расскажешь. Смелости всем
добавишь.
Коноплев сделал навстречу ему нетерпеливое движение рукой, - сиди,
дескать, зачем сюда лезешь, уйди! - но сказать из-за кашля ничего не смог.
Ципышев вернулся к столу.
- Женка ему такую путевку пропишет, что и родных не узнает, - сказал
Щукин. - Она у него наблюдательная: кашляй сколько хочешь, кури, пей, только
чтобы от нее ни на шаг.
- Воздух у нас свой не хуже морского, - мечтательно заметил Петр
Кузьмич. - Воздух-то есть! Раньше, бывало, лечиться от кашля ходили на
смолокурни или живицу гнать. В сосняке поживет человек недели три-четыре,
пособирает эту живицу из коробочек в бочки - глядишь, и деньги заработает и
дыханье легче станет. Закупают ли нынче где эту живицу? Что-то я не слыхал.
Терпентин из нее какой-то делали да канифоль для скрипачей. Сейчас, поди,
без канифоли играют.
- Пластмассой заменили. Вот! - Щукин показал свою расческу. - Она тоже
из пластмассы.
На расческу Щукина никто не вглянул.
- А лампа у нас совсем гаснет, ребята, - поднял кверху свою бороду
Ципышев.
От порога отозвался Коноплев:
- Погаснешь без воздуху. Лампе тоже воздух нужен.
Коноплев последний раз пошумел сухим веником и вернулся к столу. Лицо у
него было бледное, дыхание тяжелое.
- Я так понимаю наши дела, - сказал он. - Пока нет доверия к самому
рядовому мужику в колхозе, не будет и настоящих порядков, еще хлебнем горя
немало. Пишут у нас: появился новый человек. Верно, - появился! Колхоз
переделал крестьянина. Верно, - переделал. Мужик уже не
тот стал. Хорошо! Так этому мужику доверять надо. У него тоже ум есть.
- Не волк съел, - лукаво подтвердил Ципышев.
- Вот! И нас не только учить - и слушать надо. А то все сверху да
сверху. Планы спускали сверху, председателей сверху, урожайность сверху.
Убеждать-то некогда, да и нужды нет, так оно легче. Только спускай, знай, да
рекомендуй. Культурную работу свернули - хлопотно, клубы да читальни только
в отчетах и действуют, лекции и доклады проводить некому. Остались кампании
по разным заготовкам да сборам - пятидневки, декадники, месячники...
Коноплев передохнул, и Петр Кузьмич воспользовался этим, вставил слово:
- Бывает и так: клин не лезет, а дерево виновато, говорят - дерево с
гнильцой. Поди-ка не согласись в районе. Они тебе дают совет, рекомендацию,
а это не совет, а приказ. Не выполнишь - значит, вожжи распустил. Колхозники
не соглашаются - значит, политический провал.
- А почему - провал?! - почти крикнул Коноплев. - Разве мы не за одно
дело болеем, разве у нас интересы разные?
- Ну, райком тоже, брат, по головке не гладят, коли что. И с них
требуется, дай боже!
- Дай боже, дай боже! - горячился Коноплев. - Рядом, в Груздихинском
районе, другие порядки. Шурин приезжал на днях, рассказывает: там у
председателей поджилки не дрожат, когда начальство их в район вызывает. Нет
этого страха. Секретарь в колхоз приходит запросто, разговаривает с людьми
не по бумажке.
На полке в переднем углу слышнее заработал радиоприемник. Он все так же
потрескивал и шипел, словно выдыхающийся пенный огнетушитель, но теперь
сквозь шипенье и потрескиванье пробивалась не музыка, а окающая с запинками
речь. Передавались письма с целинных земель. Какой-то паренек рассказывал о
своих трудовых успехах на Алтае. Собеседники прислушались.
<Нас всех зовут москвичами, хотя мы из разных городов. Держимся дружно,
в обиду себя никому не даем. Урожай в прошлом году выдался небывалый. В
пшеницу войдешь, словно в камыши. Даже старики не помнят таких хлебов. Для
ссыпки не хватало мест, тяжело было...>
Паренек обращался к своей дорогой маме, но так, будто никогда раньше не
произносил этого имени. Он явно робел перед микрофоном.
- Ты смотри, - сказал Петр Кузьмич, - и там свои беды: хлеб ссыпать
некуда. - Он ткнул рукой в сторону радиоприемника, и брезентовый плащ
соскользнул с его левого безрукого плеча.
- Не всем же на Алтай ехать! - буркнул Коноплев и, закашлявшись снова,
поднялся из-за стола, взял обеими руками горшок с окурками, пошел к порогу.
Там он откинул ногой веник и вывалил окурки в угол.
И тогда обнаружилось, что в избе во все время этого разговора
присутствовал еще один человек.
Из-за широкой русской печи раздался повелительный старушечий окрик:
- Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать. Пол только вымыла, опять
запаскудили весь.
От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись.
- Ты все еще тут, Марфа? Чего тебе надо?
- Чего надо: За вами слежу! Подпалите контору, а меня на суд потянут.
Метла сухая, вдруг - искра, не приведи бог...
- Иди-ка ты домой.
- Когда надо будет - уйду.
Разговор друзей оборвался, словно они почувствовали себя в чем-то друг
перед другом виноватыми.
На мгновение стала слышна улица, шум ветра, далекая девичья песня.
Сергей Щукин выключил приемник, голоса целинников оборвались.
Снова стали отрывать клочки газеты, понемногу вытягивая ее из-под
разбитого стекла, и скручивать цыгарки и козьи ножки. Долго молчали, курили:
А когда начали опять перебрасываться короткими фразами, это были уже пустые
фразы - ни о чем и ни для кого. Про погоду - дрянная стоит погодка, в такую
погоду кости ломит; про газеты - они ведь разные бывают, из другой свернешь
цыгарку, так горечь одна, и табаком не пахнет; потом что-то про вчерашний
день - сходить куда-то надо было, да не сходил; потом про завтрашний день -
надо бы встать пораньше, в кои-то веки баба собирается блинами накормить:
Пустые фразы, - но произносили их уже приглушенно, тихо, то и дело
оглядываясь по сторонам да на печку, словно за ней скрывалась не Марфа,
конторская уборщица, а какой-то посторонний, непонятный человек, которого
следует остерегаться. Ципышев посерьезнел, больше не разговаривал, не
улыбался, только раза три спросил, так, не обращаясь ни к кому:
- Что это учительница замешкалась? Начинать бы надо партийное собрание.
Один Щукин вдруг повел себя несколько странно; ему не сиделось на
месте, табуретка под ним поскрипывала, глаза - молодые, озорные, с хитринкой
- блестели и смотрели на всех с вызовом. Казалось, Щукин вдруг увидел что-то
такое, чего никто другой еще не видел, и потому почувствовал свое
превосходство над другими. Наконец, он не выдержал и громко захохотал.
- Ох, и напугала же нас проклятая баба! - хохоча, говорил Щукин.
Петр Кузьмич и Коноплев переглянулись и тоже захохотали.
- И верно - дьяволица! Вдруг из-за печки как рявкнет. Ну, думаю... -
Иван Коноплев с трудом закончил фразу: - Ну, думаю, сам приехал, застукал
нас...
- Перепугались, как мальчишки на чужом горохе.
Смех разрядил напряженность и вернул людям их нормальное самочувствие.
- И чего мы боимся, мужики? - раздумчиво и немного грустно произнес
вдруг Петр Кузьмин: - Ведь самих себя уже боимся!
Но Ципышев не улыбнулся и на этот раз. Он, словно не заметил, что
заливались и Коноплев и Петр Кузьмин, а только на Сергея Щукина взглянул
строго, как старший.
- Молод ты еще, чтобы над этим смеяться! Поживи с наше...
Но Щукин уже не унимался. К тому же и Петр Кузьмич и Коноплев были явно
на его стороне. Они оживленно подмаргивали ему и продолжали смеяться.
- Вот так и боимся! - сказал Коноплев.
Марфа за печкой молчала.
В контору ввалились два паренька комсомольского возраста.
- Вы зачем? - повернулся к ним Ципышев всем телом.
- Радио хотим послушать.
- Нельзя. У нас сейчас партсобрание будет.
- А нам куда? Тут нас много.
- Куда хотите.
Сказав это, Ципышев оглянулся на своих друзей, словно хотел узнать,
одобряют ли они его поведение.
Петр Кузьмич не одобрил.
- Вот что, молодцы, - сказал он, обращаясь к ребятам. - Мы тут
провернем партсобрание, поговорим, а потом уж вы занимайте позиции.
Наконец, пришла и учительница, Акулина Семеновна, - молодая,
низкорослая, почти девочка. Она устало распутала, сняла с головы серый
шерстяной платок и ткнулась в уголок под деревянную полку с приемником. С ее
приходом немного оживился и Ципышев. Но это его оживление выразилось в том,
что он преувеличенно строго, по-начальнически заговорил с учительницей:
- Ты что это, Акулина Семеновна, всех ждать заставляешь?
Акулина Семеновна виновато посмотрела на Ципышева, на Петра Кузьмича,
потом на горшок с окурками, на лампу и опустила глаза.
- Ну... задержалась... в школе. Вот, Петр Кузьмич, - обратилась она к
однорукому, - я бы хотела до начала собрания решить вопрос. В школе дров
нет...
- О делах потом, - оборвал ее Ципышев, - сейчас собрание проводить
надо. Райком давно требует, чтобы в месяц два собрания было, а мы и одного
сговориться запротоколировать не можем. Как отчитываться будем?
Иван Коноплев при этом крякнул, и Ципышев опять на какое-то мгновение
словно бы почувствовал неловкость, неуверенность в себе и робко оглянулся
вокруг, будто просил извинения за свои слова. Но все промолчали. Тогда голос
Ципышева окончательно приобрел твердость и властность. Что произошло? Борода
его расправилась, удлинилась, глаза посуровели, в них исчез живой огонек,
который поблескивал в минуты простой дружеской беседы. К уборщице Марфе
Ципышев обратился уже тоном приказа:
- Ты, Марфа, выйди! Мы тут партийное собрание проведем. Говорить будем.
И Марфа словно почувствовала происшедшую перемену, - она не ослушалась,
не заворчала.
- Говорите, говорите. Разве я не понимаю. Выйду.
Когда за притихшей Марфой тихо закрылась дверь, Ципышев встал и
произнес те самые слова, которые в подобных случаях произносил секретарь
райкома партии, и даже тем же сухим строгим и словно бы заговорщическим
голосом, каким говорил перед началом собраний секретарь райкома:
- Начнем, товарищи! Все в сборе?
Сказал он это и будто щелкнул выключателем какого-то чудодейственного
механизма: все в избе начало преображаться до неузнаваемости - люди, и вещи,
и, кажется, далее воздух.
Щукин и Коноплев бесшумно отодвинулись от стола. Петр Кузьмич остался
сидеть, где сидел, только подобрал наполовину свалившийся с плеч брезентовый
плащ и положил его в сторону, на лавку. Учительница Акулина Семеновна еще
больше втянулась в угол под радиоприемник. Лица у всех стали
сосредоточенными, напряженными и скучными, будто люди приготовились к
чему-то очень давно знакомому, но все же торжественному и важному. Все
земное, естественное исчезло, действие перенеслось в другой мир, в
обстановку сложную и не совсем еще привычную и понятную для этих простых,
сердечных людей.
- Все в сборе? - повторил Ципышев, оглядывая присутствующих, словно их
было по крайней мере не один десяток.
А было их сейчас, как мы уже знаем, всего-навсего пятеро. Животновод
Степан Ципышев оказался секретарем парторганизации. В секретари его избрали
недавно по рекомендации райкома. Польщенный этим, Ципышев старался как можно
лучше исполнять свою роль и, будучи человеком неискушенным, невольно начал
во всем подражать <хозяину района>. Правда, иногда он сам иронизировал над
собою, но всякое указание сверху исполнял все же с таким рвением и с такой
буквальностью, - все из робости допустить какую-нибудь ошибку, - что порой
не хуже было бы, если бы не всякая спица ставилась им в колесницу.
Присутствовавший при избрании Ципышева зональный инструктор райкома пошутил,
что у товарища Ципышева есть немало достоинств, но есть и недостатки и
главным его недостатком является борода. Ципышев принял эту шутку всерьез,
как указание, и решил про себя, что бороду и все прочие волосы с лица
обязательно снимет, но пока для этого не было подходящего случая.
Петр Кузьмич Кудрявцев, однорукий, оказался председателем колхоза. Иван
Коноплев, как уже упоминалось, - бригадиром-полеводом. Сергей Щукин -
кладовщиком. С тех пор как Щукина поставили кладовщиком, а его
предшественник снялся с учета в связи с переходом на работу в сельпо,
рядовых колхозников в парторганизации не было. Акулина Семеновна - та уж
совсем из интеллигенции, хотя была своя, односельчанка, и во всем зависела
от правления колхоза.
- Первое слово по ходу дня предоставляю председателю нашего колхоза
товарищу Петру Кузьмичу.
Кудрявцев Петр Кузьмич встал.
Ципышев сел.
Партийное собрание началось.
И началось то самое, о чем с такой откровенностью и проницательностью
только что говорили между собой члены партийной организации, в том числе и
сам секретарь ее, понося казенщину, бюрократизм, буквоедство в делах и в
речах.
- Товарищи! - сказал председатель колхоза. - Райком и райисполком не
утвердили нашего производственного плана. Я считаю, что мы кое-что не
предусмотрели и пустили на самотек. Это не к лицу нам. Мы не провели
разъяснительной работы с массой и не убедили ее. А людей убеждать надо,
товарищи. Мы с вами являемся рычагами партии в колхозной деревне - на это
нам указали в райкоме и в райисполкоме...
Учительница осторожными, крадущимися движениями рук, чтобы никому не
помешать, снова повязала голову платком, лица ее не стало видно, и о чем она
сейчас думала, никто бы сказать не смог.
А Щукин опять заулыбался. Он достал из кармана вечное перо, повертел
его в руках, затем вынул расческу, посмотрел сквозь нее на лампу, тихонько
дунул на зубья и положил расческу обратно, причесываться не стал. Лицо его
расплывалось все шире и шире, а в глазах засветился лукавый издевательский
огонек. Казалось, вот-вот Щукин снова расхохочется. Но он не расхохотался и
только толкнул в бок Коноплева и шепнул ему:
- Видел, что делается? Узнаешь ты его сейчас?
Коноплев тоже улыбнулся, но криво, недобро.
- Ладно уж, не мешай ему выговориться. Так надо. Петр Кузьмич сейчас в
своей должности. Как в районе, так и у нас. Каков поп, таков и приход.
- А правда как?
- Правда - она свое возьмет. Она, брат, скоро дойдет и до нас, она
прогремит.
- До точки ведь докатимся.
- Не докатимся.
И Коноплев потянулся к столу, придвинул к себе горшок и курил, курил...
Кашлять он не решался, крепился, хотя в груди все клокотало и свистело.
Кудрявцев Петр Кузьмич говорил недолго. Суть его доклада сводилась к
тому, что боеспособность партийной организации район поставит под сомнение,
если план севооборота колхоза на следующий год не будет исправлен немедленно
и безоговорочно согласно указаниям райкома и райисполкома. С этим
согласились все выступавшие в прениях. Иначе было нельзя.
А в прениях выступали и Акулина Семеновна, и Щукин, и Коноплев.
Расхождений во мнениях не обнаружилось, как не было их и во время той
дружеской беседы до начала партийного собрания; правда, сейчас
согласованность и единодушие проявлялись несколько в ином, можно сказать, в
обратном значении.
Ципышев был удовлетворен сплоченностью коммунистов и по второму вопросу
выступал сам. Как-то зональный секретарь райкома партии обратил внимание на
то, что в колхозе не развернута политико-воспитательная работа и о
соответствующих фактах сообщил докладной запиской первому секретарю райкома.
- Лучших мы, товарищи, не поощряем, - говорил в связи с этим Ципышев, -
отсталых не наказываем, соревнования нет. Посмотрите, хотя бы на нашу
красно-черную доску - картина ясная. Надо возглавить массы, товарищи! Думаю
так: наметить для премирования несколько объектов, для этого на каждом
объекте подобрать одного-двух человек... А кое-кого штрафнуть, чтобы на обе
стороны правильно было... В райкоме нас одобрят...
Собрание единогласно постановило выделить пять человек на премию, трех
на штраф. Разговор возник только о том, на каких объектах нужно искать людей
для поощрения, на каких - для наказания.
Ни одной резолюции написать не успели, - вернулась Марфа, чтобы
прибрать и запереть контору. Петр Кузьмич предложил составление резолюций
поручить секретарю.
- Ты напиши знаешь как, - шептал он, довольный, что собрание подошло к
концу: - <В обстановке высокого трудового подъема по всему колхозу
развертывается ...>
- <По всей стране ...> - подказал Щукин.
Домой собрались быстро, и похоже, что у всех на душе было ощущение
исполненной обязанности и в то же время неловкости, недовольства собой. А на
крыльце уже застучали сапоги, в дверях появилась молодежь.
- Вовремя! - ответил Петр Кузьмич. - Самое время. Заходите ребята, все.
В избу ворвался прохладный воздух с улицы. Огонек в лампе ожил,
задвигались табуретки. Открыли окно.
- Ну и дыму у вас! - шумели девушки.
Акулина Семеновна с появлением молодежи выпрямилась, сбросила с головы
платок. Это были люди ее возраста, с ними она чувствовала себя свободнее.
Заходил кругами и Сергей Щукин - затянул потуже галстук и уже не покидал
девушек.
Включенный приемник неожиданно заговорил громко и чисто. Передавались
материалы о подготовке к двадцатому партийному съезду. Это сообщение
прослушали все.
Петр Кузьмич, словно подобрев, перед уходом сказал Акулине Семеновне:
- Дрова будут, ты не беспокойся, распоряжусь.
А Ципышев подошел к Сергею Щукину и сжал ему руку повыше локтя:
- Останешься тут?
- Остаюсь.
- Ну, следи, чтобы ничего такого...
Когда председатель колхоза Кудрявцев и полевод Иван Коноплев шли из
конторы по темной грязной улице, возобновился разговор о жизни, о быте, о
работе - тот самый, который шел до собрания.
- Теперь что двадцатый съезд скажет! - то и дело повторяли они. И снова
это были чистые, сердечные, прямые люди, люди, а не рычаги.
Last-modified: Sun, 12 Jan 2003 07:23:03 GMT