Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Журнальный вариант.
     Origin: http://shard1.narod.ru/knigi/ODLYAN.ZIP
---------------------------------------------------------------



     Однажды осенью  1983  года, когда уже пятый  год мне  не  поступало  не
только предложений,  но и ответов от наших издательств  и журналов,  когда и
иностранные  издатели  метались по книжной ярмарке в  Москве,  как  во время
бомбежки,  напуганные  корейским  лайнером,  когда  мои реалии  походили  на
синдромы  мании  преследования  и  это  было  единственным  спасением:  одно
подменять другим и отвергать таким образом,-- меня разбудил  утренний звонок
в дверь.
     На пороге стоял коренастый молодой человек странного и грозного вида, с
огромным  портфелем. Я живу у трех вокзалов, этого окошка Москвы в Россию, к
которому  приникло  растерянное  и пространное лицо  нашей  провинции. Какие
только лица не заглядывали ко мне! Бомжи из Запорожья, бичи из Керчи, цыгане
из Казани. Это был человек с вокзала.
     -- Андрей  Георгиевич? -- спросил  он  не  сомневаясь, будто  предъявив
красную книжечку, и проник в квартиру. Я видел только его шрам.
     Дальнейшее  поведение  отличило  его  от сотрудника: он быстренько снял
обувь и в носках стал еще меньше, а портфель его еще больше. Он  провел меня
на кухню, осторожно поместил портфель под стол -- что там было бьющегося! --
и предложил  мне сесть. Вас не прослушивают? -- спросил он жестом, глянув на
потолок и обведя пространство рукою.
     -- С чего вы взяли? -- единственно как я мог на это ответить.
     -- Я по радио слышал о вас.
     Радио -- это радио. Я спросил:
     -- Ну и что вы слышали?
     -- Что есть такие писатели: Белов, Владимов и Битов...
     Владимову было еще хуже моего, Белову много лучше. Нас могли объединить
лишь "голоса".
     -- Владимова нет, Белов отказал, я его...-- и вот я у вас.-- И он опять
осторожно посмотрел на портфель, будто тот мог сбежать.
     Леденящее профессиональное подозрение пронзило меня.
     -- Э-то роман?..-- спросил я, заикаясь.
     -- Тс-с! Все-таки вас могут прослушивать. Напечатайте, и я половину вам
отдаю.
     Любой  уважающий себя член  Союза воспользовался бы этим поводом, чтобы
вытолкать посетителя за дверь. Я, видимо, не уважал себя как член Союза.
     --  С  чего вы  взяли,  что  я могу  вас  напечатать?  Я себя  не  могу
напечатать! -- вспылил я.
     -- Полмиллиона ваши.
     -- Чего-чего??
     -- Но ведь миллион-то за него там заплатят! -- сказал он уверенно.
     "Нет!  Не может быть...-- соображал я.-- Это не агент, не провокатор --
он такой. Неужто такие бывают?"
     -- Я уже был на книжной ярмарке, предлагал...
     Я  представил себе господ, боявшихся, что их  уже не выпустят  домой из
Шереметьева,  тет-а-тет с моим  посетителем, и мне стало весело. Как это его
не замели?
     --  Ну вот видите, они не могут, а  что я могу? Кстати, а почему бы вам
не попробовать напечататься у нас?
     Он посмотрел на меня с презрением. Я был достоин его.
     -- Читал я вашего Солженицына...-- процедил он.
     Нет, это был такой человек. Сомнения мои рассеялись.
     Он достал из портфеля шесть папок. Портфель испустил дух: в нем,  кроме
романа, могла поместиться лишь зубная щетка.
     Боже! Такого толстого романа я еще не видел.
     --  Больше  восьмисот страниц,  --  сказал  он  с  удовлетворением.  --
Девятисот нет, -- добавил он твердо.
     Каждая папка была зачем-то обернута в несколько слоев вощеной бумаги. В
этой  папке  помещался дорогой,  почти  что  кожаный  скоросшиватель, внутри
которого, наконец, были подшиты -- каждая страниц на полтораста -- рукописи.
Таких многослойных сочинений я тоже не встречал.
     --    А   в   пергамент-то   зачем   заворачиваете?   --   естественно,
поинтересовался я.
     -- А если в воду бросать? -- живо откликнулся он.
     С усталостью метра я разрешил ему оставить рукопись на просмотр, только
чтоб не торопил.
     -- Хорошо, я зайду послезавтра,-- согласился он.
     Много повидал я графоманов и начинающих -- этот восхитил меня.
     -- Послушайте, вы сколько сидели?
     -- Пять лет.
     -- А сколько писали?
     -- Ровно год.
     -- И хотите, чтобы я прочитал за один день?
     -- Так вы же не оторветесь.
     Ни тени сомнения.
     -- А кто еще читал?
     -- А никто.
     -- Так откуда же вы знаете?
     -- Кстати,-- сказал он,-- у меня еще есть рекорд, не зарегистрированный
в "Книге рекордов Гиннеса". Это может послужить хорошей рекламой книге.
     Я уже ничему не удивлялся.
     -- Я  могу  присесть пять тысяч раз подряд.  Сейчас сразу, может, и  не
смогу. Но если  надо, потренируюсь и быстро войду в форму. Не верите? Ну две
тысячи гарантирую прямо сейчас. Хотите?
     -- Ладно, верю, ступайте,-- сказал я тоном умирающего льва.
     Но он заставил меня тут  же  раскрыть рукопись!  И  я не оторвался. Как
легко  зато  отступили от  меня  мои  собственные  беды!  И никто  потом  не
отрывался из тех, кто читал... Хотя их и не много было.
     Вот уже пять лет эпизоды этой книги  стоят перед моими глазами с тою же
отчетливостью. Будто они  случились на моих глазах, будто я сам видел, будто
сам пережил.
     Это страшное, это странное повествование! По всем правилам литературной
науки никогда не достигнешь подобного эффекта.
     Бытует мнение, что бывают люди, которые знают, о чем  рассказать, но не
умеют. Бытует  и мнение, что теперь много развелось умеющих писать -- только
им  не  о чем. Оба мнения  недостаточно точны,  потому что относятся так или
иначе к несуществующим  текстам.  Потому что -- не знать или  уметь,  а мочь
надо. Леонид Габышев -- может. Потенция -- самая сильная его сторона. У него
эта штука есть. Он  может рассказать нам  о том,  о чем,  пожалуй, никто  не
может рассказать, тем более мастер слова. Жизнь, о которой он пишет, сильнее
любого текста. Ее  и  пережить-то невозможно,  не то что о ней повествовать.
Представьте себе достоверное описание ощущений человека в топке  или газовой
камере,  тем  более  художественно  написанное.  Наша  жизнь  наметила такой
конфликт этики  и эстетики, от  которого автор  со вкусом просто отступит  в
сторону, обойдет, будто  его и  не было.  Габышев не может уступить  факту и
отступить  от  факта именно  потому, что факт  этот был. Был  -- вот  высшее
доказательство для существования в тексте. Голос автора слит с голосом героя
именно по  этой  причине.  А не потому, что автор по неопытности не способен
соблюсти дистанцию. Дистанция  как раз  есть, иначе не охватил  бы он  жизнь
героя в столь цельной картине. Памятлив автор и в композиции: переклички его
в эпизодах и линиях, так сказать,  "рифмы"  прозы,  свидетельствуют о некоем
врожденном мастерстве, которого чаще всего не достигают умеющие  писать. Эти
"рифмы" обещают нам будущего романиста.
     У  Габышева есть два  дара -- рассказчика  и правды,  один  от природы,
другой от человека.
     Его повествование -- о зоне. Воздухом зоны вы начинаете дышать с первой
страницы и с  первых глав, посвященных еще вольному детству героя. Здесь все
-- зона, от рождения. Дед --  крестьянин, отец -- начальник милиции, внук --
зек.  Центр и сердце повести -- колония для несовершеннолетних  Одлян. Одлян
-- имя это  станет нарицательным, я уверен.  Это детские  годы крестьянского
внука,  обретающего свободу в зоне, постигающего ее смысл, о котором слишком
многие из нас, проживших на воле, и догадки не имеют.
     Важно и то, что время не удалено от  нас, мы его еще хорошо помним. Это
конец  60-х -- начало 70-х, когда страна  погружалась  во все более глубокий
сон. Я не хочу опережать повесть пересказом -- прочтите. Прочтите и сравните
свой сон с реальностью.
     Прошло  каких-то пять лет  с тех пор,  как ко мне  заявился неожиданный
гость как угроза,  как  кошмар,  как напоминание. Страна начала просыпаться,
все болит в ней и ломит как с перепою. Проснулась и  себя не  узнает: кругом
националы, рокеры, зеки, старики и дети.
     Пришло время и этой повести. Она нужна не им, а нам.

     ПОСВЯЩАЕТСЯ МАЛОЛЕТКАМ.


     В  широкие,  серые,  окованные  железом тюремные ворота  въехал с жадно
горящими  очами-фарами   черный  "ворон".  Начальник   конвоя,   молоденький
лейтенант, споро  выпрыгнул  из кабины,  поправил кобуру  на  белом овчинном
полушубке и, вдохнув холодный воздух, скомандовал:
     -- Выпускай!
     Конвоиры,  сидевшие  в чреве "ворона" вместе с заключенными, отделенные
от них стальной решеткой,  отомкнув ее -- она лязгнула, как  пасть  волка,--
выпрыгнули на утоптанный  снег. Следом посыпались зеки, тут же строящиеся  в
две шеренги.
     --  Живее,  живее!  -- прикрикнул на них  начальник  конвоя,  а  сам, с
пузатым коричневым  портфелем,  сплюнув сигарету на  снег,  скрылся в дверях
привратки. Он пошел сдавать личные дела заключенных.  Их было двадцать семь.
Зеки построились по двое и дышали  морозным воздухом,  наслаждаясь им. У них
его скоро отнимут. После тесноты "воронка"  стоять на улице было блаженство.
Солдаты-конвоиры их  пересчитали, ради шутки  покрыв матом новичка, которому
не нашлось пары. Один из зеков -- бывалый,-- видя веселое настроение конвоя,
сострил:
     -- По парам надо ловить, а непарных гнать в шею.
     Конвоиры  на  это  ничего  не  ответили, а  запританцовывали,  согревая
замерзшие  ноги.  Из   привратки  показался  начальник  конвоя  и,  крикнув:
"Заводи!"--скрылся снова.
     --  Пошель,--   буркнул   на  зеков  скуластый  солдат-азиат,  перестав
пританцовывать. Он и так плохо говорил  по-русски, а тут вдобавок мороз губы
прихватил.
     Зеки  нехотя поплелись  в тамбур  привратки. Когда  они вошли,  за ними
захлопнулась уличная дверь. В тамбуре было теплее.
     Через несколько минут на пороге с  делами  в  руках появился невысокого
роста капитан в кителе и шапке. На левой руке -- широкая красная повязка, на
повязке крупными белыми  буквами написано  -- "дежурный". Это  был  дежурный
помощник  начальника следственного изолятора.  Тюрьму, построенную в прошлом
веке, официально называли следственным  изолятором. Рядом с капитаном стояли
лейтенант -- начальник конвоя  и старшина -- корпусной, плотный, коренастый.
Ему,  как и  капитану, было  за  сорок.  У старшины  на  скуле  была шишка с
голубиное яйцо.
     -- Буду называть фамилии,-- сказал  капитан,-- выходите, говорите  имя,
отчество, год и место рождения, статью, срок.
     И он стал выкрикивать фамилии. Зеки протискивались к  дверям и, отвечая
капитану, как он приказал, проходили  мимо него  в  дверь, потом в  другую и
оказывались  в  боксике.  Боксик  представлял   собой  небольшое  квадратное
помещение.  Обшарпанные стены были  исписаны  кличками, сроками  и приветами
кентам. В правом углу у двери стояла массивная ржавая параша.
     Среди заключенных был один малолетка -- Коля Петров.  Зашел он в боксик
в числе последних, и ему досталось место около дверей, а точнее -- у параши.
     Зеки, кто зашел первым, сели вдоль стенок  на корточки, а те, кто зашел
позже, сели посредине. Колени упирались в колени, плечо было рядом с плечом.
На  один  квадратный метр приходилось по два-три  человека. Но на  корточках
сидели не все, некоторые стояли, так как невозможно было примоститься. Стоял
и Коля.
     Курящие  закурили,  а  некурящие дышали дымом. И  Коля  закурил, слушая
разговоры. Болтали многие: земляки, подельники,  кто с кем  мог,--  но тихо,
вполголоса.  Дым  повалил  в  отверстие  в  стене  под  потолком,  забранное
решеткой,-- там тлела лампочка.
     Коля за этап порядком устал  и сел  на корточки -- лицом  к параше.  Он
жадно  затягивался  и  выпускал  дым,  который  ее  обволакивал  и  медленно
поднимался к потолку.
     Дежурный, увидев в коридоре дым, закричал:
     -- Прекратите курить! Раскурились.
     Он  еще что-то пробурчал,  отходя  от двери, но  слов его в боксике  не
разобрали. Цигарки  многие  затушили. Заплевал  и  Коля,  бросив  окурок  за
парашу. Он  все сидел на корточках,  и ноги  его затекли -- с непривычки. Он
никогда так долго в таком положении не находился. Его глаза мозолила параша,
и он подумал:  почему на нее никто  не садится?  Ведь на ней можно сидеть не
хуже,  чем  на  табуретке.  И  он  сел.  Чтоб  отдохнули  ноги. Они  у  него
задеревенели. К ногам прилила кровь, и побежали мурашки.
     Сидя  на параше, Коля  возвышался  над заключенными и  был доволен, что
нашел столь  удобное  место. Ноги отдохнули, и ему вновь  захотелось курить.
Теперь  в боксике  чадили по  нескольку  человек,  чтоб меньше  дыму  шло  в
коридор.  Рядом  с  Колей  заросший щетиной средних  лет  мужчина  докуривал
папиросу. Он сделал несколько учащенных затяжек -- признак, что  накурился и
сейчас выбросит окурок, но Коля тихонько попросил:
     -- Оставь.
     Тот  затянулся в  последний  раз, внимательно  вглядываясь  в Колю,  и,
подавая ему окурок, еще тише, чем Коля, сказал:
     -- Сядь рядом.
     Коля встал с параши и сел на корточки, смакуя окурок.
     --   Первый   раз   попал?--спросил   добродушно   мужчина,   продолжая
разглядывать Колю.
     -- Первый --протянул Петров и струйкой пустил дым в коленку.
     -- Малолетка?
     -- Да.
     -- Ты знаешь,-- продолжал мужчина, прищурив от дыма темные  глаза,-- не
садись никогда  на парашу.-- Он почему-то замолчал, то ли соображая, как это
лучше сказать новичку-малолетке, то  ли подыскивая для него более понятные и
убедительные слова.-- Нехорошее это дело -- сидеть на параше.
     Он  еще хотел  что-то сказать, но забренчал ключами  дежурный  и широко
распахнул двери. Зеки встали с корточек и перетаптывались, разминая затекшие
ноги. Так  сидеть было многим  непривычно.  В дверях  стоял  корпусной.  Его
шустрые глаза побегали по заключенным, будто кого-то  выискивая, и он громко
сказал:
     -- Четверо выходите.
     Это начинался шмон.
     Коля  оказался  в  первой четверке.  Вдоль стены  с двумя зарешеченными
окнами стояло  четыре стола, у каждого --  по  надзирателю. Коля  подошел  к
сухощавому пожилому сержанту, и тот приказал:
     -- Раздевайсь.
     Коля снял бушлат, положил на  стол, затем стал снимать пиджак, рубашку,
брюки.  Тем временем сержант  осмотрел карманы  бушлата, прощупал его и взял
брюки. Коля стоял в одних трусах.
     Когда одежда была осмотрена, сержант крикнул:
     -- А трусы чего не снял?
     Коля снял трусы и подал ему. Тот прощупал резинку, смял  их и бросил на
вещи.
     -- Ну, орел, открой рот.
     Коля открыл. Будто зубной  врач,  сержант  осмотрел его.  Затем  ощупал
голову, нет ли чего в  волосах,  и, наклонив  Колину голову  так, чтобы свет
лампочки освещал ухо,  заглянул  в  него. Потом в другое. Оглядев тело Коли,
сказал:
     -- Повернись кругом.
     Коля повиновался.
     -- Присядь.
     Коля исполнил.
     -- Одевайся.
     Петров оделся, и его первого закрыли в соседний пустой боксик,  но  тут
же  следом  вошел  второй  заключенный,  через  некоторое  время   третий  и
четвертый.
     Так проходил шмон. Из одного  боксика выводили, в коридоре обыскивали и
заводили в другой.
     Наконец шмон закончился. И зеки опять сидели, стояли в  точно таком же,
как  и  первый, боксике, помаленьку дымя и  болтая.  Это все, что  они могли
делать.  В парашу  никто  не оправлялся --  все  терпели.  Но вот отворилась
дверь. Тот же старшина, с шишкой на скуле, рявкнул:
     -- Выходи!
     Зеки выходили и строились на улице, поджидая остальных. Мороз  крепчал.
Ветра почти  не  чувствовалось. Вдалеке,  за забором,  были  рассыпаны  огни
ночного города, приятно манящие к себе. На них смотрели многие. А Коля так и
впился в них. Тюремный двор был тоже освещен. еще ярче, но то были  тюремные
огни, и  душа от  них не  приходила в восторг, а,  наоборот,  была угнетена,
будто они хотели высветить в ней то, что никому не предназначалось.
     У Коли закипело в груди,  стало  труднее дышать, будто  тюремный воздух
был тяжелее. Вот подул ветерок, он охватил  лицо, но не тронул спертую душу.
Коля  не ощутил его, он все еще был поглощен далекими огнями за забором. Так
туда  захотелось! Оттуда дует ветер. И там легче дышится. Ведь за забором --
воздух свободы.
     Оцепенение Коли прервалось окриком старшины:
     -- Разобраться по двое!
     Их снова пересчитали и повели  в баню. Она имела вид приземистого сарая
с  двускатной крышей. Они вошли  в низкие двери. Здесь был небольшой тамбур,
из которого  вели две  двери -- одна налево, другая направо. Старшина открыл
левую  дверь,   и  зеки  последовали  за  ним.  Когда  все  зашли,  старшина
скомандовал:
     -- Раздевайтесь побыстрей. Вещи в прожарку.
     И вышел.
     В  стене открылось окно  не окно -- целая амбразура, и из  него по пояс
высунулся    заключенный--работник    хозяйственной   обслуги,    одетый   в
хлопчатобумажную черную куртку, и сказал:
     -- Вещи сюда.
     Зеки клали вещи на высокий квадратный стол с толстыми  ножками, стоящий
перед окном, голые проходили через холодный тамбур и входили в другую дверь.
Здесь  зеков наголо  стригли  три  дюжих румяных молодца  из  хозобслуги  --
старыми  ручными машинками,  которые  клочьями выдирали  волосы.  Командовал
баней вольнонаемный, тощий, сутулый  старикашка с сиплым голосом. На нем был
длинный черный халат, застегнутый на все пуговицы, из-под халата выглядывала
красная  клетчатая  рубашка,  этим  и отличавшая его  от хозобслуги, которой
вольные вещи, кроме теплого белья, не полагались. И еще у  него в отличие от
хозобслуги были волосы--мягкие, редкие, седые, зачесанные назад.
     Сиплый раздал ножницы, чтобы стригли ногти на  руках  и ногах, а потом,
взяв в руки машинку, просипел:
     -- Лобки, лобки стригите.--И протянул машинку оказавшемуся рядом зеку.
     Лобки так лобки (Коля никогда  не слышал этого слова), и все по очереди
начали  их  стричь. После  этих процедур зеки  брали  из  посылочного  ящика
кусочек хозяйственного  мыла, который утопал в кулаке, и заходили  в моечное
отделение.
     Взяв цинковый  изогнутый тазик  и  набрав  в  него  воды,  Коля  сел на
деревянную скамейку и стал брызгать на себя воду --  мыться ему не хотелось.
Он посмотрел  на других  зеков:  они  с  усердием терли себя истерзанными, с
козий хвост, мочалками,  фыркали и отдувались,  снова набирали горячей воды,
крякали от удовольствия, терли друг дружке спины. Совсем как в вольной бане.
Коля,  пересилив себя, намылил бритую голову, поскреб для виду,  смыл  мыло,
набрал  погорячее  свежей  воды и  стал  снова брызгать  на себя. Сидеть, не
обливаясь горячей водой, было холодно. Эту противную  мочалку, которой обувь
вытирать не каждый станет, брать  в руки не хотелось.  Но более всего ему не
хотелось мыться  в тюремной  бане.  Он окатил  себя  водой и набрал еще. Тут
отворилась дверь, но не та, в которую они заходили, и старшина,  несмотря на
то, что еще не все помылись, гаркнул:
     -- Заканчивай мыться! Одеваться!
     Коля  окатил себя водой и первый  вошел  в то помещение, где  они сдали
вещи  в прожарку.  Он понял  -- баня  построена по кругу. На грязном полу  в
беспорядке валялись вещи. Он  еле отыскал свои. Из окошка их, горячие, после
прожарки выбросили на пол. Их и сейчас невозможно было надеть--особенно жгли
руки металлические пуговицы.  Зеки  едва разобрались с  вещами--их повели на
склад получать постельные принадлежности.
     Наступало  утро.  Но на улице было  все так же  темно. Снег искрился от
яркого освещения. Было заметно движение хозобслуги. Готовили завтрак.
     Этапников  завели  в  длинное  одноэтажное   здание.  Здесь  находилось
несколько камер  для заключенных и тюремный  склад.  Стали  выдавать матрац,
наматрасник, подушку, наволочку, одеяло и кружку с ложкой. Подошла очередь и
Коли. Кладовщица, взглянув на него, улыбнулась:
     -- Ты к нам не в первый раз?
     -- В первый.
     -- Что-то лицо мне знакомо. Ну сознайся, что не в первый.
     -- Нет, в первый.
     Забрав  вольную  одежду, кладовщица  выдала  ему тюремную.  Малолеток в
отличие от  взрослых переодевали; и им  вместо наматрасника давали простыни.
Коля отошел в сторону и стал  одеваться. Серый застиранный  хлопчатобумажный
костюм был  велик. Рукава он подвернул, а брюки  поддернул повыше.  Разбитые
ботинки,  какие  дают в  профессионально-технических училищах и  рабочим  на
предприятиях, были ему размера на три  больше.  Каблуки почти что сносились.
Шнурков не было. Фуфайка тоже была велика, а шапка еле держалась на затылке.
     Зеков  повели в  трехэтажный корпус  разводить  по  камерам.  На  улице
брезжил рассвет.
     Петрова одного  закрыли на  первом  этаже  в  пустую камеру.  Она  была
сводчатая.  Вытянутая  в   длину.  В  ней  стояли  три  железные  кровати  с
забетонированными  ножками. У  левой стены  -- стол,  рядом с ним  бачок для
воды, а на нем вместо  кружки алюминиевая миска. У противоположной от  двери
стены, под окном, проходили две трубы отопления.
     Коля положил матрац на  кровать, на ту, что стояла ближе  к  дверям,  а
значит, и к параше, и  сел сам. "Интересно,--  подумал он,-- в КПЗ говорили,
что в  камерах  много  людей, есть радио,  шашки,  шахматы, свежие газеты. А
здесь одиночка".
     Через зарешеченное окно ничего  не было  видно, потому что с улицы были
прибиты  жалюзи. Он  расправил матрац, вата в котором была сбита комками,  и
лег лицом к двери. "Сколько же я буду сидеть один?"
     Он  пролежал до  обеда, разглядывая сводчатый потолок, стены,  дверь...
Иногда  вставал,  оправлялся в  парашу, пил  холодную воду и ложился  снова.
Скукота. Вдруг  открылась кормушка,  и ему  подали обед  -- гороховый  суп и
овсяную кашу.
     Мысли его путались. От тюрьмы перескакивали к КПЗ, к дому, к училищу. И
все же  Коля твердо верил:  срок ему не  дадут,  ну на  худой конец -- дадут
условно. Да и Бог с ним. Лишь бы свобода. Остальное -- ерунда.
     После  ужина Коле сказали собраться  с  вещами и повели на второй этаж.
Дежурный, достав из-за голенища яловых сапог фанерку, формой как разделочная
доска  для  хозяйки,  только  поменьше,  поставил  карандашом  пополнение  в
двадцать восьмую камеру и открыл ее.
     Коля  решил быть  пошустрее  и  потому  смело  переступил порог. Пацаны
сидели и лежали на  кроватях. Но едва захлопнулась дверь, как все повскакали
с мест, гогоча от радости.
     --  О-о-о!!!  Камбала!!! Где  же тебя  поймали?!!--прокричал белобрысый
мордастый парень, с восторгом оглядывая Петрова.
     Вопрос  повис в  камере,  все  молчали, устремив пять  жадных взоров на
новичка. У него не  было левого  глаза,  и  он наполовину был  прикрыт.  Под
невидящим глазом  зияла ямка, в которую  запросто  бы поместилось воробьиное
яйцо. Ямка напоминала  воронку от авиабомбы только во  много раз  меньше. Из
воронки в четыре разные стороны расходились темные грубые рубцы.
     Коля не оробел и, улыбнувшись, ответил:
     -- Тура обмелела, вот меня и поймали.
     Пацаны загоготали еще  громче и подошли ближе,  внимательно разглядывая
новичка.  Он   был  невысокого  роста   и  выглядел  совсем  сопляком.  Коля
рассматривал их.  Малолеток было пять. Сильно здоровых среди них не было, но
он был всех меньше. Он стушевался. Нехорошее  предчувствие закралось в душу.
"Если полезут драться-- отвечу, будь что будет",-- решил он.
     -- Ребята, куда матрас положить?
     --Да вот,-- указал белобрысый на пустую кровать.-- Ложи сюда.
     Другой,   похожий   на   цыгана,  парень   обвел  прищуренным  взглядом
сокамерников и, заикаясь, сказал:
     -- Да ты раздевайся. Не стесняйся. Это теперь твой дом.
     Коля  сбросил  с  себя бушлат  и шапку на кровать, хотя в  камере  была
вешалка, но кровать ближе. Парни закурили, и  Коля попросил у них. Прикурив,
сильно затянулся.
     -- Ну, откуда будешь? -- спросил белобрысый.
     --  Из  Заводоуковского  района,--  ответил  Петров и,  чуть  помолчав,
спросил: -- Земляки есть?
     -- У нас  нет.  Там,-- и парень  показал  рукой  в стену,-- в  какой-то
камере есть.
     Ребята расселись на кроватях. Сел и Коля.
     -- По какой статье? -- спросил, заикаясь, цыган.
     -- По сто сорок четвертой.
     -- Кого обчистил?
     Коля задумался.
     -- Я вообще-то никого не чистил. Шьют мне две кражи.
     -- Э-э-э,-- протянул белобрысый.-- Он в несознанку. Вяжи об этом.
     Ребята курили и расспрашивали Петрова, сколько человек пришло по этапу,
много ли малолеток, первый ли  раз в тюрьме. Он отвечал,  а сам рассматривал
камеру. Она была небольшая. Всего три двухъярусных кровати. Он занял шестое,
последнее  свободное  место.  Возле вешалки  с фуфайками, на табурете, стоял
бачок  с  водой.  В  углу  у самой двери  притулилась  параша.  У окна между
кроватями  стоял  стол.  На столе лежала немытая посуда.  Стол  и  пол  были
настолько грязные, что между ними не было никакой разницы.
     Ребята встали с кроватей, и цыган сказал:
     -- Тэк-с...  Значит, в тюрьме ты в  первый раз. А всем  новичкам делают
прописку. Слыхал?
     -- Да, слыхал. -- Но в чем заключается прописка, Коля не знал.
     -- Ну что ж, надо морковку вить. Сколько морковок будем ставить?
     Ребята  называли  разные  цифры.  Остановились  на  тридцати:  двадцать
холодных и десять горячих.
     -- А банок с него и десяти хватит, -- предложил один.
     -- Десяти хватит, -- поддержали остальные.
     Морковку  из  полотенца свили быстро.  Ее  вили с  двух сторон, а  один
держал за середину.  То, что они сделали, и правда походило на  морковку, по
всей длине  как бы  треснутую.  Цыган  взял ее  и  ударил  по  своей ноге  с
оттяжкой.
     -- Н-нештяк.
     -- Добре, -- поддакнул другой.
     Посреди  камеры поставили табурет, и  белобрысый, обращаясь к  худому и
потому казавшемуся высоким парню, сказал:
     -- Смех, на волчок.
     Смех  вразвалочку  подошел к  двери  и  затылком закрыл  глазок,  чтобы
надзиратель не видел, что здесь будет происходить.
     --  Кто  первый?--спросил  белобрысый  и, протянув парню с пухлым лицом
морковку, добавил: -- Давай короче.
     Пухломордый взял морковку, встряхнул ее и, усмехнувшись, приказал Коле:
     -- Ложись.
     Коля перевалился  через табуретку. Руки  и ноги  касались  пола. Парень
взмахнул морковкой и что было силы ударил Колю по ягодицам.
     -- Раз, -- начал отсчет один из малолеток.
     -- Слабо,-- корил белобрысый,
     -- Ты что, -- вставил цыган, -- забыл, как ставили тебе?
     Парень сжал губы, и во второй раз у него вышло лучше.
     --Два.
     --Во-о!
     -- Три.
     -- Это тоже добре, -- комментировал цыган.
     -- Четыре.
     Задницу у Коли жгло. Удары  хоть и были сильные, но терпимые. Он понял,
что морковка хлещет покрепче ремня. Кончил  бить один, начал второй. Ягодицы
уже горели. Четырнадцать холодных поставили, осталось шесть.  Теперь очередь
была Смеха.  Его заменили  на глазке. Удары у Смеха были слабые, но боль все
равно доставляли. Он отработал  свое и опять стал на глазок. Осталось десять
горячих. Конец морковки чуть не до половины намочили.
     -- Дер-р-ржись, -- сказал цыган Коле.
     Мокрая морковка просвистела в воздухе и, описав дугу, обожгла  Коле обе
ягодицы.  Цыган  бил   сильнее.  И  бить  не  торопился.  Свое  удовольствие
растягивал. Ударив три раза,  он намочил конец морковки еще, повытягивал ее,
помахал в воздухе и,  крякнув,  с выдохом ударил. Только у Коли стихла боль,
как  цыган  взмахнул  в последний раз,  попав,  как  и  хотел, самым  концом
морковки. Такой удар был больнее.
     Но вот морковка в руках у белобрысого.
     -- На-ка смочи, -- подал он ее пухломордому.
     Теперь морковка была мокрая почти вся.
     Белобрысый свернул  ее потуже,  повытягивал  так  же, как цыган. Парни,
видя, что он скоро ударит, загоготали, предвкушая удовольствие. Все знали по
себе, как он бьет.
     -- Ты  ему,--сказал цыган,--ударь разок не  поперек, а  провдоль.  Чтоб
хром лопнул.
     -- Он тогда в штаны накладет, -- заметил другой.
     Коля понял,  что  били  вначале слабые,  а теперь надо выдержать  самое
главное.  И не  крикнуть.  А то надзиратель  услышит.  Петрову было  неловко
лежать,  перевалившись  через  табурет.  Из его рта пока  не вылетел ни один
стон. Вот  потому  его хлестали сильнее, стараясь удачным ударом вырвать  из
него вскрик. Чтобы унизить. Упрекнуть. Коля понимал это и держался.
     Белобрысый  поднял обе руки  до уровня  плеч, в правой  держа морковку.
Расслабился,  вздохнул,  переложил  конец морковки в  левую руку  и, сказав:
"Господи, благослови", с оттяжкой что было мочи ударил. Задница у Коли и так
горела, а сейчас, после удара, будто кто на  нее  кипятка плеснул. Следующий
удар не  заставил  себя ждать. Только  утихла  боль,  белобрысый сплеча, без
всякой оттяжки хлестанул вдругорядь. Удар  был сильнее  первого.  Коля после
него  изогнул спину,  но не  застонал. Ребята  каждый  удар сопровождали кто
выдохом, будто били сами, кто прибауткой. Их бесило, что пацан не стонал. Им
хотелось этого. Они ждали стона. Тогда белобрысый стал бы бить тише. Но Коля
терпел. Последний удар был самый сильный. Казалось, в него вложена вся сила.
Но стона нет. Белобрысый  отдал морковку, чтобы к ее концу привязали кружку,
и сказал:
     -- Молодец, Камбала. Не ожидал. Не то что ты, Смех!
     Смех с ненавистью взглянул  на Петрова. Он перед Камбалой унижен. Перед
этим одноглазым...
     Пока привязывали  к  концу морковки кружку,  Коля  передохнул. Осталось
вытерпеть  последние десять  банок. Алюминиевая кружка к ошпаренной  заднице
будет прилипать больнее.
     Поставили Коле и банки. Он выдержал. Ни  стона. Задница горела, будто с
нее сняли кожу. Его еще ни разу  так долго никто не  бил. Белобрысый  и двое
ребят  остались довольны Петровым. Так терпеть должны все.  Но двое, цыган и
Смех, были разъярены и возненавидели его.
     Коля закурил. Все смотрели на него.
     --Н-ну с-садись, -- сказал цыган. -- Что стоишь?
     Парни засмеялись. Все понимали, что сесть ему сейчас невозможно.
     --  Покури,  передохни,--беззлобно  сказал   белобрысый.--Садиться  еще
придется. Кырочки, тромбоны и игры  остались. -- Он помолчал, глядя на Колю,
потом  добродушно, будто не было  никакой прописки, сказал:  -- Теперь можно
знакомиться. -- И протянул широкую жесткую ладонь. -- Миша.
     -- Коля.
     Вторым дал руку цыган.
     -- Федя.
     Третий был тезка, а четвертого звали Вася. Смех дал руку и сказал:
     -- Толя.
     -- Не Толя,-- оборвал его Миша,-- а Смех.
     -- Ну, Смех, -- недовольно протянул он.
     --А  ты, --сказал Миша, обращаясь к  Коле,--отныне не  Коля, а Камбала.
Эта кличка тебе подходит.
     Посреди камеры поставили скамейку.
     -- Садись, -- сказал цыган, -- сейчас получишь по две кырочки  и по два
тромбона.
     Коля сел.
     -- Делай. Вася, -- скомандовал Миша.
     Вася  подошел,  нагнул   Коле   голову,  сжал  пальцы  правой  руки  и,
размахнувшись, залепил ему по шее. Раздался шлепок.
     -- Р-раз, -- произнес цыган.
     И тут Вася, вновь примерившись, закатил Коле вторую кырочку.
     -- Следующий.
     Когда  бил  Миша, голова  сотрясалась,  чуть не отскакивая  от  шеи,  и
хлопок, похожий на выстрел, таял под потолком. Шею ломило.
     Затем ребята поставили Коле по два тромбона. Одновременно ладонями били
по ушам и с ходу, соединив их, рубили по голове. Уши пылали. В ушах звенело.
     -- А сейчас, Камбала, будем играть в хитрого соседа,-- объявил Миша.
     -- Я буду хитрым соседом, -- вызвался цыган.
     -- Игра заключается в следующем, -- продолжал Миша. -- Вы двое садитесь
на  скамейку, на головы  вам накидываем фуфайку,  а потом через фуфайку бьем
вас по головам. Вы угадываете,  кто ударил. Это та  же  игра,  что  и жучок.
Вернее сказать--тюремный жучок. Только вместо ладони  бьют по  голове. Итак,
начали.
     Коля и Федя  сели на скамейку. На них вмиг накинули фуфайку, и Коля тут
же  получил удар кулаком по  голове.  Он поднял фуфайку и посмотрел на Мишу,
так как удар был сильный.
     -- Ты?
     -- Нет!
     Теперь Коля накинул подол фуфайки на голову сам. Следующий удар получил
Федя. Но он тоже не угадал. Коля не отгадал и во второй раз и  в третий. А в
четвертый  его  ударили  не  кулаком,  а  чем-то  тяжелым,  отчего в  голове
загудело. Но он не отгадал опять. Теперь не только задница ныла, но и голова
гудела.  Вот он  опять получил удар  чем-то тяжелым и понял, что на этот раз
ударил сосед. Коля скинул фуфайку и показал пальцем на Федю.
     -- Это он.
     --  Ох и тугодум ты. Бьют  тебя все, а надо на  соседа показывать. Ведь
игра же называется хитрый сосед, -- улыбаясь, сказал Миша.
     Следующая игра называлась петух. Коля с  усилием натянул рукава фуфайки
на ноги. И тут его голову обхватили две дюжие руки, наклонили ее и, просунув
под  воротник,  натянули фуфайку  на спину.  Затем  цыган  с  пренебрежением
толкнул  Колю  ногой.  Коля  закачался  на  спине,  как  ванька-встанька,  и
остановился. Петух был  своего рода  капкан или смирительная рубашка: Колина
голова была  у самых колен, ноги, продетые  в рукава, бездействовали,  руки,
прижатые фуфайкой,  стянуть ее были не в силах. Он катался по полу, стараясь
выбраться из  петуха, но тщетно.  С ним могли сделать все что угодно. Ребята
давились от смеха, наслаждаясь его беспомощностью.
     Ярости уже  не  было в  Коле, чувства  были парализованы. Ему  хотелось
одного -- чтоб побыстрее все кончилось. Воля его  была надломлена. Раньше он
думал,  что среди  заключенных есть какое-то братство, что они живут  дружно
между  собой, что беда их сближает и что они делятся последней коркой хлеба,
как родные братья. Первый же час в камере принес ему разочарование. Он готов
был плакать.  Лучше  провалиться в тартарары, чем  беспомощному валяться  на
полу под насмешки друзей по несчастью.
     --  Хорош гоготать.  Побалдели --  и будет.  Снимите петуха, --  сказал
Миша.
     Но никто не двинулся  с  места. Освобождать никому не  хотелось. Все же
тезка  освободил  ему  голову,  и  Коля  медленно,  будто  контуженый,  стал
вытаскивать ноги  из рукавов. Бот  он свободен.  Фуфайка лежит  рядом. Но он
продолжает сидеть  на полу. Федя-цыган подходит, заглядывает ему  в лицо  и,
отойдя к двери, расстегивает ширинку. Коля невидящим взглядом смотрит в пол.
Цыган оборачивается  и подходит к  Петрову. Камера  остолбенела.  Такого еще
никто  не  видывал. Цыган остановился в двух шагах от Коли и  стал тужиться.
Коля  поднял на него глаза, но  остался недвижим.  Ему надо было встать,  но
этот час кошмара вымотал его и он не соображал, как ему быть. Струя побежала
и стала приближаться к  Коле, еще доля секунды --  и она ударит в лицо. Коля
не вскочил с пола, а только  инстинктивно, будто в лицо летит камень, поднял
руку. Ладонь встретила струю, и от нее полетели сотни брызг в стороны.
     -- Федя, Федя, ну зачем ты, Федя? -- Встать Коля не мог.
     Цыган смеялся. Струя  колебалась. Коля водил  рукой, ловя струю, и  она
разбивалась о ладонь. Но вот до него дошло, что надо сделать, и он вскочил с
пола. Цыган прекратил. В камере стояло гробовое молчание. Первым его нарушил
цыган:
     -- Ну, остается еще одно -- и хватит с тебя.
     Все молчали.
     --  В тюрьме есть  закон, -- продолжал цыган, -- и в нашей камере тоже:
все новички целуют парашу.
     Коля не знал, когда кончится эта пытка, и был сейчас готов  на все. Что
параша дело плохое -- эти слова не пришли ему на память. Не до воспоминаний.
Все как во сне. Но почему-то  целовать парашу показалось ему странным, и он,
посмотрев на цыгана, спросил:
     -- И ты целовал?
     -- А как же...
     Коля  обвел  взглядом ребят, сидящих  на  кроватях.  Они молчали.  И он
спросил:
     -- А что, правда надо целовать парашу?
     Ответом--молчание. Коля заколебался. Тогда Смех поддержал цыгана:
     -- Целуй. Все целуют.
     -- Вот поцелуешь--и на  этом конец,--вмешался опять цыган. Как хотелось
Коле  сейчас, чтоб  все это кончилось. Сломленная воля говорила:  целуй,--но
сердце подсказывало: не надо.
     Не доверяя цыгану и Смеху, он посмотрел на Мишу, самого авторитетного в
камере. Миша  был  доволен  Колей  -- он  ни  разу  не  застонал,  когда его
прописывали. Но теперь, когда Коля малодушничал, Мише не было его жалко.
     -- Парашу целуют все. Это закон,-- сказал он.
     Коля еще раз обвел всех взглядом и остановился на цыгане.
     -- Ну  что же, целуй,--  растягивая слова,  чтобы не  заикаться, сказал
цыган.
     -- А куда целовать?
     -- Открой крышку и в крышку изнутри.
     Коля медленно подошел к параше -- она стояла у самой стены -- и откинул
крышку.
     --  Сюда?  --  указал  он  пальцем  на  зернистую,   отбеленную  солями
внутреннюю сторону крышки.
     -- Сюда,-- кивнул цыган.
     Сердце, сердце опять подсказывало Коле, что целовать парашу не надо. Но
крышка  открыта--мосты  сожжены.  К ребятам он стоял  спиной  и  нагибался к
крышке медленно, будто она его  могла  полоснуть,  словно нож, по горлу.  Из
параши несет  мочой.  Вот уже  крышка рядом, он тянет к  ней губы, будто она
раскаленная  и,  прикоснувшись, обожжет  их. В камере тишина.  Все  замерли,
будто сейчас  свершится  что-то такое, от  чего  зависит их судьба. Коля еле
тронул губами крышку и только выпрямился -- камера взорвалась:
     -- Чушка! Параша! Мина!
     Гул стоял долго.
     -- Камбала! Закрой парашу! -- наконец крикнул Миша.
     Коля закрыл.
     -- Сейчас мы  позвоним,--продолжал он,--во все камеры и  скажем, что  у
нас есть чуха.
     Миша  взял со стола  кружку и только хотел стукнуть по трубе, как Коля,
поняв, какая жизнь его теперь ожидает, закричал:
     --  Миша!  Ребята! Простите!  Ведь я  правда думал,  что надо  целовать
парашу.  Вы же сказали,--он посмотрел на цыгана, на Смеха,  остановил взгляд
на Мише,--  что  целовать парашу  -- тюремный  закон. Если б  вы не сказали,
разве б я стал целовать? Да не поцеловал я ее, я только губы поднес...
     Ребята  молчали.  Решающее  слово  оставалось  за  Мишей. Миша  немного
подумал.
     -- Хорошо,-- сказал он и поставил кружку на трубу  отопления,-- звонить
не будем.
     Он замолчал. Молчали и остальные.
     -- Я думаю, его надо простить,-- произнес Миша.
     Смех  был  против,  а  цыган молчал.  Двое  ребят согласились  с Мишей.
Переговорив,  парни  Колю решили  простить  и  никогда  никому  об  этом  не
рассказывать.
     Ночью ему  снились  кошмарные  сны.  Он проснулся  и  обрадовался:  как
хорошо, что все было во сне. Но тут же вспомнил вчерашний вечер, и ему стало
страшно. Сейчас  ему хотелось, чтобы и  тюрьма  была лишь  только  сном.  Он
откинул  одеяло,  и  в  глаза  ему  ударил  неяркий  свет  ночной  лампочки,
светившей, как  и в  боксике, из  зарешеченного  отверстия в  стене.  Нет --
тюрьма не сон. "Сколько  же сейчас  времени? Скоро ли  подъем?"--подумал он,
поворачиваясь к стене и натягивая на голову одеяло.
     Он лежал, и  ему не  хотелось, чтобы наступало утро.  Что принесет  ему
новый день? Уж лучше ночь. Тюремная ночь. Тебя никто не тронет. Или лучше --
одиночка.
     Но вот  дежурный в коридоре заорал: "Подъем!"--и стал ходить от двери к
двери  и стучать ключом, как  молотком,  в кормушки, крича по нескольку  раз
"подъем".  Камера проснулась. Ребята нехотя  вставали, потягивались,  ругали
дубака.
     --  Да,  Камбала, ты  сегодня  дневальный,--  с  кровати  сказал  Миша,
стряхивая на пол пепел с папиросы.
     Слышно  было, как  соседние  камеры  повели  на оправку.  И  у их двери
дежурный забренчал ключами.
     -- На оправку! -- распахнув дверь, крикнул дежурный.
     Цыган, проходя мимо Коли, сказал:
     -- Выставь бачок.
     Коля выставил и зашел за парашей.
     -- Смех,--  услышал Петров в коридоре голос  Миши,-- а парашу кто будет
помогать нести?
     Смех  вернулся в камеру,  злобно взглянул на Колю, и они, взяв за ручки
двухведерную  чугунную парашу  и  изгибаясь под  ее тяжестью,  засеменили  в
туалет.
     В  туалете  было  холодно--здесь трубы  отопления не  проходили.  После
оправки ребят закрыли в камеру.
     В коридоре хлопали кормушки: разносили еду. Открыли и у них.
     --  Кружки!  --  гаркнул работник хозобслуги, и  Коля,  взяв  со  стола
кружки, в каждую руку по три, поднес к нему.
     Тот шустро насыпал в каждую кружку по порции сахару специальной меркой,
сделанной  из  нержавейки и  похожей на охотничью  мерку  для  дроби.  Через
несколько  минут Коля получил шесть  порций сливочного  масла, завернутого в
белую бумагу, а затем хлеб и занес бачок с кипятком.
     Когда принесли пшенную  кашу, парни сели за стол.  В  белый  ноздристый
хлеб,  который  в  тюрьме давали малолеткам  только  на завтрак, они  втерли
пятнадцать граммов масла и стали завтракать. Ели  они  не торопясь, особенно
когда пили чай с сахаром и маслом. Удовольствие растягивали.
     После завтрака Коля собрал со стола миски и поставил их у дверей.
     Теперь малолетки, лежа на кроватях, курили и ждали вывода на  прогулку.
Когда им крикнули приготовиться, Коля сказал:
     -- На  прогулку  я  не  пойду.  У  меня  носков  шерстяных  нет и  коцы
здоровенные.
     -- Пошли,-- позвал цыган,-- мы ненадолго. Замерзнем -- и назад.
     Вместо, шарфов парни обмотали шеи полотенцами.
     Но Коля остался.
     Как  хорошо быть одному. Вот бы  они совсем не возвращались.  Но ребята
минут через двадцать вернулись. Румяные, веселые.
     Отогревшись, цыган взял шахматы.
     -- Сыграем в шашки?
     -- Сыграем,-- согласился Коля.
     Вместо  шашек расставили шахматы.  Цыган  обвел всех взглядом и спросил
Колю:
     -- Играем на просто так или на золотой пятак?
     -- Конечно,  на  просто  так.  Где  же  я  возьму золотой  пятак,  если
проиграю?
     За  игрой наблюдали,  но никто  не  подсказывал. Коля  цыгану  проиграл
быстро.
     -- Ну, теперь исполняй три желания,-- сказал цыган, вставая из-за стола
и самодовольно улыбаясь.
     Он  потянулся  будто  после  тяжелой  работы  и встал  посреди  камеры,
скрестив руки на груди.
     -- Какие три желания? Мы так не договаривались.
     -- На просто так -- это значит на три желания.
     -- А если б на золотой пятак,-- спросил Коля,-- тогда бы что?
     --  А тогда  я бы  потребовал у тебя золотой пятак. Ты бы где взял его?
Нигде. Ну и опять -- три желания.
     Понял Коля -- три желания горели ему так или иначе.
     -- Первое желание говорю я.-- Цыган поднял вверх  указательный палец.--
Да ты  не  бойся, желания  простые. Полай  на  тюремное солнышко, а  то  оно
надоело. Неплохо, если оно после этого потухнет. Пошел.-- И цыган указал ему
место.
     Коля вышел на середину камеры, поднял вверх голову и залаял.
     -- Плохо лаешь. Старайся  посмешнее. Представь, что  ты на сцене. Мы --
зрители,--  сказал Миша,-- и тебе надо  нас рассмешить. Ты  должен не только
лаять, но и изображать собаку. А вначале-- повой.
     Коля,   глядя  на  лампочку,  завыл.   Он  решил  сыграть  роль  собаки
по-настоящему. Бог с ними, на  сцене  он выступал не  раз.  Выл он на разные
голоса.  Потом, обойдя  камеру и  виляя  рукой  вместо хвоста, навострил уши
другой рукой.  И загавкал.  Ребята покатились со смеху. Это  им понравилось.
Гавкал он  долго, из разных положений, а потом, как будто обессиленный, упал
на пол и завилял "хвостом".
     Парни зааплодировали. Унижения, как вчера, он не чувствовал. "Это роль,
лишь только роль",-- утешал он себя.
     -- Итак, Камбала,  молодец! --  похвалил его  Миша.  -- Смех  эту  роль
исполнил  хуже.  Мы  его заставляли гавкать до тех  пор,  пока  не  потухнет
лампочка. --  Миша затянулся и, выпуская дым, продолжал:  -- Следующий номер
нашей программы,-- он задумался,-- парашютист.
     Ребята отодвинули стол к самым трубам и поставили на него табурет.
     --  Ты  должен  с  табуретки,--  Миша  показал рукой,--  прыгнуть  вниз
головой.
     --  Нет,-- возразил Коля,--  вниз  головой  я прыгать не буду. Прыгнуть
просто -- могу.
     -- Нет,-- заорали все на него,-- ты должен прыгнуть вниз головой!
     -- Ты что -- боишься? -- спросил его Миша.-- Я думал -- ты смелый.
     Коля молчал. Он боялся сломать шею.
     -- Если  не прыгнешь, получишь морковок и банок в два раза больше,  чем
вчера. И еще кое-что придумаем,-- сказал цыган.
     -- Ладно, согласен,-- сказал Коля.
     Он решил прыгнуть с вытянутыми вперед руками.
     Ему завязали  глаза, и  он  встал  на  стол, потом на  ощупь ступил  на
табурет.
     -- Приготовиться,--  сказал  цыган,-- считаю до  трех -- и прыгай. Раз,
два, три!
     Коля нырнул вниз головой с вытянутыми вперед руками.  Он ожидал удара о
жесткий пол, но упал на мягкое одеяло -- его за четыре конца держали парни.
     -- Ну что, надо  сказать  --  парашютист ты  неплохой,-- подбодрил  его
Миша, хлопнув ладошкой по шее.
     И третье желанье исполнил Коля: послал на три буквы дубака.
     После  обеда  Колю  повели  снимать  отпечатки пальцев. Это  называлось
играть на  пианино.  Потом его  сфотографировали  на личное дело  и  закрыли
обратно в камеру.
     Вторая ночь, как и первая, прошла в кошмарных снах.
     На следующий день после завтрака был обход врача.
     -- Есть больные? -- спросил надзиратель, широко распахнув дверь.
     Парни  увидели  полнеющую молодую женщину  в  белом  халате  и в  белом
колпаке. Она была пышногрудая, привлекательная.
     -- Нет  больных, что  ли? -- переспросил надзиратель и  стал  затворять
дверь.
     -- Есть! -- заорал цыган и выскочил в коридор.
     Через минуту он вернулся, неся в руке две таблетки.
     -- Ну что,-- спросил Миша,-- не обтрухался?
     Цыган от удовольствия закрыл глаза, открыл и с сожалением сказал:
     -- Да, неплохо бы ее. Полжизни б отдал.
     -- Ну и отдай,-- вставил Миша,-- а завтра помри.
     Ребята засмеялись.
     И   тут   они   рассказали   Петрову   --   а  это  рассказывали   всем
новичкам-малолеткам,--как ее  однажды чуть не  изнасиловали.  Возможно,  это
пустили тюремную "парашу".
     Был  очередной  медосмотр.  Надзиратель  открыл  камеру,   и  малолетки
выходили к врачу.  Но тут  в дверь  коридора постучали,  и надзиратель ушел.
Парни, не долго думая, затащили врачиху в камеру и захлопнули дверь. Каждому
хотелось  быть  первым.  Они  отталкивали  друг  друга,  но тут  надзиратель
подоспел. За попытку всем добавили срок.
     -- Газеты,-- послышался ласковый голос.
     Этот  голос был для малолеток как  отдушина. Надзиратели и  хозобслуга,
открывая кормушки, кричали. А у почтальона  крика  не  получалось. Говорили,
что она дочь начальника тюрьмы.
     -- Федя,-- смеялся Миша,-- женись на ней -- и начальник тебя освободит.
     И   потянулись   для   Коли   невыносимо   длинные   дни,   наполненные
издевательством и унижениями.
     Если Коля днем засыпал, ему между пальцев ног вставляли обрывок  газеты
и  поджигали.  Пальцы  начинало жечь,  он  махал  во  сне  ногами,  пока  не
просыпался. Это называлось велосипед. Был еще самосвал. Над спящим на первом
ярусе  привязывали на тряпке  кружку  с водой и  закручивали. Раскрутившись,
кружка опрокидывалась и обливала сонного  водой. Эти игры не  запрещало даже
начальство,  потому  что спать  днем в  тюрьме не  полагалось.  Еще  спящему
приставляли  горящий  окурок к ногтю большого  пальца ноги. Через  несколько
секунд  ноготь  начинало жечь.  Это  было  нестерпимо  больно. Больнее,  чем
велосипед.
     И  еще было одно занятие в камере, которое развеивало малолеток, это --
тюремный  телефон. Если по трубам отопления раздавался стук, сразу несколько
парней  прижимали ухо к горячей трубе или  к перевернутой вверх дном кружке.
Слышимость была отличная, даже лучше, чем в городской телефонной сети.
     Петров жил в тюрьме около недели, когда к ним  наконец заглянул старший
воспитатель,  майор Замараев.  Он  остановился посреди камеры и  обвел  всех
смеющимся взглядом.  Ребята поздоровались  и теперь  молча стояли,  глядя на
Замараева. Он был в черном овчинном полушубке, валенках, в форменной шапке с
кокардой. Лицо от мороза раскраснелось.
     -- Так, новичок, значит,-- сказал он, разглядывая Колю.-- Как фамилия?
     -- Петров.
     -- По какой статье?
     -- По сто сорок четвертой.
     -- Откуда к нам?
     -- Из Заводоуковского района.
     Майор, все так  же  посмеиваясь, скользнул  взглядом  по  камере, будто
чего-то выискивая.
     -- Кто сегодня дневальный?
     -- Я,-- ответил Коля.
     -- Пол мыл?
     -- Мыл.
     -- А почему он такой грязный?
     Коля промолчал.
     -- На столе пепел, на полу окурок.-- Майор показал пальцем чинарик.
     Окурок бросили на пол, после того как Коля помыл пол.
     -- Один рябчик.-- И майор поднял палец вверх.
     Коля смотрел на старшего воспитателя.
     -- Не знаешь, что такое рябчик?
     -- Нет.
     -- Это значит -- еще раз дневальным, вне очереди. Теперь ясно?
     -- Ясно.
     -- Прописку сделали?
     Коля молчал. Ребята заулыбались.
     -- Сделали, товарищ майор,-- ответил цыган.
     -- Кырочки получил?
     -- Получил,-- теперь ответил Коля.
     -- Какую кличку дали?
     -- Камбала,-- ответил Миша.
     Майор улыбнулся.
     -- Вопросы есть? -- Только теперь воспитатель стал серьезным.
     -- Нет,-- ответили ребята.
     Майор ушел.
     --  Вот  так. Камбала,  от Рябчика рябчик  получил. Для начала неплохо.
Завтра будешь опять дневальный,-- сказал Миша.
     Оказывается, у  старшего  воспитателя  кличка  Рябчик.  Иначе никто  из
малолеток за глаза его не называл.

     Стояла злая зима.  Коля только  один  раз  сходил  на  прогулку, сильно
замерз, и больше идти желания не было.
     На тюремном дворе  было десять прогулочных двориков. Малолеткам  в день
гулять было  положено два  часа а  взрослым --  один. Но  в морозные  дни ни
малолетки, ни взрослые  больше  двадцати  -- тридцати  минут не выдерживали.
Замерзнут -- и в камеру.
     Прогулочные дворики, как и стены туалетов, были обрызганы раствором под
шубу.  Над  некоторыми  двориками была натянута  сетка, чтоб заключенные  не
могли перекидываться записками, куревом, да мало ли еще чем.
     После обеда открылась кормушка, и надзиратель крикнул:
     -- Петров, приготовиться с вещами!
     Колю забирали на этап.  "Слава Богу. Наконец-то",--  подумал он  и стал
сворачивать постель.
     --   Ну,   Камбала,   на   двести   первую   тебя   {sup}1{/sup}.[{sup}
{/sup}{sup}1{/sup}  Статья 201  Уголовно-процессуального  кодекса--имеется в
виду  закрытие  следственного дела.] Когда  приедешь  назад,  просись в нашу
камеру. С тобой веселей,-- сказал цыган.
     "Вот пес,-- подумал Коля.-- Чтоб ты сдох, хер цыганский". Но сказал:
     -- Конечно, буду проситься.
     Коля сдал постель на склад и переоделся в вольную одежду.
     Этапников сводили в баню и закрыли на первом этаже в этапную камеру. До
ночи им нужно отваляться на нарах, а потом -- на этап.
     В полночь этапников  принял конвой из  солдат, ошмонал, и повезли их на
вокзал.
     И  вот  -- снова "столыпин". Вроде бы такой же  с виду  вагон, а внутри
одна  перегородка от  пола  до потолка  сплетена,  как паутина,  из  толстой
проволоки. Если  б  Коле когда-нибудь раньше показали вагон, в котором возят
заключенных,  он  подумал  бы,  что такой  вагон предназначен  для перевозки
зверей.
     Вагон,  слава  Богу, не был  забит до отказа, и Коле нашлось место. Два
часа езды -- и Петров в Заводоуковске. В родной КПЗ.
     Новое здание милиции построили незадолго до  того,  как посадили  Колю.
Знание было двухэтажное, а полуподвальное помещение занимала КПЗ. В ней было
пять камер. Начальник  КПЗ вместе с дежурным закрыл заключенных в  камеры, и
Коля, разостлав одежду на нарах, бухнулся на нее.
     В этот день к Бородину -- начальнику уголовного розыска,  который вел у
него следствие,-- Колю не вызвали.
     Коля  жил в селе Падун,  что в  пяти  километрах  от  районного центра,
города Заводоуковска.
     Село  Падун возникло  в  конце семнадцатого  или  начале восемнадцатого
века. В двадцатых годах восемнадцатого века винокуренный завод, как он тогда
назывался,  уже  выдавал  продукцию. Во  время  восстания Емельяна  Пугачева
каторжные и работный люд  винокуренного  завода первыми в Ялуторовском уезде
взбунтовались.  Падун  стал  разрастаться в девятнадцатом веке, когда  через
него прошел  новый,  более  прямой,  большой сибирский тракт. Самое название
села  коренные жители  объясняли  по-разному.  Одни  говорили,  что так  его
назвали  потому,  что когда  при  царе-батюшке гнали  по  сибирскому  тракту
революционеров, то многие  падали  от усталости  и умирали.  Потому и Падун.
Другие говорили,  что название села происходит от слова "впадина", в которой
раскинулся Падун.
     Павел Поликарпович Быков, сосед Петровых, рассказывал Коле:
     "Спиртзаводом в Падуне раньше, до  революции, владел Паклевский.  Ты на
поездах все ездишь, слыхал, наверное, станцию около Свердловска, Талицу. Так
вот, она раньше Паклевской называлась. И жил сам Паклевский там, а сюда раза
два в год заявлялся. Здесь, без него, заводом руководил управляющий. Дом его
стоял--я еще застал  этот дом  --  около  пруда, примерно на том месте,  где
барак  сейчас  гнилой стоит.  Дом его  богатый,  роскошный был. Дворец  да и
только. Мраморные ступени вели от  дома к  пруду.  Оранжерея  рядом, зимой и
летом  -- цветы. А потом и  дворец, и ступени, и всю оранжерею выкорчевали и
барак построили. Барак-то скоро сгниет, а дворец бы по  сей день стоял.  Чем
он им помешал?
     А  дом большой,  что по  Революционной стоит, на нем табличка  с  годом
постройки еще целая, в тыща восемьсот двенадцатом году построен. Этот дом до
революции  занимал один кучер. Сейчас в нем живет восемь семей. Да и вообще,
все старинные дома стоят как  новенькие, а новые сгниют скоро. Возьми старую
школу, больницу,  детский сад -- все эти дома Паклевского, все они в прошлом
веке построены и будут еще  стоять о-е-ей! А склады спиртзавода!  Колька, ты
знаешь, сколько им лет? Нет, не знаешь! Им более двухсот! А они как игрушки!
Хрунов хотел расширить школу,  снести склады, но  ему отказали. Эти склады в
Москве на учете числятся. Никому не дадут их снести. Да и пруд сам взять бы.
Он раньше знаешь какой чистый был. В нем рыбы полно водилось. А потом в него
стали отходы со спиртзавода сбрасывать, и вся рыба передохла. Зачем они  еще
и в пруд  отходы сбрасывают, я  по сей день  не пойму. Бардянки {sup}2{/sup}
[{sup}2{/sup}  Бардянка--речка  длиной не более километра, по  которой текут
отходы спиртзавода.] им, что ли, мало? Один карась и ужился.  Его сивуха  не
берет. Он пристроился. Проспиртовался.  Живучий ведь, а, карась! Раньше, при
Паклевском, за прудом следили, чистили его. Особенно ключи. Ты  ведь знаешь,
доски  гнилые  от ключей  все  еще целые. А  вода по лоткам текла.  И  лотки
кое-где  еще  есть.  Да  и после войны женщин со спиртзавода  посылали ключи
чистить. Так  они, заместо того чтоб ключи чистить, ягоды собирали, грибы, а
потом на солнышке пузо грели.  Так и  запустили  пруд.  Я всю Европу прошел,
каких  только  мест не  видел  красивых,  но  красивее  нашей  местности  не
встречал. Сейчас зима, не знаю,  доживу ли  до весны, хочется перед  смертью
вдоль пруда пройтись и  по лесу тоже.  Меня так туда  тянет.  Что  за чудную
природу Бог создал в Падуне".
     Летом 1885  года  во  время путешествия  по Восточной Сибири  в  Падуне
останавливался  Д.  Кеннан   {sup}3{/sup}.[{sup}   3{/sup}   Кеннан   Джордж
(16.2.1845,  Норфолк, штат Огайо,--10.5.1924, Элбертон, штат Нью-Джерси)  --
американский журналист несколько раз бывал  в России и  прожил в ней в общей
сложности  более  пяти лет.  После  поездки в 1865 году в  Сибирь по заданию
американской телеграфной компании написал книгу "Кочевая жизнь в  Сибири", В
1885-- 1886 годах  совершил путешествие  в  Восточную Сибирь, целью которого
было  изучение  пересыльной  системы  и  жизни политических  преступников  в
забайкальских рудниках.  Собрав богатый материал,  он написал и в 1889--1890
годах  опубликовал  книгу "Сибирь  и  ссылка", которую  тут  же перевели  на
русский и другие языки. В 1906 году книга "Сибирь и ссылка"  была напечатана
в  Санкт-Петербурге  в  издании В. Врублевского В 1902 году  он издал  книгу
"Народные рассказы  о Наполеоне" --  перевод  русских легенд  и  фольклорных
материалов о  французском  нашествии  1812 года. (Из  справочников.)]  В его
книге  "Сибирь и ссылка" о Падуне есть такая страница: "Приблизительно в ста
верстах от Тюмени, за деревней Заводо-Уковкой, мы провели  два часа в имении
богатого  сибирского  фабриканта  Колмакова, к которому один из моих русских
друзей дал  мне письмо.  Я  был немало поражен, встретив в  этом  уголке,  в
стороне от  цивилизованного мира, так много комфорта, вкуса и  роскоши.  Дом
представлял  собою двухэтажную  виллу,  обширную  и  удобно расположенную  и
обставленную. Из окон открывался вид на  пруд и тенистый  сад с  извилистыми
дорожками,  тенистыми беседками, длинными рядами земляничных  и  смородинных
кустов  и  душистыми  клумбами. На  одном  конце сада находилась  оранжерея,
полная  гераней,  вервен,  гортензий,  кактусов,  лимонных  и   померанцевых
деревьев, ананасов и других видов тропических  и полутропических растений, а
сейчас  же  подле  нее теплица, полная огурцов и  мускатных дынь. В середине
возвышался зимний сад. Этот маленький  хрустальный дворец  представлял собою
рощицу  из бананов  и  молодых  пальм,  между которыми  извивались тропинки,
окаймленные куртинами  цветов; гам и сям среди этого волшебного  сада стояла
садовая скамейка или удобное кресло. Деревья, цветы и  кустарники росли не в
горшках,  а  прямо  на  земле.  Нам  казалось,  что  мы  были  перенесены  в
тропические края.  "Кто  бы мог подумать,--  сказал  г. Фрост, опускаясь  на
скамейку,-- что  мы  будем  отдыхать  в Сибири под  сенью  бананов и пальм".
Сделав прогулку в прелестный  парк, примыкавший к саду, мы вернулись назад в
дом, где нас  ожидал  уже  холодный ужин,  состоящий  из  икры, маринованных
грибов, дичи, белого хлеба, пирожных, земляники, водки, двух или трех сортов
вина и чаю".
     В двадцати километрах от Падуна  находится село Новая Заимка, в котором
родилась и  выросла  мать Коли, Аксинья Александровна Мареева.  Новая Заимка
была  основана позже  Падуна, и прадед  Аксиньи Александровны в числе первых
переселенцев построил большой пятистенник.
     Самыми  богатыми в  Новой  Заимке были  Чанцовы.  Перед  революцией они
начали  строить  мыловарню,  которую  закончить  не  успели.  А  на  большие
осиротевшие котлы,  в  которых должно  было вариться  мыло,  бегали смотреть
местные ребятишки, среди которых была и маленькая Ксюша.
     Весной 1918 года Чанцовы из Новой Заимки сбежали, оставив революции все
движимое  и  недвижимое,  которым  тут  же  воспользовались   работные  люди
Чанцовых. Были они  из соседней деревни Федосовой, куда и свезли  движимое и
пустили с молотка. Мареевы купили у чанцовских работников  красивую  шаль  и
овчинный полушубок.
     Летом 1918 года  белая  гвардия  торжественно вступила в  Новую Заимку.
Впереди отряда шел высокий,  черный, с  закрученными усами офицер, попыхивая
длинной  трубкой.  Напротив дома Мареевых  усатый  офицер  окликнул  молодую
женщину, которая несла воду.
     Это была Ненила Попова, соседка Мареевых.  Их дом стоял напротив. Сразу
после революции,  когда свергли  царя, Ненила решила свергнуть и  нелюбимого
мужа.  Она подпалила амбар, в котором спал муж. Амбар сгорел, но муж из огня
сумел выскочить, и Ненилу арестовали, беременную ее погнали этапом в Тюмень.
Этап  сопровождали  крестьяне с винтовками  от  деревни  до  деревни.  Когда
миновали Ялуторовск и подошли к  деревне Чукреевой, где родился и вырос отец
Коли, Алексей Яковлевич, этапников стали сопровождать чукреевские крестьяне.
В  конвоиры  попал  и  только  что  вернувшийся  из  германского плена  Яков
Сергеевич, дед  Коли. Он-то  и  рассказал потом,  что Ненила Попова на этапе
разродилась. Пока она корчилась в муках,  этапники сидели на обочине  дороги
и, покуривая, ждали пополнения.
     Но в Тюмени Ненилу Попову, так как  на руках у нее был грудной ребенок,
только   что   родившаяся   советская   власть   привлекать   к    уголовной
ответственности  за попытку  сожжения  мужа  не  стала, а  с миром отпустила
домой.
     И вот теперь Ненила, услышав оклик, поставила ведра на пыльную дорогу и
повернулась к офицеру.
     -- Скажите,-- начал офицер,-- где у вас здесь дорога на Старую Заимку?
     --  На Старую Заимку?  --  переспросила Ненила и, улыбнувшись,  подняла
юбку. Левой рукой она придерживала поднятый  до подбородка подол,  а правой,
хлопая  себя  по женской  прелести и поворачиваясь  на все  четыре  стороны,
говорила: -- Там, мои родные, там...
     --  Дура, видно,-- сказал офицер и приказал отряду расквартировываться,
решив у умного спросить дорогу на Старую Заимку.
     Усатый офицер выбрал для себя мареевский дом и  с несколькими офицерами
поселился в нем, заняв комнату и горенку. Хозяева стали ютиться в кухне.
     Маленькой Ксюше страшным  казался черный  усатый офицер, но она  тем не
менее  частенько  подглядывала в щелочку  двери. Офицер  с боевыми  друзьями
часто  пил вино и  сидел  на кровати, развалившись  и  попыхивая  длинной  и
черной, как и сам, трубкой.
     Через год Красная  Армия перешла  в  наступление на восточном фронте, и
колчаковцы с боями стали отступать. Черный  усатый офицер отдал распоряжение
забрать у Мареевых пуховые подушки. Солдаты утащили их в повозку, но Авдотье
Герасимовне, матери Ксюши, дети  сказали об  этом.  Она подбежала к повозке,
забрала подушки и унесла их в дом. Отчаянная  была Авдотья, а муж ее, лучший
стрелок полка, погинул в германскую.
     Офицер разозлился на Авдотью и пошел за ней следом.
     Она  уже  стояла на кухне без  подушек около печки. Не говоря ни слова,
черный  усатый  офицер  наступил ей  шпорой на босую ногу  и, развернувшись,
вышел, раздавив Авдотье большой палец ноги.
     В конце двадцатых годов в  Новой Заимке образовали колхоз. Обобществили
скот, инвентарь и  даже птицу. Некоторые бедняки говорили, что лучше  умрут,
но в  колхоз  не  вступят. Зажиточных  мужиков,  да и  не  зажиточных  тоже,
раскулачили.
     В  Новой Заимке жили  побогаче, чем  в окрестных деревнях, и мужики  из
бедных деревень,  приезжая  в Новую Заимку, стали исподтишка заменять старый
инвентарь на более добротный.  Хоть вожжи или уздечку, да заменят. Но колхоз
просуществовал недолго: распался. Скот развели  по домам, а птицу растащили,
прихватывая и чужую. Мареевы всех кур  домой  принесли, лишь петух  попал  в
чужие руки.
     У Ксюши  был старший брат, Иван. В детстве неродная бабка хлестнула его
мокрой  тряпкой  по  лицу,  чтоб  он первый блин не  брал.  И  с  тех пор он
помешался. Раз  прибегает Ванька домой -- ему  уж лет шестнадцать было --  и
говорит:
     -- Мама, а наш петух у Мишки Харитонова поет.
     -- А ты откуда знаешь, что наш? -- спросила Авдотья Герасимовна.
     -- А я по голосу узнал.
     -- Ну, если наш, иди забери.
     И Ванька принес домой своего петуха.
     В Новой Заимке сразу же появилась частушка:
     Кто за гриву, кто за хвост,
     Растащили весь колхоз.
     Но  вскоре колхоз  организовали  во второй  раз, и по улице  затарахтел
американский  трактор  "фордзон".  Ребятишки  бежали  за  ним  радостные,  а
старики, стоя у дороги, дивились стальному чуду.
     В  Новой Заимке  жил бедняк  по кличке Бог  Помощь. Свою поговорку "Бог
помощь"  он лепил к месту и не к  месту.  Семья у него была большая, но  он,
хоть  и последний хрен без соли доедал, в колхоз не вступал. Нужники  в селе
чистил.
     Зимой у Бог Помощь умерла жена, и он  зарыл  ее  на  кладбище в сугроб.
Весной его вызвали в милицию, и он, выслушав мораль, сказал:
     -- Зимой-то я ее Бог помощь, а весной она милости просим.
     В милиции Бог Помощь приказали купить гроб и похоронить жену в могилу.
     Аксинья Александровна,  выйдя замуж  за  Алексея Яковлевича,  объездила
половину  Омской области--Алексей Яковлевич  работал  в  милиции, его  часто
переводили  из района в район,  и через  двадцать лет, в начале пятидесятых,
они вернулись в Новую Заимку. Коле год всего был.
     У Авдотьи Герасимовны  было большое семейство, и  она рядом с дедовским
пятистенником  построила еще  один. Но в  тридцатые  годы  ее братья и  дети
поразъехались,   и  дедовский   дом   пустовал.   Его   занял   колхоз   под
контрольно-семенную   лабораторию.   Вернувшись  в   Новую  Заимку,  Алексей
Яковлевич стал хлопотать, чтоб  колхоз  отдал его жене законный дом. Авдотья
Герасимовна к этому  времени умерла, и Петровы жили вместе с  Иваном в новом
доме, который, по  недостатку лесоматериала, был плохо покрыт и потому начал
гнить.
     Дом Петровым решили вернуть, но за перекатку сказали уплатить небольшую
сумму.  А денег в  это время  не оказалось,  и дом  так и остался у колхоза.
Алексея  Яковлевича,  который  к  этому  времени  вышел  на  пенсию,  вскоре
назначили директором маслозавода, и вся семья уехала в деревню Боровинку.
     Иван все жаловался колхозникам, что он живет в доме, который протекает,
а ядреный дом, прадедовский,  которому лет сто пятьдесят, стоит как ни в чем
не бывало, да вот только колхоз за него деньги просит, а где он по трудодням
столько заработает.
     Старики-колхозники  относились  сочувственно   к  помешанному  Ивану  и
успокаивали его, говоря: "Вот падет советская власть, и  ты перейдешь в свой
старый дом".
     Хотя после Отечественной войны  прошло  около десяти лет,  но некоторые
старики в Сибири не верили,  что советская власть долго продержится. Да  и в
Падуне кое-кто из дедов, обиженных советской властью, запрещал своим детям и
внукам дружить  с Колей, потому что его отец был бывший начальник  милиции и
коммунист. Коля видел, как бородачи, особенно когда подвыпьют, ругали Советы
и в ярости готовы были всем коммунистам глотки перегрызть.
     Коле не было пяти лет,  когда он впервые до  беспамятства напился. Жили
они  тогда  в Новой Заимке, и к ним нагрянули гости.  Отец,  гордясь шустрым
сыном, посадил его на колени и,  разговаривая с гостями и не обращая на Колю
внимания, пил водку, все больше оставляя ее  на дне стопки. А маленький Коля
допивал остатки,  крякал, как взрослые,  и, нюхая хлеб, закусывал. Ему стало
плохо, он залез под кровать и блевал там.
     После того первого похмелья Коля  не переносил  запаха спиртного лет до
двенадцати. А  потом  старшие  пацаны приучили его к  вину  и бражке.  Сядут
играть в карты и потягивают.
     Падун  называли  в  округе пьяной  деревней.  Если  кто  не  работал на
спиртзаводе,  а  выпить хотелось, он  перелезал через  забор  и  приходил  в
бродильный цех. Просящему протягивали черпак, и он  пил  некрепкую бражку не
отрываясь: обычай был такой.
     Все детские воспоминания  Коли были связаны с воровством. Он не помнил,
чтобы  маленьким играл  в какие-нибудь игрушки, но  зато отлично помнил, как
он, шестилетний, наученный пацанами, лазил по крышам и воровал вяленое мясо.
     Из  всех деревенских  детей Коля был самый  шустрый. Летом он  ходил  в
одних трусах и был загорелый, как жиган. Так его и прозвали -- Жиган. В пять
лет у него появилась первая кличка.
     Коле  было  шесть  лет,  когда  он  со  своим  соседом-тезкой,  Колькой
Смирдиным,  зашел к Ваське  Жукову --  тот верховодил  местной пацанвой -- в
небольшой  домишко  на  краю Боровинки.  Васька  был  самый  старший из всей
компании, и шел ему семнадцатый год.
     Коля  сел на  голбчик у  печки,  напротив  обеденного стола,  а Васька,
пошептавшись  с  Колькой  Смирдиным,  сходил  в комнату, взял  одноствольный
дробовик и, показав Коле патрон, заряженный только порохом, сказал:
     -- Поцелуй у котенка под хвостом.
     А Колька Смирдин, взяв котенка, крутившегося около ног, протянул Коле.
     -- Не буду,-- сказал Коля.
     --  Если  не  поцелуешь,  я  стрелю  тебе  в  глаз.  Считаю   до  трех:
рас-с-с...-- начал считать Васька.
     Что такое ружье,  Коля знал. Но никак не думал, что Васька в него может
стрельнуть.
     Васька  с Колькой часто издевались над Жиганом: то сажали его на лошадь
и  пускали ее в галоп,  то, когда ватага пацанов  бродила по лесу, давили на
его голове мухоморы.
     Васька зарядил ружье, сел у окна на табурет и, сказав: "Два..." -- стал
целиться Коле в левый глаз. От конца ствола до лица Коли было два шага. Коля
не моргая смотрел в отверстие ствола. Васька, сказав "три", нажал на  курок.
Но он промазал:  целясь  в  упор, попал ниже  глаза,  в скуловую кость. Коля
сознание не потерял и, посмотрев в испуганные глаза Васьки, сказал:
     -- Ох, Васька, тебе и будет.
     Пацаны подскочили к нему, взяли под руки и  вытащили на  улицу. Там они
стали плескать воду на рану, из которой хлестала кровь, как бы надеясь смыть
следы преступления. Коля потерял сознание.
     Мать  повезла  сына  в новозаимковскую  районную  больницу. Ему сделали
рентген, но рентген не показал бумажного пыжа, и хирург зашил рану  вместе с
пыжом. Коля в сознание не приходил, и мать повезла его в областную больницу.
В  Омск.  На  пятые  сутки  Коля пришел в  сознание. Все  это  время мать не
отходила от него и дремала на стуле. Коля спросил:
     -- Мама, почему я живой -- а не вижу?
     Медленно, очень медленно зрение  возвращалось к Коле. Но только одного,
правого, глаза. А рана на левом не заживала. Бумажный пыж подпер глаз снизу,
и  он  стал  вытекать.  Тогда  врачи  сняли  швы,  вытащили  часть   пыжа  и
раздробленную кость. Но глаз так и вытек.
     Мать выковыривала порох, который усеял все его лицо.
     Когда Колю выписали из  больницы, бумажный  пыж--клочок  газеты  -- еще
долго выходил из незаживающей раны.
     После  этого  случая  у матери  стали отказывать ноги и она забывалась.
Если  она  шла в магазин, то  проходила мимо  него, а  потом, остановившись,
вспоминала, куда ей надо.
     Вскоре  над  пацанами  состоялся суд.  Колька  Смирдин отделался легким
испугом,  а Ваське Жукову дали  три года. Но он, отсидев год, досрочно вышел
на свободу.
     Прикрытое веко  левого,  незрячего глаза и воронкообразный шрам чуть не
на  полщеки обезображивали  Колино  лицо. Иногда  он  закрывал ладонью левый
глаз--из зеркала смотрел настоящий Коля. Мать не раз ему говорила, что когда
она  на него  с правой стороны смотрит, то видит сына,  а  когда  с левой --
чужого парня. К шраму на лице сына мать привыкнуть не могла.
     Со старшими пацанами Коля лазил по чужим огородам -- "козла загонял" --
и на  спиртзавод за  голубями.  Но  вскоре он  превзошел  своих  учителей  и
приноровился красть покрупнее; в школу не раз залезал, приборы  из кабинетов
умыкивал, а потом и вещи из школьной  раздевалки потягивать стал  и загонять
цыганам по дешевке.
     К пятнадцати годам он совершил с десяток краж, но милиция  поймать  его
не могла.
     Много  раз  милиция  хватала  его  по  подозрению,  но  он ни в  чем не
признавался, и отец, бывший  начальник милиции, забирал  его из КПЗ. Дома он
всякий  раз расспрашивал сына, за что  забирали и какие показания он дал.  И
подучивал. Однажды Коле предъявили заключение дактилоскопической экспертизы,
показавшей,  что  отпечаток  указательного  пальца  левой  руки  сходится  с
отпечатком, оставленным им на столе директора школы,  и Коля сознался.  Отец
тогда  отругал его и сказал, что матерые  преступники, если  у них совпадает
отпечаток  только  одного пальца,  никогда  следователю  в  преступлении  не
сознаются.  Бывали  случаи,  когда  они  отрубали  себе  пальцы  и  заводили
следствие в тупик.
     К пятнадцати годам отец перестал драть сына ремнем, поняв, что этим его
не воспитаешь. Алексею Яковлевичу было стыдно, что сын ворует и он ничего не
может поделать с ним. Пусть тогда  хоть не сознается в кражах, думал Алексей
Яковлевич, подрастет, перебесится и не будет воровать. И он натаскивал сына,
как вести себя в милиции.
     Многое схватил Коля и от рецидивистов, с которыми сидел в камерах КПЗ.
     Очень любил Коля охоту и с  десяти лет бродил по лесу с ружьем. Дичи он
мало убивал,  но наблюдал за  повадками  птиц,  которые  пригодились  ему  в
воровстве. Когда Коля охотился на уток и подходил к старице--если неподалеку
на верхушке березы сидела сорока,  то она начинала трещать, и утки заплывали
в  камыши. Сорока уткам помогала. Но сороки и другие птицы помогали  и Коле:
когда ему средь бела дня надо было залезть в школу, он вначале прислушивался
к птицам; если птицы вели себя спокойно  и сорока не трещала, Коля незаметно
проникал в школьный сад--там сейчас  точно никого  не  было.  Из сада  через
форточку он залезал в школу.
     А  когда  Коля шел  на дело ночью,  он наблюдал за кошками. Если  кошки
собрались  и  чинно сидят, он был уверен:  поблизости живой души нет. А если
кот  стремглав  несся Коле  навстречу,  он  тут же прятался: с той  стороны,
откуда кот рванул, человек шел.
     У  Коли была кличка  Ян, которую ему дали еще в  третьем классе. Как-то
Колю с  его дружком старшеклассники  пригласили  в свой класс. Когда начался
урок, пацаны спрятались под  парты. Как только учительница истории объявила,
что  сегодня расскажет о  чешском  национальном герое полководце  Яне Жижке,
который  в бою  потерял один  глаз, парень, под партой  которого сидел Коля,
достал его за шиворот и сказал:
     А у нас есть свой Ян Жижка.
     Светлана  Хрисогоновна  разрешила  Коле и его другу  сесть  за  парты и
прослушать урок. С того времени в Падуне Колю все и стали звать Ян Жижка, но
через год-другой фамилия полководца отпала и его кликали просто Ян.
     Многие в  селе,  особенно приезжие и  цыгане, жившие оседло, не думали,
что у парня  есть имя. Для них он был Ян, Янка, и только. Да и сам он привык
к своей кличке, и по имени его только дома называли.
     Сегодня, когда солнце  стояло  в зените, у Яна начался  зуд в воровской
душе. Ему захотелось чего-то украсть. И продать. Чтоб были деньги. Но что он
может стибрить днем в своем селе?
     Он вспоминал, где что плохо  лежит,  но ничего припомнить  не  мог. Его
воровская мысль работала лихорадочно, и  наконец его осенило: надо поехать в
Заводоуковск  и угнать там велосипед. Его-то цыгане с ходу купят. И дадут за
него половину или  хотя  бы третью  часть. "Значит,--  подумал  он,-- рублей
около двадцати будет в кармане".
     С утра Ян ничего не брал в рот и почувствовал томление голода. "Вначале
надо  пойти  домой  и пожрать".  Но  жажда угона  завладела  им  полностью и
переборола голод. "Вначале стяну, продам, а потом порубаю".
     В город на автобусе он не поехал.  На всякий случай.  Зачем лишний  раз
рисоваться перед людьми, идя на дело.
     Ян  сунул  руки в карманы серых потрепанных  брюк, поддернул их повыше,
сплюнул через верхнюю губу и затопал по большаку, оставляя сзади шлейф пыли.
     Перед  концом  села он  свернул  влево, закурил и  пошел через  Красную
горку. Он жадно затягивался сигаретой и ускорял шаги. Ему хотелось побыстрее
прийти  в  Заводоуковск  и свистнуть  велик.  Душа его  трепетала. Он жаждал
кражи. Он готов был бежать, но надо экономить силы: вдруг получится неудачно
и  придется  удирать.  Он  был  весь  обращен в  предприятие  и  не  замечал
благоухающей природы. Природа ничто  по  сравнению с делом. Вперед!  Вперед!
Вперед!
     Он  бродил  по  улицам Заводоуковска,  высматривая,  не  стоит  ли  где
велосипед. Но велосипеда нигде не было.
     Дойдя до хлебного магазина, напротив которого находилась  милиция, он с
волнением  остановился.  Около  магазина,   прислоненный  к  забору,   стоял
новенький, сверкающий черной краской велик. Янкино сердце сжалось от радости
и  страха. От радости--потому что  стоял  велосипед, от страха -- потому что
рядом милиция. "Что делать? Сесть и уехать. А вдруг выйдет хозяин?"
     Из магазина никто не выходил. "Черт, как будто специально. Вот я только
возьму, он выйдет, схватит меня и поведет в милицию. Пока будет вести, я так
жалобно скажу: "Дяденька, я только хотел прокатнуться". А он мне в ответ: "В
милиции объяснишь, куда хотел прокатнуться". Перед самой  дверью он подумал,
что все, привел, и ослабит руку. Я будто в дверь, а сам как рвану в сторону.
Попробуй-ка догони". Ян стоял между милицией и хлебным магазином.  "Стоп! Да
ведь меня видно из окон ментовки. Вот дурак, что же я стал? Или угонять, или
уходить, или стоять, но не угонять".
     Ян трусил.
     Но тут  вышел хозяин велосипеда с хлебом в сетке, повесил ее  на руль и
уехал. Ян глубоко вздохнул. Выдыхал  медленно, и так  часто и сильно стучало
его сердечко, что ему показалось, будто кто-то за ним наблюдает и знает, что
угнать ему  велик  не  удалось. "Вот  сука",--выругался он  неизвестно в чей
адрес.
     Он опять рыскал по городу, но все без пользы. Ротозеев было мало, а кто
и оставлял велосипед без присмотра, то ненадолго. Смелости Яну не хватало.
     День  клонился к  концу. Чертовски хотелось  жрать.  По мере  того  как
усиливался аппетит, возрастало и желание угнать велик.
     Страсть угона  дошла  до того, что  он  с ненавистью теперь смотрел  на
весело катающихся пацанов, которые будто дразнили его.
     Ян брел,  притомленный  от  бесплодного рыскания. На  пустой желудок  и
курить не  хотелось. Вдруг,  не  дойдя до  рынка, он увидел  около  большого
пятистенного дома с резными ставнями прислоненный к забору желтый велосипед.
Усталость  исчезла, вмиг притупился  голод, и, дойдя до угла рынка, он пошел
вдоль забора.
     Забор был высокий, и что делается во  дворе -- не  было видно. "А вдруг
выйдут?.. Не бздеть. Щас или никогда!"
     Ян медленно подошел к велику.  На  случай, если  кто выйдет, у него был
приготовлен разговор. Он шагнет навстречу и спросит;
     "Толя дома?"
     "Какой Толя?"
     "Он говорил прийти за голубями".
     "Не живет здесь Толя".
     "В каком он доме живет? У него голубей много".
     "Не знаю".
     Ох  этот страх--Ян никак не решится. Секунды  кажутся  минутами. Сердце
вырывается из  груди. Взгляд застыл  на никелированном руле, за  который  он
должен взяться.  "Ну..."  Он шагнул, расслабился, и  стало не так страшно --
первый преступный шаг сделан.
     Велосипед  в руках. Он ведет его  не  торопясь.  Не поворачивая головы,
смотрит  по  сторонам.  Немного  отойдя,  он  спокойно,  как  будто это  его
велосипед,  садится  на него  и тихо  крутит  педали. Ехать  тяжело.  Дорога
песчаная. Но вот он пересек улицу, и песок кончился. Прибавил  скорость. Ему
хотелось оглянуться, не вышел  ли  кто из ограды. Но не стал. Скорее за угол
-- в другую  улицу. Вот и  поворот.  Никелированные педали замелькали, и его
полосатая  рубашка  сзади надулась пузырем. "Надо  свернуть  в другую улицу.
Так... Еще в другую..."
     Мимо мелькали дома и люди. Он мчался к переезду. "Надо ехать тише".
     Въехав в лес,  он с облегчением вздохнул. Ноги ломило. Вдруг он услышал
сзади рокот мотора. "Мотоцикл!" И Ян,  спрыгнув с велосипеда, схватил его за
раму и, перепрыгнув канаву  и  отбежав немного,  упал на  молодую прохладную
траву.  За  канавой,  деревьями  и  кустами  его  не  было  видно.  Мотоцикл
поравнялся с ним. Ян по звуку определил: "Иж-56" или "Планета",-- и приник к
траве. Ему не было видно" кто едет и с коляской ли мотоцикл. Его щека плотно
прижалась  к траве, ему хотелось  раствориться, слиться с  зеленью  и  стать
невидимым.  "Если ищут  меня, то смотрят по  сторонам,--  подумал  он и стал
молить  Бога:--Господи,  помоги,  пронеси,  пусть  проедут".  Он  живо  себе
представил, как на мотике едут двое. Второй, что сзади, привстал на седле и,
вертя  головой, разглядывает  кусты. "Боже,  пусть  не  заметят, помоги хоть
раз..." Ян, не зная о христианстве, немного верил в Бога  и, когда ему  надо
было украсть, просил у Господа помощи.
     Мотоцикл протарахтел.  Ян все так же лежал.  Он  понял,  что  ехали они
быстро.  "Значит,  за мной.  А  может,  нет.  Если  б за мной, ехали бы  еще
быстрее. Но быстрее здесь не проехать. Что же делать? Встать и уйти дальше в
лес? Нет, нельзя.  Вдруг они развернутся и поедут назад. Надо лежать. Ждать.
Доедут до Падуна и вернутся. Может, все же в лес уйти? А вдруг уже едут". Он
прислушался. "Нет, тихо".  Ян лежал, не поднимая головы. Можно было оставить
велосипед и убежать в лес. Но страх приковывал  к земле.  Да и жалко бросить
велик.
     В  глазах  одна зелень: трава,  ветки,  кусты. Голубого неба  не видно.
Рядом никого нет, но все равно боязно поднять голову.
     Но вот  раздалось  со стороны Падуна гудение мотоцикла. Ян  вцепился  в
траву, будто это притягивало  его  к ней еще  плотнее. И опять, как  прежде,
мольба: "Господи, помоги!"
     Звук мотора удалился. Прошла минута, другая...
     Выждав немного, Ян  встал. Воровски озираясь, поднял велосипед. Перенес
через канаву. Прислушался. Тихо. Поехал.
     Когда он въезжал в Падун, смеркалось. Проехав все село, он с радостью и
надеждой завел велик к цыганам.  К нему  в  расстегнутой  красной  клетчатой
рубашке вышел Федор, за ним в длинных ярких платьях -- его сестра и жена.
     -- Федор! Новый велосипед. Купи.
     -- Откуда он?
     -- Не из Падуна, конечно.
     -- Ну а все же, откуда он?
     -- Из Заводоуковска.
     -- На него уже есть заявка?
     -- Да нет еще. Я только сегодня.
     -- Так будет.
     Сестра и жена Федора молча слушали.
     -- Перекрасите.
     -- Нет, Янка, не нужен.
     Ян  подумал,   что  Федор  хочет   купить  за  бесценок,   и  продолжал
расхваливать велосипед. В разговор вступили  женщины, они тоже говорили, что
на велосипед будет заявка и потому они не возьмут.
     -- Да дешево я. Сколько дашь?-- спросил Ян.
     -- Нет, нет, Янка, нет.
     -- Ну десятку...
     -- И трояк не дадим. Куда он нам? Попробуй другим продать.
     Но  и в другом месте велосипед  брать не стали, хотя Ян просил за  него
всего пятерку.
     Он  съездил еще к двоим,  но и  они отказали, боясь связываться с Яном.
Никто не хотел рисковать.
     Яну надоело ездить на велосипеде, он взял его за руль и повел по улице.
Встретились знакомые, им предложил, но они и слушать не стали.
     Душа его разрывалась. Велосипед в руках, и никто его  не покупает. "Чем
выбрасывать, лучше  оставлю у кого-нибудь, а  потом, может, продам",-- решил
Ян.
     Навстречу шел Веня Гладков, возле его дома на лавочке всегда собирались
пацаны.
     -- Здорово,-- начал Ян.
     -- Привет.
     -- Ты куда направился?
     -- Домой. Сейчас парни придут. А велик у тебя откуда?
     -- Да... по пьянке достался. Новый. Нравится? Купи.
     -- На кой он мне? У меня же есть.
     -- Да недорого.
     -- Все равно.
     "Понял, конечно, что ворованный",-- подумал Ян.
     --  Слушай. Мне сейчас в одно место надо. Велик мешает. Пусть он у тебя
постоит. Можешь загнать. За пятерку. Пойдет?
     Веня соображал. Потом спросил:
     -- А откуда он?
     -- Не из Падуна.
     -- Ну оставь.
     Они  подошли к  Вениному дому. Ян  завел велосипед в  ограду,  а сам  с
разбитыми, взъерошенными чувствами поплелся домой.
     Дня через два Ян встретил Веню.  Веня рассказал, что в тот вечер, когда
пацаны  собрались на  лавочке, он  за пятерку предлагал  велосипед. Никто не
взял. А утром велосипеда в ограде не оказалось. Кто-то увел, понимая, что он
ворованный.
     "А может,--подумал Ян,--Веня велик себе оставил. На запчасти.  Ну и Бог
с ним".

     К пятому классу его два раза исключали из школы, но по ходатайству отца
принимали вновь. А из восьмого выгнали окончательно.
     Восьмой класс он окончил в вечерней  школе, но экзамены сдать не сумел:
завалили на геометрии. Коля понимал,  что учительница  Серова это сделала по
указанию  директора школы, который ненавидел Колю  и желал ему только одного
-- тюрьмы.
     Всем восьмиклассникам  Серова  ставила по  геометрии тройки, хотя среди
них  были такие, что  не знали таблицы умножения. Только  Коле она поставила
двойку. Поэтому когда пацаны пригласили  его  угнать  мотоцикл  у Серовых  и
покататься  на нем,  зная,  что Серовы в отпуске, он согласился. Мотоцикла в
амбаре  не  оказалось, и  тогда  Коля  предложил обворовать дом  ненавистной
учителки. Подобрав ключ, он открыл замок, и  пацаны зашли  в дом.  Коля взял
пиджак мужа учительницы, черные кожаные  перчатки и грампластинки.  И еще он
вытащил  из радиолы  лампы  и предохранитель  для  своих  друзей,  Танеева и
Павленко, которые  с неделю назад спрашивали у него, не сможет ли он достать
им эти детали.
     Уходя, Коля чиркнул последнюю спичку, и она высветила в сенках накрытый
брезентом "ижак". Но угонять ребята его не стали, так как Дом был обворован,
и  Коля, попрощавшись  с  пацанами, которые ничего себе не взяли,  с добычей
пошел  к цыганам. Пластинки  и  перчатки  цыганам  были  не нужны,  зато  им
понравился пиджак, и Коля сменял его на светло-серый свитер.
     От цыган Коля пошел--краденое домой нельзя было нести-- к  другу Петьке
Клычкову. Петьке  шел  двадцать первый год,  и в армии  он  еще  не  служил.
Работал в совхозе трактористом и с Колей иногда ходил воровать.
     С десяток пластинок, самых лучших, Петька отобрал для себя, свитер взял
и перчатки тоже, пообещав завтра бутылку поставить. Коля согласился:  дороже
у него никто не купит.
     Оставшиеся пластинки Коля отнес знакомым и подарил. Там  его "Частенько
угощали водкой.
     Лампы  и предохранитель  от радиолы он на  другой  день  отдал друзьям,
Саньке Танееву и Мишке Павленко. Мишке рассказал, что обтяпал дом Серовых. И
еще Ян обворовал  дом  сторожа  складов спиртзавода  Трунова. Забрал  у него
бутыль  браги,  мешок  ворованного  кубинского  сахара,  облигации, Хрущевым
замороженные, и, уже выходя из комнаты, надел,  потехи ради, старую фетровую
шляпу и перепоясался офицерским ремнем.
     Ян  решил уехать  в  Волгоград и поступить в  ПТУ.  В  Волгограде  жила
старшая сестра Татьяна с семьей. Но  свидетельства за  восьмой  класс нет. С
такими  же неудачниками, как  и он,  с Робкой Майером и Геной Медведевым, он
договорился выкрасть из школы чистые  бланки свидетельств, поставить печать,
заполнить и предъявить в ПТУ.
     Разбив окно, они залезли в  директорский кабинет, перевернули все вверх
дном, но чистых бланков не нашли. Тогда они взяли в канцелярии свидетельства
прошлогодних восьмиклассников.
     Соскоблив лезвием бритвы фамилию и дату, Ян попросил знакомую девчонку,
отличницу, которая заполняла в прошлом году эти бланки, своей рукой  вписать
его фамилию. Девчонка вписала, потому что Яна  поддержал ее брат, а брат был
в  долгу  перед  Яном --  Ян помог  ему  совершить  одну кражу.  Девчонке  в
благодарность Ян подарил ее украденное в школе свидетельство.
     Родители  Роберта  Майера   были  немцы   Поволжья,  во  время  Великой
Отечественной высланные в Сибирь.
     Немцев в Падуне и отделениях совхоза жило много. Они имели должности, и
никто из них уезжать на родину, в Поволжье, не хотел.
     Трудолюбивые, они построили себе великолепные хоромы и жили припеваючи.
Усадьбы немцев отличались от всех остальных чистотой и порядком. Немцы между
собой были очень дружны.
     В Падуне и отделениях совхоза жило еще много сибирских татар.
     Роберт и Гена рванули учиться в Новосибирск. А Ян на другой день дернул
в  Волгоград.   Долго   он  выбирал  училище,  но  наконец  выбрал:   шестое
строительное. Взял документы и пошел поступать.
     Войдя в училище,  он хорошо  запомнил,  где выход,  чтоб  не перепутать
двери,  если заметят подделку и  придется, выхватив  у  секретаря документы,
удирать. Но все обошлось  хорошо. Свидетельство внимательно не рассматривали
и зачислили Яна в девятнадцатую группу на каменщика.
     До начала занятий оставался  месяц, и Ян на  поезде поехал в Падун.  За
свои пятнадцать  лет он всего несколько раз ездил по  билету,  а  так всегда
катил  на крыше  поезда  или  в общем  вагоне на третьей  полке, прячась  от
ревизоров. У него был ключ, который он  когда-то спер у проводника, и  Ян на
полном ходу мог проникнуть в вагон или вернуться на крышу.
     К железнодорожному транспорту Ян привык:  он  три раза сбегал из дому и
курсировал по  стране.  Бывал в детских  приемниках-распределителях.  Как-то
зимой он поехал из Падуна к тетке в Ялуторовск. Билет стоил сорок копеек, но
он решил  сэкономить. На  крыше -- холодища,  и у него  озябли руки. Он стал
дышать на них  сквозь  варежки, и  варежки  обледенели. Когда поезд въехал в
Ялуторовск, Ян  взялся  за скобу,  но поезд в этот  момент  затормозил, и Ян
полетел на землю. Он упал на колени и, вскочив, побежал от поезда в сторону,
на бегу соображая, живой ли он. "Живой, раз думаю. А целы ли ноги? Целы, раз
бегу",-- подумал он и для достоверности потрогал ноги.
     Яну радостно было жить в Волгограде. Такой  большой  город, и он -- его
житель! А завтра, в воскресенье,-- Ян услышал по телевизору--будут открывать
памятник-ансамбль героям Сталинградской битвы на Мамаевом кургане. Из Москвы
выехала  правительственная  делегация  во  главе  с  Генеральным  секретарем
Леонидом  Ильичом  Брежневым.  У  Яна  забилось  сердце:  завтра  он  поедет
встречать  правительственный   поезд  и  увидит  Брежнева  наяву,  а  не  на
фотографиях или по телевизору. Об этом он всем друзьям в Падуне расскажет.
     В воскресенье  Ян  проснулся рано. Позавтракал, поправил перед зеркалом
галстук,  на  котором  была  нарисована обнаженная  девушка,  и заспешил  на
электричку.
     От станции  Шпалопропитка,  рядом с  которой он  жил,  до центра города
ехать  целый  час. Он  сошел  на станции  Волгоград-1 и пошел по перекидному
мосту,  сверху  оглядывая  перрон.  Перрон был  чисто подметен,  и  по  нему
расхаживали всего  несколько человек.  Где же люди? Почему на перроне никого
нет? На  привокзальной площади людей тоже  было немного. А ведь здесь всегда
полно народу.  Ян  хотел пойти  на  вокзал, но, увидев трех милиционеров  на
углу, понял: людей туда не пускают.
     Ян обошел привокзальную площадь и подошел к вокзалу  с  другой стороны.
Но и там стоял наряд  милиции.  Теперь до  Яна дошло, что на перрон  ему  не
попасть и правительственный поезд не встретить. Все ходы и выходы перекрыты.
"Неужели  мне  не посмотреть  Брежнева и  всю  правительственную  делегацию?
Ладно,-- решил  Ян,-- чтоб  не прозевать  поезд,  я буду  по  мосту ходить".
Покурив, он поднялся  по  обшарпанным ступенькам на мост и стал расхаживать,
давя косяка на перрон, на котором стояли два генерала.
     Но тут к Яну подошел средних лет мужчина в штатском и сказал;
     -- Парень, хватит гулять. Давай отсюда.
     Ян  спустился  с  моста  и больше  на  него не поднимался. Бродя  около
вокзала и шмаляя сигареты, Ян  прислушивался  к разговорам празднично одетых
людей и вскоре узнал, что  не  один он хотел бы  встретить правительственный
поезд.  Желающих,  особенно приезжих, было много.  Всем хотелось  посмотреть
Брежнева, Гречко и других военачальников.
     Миловидная  женщина  объяснила  Яну,  что  правительственная  делегация
вначале остановится на часок-другой в гостинице  "Интурист"  или "Волгоград"
и, подкрепившись, поедет на Мамаев курган по улице Мира, а  потом свернет на
проспект Ленина.
     Ян ушел  с привокзальной площади на улицу Мира и стал ждать. Там  кишмя
кишело   радостных   людей.   Жители   города-героя,   возбужденные,   ждали
правительственную делегацию.  Все  движение городского  транспорта в  центре
приостановлено. Усиленные наряды милиции и солдат прохаживались по улицам.
     Но  вот со  стороны  главной площади показался  бронетранспортер. В нем
стоял генерал-полковник Ефремов  и  в  правой вытянутой руке  держал горящий
факел.  От него  на  Мамаевом кургане в  зале воинской  славы зажгут  Вечный
огонь.
     Бронетранспортер, а за ним  и правительственные  машины  приблизились к
месту, где стоял Ян. Народ ликовал, повсюду слышались  возгласы приветствия.
Ян стоял в толпе и, так как был невысокий, Брежнева не видел.
     Он  потопал на вокзал, сел  в отходящую электричку и поехал  на  Мамаев
курган. Но электропоезд шел только до  второго километра, одну остановку  не
доезжая.
     Ян  вышел  из вагона и пошел по шпалам. Подойдя  к  мосту,  под которым
проходила автотрасса, Ян увидел, как по ней медленно едет бронетранспортер с
генерал-полковником Ефремовым, а следом за ним -- "Чайка". В передней машине
с открытым верхом стоят четыре человека и машут ликующему народу руками. Вот
"Чайка"  подъехала  ближе,  и Ян отчетливо видит  Брежнева, Он поднял  перед
собой сомкнутые руки  и машет ими, благодаря жителей  Волгограда  за  теплый
прием.  Еще  двоих Ян  не знал.  А  сзади всех, немного  сгорбившись,  стоит
министр обороны Советского Союза маршал Гречко.
     Машины проехали, и Ян тронулся дальше.
     К  главному входу  на Мамаев  курган Ян решил  не  идти,  а  свернул за
мужчиной, который стал подниматься на курган, как только достигли подножья.
     Сбоку  маячила  игла   городской  телевизионной  вышки,   и  Ян  сквозь
пожелтевшие листья  деревьев, посаженных на кургане  после войны, поглядывал
на  нее.  Пиджак он давно снял  -- день выдался по-летнему  солнечный,  и Ян
готов был сбросить рубашку и брать вершину Мамаева кургана в одной майке.
     На полдороге к памятнику-ансамблю Яна и других людей, поднимавшееся  на
курган, остановили  солдаты.  Они  цепочкой отсекли им путь  к  вершине, где
стояла пятидесятиметровая скульптура Матери-родины.
     Прямо перед собой Ян увидел бетонную площадку. Это  был дот или дзот --
он не  знал, что это. На площадке стояли человек десять, в основном мужчины.
Они  курили  и   уговаривали   солдат,   чтоб  их  пропустили  на   открытие
памятника-ансамбля. Солдаты были непреклонны и готовы были  лечь костьми, но
не пропустить людей.
     Народу у бетонной площадки  собралось человек пятьдесят. Кто-то включил
транзисторный приемник -- передача об открытии мемориала уже началась. Голос
из приемника подхлестнул  Яна, и он спрыгнул с бетонной площадки. Дальше шел
крутой спуск, возле которого стояли солдаты. Ян подумал, что если всем разом
кинуться  с этого спуска, то солдат можно смять и прорваться  на  торжество.
Пусть многих и поймают,  но  за  себя-то он  был уверен: солдаты,  обутые  в
сапоги, его не догонят.
     Все больше  людей,  мужчин  и женщин  подходили к  спуску и уговаривали
солдат. Но  солдаты выполняли приказ и пропустить никого не могли.  Тогда Ян
решился: оттолкнув солдата, он с криком "за мной!", будто в атаку, ринулся с
крутизны. А за ним и многие ломанулись.
     Ян несся стремительно. Бежать вниз было легко. Он выставил  перед собой
локти и сшиб несколько солдат. Его прыжки  достигали пяти и более метров. Он
едва касался  земли, отталкивался и, чудом минуя деревья, летел вниз. Но вот
спуск кончился. Ян думал -- все,  убежал. Но  только он вышел из кустарника,
как увидел впереди себя шеренги солдат. Они опоясывали весь Мамаев курган, и
пробраться на торжество ни с какой стороны было невозможно. Ян оглянулся: за
ним шли около десяти мужчин. Он остановился и подождал их. Из кустарника еще
выходили  люди. Всего  стало  человек пятнадцать.  Ян  затесался в  середину
толпы, и  толпа пошла к шеренгам солдат.  Подойдя  к ним, мужчина,  что  шел
впереди, спросил:
     -- Кто тут у вас старший?
     -- Сейчас он придет,-- ответил один из солдат.
     Вскоре  появился майор. Он был  молодой, среднего роста, не строгий  на
вид.
     -- Так, товарищи,--обратился он к прорвавшимся,--давайте спускайтесь за
железную дорогу. Здесь находиться нельзя.
     --  Товарищ  майор,  нас  здесь  немного,  пропустите.  Хотим  открытие
посмотреть,--сказал  мужчина, что  старшего  спрашивал,  и  Ян,  чтоб  лучше
слышать разговор, подошел к ним.
     -- Я не  могу вас пропустить,--ответил  майор.--Вход по пригласительным
билетам.
     -- Мне очень туда надо. Я даже обязан там быть.  Мой отец  погиб здесь,
на Мамаевом кургане.
     -- Где вы работаете?
     -- Я работаю в школе, директором.
     Ян посмотрел  на директора. На  лацкане  его черного пиджака красовался
поплавок с открытой книгой.
     -- Что же вы не смогли достать пригласительный билет?
     --  Не  смог.   Конечно,  директор  тракторного  завода   присутствует,
присутствуют, конечно,  директора "Красного Октября" и "Баррикад" и их дети.
Но нам-то, нам как туда попасть? Чем мы хуже других?
     Майор молчал.
     По  громкоговорителям были слышны выступления участников торжественного
открытия  мемориала. Сейчас несся рыдающий голос Валентины. Терешковой, и Ян
очень жалел, что не увидел первую в мире женщину-космонавта.
     Майор снова повторил приказание:
     -- Отойдите, товарищи, за железную дорогу. Нельзя здесь стоять.
     Тогда из  толпы вышел  высокий, крепкий  мужчина  в сером  костюме,  со
светлыми,  свисающими в разные  стороны  волосами и,  не  называя майора  по
званию, начал говорить:
     -- Что вы нас за железную дорогу гоните, пропустили бы на открытие -- и
дело с концом. Я из  Сибири  специально приехал, а попасть  не могу. В сорок
втором здесь,  на Мамаевом  кургане, мне  руку  оторвало,  а теперь  бегаю и
штурмую его, чтоб на открытие прорваться. Бежал, чуть протез не потерял.
     Мужчина  протянул майору руку-протез, чтоб тот убедился,  что он правду
говорит. Ян взглянул  на защитника кургана и увидел у него  на груди колодки
отличия и орден Боевого Красного Знамени. Мужчина продолжал;
     -- Мы тогда от немцев Мамаев курган обороняли, а вы теперь от нас, чтоб
мы туда не попали. Не смешно ли?
     --  Вы пройдите, товарищ, к главному входу. Вас  там в виде исключения,
может, и пропустят,-- сожалея, сказал майор.
     -- Да был  я  там,--махнул здоровой рукой герой войны,--сказали, что по
приглашениям, и только. Вот я и подался в обход.
     Майору  стыдно стало, что  защитника  Мамаева кургана  на  открытие  не
пропускают, и он куда-то  исчез. Солдаты  принялись  уговаривать людей, чтоб
они спустились ниже на одну  шеренгу. Толпа, поколебавшись, спустилась ниже.
Теперь  другие солдаты принялись избавляться от нее.  Понял Ян, что  солдаты
отвечают каждый за свой коридор.
     Постепенно люди,  теснимые солдатами,  спустились к  железной дороге  и
разбрелись кто куда.
     Ян сел на землю и закурил.
     Дождавшись,  когда  открытие Мамаева кургана закончилось, он устремился
вверх.  Возле  зала  воинской  славы  Ян  увидел  военный  духовой  оркестр.
Музыканты складывали ноты  и  инструменты, собираясь  уходить.  Чуть поодаль
ходили саперы, прослушивая миноискателями землю. "Боятся, чтоб взрывчатку не
подложили".
     Ян  вернулся домой.  Мужики сидели  возле дома  на скамейке и обсуждали
открытие Мамаева кургана,  которое они смотрели по телевизору.  Ян  услышал,
что Брежнев  с первого  раза Вечный  огонь  в зале воинской  славы зажечь не
смог. Он потух. И лишь только со второго раза вспыхнул.
     Год  назад,  когда  Ян жил в  Падуне и  учился  в восьмом  классе,  ему
понравилась девочка из шестого. Звали ее  Вера. Когда Яна выгоняли с уроков,
он  шел  к  дверям шестого  класса  и наблюдал  за ней.  Она сидела как  раз
напротив  дверей на последней  парте  у окна и  всегда,  как  казалось  Яну,
внимательно слушала объяснения учителей, не глядя  по  сторонам. У  нее были
коротко подстриженные черные волосы и задумчивые, тоже черные, глаза.
     Директор  школы, видя, что Ян слоняется по  коридорам, иногда заставлял
его дежурить в раздевалке вне очереди, отпуская дежурных на уроки. Все равно
Ян болтается, уж  пусть он  лучше  дежурит, а  то  в  раздевалке  часто веши
пропадают.   Директор  заметил:  если  в  раздевалке  дежурил  Ян,  вещи  не
пропадали, А это просто объяснялось: во  время  дежурства  Ян не крал вещи и
дружки  его тоже  воздерживались.  Кроме  того,  он в раздевалку  никого  не
пускал, а всем одежду подавал  в руки,  боясь, что и  в  его дежурство могут
что-нибудь стащить.
     Ученики вешали одежду по классам. У шестого класса была шестая вешалка,
а у Веры--второе место, и оно для Яна было священным. Оставшись в раздевалке
один,  он подходил к Вериному  пальто, прижимался щекою к воротнику,  вдыхая
его запах, а потом надевал  ее  серые трикотажные перчатки  и ходил  в  них.
Иногда он  подходил к дверям шестого  класса  и  ждал, когда  Вера  повернет
голову в его сторону. Тогда он поднимал руки и показывал ей, что он надел ее
перчатки.  На перемене она шла в  раздевалку  и  забирала их  у него. Раз он
как-то попробовал  надеть  ее бордовое, с черным воротником  пальто,  но оно
было слишком мало, и он побоялся, что пальто разойдется по швам.
     После  занятий ученики бежали  в раздевалку, стараясь первыми  получить
одежду.  Яна знали все, как и  он  всех, и потому, столпившись у  решетчатой
двери, парни и  девчата кричали: "Ян, подай мне пальто!"-- и называли место.
Ян  в первую очередь подавал одежду тем, кого знал хорошо. Но если он сквозь
решетку замечал  Веру  --  а она стояла молча,-- он сразу брал ее  пальто  и
через головы столпившихся подавал ей.
     Летом перед  отъездом в  Волгоград  Ян два  раза  видел Веру в  Падуне.
Первый раз  --  на дневном  сеансе в  кино, а второй, и  последний,--  около
магазина. Магазин был закрыт на обед, и она ждала открытия.
     Вера  была в  легком  платье,  которое  трепал  ветер.  Ян  остановился
невдалеке и любовался ею.
     Жила Вера в нескольких километрах от Падуна, и Ян видел ее редко.
     В Волгограде Ян затосковал по ней. Ему хотелось хоть изредка ее видеть.
Но две тысячи километров отделяли его от  любимой. И тогда он решил написать
ей письмо, но не простое, а в стихах.
     В  начале восьмого класса  Ян начал писать поэму о директоре  падунской
школы, но,  зарифмовав несколько  листов грязи об Иване Евгеньевиче, бросил.
Иссякло вдохновение хулигана.
     Теперь  он  писал  письмо   в   стихах  Вере.  Он  хотел  тронуть  душу
тринадцатилетней девочки.
     Здравствуй, Вера, здравствуй, дорогая, Шлю тебе я пламенный привет.
     Пишу письмо тебе из Волгограда,
     Где не вижу без тебя я свет.
     Как только первый раз тебя увидел,
     Я сразу полюбил тебя навек.
     Поверь, что тебя лучше я не видел,
     Короткий без тебя мне будет век.
     Хочу тебе задать один вопрос я,
     Ответишь на него в своем письме.
     Ты дружишь или нет с кем, Вера,
     Фамилия его не нужна мне.
     Разреши тебя поздравить
     С юбилейным Октябрем.
     И желаю его встретить
     Очень хорошо.
     Ян не хотел подписывать письмо своим именем,  так  как был  уверен, что
Вера ему не  ответит.  Такому вору и  хулигану  разве  может  отвечать такая
красивая девочка.  После стихов он приписал, что сам  он не из Падуна,  а из
Волгограда, в Падун приезжал  к родственникам,  видел ее  около  магазина, а
местный парень сказал ему ее адрес и фамилию.
     И Ян подписал письмо именем н фамилией соседа по коммунальной квартире,
мальчишки Женьки.
     Вскоре мать Женьки протянула Яну письмо.
     -- Что-то  мой  Женя  в Сибирь  никому  не  писал, а  письмо  пришло,--
улыбнулась тетя Зина.-- Но я поняла, что это тебе, и распечатывать не стала.
     Ян взял письмо и с жадностью прочитал. Вера просила его фотографию. Как
быть? Не посылать же свою. Тогда она больше ни на одно  письмо не ответит. И
Ян  решил  послать  Вере  фотографию какого-нибудь  парня.  "Женьки, соседа,
нельзя. Он  совсем пацан.  Надо  кого-то постарше.  Какого-нибудь  парня  из
училища. Может, Сергея Сычева? Ведь Серега,  пожалуй, самый  симпатичный  из
нашей группы".
     На другой  день Ян поговорил с Сергеем и попросил у него фотографию. Но
тот был, как и Ян, приезжий, и фотографий у него не было.
     -- Хорошо,-- сказал Ян,-- а если ты сходишь и сфотографируешься?
     -- Но у меня денег нет,-- сказал Серега,-- и приличной одежды -- тоже.
     Серега жил в общежитии.
     -- Деньги у  меня есть,-- Подбодрил его Ян,-- и рубашку  с пиджаком мои
оденешь.
     Скоро у Яна было пять фотографий Сергея. Одну он оставил ему на память,
другую вместе с  письмом вложил в конверт и послал Вере.  В письме -- теперь
он писал его не в стихах -- он тоже просил у Веры фотографию.
     Приближался Новый год, и Ян, не дождавшись от Веры письма, за несколько
дней до  наступления каникул  поехал  зайцем в  Падун.  Дорога в  один конец
занимала двое суток.
     Едва Ян  объявился  в  Падуне,  как  его  вызвал  начальник  уголовного
розыска. Сходив в школу на новогодний вечер старших классов и блеснув на нем
брюками, сшитыми по моде, Ян на другой день поехал в Заводоуковск в милицию.
     Начальник  уголовного розыска, Федор Исакович Бородин,  предъявил ему с
ходу два обвинения -- две квартирные кражи.
     -- Бог с вами, Федор Исакович, никого я не обворовывал. Сейчас я честно
живу и учусь в Волгограде. Да, раньше был за мной грех, но в эти  дома я  не
лазил...
     -- Хватит!--прервал его Федор Исакович.-- Посиди в КПЗ, подумай.
     Четверо суток Ян просидел в КПЗ. Каждый день его вызывал Бородин. "Если
сознаешься,--говорил он,--выпустим  тебя, и ты поедешь учиться  в Волгоград.
Не сознаешься -- посадим".
     Но Ян  стоял на своем, и его выпустили. Он решил рвануть  в  Волгоград.
Каникулы кончались.
     Вечером у клуба Ян столкнулся с участковым. Николай Васильевич сказал:
     --  Коля,  мне Бородин сегодня  звонил, ты у него в  каком-то протоколе
забыл расписаться. Завтра утром, к десяти часам, приди в прокуратуру.
     --  Не  ходи,--сказал  дома отец.--Уезжай  в Волгоград.  Хватит, и  так
посидел.
     --  А  че бояться?--  возразил  Ян.-- Если  хотели  посадить, то  и  не
выпускали бы. Распишусь в протоколе и вечером уеду.
     На этом и порешили.
     Утром Ян  встал  рано.  Мать  пельменей  сварила. Отец  достал  бутылку
столичной.
     -- Ладно уж, выпей стопку за счастливый исход.
     В  Заводоуковск, в прокуратуру, Ян поехал с сестрой Галей. Она была  на
два  года старше Яна, училась в Тюмени и тоже  приехала на  каникулы. Ян  не
хотел с  ней ехать, но  настоял отец, чтобы знать,  посадили его или  нет, в
случае если сын не вернется.
     В прокуратуру--небольшой деревянный дом, стоявший за  железной дорогой,
неподалеку от вокзала,--Ян зашел смело. "Все,--думал  он,-- распишусь --  ив
Волгоград вечером дерну".
     Открыв дверь приемной, Ян спросил:
     -- Можно?
     --  А-а-а, Петров,  подожди,--  сказал прокурор района, стоя на столе и
держа в руках молоток.-- Сейчас, вот прибьем гардину...
     "Ну,-- подумал Ян,-- прокурор делом  занят. Конечно, садить не  будут".
Ян  ждал молча.  Сестра --  тоже.  Но  вот распахнулась  дверь,  и  Анатолий
Петрович пригласил Яна:
     -- Заходи.
     Ян  вошел.  Приемная была просторная.  За  столом  сидела  средних  лет
женщина, которая подавала прокурору гвоздь, когда он прибивал гардину.
     -- Вот сюда,-- сказал Анатолий Петрович, и Ян последовал за ним.
     Они вошли в  маленький  кабинет.  Стол занимал треть комнаты.  Прокурор
сказал Яну: "Садись",--  и Ян  сел на стул, стоящий перед  столом.  Прокурор
достал какой-то бланк, положил на стол и пододвинул к Яну.
     --  Распишись,--  сказал Анатолий Петрович,--  с  сегодняшнего  дня  ты
арестован.
     -- Что-что?-- спросил Ян.
     -- Это санкция  на арест. Распишись. Все. Хватит. Покуролесил,-- сказал
прокурор и, взяв черную, к концу утончающуюся ручку, вложил  ее Яну в правую
руку.-- Распишись.
     -- Вы в своем уме, Анатолий  Петрович? Что вы мне суете?! Расписываться
я не буду.
     Ян бросил  ручку, и она покатилась по санкции, оставив на ней несколько
чернильных капель синего цвета одна другой меньше. Чернильные капли остались
на санкции примерно в том месте, где Яну надо было расписаться.
     -- Вот вам моя роспись,--зло сказал Ян, не глядя на прокурора.
     -- Хорошо. Расписываться ты не  хочешь,--сказал прокурор,  взяв  ручку,
которая, описав по столу полукруг, остановилась возле отрывного календаря.--
Тогда напиши в санкции, что от подписи отказался.
     -- Анатолий  Петрович!--Ян  повысил  голос.--Вы  что,  за  дурака  меня
принимаете? Пишите сами, если это вам так надо, что я от подписи отказался.
     Прокурор убрал санкцию в ящик стола и встал.
     -- Пошли.
     Ян через приемную вышел в коридор, где сидела сестра. Там его ждали два
милиционера. Ян сказал сестре: "До свидания"--и  в сопровождении двух ментов
пошел к машине. "ГАЗ-69" с водителем за рулем стоял у ворот прокуратуры.
     Ян сел на заднее сиденье,  менты--по бокам от  него, и машина покатила.
Водитель, парень лет тридцати, посмотрев на Яна, сказал:
     -- Здорово, старый знакомый.
     Ян промолчал.
     -- Что, не узнаешь?
     --  Узнаю,-- ответил Ян, слыша в голосе водителя не  издевательство,  а
сочувствие.
     Водитель летом поймал  Яна около поезда, когда он хотел уехать на крыше
вагона со своими друзьями в Омутинку, чтоб обворовать школу.  Робка с Генкой
разбежались  в  разные  стороны,  а  водитель схватил Яна за  шиворот--Ян не
заметил тогда его ментовскую,  без погон, рубашку. Ян попытался выскользнуть
из пиджака, надеясь оставить его в цепкой ментовской руке, а самому убежать:
в карманах  пиджака у Яна ничего не было.  Но водитель другой рукой сжал его
локоть.  Так  он  и провел Яна  по перрону  вокзала  в ментовку. Дежурный по
линейному отделу милиции отпустил Яна--зайцы ему не нужны.
     "Если б ты  меня тогда не поймал,--подумал Ян,--мы бы уехали в тот день
в Омутинку. И  тогда  бы  нам  не попался  в  тамбуре тот мужик, которого мы
грохнули".
     -- Ну вот,  доездился,--сказал  водитель,--такой  молодой--  и в тюрьме
будешь сидеть.
     Ян  промолчал, и водитель больше с  ним не заговаривал. Он понимал, что
парню не до разговора.
     Через неделю  Яна с этапом отправили  в тюрьму  и вот теперь привезли в
КПЗ для закрытия дела.

     Дело  Яну закрывал  следователь  прокуратуры  Иконников, Иконников  был
пожилой,  сухощавый,  чуть  выше  среднего   роста,   седой  и  казался  Яну
старикашкой.  Сын  Иконникова  --  Ян  знал  это  --  за  какое-то   крупное
преступление схлопотал около десяти лет.
     После закрытия дела Яна отвезли в тюрьму.
     Вскоре в камеру бросили новичка. Он был крепкого сложения, ростом  выше
всех, с наколками  на руках.  Поздоровавшись, он положил матрац на свободную
шконку  и  встал посреди  камеры,  небольшими, глубоко  посаженными, хитрыми
глазами оглядывая ребят.  В его взгляде  не было испуга,  и пацаны, особенно
Миша,  державший  мазу в камере,  задумались: а не по второй  ли ходке  этот
парень? Надо начинать разговор, и Миша спросил:
     -- Откуда будешь, парень?
     -- Из Тюмени,-- коротко ответил тот.
     -- А где жил? Парень объяснил.
     -- По первой ходке?
     -- По первой.
     -- Какая у тебя кличка?
     -- Чомба.
     Миша не  стал называть свое  имя и протягивать новичку руку. Узнав,  за
что попался Чомба -- а посадили  его за хулиганство,-- Миша закурил и лег на
шконку, поставив пятку одной ноги на носок другой.
     Чомба сел на кровать рядом с Яном и сказал:
     -- Я рубль принес. Надо достать его.
     -- А где он у тебя? -- поинтересовался Ян.
     -- В ухе.
     Ян помог Чомбе  вытащить из уха  рубль, который он затолкал глубоко,  а
Миша, не вставая со шконки, сказал:
     -- На деньги в тюрьме ничего не достанешь.  Если  они на  квитке, тогда
отоваришься.
     После ужина Миша сказал Чомбе:
     -- Сейчас мы тебе прописку будем делать. Слыхал о такой?
     -- Слыхал. Но прописку делать я не дам.
     Камера  молчала.  Чомба  бросал  вызов.  Медлить  было  нельзя,  и Миша
спросил:
     -- Это почему ты не дашь делать прописку, а?
     -- Не дам, и все.
     -- Прописку делают всем новичкам. Сделаем и тебе.
     Парни сидели по иконкам и молчали.
     -- Я же сказал, что прописку вы мне делать не будете.
     -- Может, ты еще скажешь, что и игры с тобой не будем проводить?
     -- И игры тоже.
     Будь на месте  Чомбы Ян,  его с ходу бы  вырубили.  Но  Чомба сидел  на
шконке, держа  на коленях огромные маховики. Миша стоял возле стола и близко
к Чомбе не подходил. Он понимал, что,  если он схватится с  Чомбой, парни на
помощь не придут.
     Ян в душе был за Чомбу, но, как и все ребята, молчал.
     -- Чомба, не лезь в бутылку, прописку и игры делают всем.
     --  А  я не  лезу. Сказал, что ни прописки, ни  игр  со мной  делать не
будете.--  Чомба встал со шконки.-- Все мои кенты по нескольку ходок имеют и
рассказывали мне, что такое прописка, игры и так далее.
     Миша медленно сбавлял обороты. Стыкаться с Чомбой ему явно не хотелось.
Неизвестно, кто кого вырубит. Если его, то он потеряет авторитет.
     Так сила и решительность одолели неписаные тюремные порядки.
     Через  некоторое  время  Яну   вручили  обвинительное  заключение.   Он
расписался  в  бумагах,  что числится теперь за  прокурором,  а потом --  за
судом.
     Когда Яна забирали на этап, он получил от Миши увесистый пинок под зад.
Это был тюремный ритуал -- пинать под зад всех, кого забирали на суд, чтоб в
тюрьму после суда не возвращаться.
     В   "столыпине",  сдавленный  заключенными,   Ян  ехал   в  приподнятом
настроении. Он  надеялся  получить условное наказание  и  представлял,  как,
освободясь, поспешит в Волгоград,  где его ждет письмо и фотография Веры. Он
даже жалел,  что не переписал  тюремную инструкцию,  которая  в  простенькой
рамке  висела  под стеклом  над  парашей. Тюремную  инструкцию  ему хотелось
показать друзьям и рассказать, какие строгие порядки в тюрьме.
     В КПЗ, в камере,  Ян встретил друга, Володю Ивлина, подельника Роберта.
Роберт  Майер  еще  осенью, приехав  из  Новосибирска, подрался  в Падуне  с
незнакомым  парнем.  У  парня упала шапка,  и  Робка,  подняв  ее, перепутал
головы: заместо  головы парня  он  надел  шапку на  свою.  Парень  заявил  в
милицию, и Робку за грабеж осудили на три года.
     Эту  сцену  наблюдал  Володя  Ивлин,  и  он  сразу  свалил  из  Падуна.
Заводоуковск объявил на него  всесоюзный  розыск, и его взяли в Душанбе, где
он устроился на работу. Теперь он ждал суда. Вова, в общем-то, не унывал, он
не  по  первой  ходке  шел,  и большой срок ему не горел. Но на Роберта он в
обиде был: Володю привлекали как соучастника и подстрекателя.
     -- Ян, в натуре,-- тихонько говорил Вова, чтоб зеки не слышали,-- я  же
о вас все знаю. Знаю, что вы мужика грохнули,  кое-какие кражи знаю, но я не
козел -- ты знаешь меня, и хоть я и в обиде на Робку, но не вложу вас.
     Через день Яна забрали на суд, и Вова дал ему пинка под зад.
     -- Пошел,-- сказал он,-- чтоб с суда не возвращался.
     Прокурор запросил Яну четыре года лишения свободы.
     Судья  предоставил последнее слово Яну. В КПЗ Ян несколько дней сидел в
одной  камере  с  местным  малолеткой,  который  только что  освободился  из
бессрочки {sup}4{/sup},[{sup} {/sup}{sup}4{/sup} Бессрочка -- так назывались
на  жаргоне  детские  воспитательные  колонии  (сейчас -- специализированные
ПТУ).  Туда  сажают   за  нарушения  и  преступления  детей,   не  достигших
четырнадцати  лет,   так   как   уголовная   ответственность   наступает   с
четырнадцатилетнего возраста. Дети  должны сидеть в этих колониях без срока,
пока   не  исправятся.  Бывает,  что   дети  в  бессрочках  совершают  новые
преступления, и, если им исполнилось четырнадцать лет, их судят, дают срок и
переводят  в   воспитательно-трудовые  колонии.]  и   малолетка  научил  Яна
одиннадцати  магическим словам,  которые  должны  подействовать на  судью, и
после  них, как думал  Ян, ему точно  дадут  условный срок.  Слова эти  надо
говорить  в  последнем  слове,  в  самом конце,  И еще Ян  решил сказать про
цыганку, которая  якобы  ему нагадала  тюрьму,  а суд -- рассчитывал  он  --
вопреки предсказаниям цыганки возьмет и не вынесет ему суровый приговор. И в
какой-нибудь газете появится информация под заголовком "Предсказание цыганки
не сбылось".  В  ней будет говориться, что  пятнадцатилетнему  парню цыганка
нагадала  тюрьму, но советский суд дал ему год условно. Не надо, мол, верить
цыганкам...
     Ян  говорил сбивчиво.  В одной краже  признавался,  другую  отметал. Но
закончил он четко.
     -- Граждане судьи,-- громко сказал он,--  незадолго  до того, как  меня
посадили, цыганка в поезде нагадала мне, что меня ждет тюрьма.
     Ян замолчал,  судья  и  заседатели  улыбнулись,  а  секретарь  суда  --
молоденькая девчонка -- оторвала взгляд от бумаг и посмотрела на Яна. В зале
негромко засмеялись.
     Одиннадцать магических слов надо было проговорить как можно  плаксивей,
и он их проговорил:
     --  Граждане  судьи! Дайте мне любую меру  наказания, только не лишайте
свободы.
     После  перерыва  судья взяла  отпечатанный приговор, а  Ян посмотрел на
пустое  место, где сидел прокурор. Не  пришла на приговор и  защитник. Судья
стала читать:
     --   "Именем   Российской   Советской   Федеративной   Социалистической
Республики..."
     Ян,  слушая,  многое  пропускал мимо  уха  --  "народный  суд Тюменской
области... разбирал  в открытом судебном заседании дело по обвинению Петрова
Николая  Алексеевича...  по  статье  сто  сорок  четвертой,  части   второй.
Уголовного кодекса РСФСР, установил: подсудимый Петров, пользуясь тем, что в
доме Серовых  никого  нет,  так  как Серовы выехали в отпуск, ночью подбором
ключей открыл замок, проник в  квартиру  и совершил  кражу  костюма,  разных
пластинок в количестве  около восьмидесяти штук,  кожаных перчаток, лампы от
радиолы  и  запасных частей  к мотоциклу,  всего  на  сумму  двести двадцать
рублей. На другой день  краденые  пластинки, перчатки, свитер  серого  цвета
принес к гражданину Клычкову.  Свитер и  перчатки  продал Клычкову  за  ноль
целых  пять  десятых  литра  водки,  отдал  Клычковым  девять  пластинок,  а
остальное  унес  обратно.  В июле  месяце Петров, также  зная, что гражданин
Трунов выехал  в отпуск и в  квартире никого  нет,  ночью оторвал  доску  на
фронтоне, проник на чердак дома, с чердака в квартиру и совершил кражу  двух
кителей,  фетровой  шляпы,  офицерского  ремня,  двадцати  штук  патронов  и
облигаций разных займов  на сумму  три тысячи триста семьдесят  пять рублей.
Всего на сумму  без облигаций  на девяносто  шесть рублей. Подсудимый Петров
виновным  признал  себя  частично  и  пояснил, что кражу в квартире  Трунова
совершил  он,  а в  квартиру Серовых  не  лазил...  Потерпевший Серов просит
удовлетворить заявленный им гражданский иск в сумме двухсот двадцати рублей,
потерпевший  Трунов от поддержания иска отказался. На  основании изложенного
суд, руководствуясь... приговорил: Петрова Николая Алексеевича по статье сто
сорок четвертой, части второй, Уголовного кодекса РСФСР признать виновным  и
определить меру наказания три года лишения свободы  с отбытием в колонии для
несовершеннолетних...".
     В тюрьме Ян попал в камеру осужденных на третьем этаже. Теперь он часто
писал  письма домой и в Волгоград. Мать  написала ему, что  через  неделю из
Волгограда приезжает сестра.
     Дней через десять его повели на вахту на свиданку.
     -- Тебе, Коля, пришло письмо от Веры,-- сказала Татьяна.
     Письмо  было  адресовано  соседу Жене.  Вместе  с письмом Ян достал  из
конверта фотографию и удивился. С фотографии на  него смотрела не Вера, а ее
старшая  сестра  Люда.   Она   была   сфотографирована  рядом   с  радиолой,
пышногрудая, красивая, с аккуратно  зачесанными назад волосами. "Почему Вера
выслала фотографию сестры?" -- с горечью подумал Ян.
     Он  развернул двойной  тетрадный  лист в  клеточку  и с  жадностью стал
читать;
     "Здравствуй, Женя!
     С приветом я. Ну, как ты провел Новый год? Я провела его весело. Ездила
на лыжах и на коньках. Конечно, на коньках не ездила, а каталась. Елка у нас
была 30, одних седьмых классов. Она кончилась в 11 часов. Потом шли по шоссе
домой и  пели песни.  После  этого  маленько простудилась,  ну  ничего,  все
прошло.  Вот уже два дня занимаемся в школе. Все  идет нормально. Уроки пока
не учишь, а так  себе,  только отсиживаешься. Не знаю, что писать еще.  Пиши
скорее, только побольше.
     Извини, что написала всякую чушь, но я не виновата  --  в голову больше
ничего не пришло.
     До следующей встречи в письме.
     Вера.
     Да,  еще позабыла,  здесь одна девушка просила у меня чей-нибудь адрес.
Ты не можешь дать?"
     Письмо было с ошибками, но Ян в русском языке сам не был силен и потому
не  заметил  их.  Он  прочитал  письмо во  второй  раз.  "Господи, ведь  это
Верочкины слова, и я прочитал  их. Я все равно не буду сидеть три года. Батя
поможет  мне  освободиться.  И  тогда  я  снова  через  письма буду  с Верой
встречаться. Скорей бы",--подумал Ян и спросил женщину:
     -- А фотографию можно у себя оставить?
     -- Нет. Ни  письма, ни фотографии  на свиданке нельзя передавать. Пусть
она тебе пошлет по почте.
     -- Таня,-- сказал тогда Ян сестре,-- меня скоро должны забрать на этап,
в колонию. Вышлешь мне фотографию туда. Я сразу напишу письмо, как приеду.
     Ян попрощался с сестрой, и его отвели в камеру.
     Через несколько дней, после ужина, в камеру бросили  двоих пацанов. Они
были с Севера, и один из них был боксер. Ребятам об этом сообщили по трубам.
     После отбоя вся камера, когда новички уснули, решила спрятать у боксера
коцы. Ян предложил подвесить их к решетке за раму, а утром боксер встанет  и
начнет их искать. Не найдя, попрет, наверное, на камеру. Ребята договорились
в  случае  драки  скопом  кинуться на  боксера.  Распределили,  кому хватать
швабру, кому  скамейки и  табуреты. Ребята боксера конили: здоровый он был и
по-мужицки крепок.
     Утром после подъема все шустро вскочили. Боксер искал под своей шконкой
коцы. Спрашивать у пацанов не стал.  Он шлепал по камере в одних носках и на
оправку  в  туалет  босой  не  пошел. Разутый, он смирно  сидел  на  шконке,
стараясь не  встречаться с  ребятами  взглядом.  Хоть и бычьей силой обладал
боксер,  но коц требовать не  стал, поняв,  что стыкаться  придется со  всей
камерой.
     Ночью  малолеток  ошмонали,  выдали   сухой  паек  --  буханка  черного
непропеченного хлеба и маленький кулечек кильки --  и  на "воронках" отвезли
на вокзал.
     Столыпинский вагон  многие ребята видели  впервые. Всех закрыли в одном
купе,  и поезд тронулся в сторону Свердловска. В вагоне  стояла духотища. Ян
зашел в купе первый и занял третью полку. Лежать было хорошо, большинство же
пацанов еле уместились внизу.
     Ребята приутихли. Каждый  думал  о зоне. Куда их  везут?  Как они  жить
будут?
     Через  неделю шестерых  пацанов, в том  числе и  Яна,  из  свердловской
тюрьмы забрали на этап в Челябинск.
     В  челябинской  тюрьме  Ян пробыл недолго--и  снова "столыпин".  Теперь
парни знали, что везут их в одлянскую колонию.
     Так  как ребятам до  станции  Сыростан ехать было часа  три,  конвойный
коленкой запихал последнего  малолетку  в купе  и задернул решетчатую дверь.
"столыпин" был переполнен.
     Стояла весна. Окна в "столыпине" еще не открыли, солнце накалило вагон,
да и зеки надышали. Парни, прижавшись друг к  другу, истекали потом. Все они
были в зимней одежде. Хотелось  пить,  но  конвой воды  не давал, так как из
Челябинска только что выехали.
     Взросляки  материли конвой,  называя солдат  эсэсовцами.  Солдаты,  как
овчарки, огрызались и советовали придержать языки, обещая кой-кому посчитать
ребра.
     Через час  зеки  запросились в туалет, так как конвой  все же напоил их
водой.  Но солдаты попались лентяи и водить  в туалет не  хотели. Тогда зеки
стали  кричать и  требовать  начальника  конвоя. Он  пришел  и  дал солдатам
указание  водить на оправку, а  то самые отчаянные пообещали ему оправляться
через решетку в коридор.
     Один  парень от  духоты  и  жарищи потерял сознание, и  малолетки стали
требовать  начальника конвоя. Он пришел и приказал  солдатам занести парня к
себе в купе. Там парень  пришел  в  себя и до  самого Сыростана, как король,
просидел в служебном купе.
     Но вот поезд остановился! и малолетки, щурясь от  солнца, выпрыгнули на
землю. Здесь их ждал лагерный конвой.


     Около полотна железной дороги стояло два "воронка". Ребята, в окружении
конвоя, направились к  ним. Ян,  медленно  шагая,  смотрел на сосновый  лес,
который за  впадиной, невдалеке,  открылся его взору.  Вот бы туда! Страшные
мысли о зоне  захлестнули  его сознание. Как  не хочется идти к  "воронкам".
Убежать бы  в лес. Но конвою вон сколько. Ян жадно смотрел на лес. За четыре
месяца, проведенных в тюрьме, он соскучился по вольному воздуху. Лес казался
сказочным, а воздух  в лесу -- необычным. Ведь это -- воздух свободы. В лесу
ни зеков, ни конвоя. Растет трава, и поют птицы. Нет колючей проволоки и нет
тюремных законов. Сейчас  у него не было  слез, а в лесу, в одиночестве, они
бы хлынули. "Я не хочу ехать в Одлян. Помоги, Господи!"
     Но  вот  парни залезли  в  "воронки". Неизвестность давила души. Царило
молчание. За  весь путь от  Сыростана  до  Одляна  парни  не  обмолвились ни
словом.
     И  вот--Одлян.  В  сопровождении  конвоя  ребята  потопали  в  штрафной
изолятор.  Для  новичков  это  был  карантин.  Здесь  они  должны  просидеть
несколько дней.
     Парней  разделили на несколько групп и закрыли в  карцеры. Они  сняли с
себя одежду и постелили на нары.  Махорка у них была,  и  они  часто курили.
Разговаривали тихо, будто им запретили громко говорить.
     На другой день, перед обедом, через забор, отделяющий штрафной изолятор
от жилой  зоны,  перелез воспитанник.  Окна  от земли  были  высоко,  и  он,
подтянувшись на руках, заглянул в окно карцера и тихо, но властно сказал:
     -- Кишки, кишки путевые, шустро, ну...
     Парни  смотрели на него через разбитое окно  и молчали. Хорошая  одежда
мало у кого была.
     --  Ну,--  выкрикнул  парень,--  плавки,  брюки,  лепни  подавайте мне,
быстро!
     С той стороны неудобно было держаться, и он  от натуги кривил лицо. Ему
подали  пиджак,  он спрыгнул  на землю и  поднялся к окну соседнего карцера.
Слышно было, как он и там просил одежду. Ему тоже что-то просунули в окно, и
он теперь требовал одежду у третьего карцера.
     Насобирав вольной одежды, он перелез через забор в жилую зону.
     На  третий  день ребят  вывели из штрафного  изолятора, и они  сдали на
склад  вольную  одежду.  Здесь  же  им  выдали  новую,  колонийскую.  Черные
хлопчатобумажные  брюки  и такую  же сатиновую  рубаху.  Обули  их,  как и в
тюрьме, в ботинки. Головной убор -- черная беретка.
     Со  склада  пацанов повели  в штаб. Он  находился  в  зоне. В  кабинете
начальника собралась комиссия. Она распределила ребят по отрядам, и дежурный
помощник начальника колонии (дпнк) повел их строем в столовую на ужин.
     Парни шли по подметенной бетонке.  Вся колония утопала  в зелени.  Коля
поднял взгляд и увидел Уральские горы. Они полукольцом опоясывали местность.
Колония находилась в долине, и красиво было смотреть на горы снизу.
     Подходя к столовой, они встретили воспитанника,  медленно шествовавшего
в сторону от них. Он был  высокого роста, чернявый, и на нем были лишь  одни
плавки.  Несмотря  на  то,  что  весна  только  начиналась,  он  был  хорошо
загорелый. Заметив новичков, он остановился, повернулся к ним  вполоборота и
крикнул:
     -- Если есть кто с Магнитогорска, в седьмой отряд, будет моим кентом!
     Он пошел дальше по бетонке медленно, важно, а Ян подумал: "Вор или рог,
наверное.  Вот было бы здорово, если б  я был с Магнитогорска, ведь я  иду в
седьмой отряд. Он бы дал поддержку".
     Зал  в  столовой был  большой,  человек  на  двести.  После ужина ребят
развели по отрядам.
     Около седьмого отряда мельтешило  несколько десятков воспитанников. Они
выколачивали матрацы. Кто руками, а  кто палкой. Еще трое стояли возле входа
в отряд.
     -- Эй, Амеба,-- крикнул один из них,-- бей сильнее, что ты гладишь его,
как бабу  по ...! А то  я начну тебя заместо матраца колотить, пыль из тебя,
наверное, сильнее полетит.
     Ян не  понял,  кого назвали  Амебой.  Он  столько слышал о  зонах и так
боялся этого Одляна...  Но  многие из ребят улыбались,  и он  подумал, что в
этой колонии, наверное, несильный кулак. Зона в первую минуту показалась ему
пионерским лагерем.  "Матрацы трясти заставляют,  видно,  не  все  хотят  их
колотить". И на душе у Яна стало веселее.
     Новичков  завели  в  воспитательскую.  Она находилась  на  первом этаже
двухэтажного  барака, сразу у входа. За  столом  сидел капитан  лет тридцати
пяти и писал.  Это был  начальник  отряда,  Виктор  Кириллович Хомутов.  Ему
кто-то позвонил по телефону,  и  он вышел. Воспитательская сразу наполнилась
ребятами. Они пришли посмотреть новичков. Все внимание было сосредоточено на
Яне. Парень с одним глазом и со шрамом на полщеки.
     -- Откуда  ты? -- спросил  его воспитанник невысокого роста, но плотный
сложением.
     -- Из Тюмени.
     -- Срок?
     -- Три года.
     -- По какой статье?
     -- По сто сорок четвертой.
     -- Кем жить хочешь? Ворм или рогом?
     Ян помнил, что на этот вопрос прямо отвечать нельзя, и, прищурив правый
глаз, повторил:
     -- Вором  или рогом?..  Ей-богу, я еще не надумал, кем бы хотел жить,--
сказал он.-- Я еще не огляделся.
     Парни  громко  засмеялись. Ответ  "поживем  --  увидим" всем  надоел. А
новичок сказал по-другому и развеселил всех. И смотрит он без боязни.
     -- Молодец,-- сказал  коренастый,--  а  ты хитрый...-- И чуть помедлив,
добавил: -- Глаз. Вот и будет у тебя кличка Хитрый Глаз.
     В спальне к Хитрому Глазу подошел парень и спросил:
     -- Ты с Волгограда?
     -- Да. Вообще-то я с Тюмени, но последнее время жил в Волгограде.
     -- В каком районе?
     -- В Красноармейском.
     -- А где там?
     -- В Заканалье.
     -- Ну, значит,  земляк. В одном районе жили. Во  всей  зоне я  один  из
Волгограда. Теперь, значит, двое. Пошли на улицу, там поговорим.
     У входа в отряд на лавочках сидели несколько человек и  курили. Сели на
свободную.
     --  Малик  меня зовут,-- сказал  земляк  Хитрого  Глаза.-- Я  уже скоро
откидываюсь. Сорок дней остается. Три года отсидел. Что тебе сказать о зоне?
-- Малик  задумался.--  Пока  я  тебе  многого говорить  не буду.  Надо тебе
вначале  осмотреться.  Новичков  у  нас  около  месяца  не  прижимают.  Если
нарушений не  будет. Так что за это  время ты сам многое поймешь. Ну а  так,
для начала, знай:  в нашей  зоне есть актив и воры. Одно из худших нарушений
-- двойка в школе. За нее тебе будут почки опускать. Старайся учиться лучше.
Работать тоже можно -- обойка, диваны  обиваем. Грузим  их и так далее. Но я
на  расконвойке. Видеться  будем  только  вечерами. С чухами  и  марехами не
разговаривай. Да и  вообще больше  молчи  -- наблюдай.  Полы  у  нас моют по
очереди.  Но не все.  Актив и воры не моют. Мы с тобой  в одном отделении. У
нас больше половины полы не моют. Я тоже как старичок и расконвойник не мою.
Ты же  начнешь  мыть  через месяц.  В общем, пока присматривайся.  Ни в коем
случае ничего никому не помогай, если попросят что. Присматривайся, и все.--
Малик встал.-- Пошли, в толчок сходим.
     Они свернули за угол барака. Подойдя к туалету, Малик сказал:
     -- Вот  это толчок. Смотри, когда один пойдешь  -- но постарайся пока в
толчок один не ходить,-- беретку  снимай и прячь в карман. А то у тебя  ее с
головы стащат и убегут. Потом будет делов.
     Толчок  был  длинный.  Справа  и  слева  проходили  бетонные  лотки,  а
посредине,  разделенные  низенькой перегородкой,  с  двух  сторон находились
отхожие места.
     До отбоя Хитрый Глаз с Маликом просидели на лавочке. Около десяти часов
отряд построился в коридоре.  Дежурный надзиратель сосчитал воспитанников, и
когда на улице проиграла  труба, начальник отряда Виктор  Кириллович пожелал
спокойной ночи, и ребята разошлись по спальням.
     Утром труба  проиграла  "подъем",  и  парни  строем  пошли на  плац  на
физзарядку.  Плац  находился  посреди  зоны,  и под  команду  рога  зоны  по
физмассовой работе -- он  возвышался на трибуне -- повторили все упражнения,
которые он показывал, и  опять строем разошлись  по отрядам. Дневальные мыли
полы, а ребята ждали построения на завтрак.
     -- Отряд! Строиться на завтрак!
     И опять строем в столовую. В столовой за столы  садились по отделениям.
Места воров были за крайними столами. Хитрого Глаза посадили посредине.
     С  керзухой   ребята  расправились  быстро,  выпили   чай,  и  дежурный
скомандовал выйти на улицу.
     Строем воспитанники пришли в отряд, перекурили и потопали в школу.
     Занятия в школе шли до обеда. После занятий парни переоделись в рабочую
одежду, пообедали и с песней пошли на работу.
     Хитрый  Глаз, как  и  говорил  Малик,  попал в  обойку.  В  колонии,  в
производственной  зоне,  была  мебельная фабрика, основная продукция которой
была диваны.  Хитрого Глаза поставили на упаковку. Надо было таскать диваны,
обертывать их бумагой, упаковывать и  грузить на машины. Работа  хоть и была
тяжелой, но Хитрому Глазу понравилась.
     Перед ужином ребята потопали в жилую зону. В воротах их ошмонали.
     В колонии  было  восемь  отрядов,  в  каждом --  более  ста  пятидесяти
человек.  Нечетные отряды  работали  во  вторую смену,  а  в первую учились.
Четные -- наоборот.
     В  зоне  было  две  власти:  актив  и  воры.  Актив  --  это  помощники
администрации.  Во  главе  актива  --  рог  зоны,  или  председатель  совета
воспитанников  колонии.  У  рога--два  заместителя:  помрог  зоны по  четным
отрядам  и помрог зоны  по  нечетным. В каждом отряде были рог отряда и  его
помощник. Во  всех  отрядах было по четыре отделения, и  главным в отделении
был бугор. У бугра тоже был заместитель и звали его -- помогальник.
     Вторая  элита в  колонии  --  воры. Их было меньше. Один  вор  зоны и в
каждом  отряде по вору отряда.  Редко -- по два. На производстве они тоже не
работали.  Еще  в   каждом  отряде  было  по  нескольку  шустряков,  которые
подворовывали. Кандидаты на вора отряда.
     Актив  с ворами жили дружно. Между собой кентовались, так как почти все
были  земляки. Актив и воры были в основном местные, из Челябинской области.
Неместному без поддержки трудно было пробиться наверх.
     Начальство колонии  на  воров смотрело сквозь пальцы. Прижать оно их не
могло, так  как  авторитет  у воров был повыше  рогов, и  потому начальство,
боясь массовых беспорядков, или, как  говорили, анархии,  заигрывало с ними.
Стоит ворам подать  клич:  бей  актив!-- и  устремиться самим на  рогов, как
больше  половины колонии пойдет за ними,  и даже многие активисты примкнут к
ворам.  Актив будет  смят,  и в  зоне начнется  анархия.  Но и воры помогали
наводить в колонии порядок. Своим авторитетом. Чтобы им легче жилось. А сами
старались  грубых  нарушений  не  совершать.  Если  вор напивался водки  или
обкайфовывался ацетоном, ему  это сходило. Ведь он вор. Начальство это может
скрыть.  Главное,   чтоб   в  зоне  не  было  преступлений,  которые  скрыть
невозможно. Порой  воры  с активом  устраивали  совместные  кутежи. Вор зоны
свободно проходил через вахту и гулял по поселку.

     Три  дня  Хитрый  Глаз прожил в колонии, и  его  никто  не  трогал.  На
четвертый день к нему подошел бугор и сказал:
     -- Сегодня ты моешь пол.
     -- Но ведь я новичок, а новички месяц полы не моют.
     -- Не моют, а ты будешь. Быстро хватай тряпку, тазик и пошел. Ну...
     -- Не буду. Месяц не прошел еще.
     -- Пошли,--сказал бугор и завел Хитрого Глаза в ленинскую комнату.
     Бугру   скоро  исполнялось  восемнадцать  лет,  и  он  ждал  досрочного
освобождения. Он был высокого роста, крепкого сложения, из Челябинска.
     --  Не  будешь, говоришь,-- промычал бугор и, сжав пальцы правой  руки,
ударил Хитрого Глаза по щеке.
     В колонии кулаками не били, чтоб на лице не было синяков, а ставили так
называемые моргушки.  Сила  удара была  та  же,  что и  кулаком, но на  лице
никакого следа не оставалось.
     Удар был, сильный.  Хитрый Глаз получил в зоне первую моргушку. У  него
помутилось в голове.
     -- Будешь?-- спросил бугор.
     -- Нет.
     Бугор поставил Хитрому Глазу вторую моргушку.
     -- Будешь?
     -- Нет!
     Тогда бугор  поставил Хитрому Глазу две моргушки подряд. Но бил  уже не
по щеке, а по вискам. Хитрый Глаз на секунду-другую потерял сознание, но  не
упал.  В зоне  знали,  как бить,  и били с перерывом, чтоб пацан  не потерял
сознание.
     -- Зашибу, падла,--сквозь зубы процедил бугор.--Будешь?
     -- Нет.
     Бугор  поставил Хитрому  Глазу еще две  моргушки по вискам, и  он опять
крепко  кайфанул. Но  бугор его бить больше  не  стал,  а вышел  из комнаты,
бросив на прощанье:
     -- Ушибать будут до тех пор, пока не начнешь мыть.
     На следующий  день не бугор, а помогальник сказал Хитрому  Глазу,  чтоб
мыл полы. Хитрый Глаз ответил, что мыть полы не будет. Месяц еще не прошел.
     -- Не будешь,-- протянул помогальник, искривив лицо.-- Будешь!
     Он похлопал  его  по щеке. Потом с  силой ударил. Удар помогальника был
слабее, чем  у бугра, ставить моргушки он еще не  научился, да  и  силы было
меньше. Помогальник был чуть крепче Хитрого Глаза и немного выше.
     Хитрый Глаз после удара ничего не ответил. Помогальник тогда стал часто
ставить моргушки. Увидев, что Хитрый Глаз теряет сознание,  а  по-колонийски
-- кайфует, он перестал его бить и спросил:
     -- Будешь мыть?
     --  Нет,--ответил  Хитрый  Глаз.   Голова  у   него  гудела.  "Как  мне
быть?--думал он.--Начинать мыть  полы или не начинать?"  И Хитрый Глаз решил
пока держаться на своем.
     Вечером, после школы, к Хитрому Глазу подошел Малик.
     -- Я  слышал,--начал  он,--тебя заставляют  мыть  полы. Но  ты не  мой.
Крепись. Если ты их начнешь мыть, тебя с ходу сгноят. Будешь марехой. Я тебе
посоветую  сходить к помрогу зоны Валеку.  Иди к  нему на отряд и сказки: не
успел, мол, прийти на зону, как меня заставляют мыть полы.  Только не  кони,
сходи, а то они тебя будут бить до тех пор, пока ты не согласишься.
     Идти  к помрогу зоны  не хотелось.  Жаловаться  он не  любил. Да  и что
толку, если б Хитрый Глаз  пошел и  пожаловался. После этого его бы  сильнее
избили и он вдобавок потерял бы уважение ребят.
     Вечером помогальник завел Хитрого Глаза в туалетную комнату.
     -- Будешь мыть полы? -- спросил он.
     -- Не буду,-- ответил Хитрый Глаз.
     В  туалетной  комнате  никого не  было,  и  помогальник, размахнувшись,
кулаком ударил Хитрого Глаза в грудь.
     -- Будешь? --повторил он и, услышав "нет", нанес серию крепких ударов в
грудь.
     Опытный рог  или вор со второго или третьего  удара по  груди  вырубали
парня. Но у помогальника удары еще не  были отработаны, и он тренировался на
Хитром Глазе.
     -- Нагнись,-- приказал помогальник. Хитрый Глаз нагнулся.
     -- Да ниже.
     Хитрый  Глаз еще нагнулся, и  теперь его грудь  была параллельно  полу.
Сильный удар коцем в грудь заставил его выпрямиться.
     -- Снова нагнись,-- приказал помогальник.
     Хитрый Глаз нагнулся. Помогальник снова пнул его в грудь, и на этот раз
Хитрому Глазу стало тяжело дышать.
     --  Еще  нагнись!  --  закричал  помогальник,  видя,  что  Хитрый  Глаз
выпрямился.
     Третий раз  помогальник пнул  Хитрого Глаза в  область  сердца.  У него
помутилось в глазах, и он сделал шаг назад.
     --  Сюда, сука, сюда!--заорал  помогальник.  Он  ударил  его  кулаком в
грудь.-- Будешь мыть?
     --  Нет,--ответил  Хитрый Глаз,  и помогальник прогнал его из туалетной
комнаты.
     День был прожит.
     --  Но что толку,--сказал парень, что  спал  рядом,--все равно рано или
поздно мыть полы ты будешь. Я не знаю, что тебе посоветовать, смотри сам.
     Пять дней дуплил помогальник Хитрого  Глаза. Иногда ему  помогал бугор,
иногда рог отряда санитаров. Дуплили его не жалея. Ставили моргушки, били по
груди,  а  тут как-то  вечером  помогальник  позвал  его  в  туалет и  решил
поупражняться по-другому.
     -- Подними руки,--сказал он Хитрому Глазу,--и повернись ко мне спиной.
     Хитрый Глаз  поднял руки, повернулся. Помогальник ребром  ладони ударил
его по почкам. От резкой боли Хитрый Глаз нагнулся. Дождавшись,  пока прошла
боль, помогальник повторил удар. На этот раз боль была сильнее.  Хитрый Глаз
присел на корточки, отдышался.
     -- Хорош косить,-- сказал помогальник и пнул его по спине.-- Вставай.
     Хитрый Глаз  поднялся.  Теперь помогальник ударил его  по печени,  и он
застонал.
     -- Косишь,  падла,--буркнул помогальник  и поставил  Хитрому Глазу  две
моргушки с обеих рук по вискам.
     У Хитрого Глаза зашумело в голове, и он схватился за нее руками.
     -- Убрал руки, быстро! -- снова был приказ.
     И помогальник продолжал бить Хитрого Глаза, отдавая ему команды.  Удары
следовали то в печень, то  по почкам, и моргушки он ставил  то по вискам, то
по щекам.
     После отбоя, когда Хитрый  Глаз  залез под одеяло, его начало  тошнить.
"Хоть  бы  в кровати  не вырвало,-- думал он,-- а  то  неудобно  будет".  Но
тошнота вскоре прошла, и ему стало легче. Лежа он не ощущал своего  избитого
тела. Он был как бы невесом. "Господи, как мне жить? То ли начать мыть полы?
Ведь  и правда, сколько бы я ни сопротивлялся -- ну пусть я выдержу месяц,--
все равно через месяц буду  мыть полы. Лучше сейчас начать. А может,  все же
держаться? Ведь Малик говорит, что мыть не надо..."
     Хитрый  Глаз слышал от ребят, что Малика избивали еще сильнее. Он  тоже
поначалу был упорный и не хотел выполнять команды. У Малика, говорят, отбита
грудь.  Волгоградских в зоне не  было, и  ему не  могли  дать  поддержку.  У
Хитрого Глаза есть тюменские земляки -- их в зоне более десяти человек,-- но
ни один из них  не  имеет  авторитет  и  защитить  Хитрого  Глаза не  может.
"Наверное,--думал Хитрый Глаз,-- надо начать мыть полы".
     "Ладно,--решил Хитрый Глаз,  засыпая,--если  завтра с  утра скажут мыть
полы -- вымою. Ведь мыть их раз в восемь дней. Бог с ними".
     Утром, когда помогальник  сказал  Хитрому Глазу  помыть пол, он не стал
отнекиваться и вымыл.
     В этот же день в школе Хитрый Глаз получил двойку по химии. Он и так не
любил  этот предмет,  а тут,  когда  его  каждый день избивали,  он  не  мог
сосредоточиться и выучить урок. Вместо химических формул стоял  вопрос: мыть
или не мыть полы? Девятого класса-- понял он -- ему не осилить.
     После  занятий троих,  ребят, которые получили  двойки, бугры вызвали в
туалетную комнату. И отдуплили. Хитрого Глаза бил помогальник. Но колотил он
его сегодня несильно. Злой на него не был:
     Хитрый Глаз ведь помыл полы.
     Дня через  два  Хитрый  Глаз  получил двойку  по  физике. И  его  снова
дуплили, отбивая грудянку.
     На  учителей  Хитрый Глаз  стал  злой.  Учителя,  улыбаясь,  равнодушно
подписывали воспитанникам  приговор,  ставя им двойки. Многие  учителя  были
женами сотрудников колонии.
     В  школе  он  получил   еще  несколько  двоек,  и  его  опять  дуплили.
"Нет,--думал Хитрый Глаз,-- на следующий учебный год пойду учиться в восьмой
класс. Скажу, на  свободе учился плохо и  меня просто переводили из класса в
класс. В восьмом все же будет  легче. Но до  конца учебы остается около двух
недель.  Можно  еще наполучать  кучу двоек. А  не закосить ли мне  на плохое
зрение? Скажу, что я плохо вижу и день ото дня зрение все хуже становится".
     На самоподготовке в спальне, читая учебник, он приставлял его чуть не к
самому носу. На второй день помогальник сказал:
     -- Что, Хитрый Глаз, над книжкой склонился? Видишь плохо?
     -- Аха,--ответил он,--вот если чуть дальше от глаза, то уже и читать не
могу.
     -- Косишь, падла.

     В спальне, в левом  углу, спали воры. Вор отряда, Белый, в прошлом  был
рогом отряда. Он  ждал  досрочного освобождения,  и  после Нового  года  его
хотели освободить. Белый обещал Хомутову, что за декабрь отряд займет первое
место в общеколонийском соревновании. А  тут в один день произошло сразу три
нарушения. Не видать седьмому первого места.
     После  школы Белый построил воспитанников в коридоре,  сорвал с кровати
дужку  и начал  всех  подряд,  невзирая  на  авторитет,  колотить. Несколько
человек сумели  смыться. Кое-кто из ребят  успел надеть шапку, и удар дужкой
по голове  смягчился.  Белый от  ударов  сильно вспотел. Дужка разогнулась и
теперь на место не заходила. Белый швырнул ее в угол.
     Одни  остались  лежать  в коридоре,  а  другие,  кому  полегче  попало,
разбежались.  Одному  пацану Белый раскроил череп, и  у него хлестала кровь.
Двое не смогли идти, и их унесли на руках.
     Белого за это лишили досрочного освобождения и выгнали из председателей
совета отряда. Он стал  вором.  В отряде его  все боялись, зная,  каков он в
гневе, и ему никто не перечил.
     Вторым по авторитету в воровском углу был Котя.  Он пулял из себя вора.
Его авторитет далеко  не равнялся авторитету Белого, и начальник отряда гнал
его  на  работу.  Но Котя не шел. "Радикулит, Виктор Кириллович, радикулит у
меня,--говорил  Котя  начальнику  отряда  Хомутову,  или, как все  называли,
Кирке,--видите, еле  хожу". И он хватался за поясницу и ковылял, согнувшись,
в воровской угол. Ходил  он всегда медленно, волоча  ноги, и не делал резких
движений -- здорово косил  на радикулит. Кирка отстал  от  Коти.  Коте через
месяц исполнялось  восемнадцать, и Кирка решил не вступать с ним в конфликт,
а дотянуть его до совершеннолетия и отправить на взросляк.
     Любимое занятие было у Коти--мучить пацанов.
     -- Ну как, Хитрый Глаз, дела?-- подсел к нему однажды Котя.
     -- А-а-а,-- протянул Хитрый Глаз.
     --  Плохие, значит. Ах эти  бугры, чтоб они все  сдохли,  на пола тебя,
новичка, бросили. Но ты не падай духом. Не падаешь?
     -- Да нет.
     Котя похлопал Хитрого Глаза по шее.
     -- Кайфануть хочешь?
     -- Чем?
     -- Я тебе сейчас покажу.
     Котя накинул Хитрому Глазу на шею полотенце и стал  душить. Хитрый Глаз
потерял сознание. Когда очнулся, по лицу бежали мурашки и кто-то будто колол
лицо иголками, но несильно.
     -- Ну как кайф?
     Хитрый Глаз промолчал.
     -- Еще хочешь?
     Хитрый Глаз не ответил. Тогда Котя снова стал  его душить. Хитрый  Глаз
вновь отключился -- Котя ослабил полотенце.
     --  Сейчас я тебе кислород перекрывать  буду руками.  Кайф от этого  не
хуже.
     Котя цепко схватил Хитрого Глаза  за  кадык. Хитрый Глаз закашлялся--он
отпустил. Хитрый Глаз отдышался--Котя сжал ему, но теперь не кадык,  а  шею.
Хитрый Глаз  опять потерял  сознание. Когда Хитрый  Глаз пришел в себя, Котя
стал время от времени перекрывать ему кислород.
     Целый  месяц,  пока Котю  не отправили  на  взросляк, он издевался  над
Хитрым Глазом.
     Белый, Котя и два шустряка кровати  не заправляли. В зоне ворам, рогам,
буграм было западло заправлять свои кровати, и заправляли за них парни.
     Когда Хитрый Глаз  согласился  мыть полы,  через  несколько дней к нему
утром подошел бугор и сказал:
     Хитрый Глаз, иди заправь кровати.
     Хитрый Глаз отказался.
     -- Что-о-о,-- протянул бугор и затащил Хитрого Глаза к себе  в  угол,--
не будешь?
     Он взялся руками за  дужки кроватей и, готовясь подтянуться, чтоб пнуть
каблуками Хитрого Глаза в грудь, спросил:
     -- Будешь, а то зашибу?
     -- Нет,-- ответил Хитрый Глаз.
     Бугор подтянулся и ударил  Хитрого Глаза каблуками в грудь. Хитрый Глаз
отлетел к противоположной кровати, ударился о нее головой, но не упал.
     -- Будешь?
     -- Нет,--ответил Хитрый Глаз  и  получил  два сильнейших удара в  грудь
здоровенными кулаками бугра.
     Хитрый Глаз кайфанул.
     -- Я с тобой вечером поговорю,-- пообещал бугор.
     Хитрый Глаз,  заправив свою кровать, вышел на улицу.  А  кровати в углу
стал заправлять другой парень.
     Вечером  в туалетной комнате  Хитрого Глаза  дуплил помогальник. Он бил
его с  удовольствием, смакуя удары. Если  Хитрому  Глазу  становилось плохо,
помогальник давал ему передышку.
     -- Будешь заправлять кровати?
     Хитрый  Глаз, чуть пошатываясь, ответил: "Нет"--и помогальник, поставив
ему ядреную моргушку, выгнал его.
     Боли  в   теле  Хитрый  Глаз  не  чувствовал.  Он  опять  находился   в
невесомости. Слегка кружилась голова,  и со стороны можно было подумать, что
он немного выпил.
     Десятилетиями на пацанах отрабатывались удары. Этот опыт передавался от
бугра к бугру, от  рога к рогу, от  вора к вору. Все самые уязвимые  места в
человеческом теле  были известны. Главное, когда бьешь, надо  точно попасть.
Вот  потому такие начинающие активисты, как  помогальник, отрабатывая удары,
радовались, когда  пацан  после  молниеносно проведенного  удара падал,  как
сноп, или, оставаясь  на месте, на две-три секунды терял  сознание. Все, кто
избивал  пацанов, знали:  доведенные до  совершенства  удары  пригодятся  на
свободе. Там, в случае чего, они в мгновенье вырубят человека.
     В спальню Хитрый  Глаз заходить не стал. Он  вышел на улицу и  побрел в
толчок.  Курить ему сейчас  не хотелось. Да и в толчок идти желания не было.
Но ведь надо что-то  делать до отбоя. Он с удовольствием  бухнулся бы сейчас
на землю и  лежал недвижимый. Чтоб никого не видеть.  Роги, бугры, воры, как
вы надоели Хитрому Глазу! Ему не хочется на вас смотреть.
     Солнце  стояло  еще  высоко, и вид на горы открывался  великолепный. Но
Хитрый Глаз  не  замечал красоты,  и мысли  его сейчас  путались. Злости  на
помогальника не было. И вообще не было ни на кого. Одному, одному ему побыть
хотелось.
     На следующий день после  физзарядки  помогальник  опять  сказал Хитрому
Глазу:
     -- Заправь кровати!
     Хитрый Глаз промолчал,
     -- Не понял, что ли?
     В ответ -- молчание.
     --  Пошли,--сказал  помогальник  и  повел  Хитрого  Глаза  в  ленинскую
комнату.
     И снова удары, удары, удары.
     --  На  работе продолжим,--сказал помогальник,  когда они  выходили  из
комнаты.
     На  работе помогальник кулаками бить  Хитрого  Глаза  не стал--  зачем?
Здесь же есть палки. Любые. Сломается одна, можно взять другую.
     Богонельки {sup}5{/sup},[{sup} {/sup}{sup}5{/sup} Богонелька  --  часть
рука от предплечья  до локтя.] богонельки отбивал помогальник Хитрому Глазу.
Только боль проходила, наносился следующий удар, за которым следовал вопрос:
"Будешь заправлять?"
     Хитрый Глаз извивался от ударов, но не кричал, не просил прекратить.
     --  Так, до вечера,--сказал помогальник, сломав  о Хитрого Глаза вторую
палку.
     Сегодня обойка закончила работу раньше. Ребята--кто остался в цехе, кто
вышел  на  улицу.  Хитрый  Глаз в  цехе  сидеть  не  стал. Хочется побыть на
воздухе.
     К  парням  подбежал Мотя,  он был тоже на седьмом отряде,  но  учился в
ученичке,  овладевая новой  профессией.  Остановившись,  он бросил  в  ребят
палец. Парни отскочили.
     -- Что, коните?--спросил он их.--Это ведь палец, а не  бугор, и  вас не
ударит, В станочном цехе один отпилил. Р-р-раз--и нет пальца.
     Мотя  жил в колонии около двух лет, и  ему  в  свое время перепадало от
актива, но теперь его, старичка, трогали реже.
     --  В натуре,  пальца  испугались,--  говорил  Мотя,  играя  отпиленным
пальцем.-- В прошлом году один пацан кисть себе  отпилил, Санек надел ее  на
палку и пугал всех. Пострашнее было. А вот раньше, кому  невмоготу было,  не
то что  руки  или  пальцы  -- голову  под пилу  подставляли.  Нажал  педаль,
подставил  голову, отпустил педаль --  и покатилась голова.  А сейчас головы
под пилу не суют -- руку там или пальцы.
     Мотя  привязал к  пальцу нитку  и  пошел от  ребят, играя им. Мотя знал
много колонийских преданий.
     -- Зону нашу в тридцать  седьмом году построили,-- рассказывал он,-- не
зону, собственно, а бараки одни. Заборов тогда  не  было, не  было колючки и
паутины. Воры летом в бараках не жили. Они в горы по весне уходили и там все
лето балдели. Еду им туда таскали. Они костры жгли, водяру глушили, картошку
пекли. А потом новый хозяин пришел и решил зажать воров Актив набирать стал.
Рога  зоны назначил. А  воры  в хер  никого не  ставили.  И  тогда рог  зоны
предложил  вору зоны стыкнуться. Если рог победит,  быть активу в зоне, зона
станет, значит, сучьей. Победит вор--актив повязки скидывает. Рог с  вором в
уединенном месте часа два дрались, никто не мог победить. Оба выдохлись. Вор
ударил рога, и рог упал. Вор подошел к нему, а рог, лежа,  сбил его с ног  и
сам вскочил. Начал его дубасить. И одолел.  Вот с  тех пор на нашей  зоне  и
стали роги и бугры. Ну а воры так и остались.
     Рассказ Моти был правдивый, но не совсем точный. Может быть, и стыкался
рог зоны с вором зоны и победил его. Но не так появился актив в зоне.
     Когда началась  война, в Одлян пригнали  этап активистов из одной южной
колонии. Хозяин,  обговорив  с  ними,  как  навести  порядок,  чтоб  не воры
командовали парнями, а он  и активисты, вечером приказал  работникам колонии
домой не уходить.
     Когда  зона  уснула,  вновь  прибывшие активисты вместе  с  работниками
колонии  зашли  в один из отрядов. Разбудив воров  и позвав их  в  туалетную
комнату,  они  предложили  им отказаться от воровских идей и работать.  Воры
ответили отказом, и тогда активисты стали их  дуплить. Избив  до полусмерти,
актив взял с воров слово, что они им мешать не будут.
     Так  переходили они из отряда в  отряд, избивая воров. К утру дело было
сделано. Избитые воры валялись трупами. От воровских идей они не отказались,
но все дали слово, что против актива ничего не имеют.
     Так с тех пор в Одляне наряду с ворами появились активисты.
     На другой  день под усиленной охраной работников колонии  и  активистов
воспитанники принялись  огораживать зону забором. А еще через несколько дней
пацаны вместо блатных песен стали петь строевые, советские.
     Вечером помогальник  в  туалетной  комнате  опять  отрабатывал удары на
Хитром Глазе.
     -- Что  ты, Хитрый Глаз, так  упорно сопротивляешься?  Ты  ведь и  полы
вначале мыть не хотел, но ведь моешь же сейчас. И кровати заправлять будешь,
куда ты денешься? И не с таких спесь сбивали. Еще ни один пацан, запомни, ни
один, кого заставляют  что-то  делать, не  смог продержаться  и взять  свое.
Хочешь,  и  за  щеку заставим взять, и на четыре кости  поставим, ведь нет у
тебя ни одного авторитетного  земляка.  Поддержку же  тебе  никто не даст. А
Малика ты не слушай. Он  тоже все делал, когда  его заставляли. Но сейчас он
старичок.-- Так говорил помогальник, размеренно дубася Хитрого Глаза.
     И в этот вечер Хитрый Глаз не дал слово заправлять кровати.
     "Долго  мне не  продержаться,--  соображал Хитрый Глаз.-- Вот взять,  к
примеру,  коммунистов.  Их  немцы  избивали  сильнее.  Но  они  на  допросах
держались и тайн  не выдавали, хотя знали,  что из  лап гестапо им живыми не
вырваться. Но ради чего сопротивляюсь я? Ради того, чтобы получше  жить.  Но
через два с  половиной года меня отпустят. А  если  я буду  сопротивляться и
меня каждый день будут дуплить, дотяну ли я до освобождения? Хорошо, дотяну,
но калекой. Уж лучше  заправлять, когда скажут, кровати и остаться здоровым.
Но в зоне мне жить больше двух лет -- и кем же я за это время стану? Амебой?
Нет, я не хочу быть Амебой".
     В седьмом  отряде  был  воспитанник, тюменский  земляк Хитрого Глаза по
кличке  Амеба.  Эту  кличку  он услышал  в  первый день,  когда воспитанники
вытрясали матрацы.
     Амеба был забитый парень, который  исполнял команды почти любого парня.
За  два года,  которые он прожил в Одляне, из него сделали не то что раба --
робота. Амеба шагом никогда  не ходил,  а всегда, даже  если его  никуда  не
посылали,  трусил на носках, чуть-чуть наклоня  тело вперед. Его  обогнал бы
любой,  даже небыстрым  шагом. Лицо у  Амебы было  бледное,  пухлое и всегда
неумытое. Ему просто не было времени умываться. Он не слезал с полов. Только
и можно было увидеть Амебу, как он сновал с тазиком по коридору. Он мыл полы
то  в спальне,  то в коридоре, то  в  ленинской комнате.  Руки у  него  были
грязные, за два года грязь так  въелась, что и за  месяц ему бы не  отпарить
рук.  Его лицо  не выражало ни боли, ни страдания, а глаза -- бесцветные, на
мир смотрели без надежды, без злобы, без тоски--они ничего не выражали. Одно
ухо у  Амебы было  отбито  и походило на  большой неуклюжий вареник. Грудная
клетка у него давно была отбита, и любой, даже слабый удар в грудь доставлял
ему адскую боль. Но его давно уже не били ни роги, ни воры, ни бугры. Теперь
они его  жалели, потому что после  любого удара, не  важно куда  -- в висок,
грудянку или печень,--он  с ходу отрубался. Бить Амебу  вору или  рогу  было
западло. И  его теперь долбили парни, кто стоял  чуть повыше его. Они,  чтоб
показать, что они еще не Амебы, клевали его на каждом шагу, и он, бедный, не
знал, куда деться. Когда  бугры замечали, что  почти такая же  мареха долбит
Амебу,  они  кшикали на такого  парня, и он  тут же  испарялся. У Амебы были
отбиты почки и печень, и ночью он мочился под себя.
     Амебу не однажды обманывали. Подойдет какой-нибудь парень и скажет, что
он  его земляк.  Разговорятся. А  потом парень стукнет  Амебу  в грудянку  и
захохочет: "Таких земляков западло иметь".
     Хитрый Глаз, узнав,  что Амеба его земляк, пытался с ним заговорить, но
Амеба разговаривать не стал -- подумал, что его разыгрывают.
     В другой раз Хитрый Глаз догнал Амебу на улице,
     -- Амеба, что же ты не хошь со мной поговорить, ведь я твой земляк.
     -- А ты правда из Тюмени?-- остановился Амеба.
     И хотя Хитрый Глаз в Тюмени никогда не жил, он сказал:
     -- Правда, Амеба. А ты где в Тюмени жил?
     Амеба объяснил.  Хитрый  Глаз такого места  в  Тюмени  не  знал,  но  с
уверенностью сказал:
     -- Да-да, я бывал там.
     -- Бывал? -- тихонько повторил Амеба и краешком губ улыбнулся.--Наш дом
стоит по той стороне, где магазин, третий с краю. У него зеленая крыша.
     -- Зеленая крыша,--теперь  повторил Хитрый Глаз,--говоришь. Стоп. Да  я
помню зеленую крышу. Так это ваш дом?!
     -- Да, наш,--все так же тихонько, но  уже  веселее  сказал Амеба.--А ты
братьев моих знал?
     -- Братьев? А какие у них кликухи?
     -- У одного была кликуха, у старшего -- Стриж. А у других нет.
     -- Стриж, Амеба, да я же знал Стрижа, так это твой брат?!
     -- Ну да, мой!
     Амеба  опять чуть улыбнулся и стал спрашивать Хитрого Глаза, где он жил
в Тюмени. Хитрый Глаз сказал, что он жил в центре.
     Амеба стоял так же,  как и ходил,-- на носках. Казалось, он остановился
всего на несколько секунд и снова сорвется с места и потрусит дальше.

     Хитрый Глаз  решил назавтра заправить кровати. Бессмысленно подставлять
грудянку под кулаки помогальника. Ну а  до уровня Амебы он не опустится: все
равно из Одляна он вырвется.
     Кровати по приказу он заправил, но прошло несколько дней, и бугор сунул
ему носки:
     -- Постирай.
     Хитрый  Глаз отказался. И опять его стали дуплить,  и  он сдался: носки
постирал. А на другой день носки стирать дал ему помогальник.
     С каждым днем  Хитрый Глаз  опускался все ниже и ниже.  Занятия в школе
кончились, бить за двойки  перестали. Теперь, поскольку  он выполнял команды
актива, его трогали реже.
     Малик,  узнав, что  Хитрый  Глаз постирал  носки,  стал  с  ним  меньше
разговаривать. А  как было  не  постирать. И  другие пацаны,  не  хуже  его,
стирали. "Что  толку,--думал  он,--лучше  я  постираю,  чем  будут  отнимать
здоровье".
     Постепенно Хитрого Глаза стали звать Глазом. Слово "Хитрый" отпало.
     Глаз решил закосить на желтуху.  Чтоб поваляться в больничке. Он слышал
от ребят, что если два дня  не  принимать пищу,  а потом проглотить полпачки
соли--желтуха обеспечена. Но как можно не  есть, когда в столовой за столами
сидят  все  вместе.  Сразу  заметят.  Он  все же  решил  попробовать  -- так
опостылела зона.
     Утром, когда все ели кашу и хлеб с маслом, Глаз к еде не притронулся.
     -- Что-то не хочется. Заболел я,-- сказал он.
     Никто и слова не сказал. В обед тоже -- ни крошки.
     Помогальник, когда пришли в отряд, спросил:
     -- Глаз, что ты не жрешь?
     -- Да не хочу. Заболел.
     -- Врешь, падла. Закосить хочешь. Не  выйдет. Попробуй только в ужин не
поешь -- отоварю.
     Но и в ужин  Глаз не ел. Помогальник завел его  в  туалетную  комнату и
молотил по грудянке.
     На другой день Глаз не съел  завтрак. На работе помогальник взял палку,
завел  его  в  подсобку  и долго  бил  по  богонелькам, грудянке, приказывал
поднять руки, стукая по бокам.
     -- Знаю я,-- кричал помогальник,-- на желтуху закосить хочешь! Попробуй
только! Когда из больнички выйдешь, сразу полжизни отниму.
     Раз все помогальнику  известно  про такое  кошение, Глаз обед съел.  "А
что,-- думал он,--  если земли  нажраться, должен же  живот у меня заболеть?
Болезнь какую-нибудь  да признают.  Но где лучше землю  жрать?  Весь день на
виду.  Можно после  отбоя, когда  все  уснут. А-а,  лучше всего в кино,  все
смотрят, и до меня никому нет дела".
     В колонии два раза в неделю -- в субботу и в воскресенье  -- показывали
кинофильмы. Набрав полкармана земли, Глаз ждал построения в клуб.
     И вот  Глаз  сидит  в  зале.  Многие  ребята увлечены  фильмом,  другие
кемарят. Он  запустил руку в карман. Достал полгорсти земли и, хотя никто на
него не смотрел, поднес  руку к подбородку, будто он чешется, провел по нему
и незаметно  взял землю  в  рот. Попытался проглотить, но она  в  глотку  не
лезла. Он стал ее жевать, чтоб выделялась слюна, но земля с трудом пролезала
в  горло. Давясь, он проглотил ее и снова ,взял в рот. Жевал, но сухая земля
комом  стояла в  глотке.  Глаз чуть  не плакал. Может, разболтать с водой  и
выпить? Но где? Где он возьмет кружку, чтоб не  видали ребята, где  намешает
землю с водой и выпьет?
     Утром ему пришла мысль: выпить на работе клей, которым он приклеивал на
диваны товарный ярлык. Когда все вышли из  цеха на первый перекур, Глаз взял
баночку с клеем и приложился к ней. Клей был сладковатый, противный. Вытерев
губы рукавом сатинки, пошел в курилку.
     Вскоре после перекура  Глаза  начало тошнить. Он вышел на  улицу, и его
вырвало, И снова во рту он ощутил клей. И его второй раз вырвало.
     "Ничего, ничего и с клеем не вышло. Что же мне над собой сделать, чтобы
попасть в больничку? Ведь ребята лежат в ней, неужели мне не попасть?"
     Здание больнички  стояло посредине  колонии. Глаз смотрел на  больничку
будто на рай.
     В  последние  два дня  у  Глаза начался нервный  тик.  Дергалась,  даже
трепетала левая  бровь. Он  в этот  момент прикладывал пальцы к брови, и она
переставала.  Но  стоило ее отпустить, и она начинала снова.  Несколько  раз
Глаз подбегал  к зеркалу  --  оно  висело  в  спальне  на стене,--  стараясь
посмотреть,  как  дергается бровь. Но  когда  он подбегал,  бровь  трепетать
переставала.  И  все  же  раз  он  успел  подбежать  к  зеркалу, пока  бровь
дергалась. Ему казалось, что она ходуном ходит. Но бровь дергалась не вся, а
только средняя ее часть, но  зато так быстро-быстро,  будто живчик сидел под
бровью и, атакуя ее изнутри, старался вырваться на свет божий.
     Освобождался  Малик,  земляк  Глаза.  Он  отсидел  три  года.  Ему  шел
девятнадцатый. Он обегал колонию с обходным листом  и  теперь, после  обеда,
должен через узкие вахтенные двери выйти на свободу.
     Был выходной, Малик со всеми попрощался. Ему надо идти на вахту, но он,
грустный, слонялся  по отряду. Глаз ходил за ним, надеясь поговорить и  дать
адрес сестры, чтобы в  Волгограде  Малик  зашел к  ней и передал привет.  Но
Малик Глаза не замечал, как не замечал и вообще никого.
     Он вышел  в тамбур.  "На  вахту,  наверное"-- подумал Глаз. Но Малик  в
тамбуре сказал: "Глаз, не ходи за мной". Он поднялся по лестнице на площадку
второго этажа.  Здесь был запасной выход из шестого отряда, которым никто не
пользовался.
     В  глазах Малика были слезы. Если в отряде  он еще  сдерживал их, то  в
тамбуре он им дал волю.
     Глаз стоял и слушал, как на второй площадке плачет Малик. Глаз вышел на
улицу, сел на лавочку и закупил.
     За  три года, проведенных в Одляне,  Малику порядком отбили грудянку. И
вот теперь ему надо освобождаться,  а он не идет. Ему тяжело покидать Одлян,
ему хочется побыть в Одляне еще с часок и поплакать. Надо еще немного побыть
здесь--просит душа Малика, и он остается на площадке второго этажа.
     Дежурный  помощник  начальника  колонии приказал активу найти Малика  и
послать на вахту. Его же выпускать надо.
     Только один Глаз знал, где Малик, но молчал.
     Прошло около часа. Кто-то из  воспитанников нашел Малика. Дпнк поднялся
на площадку и сказал:
     -- Маликов, ну хватит, пошли,
     Малик вытер рукавом слезы и медленно стал спускаться.

     Сегодня после перекура, когда ребята приступили к работе, мастер обойки
Михаил Иванович Кирпичев  позвал к себе в  кабинет Маха, шустряка,  который,
когда на взросляк  уйдет Белый, непременно  должен  стать  вором  отряда.  В
обойке он был бригадиром.
     --  Станислав,--  сказал мастер,-- я  двадцать  лет работаю  в зоне,  и
всегда, если рог не  может порядка  навести, к ворам  обращались. Скажет вор
одно слово--и порядок  наведен. А чтобы работали плохо--да  такого просто не
знали. Вору стоит только зайти в цех, как все во сто раз шустрее завертятся.
А теперь нам и заготовки  часто  не  поставляют, и малярка сдерживает. Да не
бывало  такого. А  сейчас --  мне  даже неудобно  говорить  --  обед  у меня
свистнули. Я всего только минут на двадцать отлучился.
     Ничего мастеру не ответив, Мах быстро вышел из кабинета.
     -- Обойка!-- гаркнул он, и ребята побросали работу.-- Собраться!
     Ребята  медленно побрели в подсобку и построились. Вошел Мах, в руках у
него были три палки. Он бросил их под ноги и закричал:
     -- Щушары! У Кирпичева обед увели! Кто?!
     Ребята молчали.  Среди  обоечников был  помогальник  букварей, Томилец,
шустряки из других отрядов да из седьмого тоже.
     -- Так,-- продолжал Мах,-- даю две минуты на размышление, а потом, если
не сознаетесь, начну палки ломать.
     Парни молчали. Кто же свистнул обед у Кирпичева?
     Прошло  несколько  длинных  минут.  Мах  поднял палку. Из  строя  вышел
Томилец, взял вторую.  Шустряки  --  а  их было  несколько человек--покинули
подсобку. Мах знал, что  эти ребята обед не  стащат.  Он посмотрел на первую
шеренгу и сказал:
     -- Три шага вперед!
     И замелькали палки. Мах с Томильцем стали обхаживать пацанов. Били, как
всегда, по богонелькам, по грудянке, если кто нерасторопный ее подставлял, и
по бокам.
     Обе  шеренги  корчились  от боли,  и палки были  сломаны, когда  Мах  и
Томилец остановились. Мах взял третью палку и сказал:
     -- Эта палка не последняя. Бить будем, пока не сознаетесь.
     Томилец принес еще две палки.
     --  Даем  вам время подумать,--сказал Мах,  и они с  Томильцем вышли из
подсобки.
     Минуты  тянулись медленно. Все  теперь знали, за что их  били, и твердо
были уверены, что бить будут еще.
     Минут  через десять в подсобку  вошли  Мах, Томилец и еще  два вора  из
других отрядов.
     -- Ну что,-- спросил Мах,-- нашли обед?
     Парни молчали.
     -- Начнем по новой,-- сказал он, беря из угла палку.
     Палки были сломаны, обед -- не нашелся.
     -- Идите работать. А в перекур зайдете сюда,-- сказал наконец Мах.
     Руки у ребят были отбиты, но все приступили к работе.
     Мах зашел к Кирпичеву.
     --  Михаил Иванович! Четыре палки сломали,  никто  не сознается. Может,
кто не из наших взял?
     -- Сломайте хоть десять, но шушару найдите.
     Мах двинул в цех. Мах работал. Сшивал диваны. Он шустрее и качественнее
других справлялся со своим  заданием.  Вором, вором  он скоро станет и тогда
будет слоняться по зоне.
     И кто бы мог подумать, что обед у Кирпичева свистнули два вора -- Ворон
и Светлый. Шофер передал им бутылку водки, срочно была  нужна закусь, и они,
проходя через обойку, зашли в кабинет к Кирпичеву. Там никого не было, и они
хотели уходить, как Светлый заметил на столе сверток.
     -- Давай,--сказал Светлый,--у Кирпичева на закуску обед прихватим.
     Он взял обед и, не пряча его, вышел.
     На чердаке они распили бутылку, закусили и веселые пошли по промзоне.
     Навстречу летел шустряк Кыхля.
     -- Куда несешься? -- спросил Ворон.
     -- В ученичку.
     -- Что нового?
     -- Да ничего. В обойке, правда, у Кирпичева обед стащили. Обойка трупом
лежит. Никто не сознался. Мах будет обед из них вышибать еще.
     -- Та-ак,-- протянул Ворон,-- иди. Кыхля двинул, а Ворон сказал:
     -- Светлый, в натуре, из-за тебя ребят дуплят. Пошли.
     Они отправились в малярку. Отозвали  шустряков и велели быстро принести
несколько банок сгущенки, консервов или другого гужона, какой будет.
     Отоварка прошла не так давно, и курков в промзоне еще много.
     Не  прошло и,  двадцати минут,  как  шустряки положили на скамейку  две
банки сгущенки, банку консервов, полбулки свежего хлеба и пол-литровую банку
малинового варенья.
     Светлый с Вороном закурили и послали пацана в обойку за Махом.
     Мах пришел быстро.
     -- Садись,-- сказал ему Светлый. Мах сел напротив.
     -- Что, у вас в обойке обед у Кирпичева взяли?
     -- Ну,-- сказал Мах и пульнул матом.
     --  Обед  взяли мы,-- сказал  Светлый.  Мах  с недоверием  посмотрел на
воров.
     -- Мы достали пузырь водяры. Закуски не было. Зашли к  Кирпичеву, базар
к нему был. Его не было. В общем, Мах, так; отнеси это ему.-- Светлый кивнул
на  жратву.-- Но  не говори, что обед мы взяли,  понял? Не дай  бог скажешь.
Гони что хочешь, дело твое.
     Они ушли, а Мах остался сидеть в курилке. Не бывало такого в зоне, чтоб
воры у мастера обед забирали. Прав Кирпичев -- воры сейчас измельчали.
     Мах остановил проходившего мимо курилки пацана. Он был в халате.
     -- Сними халат,-- сказал Мах.
     Парень снял. Мах завернул в него банки, хлеб и сказал:
     -- За халатом придешь в обойку.
     Кирпичев сидел в кабинете. Мах развернул халат и выложил еду.
     -- Ваш обед, Михаил Иванович, съеден. Я и парни просим у вас извинения.
Заместо вашего обеда мы принесли вам это. Кирпичев курил и смотрел на банки.
     -- Кто?
     Мах промолчал.
     -- Кто съел?
     -- Михаил Иванович, ваш обед взяли не наши ребята. Это точно. Но кто, я
сказать не могу.
     -- Воры, значит?
     Мах молчал.
     -- Что, закусить нечем было?
     Мах кивнул.
     -- Попросить надо было.

     Учебный год был окончен, но восьмые и десятые классы еще долго  сдавали
экзамены.   Вот  экзамены  сданы,  и  около  пятидесяти  человек  освободили
досрочно.  Освободились досрочно  помрог отряда  Коваль и рог отряда  Майло.
Неплохой  был  рог. Хоть он и  сильный был, но пацанов  не трогал, иногда их
защищал. Воры и актив, может, поэтому его не любили.
     Рогом  отряда поставили  бугра отделения  букварей  Мехлю, а  бугром  у
букварей -- помогальника Томильца.
     Мехля  был   татарин.   Из   Челябинской  области.   Невысокого  роста,
коренастый.  У  него  была  очень  развита грудная клетка.  Ему  уже подошло
досрочное  освобождение, и  начальник отряда  пообещал: если в  отряде будет
порядок, его к концу лета освободят.
     Мехля, став рогом отряда,  всюду ходил с  палкой. Многие роги и воры  с
палками не расставались. Печатает шаг какой-нибудь отряд по зоне, а в первой
четверке канает  вор  и  играет  палкой. В  строй-то  он  встал просто  так:
пройтись, размяться. В строю воры, как и роги, не ходили.
     Как и актив, воры в зоне ходили всегда в выглаженных сатинках и брюках.
Ранты у ботинок -- обрезаны,  каблук  -- рюмочкой.  Беретки -- синего цвета,
хотя у всех --  черные. Но  и  здесь воры выделялись: часто, даже  в  строю,
ходили без береток.
     Вором  четвертого отряда был Славик -- высокий, стройный, красивый. Шел
ему восемнадцатый год. Он чаще  других воров становился в строй и ходил, как
и все воры, в первой четверке. И неизменным  спутником его  была  палка.  Но
пацанов  он не бил,  а если и опускал ее иногда, то лишь на спины оборзевших
бугров.
     Славик, в отличие  от  других воров,  на шее  носил  газовую  сиреневую
косынку. Он  так  искусно  ее завязывал, что она напоминала мужской галстук.
Когда  он шел впереди  отряда,  улыбаясь и играя, как жонглер, палкой, концы
косынки  развевались, задевая его румяные щеки и  касаясь плеч. Эту  косынку
ему  подарила учительница. Роман у них  начался прошлой осенью, и до сих пор
начальство не могло их засечь.
     И  вот  учительница  уходила  в  отпуск.  И Славик захотел устроить  ей
проводы. С Мехлей у Славика были хорошие  отношения,  и  они решили провести
танцы.  Из  школы в  ленинскую комнату принесли  проигрыватель  и пластинки.
Вместе  с  Любовью  Викторовной в  седьмой отряд  пришли еще три молоденькие
учительницы. Мехля загнал  в ленинскую комнату первых  попавшихся  пацанов и
объявил:
     -- Внимание,  ребята! Сегодня  учителя  нашей школы  проводят  в  нашем
отряде  вечер танцев. Для этого  принесена музыка.  Сейчас будем веселиться.
Будем танцевать.
     Он поставил пластинку,  и  зазвучало танго.  Славик танцевал  с Любовью
Викторовной, Мехля пригласил вторую учительницу, а двух оставшихся -- бугры.
Танцевали четыре пары. Глаз и остальные парни, кто был  в ленинской комнате,
молча  смотрели на миловидных учительниц, которых за талии  обнимали четверо
счастливых парней.
     -- Что же они не танцуют?  -- спросила Мехлю светловолосая учительница,
которую он прижимал  к груди.-- Какой  же  вечер танцев,  если только  мы  и
танцуем? Я хочу, Рома, чтоб танцевали и веселились все.
     -- Татьяна Владимировна,  я даю вам  слово,  что танцевать будут все. И
веселиться тоже.
     После танго Мехля сказал ребятам:
     -- Следующий танец чтоб все танцевали.
     Но  парню  с  парнем танцевать не  хотелось. Да  и  не  до танцев было.
Вечером  седьмой отряд  идет в наряд убирать столовую. А это значит: дуплить
там будут.
     После второго танца Мехля приказал ребятам выйти из ленинской комнаты.
     -- Всем в туалетную,-- распорядился он.
     -- Почему  не танцуете? -- закричал Мехля, входя  в туалетную комнату с
дужкой от кровати. И начал отоваривать всех без разбору.
     Здесь  не  было  ни  одного  шустряка. Никелированная  дужка  мелькала,
отражая  свет,  и  опускалась на  богонельки,  спины, груди ребят. Мехля  не
смаковал удары, а просто бил. Многие стонали, но никто не вскрикнул: и зоне,
когда бьют, кричать нельзя. Кто кричит, того бьют сильнее.
     Парни, вернувшись в комнату, разбились на пары и стали танцевать танго.
Они топтались на месте, еле двигая ногами.
     Мехля,  танцуя с учительницей, стриг за ребятами. Когда он встречался с
чьим-нибудь взглядом, парень улыбался.
     Глаз  решил ударить себя ножом  на  производстве, а сказать, что ударил
парень.  "Я  скажу,  что  плохо  его   запомнил.  Как   увидел  перед  собой
нож--напугался. Так что  виновного не  будет, а меня  положат в больничку. С
месяц хоть поваляюсь",-- думал он.
     Сегодня Глаз из  станочного цеха таскал  в обойку бруски для упаковки и
там, в чужом цехе, он решил полоснуть себя ножом.
     Перед перекуром  он  взял нож, которым  обрезали  материал у диванов, и
спустился вниз, в станочный цех.  У  выхода из цеха людей  не было, а работа
станков глушила  любой  разговор. "Надо  резануть себя быстрее, пока  никого
нет. А то кто-нибудь тоже может спуститься или, наоборот, станет выходить из
цеха". Глаз с  трапа отошел в  сторону и стал  за штабелем досок. Вытащив из
кармана  нож,  похожий  на сапожный,  ручка  которого  была  обмотана черной
изоляционной лентой, он взял его в  правую  руку и  крепко сжал. Лезвие ножа
было  небольшое.  Подняв  левой рукой  сатинку и майку.  Глаз  посмотрел  на
смуглый живот. "В  какое  место лучше ударить?  Пониже  пупка  или повыше? В
левую сторону или  в правую? Куда же лучше? А-а, ударю вот сюда, выше пупка,
в светлое пятнышко. Это будет как бы цель. Буду в нее метить. Так..."
     Глаз  отвел  руку  для удара. Он  глядел на  живот  и  не мог решиться.
Страшно ему стало. А вдруг он себя здорово поранит. "Да ну, ничего страшного
не будет.  Нож такой  короткий. А  бывает ведь -- пырнут кого-нибудь длинным
ножом, и тему хоть бы хны. Через месяц  здоровый.  Нет, все же я ударю себя.
Нечего  конить.  Да,  чтоб быть  смелее,  лучше на живот  не  смотреть. Куда
попаду. Ну... Стоп! Что же это я поднял сатинку? Ведь сразу догадаются. Рана
есть,  а  дырки  ни на сатинке,  ни на  майке  нет. Что ж,  скажут, на  тебя
наставили нож, а ты сатинку с майкой поднял и брюхо для удара подставил?"
     Глаз заправил сатинку в брюки и крепче сжал ручку ножа. "Ну",-- торопил
он себя.
     В этот момент по трапу раздались шаги. С  улицы в цех кто-то спускался.
Глаз спрятал нож в карман и, выйдя из-за  досок, стал подниматься  навстречу
парню. Обождав  с  минуту на улице,  Глаз вернулся  в цех, набрал  брусков и
отнес их в обойку. Ребята в  это время шли на перекур. Глаз  незаметно сунул
на место нож -- его никто не хватился -- и пошел курить.
     "Не  удалось у меня. Ну и не буду тогда. Хер с ним. Второй раз пытаться
не стоит, раз в первый не вышло".
     Глаз не подумал, что  нож, которым  он хотел себя пырнуть, в обойке  не
нашли бы и всем стало ясно, что резанул он себя сам.
     Идя на съем, Глаз думал, как ему попасть в больничку.
     Около  вахты отряд построился. Сейчас откроют ворота и охрана начнет их
шмонать. Но охрана  медлила.  Строй  нарушился, и Глаз подошел  к деревянным
воротам.  Они вели  в жилую зону. На  одной из  Досок на уровне  головы чуть
наискосок было выцарапано гвоздем: "Самара Вор 8 лет концом".
     Самара  был вор необыкновенный: никто не видел, чтоб он пацана  ударил.
Он  был  до  того  веселый,  что, казалось, он родился с  улыбкой. Некоторым
ребятам, и не землякам даже, давал поддержку.
     Попал  Самара в  бессрочку  в  десять  лет.  Просидев  четыре  года  --
раскрутился. Дали четыре.
     Несколько  дней назад Самара  освободился. Всю ночь рыдала гитара: воры
устроили ему чудные проводы.
     Колонийскую столовую по очереди мыли все отряды. Вечером,  после ужина,
бугры  и помогальники седьмого отряда  собрали около тридцати воспитанников,
таких, кто никогда с полов не слазил, и строем повели в столовую.
     Ответственным за уборку  столовой  был  назначен бывший  помогальник, а
теперь бугор отделения, где жил Глаз,-- Пепел.
     -- Начинайте мыть,-- крикнул Пепел,-- хватит со стульями возиться!
     Пацаны схватили тряпки и подошли к окну раздачи.
     -- Стали в ряд! -- скомандовал Пепел.
     Ребята  встали, бросили перед собой тряпки, и Пепел сказал: "Пошли",--и
парни, нагнувшись и  соединив тряпки, погнали грязную  воду  к выходу. Пепел
шел сзади.
     -- Так, останьтесь трое собирать воду.-- И Пепел назвал клички.
     Трое ребят тряпками стали собирать воду в ведра, а остальные -- гнать к
ним грязную.
     Пепел иногда брал ведра и выплескивал воду, где он больше видел грязи.
     Вместе с  Глазом полы мыл и Амеба. Глаз заметил, как он подобрал с пола
кусок хлеба и сунул его в карман. Потом стал  отщипывать хлеб и отправлять в
рот.  Но  делал  это назаметно.  Хлеб  он  даже не  жевал,  так как  он  был
размокший, а проглатывал.
     Время шло, а полы, хотя ребята и торопились, мылись медленно. Уж больно
большой  столовая  была. Тогда Пепел  построил ребят,  принес  палку  и стал
охаживать ею. Бил он не изо всей силы и недолго.
     После  этого  ребята стали бегать  с  тряпками--так  приказал  Пепел--и
быстро устали. Теперь  Они  в ряд  не становились, а протирали пол  в разных
местах.  Чтоб парни шевелились  быстрей.  Пепел ходил  от  одного моющего  к
другому и бил палкой по согнутой спине.
     -- Шустрее!--кричал он и ругался матом.--Быстрее закончите -- быстрее в
отряд.

     В баню  Глаз ходить  не любил.  Не столько  он мылся, сколько  подносил
ворам, рогам,  буграм  чистые  простыни. Противно ему  это было.  И, чтоб не
прислуживать, он перестал ходить в  баню. Два раза  подряд  не ходил.  Майка
потом воняла. А пот напоминал убийство. То, нераскрытое. А совершили они его
так.
     Рыская по  району в поисках свидетельств о восьмилетнем образовании, Ян
с Робкой Майером  и Генкой Медведевым поставили на уши омутинковскую  школу.
Не найдя свидетельств,  они прихватили в качестве сувенира спортивный кубок.
Гена бросил его в свою спортивную сумку.
     Возвращались зайцами. Ехать на крыше было  холодно. Ян на  ходу  -- ему
это было не впервой -- спустился по скобам к двери вагона. Нажал на ручку --
дверь отворилась.
     Он позвал ребят. Они спустились с крыши и залезли в вагон.
     -- Надо уйти в другой тамбур, где есть люди,--сказал Ян. Он боялся, как
бы проводница не высадила их, безбилетников, в Вагае.
     В  соседнем  тамбуре  курили  несколько  мужиков. Парни тоже  закурили,
прислушиваясь к разговору. Оказывается, двое ехали с заработков. С деньгами.
Оба -- в Ялуторовск. Третий -- услышали они -- старозаимковский.
     Ребята решили ограбить мужиков. Но кого легче?
     --  Грабанем  ялуторовских,--  предложил  Робка.--  Втроем  мы  с  ними
справимся.
     Гена согласился, но Ян сказал:
     -- Двоих нам  не  потянуть. В  Ялуторовске  рядом с вокзалом автобусная
станция. Последние автобусы еще, наверное, ходят. Сядут и уедут. Ну поедем и
мы вместе с ними. Они нас запомнят. Да  может, они и рядом с вокзалом живут.
Я предлагаю грабануть вот этого, который  сойдет в Новой  Заимке. Идти ему в
Старую  Заимку -- это километров семь. Дорогу  я знаю. Мы за ним можем  даже
сразу и не пойти, чтоб не спугнуть. Ну, как?
     Ребята согласились.
     В Новой Заимке на  платформе они тормознулись,  дав возможность мужчине
уйти. Он от станции пошел в сторону старозаимковской дороги.
     -- Отлично,-- сказал Ян,-- а теперь -- двинули.
     -- Надо найти какую-нибудь палку,-- сказал Роберт.
     -- Давайте  у палисадника штакетину оторвем,-- предложил  Ян, и Роберт,
подбежав к ближайшему дому, оторвал штакетину.
     Теперь надо  было  решить,  кто будет  бить  мужчину. Раз Роберт  самый
сильный, то и бить, решили они, ему. Он согласился.
     Ночь выдалась  темная.  Ян шел впереди. Дома кончились,  а  мужчины  не
видно. Ян нагнулся и на фоне неба увидел его. Мужчина переходил тракт.
     --  Выходит на дорогу,--сказал  Ян,--давай догоняй его,--обратился он к
Робке,-- а мы следом пойдем.
     Роберт быстрым шагом догнал мужчину и  с размаху  ударил его штакетиной
по голове. Тот, вскрикнув, упал. Ян с Генкой подбежали.
     -- За что, за что, ребята?..
     Из головы у него  струилась кровь. Хорошо, что  было темно, а то бы Яна
вырвало.  Он  не  переносил  крови.  Мужчина  продолжал  бормотать, но парни
оттащили его с дороги, и Роберт ударил его  еще по голове. Мужчина захрипел,
будто ему горло перехватили, и отключился.
     Парни обыскали его, нашли паспорт и в нем шесть рублей. Они думали, что
он  едет  с  заработков  и у него--тыщи.  В рюкзаке у мужчины лежала грязная
рубашка, электробритва, бутылка шампанского и книги.
     Когда  Ян и Гена переходили тракт, Гена  на обочине  оставил спортивную
сумку с кубком. Чтоб не мешала. И сейчас, увидев свет машины, приближающейся
со стороны Падуна, Ян и Гена разом вспомнили: сумка.
     Ребята упали на мягкую  землю. Здесь, в  поле, росла не то  рожь, не то
пшеница, но она была невысокая и ребят не скрывала.
     Машина высветила сумку, и шофер затормозил. Он  выпрыгнул  из кабины  и
взял ее. Машина тронулась, и ребята облегченно вздохнули.
     Ребята встали, и Робка сказал:
     -- А ведь я,  кажется,  второй  раз, когда его ударил, гвоздем попал  в
голову.-- Он помолчал.-- Я палку с трудом вытащил.
     На станции ребята разглядели паспорт  мужчины. "Герасимов,--  читал про
себя Ян,--Петр Герасимович, 1935 год рождения".
     Фамилия врезалась Яну в память.
     -- Надо паспорт подбросить,-- сказал Гена,-- зачем он нам?
     Роберт с Яном согласились. Гена взял паспорт  и пошел к вокзалу.  Через
минуту-другую он вернулся.
     -- Ну что? -- спросил Робка.
     -- Народу--полно. Я подошел к кассе и уронил под ноги. Найдут.
     Дождавшись  поезда, парни залезли на  крышу. Когда поезд набрал  полный
ход, Ян откупорил  шампанское, и  ребята  из горлышка под стук колес  тянули
его, отфыркиваясь. Затем разделили вещи. Робка взял часы, раз он их  снимал,
и оставил себе шесть рублей. Парни решили их пропить.  У Гены была бритва, и
он взял ее себе. Яну досталась  шерстяная рубашка,  и он надел ее. Так будет
незаметно. Никто не будет  проверять, одна у  него рубашка или две. Она была
великовата, и Ян закатал рукава. От рубашки пахло потом.
     Рубашку Ян вечером отдал одному из своих друзей.
     Через несколько дней Ян  от падунских  парней  услышал, что около Новой
Заимки ограбили и убили мужика. Ян долго переживал убийство, но никому о нем
не сказал, хотя его подмывало с кем-нибудь поделиться.
     И с  того дня Ян  не мог носить потные майку и  рубашку.  Пот напоминал
того мужчину. Потную рубаху он всегда скидывал и надевал чистую.
     Теперь, в  колонии,  когда Глаз  не мылся по две недели, от майки несло
потом,  и  мысли возвращались  к  убитому.  В Падуне он спрашивал участников
войны, как они себя чувствовали после того,  как убили первого немца. Многие
говорили, что не знают, когда убили первого, так как  стреляешь не один и не
знаешь, от чьей пули падает противник.
     Но  сосед  Яна,  Павел  Поликарпович  Быков,  сказал: "Я  в  рукопашной
схватился  с одним здоровенным немцем. Он одолел меня, и я оказался под ним.
Но я сумел выхватить у него из ножен кинжал и всадил ему в бок. Скинул немца
с себя.  Он  хрипел.  Но  еще долго  я не мог забыть его. Да и сейчас помню.
Рыжие  волосы,  симпатичный  такой.  Меня тошнило  первые  дни, но  потом  я
пристрелил еще одного в упор и постепенно привык".
     Дядя Паша привык убивать. Была война. Если не ты убьешь, тебя убьют. Но
ведь Глаз никого больше не убивал,  и  то  первое  убийство сейчас, когда от
самого пахло потом, переворачивало его душу. Ходить потному было невыносимо.
     В следующее  воскресенье  Глаз  пошел в  баню. По-быстрому обмылся  под
душем и, надев чистое  белье, пулей выскочил на улицу. Никому он  в этот раз
не прислуживал.
     "Господи, как вырваться из зоны? Что, если воспользоваться убийством? В
милиции это преступление висит нераскрытым. Пойти к Куму и рассказать, что я
знаю нераскрытое убийство, свидетелем  которого был. Пусть он возьмет у меня
показания и отошлет их в заводоуковскую милицию. Там убийство  подтвердится.
Они мной заинтересуются и вызовут к себе.  Я прокачусь по этапу, потуманю им
мозги, а потом они поймут,  вернее,  я сделаю так, чтоб они поняли, что я их
обманываю  и  не знаю  убийц  того  человека, и меня отправят назад.  Я могу
получить от зоны передышку, может быть, в полгода. Вот это да! Я ведь ничего
не теряю.  Человек убит, свидетелей нет. Меня  обвинить в убийстве они никак
не  смогут,  да я  в  нем и не сознаюсь.  Так что  была не была. Ведь  после
убийства год прошел".
     И Глаз пошел к Куму. Его кабинет находился в штабе.
     Глаз придумал нехитрую историю: он случайно стал свидетелем убийства. А
преступники  новозаимковские,  потом  их  встречал и  запросто бы  узнал.  А
мужчина в больнице умер.
     -- Твои  показания я запишу и  отправлю  в милицию,--сказал Кум,  давая
понять Глазу, что он свободен.
     -- Так  я же вам не сказал, в какой области совершено преступление. Как
же вы в милицию пошлете, вы ведь адреса не знаете.
     -- Ах да, я забыл.-- Кум взял ручку.
     Глаз назвал область и район. Кум записал.
     -- А когда ответ придет?
     -- Когда придет, я вызову.
     Кум  попервости  отправлял  в  отделения  милиции  явки  с  повинной  и
показания, подобные тем, которые дал Глаз: ребята  хотят помочь правосудию и
искренне  рассказывают  о  том,  что знают. Но со всех  концов страны к Куму
стекались ответы,  что  многие  преступления не  зарегистрированы вообще,  а
известные совершены не  так.  За  некоторые  преступления  преступники  были
осуждены и отбывали наказания, а  теперь  добровольно  находились малолетние
преступники, которые брали на себя раскрытие преступления. Наговором на себя
ребята  старались  вырваться из  Одляна.  Теперь Кум  выслушивал  ребят,  но
показания не записывал и, конечно, никуда не отправлял. За пятилетнюю работу
Кума ни один из  парней не рассказал о собственном нераскрытом преступлении.
Все говорили о чужих или выдуманных, а свои упорно скрывали.
     Кум  сразу  понял, что  Глаз его обманывает, и  записывать показания не
стал.
     После обеда, в выходной  день, Глазу сказали,  чтобы шел  на  свидание.
Свиданки проходили на  вахте.  За столами с одной стороны сидели родители, с
другой -- дети. К Глазу, когда он шел на свиданку, подканал рог отряда Мехля
и сказал:
     -- Глаз, к тебе кто должен приехать?
     -- Отец.
     -- Возьми у него денег, понял?
     -- Я спрошу, но обещать не могу.
     -- Если не принесешь, вообще на полах сгноят. Что хочешь там говори, но
принеси. И попробуй мне только спались. Короче -- делай!
     Прежде чем пустить родителей на вахту,  их предупредили, чтоб денег они
сыновьям не давали.
     -- Здравствуй, папа.-- Глаз посмотрел на отца.
     Отец достал из кармана скомканный носовой платок и вытер слезы.
     -- Как живешь, сынок?
     -- Хорошо,-- не задумываясь ответил Глаз.
     Отец стал рассказывать новости, а Глаз жадно слушал, ловя каждое слово.
Новости с воли были радостные.
     Родители между тем выкладывали на стол еду. Чего только не появилось на
столах для любимых сыновей: мясо, шоколадные конфеты, торты...
     Отец Глаза достал из сумки сушки.
     -- Я не знал, что вам такое сюда привозят. Ну ничего, на следующий  раз
привезу.
     Глаз взял сушку, погрыз немного, а отец тихонько, чтоб никто не слышал,
спросил:
     -- Бьют вас здесь?
     Глаз ближе подвинулся к отцу.
     --Да.
     -- Кто?
     -- Актив: роги, бугры и воры тоже.
     -- За что?
     -- За все. Они никто не работают. Если что не так -- получай.
     -- Начальство об этом знает?
     -- Знает.
     Отец снова достал  платок. Тяжело было ему, бывшему начальнику милиции,
слышать от сына, что его в колонии бьют.
     Рядом  с Глазом сидел  вор. К нему на свиданку приехали и отец  и мать.
Навалили ему на стол всякой еды, а  он к  ней даже и не притрагивается. Съел
несколько шоколадных конфет, чтоб не обидеть родителей, и разговаривает.
     -- Здесь есть роги или воры? -- спросил отец.
     --  Рогов  нет, а вор рядом сидит. Ты не смотри сейчас на него. Видишь,
он в выглаженной сатинке. Они всегда в новой одежде ходят.
     Родители вора предложили Глазу поесть.
     -- Наготовили  для Саши,  а он  и  не притрагивается.  Тебе отец что-то
одних сушек привез,-- сказала мать вора.
     --  Да не  знал  я,  что  сюда  все  можно,--  ответил за сына  Алексей
Яковлевич.-- Первый раз на свидании
     -- Ешь, мальчик,-- ласково сказала мать вора,-- ешь, не стесняйся.
     Глаз посмотрел  на вора. Тот,  понимая, что  Глаз к еде не притронется,
тихо, беззлобно сказал:
     -- Ешь.
     И Глаз стал есть.
     Поев, он сказал: "Спасибо".
     --  Папа,--тихонько  проговорил   Глаз,--ты  не  можешь  встретиться  с
начальником  колонии? Объясни  ему, что ты бывший начальник  милиции,  пусть
поможет освободиться досрочно.
     --  Нет,--подумав,  сказал отец,--не  буду я с ним встречаться. Не буду
его об этом просить.
     --  Ну  хорошо, не  хочешь  просить,  чтоб  меня  досрочно  освободили,
попроси, чтоб меня  не прижимали. Он бросит запрет, и меня  никто пальцем не
тронет.
     Отец опять подумал.
     --  Не  хочу я  встречаться и говорить с начальником. Не найду  я с ним
общего языка.
     И отец с сыном заговорили о другом.
     Два часа пролетело быстро, и свиданка закончилась.
     Когда  родители ушли, воспитанников  тщательно  обыскали  и запустили в
зону.
     Не успел Глаз появиться в отряде, как к нему подошел Мехля.
     -- Принес?
     -- У отца нет денег. Он мало получает. Он мне из еды одни сушки привез.
Спроси у Ветерка, мы с ним рядом сидели.
     -- Ладно, хорош мне гнать -- "мало получает". Начну щас дуплить, так на
следующий раз будет много получать. Пошел вон.
     Многие  воспитанники  после свиданки активу деньги приносили.  За такую
услугу  их меньше били, не брали в наряд в  столовую. А кто регулярно таскал
деньги и помногу, таким вообще жилось  легче. Им давали поддержку. Но стоило
хоть  один  раз  не  принести, их начинали морить: бросать  в  наряды,  чаще
ушибать.
     Роги и воры хранили деньги на освобождение. У рога или вора  зоны сумма
доходила до тысячи,
     О  сушках Глаз  и в отделении рассказал. Пусть  на  следующее  свидание
денег у него никто не просит.

     Вечером,  после  работы,  объявили  общеколонийскую линейку.  Несколько
часов  назад  на работе  было совершено преступление. Три новичка, прибывшие
две недели назад, не могли  смириться с порядками в  колонии и решили во что
бы  то  ни стало вырваться из нее. Они договорились между собой, что двое из
них  иглами, которыми сшивают диваны, нанесут несколько ран третьему. За это
их  раскрутят.  Добавят  срок и  увезут  в  другую  колонию. А  потерпевшего
отправят в больничку. Он будет отдыхать на больничной койке, а они балдеть в
тюрьме.
     Спрятав под робу иглы, парни  направились  в туалет.  Дождавшись, когда
воспитанники вышли, Толя шмыгнул в туалет. Следом-- Игорь и Михаил.
     -- Ну что, ребята,-- сказал Толя,-- не коните. Время дорого. Сюда могут
прийти. Колите меня.
     Игорь и  Миша  достали  иглы.  Такими иглами можно  проткнуть  человека
насквозь.  Оба парня  за свою  жизнь никого ножом не  ударили. Сидели они за
воровство. Но вот теперь им надо было колоть друга. Они подружились на этапе
     Игорь, худощавый,  высокий, стоял с иглой в руках и смотрел то на конец
иглы, остро заточенный, то на Толю, которого ему  сейчас надо ширнуть иглой.
И он не мог решиться. Не хватало духу и у Миши. Он был коренастый, на  целую
голову ниже Игоря, и  стоял на полшага дальше.  Конец иглы он опустил  вниз,
как  пику,  и  глядел себе  под  ноги. Колоть Толю ему  не хотелось.  Но они
договорились, и надо исполнить.  Иначе  с Одляна не вырваться. Жить им тогда
до  восемнадцати  два года. А  парням  не  хочется, чтоб им  отбивали грудь,
опускали почки...
     Толя,  щупленький, с родинкой  на  щеке,  казался совсем  ребенком. Ему
недавно  исполнилось  пятнадцать.  За  две  недели Одлян  ему  опостылел. Он
согласен, он хочет  этого,  он  сильно  хочет, чтоб его искололи  иглами. Да
посильнее. Чтоб  в больничке  подольше  поваляться. А в больничке ведь можно
совершить какое-нибудь преступление, чтоб добавили срок и отправили в другую
зону. А можно и себя порезать. Самому. Тогда в больничке оставят.
     -- Ну что вы стоите, Игорь, Миха,-- колите.-- Толя закрыл глаза, ожидая
ударов.
     Но парни не могли решиться. Тогда Толя, открыв глаза, заорал на них:
     -- Да колите же вы, колите, чего ждете? Придет сейчас кто-нибудь!
     Толя готов был заплакать. Его не кололи.  Не видать ему  больнички. Его
снова будут ушибать, заставлять шестерить, уговаривать, чтоб взял за щеку. А
потом бить.
     В   этот  момент   к   туалету   приблизились,   громко   разговаривая,
воспитанники. Колоть  надо  сейчас,  или все сорвется. Всех троих  бросило в
жар. Игорь, занеся руку  для  удара  назад,  какое-то мгновение задержал ее,
слушая приближающиеся голоса, и с силой ударил иглой Толю в плечо. Толя даже
не  застонал. Лишь покачнулся от удара. Следующий  удар нанес Миша.  В  бок.
Толя  не закричал.  Он рад, он  был до ужаса  рад, что его наконец покололи.
Игорь и  Миша сделали еще по  одному удару. Один пришелся в бок, второй чуть
наискось, в живот. Толя так и не издал стона.
     В туалет  зашли  ребята.  Толя  уже  начал  терять  сознание,  и  Игорь
поддержал его за руку. Ребята были не воры и не  роги и потому, не сказав ни
слова, вышли из  туалета и побежали в цех сообщить активу, что они увидели в
туалете.
     Игорь  и Миша,  держа  окровавленные  иглы, подхватили под руки Толю  и
потащили его, потерявшего сознание и истекающего кровью, на вахту.
     Дежурный по вахте сразу  отправил Толю на машине в больницу  в Миасс, а
Игоря и Мишу дпнк отвел в штрафной изолятор.
     Когда  к  ним  пришел  Кум, они не  скрыли от него,  что  Толю искололи
специально, лишь бы вырваться из зоны.
     И вот  теперь отряды  строились. Хозяин будет  толкать  речь  и объявит
парням, исколовшим друга, свой приговор.
     Колония буквой  П построилась на плацу. В отрядах не осталось ни одного
человека. Даже  дневальных выгнали на  построение. Хозяин  приказал  собрать
всех.   Не  присутствовали   только   несколько  воспитанников,   лежащих  в
колонийской больничке.
     Из штаба в окружении офицеров вышел хозяин. Он шел не торопясь, выпятив
живот. Рядом с ним шли Кум и начальник режима.
     Из  штрафного  изолятора привели Игоря и Мишу.  Они уже стояли в строю.
Они понимали, чт им сейчас будет. Но изменить ничего нельзя. Дело  сделано,
и раскаиваться поздно.
     Но вот в центр вышел хозяин. Его жирное лицо лоснилось,
     --  Вы  знаете,  что  сегодня   на  работе  произошло  чэпэ,--начал  он
говорить.--И какое чэпэ!  Такие у  нас бывают редко. Совершено преступление.
Двое  негодяев  иглами искололи  парня.  Это не люди,  это...--  хозяин чуть
задумался, подбирая нужное слово,--  это изверги.  Это пропащие люди.  Их за
преступления  изолировали от общества,  а  они  здесь, находясь  в  колонии,
совершили новое дерзкое преступление. Мы  отдаем их под суд. Еще неизвестно,
выживет или нет подколотый ими парень. Но чтоб другим неповадно было, чтоб в
колонии  не совершались преступления, мы должны их наказать. Я  объявляю  им
наряд вне очереди, пусть они напоследок помоют туалет.
     Сказав  это,   хозяин  важно,  с  достоинством  в  окружении   офицеров
направился  в   штаб.   Дпнк  скомандовал:  "Раз-з-зойтись!"  Несколько  сот
воспитанников устремились  к толчку занять передние места, чтоб видеть,  как
Игоря с Мишей будут приглаживать. Глаз тоже пошел к толчку.
     От бани до туалета  стеной стояли пацаны. Избиением командовал дежурный
помощник начальника колонии (дпнк) старший лейтенант Кобин. В узком проходе,
с одной стороны огражденные за-преткой,  а с другой  воспитанниками,  стояли
несколько рогов и  бугров с палками.  Для  такого случая с производства были
принесены  березовые, толщиной с руку, чтоб не  ломались, палки. Для  Миши и
Игоря были приготовлены два ведра.
     Глаз сумел все же найти брешь в толпе и протиснулся  вперед. Ему хорошо
было видно  и активистов с палками, и старшего лейтенанта с красной повязкой
на рукаве, и Игоря с Мишей.  Пацаны взяли  ведра и  подошли к  крану. Набрав
воды, сделали  несколько шагов -- и тут на  них посыпались удары палок. Били
их по рукам, спине, бокам. Ведра тут же упали, и дпнк, подняв руку, сказал:
     -- Хватит. Пусть воду набирают.
     Парни подняли с земли ведра и снова набрали воды.
     -- Живее, живее! -- кричали на них из толпы.
     На этот  раз они прошли половину  пути от крана до толчка. На них опять
обрушились удары березовых  палок. Били их куда попало, минуя лишь голову, а
то таким  дрыном и до мозгов череп можно  раскроить. После нескольких ударов
они опять выронили ведра, обрызгав себя и активистов водой. Удары сыпались с
разных сторон, и уклоняться было некуда.
     -- За водой! --крикнул вновь дпнк.
     Бугры и роги опустили палки,  парни подняли  ведра и пошли к  крану. Из
толпы кричали:
     -- Быстрее, падлы, быстрее!
     Толпа  неистовствовала. Задние  напирали. В первом ряду  стояли  роги и
бугры и сдерживали напор.
     И снова мелькали палки, парни корчились от боли, роняли ведра.
     -- Сильнее, так их! -- орала толпа.
     Толпа зверела.  Она жаждала крови.  Многим, стоящим  в первом  и втором
рядах, хотелось ворваться в коридор и ударить парней. Некоторые, подскочив к
ним, когда они бежали  за  водой,  били их кулаками  в грудь, спину и пинали
ногами. Потом снова становились в толпу.
     Глаз  не мог понять, почему  из толпы  выбегают ребята и пинают Игоря и
Мишу.  Он  ведь  этого  сделать  не  может. Лица  тех,  кто выбегал и пинал,
кривились от злобы. Наверное, они могли бы и задушить, если б разрешил!"
     Ведра парни так ни разу  и не дотащили до туалета. Следовал мощный удар
по руке, и кисть разжималась.
     Несколько  раз  Игорь и  Миша падали на землю. Тогда  из толпы выбегали
ребята и  пинали их. Дпнк,  как  секундант, подходил и, подняв руку, говорил
одно и тоже: "Хватит. За водой". Его команду  слушали. Эти тридцать -- сорок
секунд, пока парни бегали за водой, были для них передышкой.
     Теперь Игорь и Миша за водой бегали медленней. Им отбили ноги, и каждый
шаг  доставлял  боль. Почки, печень были, конечно,  отбиты. "Сколько же  это
будет продолжаться?"--подумал Глаз, когда парни, в который раз, тащили воду.
     Роги и бугры, кто избивал парней, сменились.  Они устали бить Да ведь и
другим надо поработать.  Свежие принялись обхаживать  парней. Но у ребят уже
не было сил. Они часто падали.  Вставали медленно. Новый сильный удар палкой
валил их обратно на землю. Парни были в грязи.
     Но  вот коренастый  Миша  не смог подняться.  В  толпе спорили, кто  же
первый из них  не выдержит.  Все думали, что долговязый Игорь  должен упасть
первый.  Но  он  оказался  выносливее.  Теперь  били  его  одного.  А  Миша,
бездыханный, лежал навзничь. Глаза у него были закрыты. Его не трогали. Дпнк
поднял руку и сказал:
     -- Все, хватит.
     Бугры и роги перестали бить Игоря. Но толпа яро орала:
     -- Еще, еще! Пусть тоже упадет!
     Но дпнк властно крикнул:
     -- Разойтись!
     Толпа нехотя стала разбредаться.
     -- Поднимай его,-- сказал Кобин, обращаясь к Игорю.
     Игорь  стал тормошить Мишу. Но тот не  додавал  признаков жизни.  Тогда
Игорь  стал поднимать  его,  но Миша был тяжелый. Избитый Игорь зря мучился,
стараясь поднять с земли кента.
     -- Помогите ему,-- обратился дпнк к стоящим рядом активистам.
     Те подняли Мишу  и, держа его за руки, ладонями стали  хлопать по лицу.
Он начал приходить в себя.
     Игорь взвалил Мишу на плечи и, шатаясь, потащил по опустевшей бетонке.
     Глаз  ушел  в  отряд и  сел  на кровать.  Теперь он  узнал,  что  такое
одлянский  толчок.  "Господи,--  молила  его   душа,--  неужели  и  мне   за
какое-нибудь  нарушение придется испытать это же? Я  не хочу толчка, не хочу
жить в этой зоне, я ничего сейчас не хочу. Может, повеситься? Но где? А если
не  выйдет и  меня  вытащат  из петли,  то  тоже толчок?  Вот,  падлы,  даже
задавиться нельзя. А  может, и не  надо  думать  об этом.  Конечно, не надо.
Зачем  мне  давиться?  На свободе ведь  есть  Вера.  Верочка.  Кому  же  она
достанется? Другому. Нет, не бывать этому. Давиться я не буду.  Я буду жить.
Но если я буду жить в этой колонии до восемнадцати лет, это значит еще два с
лишним года. Из меня сделают урода. Мне отобьют грудянку и все внутренности.
Зачем же я больной буду нужен Вере? Она  меня и такого, возможно, никогда не
полюбит. Нет, падлы, я  не  хочу этого. Я не  хочу быть Амебой. Ведь у  него
фанера вон  как шатается.  Неужели  и у меня будет такая же  грудянка? Скоро
родительская конференция.  Писать  или не  писать,  чтоб приезжал отец? Нет,
надо написать, пусть приедет. Хочется повидаться".

     С очередным  этапом  из  челябинской  больницы  для  заключенных прибыл
парень,  который  до этого  прожил в Одляне  несколько месяцев. Парня  звали
Антоном, и Глаз спросил его:
     -- Антон, а ты чем болел, что тебя в больничку возили?
     -- Да ничем. Я в тюрьме  еще окурками выжег на ноге и руке "Раб  КПСС".
Вот меня начальство и отправило в больничку эти слова вырезать.
     -- Покажи,-- попросил Глаз.
     Антон поднял рукав сатинки, и на левой руке Глаз увидел шов. Слова были
вырезаны не полностью, верхние  и нижние  края букв были видны, но прочитать
было невозможно. Свежий, красный шов тянулся  от  кисти до самого  локтя. На
ноге от ступни до колена тоже тянулся свежий рубец. И на ноге и на руке были
видны следы от игл.  На  голени тоже остались  нижние и верхние  края  букв,
полностью хирург вырезать, видно, боялся: а вдруг кожу не сможет стянуть.
     -- Больно было, когда выжигал?
     -- На ноге мне парни выжигали. Больно, конечно. Но я терпел.  А на руке
я сам выжег. К  боли я привык.  Я себе на лбу хотел  выжечь, но меня на этап
забрали.  Я  бы и  здесь выжег,  но здесь за это, чего  доброго,  на  толчок
пошлют.
     Антон  был высокого роста, худой; на  узком продолговатом  лице  улыбка
была видна редко. Ходил он волоча ногу -- нога еще не зажила. Глаз с Антоном
скентовались.
     Антон  был  букварь -- из  отделения начальных классов. Бугор букварей,
Томилец, возненавидел Антона и за любое мелкое нарушение дуплил его.
     Общее,  что было  у Глаза  и  Антона,-- это  желание  любыми средствами
вырваться из Одляна. Глаз был скрытный и Антона в  свои планы не посвящал, а
тот ему, веря и надеясь, рассказывал все.
     Антон хотел бежать  из колонии  и спросил Глаза, согласен ли он рвануть
вместе с ним.
     -- Бежать  я  согласен,-- ответил  Глаз,--  но как убежишь? Днем  через
запретку  не перелезть -- сразу  схватят.  Да и  ночью тоже. Ведь  на вышках
сидят. Если бы  за зону вывели. Убежать надо  надежно, чтоб не сцапали, а то
--  толчок. Осенью,  говорят,  будут  водить  на  картошку.  Может, оттуда и
рванем...
     -- У меня к тому времени нога заживет. Да и в лесу можно жить, картошку
печь. А вообще-то надо бы на  юг смыться. Там тепло.  В общем,  давай, Глаз,
решим так: если осенью выведут на картошку и будет случай -- рванем.
     -- Договорились.
     Глаз на  побег мало надеялся. Но все  же, чем  черт не шутит,  может, и
подвернется случай. И тогда -- свобода. Хотя  ненадолго. А когда  поймают --
пусть через неделю,  пусть через  две,--  в  Одлян  возвращать  не будут,  а
добавят срок и отправят в другую колонию.
     А  пока  хотя бы  в  колонийскую  больничку попасть. Они  перебрали все
способы, от которых  можно закосить, но  многие мастырки  колонийским врачам
были известны, и Антон предложил новый способ:
     -- Давай,  Глаз, поймаем  пчел и  посадим  на  себя. Будет  опухоль.  В
санчасти скажем, что на работе зашибли.
     Глаз согласился, но тут же уточнил: сперва в санчасть пойдет один, а то
у двоих будет одинаково. Могут догадаться.
     -- Ты куда думаешь пчел посадить?
     -- Да на руку.
     Перед  седьмым отрядом  была  разбита  клумба. Антон и  Глаз поймали по
пчеле и,  держа их за  крылышки, приложили  к руке. Пчела  ужалила,  оставив
шевелящееся жало. У Антона рука чуть опухла, а у Глаза -- нет.
     -- Может, Глаз, это потому слабо, что мы жало быстро вытащили.
     Они поймали  еще  по пчеле. Теперь жало долго не  вытаскивали.  У Глаза
опять не вздулось, а у Антона прибавилось немного.
     -- Нет,--  сказал Глаз,--  тебя, Антон,  с такой  опухолью от работы не
освободят. Надо на какое-то другое место садить.
     --  Я  придумал! Знаешь куда?  Я посажу сразу  несколько  пчел на яйца.
Они-то с ходу опухнут. В санчасти скажу, что меня пнули.
     Поймали по пчеле. Огляделись, не наблюдает ли кто за ними. Антон сел на
траву и расстегнул ширинку.  Посадив двух пчел и, не дожидаясь, сильно ли  у
него опухнет, поймал еще одну. И опять не получилось.
     -- Все равно,  Глаз, я их обману. Мне на этапе  один  парень интересную
мастырку рассказал. Закошу на триппер.
     -- Да ты давно на свободе не был. Скажут: где ты мог подцепить?
     -- А я же только с этапа. Скажу: может, в бане.
     -- Что за мастырка?
     --  Спичку  надо  вставить  серой в канал. С  другого  конца  поджечь и
терпеть,  пока  будет  гореть. Когда догорит  до серы,  вспыхнет и  обожжет.
Понял?
     -- Понял. Но терпеть надо. Вытерпишь?
     -- Конечно. Когда окурками выжигал, больнее  было. А здесь больно будет
секунду. Пошли.
     Антон и Глаз сели на траву. Антон сказал:
     -- Закрой от ветра.
     Огонь  медленно  полз к Антошкиному концу. Стало  больно. Антон терпел.
Огонь приблизился к каналу, и сера вспыхнула. Но сера была чуть-чуть влажная
и  вспыхнула  вдругорядь.  Стиснув  зубы,  Антон  даже  не  ойкнул.  Вытащил
сожженную спичку, застегнулся и закурил.
     -- Когда загноится,-- сказал он,-- пойду в санчасть.
     Дня  через  два  Антон  покатил   в  санчасть.  Загноения,  правда,  не
получилось. "Но ничего,-- думал Антон,-- все равно должны триппер признать".
     -- Так, что у тебя? -- спросила медсестра.
     Антон помолчал, глядя на  медсестру, женщину средних лет. Неудобно было
начинать говорить, но он все же выдавил:
     -- Член у меня болит.
     Кроме медсестры, в медкабинете находилась женщина в гражданской одежде.
Она сидела в стороне. Антон на нее покосился.
     -- Ну,-- сказала медсестра,-- показывай.
     Антон расстегнул брюки.
     --  Это  у тебя от  онанизма,-- засмеялась  сестра,  поглядев  на  свою
подругу,--  посмотреть  бы на твое лицо, когда  ты  кончаешь.-- И засмеялась
опять.
     Она смазала его какой-то мазью.
     -- Бинтовать  не  будем.  Все  равно бинт  спадет. Ходи,  каждый  вечер
смазывать будем, и быстро заживет.
     Антон, вернувшись  из санчасти, рассказал Глазу, что триппер у  него не
признали.
     Теперь по утрам он с трудом оправлялся. За  ночь образовывалась короста
и струя с трудом ее прорывала.
     В санчасть  Антон ходил недолго. Стеснялся медсестры.  Недели через две
все зажило.
     Приближалась  родительская конференция.  Ребята  писали  письма  домой,
звали родителей приехать. Во время родительской конференции -- она проходила
раз в год -- родителям разрешали ходить по зоне.
     Глаз еще не писал, все откладывал, а писать было пора. Оставался месяц.
Глаз сказал Антону, что к нему, наверное, приедет отец.
     --  А ко мне мать не приедет. В отпуске она была. Да и денег у нее нет.
Работает техничкой и брат маленький. С кем его оставить?
     С мужем мать Антона разошлась.
     -- Глаз, а  я все же думаю  из колонии вырваться,-- говорил Антон.--  Я
первому секретарю  нашего  райкома написал несколько писем и  отправил через
шоферов. Одно письмо -- еще из больнички. Ругаю его матом, стращаю,  что как
освобожусь -- замочу. Каким матом я его крою, ты почитал бы!
     -- А зачем?
     --  Как  зачем?  Надоест ему  письма  мои получать --  он отнесет их  в
милицию. Они  меня за хулиганство и угрозы  --  к уголовной ответственности.
Вызовут. Раскрутят.  За мелкое хулиганство добавят  год. Зато  я  из  Одляна
вырвусь. Прокачусь по этапу. В тюрьме посижу. А там и на взросляк.
     -- А не боишься, что первый  секретарь  райкома может  письма в колонию
переслать,  и тогда с  тобой здесь  будут  разбираться?  Прикажет хозяин  на
толчок сводить. И отнимут полжизни. Я тебе не советую такие письма писать.
     -- Да не  пошлет  он  их сюда. Откуда  он знает, что  меня за это могут
избить? Нет, я рассчитываю -- он письма в милицию отнесет.

     В седьмом отряде перед родительской конференцией решили  разучить новую
песню.  Воспитатель Карухин  предложил  марш "Порядок  в  танковых войсках".
Ребята  выучили  песню  за один день.  На репетицию  их собрали  в ленинской
комнате.
     Роги,  бугры,  шустряки разбежались  по зоне.  Остальные -- чуть больше
пол-отряда -- встали,  как в  строю, по четыре  человека. Разучиванием песни
руководили воспитатель Карухин и рог отряда Мехля.
     -- Ну,-- сказал Мехля,-- приготовились -- запевай!
     Ребята недружно затянули:
     Страна доверила солдату
     Стоять на страже в стальных рядах...
     --  Отставить! -- приказал Карухин.-- Вы что, строевую разучиваете  или
покойника отпеваете? Приготовились. Начали!
     Получилось чуть живее. Спели первый куплет.
     -- Отставить! -- резанул воздух рукой Карухин.--Вы что, в самом деле на
похоронах?  Веселее,  говорю,  а  не  мычать...  Передохнули.  Расслабились.
Три-четыре!
     Опять пропели первый куплет.
     -- Издеваетесь  надо  мной!--заорал Карухин.--Мы  что,  спрашиваю, поем
панихиду или советскую строевую?
     Сегодня  в цехе  обойку дуплили.  Кирпичев пожаловался Мехле,  что  все
квелые, работают из рук вон плохо, и Мехля, собрав воспитанников в подсобке,
прошелся палкой по богонелькам. С отбитыми руками заработали шустрее.
     -- Рома,--сказал  Карухин, поглядев  на Мехлю,--я выйду ненадолго, а ты
пока поразучивай с ними один.
     -- Первая шеренга три шага вперед, марш!
     Воспитанники шагнули.
     -- А теперь станьте свободнее. Вот так.
     И Мехля начал  охаживать ребят  палкой, не разбирая, куда она попадала.
Лишь по  голове не  бил. Отоварив первую шеренгу, принялся за вторую.  Удары
приходились по печени  или почкам,  ребята  падали. Он перешагивал  и дуплил
следующую  шеренгу.  Глаза  он  отоварил  два раза:  один удар  пришелся  по
богонельке, другой  по  грудянке. Мехля метил ударить  его еще  раз, но Глаз
отскочил,  и  удар, предназначавшийся  ему,  пришелся другому пацану.  Пацан
рухнул на пол.
     Мехля построил всех опять в четыре шеренги.
     -- Теперь будете петь.-- И он отправился за воспитателем.
     Глазу показалось, что ребята затянули не строевую, а "Гимн малолеток":
     Что творится по тюрьмам советским,
     Трудно, граждане, вам рассказать,
     Как приходится нам, малолеткам,
     Со слезами свой срок отбывать.
     Но  песня только чудилась  ему.  Глаз стоял  в  строю обкайфованный. Он
поймал неплохой кайф, когда удар березовой палкой пришелся ему по груди.
     Мехля вернулся с Карухиным.
     --   Рома  сказал,  что   теперь   будете   петь,--добродушно   сообщил
воспитатель,--давайте попробуем. Приготовились -- начали!
     Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами.
     Сознание провалилось.  В ушах теперь звучали две  песни сразу:  одна --
которую пел отряд, вторая -- "Гимн малолеток".
     Когда строевая была спета, воспитатель похвалил ребят и сказал:
     -- Давайте еще раз. Только  теперь будем маршировать.  Отряд затопал на
месте и затянул песню. А Глаз  не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел
в себя  и, сообразив, что  надо  маршировать, зашагал на  месте  и подхватил
строевую.
     -- Вот,-- сказал Карухин, когда кончили  петь,-- сразу бы так --  давно
бы гуляли. -- Он помолчал и громко скомандовал: -- Разойтись!
     Все повалили на улицу.  Кто закурил, кто отправился  на толчок, кто лег
на траву. Глаз  сел на  лавочку. Закурил. Мысли  путались. Сознание работало
нечетко. Ему хотелось одного  --  одиночества. Провалиться  бы  под землю  и
побыть одному. Но  земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где
побыть  одному?  Если бы  его толкнули сейчас  с лавочки,  он  свалился б на
землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось.
     Такое состояние у него стало появляться все чаще и чаще, особенно после
избиений.  Он  начинал  думать  о  Вере, и  появлялся ее  образ,  но  вскоре
расплывался, и на ее место  всплывали отец  или мать, но  и они пропадали, и
появлялись  другие близкие лица. Потом  появлялся  кто-нибудь  незнакомый, и
Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то
разговаривал.  То утешал его,  то ругал, снова успокаивал и говорил: "Терпи,
терпи, Глаз, это  ничего,  это так надо.  Ты должен  все  вынести.  Ведь  ты
выдюжишь.  Я  тебя  знаю,  что  же  ты скис?  Подними  голову.  Одлян  долго
продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься".
     На этот раз Глаз  мысленно  спросил  говорившего:  "Как  же  я вырвусь?
Отсюда  многие хотят  вырваться,  но  пока  я  знаю только  двоих,  тех, что
подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но
им  полжизни  отняли.  Неужели  и  мне  заработать  вначале толчок, а  потом
раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и
убил, все равно -- толчок. Единственное, что я  могу сделать, -- убежать. Но
как я убегу? И не  такие  пытались -- их  ловили, пропускали через  толчок и
снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?"
     Голос ответил Глазу: "Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти
Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться.  Не выйдет у  тебя ничего. Да,
не убить тебе  ни вера, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в
Одляне хотят зверя сделать.  Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять  за себя --
других надо бить. Рога и воры  на свободе такими зверями не были. Зверями их
сделала зона. Чтоб не били  их, они дуплили других и  поднимались все выше и
выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже  ни в чем не виноваты. Тебе
до  них не подняться. Ты еще  не приспособился к зоне. Ты  волей еще живешь.
Придет  время, и будет легче. А сейчас -- крепись. Помочь я тебе не могу. Ты
должен пройти через одлянские муки, да  твои  муки и не самые страшные, есть
пострашней, но  с тебя и этих достаточно.  Ведь многие живут в тыщу раз хуже
тебя! Амеба -- твой земляк -- на свободе  был неплохим шустряком, а здесь --
сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют
рабов. Чтобы работали,  работали, работали...  А  воры  и роги живут  за ваш
счет. Начальство их зажать не может.  Если их зажать --  в  зоне  произойдет
анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много,
но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из  Одляна  ты  должен
сам. Сам  додумаешься -- как. Всех обманешь. Ты  это можешь. Духом, я говорю
тебе -- духом не падай. Встань!"
     Глаз соскочил с лавочки.
     "Погуляй  около  отряда.  Сходи в  толчок. Беретку  можешь в  карман не
прятать. Никто с тебя ее сегодня не сорвет. Понял?"
     -- Понял,-- сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку.
     На ней  сидели ребята. Он подумал,  не  они ли ему сказали "встань",  а
потом  сказали  "понял?".  Нет, ребята разговаривали  между собой  и даже не
смотрели в  его  сторону. "Господи,--  взмолился Глаз,--кто  же  мне все это
говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще
дуплил. Потом  на  обед.  На второе плов был, то есть рис без масла и  мяса.
Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По  грудянке он мне
сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на  лавочку. А потом?  Потом я с
кем-то разговаривал. Но лица я  не видел. Может, пока я сидел на лавочке, то
уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему же я тогда не упал с
лавочки, если уснул? Почему же я не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что
я лунатик.  Сонный в Падуне я несколько раз на улицу  выходил.  Сам, значит,
спал, а ногами  ходил, и не  падал, и даже по лестнице спускался.  Да, еще я
помню, как  я встал  сонный  и пил из кадки  квас. Мать  с сестрой  тогда не
спали, и, когда я напился, они  стали со мной разговаривать. Я отвечал им. А
сам  в  это  время  спал.  Они  поняли, что я  сплю,  и  продолжали  со мной
разговаривать.  Когда я проснулся, то никак не мог понять, как же я очутился
в кухне. Неужели  я опять стал лунатиком? Говорят, лунатики могут пройти  по
гребню крыши и не упасть. Если бы я, сонный, встал, перелез через запретку и
ушел из зоны -- вот было б здорово! Говорят, лунатиков нельзя окликать, а те
они могут проснуться и упасть".
     Глаз пошел в толчок.  Оправился. Когда  шел назад, вспомнил,  что голос
ему сказал  походить около отряда,  а потом сходить в толчок  и не прятать в
карман беретку. Теперь ведь так и вышло. Он, не думая об этом, погулял возле
отряда, потом ноги его  сами понесли в толчок, и, главное, он даже не думал,
что надо спрятать беретку в карман, чтоб ее с головы не стащили.
     "Неужели я начал от этого Одляна  сходить  с ума? Неужели сойду? Нет, с
ума  сходить  нельзя.  Ведь если и  правда сойду, мне все равно  не поверят,
скажут, что я  кошу.  Нет,  Господи, нет, с ума нельзя сходить.  Что угодно,
только остаться в своем уме. Буду считать, что я пока в своем уме. И это мне
все приснилось. Интересно, а я узнаю, что я сошел с ума? Если сошел, то я же
не пойму,  что  я дураком стал.  Вот у нас  в Падуне Петя Багай.  То  ли  он
дураком  родился, то ли  потом стал,  а если стал,  то он же  не понял,  что
теперь он дурак. Нет, если я так рассуждаю, то я, слава Богу, еще не дурак".

     Долгожданная родительская конференция настала. Несколько  сот родителей
вошли в зону. В течение целого дня им можно находиться с сыновьями. Родители
собрались  на  стадионе.  С  песнями,  печатая  шаг,  отряды  прошли  вокруг
футбольного поля,
     Когда смотр  закончился,  родителей  пригласили в  отряды. Глаз с отцом
гуляли по зоне. На этот раз отец не плакал.  Смирился ли он с  тем,  что его
сын сидит в зоне, или сдерживал себя?
     -- А тебе что,-- спросил отец,-- досрочно не освободиться?
     -- Нет,-- ответил Глаз,-- придется сидеть все три года.
     Кум  так  и  не  вызвал  Глаза. Надежда, что из заводоуковской  милиции
придет ответ и его заберут на этап, рухнула.
     -- Бородин так и работает начальником уголовного розыска?
     -- Работает.
     -- Ты его часто видишь?
     -- Да нет.
     --  Если  увидишь, скажи, что был у меня  на свидании.  Дела, мол, идут
хорошо. А главное, скажи  ему, что  я знаю одно  нераскрытое преступление --
убийство -- и я бы мог им кое в чем помочь. Скажешь?
     -- Скажу.
     -- Скажи обязательно.
     Родители  принесли  в  зону  много  еды.  Еду   разрешали  приносить  в
неограниченном количестве. Воры и актив набили свои тумбочки банками. Завтра
они прихватят их на работу и курканут. На черный день.
     На  другой  день  в  толчке  все  места  были  заняты.  Пацаны месяцами
недоедали, а тут нажрались вволю.
     Мест в Доме  колхозника всем родителям  не хватало.  Алексей  Яковлевич
снимал угол у работницы производственной зоны. По совету сына он договорился
с ней, чтоб она приносила Глазу на работу сгущенного молока. Отец оставил ей
пять банок сгущенки и денег, чтоб, когда кончится молоко, она бы еще купила.
     Воры и актив гужевали целую неделю. У пацанов еда  давно кончилась, а у
них запасы были неистощимы. Денег они тоже насшибали и теперь выпивали чаще.
Водяру  в зону протаскивали в основном  расконвойники, да и вольнонаемные их
не  забывали. Когда  ворам или рогам к водке хотелось  мяска, для них кололи
кролика  и  жарили в кочегарке. В зоне  было  подсобное хозяйство--разводили
кроликов  и другую живность, но на стол в  столовую не  попадало ни  крошки:
съедали  роги  и  воры. За кроликами  ухаживал  земляк  Глаза.  Он  держался
высокомерно и с  земляками  не  со  всякими разговаривал, потому  что ему от
воров и рогов поддержка была.
     У какого-то  бугра в курке копченая колбаса испортилась, и  он выбросил
ее в кусты недалеко  от  отряда.  К Глазу подошел Антон, к нему мать  так на
родительскую и не приехала.
     -- Глаз, колбасы хочешь?
     -- Хочу,--ответил Глаз.
     Антон подвел Глаза к подстриженному кустарнику.
     -- Вот, бери, ешь.
     В колбасе  шевелились черви. Оценив шутку  кента,  Глаз рассмеялся. Они
сели на лавочку. Но тут Антона позвал Томилец. Глаз закурил и заметил Амебу,
который  медленно,  совсем  не  глядя  в  ту сторону,  где  лежала  колбаса,
приближался  к  кустарнику. "Неужели  Амеба  к  ней?"  И  точно.  Подойдя  к
кустарнику, Амеба сунул колбасу за пазуху и, не оглядываясь, пошел в толчок.
     На следующий день у Амебы болел живот и он часто бегал в туалет.
     По  зоне прошел слух,  что  кто-то ковырнул посылочную  и  забрал часть
продуктов. В  седьмом отряде многие пацаны стали грешить на Амебу: раз он из
толчка  не  выходит--в  посылочную залез  он.  Его дуплили,  а он  плакал  и
говорил: "Не лазил,  не  лазил я в  посылочную". Истинного  шушару  так и не
нашли. Да и не искали особо, так как продуктов мало пропало.
     После  обеда зону построили на плацу, и хозяин в сопровождении офицеров
вышел на середину.
     -- Ребята!--обратился он к воспитанникам.--С первого августа в колониях
несовершеннолетних  вводятся  режимы.  Будет два  режима: общий и усиленный.
Наша колония  будет  общего режима. Изменений в режиме содержания  не будет.
Льготами, так как у нас режим общий, будете пользоваться теми же.

     Дни,  нанизанные  на  кулак, тянулись для Глаза  и  сотен воспитанников
мучительно медленно. Отбой, скорее бы отбой наступал--они  ждали этого слова
и звука трубы с нетерпением. Расправляя постель, чтобы лечь спать, они знали
одно: ночь, целую ночь к ним никто не подойдет,  ничего не потребует и целую
ночь их пальцем никто не тронет,
     После  отбоя  Глаз  накрылся с  головой  одеялом и плакал.  В Падун его
потянуло. Он представлял, как  идет  по Революционной, главной улице села, и
навстречу  ему  попадаются  знакомые.  Он  здоровается,  но  ни  с  кем   не
останавливается. Глаз подумал: куда же ему идти дальше? С кем выпить бутылку
водки, ведь он только что освободился. Отсидел три года. "А пойду-ка я лучше
к Проворову и выпью водку с ним". В Падуне жил старик Проворов, сапожник без
одной  ноги. У него, кроме сапожного  инструмента  и  кровати, на которой он
спал, в доме ничего не  было. Курил он махорку и был всегда навеселе.  Жизнь
свою  тяжкую  он  заливал  горькой. И  Глазу сейчас,  на одлянской  кровати,
захотелось  с  этим  стариком  выпить.  Угостить  его. Проворов  обязательно
заплачет, тогда и Глазу можно будет уронить слезу. Старик поймет его.
     А ночью Глазу снился  сон.  Будто он в наряде в столовой.  И  моют  они
полы.  Но  там, где он пробежит, прижимая тряпку  к  полу,  остаются грязные
следы  его  ног.  У  других  ребят  нет,  а  у него  остаются. Бугор  сделал
замечание, чтоб он протер подошвы,  но и после этого следы оставались. Тогда
его стали дуплить. По голове. По грудянке. По почкам.  Надеясь этим очистить
его подошвы. Но нет, следы оставались. Тогда ему приказали сбросить  коцы. И
вот  он  моет  босиком.  Но теперь вместо грязных следов  остаются кровавые.
Актив взбесился. Его снова бьют  и приказывают слизать кровавые  следы. Глаз
отказывается. Мелькают палки, и он падает на пол.  Встает, и его снова бьют.
Вдруг активисты,  взглянув на пол, увидели, что и от  других пацанов на полу
остаются кровавые  следы. Тогда они начинают  избивать ребят,  заставляя  их
слизывать  кровавые следы. Но ребята упорно отказываются. И вот  один парень
после удара падает  на пол и расшибает голову. У него струей бьет из  головы
кровь,  и  в  одно  мгновение  пол  становится  красным. Активисты  в ярости
выбегают из столовой. Возвращаются с дужками от кроватей и начинают зашибать
ребят.
     Глаз часто просыпался. Но когда засыпал,  то  снова видел этот кровавый
сон. Он снова  проснулся, в поту, и подумал --  хорошо, что это не наяву.  И
ему  не  захотелось засыпать, чтоб не видеть  этот  ужасный сон.  Он лежал с
открытыми глазами и наслаждался ночью, наслаждался блаженной тишиной,  когда
его не  только не бьют,  но  и  не  кричат  на него даже. Но сон все  же его
одолел, и он опять попал в столовую под дужки актива.
     На банке сгущенки, которую оставил отец,  было написано, что  сгущенное
молоко  выработано на Ситниковском молочноконсервном  комбинате. А Ситниково
не так  далеко  от Падуна.  Эта банка так стала для  Глаза  дорога, будто он
встретил земляка.
     В июне, когда у  выпускников шли экзамены, Глаз написал заявление,  что
учиться  он  в  десятом  классе, в который его  перевели, не сможет.  Что не
сможет учиться и  в девятом, так как  на  свободе он школу только посещал, и
потому просил перевести его в восьмой класс. В конце  августа его перевели в
третий отряд, так как в седьмом отряде восьмого класса не было.
     В третьем  отряде он прожил месяц. За это время его никто и пальцем  не
тронул, но от этого ему было не легче. Все так же дергалась левая бровь, все
так  же  он каждый  день  ждал  ударов. Но странное  дело,  его не  били. Не
заставляли шестерить.
     В  третьем  отряде  порядок  был  лучше.  Массовых  избиений  не  было.
Воспитанников  дуплили реже.  В  основном--за  нарушения.  Начальник  отряда
Канторович был  более требовательный. Воспитательная  работа велась только с
активистами. И Канторович во всем полагался на актив. Да  и не мог он иначе,
хотя и стремился. Порядки в зоне были заведены до него, и  Канторович  кулак
отменить не мог. Тем более что начальник колонии только на кулак и надеялся.
     Но Глаз и в восьмом классе учиться не смог. Другим голова была  забита.
И ничего в нее не лезло. Самое страшное для него было ждать. Ждать, когда он
получит двойку  и его отдуплят.  А  он  двойки не получал.  Ждать, когда  за
какое-нибудь нарушение побьют, но он нарушений не приносил. В третьем отряде
ему  жилось  лучше,  но  тягостнее.  Ребята были  новые,  и  он  мало с  кем
разговаривал.
     Нервы Глаза были  на  пределе. Он видел, как  бьют других, и лучше бы и
его  отторцевали  за  компанию, чем так  томительно  ждать, когда и  до тебя
дойдет очередь.
     Бугор  их  отделения  придумал  новый  способ дупляжа. Парень,  который
получал  двойку,  клал себе на голову стопку учебников и приседал  с ними. А
бугор  дужкой от  кровати  бил по стопке.  Получался  тупой  удар.  В голове
мутилось,  на секунду-другую  парень терял сознание.  Некоторые после такого
удара падали и роняли учебники.
     Глаз  решил перейти  в седьмой класс, В зоне, слава богу, ниже  классом
переводили, если кому  учеба тяжело давалась.  Он написал заявление,  и  его
снова перевели в седьмой отряд.
     Теперь  он  попал  в  другое отделение. То, в  котором он  жил  раньше,
училось в десятом классе.
     После  того  как  Мехля досрочно  освободился, рогом  отряда  поставили
Птицу. Вскоре  на взросляк ушел Белый, и  вором отряда стал Мах. Глаз теперь
жил в одной спальне с ними.
     Птица  и  Мах  скентовались.  Вдвоем  им было  легче.  Одному--досрочно
освободиться,   другому--ничего  не  делать   и   жить  как  хочу.  Мах  был
авторитетнее Птицы, и Птица во многом на вора полагался.
     Сегодня  опять двоих парней  вели на  толчок. Месяца не проходило, чтоб
кого-нибудь не сводили. Наряд на толчок выписывал  начальник отряда. Лишь за
преступления начальник  колонии давал наряд, и такое избиение  смотрела  вся
зона.
     На этот раз парней вели за  то, что  они хотели замочить рога, а потом,
чтоб их не повели на толчок, порезать себя. "Бездыханных, истекающих кровью,
нас на толчок не поведут,--думали парни.-- Нас отвезут в больничку, в  Миасс
или  в Челябинск, вылечат,  а  потом будут вести следствие и осудят". Их  не
страшило,  что  за убийство рога им дадут по десять  лет, они больше боялись
толчка: вдруг рога порежут, а себя не успеют. Тогда -- толчок.
     Одного парня звали  Витя, срок у  него был три года, второго-- Саша, он
был приговорен к двум годам. На толчок их вели три бугра и рог, которого они
хотели замочить.
     Все шестеро зашли  в толчок. На улице осталось несколько человек,  чтоб
никого в толчок  не  пускать. Березовые  палки были приготовлены  заранее, и
теперь бугры и рог, пройдя к противоположной от дверей стене, остановились.
     --  Ну,--  сказал  рог  негромко,---  хотели,  значит,  замочить.--  Он
помолчал, размахнулся и  сплеча ударил палкой ближнего, Витю, по богонельке.
От адской боли Витя прижался к  стене.--А ты,--сказал  рог  и обрушил второй
удар на Сашу.--Кто из вас затеял это? Кто  первый  предложил  меня замочить?
Ну?
     Один из бугров крикнул пацанам:
     -- Отойти от стены, быстро!
     Бугор хотел потешиться палкой.
     -- Подожди,-- сказал рог бугру, и бугор отступил,  давая  рогу  простор
для размаха.
     Рог сделал по нескольку ударов, спрашивая  парней, кто  из них является
организатором.  Ребята молчали. Тогда рог, распсиховавшись, начал их бить по
туловищу   не   останавливаясь.   Парни   оба   признались,   что   являются
организаторами.
     -- Не может быть,--вскричал  рог,--чтоб оба  задумали враз. Первый, кто
первый из вас это предложил?
     Парни  наперебой  говорили:  "Я",--и  рог,  ударив   несколько  раз  по
богонелькам, отошел в сторону. Он уступал место буграм.
     -- Не  будем, не  будем, больше никогда не  будем,--  говорили  ребята,
изворачиваясь от ударов, которые обрушивали на них бугры.
     -- Стойте,-- сказал рог, покурив,-- хотите, чтоб вас не били?
     -- Хотим,-- в один голос ответили парни.
     --  Знаете,  сколько  в  толчке  дырок?  --  И  рог  палкой  показал на
отверстия, в которые оправлялись.
     -- Нет,-- ответили ребята.
     -- Быстро залазьте в дыры, пройдите под  толчком  и сосчитайте, сколько
дыр всего.
     Парни стояли, не решаясь лезть. Рог занес над головой палку.
     -- Или будем продолжать,
     -- Нам не залезть в дырку,-- сказал Витя.
     -- Залезете, и не такие залазили,-- ответил рог.
     Парни смотрели на отверстия и не двигались с места.
     -- Считаю до пяти. Раз... два...
     Пацаны ступили к отверстиям, рог  перестал считать. Оба  были щуплые и,
просунув ноги в отверстия, а руками держась  за мочой пропитанные доски, без
особого труда проскользнули вниз.  Здесь, внизу, по колено было испражнений,
и резкий запах  человеческих  нечистот  ударил парням в нос. Но  что  запах!
Избитые,  павшие  духом, они  не  обратили  на  это  внимания  и,  с  трудом
вытаскивая  из нечистот  ноги, стали  продвигаться по  направлению к выходу,
считая при этом отверстия. Толчок  был глубокий, его чистили несколько раз в
год, и  парни двигались, чуть согнувшись.  Впереди шел Витя.  Перед ним была
темнота,   лишь   косые   лучи  света   проникали  в  отверстия.   "...пять,
шесть..."--считал он отверстия,  очень медленно двигаясь вперед. Яма  толчка
была вырыта с уклоном в одну сторону, чтоб его легче было  чистить, и потому
правая  нога парней  утопала  в нечистотах  глубже, чем левая. Резкий  запах
испражнений  больше действовал  на  глаза,  чем  на обоняние, и потому глаза
слезились. Если б  сейчас рог спросил их, согласны ли они  жить в нечистотах
до  совершеннолетия  -- и вас  никто  пальцем  не тронет, ребята,  наверное,
согласились бы. Парни понимали, что отверстия они сосчитают, но истязания не
прекратятся.  Их еще будут  бить.  А  сейчас, ступая  по  испражнениям,  они
получили передышку. Как здорово, что  их сейчас никто не бьет. После  толчка
жить  им  станет  еще  хуже.  Они заминируются,  и  ребята не  будут с  ними
общаться. Хоть  вешайся.  Чуть  что,  любая мареха на них может кышкнуть,  а
захочет  --  ударить.  А  жить  им, жить им в  колонии почти что  два  года.
"...семнадцать,  восемнадцать,--  считал  Витя,   стараясь  не  сбиться   со
счета.--Уж лучше  бы мне вообще отсюда не вылазить, а  захлебнуться здесь...
Девятнадцать, двадцать, двадцать один".
     Все, отверстия кончились. Витя и Саша еле вылезли. Бугор и рог стояли у
выхода и  курили. Толчок был наполнен запахом  испражнений. Для  парней была
принесена  их  школьная  роба. Она  висела на  раме без  стекол,  наполовину
свешиваясь на улицу.
     Бугры  и рог оглядели ребят.  Испражнения с их ног сваливались на  пол.
Рог, сделав несколько быстрых шагов, остановился возле парней.  Ткнув палкой
в ногу Вите  и испачкав конец в испражнениях, он  приблизил  ее  к  Витиному
лицу.
     -- Ешь! -- зло сквозь зубы сказал он.
     Витя смотрел на конец палки, на нечистоты и молчал.
     -- Жри, падла,-- повторил рог.
     Витя опустил  глаза. Сейчас  ему хотелось умереть. Мир  ему  опостылел.
Лучше бы он захлебнулся в испражнениях.
     --  Глотай, сука, а  не то  все  начнется по  новой.  Подошел  бугор  и
размахнулся палкой.
     -- Жри!  -- И палка  опустилась  на  отбитую  богонельку. Рог приблизил
палку с нечистотами почти к самым губам парня.
     Витя, давясь, проглотил.
     -- Мало! -- закричал рог.-- Еще!
     И Витя проглотил еще.
     Теперь рог приблизил конец палки к Саше.
     -- Ну...
     Саша, чуть поколебавшись, тоже съел испражнения.
     -- Еще! -- приказал рог.
     Саша проглотил во второй раз.
     Рог кинул  палку в отверстие,  отряхнул руки, будто они были  в пыли, и
закурил.
     -- Мойтесь и переодевайтесь.-- И рог вышел.
     Парни сняли робу, помылись холодной водой, которую для них принесли, и,
надев школьную одежду, пошли в отряд.

     За   последнюю  неделю  в  колонии  было  совершено  несколько  крупных
нарушений. Трое пацанов  подготавливали побег,  но он у  них  не удался. Еще
двое хотели замочить на  работе бугра и  ломануться через запретку. Особенно
много  пацанов   стало  курковаться  в   промзоне.   Отряды   снимаются,   а
воспитанников не хватает. Ищут спрятавшегося.
     Начальнику  колонии  инженер-майору  Челидзе  это  надоело.  Распорядок
колонии срывается. Надо принимать срочные меры. И он вызвал к себе в кабинет
рога зоны Паука.  Паук был  высокого роста, сухощавый, с угреватым лицом.  У
него был самый большой срок на зоне -- шесть лет.
     -- Садись,-- сказал он Пауку.
     Паук сел. Он всегда садился на этот стул, стоящий наискосок от стола.
     Хозяин  был невысокого роста  и  толстый.  Ноги  под  столом  расставил
широко.
     --  У  тебя,  Толя,  срок  шесть лет.  Как  же мы  тебя будем  досрочно
освобождать, если порядок в колонии за последнее время ухудшился? Ты  должен
к своему досрочному освобождению навести порядок... Воры, я слышал, наглеют.
Когда  их  прижмешь? Они  на  голову тебе  скоро сядут.-- Челидзе замолчал и
затянулся папиросой.-- В общем, так: к Новому году чтоб порядок навел. После
Нового  года будем тебя досрочно освобождать.  И  чтоб  на  работе никто  не
прятался. Такого быть не  должно.  Все, иди. Сегодня  мне некогда. Через два
дня из управления приезжает комиссия.
     Паук, вернувшись в отряд, послал гонцов  за помрогами зоны  и за рогами
отрядов и комиссий. Первыми пришли помроги.
     -- Сегодня  вся  зона  будет трупами лежать,-- говорил Паук,  шагая  по
спальне.-- Я сейчас от хозяина. Дал он мне втыку. Еще насчет воров  нам надо
побазарить. Но это после. А сейчас по моргушке.
     И Паук по-отечески поставил им по одной.
     -- Зовите,-- сказал он помрогам.
     В спальню зашли  роги.  Коротко  рассказав, о чем ему  говорил Челидзе,
Паук и его помощники поставили им по моргушке. Били они крепко
     --  Чтоб  порядок был! -- кричал на рогов Паук.-- Не дай  бог, если кто
спрячется в промзоне или в побег  соберется,-- вас  зашибать буду.  Чтоб все
сегодня трупами лежали.
     Разъяренные  роги пошли  по отрядам. Собрав актив, они отдуплили его и,
дав указания, выгнали.
     Теперь очередь дошла до ребят. Бугры,  помогальники и другие активисты,
пользующиеся  авторитетом,  начали дуплить  их. Замелькали  дужки. "Чтоб  не
курковались,  чтоб  мочить  не собирались,  чтоб  в башке мыслей о побеге не
было",-- приговаривал актив, обещая отнять полжизни, если будут нарушения.
     Не прошло и часу как Паук  вышел от хозяина -- а вся зона была  избита.
Воров, конечно, никто не трогал. Да и попробуй их тронь. С ними будет особый
разговор. И говорить будет Паук. Но воры на него плевали.
     На другой день Паук пошел по отрядам.
     С каждым вором он будет говорить с глазу на глаз.
     С  вором зоны разговора не  получилось.  Он не стал  слушать и вышел из
отряда. И другие воры слушать не хотели. "А что тебе, Паук, от нас надо?" --
только и слышал он.
     -- Ты,  в  натуре,  глушишь водяру не меньше,-- сказал Пауку вор пятого
отряда Каманя.-- Досрочно хочешь  освободиться  -- освобождайся.  Мы тебе не
мешаем. А что вы прижать нас хотите, так это старая песня. Забудь об этом.
     -- Смотри, Каманя, не борзей.
     -- Что ты мне сделаешь? На х.. соли насыплешь?
     -- Увидишь.
     Паук  ушел. Каманя  остался  сидеть  на  кровати. Они никогда  не могли
добром поговорить. "Ладно,-- думал Каманя,-- в печенки залез мне этот актив.
Надо анархию поднимать. В ... их всех".
     И он пошел к вору зоны. Надо собирать сходку.
     -- Надо,-- поддержал его вор зоны.
     Воры  собрались в  спортзале. Все были недовольны  Пауком.  Было  ясно:
хозяин требует  их зажать. Вор зоны Факел, высказав недовольство Пауком, лег
на маты  и  закурил. Остальные воры  тоже  полулежали  на матах.  Слово взял
Каманя:
     -- Еще летом было  ясно, что после родительской  Челидзе попытается нас
зажать, факела перед родительской даже на десять минут не выпускали за зону.
Кто приказал? Челидзе. Он, падла, и только он копает яму под нас.  Паука  он
держит в руках крепко. Срок у него шесть лет, вот он им и играет. Паук из-за
досрочки и сраку порвать готов. Не пора ли анархию поднять?
     Воры молчали.  Каманя  знал,  что  многие  его  не поддержат.  И,  тоже
закурив, развалился на мате.
     -- Тебе до конца  два года, Каманя,--  сказал  Мах,-- а мне восемьдесят
один день остается. Игорю еще меньше. Как хотите, но я против анархии.
     И воры в мнениях разделились: одни были за Каманю, другие за Маха. Если
поднять анархию--кого-то надо мочить. И мочить не одного. Конечно, сами воры
убивать  никого не будут, но ведь  они организаторы, и многим после дадут на
всю катушку. По десять лет. А кому хочется сидеть столько?
     --  Ладно,--поднялся  с  мата Факел,--до Нового года никакой анархии не
поднимать. А там--посмотрим. И еще насчет фуганков. Каманя, говори.
     --  В зоне фуганков много  развелось. Мне известно,  что на Канторовича
работает несколько  шустряков. Кто -- еще  пока  неизвестно.  Но  узнаем. На
начальника режима работает еще больше. Наша задача найти несколько фуганков,
и  пусть  они фуговать продолжают.  Но они будут наши. Пусть они им лапшу на
уши вешают. В каждом отряде надо взять по нескольку человек предполагаемых и
попробовать выжать из них признание.  Любым путем. Дуплить их надо подольше.
Все  равно кто-нибудь  да  сознается. А то и  анархию  не поднять  --  сразу
спалимся.
     После Камани заговорил  Кот. Кота  летом  освободили  досрочно,  он был
рогом отряда.  На  свободе  он и  месяца не погулял, как  получил пятнадцать
суток. В КПЗ,  в камере, он раздел  пацанов, и пацаны пожаловались на  него.
Решением суда Кота отправили назад в Одлян досиживать неотбытый срок.
     Челидзе, когда Кота привезли в  колонию, собрал воспитанников на плац и
долго  читал  мораль,  что   вот,  дескать,  на  него  надеялись,   досрочно
освободили,  а  он  подвел  коллектив колонии. Досрочка  Коту  второй раз не
светила, и  он стал  вором.  Осенью его  с  четвертого отряда  за  нарушения
перевели  в  седьмой. Просто начальник отряда избавился от него. И  вот  Кот
говорил:
     -- В нашем отряде есть Глаз. Он приметный. Его все, наверное, знают. Он
пришел на зону  весной. Учился  вначале в  девятом  классе. Потом  перешел в
восьмой, и его  перевели  на  третий  отряд.  Теперь  он из  восьмого класса
перешел в седьмой. И его снова бросили в седьмой отряд. Я  лично  думаю, что
Глаз на Канторовича работает. Никто так из отряда в отряд не бегает.
     --  Воры,--взял  слово Каманя,--я  Глаза знаю. Когда я  летом играл  на
гитаре,  он  часто около нас  вертелся. Песни слушал. А может,  он не только
песни слушал? Хорошо, Кот, не троньте его пока. Завтра я им займусь.
     После Камани заговорил Игорь, друг Маха, тоже с седьмого отряда:
     -- Глаз рыба та еще. Поначалу, когда он пришел на зону, ему кличку дали
Хитрый Глаз. Но сейчас его здорово заморили. Если его подуплить, я думаю, он
колонется.
     Каманя пришел в обойку и отозвал Глаза в дальний угол.
     -- Как дела? -- улыбнулся он.
     -- Нормально,-- ответил Глаз, а сам подумал: "Что это ему надо?"
     -- Ну а как твои успехи? -- все так же улыбаясь, спросил Каманя.
     -- Успехи? -- переспросил Глаз.-- Я сказал -- все нормально.
     -- Я понимаю, что у тебя все нормально, ну а насколько это нормально?
     Глаз молчал. Он думал.
     -- Ну-ну, думай, думай, я подожду.
     -- Каманя, не понимаю я, что ты спрашиваешь.
     -- Я спрашиваю тебя, а ты не понимаешь. Не может быть такого. Ты, Глаз,
хитрый, не так ли?
     -- Хитрым Глазом звали вначале, а теперь просто -- Глаз.
     -- Раз тебя хитрым назвали, значит, ты -- хитрый.
     Каманя перестал улыбаться, окинул взглядом обойку и, убедившись,  что в
цехе никого лишнего нет, кивнул на тиски.
     --  Для  начала  скажи,--  он  опять  улыбнулся,--  как  вот  эта штука
называется?
     -- Тиски.
     -- Тиски. Правильно. А ты знаешь, для чего они нужны?
     -- Ну, чтоб в них чего-нибудь зажимать.
     -- Молодец. А знаешь ли ты, что в них и руку можно зажать?
     Глаз не ответил.
     -- Погляди на мою.-- И Каманя показал левую кисть.
     Рука была изуродована.
     -- Видишь? Я тебе скажу  -- чтоб это  было между нами -- мне ее в тиски
зажимали. И твою руку я сейчас зажму. Не веришь?
     Глаз смотрел на Каманю.
     -- Подойди  ближе.--Каманя  крутнул  рычаг,  и  стальные челюсти тисков
раздвинулись.-- Суй руку.
     Глаз  подумал,  какую  руку сунуть,  и  сунул левую. Правая-то  нужнее.
Каманя, продолжая улыбаться, оглядел  обойку. Парни работали.  Сжимая тиски,
он теперь смотрел одновременно на руку Глаза и на выход из обойки: вдруг кто
зайдет.
     Ребята старались в их сторону не  глядеть. Раз вор базарит, надо делать
вид, что его не замечаешь. За любопытство можно поплатиться.
     -- Каманя, больно,-- тихо сказал Глаз.
     -- Я думаю, Хитрый Глаз, ты не дурак. Если я крутну  еще  немного, то у
тебя кости захрустят. Согласен?
     -- Согласен.
     Каманя ослабил тиски.
     -- Вытаскивай руку.
     Глаз вытащил.
     -- Вот так, Глаз, если не ответишь мне на один вопрос, то я тогда зажму
твою руку по-настоящему. Понял?
     -- Понял.
     -- Давно работаешь на Канторовича?
     -- Ни на кого я не работаю,-- ответил Глаз не раздумывая.
     -- Я тебя спрашиваю: давно работаешь на Канторовича?
     -- Каманя, я ни на кого не работаю, и на Канторовича не работаю.
     -- Ладно,  запираться не  надо. На Канторовича  ты работаешь. Я  отопру
твой язык,  можешь  не  сомневаться  Так,  даю  две минуты  на  размышление.
Подумай, прежде чем сказать "нет".
     Каманя весело оглядывал цех, весело смотрел на Глаза, и никто из ребят,
кто видел, что Каманя с Глазом разговаривает, не мог подумать, что через две
минуты Глаз будет корчиться от боли.
     -- Глаз, две минуты прошло. Давай руку.
     Глаз протянул опять левую.
     --  Почему левую подаешь? Правую бережешь...  А  я  вот  нарочно правую
зажму.  Конечно,  тебе  жалко  правую.  Ты ведь на  гитаре хочешь научиться.
Хочешь?
     -- Нет. Я пробовал. Не получается, И пальцы короткие.
     -- Ничего, сейчас будут еще короче. Значит, говоришь, на гитаре учиться
не хочешь?
     -- Не хочу.
     -- Сожми руку в кулак. Вот так.
     Каманя раскрутил тиски шире.
     -- Всовывай.
     Глаз сунул кулак в тиски, и Каманя стал их медленно закручивать.
     -- Значит, на гитаре учиться не хочешь. А песни любишь?
     -- Люблю.
     -- Много знаешь?
     -- Много.
     Сейчас Каманя следил за рукой Глаза. Кулак разжался,  и ладонь медленно
стала сворачиваться. Больно. Но Глаз молчал. "Нет,  надо сказать, хоть и  не
сильно больно",-- подумал он.
     -- Каманя, больно.
     -- Ерунда это. Все впереди.
     Каманя медленно поворачивал рычаг.
     -- Значит, ты любишь песни, много их  знаешь. Молодец. Поэтому ты часто
и слушал их, когда я пел, так?
     -- Так.
     -- А кроме песен ты ни к чему не прислушивался?
     -- Нет.
     -- Верю.  Мы  никогда там  ничего  не базарили.  По крайней  мере... --
Каманя подумал,-- лишнего. Но все же почему ты вертелся около нас
     -- Я песни слушал.
     --  Песни,--протянул  Каманя  и чуть  сильнее  придавил  рычаг. --  Это
хорошо, если песни.
     Глазу становилось  невмоготу.  Тиски  так  сдавили  кисть,  что  он<
перегнулась пополам: мизинец  касался указательного  пальца. Казалось,  рука
переломится, но гибкие косточки выдерживали.
     -- Глаз, а ну улыбайся.  И  знай: медленно  буду сжимать, пока кости не
хрустнут или пока не сознаешься.
     "Неужели еще и рука будет изуродована?" -- подумал Глаз
     -- Нет мочи, Каманя, ни на кого я не работаю.
     Каманя посмотрел на Глаза.
     -- Нет  мочи, говоришь. Хорошо, я верю.  Ты вот  любишь песни, так спой
сейчас свою любимую.
     К ребятам,  которые работали в цехе,  Глаз  стоял спиной. Терпеть  было
невыносимо, и  он тихонько запел "Журавлей", а Каманя медленно, миллиметр за
миллиметром,  придавливал  рычаг.  Всю боль  Глаз  вкладывал  в  песню,  пел
негромко, и по его лицу текли слезы.
     --  Глаз,-- сказал  Каманя,  когда песня  была спета,-- а теперь скажи,
давно ли работаешь на Канторовича.
     -- Не работаю я на него, невмоготу терпеть, Каманя!
     -- Ну а на кого тогда, сознайся, и на этом кончим. Если будешь и дальше
в несознанку, я дальше закручиваю тиски.
     -- Да ни на кого я не работаю, Каманя! Невмоготу, Каманя...
     -- Колись давай, или я сейчас крутану изо всей силы, ну!
     -- Да зачем мне работать? Если б я на него работал, что -- мне бы легче
жилось?
     -- Ладно, Глаз, пока  хватит. Вечером пойдем  с тобой в кочегарку. Суну
твою руку, правую руку, в топку, и подождем, пока не сознаешься.
     Каманя ослабил тиски. Глаз вытащил руку. Махнул ею и сунул в карман.
     -- Иди,-- тихо сказал Каманя.
     Вечером к Глазу подошел Игорь, кент Маха:
     -- Пошли.
     Глаз подумал,  что  поведут  в  кочегарку,  но они  пришли в  туалетную
комнату. В туалете стояли два вора: Кот и вор шестого отряда Монгол.
     -- В  кочегарку  тебя завтра поведем,--сообщил  Игорь,--если  сейчас не
сознаешься. Но  я о тебе  лучшего мнения. Расскажи с самого  начала,  как ты
стал работать на Канторовича, бить не будем-- слово даю. Ну!
     -- Не работаю  я  на Канторовича, ни  на кого не  работаю.  С  третьего
отряда меня перевели--там седьмого класса  нет. А работай я на  Канторовича,
зачем бы он меня  отпустил? И как  бы я к нему ходил незамеченный? Ведь меня
сразу увидят на третьем отряде.
     -- Не говоришь -- расколем. Встань сюда.
     Глаз встал, чтоб  Игорю  было хорошо размахнуться,  и получил моргушку.
Крепкую.  Голова закружилась. Игорь не  дал  ему оклематься и дважды  ударил
еще. Глаз забалдел, но быстро пришел в себя.
     -- Колись!
     -- Ни на кого не работаю. Правда!
     -- Что ты его спрашиваешь -- бить надо, пока не колонется.  Дай-ка я,--
сказал  Кот  и  начал Глазу ставить  моргушки  одну за  другой, Видя, что он
отключается, Кот дал ему отдышаться и начал опять.
     -- О-о-о,-- застонал  Глаз,--  зуб, подожди, зуб больно. Глаз схватился
за левую щеку.
     -- Иди, сказал Игорь,-- завтра в кочегарку пойдем.
     В  спальне  Глаз  подошел  к  зеркалу.  Открыл  рот и потрогал пальцами
коренные зубы слева. Ни один зуб не шатался. "Все зубы целые, а боль адская.
Ладно, пройдет".

     И к  Глазу пришло  отчаяние--надо с собою кончать. Но как? Нож, которым
он  в  цехе  обрезает материал с локотников, короток. До сердца не достанет.
Удавиться? Но где? Вытащат из петли и бросят на толчок.
     В немецких концлагерях--Глаз видел в кино--заключенные легко уходили из
жизни. Кинься  на  запретку--и охранник с вышки прошьет тебя из пулемета. Но
здесь, в Одляне,  в  малолеток не  стреляют и карабины  у охраны больше  для
запугивания,  чем  для дела.  Мгновенной  смерти  не  жди.  Тебя  умертвляют
медленно,  день за днем. Но как быть тем, кому жизнь опротивела?  "Неужели я
не  волен покончить с  собой? Если не  волен, тогда сами  меня  умертвите...
Отмените этот дурацкий  указ, что в малолеток  не стреляют. Сделайте  новый:
при побеге в  малолеток стреляют. Я, минуты  не думая,  кинусь  на запретку.
Какая великая пацанам помощь: кто не хочет жить -- уходи из жизни легко, без
всяких толчков.  Неужели я не волен  распоряжаться своей жизнью? Выходит, не
волен.  А  что же я волен  делать в этой  зоне, если  даже умереть вы мне не
даете? Молчите, падлы?!"
     У Глаза закололо в груди, он обхватил грудь руками и услышал:
     "Жизнь  и так коротка, а  ты  хочешь  покончить  с  собой.  Это у  тебя
пройдет. И ты будешь жив. И указ этот, чтоб в малолеток не стреляли, хороший
указ.  Ведь  если  в  вас стрелять, ползоны бы кинулось на запретку в минуты
отчаяния. И  не ругай  ты  лагерное начальство --  хорошо,  что  в  зоне нет
смерти. Пройдет  всего  несколько дней  -- и  ты забудешь о ней.  Тебе опять
захочется жить. Тебе только  шестнадцать. Ты любишь Веру. Не думай о смерти,
а стремись к Вере. Ты меня слышишь?"
     -- Слышу,-- тихо ответил Глаз.
     "Ну  и  хорошо.  Сосчитай-ка  до  десяти. Только медленно  считай.  Ну,
начинай".
     Глаз, еле шевеля губами, начал считать:
     -- Раз, два, три... девять, десять. "Ну, тебе стало легче?"
     -- Немного.
     "Ты сосчитал до десяти, и тебе стало легче. Усни, а утром о запретке не
вспомнишь. Я знаю, ни на кого ты не работаешь, и бояться тебе нечего. Только
не наговори на себя, что работаешь на Канторовича. Понял?"
     -- Понял.
     Утром  Глаз  вспомнил  ночной  разговор.  "Может,  я  ни  с  кем  и  не
разговаривал, а просто видел сон?"
     Весь  день Глаз ждал,  что подойдут  воры и  будут пытать. Но никто  не
подошел. Вечером снова ждал: сейчас поведут в кочегарку.
     Но  не  повели, а позвали  в туалетную комнату.  Там опять  были  трое:
Игорь, Кот и Монгол.
     -- Ну что -- за сутки надумал? -- Это Игорь спросил.
     -- Я вчера все сказал. Ни на кого не работаю.
     Игорь поставил ему моргушку, вторую и третью. Удары пришлись по вискам.
Глаз чуть не упал.
     -- Не могу, не могу я его бить! -- прокричал Игорь  и, хлопнув  дверью,
вышел.
     -- Кот, не бейте меня по лицу. После вчерашнего больно зуб.
     Кот и Монгол били Глаза по груди, почкам, печени.
     На  следующий  день  Глаз написал письмо начальнику уголовного  розыска
заводоуковской  милиции капитану  Бородину.  В нем он  писал,  что  случайно
оказался   свидетелем   убийства,   совершенного  на  перекрестке   ново-  и
старозаимковской дорог. "Если вы  это преступление не раскрыли, то я  мог бы
дать ценные показания" -- этими словами закончил Глаз письмо.
     Письмо Глаз попросил бросить в почтовый ящик тетю Шуру, которая  носила
ему сгущенку.
     Человек  убит.  Свидетелей  нет. Глаза  они раскрутить не смогут, А  он
месяца  два отдохнет от  Одляна.  А  может,  в тюремной  больнице закосит на
какую-нибудь болезнь и затянет возвращение в колонию.
     Воры  оставили  Глаза в  покое.  Поверили,  что на  Канторовича  он  не
работает.
     Зуб у Глаза продолжал болеть, и он пошел в санчасть.
     -- Да, седьмой у тебя треснут,-- сказала врач.-- Ты что, железо грыз?
     -- Да,-- сказал Глаз, и врач выдернула у него четвертушку зуба.

     Отряд проходил в промзону, когда дежурный по вахте сказал;
     -- Петров, выйти из строя. Глаз пошел за дежурным.
     -- К тебе следователь приехал,-- сказал  он. Глаза завели  на вахту.  В
комнате для свиданий за  столом  у окна сидел Бородин. Он был в  гражданской
одежде.
     -- Здравствуй, Коля,-- сказал начальник уголовного розыска.
     -- Здравствуйте, Федор Исакович.
     -- Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в
командировку послали. Я  перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из
еды тебе привезти. Дал денег.
     Бородин достал из портфеля три пачки сахару-рафинаду и батон.
     -- Поешь вначале.
     Неудобно Глазу  было  перед  Бородиным, но  он  съел  полбатона, хрустя
сахаром и запивая водой.
     -- Закурить можно?
     -- Кури,-- ответил Бородин.
     Помолчали.
     -- Рассказывай, как же это ты невольным свидетелем оказался.
     --  Летом,  значит, прошлым  я  в Заимку поехал.  Вечером. На  попутной
машине. А она, не доезжая до Заимки километров пять-шесть,  сломалась. Шофер
ремонтировать стал, ну  а я пешком надумал  пройтиться. Иду я,  значит, иду.
Дохожу  до  перекрестка  старозаимковской дороги  и  вижу: стоит на  обочине
грузовик. "ГАЗ--пятьдесят один". Номер я не разглядел. Темно было. Смотрю, в
кабине -- никого. Ну я, грешным  делом, хотел  в кабину залезть, в  бардачке
покопаться. Слышу, невдалеке разговаривают. Дергать,  думаю, надо, а  то  по
шеям схлопочешь.  Сразу не побежал, думаю, они ведь меня не видят, как я их.
Ну и присел возле машины. На фоне неба  вижу три силуэта.  Стоят у  дороги и
разговаривают. Потом смотрю, перешли через канаву. В это время по дороге  от
станции шаги  слышу.  Смотрю--  человек  идет.  Мужик. Не  успел он  перейти
дорогу,  как  его  один  из  тех  троих  догнал  и по  голове--палкой. Мужик
свалился.  Тут же и те  двое  подбежали. Еще  ударили, раз  или  два.  Потом
обыскали его, забрали, что у него  было,-- и к  машине. Я отполз за канаву и
притаился. Они завели машину и тихонько тронули. А мне  то ли  моча в голову
ударила, то ли что, по сей день не пойму, но я выскочил из-за канавы, догнал
машину  и за задний борт уцепился. В кузов-то залазить не стал, через заднее
стекло,  боялся,  заметить  могут. Ну и ехал  так, руками за борт держусь, а
одну  ногу поставил  на  эту штуку, ну за  что  трос  цепляют.  Думаю,  если
тормозить начнут, спрыгну.  И точно.  По Заимке немного проехали и тормозить
стали.  Я спрыгнул,  перебежал  на  другую  сторону  дороги  и спрятался  за
палисадник. Из машины  вышел мужик, зашел в калитку, открыл ворота, и машина
заехала. Вот и все, Федор  Исакович,  что я знаю об этом убийстве. Я  многое
осознал, сидя в Одляне, вот почему и хочу помочь следствию.
     И тут Бородин задал Глазу с десяток вопросов и, помолчав, спросил:
     -- А ты откуда взял, что мужчину убили?
     --  Как откуда?  Потом  в Падуне все  говорили,  что мужчина в больнице
умер.
     --  Да  не  умер  он,  Колька,  он  выжил. Так что  это не убийство,  а
разбойное нападение. Но преступников мы так и не нашли. Второй год уже идет.
Я приеду, доложу, что ты рассказал.
     -- Меня могут в Заводоуковск вызвать?
     -- Не могу ничего сказать. Будем искать этот дом.-- Бородин помолчал.--
Сахар-то тебе пропустят?
     -- Не знаю. А зачем спрашивать? Я просто суну его за пазуху.
     Бородин  сказал дежурному по  вахте, что он допрос снял, и Глаз, сказав
Федору Исаковичу "до свидания", вошел в зону.
     Уже  смеркалось. Глаз спрятал сахар около отряда, за ночь  его никто не
найдет, а завтра  он возьмет его на работу и съест.  Одну пачку можно отдать
Антону.
     В отряде был  дежурный и двое освобожденных  от работы по болезни. Глаз
болтал с  ними, слоняясь  по отряду. До съема оставалось мало времени. Скоро
придут ребята. Но как сейчас Глазу было легко  на душе: убийство, за которое
он  так  переживал, они  не  совершили. Просто  грабеж.  Вернее--разбой.  Но
человек-то жив остался. Отлично! Бородин снял камень с души Глаза.
     Глаз не подготовился к разговору с Бородиным. Он думал, что его вызовут
в Заводоуковск, но начальник уголовного розыска сам приехал в Одлян.
     Теперь,  вспоминая разговор  с  ним, Глаз жалел, что  на  листе  бумаги
показал  не  то,  место,  куда  они  оттащили рухнувшего  от удара  мужчину.
"Конечно, они мне не поверят, что я был свидетелем нападения. Тем более если
в Заимке  перед  первым мостом нет дома с  большими воротами. Бородин  будет
искать  еще и палисадник, за которым я прятался.  Да, такого совпадения быть
не может. Значит, я не могу помочь следствию, а потому зачем меня вызывать в
Заводоуковск? А если  вызовут, дадут очную ставку с потерпевшим.  И он  меня
опознает. Он вспомнит, что я ехал с ним в одном поезде. Ведь в одном тамбуре
стояли  и  курили.  Надо  мне  Бородину написать, что  я  ехал с ним в одном
тамбуре.  Как они докажут, что  я участник  преступления?  Хорошо, я ехал  в
поезде.  Я видел, как трое мужчин  совершили это преступление.  Но я ведь не
участник.  Нет,  меня  они  расколоть  не  смогут.  Робка   сидит,  Генка  в
Новосибирске.
     Еще Мишка знает об  этом преступлении. Но его могут в армию забрать. Да
если и не  заберут, он  ничего им не скажет. Значит, после  второго письма я
точно прокачусь по этапу, поканифолю им мозги и отдохну от Одляна".
     Несколько дней Глаз писал длинное письмо начальнику уголовного розыска.
Обрисовав троих мужчин, с которыми  он  случайно познакомился на  речке и  у
которых  был  с  собой  пистолет  "Макаров",  Глаз  дошел  до того, что  эта
преступная группа связана  с  заграницей  и  выполняет  задания  иностранных
разведок.  Одним из главных сверхпреступлений, которое  хотят сотворить  эти
трое,  является  взрыв  падунского  спиртзавода.  Глазу  спиртзавод  казался
стратегическим   объектом,   которым   обязательно   должны   интересоваться
иностранные разведки. А раз так, то заграница заинтересована взорвать завод.
Этим Стране Советов, думал Глаз, будет нанесен непоправимый урон.
     Глаз  написал,  что  трое  неизвестных,  с  которыми  он  познакомился,
пригласили его прокатиться по району.  Просто  так,  не  говоря,  что  будут
совершать  какие-то  преступления. Преступникам Глаз выдумал имена  и описал
цвет  волос, рост и другие приметы, какими обладали  Роберт, Гена и  он сам,
чтоб  потом не запутаться в  показаниях.  Возраст всем троим он дал примерно
одинаковый: лет тридцать, тридцать с небольшим.
     Глаз  написал, что  они ехали в тамбуре пассажирского поезда  Томск  --
Москва, вот только он вагон забыл,  так как билет они не покупали, а на ходу
спустились в тамбур  с крыши. Помня фамилию потерпевшего, Глаз и ее написал,
только  отчество  перепутал,  Паспорт   потерпевшего  один  из  преступников
подбросил на станции, не забыл упомянуть он.
     Письмо  вышло длинным, и  чтоб оно  не было толстым. Глаз  писал его на
тетрадных листах в каждой клеточке мелким почерком.
     Глаза окликнул Игорь и позвал в воровской угол. Там сидели рог отряда и
вор отряда.
     -- Ты  молодец, что не наговорил  на  себя.  Кололи не  тебя  одного,--
сказал  Игорь,--  многих.  И почти  все  на себя наговорили.  Лишь бы их  не
трогали. Ты и еще один пацан выдержали. Даже твой земляк, Ставский, и тот на
себя наклепал. Потом,  правда, сказал, что ни на кого не работает. В  общем,
ты  -- молодец! Знаешь, Глаз,  нам жалко  тебя. Ты здорово  опустился, но не
совсем  еще. А ведь  с  твоим упорством можно неплохо жить. Мы тебе вот  что
предлагаем:  быть  у  нас  агентом. Будешь  только  для  нас  чистую  работу
выполнять. Сходить  куда-нибудь, чего-то  принести.  Мы тебе даем поддержку.
Тебя  никто  пальцем не  тронет. В столовой  за  стол сядешь рядом с нами. А
носки стирать для нас ты  марех будешь заставлять. Сам  ты  ни в коем случае
стирать не должен. Если кто  не согласится поначалу, скажи нам.  В общем, ты
понимаешь.
     -- Понимаю.
     -- Будешь думать или сразу дашь слово?
     Глаз молчал.
     -- Ну, ты согласен?
     -- Согласен.
     --  С сегодняшней ночи  будешь спать рядом с нами.  Вот  это будет твоя
кровать,-- Игорь  кивнул на первую от воровского угла,--  а помогальника  мы
сейчас с этого места нагоним.
     Мах и Птица смотрели на Глаза.
     --  Глаз,--  сказал Мах,-- мы  разрешаем тебе шустрить.  Можешь  любого
бугра или кого  угодно на х..  послать.  А если силы  хватит,  можешь любого
отоварить. Только не кони. Если  что, говори мне. Не  сможешь ты, отдуплю я.
Понял?
     -- Понял.
     Глаз позвал помогальника, и Мах сказал ему:
     -- Забирай свой матрац. Здесь спать теперь будет Глаз.
     С  этого дня для Глаза началась  другая  жизнь. Теперь его никто не мог
ударить или заставить что-то сделать. Полы он тоже перестал мыть. Воры одели
его в новую робу, и он для них выполнял нетрудную работу.  Грязные шлюмки он
теперь со столов не  таскал. В наряды не ходил. И начал  понемногу  борзеть.
Маху это нравилось,  и  он  сказал как-то  Глазу,  чтоб он на виду  у  всего
отделения прикнокал помогальника Мозыря.
     -- Сейчас сможешь? -- спросил Мах.
     -- Смогу,-- не задумываясь ответил Глаз.
     Показался Мозырь. Глаз пошел  навстречу. Мозырь думал, что Глаз уступит
ему дорогу, но  Глаз от него не отвернул.  Мозырь хотел прикнокать Глаза, но
Глаз оттолкнул его.
     -- Куда прешь, в натуре?
     Ребята в спальне смотрели на них. Мах с Игорем сидели в воровском углу.
     Мозырь хотел схватить Глаза за грудки, но Глаз оттолкнул его второй раз
и обругал матом. Силой они были примерно равны,  и Глаз не конил, что сейчас
ему придется стыкнуться.
     Мозырь драться  не  стал,  а тоже понес Глаза матом.  Он боялся, как бы
Глаз на  виду у всех не одолел его.  Что Глаз борзанул, бог  с ним, ведь все
знают,  что он  на Маха  надеется. "Что  ж,-- думал Мозырь,-- борзей,  Глаз,
борзей.  Маху  до конца  срока  немного  остается. Погляжу  я,  как ты потом
закрутишься".
     А Глазу  легче  жилось. И  каялся он,  что  отправил письмо  начальнику
уголовного розыска. Он молил теперь Бога, чтоб  письмо не дошло, чтоб в пути
потерялось. Ведь бывает же так, что письма-- теряются.

     На зоне перед отоваркой  всегда  подсосы  были. Курево  кончалось. Но у
воров и рогов в курках оно всегда оставалось. И если они закуривали, то даже
бугры у них докуривать  спрашивали. Глаз теперь  окурки не  сшибал: воры ему
курево  давали.  Когда  начался  очередной  подсос,  ребята у Глаза  просили
окурки. И  есть он лучше стал. И варганить у  него никто не смел,  наоборот,
теперь, когда шла отоварка,  Глаз с наволочками стоял  у ларька  и забирал у
пацанов  банки со сгущенным молоком и  другую еду.  Мах находился  рядом,  и
попробуй не отдай только -- в отряде корчиться будешь. Пацаны за это злились
на Глаза. Но многие ему завидовали.
     Теперь и бугры, не  только  помогальники, стали обходительнее с Глазом.
Здоровались и улыбались. Ведь он протаскивал с промзоны палки, чтобы дуплить
отряд, когда приказывал  Птица. Рог ведь  вначале актив обхаживает  палками.
Как-то Птица  решил  отряд отдубасить -- уж слишком много стало за последнее
время  мелких  нарушений, а ему  надо досрочно  освобождаться. Он подошел  к
Глазу в промзоне перед съемом и подал две палки.
     -- Глаз, чтоб обязательно пронес.
     Глаз  спрятал  палки под бушлат. Но бугры  прознали,  и Томилец,  бугор
букварей, подошел к Глазу.
     -- Глаз, а Глаз, сделай дело спались на вахте с палками.
     -- Серега, не могу. Птица сказал, чтоб сегодня точно пронес.
     --  Ну хрен с  ним, а  ты спались. Поставит он тебе пару моргушек, а то
весь отряд дуплить будет.
     Глаз  молчал. Если  он пронесет  палки, то бить  будут всех, а  его  не
тронут. Но если он спалится, то Птица только его отдуплит. Да и то, конечно,
несильно.
     -- Ладно,-- согласился Глаз,-- спалюсь.
     Но Птица видел, как с ним бугры разговаривали.
     --  Глаз, в натуре,-- он улыбнулся,--  смотри  мне, если  спалишься  --
отдуплю.
     -- Да нет, Птица, должен пронести,-- ответил Глаз.
     Но все же он с палками спалился, и рог поставил ему несколько моргушек,
зато бугры его благодарили.
     И Мах, бывало, дуплил Глаза, если он  что-нибудь не мог исполнить, даже
если  это  зависело не от  него. Мах  психованный был и  объяснений не любил
слушать.
     В  седьмом  отряде жил цыган по кличке Мамона. Был  он букварь и учился
еле-еле. Часто получал двойки, и его Томилец дуплил. Но  Мамона  был борзый.
Кроме воров и актива, он не признавал никого. Мамона был ложкарь. Он отвечал
за ложки. Ложкари в зоне пользовались привилегией: не мыли полы,  в столовую
строем не ходили,  а с алюминиевым ящиком,  в котором хранились  ложки,  шли
сзади  отряда.  Обязанность их  была раздавать воспитанникам  ложки, а потом
собирать их и мыть на кухне. Ложкарей старались подобрать пошустрее, так как
у забитого  парня  другие  ложкари  могли ложки воровать. А это  значит, что
несколько человек обедать не смогут: нет ложек,-- и им придется ждать,  пока
ложки освободятся. Но тогда отряду подадут команду "встать", а те, кто сидел
без ложек, только за еду примутся. А в отряд надо строем идти. И еще ложкари
должны ворам  и активу  класть  на стол  ложки  не погнутые, а новенькие. За
гнутую ложку вор ложкаря отдуплит.  Но Мамона борзый ложкарь  был, и ложки у
него  не терялись. Наоборот, у ложкарей с других отрядов он  незаметно ложки
уводил.  И курковал  их. На  черный  день.  Вдруг  и у него кто-нибудь ложку
свистнет.  Но Мамона не только ложки с других отрядов воровал,  но и  старые
старался поменять на новые. Подсунет гнутую, а урвет у зазевавшегося ложкаря
сверкающую. Из ложкарей на зоне он был самый борзый.
     В  каждом  отряде  были   воспитанники  с  мастью.  Кого-то  на  тюрьме
опетушили, кого-то здесь, в зоне, сводили на толчок, и он заминировался. Для
таких воспитанников  ложки были с отверстиями на конце. Чтобы  -- приметные.
Такие ложки ложкари хранили отдельно и клали на стол мастевым ребятам.
     Мамона был  высокого  роста, худой,  вертлявый. Одежда  его всегда была
просаленная, потому что он подолгу торчал на кухне, даже когда ложки помытые
были. Повара, тоже воспитанники, Мамону не забывали, лишний черпачок баланды
ему всегда был обеспечен.
     Как-то вечером  Глаз  пошел  в  толчок  и увидел  толпу  пацанов  около
кочегарки. Глаз спросил парня со своего отряда:
     -- Что тут такое?
     -- Да Мамона две двойки сегодня в школе  получил, и его дуплить начали.
А  он сюда прибежал. Помогальник за ним. Мамона в кочегарку  -- и никого  не
пускает.
     У Глаза с Мамоной отношения были хорошие. Протиснувшись между ребятами,
Глаз вошел в полуосвещенный тамбур  и замер. Мамона стоял у топки, держа над
головой  раскаленный  добела стержень. Его черные  узкие глаза яро сверкали.
Сейчас Мамона был бешеный.
     --  Давай-давай, заходи  сюда, заходи! -- кричал он  помогальнику.--  Я
раскрою тебе череп!  Я в  отряд  ночевать не пойду, здесь  останусь. И никто
сюда не спускайтесь. Кто зайдет, железа получит. Ну, кто первый?
     В толпе, кроме  помогальника, уже и бугры появились. Они стояли впереди
и  смотрели  на  рассвирепевшего  Мамону.  Ни у кого  из  присутствующих  не
возникало сомнения, что Мамона решился раскроить череп любому, кто посмеет к
нему приблизиться. Глаз в  жизни не видал человека, доведенного до отчаяния,
который в такую минуту и пятерых убить может. Он с благодарностью смотрел на
Мамону. "Молодец, Мамона,-- думал Глаз,-- ты хоть за себя постоять можешь".
     Но тут Глаза кто-то толкнул и стал впереди  него. Это был  вор третьего
отряда Голубь.
     --  Мамона, брат, здорово! -- закричал Голубь.-- За двойки тебя ушибать
собрались,  вот  падлы!  Бей  их,  козлов,  раскаленным  железом!  Правильно
делаешь! Мамона,  железяка-то у  тебя  остывает. Там, в углу, еще две  такие
есть, ты их сунь в топку. Накалятся -- возьмешь.
     Голубь --  вор -- выделялся среди  всех воров. Он обладал  авторитетом,
которому  и  вор зоны мог позавидовать. Он никогда не бил пацанов и часто их
защищал. Он с любым марехой, лишь бы у того не было масти, мог поздороваться
за руку. Мамоне он решил помочь.
     Когда заговорил Голубь, Мамона замолчал, но стержень не опускал. Голубь
повернулся  к парням. Ему нужен помогальник, который  бил  Мамону.  Но  вору
неудобно спрашивать. Голубь определил его по лычке:
     -- Ну а ты что стоишь? Мамона двойку получил, а  ты терпишь. Спустись и
отдупли его. Что, конишь?
     Помогальник молчал.
     --  Мамона,  если  он  даст  слово, что  не  тронет  тебя,  выйдешь  из
кочегарки?
     -- Выйду,-- ответил Мамона и ниже опустил стержень.
     -- Ну а  ты,--Голубь  повернулся к помогальнику,--даешь  слово,  что не
тронешь Мамону?
     Помогальнику тоже нужна была какая-то развязка.
     -- Даю.
     Голубь спустился к Мамоне, и тот бросил стержень в угол.
     Вскоре ушел на взросляк Кот, по концу срока освободился Игорь  и следом
за ним -- Мах. Птица в воровской угол пригласил спать активистов. И в отряде
не стало воров. Шустряков было в отряде несколько человек, но ни один из них
на  вора  отряда  и  даже  просто на  вора  не  тянул.  Потом,  чуть  позже,
обшустрятся и станут ворами.
     На  второй  день после освобождения Маха бугор сказал Глазу, чтоб он из
воровского угла перебрался в середину спальни.
     Кончилась легкая  жизнь у Глаза. Его сразу  бросили на полы.  И дуплить
стали, как и других, и даже сильнее.  Мозырь борзость Глазу простить не мог.
А  потом Глаза  хозяйкой,  без  всякого  согласия,  назначили.  В  активисты
произвели.  Он  сопротивлялся  как  мог,  отказывался  от хозяйки, но  бугор
сказал:
     -- Нам  нужен борзый  хозяйка,  а  не такой,  как  Пирамида.  Ты, Глаз,
потянешь.
     И  вот Глаз  стал  членом хозяйственной комиссии  отделения. Это  самая
низшая и самая ответственная должность у активиста колонии. Хозяйка отвечает
за  постельные  принадлежности.   В  банный  день   надо  собрать  простыни,
наволочки, полотенца и отнести в баню.  Там по счету сдать и получить новые.
Принести и раздать ребятам. Но рогу, бугру и шустрякам надо выбрать поновее.
Не лягут  они спать на  простыни с  дырками. И всегда в запасе  надо  чистые
полотенца иметь.  Загрязнится  полотенце  у рога -- он бросит  его хозяйке и
чистое  потребует. Если его нет--дуплеж,  Но  и  не  это главное даже. Самое
страшное  --  это когда пропадет из  спальни конверт. Конверт -- это одеяло,
заправленное вместе с простыней. Конечно, если в отряде что-то теряется,  то
и с дежурного не меньше спрашивают. Но хозяйка отвечает за все.

     Вечером,  придя с работы, ребята  увидели,  что на  кровати нет  одного
конверта. Бугор подошел к Глазу и тихо сказал:
     --  Глаз,  конверт свистнули. Спокойно, не надо шума  поднимать.  Давай
пораскинь мозгой и достань. Ты сможешь. Ты не Пирамида.
     -- Хорошо, постараюсь.
     -- Делай.
     На  улице стояла  холодина.  Прошедшей  ночью  ребята  спали, кутаясь в
бушлаты.  А  теперь один  пацан на ночь без  простыни  и  одеяла  останется.
Ответственность  за   пропажу   нес  дневальный  по   отряду.  Но  бугор  --
председатель совета воспитанников отделения -- был больше всех заинтересован
найти  одеяло. А Глаз  --  хозяйка  -- крайний оказался. Конечно, бугор  мог
пойти к начальнику отряда и доложить о пропаже. Но чем поможет начальник? Да
ничем. Он просто скажет: как потеряли, так и  ищите. Да и где ему взять?  Не
принесет же он его из дому.
     Теперь  Глаз лихорадочно  соображал, где  бы  стянуть конверт.  Пойти к
другому отряду и понаблюдать в окна, и если в какой-нибудь  спальне окажется
мало  людей,  то  можно  через форточку с  ближайшего второго яруса  стянуть
конверт. А вдруг -- заметят? Если догонят, отдуплят за милую душу. Тем более
-- будут  бить  чужака. "А что,--  подумал  Глаз,-- если  стянуть конверт со
своего  отряда? С  отделения букварей. Если меня даже и заметят,  то дуплить
будет Томилец. На первый раз он меня простит. В тот раз палки по его просьбе
проносить не стал. Если что, я ему  про это напомню". И Глаз пошел в спальню
букварей.  Томильца не  было. Многие ребята  в  ленинской  комнате  смотрели
телевизор.
     Глаз вышел на улицу. Обошел отряд и встал около окна спальни букварей.
     На кроватях  рядом  с окном никого не  было.  Он  залез на подоконник и
надавил  форточку. Она  поддалась.  Кончиками  пальцев  дотянулся до  второй
форточки и надавил. Она распахнулась. Глаз наполовину пролез в  форточку, со
второго  яруса  за  конец схватил конверт и  потянул.  Форточки  он  оставил
открытыми и, спрыгнув на землю, побежал вокруг отряда к окнам своей спальни.
Перед тем как  выйти на улицу,  форточки  первого от  угла окна Глаз оставил
открытыми  на случай  удачи.  И  теперь  он  кинул в них  свернутый конверт,
который упал на второй ярус кровати.
     Зайдя в спальню, он разостлал конверт на кровати и рассказал бугру, где
его тяпнул.
     -- Правильно, Глаз,-- сказал бугор,-- пусть буквари не спят.
     Глаз написал домой, чтоб мать сходила к Сеточке и попросила ее погадать
на картах.  Сеточка -- это кличка старухи, отменной гадалки. Карты ей только
правду говорили. Про  Сеточку рассказывали, что она поповская дочка  и у нее
на  огороде запрятаны несметные богатства.  В коллективизацию  в  колхоз  не
вступила и всю жизнь девой прожила, выращивая скот.
     Чего только про Сеточку в Падуне не говорили! И что курицам  она кладет
на подкладку  золотые яйца, и  что сундуки у  нее ломятся  от мехов. Кур она
давно не держала, и  стайка стояла разваленная. Ян однажды проверил стайку в
надежде найти золотое яйцо. Но там даже и куриного не оказалось.
     Сеточка жила в одном переулке  с Проворовым, безногим  сапожником, и Ян
как-то любопытства ради  решил зайти к  ней в убогий  домишко. Домишко у нее
был настолько маленький, что не хватало одних курьих ножек -- и было б как в
сказке. Он постучал в обитую фуфайкой дверь и услышал:
     -- Кто там?
     -- Я,-- ответил Ян и распахнул дверь.
     Дверь изнутри была занавешена ветхим  одеялом, чтоб не выпускать тепло,
и Ян когда откинул его рукой, то лбом  уперся в зад коровы. Ян протиснулся и
стал рядом с коровой, рога которой смотрели в окно.
     -- Чего тебе надо? -- спросила  Сеточка,  вставая  с  кровати.  Кровать
стояла около небольшой печки.
     -- Меня мать послала, просила тебя зайти,-- соврал Ян.
     Мать  с Сеточкой дружила и в лютые морозы пускала  ее  ночевать. Матери
она часто гадала на картах.
     -- Ладно, скажи, зайду.
     В домишке была такая темнота, что  Ян,  кроме коровы,  кровати и печки,
ничего  не  смог  разглядеть.  Электричества  она   себе  не  проводила,   а
пользовалась керосиновой лампой.
     Ян  знал от людей,  что  Сеточка  в  холода  заводит корову в  домишко.
Отремонтировать стайку она почему-то не хотела.
     Хоть Сеточка  и старая и высохшая была, но на  себе волочила из лесу на
дрова стволы берез, обрубленные от сучков.
     И  вот Глаз  получил  из дому письмо. Мать  писала, что Сеточка на него
сгадала.  Выпало  ему  "скорое  возвращение  домой  через больную постель  и
казенный дом". Глаз задумался.  "Как  же это так, что вернусь  я домой через
больную постель? Чтоб меня по болезни отпустили из Одляна, надо заболеть так
сильно, чтобы лежать  при смерти. Да если я и умирать буду,  мне не поверят.
Скажут -- косишь. Врут, наверное, Сеточкины  карты.  Так. Дальше. После того
как  я  приеду домой,  мне падает казенный дом.  Опять, значит, тюрьма. Меня
что,  больного  опять посадят? Нет,  это  что-то не  то.  Неправду  нагадала
Сеточка".
     И не принял Глаз близко к сердцу слова Сеточки, а  через несколько дней
и  совсем  забыл  про  "скорое  возвращение  домой  через больную  постель и
казенный дом".
     Лютые морозы злобствовали по всей стране. В бараках спать было холодно,
и  бушлаты не  помогали.  А у Глаза, как назло, украли шерстяные варежки.  У
марех-то  и  никогда не было ни шерстяных носков, ни варежек, но у Глаза при
ворах было все. Вначале  у него носки украли, а сейчас вот и варежки. Бушлат
его новый, который  он при  Махе с вешалки  снял, даже не спрашивая, чей он,
теперь у него тоже сшушарили. И хилял он теперь в потрепанном.
     А  тут   зону  облетела  печальная  весть:  в  четвертом  отряде  пацан
задавился. Отрядам  на  работе скомандовали съем, а в  четвертом человека не
хватает. Куда же он в такой лютый мороз куркануться мог? Долго его искали, и
никому в  голову не приходило в подсобку заглянуть, где заготовки хранились.
Там  каркасы  от диванов стояли один на другом. И  парень на  верхний каркас
положил крепкую палку,  привязал к ней веревку, спустился внутрь и удавился.
Из-за  каркасов  его  не видно  было.  Никому  и  в  голову  не  пришло туда
заглянуть, уж слишком приметное место.
     Срок у парня был полтора года, почти половину--отсидел, а вот удавился.
Многие удивлялись--не мог десять  месяцев дотерпеть. А парня  этого в отряде
сильно  зашибали.  Бугор все  его фаловал за щеку  взять, за это житуху дать
обещал. А парень решил умереть лучше, чем сосать.
     Похоронили   его   на  одлянском  кладбище,  где   много   было   могил
воспитанников.  Говорит, Кого хоронили, даже креста  не  ставили.  Воткнут в
рыхлую землю кол, а на нем номерок, и привет.
     В этот  день, когда задавился пацан,  Глаз около обойки  увидел варежки
шерстяные.  Глаз  знал,  что  тело  пацана вынесли совсем недавно и  варежки
кто-то  выбросил -- носить  их  теперь  было  западло: варежки  к  покойнику
прикасались.  На зоне  много  всяких подлянок  было.  С  вафлером  никто  не
разговаривал. На толчок  с конфеткой во рту никто  зайти не мог  -- это была
первая подлость в Одляне. Или проглоти конфетку перед толчком,  или  выплюнь
ее. В  подсос, бывало, у  пацанов  курева нет, а мина какой-нибудь  сигареты
шмаляет.  Ни  отобрать,  ни  попросить  у  него  никто  не  посмеет:  парень
заминирован. Если  спрашивал докурить воспитанник,  который  не знал, что он
мина,  тот говорил; "Нельзя".  Это означало,  что он не  может дать  окурок,
потому что он мастевый. Но некоторые ребята втихаря брали у минетов окурки.
     И вот Глаз стоял  перед варежками. Они были новые, вязанные  с  цветной
ниткой. Взять или не взять? "Возьму-ка я их,-- решил Глаз и, сунув в карман,
пошел  в станочный цех за заготовками.-- На  нашем-то отряде никто  ведь  не
знает,  что в  этих варежках покойника  выносили.  Их, наверное, никто  и не
видел. А что здесь поганого, ну вынесли в них парня, И почему их надо теперь
выбрасывать, если на улице такой холодище?"
     Шел третий месяц  как  Глаз послал письмо Бородину,  а его  на этап  не
забирали. Дуплили его в последнее время часто. Не будь он хозяйкой, легче бы
жилось. А то полотенце в спальне  пропадет -- доставай, а то  и  простынь на
мыло сядет. Не достанешь -- помогальник грудянку отшибает. "Одлян, проклятый
Одлян! Вот  когда освобожусь, возьму и  целую посылку полотенец, наволочек и
простынь в  зону на  седьмой отряд вышлю.  Пусть их хозяйкам  раздадут. Хоть
месяц горя знать не будут".
     Раз на этап  не  забирали, Глаз решил простыть  и попасть в колонийскую
больничку. Стужа на улице Лютая. Ночью он встал и пошел в толчок. А в толчок
ночью только в одном нижнем белье выпускали.  Возвращаясь  обратно, он перед
отрядом  лег  на обледенелую дорожку  грудью.  Минут пять пролежал,  замерз.
"Воспаление легких я должен получить",-- подумал Глаз и пошел в отряд. Но он
не простыл.  Даже кашля  не было.  На следующую ночь он опять  лег грудью на
обледенелую дорожку, но простуда его не брала.

     Сегодня  обойка чуть  раньше закончила работу, и парни грелись  у  труб
отопления.
     -- С письмами у меня ничего не получается,--сказал Антон, Приложив руки
к горячей трубе.--Я уже штук  пять  послал первому секретарю райкома Партий,
уж как я его ни  матерю,  а толку нет. Не отдает он их в милицию. Значит, не
привлекут и на этап не заберут;
     Антон достал из кармана две длинные иголки, которыми гобелен сшивали на
диванах. Иголки  были  связаны Нитками,  и  острые  концы  торчали  в разные
стороны. Длина иголки была чуть ли не с ладонь.
     -- Как думаешь, Глаз, смогу я их проглотить?
     -- Да нет, Антон, больно уж длинные. Иголка сразу в горло воткнется.
     --  А если так?  --  Антон  достал из кармана  маленький  шарик  вара и
нанизал его на иголку.--Так ведь проглочу. Иголка никуда не воткнется.
     Антон широко открыл рот, затолкнул в глотку иголки и проглотил.
     -- Ну вот, а ты говорил -- не проглотить.
     Он сделал это так быстро, что Глаз и опомниться не успел.
     -- Теперь-то меня точно в больничку заберут. В  Челябинск. Пусть делают
операцию и достают.
     Глаз молчал. На душе у него так муторно стало, и он отошел от Антона.
     Скоро съем прокричали, и парни двинули на улицу. К Глазу подошел  бугор
букварей Томилец.
     -- У меня к тебе базар есть.-- Томилец посмотрел по сторонам.-- Манякин
говорит, что он две иголки проглотил на твоих глазах. Правда это?
     -- Правда, Томилец.
     -- А не врешь?
     -- Зачем мне врать? Я даже моргнуть не успел, как он глотнул их.
     Из-за дверей вышел начальник отряда.
     -- Петров,--  сказал  начальник отряда,-- почему ты не помешал Манякину
проглотить иголки?
     -- Виктор Кириллович,  я  даже и  не поверил ему,  что он такие длинные
глотанет. Все было так быстро, что я и помешать бы не смог.
     Перед ужином начальник отряда вызвал Глаза в воспитательскую.
     --  Петров,  объявляю  тебе  наряд   вне  очереди.  Завтра  на  туалете
отработаешь,-- сказал Виктор Кириллович.
     "Толчок, толчок",-- пронзило все внутренности Глаза.
     -- Виктор Кириллович, за что? Что я сделал?
     -- Наряд вне очереди.
     -- Виктор Кириллович, он проглотил, а мне наряд!
     -- Должен был помешать...
     -- Да не думал я, что он проглотит.
     -- Все. Иди.
     Глаз вышел из воспитательской. Все, толчок.
     Умри,   поселок  Одлян!   Провались  в   тартарары  весь  Миасс  с  его
красивейшими  окрестностями,  но  только  не  допусти  избиения  Глаза.  "О,
нет-нет,-- обливаясь кровью, кричала его душа,-- я  не хочу этого! Я не хочу
идти  на  толчок. Не хочу жрать застывшее говно.  Я ничего не  хочу.  Как ты
поступил, Антон? Да он мной подстраховался на случай, если ему не поверят. И
ему  не поверили. И призвали меня, чтоб  я подтвердил. Но что я мог сделать,
Господи, что? Теперь мне -- толчок, ему --  больничка. Меня -- ушибать, а он
будет балдеть на белых простынях и радоваться, что обхитрил все начальство".
     Спал Глаз плохо. Часто просыпался.  И снился ему кровавый сон. Кровавые
отблески кровавого  бытия  кровавыми сполохами кроваво высвечивали  кровавую
эпоху. Кровавый цвет везде.  Он залил всю долину Одляна. Кровавыми стоят две
вершины,  между которыми,  как говорит  предание,  проезжал Емельян Пугачев.
Течет кровавая вода в  реке Миасс.  Начальник колонии  -- кровавый  майор,--
мерно  ступая  по  обледенелой  бетонке,  припорошенной  снегом, подходит  к
толчку, где его  ждет начальник  седьмого отряда. Хозяин выпятил пузо, сунул
папиросу в рот и ждет не дождется, когда Глаза поведут на толчок. Но вот его
привели. Из толчка -- крики, и вот она -- кровь Глаза, кровь тысяч малолеток
устремляется  в двери, сносит их я вырывается на простор.  Начальник колонии
бросает папиросу,  пригоршнями  зачерпывает кровь, пьет и обмывает ею  лицо,
словно родниковой  водой, и блаженствует. Криков из туалета не слышно. Майор
и  капитан  медленно  удаляются  в  сторону  вахты.  На обледенелой  бетонке
остаются их кровавые следы.
     "Это  хорошо, что  ты попал в Одлян,  это  хорошо,  что тебя поведут на
толчок",-- услышал Глаз голос.
     "Сильно изобьют?"
     "Этого я  не  скажу. Ждать осталось немного. Утром тебя  поведут.  Но я
тебя помню".
     "Неужели не заберут на этап?"
     "Из Одляна ты вырвешься..."
     Был  выходной  день. Около  толчка--никого. Глаз  шел  впереди  Мозыря,
помогальника, по пятачку, на котором всегда дубасили пацанов.
     --  Ну, Глаз,-- сказал Мозырь и ударил его палкой по богонельке. В этот
момент со стороны третьего отряда раздался окрик:
     -- Мозырь, подожди!
     К толчку спешили два вора: Голубь и Компот.
     -- За что Глаза на толчок? -- спросил на ходу Компот.
     -- Да этот, Антон, иголки проглотил, а Глаз видел и не помешал.
     Компот встал рядом с Мозырем и, глядя ему в глаза, произнес:
     -- Ну, Раб проглотил, а Глазу--толчок? Раба и ведите.
     -- Раба еще вчера в больничку отправили, а Кирка Глазу наряд выписал.
     -- И ты будешь его дуплить?
     -- Кирка приказал.
     -- Мозырь, хочешь, я сейчас возьму  у тебя палку и расщепаю ее  о  твой
шарабан? -- спросил Компот.
     Мозырь посмотрел на Компота, потом на Голубя, который все молча стоял и
курил.
     -- Пусть Глаз подметет толчок, а ты, Мозырь, его не тронь. Усек?
     -- Ладно,--ответил Мозырь.
     Глаз пошел подметать толчок. Голубь не  спеша тронул в отряд,  а Компот
остался с Мозырем.
     Все воры  хорошо знали Глаза, он не  раз к  ним ходил с поручениями  от
Маха.
     Зону  облетела  новость:  бугор  букварей  с седьмого отряда,  Томилец,
опетушил новичка. Недолго думая  новичок пошел и заложил Томильца начальнику
отряда.
     Кирка  доложил  начальнику  колонии,  и Томильца,  а следом и  новичка,
вызвал хозяин. Новичок  рассказал,  как  Томилец пригласил его  в  каптерку,
избил и изнасиловал.
     --  Если вы  не привлекете  его,-- сказал новичок  хозяину,-- то ко мне
через  несколько  дней  приезжают родители.  Я им  пожалуюсь.  Мой  папа  --
профессор медицинского института, мама -- второй секретарь райкома партии.
     Челидзе  не захотел  усложнять  дело  и дал команду, чтоб  председателя
совета воспитанников  двадцать  пятого отделения привлечь  за  мужеложство к
уголовной ответственности, а новичка чтоб никто и пальцем не трогал.
     Томильца увели  в дисциплинарный изолятор и с первым этапом отправили в
златоустовскую тюрьму.
     Новичка  за  то,  что   он  заложил  Томильца,  невзлюбил  весь  отряд.
Невиданное дело  на  зоне--идти и  заложить  активиста. Новичок, взлелеянный
папой и мамой, воровских законов принимать  не хотел и, поняв, что  на  зоне
жить ему придется тяжко, при первом же случае фуганул на бугра, надеясь, что
после этого его  никто бить не будет. И он не просчитался. Ударить его после
запрета хозяина никто не мог. Над ним лишь зло смеялись.
     Глаз  был хозяйкой,  но  лычки  пока  не  носил.  Но  скоро ему  вручат
остроконечный  четырехугольный ромб с красной полоской у нижнего конца, и он
должен его  надеть  на  грудь. По  телу Глаза проходит  дрожь.  Он, которого
каждый день  долбят,  должен носить знак с  кровавой  полоской. Эту  красную
лычку ненавидят большинство воспитанников, и лишь актив, добиваясь досрочки,
носит ее  на  груди. Красный цвет  приносит одни страдания пацанам. Их  бьют
активисты,  нанося  удары  рукой,  на  которой  красная повязка.  Начальники
отрядов с красными околышами на  фуражках подписывают им чуть ли не смертные
приговоры на толчок.
     Во многих тюрьмах  на  малолетке,  если  одежда  у  пацана красная,  ее
выбрасывают в парашу. Если родители  принесли сигареты в красных пачках, все
сигареты летят в парашу,  даже когда подсос. Копченую колбасу, хоть она и не
совсем красная, пацаны тоже бросают в парашу.
     Глаз на  этапе  слышал -- ему  взросляк  рассказывал,--  что в одной из
колоний красный цвет  был западло  и малолетки колбасу выбрасывали в толчок.
Рядом с колонией несовершеннолетних, через забор, стояла колония взросляков.
Мужики прослышали, что пацаны колбасу бросают в толчок, и  сказали, чтоб они
ее через забор им пуляли. И полетела колбаса к взрослякам.
     В  седьмом классе Глазу легче было учиться. На работе дела шли неплохо;
не  много ума надо диваны  таскать да локотники по текстуре  подбирать А вот
простыни  и  полотенца  часто терялись, и его за  это здорово дуплили.  И  в
нарядах на  столовой зашибали. А  тут Кирка сказал, чтоб  к Новому  году все
были  с  лычками. Кровавую лычку надеть придется. Но ведь на взросляке ему в
лицо бросят:
     "Падла, активистом был,  красную лычку носил",--  и что он в оправдание
ответит?
     Вспомнилось Глазу -- он читал в какой-то книге,-- если проглотить мыла,
то обязательно будет понос.  Вечером бугор неплохо отделал Глаза, и он пошел
в туалет.  Левая  бровь  опять  дергалась. Глаз стал умываться и  незаметно,
отломив от мыла  кусочек, проглотил  его и запил водой. Целый день  он ждал,
что живот заболит, а живот не болел и в туалет не тянуло.
     После ужина в отряд  пришел дпнк и сказал  Петрову  собираться на этап.
Наконец-то  его  вызывали  в   заводоуковскую  милицию.  Глаз  попрощался  с
земляками, с ребятами, с которыми был  в хороших отношениях, и на их вопрос,
для  чего   его  забирают,  ведь  ему  нет  восемнадцати,  ответил,  что  на
переследствие Ему завидовали.
     На взросляк с  седьмого отряда уходил всего один парень, Чернов, и Глаз
с ним потопал на вахту.


     "Воронок" трясло на ухабах.
     "Я вырвался из Одляна! Из этого кошмара! Из этого ада! Сосите все...!!!
Месяц-другой потуманю вам мозги.--Глаз вспомнил Бородина.--  Все  равно  вам
меня  не  раскрутить.  Не  расколоть.  Не  выйдет!  А  потом  везите  назад.
Про-ка-чусь!"
     Но вот и станция.
     В  окружении конвоя ребята подошли к "столыпину". Кто-то  сказал конвою
"прощайте", кто-то "до свидания". Глаз промолчал.
     В челябинской тюрьме этап помыли в бане. И Глаза бросили  к малолеткам.
Все шли на зоны. Утром, когда повели на оправку, у Глаза начался понос. Мыло
подействовало. Через несколько часов Глаз уже валялся в тюремной больничке.
     В  палате  он был  один.  Окна палаты  выходили на  тюремный забор,  за
которым стояли многоэтажные дома. Верхние этажи из окна было видно.
     Наступило 31 декабря. Сегодня люди будут встречать Новый год.
     День  прошел медленно. А вечером,  когда  засветились окна,  Глаз  стал
смотреть  на волю. Он положил подушку так, чтобы лежа можно было видеть окна
домов. Люди подходили к окнам и  задергивали  шторы. Все готовились к Новому
году.
     На  новогоднюю  ночь   он   оставил   одну  сигарету.   "Наверное,  уже
двенадцать..." Глаз налил в кружку воды, мысленно чокнулся с Верой  и залпом
выпил всю кружку.
     Скоро его забрали на этап в Свердловск. А после -- в Тюмень.
     В тюменской тюрьме его посадили в камеру к осужденным.
     -- Парни, а Юрий Васильевич работает? -- спросил Глаз.
     -- Работает,-- ответили ребята.
     Юрий  Васильевич работал воспитателем. Он был добряк,  и все пацаны его
уважали. Глаз постучал в кормушку.
     -- Старшой,  я только с  этапа.  Мне  Юрия  Васильевича  надо  увидеть.
Позови. Очень прошу.
     "Сегодня пятница. Значит, до понедельника просижу в  камере осужденных.
А осужденным положены свиданки. Мне во что бы то ни стало надо встретиться с
сестрой. Пусть передаст Мишке Павленко, чтоб молчал, о чем бы  его в милиции
ни спрашивали. Из падунских Мишка один знает, что Герасимова грабанули мы".
     Перед ужином пришел воспитатель.
     -- Кто вызывал?
     -- Я,-- подошел к нему Глаз.-- Здравствуйте, Юрий Васильевич.
     -- Здравствуй. Как фамилия, я забыл.
     -- Петров.
     -- Ты что, Петров, из колонии к нам?
     -- Да.
     -- Зачем тебя вызвали?
     -- Сам не знаю.
     -- Чего ты хотел?
     --  Юрий  Васильевич, вы  не  зайдете  к  моей  сестре?  Она  живет  на
Советской, в доме, где  милиция. Передайте ей, пожалуйста, пусть она  завтра
придет ко мне на свиданку.
     -- Мне сегодня  некогда. Я живу в другой стороне. Обещать не  могу.  Но
если будет время, зайду,
     Сестра не пришла. "Значит, Юрий Васильевич не зашел. Значит, пролетел я
со свиданкой",-- думал Глаз, лежа на шконке.
     Три дня он отдыхал после этапа. Отсыпался.
     В понедельник после обеда пришел Юрий Васильевич.
     -- Вот что, Петров, я к  сестре зайти не смог. Тебя сегодня переведут в
камеру к подследственным. Вызвали тебя по  какому-то делу.  Так что свиданки
не будет.
     Глаза  перевели к подследственным. К взрослякам. А через несколько дней
дернули к Куму.
     --  Сейчас   мы  составим   протокол.   Расскажи,  как   и   при  каких
обстоятельствах ты оказался свидетелем преступления.-- Кум протянул бланк.--
За дачу ложных показаний -- распишись.
     Глаз расписался  и обрисовал  несуществующих  мужчин, которые совершили
это разбойное нападение на Герасимова. Чтобы не сбиться при частых допросах,
Глаз описал их похожими на Робку, Генку  и  его самого -- в  основном цветом
волос и ростом.
     В камере о своем деле Глаз ничего не говорил. Да и никто о преступлении
не болтает сокамерникам, особенно те, кто  идет в несознанку. Вдруг в камере
будет утка. Не дай Бог.
     Прошел  месяц,  как Глаза увезли с зоны. За  это время он  отдохнул  от
Одляна. В  зоне  Глазу казалось, что он разучился смеяться и смеяться больше
не будет. Но за месяц он стал таким же, каким был на свободе,-- все нипочем.
От трубы -- тюремного телефона -- он почти не отходил.
     Как-то вечером после отбоя Глаз подошел  к трубе и постучал. Захотелось
поболтать с земляком.
     --  Прекрати  стучать!  Кому говорят! Отбой!  --  Дубак  несколько  раз
подходил к камере.
     А Глаз как  взбесился. Он назло  дубаку взял  валенок, приставил его  к
трубе  будто  кружку,  в которую  говорили зеки,  и кричал  в него,  вызывая
камеры.
     Надзиратель требовал прекратить безобразие, а Глаз вопил:
     -- Ты,  дубак,  дубина дубинноголовая!  Ты что,  не видишь,  я кричу  в
валенок! А по валенку разве можно переговариваться?  А?  Чего зенки вылупил?
Канай отсюда!
     Явился корпусной,  приземистой, с  шишкой на скуле. Глаз помнил  его по
прошлому году.
     -- Выходи.
     -- Куда выходи?
     -- В коридор.
     -- Мне в камере неплохо, что я буду выходить.
     -- Уже  сорок минут  прошло после  отбоя, а ты  все стучишь  по трубам.
Выходи, тебе говорят.-- Корпусной схватил Глаза за руку.
     -- Пошли.
     -- Никуда я не пойду.-- Глаз вцепился другой рукой в шконку.
     На лице корпусного покраснела шишка. Лицо побагровело. Он схватил Глаза
за  руку,  что  вцепилась в  шконку, и  рванул на себя. Глаз  от  шконки  не
оторвался.  Корпусной выкрутил ему  свободную руку за спину и подтянул  ее к
затылку. От резкой  боли Глаз отпустил  руку,  и  корпусной  выволок  его  в
коридор.  Здесь он выкрутил  ему за  спину  другую  руку  и  теперь обе руки
подтянул к затылку. Глаз согнулся и заорал.  Корпусной толкнул  его коленкой
под  зад, и  Глаз  засеменил  по  коридору.  Он  почти бежал, корпусной  все
поднимал  ему  руки, и  Глаз  орал  от  боли.  Ему  никто еще  так  руки  не
выкручивал.
     Корпусной закрыл Глаза  в боксик. Глаз провалялся на  бетонном  полу до
утра. В боксике была невыносимая жарища.
     Утром Глаза  отвели к начальнику режима, и Глаз написал объяснительную,
подписавшись: "К  сему Петров". Про корпусного, который выкручивал ему руки,
Глаз уже забыл. Дежурный отвел его в камеру.
     -- В карцер не посадили? -- удивились в камере.
     -- Я ж говорил, на первый раз простят.


     Жизнь в камере текла однообразно. Глаз от скуки  подыхал.  На столе, на
боковине,  он  решил  вырезать  свою  кличку.  "Если  я  вырежу  "Глаз",  то
падунские, если кто попадет в эту камеру, не узнают, что Глаз -- это я. Если
вырежу старую кличку "Ян", те, кто сейчас  меня знает, тоже не будут  знать,
что здесь сидел я",-- подумал  Глаз и, отточив свою ложку о шконку, принялся
вырезать огромными  буквами  через  всю  боковую  стенку  стола объединенную
кличку ЯН--ГЛАЗ. Глазу оставалось отколупнуть от фанеры точку, как открылась
кормушка и надзиратель рявкнул:
     -- Что ты там царапаешь, а?
     Глаз вскочил и, повернувшись к дубаку, закрыл собой стол.
     -- Я не царапаю. Я мокриц бью. Одолели, падлы. Старшой, когда на тюрьме
мокриц не будет?  Житья от них  нет.  Позавчера мне  в кружку  одна  попала.
Сегодня в баланде одна плавала. Скажи, мне баланду на одного дают?
     Старшой промолчал.
     -- На одного, знамо  дело,-- ответил за него Глаз.--  А  хрена ли тогда
эти твари лезут  жрать мою баланду? Я до начальника жаловаться буду.  Нельзя
обижать малолеток. Или я всех мокриц на тюрьме  перебью  и мне зеки  спасибо
скажут,  или  мокрицы  доконают  меня.   Ну  что,   старшой,   скажи:   есть
справедливость на свете? Кто для тебя важнее -- я или мокрица?
     -- Про мокриц заливаешь, а сам на столе что нацарапал?
     --  Ничего  не нацарапал,  это  я, старшой,  целый полк мокриц на столе
распял. И составил из них свою кличку, Видишь -- Ян Глаз. Они когда засохнут
-- отвалятся.
     -- Сейчас я напишу на тебя рапорт за порчу имущества -- и пойдешь  ты в
карцер к мокрицам. Там их побольше, чем в камере.
     Время в  карцере  шло медленно. Мокриц здесь было больше. Дубак не  зря
говорил. Но мокриц Глаз бить не стал. Противно было.
     -- Вы, падлы, тоже  в карцере сидите. Всю жизнь притом. Ну  и живите,--
сказал он вслух мокрицам, потому что разговаривать было не с кем.
     На пятые сутки в карцер к Глазу заглянул воспитатель.
     -- Юрий Васильевич,-- атаковал его Глаз,-- что меня к взрослякам садят?
У них  там скукотища. Делать абсолютно нечего. Да и поговорить не с кем. Вот
я и попал в карцер.
     На другой день Глаза привели к малолеткам. Камера  была  большая, но  в
ней  сидели всего пять  пацанов. Глаз  у порога  не остановился, а  прошел к
свободной шконке, бросил на нее матрац и только тогда поздоровался:
     -- Здорово, ребята!
     Парни поздоровались тихо.
     -- Курить есть?
     Ему протянули пачку "Севера",
     Он сделал несколько сильных затяжек, и камера поплыла. Кайф! Пять суток
не курил. Он сел на шконку. Навалился на стену. Пацаны стояли посреди камеры
и глядели на него. Все были по  первому заходу и не видали, чтоб новичок так
шустро в камеру заходил. Ясно, этот парень по второй ходке.
     --  Ну  что стали? -- сказал  Глаз.--  Садитесь. Моя  кличка Глаз. Ваши
кликухи?
     Двое сказали клички, а трое назвали имена.
     Через несколько дней Глаз сказал:
     -- Когда же новичков бросят? Хоть бы пропиской потешились.
     -- Сейчас прописку не делают. Запрет бросили.
     -- Кто бросил?
     -- Осужденка.
     -- Это херня, что они запрет бросили. Вот придет новичок, будем  делать
прописку.
     -- Смотри, Глаз, попадешь потом в осужденку, дадут тебе за это.
     -- Кто даст?
     Ребята назвали самых авторитетных из осужденных.
     -- Я из них никого не знаю. А делать прописку -- будем. За это  отвечаю
я.
     -- Петров, с вещами.
     "На этап, что ли?" Глаз быстро собрался и пошел за дежурным.
     -- Заходи.-- Дежурный открыл одну из камер.
     Камера такая  же  большая, как и та,  из которой его перевели, только в
этой полно народу.
     -- Здорово, ребята.
     Глаз  бросил  матрац  на  свободную шконку и оглядел пацанов.  Их  было
пятнадцать.
     Малолетки  в основном тюменские. Из  районов  всего  несколько человек.
Сидели за  разное.  Один --  Сокол --  за убийство. Трое  за разбой. Двое за
грабеж.  Были и  за  изнасилование  и  за воровство.  В  камере  в  основном
шустряки.
     Про зону  Глаз им рассказал в первый день. Ребята спросили, как  ставят
моргушки.
     -- Это надо на ком-то показать.
     -- Эй, Толя,-- крикнул Сокол,-- иди сюда!
     Толя был высокий,  крепкий, но забитый деревенский парень. Сидел он  за
изнасилование. В камере был за козла отпущения. Жизнь в тюрьме для него была
адом.
     Глаз  поставил  Толю посреди  камеры.  Одного из ребят  на волчок, чтоб
дубак не заметил, и, согнув концы пальцев, закатил пацану моргушку. Раздался
хлопок.  Пацаны заликовали. Всем захотелось попробовать. Самые шустрые стали
ставить Толе  моргушки. У кого не получалось,  пробовали второй раз. Толя не
выдержал и сказал:
     -- Парни, у меня уже голова болит. Не могу больше.
     С красным, набитым лицом он лег на шконку и отвернулся к стене.
     Вечерами перед отбоем Глаз читал стихи. Лагерные. Кончались лагерные --
ребята  просили,  чтоб читал любые,  хоть даже  из  школьной программы. Глаз
помнил все.
     Ребятам особенно нравился "Мцыри".
     --  Глаз,-- орали пацаны,  когда Глаза забирали на  этап,-- возвращайся
быстрее, мы без тебя от скуки подохнем!
     Он  попрощался со  всеми  за  руку и  под оглушительные  вопли  покинул
камеру.
     Насмотревшись на полосатиков и на крытников  {sup}1{/sup} [{sup}1{/sup}
Полосатики, или особняки, -- особо опасные рецидивисты, отбывающие наказание
в  колониях особого режима.  Они  носят  специально для  них сшитую одежду в
полоску.  Режимы  в  колониях для взрослых введены в  1961  году. Крытники--
отбывающие  наказание  в  специальных тюрьмах за  тяжкие преступления, особо
опасные рецидивисты, а также заключенные, кому за  систематическое нарушение
лагерного  режима  режим  содержания заменен  на  тюремный.] и  наслушавшись
воровских историй, Глаз прибыл в КПЗ.

     В  заводоуковском  КПЗ заключенных -- полно. Но  место  на  нарах Глазу
нашлось. Он расстелил демисезонное пальто, в изголовье  положил шапку и лег.
Он был уверен, даже больше чем уверен,  что Бородин его расколоть не сможет.
Он  может колоть только  в тех  случаях, когда  по  делу проходят  несколько
человек. А Глаз сейчас  один. "Грабителей было трое.  А я  один. Тебе, Федор
Исакович, надо найти еще двоих. Как ты их найдешь? Робка сидит в зоне. Ты на
него  не  подумаешь.  Вызывать его с зоны  просто  так  не будешь.  Чтоб его
вызвать, должны быть  улики,  а у  тебя их нет.  Нас с  ним  разделяют  тыщи
километров. Он есть на свете и одновременно его нет. Значит, с Робкой, Федор
Исакович, глухо. Как  в танке.  Теперь остается  Генка. Но и  Генки в Падуне
нет. Он в Новосибирске. В училище. С Генкой, значит,  тоже в ажуре. Тебе его
голыми руками  не взять. Ну пусть он  приедет на каникулы весной и ты решишь
допросить его и даже  попрешь на него буром --  у тебя ничего не  получится.
Генка  тоже не простачок. Он не дурак  раскалываться. Если он колонется, ему
срок горит,  да  и немалый. Значит, с  Генкой тоже  все  железно. Насчет его
беспокоиться нечего. Ну а насчет меня?  Ну а насчет меня ты, Федор Исакович,
знаешь, я  не сознаюсь даже в  тех случаях, когда на меня покажут  несколько
человек. Скажу -- они брешут. Да и кто на  этот раз может на  меня показать?
Нет таких. Конечно, есть Мишка Павленко. Он один знает, что это преступление
совершили мы.  А что, если Бородин вызовет Мишку и нажмет  на  него, скажет,
нам все известно, так и так, признавайся, а не то и ты их сообщником будешь?
Да,  Мишка может  напугаться, не выдержит  и  расколется. Очень плохо, что в
тюрьме свиданку с сестрой  не успел получить. Надо будет у Бородина свиданку
просить и шепнуть сестре насчет Мишки, пусть предупредит, чтобы молчал".
     Бородин вызвал Глаза на следующий день. Он сидел за столом и писал.
     -- Федор Исакович,  что-то вы постарели. Я вас не видел всего несколько
месяцев, и как заметно.
     Бородин поднял глаза и нехотя сказал:
     -- Да, Колька, постареешь с вами. Времени отдохнуть нет.  Вот ты сидишь
у меня, а я дописываю протокол совсем по другому делу.
     Бородин встал  из-за стола, закурил беломорину  и прошелся по кабинету.
Он  был выше среднего роста и  немного сутулился. Движения его были вялы. Он
будто не выспался сегодня.
     -- Я закурю, Федор Исакович?
     -- Закури.
     Бородин стоял у окна и дым пускал в форточку.
     -- Ну как твои дела, Колька?
     -- Хорошо.
     Бородин внимательно на него посмотрел.
     -- Да,  Федор Исакович,  я мать, отца,  сестру давно не видел. Сделайте
мне  свиданку, хоть покажусь  им, что жив-здоров. Бородин  смотрел на  Глаза
устало, как бы нехотя.
     -- Свиданку тебе еще давать рано.  Дадим  потом.  Сейчас  протокол  вот
составим.
     Настроение у Глаза упало.
     -- Что  ж,--  сказал  Глаз,--  протокол  составлять?  Хотите, показания
давать не буду, пока не дадите свиданку? Составляйте протокол без меня.
     Бородин  все   курил   беломорину.   "Я  устал,   а   ты  нам  ох   как
надоел",--говорил его взгляд.
     -- Ладно, раз не  хочешь  давать показания, иди  в камеру. В другой раз
тогда.  Мне  сегодня  нездоровится.--  Бородин  провел  ладонью  по  лицу.--
Свиданку дадим. Чуть позже.
     Прошло  два дня. Глаза Бородин  не вызывал. Глаз нервничал. Наконец его
вызвали.  Бородин  составил  протокол  допроса. Глаз рассказал то  же, что и
написал в  письме. В преступлении  его Бородин не обвинял. Глаз  считал, что
идет как свидетель.
     Через день Бородин вызвал Глаза вновь.
     -- Сейчас мы устроим тебе очную ставку с потерпевшим на опознание.
     Из КПЗ привели двоих  заключенных  чуть  старше Глаза. Они  сели рядом.
Бородин посмотрел  на  стриженую голову Глаза,  на пышные шевелюры  ребят  и
сказал:
     -- Так, вас надо остричь, чтоб все были без волос.
     -- Федор Исакович,-- встрял Глаз,-- можно и не терять время. Давайте мы
все наденем шапки, и не будет видно, кто с волосами, а кто без волос.
     -- Точно,-- сказал Бородин.
     Когда ребята надели шапки, Глаз сказал:
     -- Я сяду посредине.
     -- Садись куда хочешь,-- согласился Бородин.
     Глаз слышал, как одного преступника, когда он сел между двумя понятыми,
потерпевший не опознал. Об этом было написано в книге "Сержант милиции".
     Вошел потерпевший.
     -- Посмотрите на этих молодых людей. Кто из них вам знаком?
     -- Вот этого, что посредине, я видел тогда, в поезде.  В тамбуре. Перед
тем как мне выйти.
     -- Можете ли вы сказать, что он принимал участие в  разбойном нападении
на вас?
     -- Нет, не могу. Я слышал только их голоса. Лиц не разобрал.
     Глаз  особо  не переживал, что  его  опознал  потерпевший.  "Ведь я  не
отрицаю,  что ехал  с ним одним поездом. И не отрицаю, что он меня видел. Мы
же вместе стояли в тамбуре.  Попробуйте докажите, что  я  принимал участие в
разбойном нападении". Бородину очная ставка мало что дала.
     -- Ты с кем день рождения праздновал в прошлом году? -- спросил Бородин
в следующий раз.
     --  В  прошлом  году  я  был на  зоне  и  день  рождения  ни с  кем  не
праздновал,-- сказал Глаз, а сам подумал: "Вон куда метишь".
     Разбойное нападение было совершено за день до дня рождения Петрова. Вот
потому Бородин и хотел узнать, с кем он его праздновал, чтобы сразу же, кого
он назовет, допросить. Припугнуть. Может, расколются.
     -- Да не о прошлом дне рождении я говорю, а о позапрошлом.
     -- А-а, о позапрошлом. Я праздновал его тогда с Бычковыми.
     -- С кем из них?
     -- С Петькой и Пашкой.
     -- Где?
     -- У них дома и в лесу.
     -- Ас кем еще ты в те дни встречался?
     -- Да в основном с ними. А так мало ли еще  с кем.  Прошло уж почти два
года. Много с кем я встречался.
     Бородин понял, что Глаз больше ничего не скажет. В этот же день Бородин
съездил  в  Падун,  допросил  Бычковых  и  еще  разных  ребят,  но  все  без
результата.
     -- В первый  этап  поедешь  в  следственный изолятор,-- сказал  Бородин
через  несколько дней.-- А сейчас  повидайся с  родителями,  а то  отец  уже
несколько раз приезжал, просил свидания.
     В кабинет вошли отец, мать и сестра.
     -- В тебе чего-то не хватает,-- сказала мать.
     -- Чего не хватает? -- переспросил Глаз.
     -- Вот чего, не могу понять... Зачем ты сбрил брови? -- догадалась она.
     -- Новые отрастут.
     Зазвонил телефон. Бородин сказал  в трубку: "Хорошо, сейчас" -- и встал
из-за стола.
     -- Я  тут на пару минут отлучусь.  Ты, Колька, не  сиганешь в окно?  --
Бородин посмотрел на замерзшее окно.
     -- Да что вы, Федор Исакович.
     Бородин  вышел.  Глаз  обрадовался:  как здорово,  что  он  останется с
родными один.
     -- А магнитофона здесь нет? -- спросил он, оглядывая кабинет.
     -- Да откуда  ему здесь быть?  -- улыбнулась сестра. И Глаз заговорил с
сестрой на тарабарском языке:
     --  Гасаляся,   песереседасай  Мисишесе  Пасавлесенкосо,  пусусть  осон
мосолчисит, чтосо есегосо бысы ниси спрасашисивасалиси. Посонясяласа?
     -- Даса,-- ответила сестра.
     И  они  перешли на обычный язык. Ни мать, ни отец не должны были знать,
что сказал он сестре. Свиданка длилась недолго. Вернувшийся Бородин разрешил
Глазу взять в камеру передачу.
     В камере вдруг у Глаза стало портиться настроение и заболело сердце.
     -- Что с тобой? -- спросили зеки.
     -- Я что-то лишнее брякнул.
     -- При Бородине? -- спросил сосед Женька.
     -- Да нет, он выходил.
     -- Ну вот, если сейчас тебя вызовут, все ясно.
     Глаз ходил по камере  и курил. Вся камера ждала: вызовут или нет. Через
полчаса  Глаза увели. Камера  провожала  его молчанием. В кабинете  Бородина
сидели родители. Сестры не было.
     -- Ну, Колька, будешь честно говорить? -- весело сказал Бородин.
     -- Что честно говорить?
     -- Все, как было дело. С кем ты совершил преступление.
     -- Я не совершал, вы же знаете. Что я буду на себя показывать?
     -- Так будешь чистосердечным или нет?
     Глаз молчал. Молчал его отец. Молчала мать.
     --  Ну  что   ж,  пошли,--  Бородин  встал,--  прокрутим  тебе  пленку.
Послушаешь себя.
     Глаз  шел, ничего перед  собой  не  видя.  Душа была  стиснута  тисками
статьи. Срок. Срок. Срок. До  пятнадцати.  Ему как малолетке до  десяти. Для
Глаза сейчас не существовало  бытия. Он был вне его. Он шел, потому  что его
вели.  Надежды рухнули.  Его -- раскололи.  Дуэль он -- начальник уголовного
розыска закончилась. Глаз проиграл.
     Как тяжело преступнику в первые минуты после того, как его раскололи. И
как хорошо  в  эти  минуты  тому,  кто его  расколол. Бородин  что-то весело
говорил  Глазу,  пока они  шли  до  дверей  кабинета начальника милиции.  Из
соседних  кабинетов  выходили сотрудники и присоединялись к траурной -- хотя
для  них  почетной  -- процессии.  Это  был  триумф  уголовного  розыска.  С
отделения милиции снималось пятно нераскрытого преступления.
     В кабинете начальника милиции на столе стоял магнитофон.
     -- Садись, Колька, и слушай.
     Бородин  улыбался.  Теперь  он был бодрый  и выспавшийся.  Он  сиял. Он
сделал свое дело.
     Глаз садиться  не стал. Да и никто не сел. Даже начальник милиции Павел
Арефьевич Пальцев встал, когда вошел Глаз. Все смотрели на него, понимая его
душевное состояние. Включили  магнитофон. Глаз  не  видел лиц.  Он ничего не
видел. Для него был крах.  Расплата. Именно в эту минуту для него  наступила
расплата, а не потом, когда огласят приговор. Потом он придет в  себя. Потом
он будет спокоен. Он смирится со всем, даже со сроком.
     Магнитофон  зашипел. Первые слова  резанули  душу  Глаза. Первые  слова
были: "А магнитофона здесь нет?"
     Пленка прокрутилась. Глаза повели в  камеру. Он шел как пьяный. Бородин
сказал на прощанье, что сестра сидит в кабинете и пишет объяснение.
     -- Все кончено, крутанули,--  сказал Глаз в камере. Он бухнулся на нары
и часа полтора пролежал ничком. Мужики не беспокоили его.
     К вечеру он пришел в себя. А утром уже шутил.
     В камерах прибавилось народу. Они были переполнены. Скоро будет этап. И
Глаз думал: "Все, все, в ... их всех, но с  этого этапа я убегу.  Терять мне
не ... Три есть и статья  до  пятнадцати.  Мне, в натуре,  больше десяти  не
дадут. Остается  семь. За побег статья  до трех.  Все равно сто сорок шестая
перетягивает. Авось посмотрю волю. Напьюсь. Если все будет в  ажуре--  рвану
на юг".
     Ему представилось  море. Залитый  солнцем  пляж. И  кругом  -- женщины.
Какую-нибудь уломал бы... Объяснил бы, что  я только с тюрьмы.  Мне  надоела
тюряга, опостылела  зона.  На худой  конец,  нашел  бы какую  нибудь шалаву.
Жучку. Бичевку. И балдел бы: рядом -- женщина, рядом -- море, рядом -- валом
вина.
     Поймают--ну и... По  этапу  прокачусь. Следствие  подзатянется.  В зону
идти не  хочется. В тюрьме, в КПЗ, на  этапах веселее. В зоне еще  насижусь.
Тем более если червонец припаяют".
     -- Женя,-- тихо сказал соседу.-- Базар есть. Иди сюда.
     Женя спрыгнул с нар.
     -- Ну!
     -- У тебя какой размер туфли?
     -- Тридцать восьмой.
     -- Я вижу--маленькие.  Мне будут, наверное,  как раз. Если  подойдут --
сменяемся?
     -- Смотри, если хочешь.
     -- В самый раз,-- сказал Глаз, надев туфли и пройдясь  по камере,-- как
по мне шиты.
     -- Слушай, Глаз, скажи: зачем тебе мои туфли?
     --  Понимаешь...--Глаз  помолчал,--мои на кожаной  подошве, скользят. А
твои на каучуковой. Секешь?..
     Женя понял. И они сменялись. В камере над ним смеялись.
     -- Вот дурак, отдал кожаные, а взял барахло.
     -- А мне эти лучше нравятся.-- И он перевел базар на другое.
     Перед  этапом  Глаз поел покрепче, а  оставшуюся передачу  решил отдать
второму соседу по нарам.
     -- Иван,  меня  сегодня заберут на этап. Тут осталось  жратвы немного и
курево. Я оставляю тебе.
     -- Что же ты себе не берешь?
     Кривить Глазу не было смысла.
     -- Хочу рвануть. Надо быть налегке. Молчи. Никому ни слова.
     -- Тебе что, жить надоело?
     -- В малолеток не стреляют. А мне больше червонца все равно не дадут. А
три есть. Ладно, хорош, в натуре. А то услышат.
     Из камеры, в которой сидел Глаз, на этап уходили четыре человека.
     Лязгнул замок,  и этапники вышли в  забитый заключенными  коридор. Этап
был  большой.  Двадцать восемь человек. Такие этапы  из Заводоуковска  редко
бывали.  Поэтому  в  конвое  было человек  десять.  Начальником  конвоя  был
назначен  начальник  медицинского  вытрезвителя старший  лейтенант  Колосов.
Помощником -- оперуполномоченный старший лейтенант Утюгов.
     --  Внимание!  Кто  попытается  бежать,--  Утюгов  поднял  над  головой
пистолет и щелкнул затвором,-- получит пулю.
     Он спрятал пистолет в  кобуру,  достал из кармана полушубка наручники и
подошел к Глазу.
     -- Мы тебе,  друг, браслеты приготовили,-- улыбнулся, блеснув  золотыми
коронками, Утюгов и защелкнул один наручник на руке Глаза, второй -- на руке
Барабанова,  с которым Глаз рядом стоял. Они были из одной камеры. Барабанов
сидел  за  изнасилование  неродной  матери. Но  об  этом  никто не  знал. Он
недовольно покосился на Глаза.
     Наручников, да еще  в  паре,  Глаз не предусмотрел. "Как же я ломанусь?
Ладно. Спокойно. На вокзале снимут",-- утешал себя Глаз.
     Этап погрузили в  "воронок" и повезли на  вокзал. На улице  стоял лютый
мороз. "Воронок" прибыл на платформу за несколько минут до прихода поезда.
     --  Выпускай!  --послышалось  с  улицы. Заключенных  спешно  выпускали,
покрикивая:
     -- Быстрее, быстрее!
     Глаз с Барабановым вышли  из "воронка"  последними. Конвой стоял по обе
стороны  растянувшейся  колонны.  Утюгов   командовал  около   "воронка".  В
нескольких шагах от него, загораживая выход  в город,  с автоматом на  плече
стриг за зеками длинный лейтенант по фамилии Чумаченко.
     Утюгов  подошел к Глазу и стал отмыкать наручник. Но на морозе наручник
не поддавался. Опер и  Глаз нервничали. Опер -- потому что не мог отомкнуть,
Глаз--потому что уходило драгоценное время, в которое можно сквозануть:
     Заключенные стояли  на перроне.  Начальник  конвоя  убежал  с портфелем
сдавать  их  личные дела. Конвой ждал, когда  он им крикнет  вести  зеков  к
"столыпину".  Однако  начальник  конвоя  как  зашел в "столыпин",  так и  не
выходил.
     Наручник сняли, но Глаз еще оставался на месте. Барабанов,  как  только
освободили, отошел от Глаза. Догадывался, наверное, что Глаз хочет дернуть с
этапа.
     Глаз не спеша  пошел  между заключенными  вперед,  к  полотну  железной
дороги, где  находилась  голова колонны. Он стал первым. Почтово-багажный, в
который их  должны посадить,  стоял  на  четвертых  или  пятых  путях. Крыши
вагонов занесены снегом. Иней серебрился от света прожекторов. Заключенные и
менты ждали начальника конвоя.
     Вдруг слева раздался гудок тепловоза. Глаз  повернул голову. По первому
пути шел товарняк. Вслед за гудком из "столыпина" выпрыгнул начальник конвоя
и, крикнув: "Запускай в машину!" --  бегом через  рельсы и шпалы пустился  к
перрону. Он увидел  состав, который  скоро  отрежет его от этапа. А ему надо
быть рядом. Как бы  чего не вышло. Он подбежал к этапникам,  тяжело дыша,  и
отнес в кабину  портфель  с  делами. Заключенные медленно стали  залезать  в
"воронок". На этот раз их не торопили. "Столыпин" был переполнен, и  этап не
взяли.
     Теперь колонна зеков развернулась, и Глаз оказался в ее хвосте. Он ждал
товарняк, который по мере приближения к станции замедлял ход. У Глаза созрел
отчаянный план. Как только состав приблизится,  перебежать путь перед  самым
носом   тепловоза.   Состав  отсечет  Глаза  от  этапа.  Менты  за   ним  не
побегут--жизнью рисковать не станут. Товарняк будет проходить минуты две. За
это  время должен тронуться почтово-багажный. Глаз  прицепится  к  нему.  По
телефону сообщат, чтобы его  на следующей станции  сняли.  За  городом, пока
поезд  не наберет ход, он выпрыгнет.  Встречайте его  на  следующей станции,
менты. Он не дурак.
     Глаз   жадно   смотрел   на  тепловоз,  все   медленнее   и   медленнее
приближающийся к нему. Вот он пошел совсем тихо. Глаз стал молить машиниста:
"Ну  что  же ты, дай газу.  Газу дай.  Давай шуруй,  шуруй.  Ну едь же, едь.
Миленький,  едь".  В  этот миг  тронулся почтово-багажный. "Это мне  и надо!
Шибче давай!"--Глаз надеялся перескочить путь и догнать медленно  набирающий
скорость поезд. Но товарняк остановился, не доехав до хвоста колонны. "Ах ты
сука, сволочь, педераст".  Глаз  посмотрел  вправо  и  увидел  красный  свет
светофора.
     Этот вариант не удался. Почтово-багажный набирал ход. Полэтапа сидело в
"воронке". "Бежать надо  сейчас.  Но  в другую сторону.  Через привокзальную
площадь. Потом махнуть через забор".
     Глаз  опять  протиснулся между  заключенными  вперед.  И  направился  к
"воронку". Он подошел  к  начальнику конвоя, стоявшему к  нему  вполоборота,
хлопнул его  по  плечу, легонько толкнул  и,  крикнув:  "Не  стрелять--бежит
малолетка!"--ломанулся.  Конвой и зеки остолбенели. Несколько секунд длилось
замешательство. Если бы Глаз побежал, не хлопнув начальника конвоя  по плечу
и не  крикнув, за  ним, быть может, сразу рванули б  менты. Но хлопок и крик
были как вызов -- и конвой растерялся.
     Первым пришел  в  себя  Чумаченко. Он  передернул  затвор  автомата  и,
крикнув: "Стой!"--выстрелил в воздух.
     Глаз  рванул   к  выходу  в   город.  Два  железнодорожника--мужчина  и
женщина--катили тележку, груженную багажом. Мужчина тянул тележку спереди, а
женщина помогала сзади.  Услышав выстрел, Глаз,  пробежав  немного,  свернул
чуть  вправо и  устремился  к тележке. Железнодорожники  после  выстрела  не
остановились,  а лишь повернули  головы.  Они увидели бегущего на  них зека.
Глаз ломился на них специльняком: менты стрелять не станут--на мушке трое.
     Чумаченко  после  одиночного  выстрела поставил  автомат  на  очередь и
прицелился в бегущего. Только  он хотел  нажать  на спусковой крючок, как на
мушке мелькнули сразу трое.  Он держал палец  на спусковом  крючке  и  ждал,
когда Глаз минует железнодорожников.
     Зеки  и  менты  смотрели  то  на  убегающего  Глаза,  то  на Чумаченко,
держащего его  на  прицеле.  Лица застыли  в испуге и  растерянности.  Самым
решительным  оказался Чумаченко. У  ментов, видно,  была  договоренность:  в
случае побега стреляет он. Но никто не мог  предвидеть,  что на мушке, кроме
арестанта, могут оказаться вольные люди.
     Добежав  до  железнодорожников, Глаз обогнул  тележку, и в этот момент,
когда на мушке остался лишь  только он, Чумаченко нажал на спусковой крючок.
Но  очереди--о Глазово счастье!--не последовало.  После  первого  выстрела у
"Калашникова" заклинило затвор: автомат был на консервации и  из  него давно
не стреляли.
     Глаз свернул за угол вокзала -- теперь менты стрелять в него не могли.
     Начальник конвоя,  понимая,  что  Глаз уйдет, дернул за  ним,  на  ходу
расстегивая кобуру и вынимая пистолет. Обогнул угол и на бегу открыл  огонь.
Глаз слышал выстрелы и  тянул по  прямой. Впереди  -- хлебный магазин, возле
которого  он когда-то хотел  угнать сверкавший  черной  краской  велик. Глаз
почувствовал, как обмякли ноги. Он пробежал около двухсот метров и  выдохся.
Ноги  были к  бегу  непривычные.  Глаз  сбавил скорость. Он  был уверен, что
стреляют не в него, а в воздух. Пугают. Но все равно скорее свернуть за угол
хлебного  магазина  и сквозануть через забор. А там -- другие заборы,  и  он
смоется. Ну, еще немного--и угол. Тут раздался  выстрел, и ему обожгло левое
плечо. Глаз  почувствовал страшную боль, у него отнялась рука, и он замедлил
бег.  Теперь  он  бежал  по  инерции  и  из-за  самолюбия,  чтобы  сразу  не
остановиться -- на, мол,  бери. Он и  раненый, рискуя получить  вторую пулю,
честь свою не хотел терять. Пусть схватят бегущего.
     Глаз сильно напугался, но не того, что ранен, а того, что не чувствовал
руки. И он решил посмотреть, цела ли она. Он повернул голову. Левого глаза у
него не  было, а поднятый воротник демисезонного пальто закрывал  руку. Глаз
напугался еще больше. Где рука?  Он попробовал пошевелить  ею, но ничего  не
получилось. "Оторвало,  что  ли?  --  подумал  он  и,  подняв  правую  руку,
ухватился за левую.-- О, слава Богу, на месте".
     Глаз  уже не бежал, а семенил. У него хватило выдержки не остановиться.
Начальник конвоя догнал его и схватил  за шиворот. Они быстрым шагом пошли к
машинам. Молчал  начальник конвоя, тяжело дыша. Молчал и  Глаз, не  чувствуя
руки.
     Когда они  подошли к "воронку", зеки уже сидели в  чреве. Утюгов открыл
дверцу, а Чумаченко, взяв автомат  за ствол, замахнулся  прикладом на Глаза,
стараясь нанести удар по спине.  Боль  была адская. Руку Глаз не чувствовал.
Увидев занесенный для удара автомат, он взмолился:
     -- Не бей меня. Я раненый.
     Чумаченко все же ударил его прикладом по спине, но несильно. По ране он
не попал.
     -- Залезай! -- крикнул Утюгов.
     Подножка  у  "воронка"  была высоко от земли,  и  Глаз  никак  не  мог,
взявшись здоровой рукой за поручень, влезть  в него. Тогда Утюгов и еще один
мент,  схватив  его  за руки,  подняли, швырнули, как  котенка, и захлопнули
дверцу.  Глаз  застонал от  пронизывающей  боли, но  не закричал, сдержался,
чтобы не опустить себя в глазах заключенных. Менты  закрывать его в чрево со
всеми не стали, а посадили на сиденье рядом с собой.
     --  Доигрался,  партизан,--  сказал  молодой   милиционер,  затягиваясь
сигаретой.
     Воцарилось молчание.  Зеки  сквозь  решетку  сочувственно  смотрели  на
Глаза. Машина тронулась.
     -- Дай закурить,-- попросил мента Глаз.
     -- На, партизан, закури. -- Он подал сигарету и щелкнул зажигалкой.
     Глаз курил и,  когда  машину встряхивало  на ухабах, стискивал зубы  от
боли. "Неужели на войне, когда ранят, так больно бывает?"
     ...Этап  выпустили из "воронка" и закрыли в камеры,  но Глаза завели  в
дежурку  КПЗ. О  том, что Петров при побеге ранен, позвонили  начальству.  И
вызвали "скорую помощь".
     Дежурный  по КПЗ, молодой сержант, усадил Глаза  на  стул. Ему два раза
звонили  по  телефону, и  он  больше слушал, иногда отвечая "да"  или "нет".
Походив по дежурке, сказал:
     -- Ты раздевайся. Давай поглядим, что за рана.
     Он помог  Глазу  раздеться.  Руку  Глаз еще  не  мог поднимать.  Но уже
шевелил пальцами. Резкая боль прошла. Больно было, лишь когда снимал одежду.
И Глаз и дежурный удивились, что пятно крови на рубашке было небольшое.
     --  Смотри,--  сказал дежурный,-- у тебя почти что не  шла  кровь.  Ты,
видать, здорово напугался. Кровь и остановилась.
     Сержант осмотрел раны. Пуля прошла чуть правее подмышки.
     -- Фу, ерунда. Пуля прошла навылет по мягким тканям. Я сейчас от полена
отщеплю лучину, намотаю на конец ваты, и мы прочистим рану. И все пройдет. У
нас в армии так самострелам делали.
     Глаза чуть не затрясло от этой шутки.
     -- Дай закурить,-- попросил он.
     -- Да я не курю.
     В дежурку в сопровождении  мента вошел врач. Он был молодой, но  пышная
черная борода придавала ему солидность. У врача были темные добрые глаза. Он
осмотрел рану, смазал чем-то и спросил Глаза:
     -- Откуда будешь, парень?
     -- Родом или где живу? Вернее, жил?
     -- Ну и родом...--он сделал паузу,-- и где жил.
     -- Сам-то я из Падуна. А родом из Омска.
     -- Из Омска! -- воскликнул врач.-- Мой земляк, значит.
     -- Вы из Омска! -- с восторгом сказал Глаз.
     -- Да. Но третий год уже там не живу. Он осмотрел раны еще раз, наложил
тампоны и заклеил пластырем.
     -- Надо срочно делать рентген.  У него, возможно, прострелено легкое. Я
забираю его в больницу.
     Врач с ментом ушли.
     Через несколько минут в дежурку спустился начальник уголовного  розыска
капитан Бородин. Его подняли с постели. Бородин сел на место дежурного. Глаз
сидел напротив него.  Капитан молчал, часто затягиваясь папиросой.  Молчал и
Глаз.
     -- Федор Исакович, дайте закурить.
     Бородин не ответил. Глаз попросил второй  раз. Снова молчание. В третий
раз Глаз сказал громко и нервно:
     -- Дай же закурить, в натуре, что ты молчишь?
     Капитан затянулся. Выпустив дым и не отрывая от Глаза взгляд, достал из
кармана пачку "Беломора" и положил на стол. Глаз правой, здоровой рукой взял
папиросу и сунул ее в рот.
     -- Дайте прикурю.
     Бородин промолчал.
     -- Прикурить, говорю, дай!
     Бородин затянулся и тонкой струйкой выпустил дым.
     -- Дашь ты мне прикурить  или нет? --  рявкнул Глаз, с ненавистью глядя
на капитана.
     Бородин достал спички и положил рядом с папиросами.
     -- Зажги, Федор Исакович, я одной рукой не смогу.
     Бородин курил, молча наблюдая за Глазом.
     -- Да зажги же, Федор Исакович, что ты вылупился на меня?
     Ответом -- молчание. И тут Глаза прорвало:
     -- Ты, пидар, говно, ментяра поганый! -- И покрыл  его сочным матом, от
которого у многих бы повяли уши.
     -- Закрой его в камеру, -- сказал Бородин дежурному и вышел.
     От милиции одна за другой отъехали машины.
     В камере Глаз бросил папиросу на пол и яростно растоптал. Он попросил у
мужиков закурить.  Ему дали и чиркнули спичкой. Жадно  затягиваясь, он ходил
по камере, не  глядя на  заключенных. Все молча наблюдали за ним. Никто ни о
чем не спрашивал. Успокоившись, лег на нары на свое  место.  Рука ныла. Иван
подложил ему под мышку шапку, и боль стала тише.  Выругавшись  неизвестно  в
чей адрес, Глаз сомкнул веки. Но долго не мог заснуть.
     Утром Глаз рассказал,  как его подстрелили  и как Бородин  вывел его из
себя. Вспомнил, что незачем было у Бородина просить папиросу и спички, когда
в кармане лежали свои.
     -- Слушай, Глаз,--  сказал Иван, лежа  на нарах  и повернувшись к  нему
лицом.-- Я  тебе тогда не  сказал. Меня Бородин  просил,  когда ты еще шел в
несознанку, узнать  у  тебя, ты ли совершил  преступление.  Он  обещал  меня
отпустить, и я бы уехал на химию, если б выведал у тебя все и ему рассказал.
Я не согласился, сказал --  да разве  он расскажет? -- Иван  помолчал.-- Вот
сука. Ты только об этом ему не брякни.
     После завтрака  этапников посадили в автобус -- ночного поезда ждать не
стали -- и повезли в тюрьму.

     Сто  километров ехать  в автобусе и  глазеть по сторонам!  Глаз пожирал
взглядом прохожих.  Всем было  радостно  из  окна  видеть  волю, а  ему было
грустно: побег не удался.
     Когда  въехали  в  Тюмень и  улицы запестрели людом, не только  молодые
заключенные, но и пожилые вылупились в окна. Всем хотелось посмотреть город,
в  котором будут  жить,  но  которого видеть  не  будут. Увидев  пышногрудую
девушку в оранжевом пальто, Глаз восхищенно сказал:
     -- Шофер! Тормози! Я дальше не поеду.
     Водитель  и  вправду  затормозил.  Зеки засмеялись.  На светофоре горел
красный свет. Менты  тоже смотрели на  девушку.  Если бы у автобуса сломался
мотор или отвалилось колесо...
     Но  вот и  тюрьма.  Когда  этап  повели  на  склад  получать постельные
принадлежности. Глаз сказал ребятам:
     -- Матрац в камеру не понесу. Скажу -- рука не пашет. Пусть сами тащат.
     Он представил, как его впускают  в камеру, а разводящий заносит  следом
матрац. "Клево будет.  В хате обалдеют:  как  же  так -- дубаки Глазу матрац
таскают!"
     --  У  тебя  левая прострелена,--  отрезал  разводящий,-- а ты в правую
бери. Не хочешь нести -- будешь спать без матраца.
     Его  закрыли в  камеру, из которой  забирали  на  этап. Он  появился на
пороге -- шарф  перекинут  через  шею  и  поддерживает  раненую руку. Пацаны
повскакали с  мест,  и камеру пронзил рев приветствия.  Глаз кинул  небрежно
матрац на свободную шконку.
     -- Здорово, ребята!
     И камера взорвалась во второй раз.
     -- Что с рукой? -- крикнуло сразу несколько глоток.
     -- В побег ходил. Плечо прострелили.
     И в  третий  раз дикие вопли, камера приветствовала его как героя,  как
победителя. Он врал, что слышал свист пуль, но не обращал на них внимания.
     Вскоре его увели на рентген.
     --  Ты  родился в рубашке,-- сказал  доктор,--  На  один-два сантиметра
правее -- и точно в сердце.
     --  Парни,--  заговорщицким  голосом слазал  Глаз,  показав  малолеткам
заклеенные раны,-- меня  на  следствии  раскрутили. В  слове  "парни" ребята
уловили что-то необычное
     -- Парни,-- вновь повторил  он,-- я хочу сделать побег из тюрьмы. Раз с
этапа не  удалось. Так хочется поплескаться на  море. Мне теперь  терять  не
х... Три года есть, и неизвестно, сколько добавят. Кто из  вас хочет увидеть
Гагры, кипарисы, море, испить вдосталь вина и побаловаться с чувихами?
     Ребята молчали.
     -- Что, сконили? -- спросил он.
     Первым отозвался Сокол:
     -- Глаз, ты заливаешь. Из тюрьмы убежать невозможно.
     -- Возможно. Слушайте. И он рассказал план побега.
     --В случае неудачи скажем,  что дубака  связали, чтобы кое-кому  набить
морды  в соседних камерах.  Мы ничего не  теряем. Дубака-то ведь убивать  не
будем. Я  не говорю,  чтобы все согласились бежать, можно только  тем,  кому
точно горит червонец.
     В побег согласилась идти половина камеры.
     -- Так,-- сказал Глаз,-- махорка есть?
     -- Есть,-- ответили ему.
     -- Насыпьте в шлюмку.
     Он тряс махорку в чашке, и махорочная пыль собиралась у стенок.  Так он
набрал несколько горстей.
     -- Хорош.
     План Глаза был  таков.  Когда дежурный  подаст  стальной  стержень  для
пробивки туалета, он бросает ему в глаза  махорочной  пыли  и  выскакивает в
коридор. За ним еще трое. Дежурного затаскивают в камеру и связывают.
     Настал  вечер.  На  смену   заступил  небольшого  роста,   лет  сорока,
щупленький сержант с физиономией деревенского забитого мужичонки.
     Ша!
     Туалет забили в два счета, набросав бумаги, тряпок и сухого хлеба.
     -- Старшой, туалет забился.
     Дежурный посмотрел через отверстие кормушки -- на пол шла вода.
     -- Сейчас.
     Он принес стержень,  открыл кормушку  и хотел его подать, но надо было,
чтоб он открыл дверь. Глаз метнулся к двери.
     --  В  кормушку  нельзя.  Через  кормушку мы только  еду  принимаем. На
малолетке это западло.
     Дубак заколебался. По инструкции не положено одному дежурному открывать
двери камер, тем  более в вечернее время. Но  он принес стержень, и его надо
подать. Не вызывать же корпусного...
     Дежурный чуть приоткрыл дверь  и подал стержень. Надо  брать его  левой
рукой, а правой бросать  махорочную пыль. Но  Глаз  сконил.  За стержнем  он
протянул правую руку. Дверь захлопнулась.
     Стержень был увесистый, около двух метров в длину. Глаз отошел от двери
и отдал его ребятам. Глаза никто не упрекнул.
     --  Растерялся я,  --  тихо  сказал он.-- Пробейте туалет.  Когда  буду
отдавать -- тогда.
     Туалет пробили. Глаз взял стержень  в левую руку, а в правую махорочную
пыль.
     -- Старшой, пробили,-- постучал он.
     Дверь на  этот  раз  дубак отворил шире. Глаз  подал  стержень и бросил
дубаку в лицо  махорочную  пыль.  Толкнув  правым  плечом дверь,  выскочил в
коридор. В коридоре он оказался  один. Те трое, что должны были выскочить за
ним, замешкались и теперь толкали дверь, надеясь  ее распахнуть. Надзиратель
правым плечом сдерживал  дверь, а в левой руке держал  стержень, отмахиваясь
им от Глаза, который с больной рукой боялся к нему подойти. Глаз лишь бросал
в глаза  дубаку  махорочную пыль, и тот  часто-часто моргал.  Он был хоть  и
щупленький и деревенский с виду, но спокойно сдерживал дверь от  троих и еще
махал стержнем. Он даже не кричал, не звал на помощь. Сокол в притвор бросил
скамейку. Теперь дверь не захлопнуть. Следом за скамейкой в коридор вылетела
мокрая швабра. Ее тоже бросил Сокол. Глаз схватил швабру и  пошел на дубака,
как с рогатиной на медведя. Надзиратель выдыхался.
     -- Катя, на  помощь,  Катя!--закричал  он.  В  конце коридора открылась
дверь, которая вела в тюремную больницу, и показалась женщина-надзиратель.
     -- Звони по телефону! -- крикнул он ей.
     Глаз поставил  к стене  швабру и  отошел  в  сторону. В дверь из камеры
ломились.
     По лестнице застучали  каблуки, и в коридор вбежал работник хозобслуги,
молодой здоровенный детина. Он бежал  спасать дежурного,  на которого напали
малолетки, но в коридоре  у стены стоял всего  один пацан и на  дежурного не
нападал.   А  работнику  хозобслуги  хотелось  кинуться  в  драку  и  помочь
дежурному. За это его быстрее досрочно освободят.  Он один на кулаках мог бы
биться с камерой малолеток. Дежурный наконец ногой впнул скамейку в камеру и
захлопнул дверь.
     По  коридору стучали  еще две пары сапог.  Это бежали дежурный помощник
начальника тюрьмы капитан Рябков и корпусной старший сержант Сипягин.
     -- Что здесь было? -- Капитан тяжело дышал.
     Бить Глаза не стали. Даже не закричали на него.
     -- В пятый его,-- спокойно сказал Рябков.
     Корпусной  повел Глаза в карцер. Их в тюрьме было пять, и располагались
они в один  ряд. Самый холодный  карцер -- пятый -- был угловой. Две стены у
него выходили на улицу.
     -- Охладись,-- бросил на прощанье корпусной и захлопнул дверь.
     Правый холодный угол оброс льдом. На  льду и рядом со льдом,  на стене,
заляпанной раствором "под шубу", была набрызгана то ли краска, то ли  кровь.
Он  стал ходить из угла в угол.  Три маленьких шага к обледенелому углу, три
шага  к  дверям.  Медленная ходьба  не согревала.  Стал ходить  быстрее.  Он
подошел к параше,  стоящей в углу у двери, и  откинул  на стенку крышку. Она
глухо брякнула, и в нос ударила вонь. Он быстро  оправился  и толкнул крышку
ногой. Теперь она пала на парашу и брякнула звонче.
     Чтобы разогреться, надо заняться зарядкой. Он поднял перед собой  руки.
Левое плечо заныло. Он опустил левую  руку и стал махать правой, а  левой по
возможности.
     В соседнем карцере хлопнула кормушка, и он услышал разговор надзирателя
с заключенным,
     Надзиратель приоткрыл его волчок.
     -- Отойди от глазка,-- негромко сказал дубак.
     Глаз отступил  на  шаг.  Попкарь неслышно ушел. На нем  были сапоги  на
мягкой подошве, и он бесшумно ходил по коридору.
     Глаз  опять стал  мерить карцер: три  шага к углу, три назад. Несколько
раз Глаз присел с вытянутыми руками. Но простреленное плечо от движений руки
причиняло  боль.  Тогда он,  продолжая  приседать,  не вытягивал руки  перед
собой, чтоб не ныла  рана, а скользил ладонями по бедрам  и в момент полного
приседания останавливал  их на коленях.  Сделав сто приседаний, он согрелся.
Ноги  усталости, потому что он не торопился и руками помогал подниматься, не
чувствовали. Была сделана  вторая  сотня приседаний,  и  он пошел на третью.
Холод  отступил.  Тело  было  горячим. Но на четвертой  сотне  сердце  стало
вырываться из груди. "Нет, в обморок я не упаду, со мной такого не бывало...
А вот сердце... Бог с ним, ничего-то со мной не случится. Присяду пятьсот. А
вдруг мне станет плохо и я упаду? На бетоне холодина, и я простыну. Дубак-то
нечасто подходит к волчку. Ладно, ладно, не бздеть. Ходьба мало помогает. На
улице, видно, приморозило".
     Когда Глаз вставал, взгляд останавливался на  волчке,  а когда садился,
взгляд  упирался в низ двери.  Ему надоела темно-коричневая,  обитая железом
дверь, и он повернулся к стене.
     В двенадцать часов  ночи дежурный  открыл топчан. Глаз лег  на холодные
доски. Но скоро замерз: одет он  был в  хлопчатобумажные  брюки и куртку без
подкладки, и еще  майка  была на нем. Он встал с топчана и всю ночь проходил
по карцеру. В шесть утра дежурный захлопнул топчан, сочувственно взглянув на
продрогшего и невыспавшегося Глаза.
     Вскоре дубак принес ему завтрак. Полбуханки черного хлеба, разрезанного
на три части,  и несколько  ложек овсяной каши, размазанной по чашке. Хлеб в
карцере, как и в камерах, давали на весь день. Хочешь -- съешь зараз, хочешь
--  растяни удовольствие, если  хватит силы воли, на весь день. Малолеткам в
карцере ни белого хлеба, ни масла, ни сахара не давали.
     В обед  он взял  второй  кусочек  хлеба,  что  побольше, и,  растягивая
удовольствие, выхлебал пустую баланду.
     Вечером  в  карцере  стало  холоднее: на  улице  мороз  крепчал.  Глаза
знобило. "Уж не заболел  ли я?  Да нет -- голова не горячая".  Ему  хотелось
закричать: "Боже! Мне холодно!" Но он еле прошептал:
     "Боже, помоги мне согреться". И Глаз опять начал приседать.
     В  двенадцать  открыли топчан. Он расстегнул верхнюю пуговицу у куртки,
натянул  ее на  голову, застегнул  пуговицу  и  стал  часто дышать.  Дыхание
согревало грудь, и он задремал. Потом соскочил, поприседал, побегал, походил
и снова лег.
     Так прошла ночь.
     На второй день после обеда его сильно клонило  ко сну. Но  лечь было не
на  что.  Иногда  его  посещало  отчаяние.  "Что   сделать  с  собой,  чтобы
прекратились  эти  мучения?  Упасть на  бетон  головой  в  холодный  угол  и
околеть?" Он представил себе, как его,  замерзшего, выносят  из  карцера,  а
начальство  и дубаки говорят:  "Шустрый  был,  а холода не выдержал. Околел.
Туда ему и  дорога.  Одним стало  меньше". "Нет, шакалы,--  возмутилась  его
душа,-- я не замерзну, не околею. Я выдержу. Я буду приседать. Буду  бегать.
Ходить. Холодом вы меня не проймете".
     И образ Веры всплыл к нему. "Я  надеюсь, я, Вера, надеюсь тобою и холод
победить. Ради тебя я отсижу не одни сутки в этом  холодном карцере. Я готов
сидеть целую зиму, если б мне  сказали,  что я, если останусь  живой, буду с
тобой".
     Дремал он на  ходу, как в Одляне. Сил было мало. Мерзнуть стал сильнее.
И  вновь  вернулось отчаяние:  "А что, если  вскрыть  вены? Заточить о бетон
пуговицу и чиркнуть по вене. Тогда или умру, или переведут в другой, теплый,
карцер.   А  что  подумают  дубаки?  Скажут:  „Резанул  себя,   холода
испугался"".
     И тут Глаз ощупал взглядом заледенелый угол. "Так это не краска, это --
кровь.  Кто-то, не  выдержав холода,  все  же вскрыл себе  вены.  Интересно,
посадили  его после этого в теплый карцер? Нет-нет! Вскрывать ни  за что  не
буду. Это последнее средство. Вы, суки, пидары, выдры, кровососы поганые, не
дождетесь от меня, я не чиркну по вене. Я буду ходить, приседать и бегать. Я
все равно выдержу".
     В  оставшиеся  два  дня  Глаз  не  чиркнул   себя  по  вене,  не   упал
распластанный в ледяной угол. Разводящий, который  вел его в камеру, смотрел
на него с уважением. Пятый выдерживал не каждый.

     Глаза  повели  в  трехэтажный  корпус.  На   третьем  этаже  разводящий
беззлобно, но с явной усмешкой сказал:
     -- Ну, держись. Здесь ты несильно разбалуешься.
     И его закрыли в камеру.
     -- Здорово, мужики.
     Взросляки промолчали.
     Глаз  положил  матрац  на  свободную  шконку  и оглядел зеков. Их  было
пятеро.  Двое играли в шашки, остальные  наблюдали. Такого никогда не бывало
ни на малолетке, ни на взросляке, чтобы на новичка не обратили внимания.
     -- Здорово, говорю, мужики.
     Но из пятерых на него никто не взглянул даже.
     Глаз расстелил матрац. Ужасно хотелось спать. Но лечь,  не  поговорив с
сокамерниками,  даже если  они  и не поздоровались,  он счел за  неуважение.
Чтобы не рисоваться посреди камеры, Глаз сел на шконку.
     Доиграв  партию,  зеки  убрали  шашки  и  посмотрели на новичка.  Среди
пятерых выделялся один; коренастый,  широкий в  плечах, смуглый, с мохнатыми
бровями, с  чуть проклюнувшимися  черными  усами  и  властным  взглядом, лет
тридцати пяти. "Он, наверное, и держит мазу",-- подумал Глаз.
     -- Ну что, откуда к нам? -- спросил коренастый.
     -- Из трюма,-- ответил Глаз.
     Коренастый  промолчал, а  высокий  белобрысый  парень  лет  двадцати  с
небольшим переспросил:
     -- Откуда-откуда?
     -- Из  кондея, говорю,-- ответил Глаз, а сам подумал: "Что за взросляк,
не знает, что такое трюм".
     -- Ну и как там? -- продолжал коренастый.
     -- Да ничего.
     -- Сколько отсидел?
     -- Пять суток.
     -- А что мало?
     -- Малолеткам больше не дают.
     Коренастый закурил, и Глаз попросил у него. Тот дал.
     --  Значит,  к  нам  на  исправление?  --  уже  добродушнее  проговорил
коренастый, затягиваясь папиросой.
     -- На какое исправление?
     -- Да на обыкновенное,--  вспылил  коренастый,--  у нас  хулиганить  не
будешь.
     --  Я  к вам,  значит,  на исправление?  Вы у хозяина  на  исправлении.
Наверное, уже исправились?
     Зеки  молча  глядели на Глаза. Коренастый часто затягивался  папиросой,
соображая, видимо, что ответить.
     --  Это  не  твое дело  --  исправились мы или нет. А  вот  тебя  будем
исправлять.
     -- Как? -- Глаз подошел к столу, взял спички и закурил. Глаз был уверен
-- его  не  тронут.  На тюрьме был неписаный закон:  взросляк  малолетку  не
тронет. Коренастый побагровел.
     -- Как разговариваешь? -- заорал он.
     -- А как надо?
     Коренастый хотел ударить Глаза наотмашь ладонью, но Глаз отскочил. Зеки
запротестовали:
     -- Да брось ты. Что он тебе сделал?
     Коренастый  уткнулся  в газету, а  четверо других приступили  к Глазу с
расспросами. Глазу показалось  странным, что  зеки  в разговоре  с  ним мало
употребляют  феню. Но  когда разговор  зашел  о  женщинах-заключенных,  Глаз
сказал:
     -- Раз с нами шла по этапу коблиха, красивая, в натуре, была.
     -- Кто-кто с вами шел?--переспросил высокий белобрысый парень.
     -- Да кобел, говорю.
     -- А что такое кобел?
     -- А вы по какой ходке? -- спросил Глаз.
     -- Ходке? Да мы здесь все не по первому разу. Режим у нас строгий.
     -- Так вы что, осужденные?
     -- Да-а,-- протяжно и неуверенно ответил парень...
     -- Режим строгий, а что такое кобел, не знаешь.
     --   Ладно,--   сказал   чернявый,   с   большими,   навыкате   глазами
парень,--хорош ломать комедию. Ты вон подойди к вешалке...
     Глаз не шевельнулся.
     -- Да ты к вешалке подойди и на одежду посмотри.
     На вешалке висели шубы и шапки.
     -- Ну и что? -- обернулся Глаз.
     -- Да ты внимательнее посмотри.
     ...Стоп. Что  такое?  На  одной  шапке  спереди было  светлое пятно  от
кокарды. И на  другой тоже.  А на плечах  у шуб, там, где носят погоны, цвет
был тоже светлее.
     -- Так вы менты бывшие, что ли? -- догадался Глаз.
     Бывшие менты промолчали.
     До  обеда Глаз отсыпался. А после обеда повели в баню. Старший по бане,
глядя на заклеенные раны, сиплым голосом спросил:
     -- Ну что, еще побежишь?
     -- Побегу,-- не думая ответил Глаз.-- Вот только плечо заживет. Он взял
ножницы подстричь ногти и  тут  увидел на подоконнике другие. Незаметно взял
их и, юркнув в  помещение, где они сдали вещи в прожарку, схватил свой коц и
сунул  ножницы  в  него.  И только  тут  он увидел,  что один  мент  все еще
раздевается и он усек Глаза. Глаз так  рассуждал:  "Если спрятать или вообще
выбросить ножницы,  чтобы банщики не нашли, то  потом, если менты  попрут на
меня,  их можно будет припугнуть: ножницы, мол, в  камере и  я перережу  вам
глотки".
     Из моечного отделения Глаз вышел первым. Здесь его ждал корпусной.
     -- Собирайся быстрей.
     -- Куда?
     -- Опять в карцер.
     -- За что?
     -- Не прикидывайся дурачком. За ножницы.
     Глаза опять закрыли в пятый.
     Утром надзиратель открыл кормушку и крикнул:
     -- Подъем!
     Глаз встал.
     -- Захлопни топчан,-- сказал надзиратель.
     Глаз хлопнул топчаном, но несильно. Дубак ушел. Глаз подошел к  топчану
и посмотрел на замок.  Замок,  как и предполагал он, от несильного хлопка не
защелкнулся. Но лежать на топчане было холодно. И тут Глазу пришла отчаянная
мысль: а нельзя ли разобрать топчан, сломать доски и разжечь костер? "Что за
это может  быть? Дадут пару раз по шее. Ну и пусть вам войдут сто ежей хором
в ..."
     После завтрака Глаз откинул топчан  и приступил  к  осмотру. Все  доски
были прикручены  болтами  к стальным угольникам. Но первая доска делилась на
две части: в ее середине крепился замок. Глаз попробовал открутить болты, но
гайки не поддавались  -- давно заржавели. Древесина  вокруг болтов прогнила.
Особенно вокруг одного. За эту половину доски он и взялся.
     Глаз и коленом давил в конец доски, и пинал  коцем, но отверстия вокруг
болтов разрабатывались  медленно. Пробовал он  и зубами грызть дерево, но из
десен  пошла кровь. Он  выплюнул  изо рта волокна  вместе  с кровью  и  стал
ногтями ковырять  вокруг болта. Один ноготь сломался,  из  двух пошла кровь.
"Нет-нет, топчан, я все равно тебя сломаю,-- разговаривал он  с топчаном как
с человеком,--  ну что тебе стоит,  поддайся. Ведь ты старый. А мне холодно.
Думаешь,  если сейчас  было  б лето, я  ковырял бы  тебя?  Нет, конечно.  Ну
миленький, ну топчанушко, ну поддайся ты, ради Бога,-- уговаривал он топчан,
будто девушку,-- что тебе стоит?"
     И все  же Глаз победил: он надавил  коленом --  и оба болта  остались в
замке,  а  конец  доски поднялся. Глаз  ликовал.  Не  прилагая усилий,  Глаз
потянул  доску  и поставил  ее на попа, потом,  чуть надавив, потянул  доску
книзу, и она  вышла  из  болтов.  Теперь  у него в руках оказался рычаг. При
помощи его он оторвал вторую доску.
     Прошло чуть  более  часа, и  топчан  был разобран.  Доски он поставил у
дверей, а сам встал рядом, загородив собой голый каркас топчана.
     Чтоб  развести костер, нужны были щепки. Зубами он стал  щепать  доску.
Она  была сухая и легко поддавалась. Из  полы робы он  достал спичку и часть
спичечного коробка. Щепки принялись разом.  В  карцере  запахло смолой. Одну
короткую  доску   Глаз   сломал  провдоль  о  каркас.   Стучать  он  уже  не
боялся--костер горел.  Посреди карцера. Он подложил сломанную доску, а потом
и  остальные. Когда их  охватило  пламя, дыму  стало больше  и  он повалил в
отверстие над дверью, где была лампочка. Дежурный учуял дым и прибежал.
     -- Ты что, сдурел? Вот сволочь!
     -- А что, я замерзать должен? Зуб на зуб не попадает.
     -- Туши, туши, тебе говорят, а то хуже будет.
     Глаз открыл  парашу  и побросал в нее  разгорающиеся обломки доски. Они
зашипели,  и от  них  пошел пар.  Длинные доски  он  сломал и тоже затушил в
параше.
     В карцере невыносимо  пахло  мочой. Дубак закашлял и,  оставив открытой
кормушку, побежал вызывать корпусного. Тот наорал на Глаза, но бить не стал.
Он обыскал его, забрал  несколько  спичек,  которые  Глаз для них  оставил в
кармане, и его закрыли в боксик, так как все карцеры были заняты.
     Лежа  на   бетоне,  Глаз  блаженствовал:   в  боксике  было  жарко.  Он
перевернулся на живот и  за трубой  отопления,  которая  проходила по самому
полу, увидел  пачку  махорки.  Глаз  быстро ее схватил  и  сунул  в  карман.
Обыскивать  его второй раз не будут.  А  клочок газеты  у него был.  На пару
закруток хватит.
     Часа  через два Глаза закрыли в карцер. Новые доски были настланы. Глаз
ликовал: "Господи,  раз  в  жизни может быть  такое  счастье. Пару  часов  в
боксике погрелся и, основное, пачку махры нашел".
     Ночь  и следующий день Глаз  курил. А после отбоя спички  кончились. Он
оставил  одну.  Но  ее не  трогал. Он решил, что скрутит  цигарку побольше и
будет  курить и  сворачивать  новые  до тех пор,  пока не кончится  махорка.
Газеты ему еще дали. Для туалета. А в парашу он ходил редко, не с чего было.
Кормили вдвое меньше, чем в камере.
     И снова ночью  на Глаза  накатило: вскрыть вены или удариться с разбегу
головой о  стену на глазах у дубака. Третью  ночь он дремлет. Силы  покидают
его.
     Ему вспоминался дед. А перед дедом он был виновен, и  чувство раскаяния
одолевало его. Коле шел седьмой  год. Жили  они  тогда  в  Боровинке. Как-то
вечером дед  не  отпустил  Колю  на улицу:  темнело  и  мороз  ударил. Коля,
разобидевшись, расстриг у него на шубе  петли. Утром дед стал  собираться во
двор,  а Коля наблюдал из соседней комнаты в щелочку. Дед надел шубу, взялся
за верхнюю петлю  и хотел  застегнуть ее, но петля соскользнула  с пуговицы.
Дед взялся за вторую петлю...  Затем, уже судорожно тряся рукой, он прошелся
по оставшимся петлям и горько заплакал.
     И вот теперь, ровно через десять лет, прокручивая в памяти этот случай,
Глаз сказал: "Дедушка, прости меня".
     ...Утром его перевели в третий карцер. На взросляке кто-то отличился, и
его заперли в пятый. Пусть, как и Глаз, померзнет. Но  только  десять суток.
Взрослякам давали в два раза больше.

     Глаза  подняли  в  камеру  к  ментам.  Войдя,  он  сразу  заметил,  что
коренастого мента нет. Вместо него -- новичок.
     -- А где коренастый?
     -- На этап забрали.
     -- В КПЗ?
     -- Нет, в зону. Он осужденный был.
     -- А у вас что, и следственные и осужденные сидят вместе?
     -- Да,  вместе.  Отдельных камер  не  дают. Тюрьма и так переполнена,--
отвечали бывшие менты.
     "Что ж,  раз  нет коренастого,  я вам  устрою веселую жизнь.  Отдельные
камеры вам подавай. Боитесь в общих сидеть..."
     Из всех  ментов  Глазу нравился  только Санька.  Его сейчас забирали на
этап, в зону. В ментовскую.  В Союзе было несколько  зон, в  которых  сидели
бывшие работники  МВД. Их в общие зоны не отправляли -- боялись расправы над
ними.
     Санька  был  солдат  из   Казахстана.  Но   русский.  Ему  было   всего
девятнадцать лет. Он сбежал  из армии. Месяц покуролесил  по  Союзу, а потом
приехал домой, и его  забрали. За самовольное оставление части ему дали  два
года общего режима. Санька был отчаянный балагур, весельчак и юморист.
     -- Что в армии, что в тюрьме,-- говорил он,-- один хрен. В армии бы мне
служить три года, а в зоне -- два. Я раньше домой приеду, чем те, с кем меня
в армию забирали. Аля-улю!
     Служил  он  в войсках МВД здесь, в Тюмени. Охранял  зону общего режима.
Двойку. Потому и попросился в ментовскую камеру.
     На другой  день на Санькино место посадили малолетку Колю  Концова. Это
был обиженка. В камере  над ним издевались.  Он был с Севера,  и земляков  у
него было  мало. Попал  за воровство. Дали ему полтора года. Коля Концов был
тихий,  забитый парень с  косыми глазами,  похожий на дурачка. Дураком он не
был, просто был недоразвитый. Медленно  соображал,  говорил тоже  медленно и
тихо,  рот держал открытым, обнажая кривые широкие зубы.  Глаз сразу дал ему
кличку -- Конец.
     Теперь  Конец  шестерил  Глазу.  Менты  не  вмешивались.  Их  это  даже
забавляло. Если  Конец  медлил,  Глаз ставил  ему  кырочки,  тромбоны, бил в
грудянку.  Конец  терпеливо сносил.  "Этот,--  думал Глаз,--  на зоне  будет
Амебой. И даже хуже. Что сделаешь, такой уродился".
     -- Конец,-- сказал как-то Глаз,-- оторви-ка  от своей простыни полоску.
Да сбоку, там, где рубец. Конец оторвал.
     -- А теперь привяжи к крышке параши.
     Тот привязал.
     -- И сядь на туалет.
     В трехэтажном  корпусе разломали  печки, на их месте  сделали туалеты и
подвели канализацию. Но туалеты пока не работали.
     Конец стоял, глядя на Глаза ясными, голубыми с поволокой глазами.
     -- Кому говорят, сядь!
     Конец сел.
     -- Вот так и сиди. Кто захочет в парашу, ты дергай за веревочку, крышка
и откроется. Понял?
     -- Понял,-- нехотя выдавил Конец.
     Менты,  кто  со  смехом,  кто с  раздражением, смотрели  на  Глаза,  но
молчали. Забавно им это было.
     -- Итак, Конец, я хочу в туалет.
     Глаз  подошел  к  параше. Конец  потянул за  отодранный рубец, и крышка
откинулась.  Оправившись, Глаз  отошел, а  Конец встал и закрыл крышку. Двое
ментов тоже оправились, воспользовавшись рационализацией. Они балдели.
     В камере сидел один мент. В милиции уже несколько лет не работал. Попал
за  аварию. В ментовскую камеру попросился  сам: очко-то не  железное, вдруг
кто-нибудь его узнает.  Это был спокойный, задумчивый мужчина лет тридцати с
небольшим. Он был всех старше. Славой его кликали.
     -- Глаз, что ты издеваешься над пацаном? -- вступился он за Конца.--  А
вы,-- он обратился  к  ментам,-- потакаете.  Конец! --  повысил  он голос.--
Отвяжи тряпку и встань. В тебе что, достоинства нет?
     Конец отвязал и сел на шконку.
     --  Слава,-- сказал Глаз,-- о каком достоинстве  ты  говоришь?  Ему что
парашу открывать, что...
     -- Раз он такой, зачем над ним издеваться?
     -- Сидеть скучно. А тут хоть посмеемся.
     Вечером  Глаз  с  Концом  играли  в  шашки.  "Достоинство, говоришь! --
возмущался Глаз.-- Я покажу сейчас вам достоинство".
     -- Конец, слушай внимательно,--тихо,  чтоб не  слышали менты, заговорил
он,--мы с  тобой  разыграем  комедию. В  окне торчит разбитое  стекло.  Вынь
осколок небольшой и  начинай его дробить. Пусть  менты заметят. Они спросят,
зачем  долбишь,  ты скажи, только тихо вроде, чтоб  я не слышал,-- мол, Глаз
приказал. Спросят,  для чего, ты еще тише скажи, что я приказал тебе  мелкое
стекло набросать им в глаза. Если не  сделаю, он меня  изобьет.  Бросать  не
будешь. Мы их просто попугаем. Усек?
     -- Усек.-- Лицо Конца расплылось в улыбке.
     -- Сейчас закончим партию -- и ты начинай.
     Конец долбил  осколок коцем  на  полу.  Когда  стекло захрустело, менты
заперешептывались.  Один мент, Толя Вороненко, подошел к Концу, пошептался с
ним, открыл парашу и выбросил в нее истолченное стекло.
     "Нештяк, в натуре, очко-то жим-жим. Ладно,  на сегодня хватит, а завтра
еще чего-нибудь придумаем".
     На другой день  Конец взял ложку и стал ее затачивать о  шконку.  Менты
переглянулись, и Вороненко сказал:
     -- Конец, иди-ка сюда.
     Конец стал перед ним.
     -- Для чего ты точишь ложку? -- спросил он тихо.
     Конец молчал.
     -- Говори, не бойся.
     -- Глаз сказал, чтоб я заточил ложку, а ночью, когда будете спать, чтоб
я вам кому-нибудь глотку перехватил. Говорит, порежет меня, если не выполню.
     Вороненко отобрал у Конца ложку.
     Через день Глаз сказал Концу:
     -- Ты поиграй в шашки с  Вороненко. И скажи ему по секрету, что я  хочу
замочить одного из них. Отоварю  кого-нибудь спящего по тыкве  табуреткой  и
начну молотить  дальше. Скажи:  кого Глаз хочет замочить, он еще не надумал.
Кто больше опротивеет, мол.
     Конец передал это Вороненко, тот -- ментам.
     В  камере  сидел  земляк  Глаза  Юра  Пальцев,  однофамилец  начальника
заводоуковской   милиции.   Пальцев  тоже  работал  в   медвытрезвителе,  но
медбратом, или, как  называют в армии, тюрьме и зоне, коновалом. Он у одного
работяги  из Падуна  вытащил  десять  рублей. За  Пальцевым наблюдали давно.
Начальник уголовного розыска Бородин приехал к нему домой и с порога сказал:
"Ты  зачем у Данильченко вытащил десять рублей?" Пальцев растерялся. Бородин
заметил это. "Не вытаскивал я никаких десять рублей". Бородин сел на табурет
возле стола.  Оглядел кухню.  Потом поднял клеенку  на столе -- туда  обычно
кладут деньги -- и вытащил десятирублевку. "Вот куда ты спрятал. Ах сукин ты
сын, позоришь органы".-- "Это не те деньги. Не те. Это жена положила".-- "Не
те?  Нет  те!  Данильченко сказал, что  у  десятки уголок  был оторван.  Вот
видишь?"  -- "А я говорю вам--не те!"  И Пальцев завел Бородина в  комнату и
вытащил из-за электросчетчика скомканную десятку. "Вот  она!" "Ну и дурак,--
резюмировал Глаз, выслушав рассказ Пальцева.-- Зачем ты ему десятку показал?
Сказал бы, нет, не брал -- и все".
     Пальцев был деревенский.  Переживал  сильно. Он и  так был  худой, а на
тюремных харчах дошел вовсе. Болела его душа --  жена  дома осталась. Она  и
так-то, признавался он Глазу, ему изменяла. Не девушкой  он взял ее. Пальцев
показывал фотографию жены --  симпатичная,  смуглая,  с  длинными  волосами.
Заводоуковские  менты,  когда он сидел в КПЗ, несколько раз  устраивали  ему
личные свидания. А за это она отдавалась ментам. С удовольствием.
     Перед отбоем Глаз подсел к Пальцеву.  Глазу нравились  его тельняшка  и
солдатские галифе.
     -- Давай, Юра, сменяемся брюками. Я тебе хэбэ, а ты мне галифе.  В зоне
тебе все равно в них не ходить. А в моих разрешат. Юра согласился.
     -- Тельняшку в  зону тоже  не пропустят,-- врал Глаз,--  а я по  тюрьме
буду хилять, тебя вспоминать. Варежки тебе дам новые, шерстяные.
     Пальцеву было  жаль тельняшку. Но жизнь-то дороже. "Вдруг Глаз осерчает
и сонного табуретом начнет молотить?" -- думал он.
     Глаз надел  галифе, тельняшку  и  важно прошелся  по камере,  выпячивая
грудь. "В  этой  форме  я  приеду  в  КПЗ  и на допросе  скажу Бородину: вот
посадили Пальцева, а ему  в тюрьме несладко живется, видишь -- я снял с него
одежду. Жалко ему станет Пальцева или нет?"
     Ночью Глаз проснулся от шепота. Вороненко, свесившись со второго яруса,
тормошил Пальцева. Пальцев проснулся и закурил. У Глаза сон как рукой сняло.
     Пальцев  покурил,  заплевал  окурок, заложил руки за голову  и  остался
лежать с открытыми глазами.
     "Уж не караулят ли они меня, чтобы я кого не замочил?"
     Часа через два -- а как долго ночью тянется время! -- Пальцев, встав со
шконки, разбудил очередного мента.
     Теперь  ночное   дежурство  принял   Володя   Плотников.   Он   работал
надзирателем на однерке, что  находилась через забор от тюрьмы. Посадили его
за  скупку  ворованных вещей. Соседи-малолетки обокрали  квартиру и принесли
ему посуду. Он купил. А потом они попались и раскололись. Его  заграбастали.
Он был  членом партии,  единственный  из  всех  сокамерников.  Ему было  лет
тридцать. Он тоже скучал по жене, которую любил.
     "Конечно, я могу сейчас встать, закурить. Подойти к табуретке, постоять
возле нее. Посмотреть на волчок. Подойти  к двери.  Послушать, не шаркает ли
по  коридору  дежурный.  Плотников в  этот  момент будет за  мной пристально
наблюдать. Только я подниму табуретку -- он  заорет и  разбудит  всю камеру.
Вот будет потеха. Меня,  конечно, сразу в карцер. А потом к ним не поднимут.
Ну-ка это все на хер. Они такие же зеки. Зачем их пугать?"
     В камеру дня  через два посадили здоровенного  татарина. Татарин назвал
себя  Николаем  и  сразу захватил верхушку в камере.  Он  обращался со всеми
запросто, будто всех знал давно, а тюрьма была для него дом  родной. Татарин
был  темнило.  Трудно  было понять,  за что  его  посадили и  как он попал в
ментовскую  камеру. Он  был высокий,  психованный,  целыми  днями  ходил  по
камере.  Размахивал  длинными ручищами,  когда что-нибудь объяснял, и держал
себя выше всех, зная наперед, что никто и ни в чем ему возразить не сможет.
     Глаз  больше  других  с  ним  разговаривал.  Постепенно  татарин   стал
рассказывать о себе.
     Давно, лет десять назад, он работал в милиции. Потом от него ушла жена,
и  он стал пить.  Допился до  белой горячки. Чуть не  убил человека. Но  все
обошлось  --  его подлечили.  Потом  опять  стал  пить  и что-то  украл. Его
посадили. Дали срок. Так он попал в пермскую ментовскую  зону общего режима.
Освободился.  Немного  погулял и  попал  вторично. Теперь  его  направили  в
иркутскую зону усиленного режима.
     -- Хоть  зоны  и называются ментовскими,-- рассказывал татарин,--  но в
них и половины ментов нет. В  них  направляют зеков  из других, обыкновенных
зон, ну, козлов всяких, а на этих зонах старого не вспоминают. Не важно, кем
ты был. Хоть министром внутренних дел. Тебя за это не обидят.
     В начале шестидесятых годов, рассказывал татарин, в  иркутскую спецзону
пригнали  по  этапу  бывшего полковника.  На  воле  он  работал  начальником
управления внутренних дел. Ему должны  были вот-вот присвоить комиссара,  но
он  влип на взятке.  На крупной, конечно. Его раскрутили. Дали восемь лет. В
зоне полковник  ни с кем не кентовался. Жил  особняком.  Все молчал. И через
год  сошел с ума. Еды ему не хватало. Он лизал  чашки,  собирал с пола корки
хлеба, а когда ему особенно жрать хотелось, он залезал в помойную  яму и там
выискивал крохи. Он как был молчуном, так и остался, только все говорил себе
под нос: "Ту-ту". Из помойной ямы так и слышалось "ту-ту".
     -- Так что,-- закончил свой рассказ татарин,--  вы,  мелкие  сошки,  не
расстраивайтесь и не переживайте, что вас посадили. И  не таких людей садят.
Отсидите -- умнее будете. Полковник десятками тысяч ворочал, а вы  у  пьяных
копейки забирали.  На  зоне научитесь, как надо по-крупному делать деньги. В
следующий раз, когда я с вами опять встречусь в тюрьме или зоне, я думаю, вы
уже попадете не за копейки. А будете, как полковник Ту-Ту.
     Менты молчали. Они теперь не боялись  Глаза. Перестали дежурить. Сейчас
они побаивались татарина и ему не перечили. А с Глазом были на  равных. Глаз
рассказывал  ментам свои похождения, а они  с ним  делились своим горем.  По
воле  они  тосковали  сильно.  А  Глаз, слушая  мента-рецидивиста, набирался
опыта.
     --  Парни!  --  объявил однажды  Глаз.--Я сотворю сейчас хохму. Сегодня
заступил новый дубак, он меня плохо знает.
     Он оторвал  от  одеяла  кромку и сплел веревку. Один  конец привязал  к
кровати, а другой накинул себе на шею: сел на пол и подтянул веревку, а чтоб
надзиратель не узнал его, надел шапку, сдвинув ее на глаза.
     -- Ну, стучите.-- И Глаз откинул в стороны руки.
     Менты забарабанили в дверь.
     -- Чаго там? -- открыл дубак кормушку.
     Перебивая друг друга, менты закричали
     -- Удавился, удавился у нас один!..
     Надзиратель посмотрел через отверстие кормушки в камеру и  увидел зека,
сидящего возле кровати. С  середины кровати к  шее спускалась туго натянутая
веревка. Язык у зека вылез наполовину, на глаза съехала шапка, а ноги и руки
были раскинуты  по  сторонам.  Зная, что камера  ментовская,  дубак,  бросив
кормушку открытой, понесся к телефону. Не прошло и двух минут, как застучали
кованые  сапоги  и  распахнулась  дверь.  В  камеру вбежал дежурный помощник
начальника тюрьмы  лейтенант  Зубов. Он был без  шапки  и  в  одном  кителе.
Галстук от быстрого бега повис на плече.
     -- Петров, это ты, что ли, задавился?--спросил Зубов, тяжело вздохнув и
снимая галстук с плеча.
     -- Я,-- ответил Глаз, убирая с лица шапку.
     -- Ну и как на том свете?
     -- Скучно, как в тюрьме.
     Глазу горело пять суток, но лейтенант был добряк.
     -- Не шути больше так, Петров,--кинул он на прощанье.
     На  днях осудили  Плотникова и за скупку ворованных вещей  дали полтора
года общего режима. Он  с  защитником написал кассационную жалобу  и  теперь
ждал результата. Глаз утешал Володю:
     -- Тебе светил бы срок, если бы они доказали, что ты эту чертову посуду
купил, зная, что она ворованная. А ты ни на следствии, ни на суде не сказал,
что это знал. Понял? Да тебя освободят. Или, на худой конец, год сбросят. Ты
уже  пятый месяц  сидишь,  не  успеешь моргнуть -- и  дома,  с женой.-- Глаз
помолчал.-- А вот если тебя освободят, отдашь мне свой полувер?
     -- Отдам. Я готов отдать с себя все, только б свобода. Глаз, едрит твою
в корень, неужели меня освободят?
     На  удивление всем,  через  полмесяца  надзиратель  крикнул  в кормушку
блаженные слова:
     -- Плотников, с вещами!
     Глаз шементом подскочил к нему первый:
     -- Ну вот и свобода! Что я тебе говорил, мать твою мать?
     -- А вдруг -- на зону? -- Плотников побледнел.
     -- Да ты что,--наперебой заговорили менты,--тебе же отказа от жалобы не
было.
     -- Ну что, Володя,--сказал Глаз,--полувер отдаешь?
     -- Да я не знаю, куда меня.
     "Бог с ним, с полувером",--подумал Глаз, но сказал:
     -- Собирай быстрее вещи.
     Когда  открылась  дверь,  все  попрощались  с  ним  за  руку,  а  Глаз,
попрощавшись последним,  вдарил  ему по заднице  коцем.  Дверь захлопнулась.
Человека выпускали на свободу.
     Как-то на прогулке Глаз услышал за стеной визг.
     -- Бабы!
     Когда  дубак,  ходивший по трапу  поверху  прогулочных двориков, ушел в
другой конец, Глаз крикнул:
     -- Девочки, как дела?
     --  Дела -- хорошо, но без  мужиков --  плохо,--  ответил из  соседнего
дворика звонкий девичий голос.
     -- Щас я к вам перелезу.
     Женщины  засмеялись.   Они  приняли  это  за  шутку.  Еще  не  на  всех
прогулочных  двориках сверху была  натянута сетка.  В  дворике,  где  гуляли
менты, сетки не было.
     -- Подсадите, чтоб я за верх стены зацепился,--  сказал  Глаз.--  У баб
вроде тоже нет сетки.
     Женщин было четыре. Две совсем молоденькие, две постарше.
     -- Открывай третий! Камбала перелазит к женщинам! -- раздался свисток и
крик надзирателя.
     Дворик открыли. Глаз спрыгнул. Его повели в карцер.
     --  Сейчас  в  карцере сидит  молодая.  За  пять  суток  вдоволь с  ней
наговоришься,-- сказал дубак.
     -- В каком карцере?
     -- В пятом.
     Глаза закрыли в четвертый. Когда дубаки ушли, Глаз крикнул:
     -- Пятый карцер!  Девушка, как  настроение?  Он  стоял у  самой двери и
слушал. Девушка в своем карцере тоже подошла к двери и ответила:
     -- Настроение бодрое, еще сутки остались.  А откуда ты знаешь,  что я в
пятом сижу?
     -- Мне дубак сказал, когда вел.
     -- За что тебя?
     -- Если б ты знала, за что,-- Глаз засмеялся,-- из-за тебя.
     -- Я серьезно спрашиваю.
     -- Я на прогулке перелазил через стену к женщинам.
     -- А ты отчаянный. Сколько тебе дали?
     -- Пять суток.
     -- Что мало?
     -- Я малолетка.
     -- Осужденный?
     -- Нет, под следствием. А тебя за что в карцер?
     -- Да в камере там...
     -- А в тюрьму за что попала?
     -- Гуляли у  подружки. Пришел  ее  сосед. Мент. Следователь Сел с нами.
Начал ко мне приставать. Я его бутылкой по голове.
     -- Пустой?
     -- Полной.
     -- Ты тоже по малолетке?
     -- Нет. Мне девятнадцать.
     -- Скоро суд?
     -- Скоро.
     -- Хватит разговаривать! -- закричал дубак.
     -- Старшой, мне сегодня положено.
     -- А я говорю -- хватит. А то еще пять суток добавим. Дубак ушел.
     -- Девушка, тебя как зовут?
     -- Люся.
     -- Меня Коля. Будем знакомы. Ты откуда сама?
     -- Из Тюмени.
     "Наверное, красивая, раз следователь клинья бил".
     -- Люся, а ты смелая девушка, молодец.
     -- А ты, раз перелазил через стену, чересчур отчаянный.
     -- Люся,-- как можно нежнее сказал Глаз.
     -- Что?
     -- Ты хотела б, чтоб меня к тебе посадили?
     -- Очень. Но это невозможно.
     -- Сильно хочешь? Люся молчала.
     -- Спрашиваешь. Еще как.
     --  Я сейчас  стену сломаю. Ты  только  отойди  от  нее, а то кирпичами
придавит.
     -- Ты, парень, огонь. Но не горячи себя, так лучше.
     --  Камбала,   хватит   кричать,--   тихо  сказал,   открыв   кормушку,
дубак.--Если молчать не будешь, я скажу Люсе, что у тебя один глаз.
     Глаз  чуть  не заплакал.  Давно,  еще  в  Одляне, он решил, что,  когда
освободится, замочит двух козлов, которые ему, шестилетнему, выбили из ружья
глаз. "Я разыщу их, сволочей, и прикончу".
     Вечером, когда  дубаки сменились, Глаз опять заговорил с Люсей. Почитал
ей стихи,  а ее попросил  спеть  песню. У нее  был высокий голос, и петь она
умела.
     -- Коля, когда освободишься, можешь в гости зайти.
     --  Люсенька, я  не знаю,  сколько мне  дадут. У меня  статья сто сорок
шестая. Дадут около десяти. Ты меня сто раз забудешь.
     На  следующий день Люсю  из карцера освободили. Она крикнула Глазу: "До
свидания!" -- и застучала каблучками по бетонному полу.
     Глаза вызвал на  допрос старший следователь  особого отдела  управления
внутренних  дел Эмиргалиев.  За столом сидел седоватый  подполковник с узким
разрезом глаз. Лицо рябое и некрасивое.
     -- Я занимаюсь твоим побегом. Больше в побег не пойдешь?
     -- Пойду,-- не думая ответил Глаз.
     -- Я  взял уже показания  у милиционеров,  которые  тебя  конвоировали.
Теперь ты расскажи, как было дело.
     -- Показания я  вам сейчас дам, а вы скажите: что будет Колесову за то,
что он меня продырявил?
     -- Да ничего, наверное, не будет.
     -- Это почему?
     -- Он же стрелял в тебя, не зная, что бежит малолетка.
     --  Как же это "не зная"? -- возмутился Глаз.-- Я, прежде чем побежать,
крикнул: "Не стрелять-- бежит малолетка!"
     -- Колосов мне этого не сказал. Я  весь конвой  допрашивал,  и никто не
сказал, что ты это крикнул.
     -- Вы их в больницу всех сводите.
     -- Зачем?
     --  А проверьте их  слух. Они что -- глухие? Если они не слышали, что я
кричал "не стрелять--бежит малолетка", тогда давайте допрашивайте весь этап.
Двадцать восемь человек было. Они-то, я надеюсь, не глухие.
     -- Кричал или не кричал -- какая разница? Ты ведь живой остался.
     --  Ну и шустрый вы, товарищ подполковник. Разница есть. По  советскому
законодательству в малолеток  и беременных женщин стрелять  нельзя, если они
идут в побег. А в меня стреляли.  Я вот нарушил  закон  -- меня посадили. Он
нарушил закон -- пусть его тоже судят.
     -- Твое преступление -- разбой -- все равно побег перетягивает. Лишнего
сроку за побег тебе не дадут.
     Глаз, не читая протокол, расписался.
     -- Защищайте их, защищайте. Рука руку моет. Чума на вас всех...
     Вскоре Глаз  вновь загремел в карцер.  И  к нему посадили малолетку. От
него он узнал, что в корпусе малолеток Глазом пугают шустряков. "Вот посажу,
кто  шустрит,  в карцер  к Камбале,  покажет  он вам,  что  такое тюрьма",--
запугивал пацанов корпусной с шишкой на скуле.
     Глаз от парня узнал,  что Гена Медведев, подельник, сидит  в шестьдесят
второй камере. "А что, если попытаться в шестьдесят вторую попасть?"
     Через пять суток за Глазом пришел разводящий. Не тот, что уводил его. В
коридоре разводящий спросил;
     -- Ты в какой камере сейчас?
     -- В шестьдесят второй,-- спокойно ответил Глаз.
     -- Так ты же у взрослых вроде сидел?
     -- Сидел я у  взрослых, сидел  у малолеток, снова у взрослых  и опять к
малолеткам попал.
     -- А не врешь?
     -- Что мне врать? Ты же в карточке сверишься.
     Разводящий повел Глаза на второй этаж.
     -- Здорово, ребята, вот и  отсидел я  пять суток!-- заорал,  переступив
порог камеры, Глаз.
     Малолетки уставились на Глаза. Одет он был не так, как они. На нем были
солдатские  галифе,  из-под  куртки  выглядывала  тельняшка,  на  голове  --
зековская  расшитая кепка.  Разводящий  стоял  в  дверях, а  Глаз подошел  к
малолетке, который стоял ближе всех к двери, хлопнул его по плечу: "Здорово,
Толя" -- и затряс обалдевшему пацану руку.
     Разводящий не  решался захлопнуть  дверь,  и Глаз, чувствуя на себе его
взгляд, сделал шаг ко второму. "Братан, здорово, чего такой грустный?" -- и,
выпустив очумевшего пацана из объятий, повернулся ко всем ребятам.
     -- Ну, как вы без меня?
     Все молчали, и разводящий спросил:
     -- Он сидел у вас в камере?
     Стоя спиной к разводящему, Глаз моргнул пацанам. Его поняли.
     -- Сидел он.
     -- Конечно.
     -- Да, он с нашей камеры.
     Разводящий захлопнул дверь и пошел сверяться в картотеке. Только теперь
Глаз заметил Гену Медведева. Он стоял возле шконки в углу камеры.
     -- Привет.
     -- Здорово.
     --  Как  живешь?  --  спросил Глаз  громче,  чтобы слышали  ребята.  Он
рассчитывал, что если  Генка живет не  очень хорошо,  то  визит Глаза должен
изменить отношение к парню.
     -- Хорошо,-- негромко ответил Гена.
     -- Как у тебя дела? -- тихо спросил Глаз.
     -- Плохо. Мишка колонулся. Они все знают.
     -- Так... В какой камере Робка?
     -- В шестьдесят четвертой.
     Благодаря  тюремному телефону Глаз  знал, что не  так  давно из  зоны в
тюрьму  привезли его  второго  подельника Робку  Майера, а Робке  в  колонии
оставалось жить всего два дня до досрочного освобождения,  и его  забрали на
этап, на раскрутку.  По  вине Глаза вместо свободы Робку  раскрутят,  и Глаз
решил, если удастся переговорить  с Генкой, отшить Робку. Взять преступление
на двоих.
     -- Я сейчас с ним перебазарю,-- зашептал Глаз,-- а  не успею -- за мной
сейчас придут,--тогда  передай ему,  чтоб отказывался. Ты сказал, что  он  с
нами был?
     -- Они об этом сами знали.
     -- Ты это же показал?
     -- Куда мне было деваться?
     -- Ну ничего, откажешься от показаний.
     Глаз залез под шконку --  трубы отопления в корпусе малолеток проходили
над полом -- и только переговорил с Робкой, как открылась дверь и разводящий
крикнул:
     -- Петров, на выход!
     Дойдя  до дверей, Глаз  обернулся.  Пацаны  все так  же молча  стояли и
смотрели на него. Он поднял  вверх правую руку  и, сказав: "Покедова", вышел
из камеры.
     Разводящий поругал Глаза за обман и отвел к шустрякам.
     Еще  с  месяц  назад  воспитатели  убрали  из  нескольких  камер  самых
отчаянных парней и посадили всех в одну. Глаз оказался в этой камере шестым.
Четверо  были  тюменские, а  Глаз  и  еще один парень,  по кличке  Подвал, у
которого одна нога была сухая и он без костылей ходить не мог,-- из районов.
     Малолетки  о Глазе  были наслышаны.  Они  представляли  его здоровым  и
сильным и сейчас были разочарованы.  Через несколько дней пацаны стали Глаза
игнорировать. Не замечают  его -- и все.  Они, городские, лично знавшие  всю
блатню города Тюмени, должны перед ним  преклоняться? Нет, не бывать такому.
И его, деревенского, неизвестно как вышедшего  в шустряки, они и за  равного
принимать не будут.
     Парни  были самоуверенны и зоны не боялись. На свободе шустрили, думали
они, в тюрьме живем отлично  и в зоне  не пропадем. Иногда они просили Глаза
рассказать о зоне. А  раз Масло -- тюменский  парень, на  свободе  не в меру
шустривший, хотя и был щупленький и ростом не выше Глаза,-- спросил;
     -- А сам-то ты как в зоне жил? Вором? Или в активе был?
     -- Как я жил? Вором не был. В активе тоже  не состоял. Вы что, думаете,
если придете на зону, сразу ворами станете или лычку рога прицепите?
     В  камере  кончилось  курево,  и   ребята  попросили  его  у   старшего
воспитателя  майора  Рябчика. Но  он принес  мало,  и  парни  взбунтовались.
Отличился Глаз, и его вновь бросили в карцер.
     Через пять суток разводящий пришел  за ним, но повел Глаза не в камеру,
а на  склад. Глаз получил постельные принадлежности, и разводящий привел его
снова к карцеру.
     -- А почему снова в карцер?
     -- Будешь сидеть на общих основаниях.
     "Скорее бы на этап забрали,--думал Глаз.--Только этап и  спасет меня от
этого вонючего карцера. Скорей бы..."
     И правда, будто Бог услышал Глаза:  на другой день его забрали на этап.
Какая  радость! Конец карцеру!  Да здравствует родная КПЗ!  "Улица, улица, я
увижу тебя из окна "воронка"!".
     Глаза привезли в милицию на закрытие дела. В кабинете  сидели Бородин и
следователь прокуратуры Иконников. Иконников еще больше поседел.
     Глаз щелкнул каблуками:
     --  Солдат армии войска польского  прибыл.-- И без  приглашения  сел на
стул.-- Федор Исакович, что же вы Пальцева Юру, друга своего и соратника, на
полтора года упрятали! Не-хо-ро-шо.
     -- Ты с ним сидел? -- спросил Бородин.
     -- Я вот  снял с него тельняшку и галифе, обратили внимание? В тюрьме у
Юры житуха плохая. Зашибают его. Переживает он сильно и почти ничего не ест.
Боюсь, помрет с голоду. Не выдержать ему полтора года.
     -- Ты же выдержал.  Скоро  полтора года будет. Выдержит  и он.  Бородин
вышел.  Иконников  стал   брать   у  Глаза   последние  показания.  Прижатый
признаниями Мишки  Павленко, Глаз  признался в совершении разбоя. Он  только
сказал, что преступление они  совершили вдвоем,  с Генкой Медведевым.  Робки
Майера с ними не было.
     После допроса Глаза  завели в  кабинет  начальника  милиции.  Начальник
милиции сидел за столом,  за  другим  -- Бородин. Около  окна стоял прокурор
района и курил.
     -- Ну как, Колька, твое здоровье? -- улыбнулся прокурор.
     --  Как здоровье? Вы  лучше скажите, что  Колесову  будет за то,  что в
малолетку стрелял?
     -- Колесову дали строгий выговор за то, что он тебя не убил.-- Прокурор
беззлобно рассмеялся.
     Закрытие дела  Глаз  подписал.  Со следствием он  согласен. На этот раз
уголовный розыск сработал четко и претензий у него не было.
     Мент  повел Глаза  в камеру, обнявши  его -- он боялся,  чтоб  Глаз  не
ломанулся, когда  они будут  проходить  мимо  выхода.  Пока мент вел  его по
коридорам, Глаз шарил в  карманах его кителя прямо на виду у посетителей. Он
вытащил у  него  пачку  "Беломора" и  с  ней зашел в камеру. Угостил  зеков.
Похвастал, где взял пачку.
     В камере была интересная личность --  рецидивист Никита. Из  пятидесяти
лет  он около  половины  просидел  в  лагерях  и  чего  только  о  зонах  не
рассказывал. Заговорили об Александре Матросове.
     -- Прежде чем базарить об Александре Матросове, надо знать, кто он был.
Он в зоне сидел, на малолетке. В Уфе. Его там страшно зашибали. Вон спросите
у Глаза, как на малолетках  ушибают.  Там все на  кулаке  держится. Так вот,
Сашу в зоне били по-черному. Он с полов не слазил. И рад был, когда на фронт
попал. Я с ним в одной зоне не был. Но кент мой, Спелый, с ним вместе в  Уфе
сидел.  И  он  рассказывал,  как  опустили  в зоне  пацана.  Вас  бы  вот  с
годик-другой   подуплить,  а  потом  отправить  на  фронт  и  отдать  приказ
уничтожить дот. А ведь как получается: парня  били в зоне, а потом, когда он
совершил подвиг, эту зону, где у него здоровье отнимали, назвали его именем.
Уфимская малолетка  имени Александра Матросова {sup}2{/sup}. [{sup}2{/sup} В
настоящее  время  уфимская  воспитательно-трудовая  колония имени Александра
Матросова   расформирована.   На  ее  территории  создан   учебный  комбинат
управления внутренних дел.] Знаешь, Глаз, эту зону?
     --  Знаю,-- ответил он,-- я в Одляне сидел, а Матросова от нас недалеко
была. Она показательная. У нас кулак сильный был, а в матросовской, говорят,
еще сильнее.
     Однажды,  когда  заключенных  повели на  оправку,  Глаз увидел в конвое
старшего лейтенанта Колесова. Глаз шел последним.  За ним следовал  Колесов.
Глаз обернулся.
     -- Я думал, по тебе панихиду справляют. Живучий ты, падла.
     Колесов дождался,  пока  заключенные зашли в камеру, и  дернул Глаза за
руку.
     -- Стой! Ты, сволочь, если будешь так говорить,  я тебя,-- он судорожно
схватился  за кобуру,  расстегнул ее,  но  вытаскивать  пистолет не  стал,--
пристрелю.
     Глаз зашел  в камеру  и подумал: "Вот сука, даже обругать  его,  козла,
нельзя. Псих он, что ли? Еще и правда пристрелит".
     Вскоре  Глаза забрали на этап, В тюрьме  его бросили в старинный корпус
на третий этаж,  в  угловую  камеру  к взрослякам.  В камеру  набили столько
народу, что и на полу места  хватать не стало. Среди новичков было несколько
бичей.  С самым молодым  из них Глаз часто  разговаривал.  Он был тюменский.
Несколько лет нигде не работал, разъезжая по городам. Но от Тюмени он далеко
не уезжал.  Его в камере прозвали ББС  -- бич ближнего  следования. ББС было
двадцать с  небольшим.  Он  был высокий,  крепкий парень.  Жажда приключений
тянула его в поездки.  Он курсировал в  Свердловск, Челябинск,  Омск.  Потом
возвращался  домой.  К  матери. Отсыпался,  отъедался  и  снова  уезжал.  За
бродяжничество его наконец посадили.
     Другой бич в  камере был  лет  тридцати пяти.  Он  разошелся  с  женой,
оставил ей  квартиру  и  стал  бродяжить. Он  объехал пол Советского  Союза,
добывая  на  еду  случайными заработками.  Этого бича  прозвали  БДС --  бич
дальнего следования.
     Но был в  камере бич бичам, лет сорока разбитной мужчина, объехавший за
свою жизнь все республики. Не было места на карте, где  бы он не был. Этот в
отличие от других на работу иногда устраивался, чтоб была отметка в трудовой
книжке  и в паспорте. Бродяжил  он более  десяти  лет.  Он был  черный,  как
негр,-- его нажгло солнце юга. На лето он чаще  приезжал в Сибирь, а на зиму
отчаливал на юг, к теплу. Он гордился тем, что бродяжил и мог в  камере дать
отпор любому. Бичей в тюрьме  не любили. Они были  все грязные, и  у многих,
когда с  них состригали шевелюры, копна волос  на полу шевелилась от вшей. В
камере   с  ними  никто   не  кентовался.  Бичи  были   посмешищем  зеков  и
надзирателей. Прожженного бича прозвали  БОН  --  бич особого назначения. По
виду никто не мог сказать, что он бич. Одевался он не хуже  других, и вшей у
него не было.
     Говорили, что старые, немощные бичи на зиму стараются попасть в тюрьму,
где их будут кормить. А к  лету они  выйдут на свободу. Так  это было или не
так,  но Глаз таких бичей не встречал, кто бы добровольно  пришел  в тюрьму.
Еще  про бичей  говорили, что,  когда  осенью  1967 года  объявили амнистию,
многие бичи плакали. На зиму их выгоняли на улицу.
     В  камере  сидел  мужчина из Голышманова.  Украинец.  Дима Моторный. Он
попался за частнопредпринимательскую  деятельность. На свободе он работал  в
телерадиоателье. Дима писал стихи. Как-то Моторный написал стих про  бичей и
дал  прочитать Глазу. Глазу  стих понравился, он  за день выучил его  и стал
громко читать:
     Над Тюменью утро наступает,
     И мороз становится сильней,
     С теплотрасс на промысел вылазят
     Оборванных несколько бичей.
     Главный бич остался в теплотрассе,
     Он боится выйти на мороз,
     Молодым бичам дает приказы,
     Чтобы долю каждый ему нес.
     Много здесь, в Тюмени, предприятий,
     Где начальство радо всем бичам,
     Нет условий для своих рабочих,
     А бичами выполняют план.
     Так, в тюменском мясокомбинате
     На работу всех бичей берут
     Без прописки и без документов
     И расчет им сразу выдают.
     Кроме денег, здесь бичам приволье,
     Колбасы хоть вволю поедят
     И еще берут мясопродукты,
     Чтоб на водку просто променять.
     Надо вам кончать, бичи, бродяжить,
     На исходе ведь двадцатый век,
     Приобщайтесь вы к нормальной жизни.
     Как живет советский человек.
     Зеки забалдели. Над бичами  ловили  "ха-ха".  Сильнее всех бичей глотку
драл БОН.
     --  Ты про себя напиши!  Что ты про нас пишешь?  Бичи  стали ненавидеть
Глаза.
     Глаз расписался, что числится за прокурором, а потом -- за судом, и его
повезли на суд.
     В  этапке он  встретился с Геной  Медведевым,  а  Робки Майера не было.
Значит, решили они, его отправили раньше. С Геной он  договорился, что кражу
в старозаимковской школе Гена берет на себя.
     В  КПЗ их посадили в  разные камеры. Глаз  попал к  знакомым по прошлым
этапам.  От них он узнал, что сын начальника  управления внутренних  дел  за
изнасилование попал в тюрьму. Роберт сидел через стенку.
     Вечером  дежурный по КПЗ сказал, что  завтра им на суд. Перед сном Глаз
побрызгал на брюки воды, расстелил их  на нары,  положил на них пальто и лег
спать.  Утром он  вытащил их из-под  себя  --  брюки  кое-где морщились,  но
стрелки делали вид. После завтрака Глаз  закурил и стал ждать, когда крикнут
на выход. Вот и голос дежурного.
     -- Ну, сколько тебе дадут,-- спросили мужики,-- как думаешь?
     Глаз окинул камеру взглядом, явно не желая отвечать, знал -- влепят ему
чуть не на всю  катушку.  Он  посмотрел на стены,  дверь, потолок, остановил
взгляд на  стене.  Там  то ли кровью,  то  ли краской  была  жирно  выведена
восьмерка. Он указал на нее пальцем:
     -- Вот сколько.
     Робку выпутывать Глазу с Генкой не пришлось: на следствии он признался.
Глазу  и  Роберту  отшили  статью восемьдесят девятую,  а  всем  троим сняли
девяносто шестую  по  амнистии. Приговор был  справедлив: Глазу--восемь  лет
усиленного  режима, Роберту--семь, а Гене -- шесть. У Глаза и Роберта первое
наказание -- по три года -- вошло  в новый  срок. До звонка Глазу оставалось
шесть с половиной.
     В  этот  день  он  мало  разговаривал с  мужиками.  Лежал  на  нарах  и
переживал. Хоть он и ждал, что ему примерно столько дадут, но все же до суда
он  был  веселый.  Срок --  восемь лет --  парализовал  на  некоторое  время
резвость Глаза.  Надо теперь  привыкнуть. Все же  восемь лет. Глаз посчитал,
сколько  же  ему  будет,  когда  он  освободится.  Выходило двадцать  три  с
половиной.  Вера, конечно,  к этому времени  выйдет замуж.  И  у  нее  будет
ребенок. "Эх ты, Вера, Верочка, я тебя  потерял. Никогда ты не будешь  моей.
Но  ничего, может, она к этому времени и не  выйдет замуж. Ей тогда будет...
так, двадцать два года. Ведь не все же до двадцати двух выскакивают. Бывает,
и в  тридцать  лет  в первый раз замуж выходят.  Конечно, она тогда будет не
девушка. Да ведь она красивая, ее, конечно,  возьмут  замуж. Не просидит она
до двадцати двух".
     Он  закрыл  глаза, представил Веру, и  ему захотелось взять ее  смуглую
руку  в свою.  Но  даже  в мечтах его рука  не может дотянуться до  Веры. Он
делает последнее  усилие и вот...  коснулся! Он  держит  в своей,  он гладит
Верину  руку.  Но Вера  непроницаема,  она не  улыбается, она  с  удивлением
смотрит  на  него. "Боже,-- подумал Глаз,-- когда же  я наяву возьму тебя за
руку?.. Верочка,-- повторял  он  это имя как  заклинание,--Вера!.." Когда он
думал о Вере, в его мыслях не пробегало ни одного блатного слова.
     Так прошел день. Первый день после оглашения приговора.
     "Восемь лет,-- подумал Глаз, когда утром проснулся.-- Ну и х..  на вас.
Отсижу".
     После обеда дверь камеры открылась. На пороге стоял, закрыв проем двери
массивным телом, начальник КПЗ старший сержант Морозов.
     -- Петров,-- сказал он,-- мы сейчас к вам  малолетку посадим, смотри не
учи его чему не надо и не смейся над ним. Он с деревни. Первый раз попал.
     Новичок в камере -- это  свежий глоток  воздуха.  Новичок -- это  воля.
Новичок, а если  он  по  первой  ходке да  еще деревенский да смешной,-- это
"ха-ха" до колик в животе.
     Морозов  освободил проем,  и в камеру  шустро вошел  старик.  Он был  в
расстегнутом  зимнем  пальто, в  руках держал  шапку. Камера  встретила  его
взрывом хохота. Глаз быстрее пули соскочил с нар и кинулся к деду.
     -- Дедуля, родной, здравствуй! За что тебя замели?
     -- Замели?  -- переспросил дед, шаря по камере  бледными, выцветшими  и
плохо видящими глазами.-- По сто восьмой я.
     -- По сто восьмой! За мокрое, значит,-- тише сказал Глаз и попятился от
старика.
     -- Ты не пугайся, внучок, я только по первой части.
     -- А-а-а, я-то думал, ты по второй.
     Морозов закрыл дверь, но от нее не отошел, а  стоял  и слушал. Он любил
пошутить и подобные сцены никогда не пропускал.
     -- Ты че, дедуля, старуху хотел замочить? -- спросил Глаз.
     -- Не-е, молодуху. Старуху-то я давно похоронил. Царство ей небесное.--
Старик снял пальто и расстелил на нарах.
     -- Дедуля, а тебя что, с Севера пригнали?
     -- Что ты?
     -- Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто.
     -- Перин в каталажках еще не стелют. Лежать-то на нарах жестко.
     -- О-о, ты продуманный дед.
     Дедуля заулыбался.
     -- Так скажи, за что же тебя? -- не унимался Глаз.
     Дед сел на нары.
     -- Да соседку свою, Нюрку, из ружья пугнул.
     -- Вот это да, дед! Ты в камеру с собой ружье не принес?
     -- Не-е.-- Дед засмеялся.
     -- Что же ты на Нюрку-то осерчал?
     -- Я  на разъезде живу. У меня кроликов  полно. Болыпе сотни. Летом они
разбежались по лесу  и  шастали, как зайцы.  А Нюрка с хахалем ловили их. Да
хер с имя, не жалко мне их. Но  они  же мне  и сто  грамм никогда не нальют,
даже если я и  с похмелья. А тут  я напился. Крепко. Смотрю -- идет Нюрка. Я
взял ружье  да и  на крыльцо. И трахнул перед ней в  землю. А одна  дробина,
окаянная, в м.... залетела.
     Зеки от смеха затряслись на нарах, а Глаз сказал:
     -- Тебе еще одна статья будет.
     -- Какая?
     -- Сто семнадцатая.
     В камере опять загоготали.
     -- Это что за статья? Я новый кодекс не знаю.
     -- Это, дедуля, из-на-си-ло-ва-ние.
     Дед понял шутку и засмеялся.
     -- Дедуля,  ты сказал,  что новый кодекс не знаешь.  А  ты  что, старый
хорошо знал?
     -- Старый? Знал. Старый все знали.
     -- Ты в первый раз попал?
     -- В первый...--дед сделал паузу,--до войны.
     В камере опять засмеялись.
     -- Охо! Ты сколько лет в тюрьме не был. Соскучился, наверное?
     -- Аха. Все спал и ее, родную, видел.
     -- Так, значит, ты еще до войны сидел.
     -- Сидел. И до той и до этой.
     -- До какой той?
     -- Да что с германцем была.
     --  А,  четырнадцатого  года. Вот  это да! -- воскликнул Глаз.-- Неужто
правда? А в каком году тебя в первый раз посадили?
     -- В девятьсот пятом.
     -- А сколько ты всего раз в тюрьме был?
     -- В тюрьме я три раза был. Да раз в Красной Армии.
     -- А с какого ты года?
     -- С тыща восемьсот восемьдесят девятого.  Я  взял обязательство до ста
лет жить.
     -- В тюрьме, что ли?
     -- Почему в тюрьме? Я еще освобожусь. Поживу на свободе. Девок попорчу.
Отмечу сто лет -- и тогда на покой.
     -- Это что, дед, тебе в этом году восемьдесят было?
     -- Будет. В тюрьме буду праздновать. Я родился в октябре.
     С приходом деда в камере  стало веселее. Дед болтал не меньше Глаза. За
свою жизнь он отсидел около пятнадцати лет, и тюрьма для него -- дом родной.
     -- Дед,-- спросил как-то Глаз,-- а ты на войне воевал?
     -- Нет. Меня в тридцать седьмом посадили.
     --  Слушай, дедуля.  Первый  раз  ты  попал в тюрьму в девятьсот пятом,
второй  --  в  четырнадцатом,  третий  --  в  тридцать  седьмом.  Что же это
получается? Перед войной ты в тюрьму садился, чтоб живым остаться?
     -- А  ты  как  думал.  В  тюрьме  я  от  мобилизации  освобожден.-- Дед
засмеялся.
     -- Дедуля, а расскажи, как ты в Красной Армии воевал.
     -- Я у Буденного воевал.-- Дед оживился.-- Когда меня стали забирать, я
взял с собой фотографию. Я на ней вместе с Буденным.
     -- Так что, фотография здесь, в КПЗ?
     -- Здесь.
     Глаз  метнулся  к  дверям.  Постучал.  Позвал  начальника  КПЗ.  Пришел
Морозов.
     -- Слушай, Валентин. Дед говорит, что воевал вместе с Буденным и у него
с собой фотография есть. Правда это?
     -- Правда.
     -- Покажи фотографию.
     -- Да ну тебя.
     Вся камера стала просить  Морозова,  и Валентин сдался. На фотографии и
правда дед был сфотографирован с Буденным и красноармейцами.
     -- Мы с Буденным не только вместе воевали, но и по девкам ходили.
     -- С Буденным?!
     -- С Буденным.
     -- По девкам?
     -- По девкам. Я его старше был. Буденный-то меня моложе.
     -- Так слушай, дед. Тебе все же статью сто семнадцатую  пришить надо. С
Буденным ты вместе девок портил. Это что  же, если возбудят против вас дело,
Буденный будет твоим подельником? Это неплохо. Пиши  явку с повинной. Так  и
так, с  Буденным  мы  девок  того.  Тебе  все  равно  за это  срок не дадут.
Буденного-то не тронут, и он тебя вообще отмажет. И ты на волю выйдешь.
     Перед этапом Глазу дали свиданку. Он  повидался с  матерью и отцом. Они
принесли ему здоровенный кешель еды. И через день его отправили в тюрьму.
     В тюрьме Глаза посадили  во вновь сформированную камеру  шустряков. Она
находилась на  первом  этаже  трехэтажного корпуса,  где  сидели  смертники,
особняки, строгачи. В камере были два знакомых  парня: Масло  и  Подвал. Они
встретили его без особой радости, поздоровались за руку и спросили,  сколько
дали.
     Камера была сырая. Сводчатые  потолки  наводили  тоску. Казалось,  тебя
заперли  в средневековую  башню и  придется сидеть  всю жизнь. Ребята решили
вырваться из  этой мрачной камеры любыми средствами. Если  их  не переведут,
они устроят бардак, перевернут все шконки, побросают  в кучу матрацы, а если
и  после  этого не переведут, разобьют в раме стекла, сломают  стол, вышибут
волчок  и все вместе будут барабанить в дверь.  Так предложил Глаз, и ребята
согласились: или для всех карцер, или другая камера.
     Вечером во время поверки Глаз спросил у корпусного с шишкой на скуле:
     -- Старшина, что же нас в такую камеру, как рецидивистов, заперли?
     -- А ты и есть рецидивист.
     -- Я не рецидивист, я малолетка.
     -- Дважды судимый, восемь лет сроку -- без пяти минут рецидивист.
     -- Старшина, доложи завтра утром начальству, что я и вся камера просим,
чтоб нас отсюда перевели. В любую камеру. Кроме первого этажа.
     -- Ишь ты, сукач, чего захотел.
     -- Что, что ты сказал?
     -- Сукач, говорю.
     -- Это кто же сукач?
     -- Сукач -- ты.
     -- Я не сукач, ты -- сукач.
     Корпусной с дежурным вышли из камеры, а корпусной, выходя, все повторял
одно и то же слово: "Сукач, сукач, сукач".
     -- Что же это он тебя сукачом называет? -- спросил Масло Глаза.
     -- Поиздеваться, сволочь, захотел.
     Глазу было не по себе -- его назвали сукачом.
     На другой день Масло, сев на шконку Глаза, спросил:
     --  Глаз,  а  правда ты не сукач,  не наседка? Почему  это  тебя так по
камерам гоняют?
     -- Масло,  в натуре, ты  думай,  что  говоришь. Какой  я  наседка? Меня
вызвали с зоны и добавили пять лет. Ты что, охерел?
     Масло это сказал так,  чтобы потравить Глаза, авторитет Глаза в  тюрьме
его задевал.
     Когда  в камеру зашел старший воспитатель  майор Рябчик и ребята  опять
загалдели, что сидеть в этой камере  не хотят, что устроят кипеш, если их не
переведут, Глаз стоял и молчал.
     -- Ну, Петров, как дела? Что молчишь? -- спросил Рябчик.
     --  А  что мне говорить? Все сказано. Если нашу  просьбу  не выполните,
тогда заговорю я.
     --  Ишь ты, заговоришь. Ты что из себя блатного корчишь? Вспомни, как в
прошлом году,  когда ты сидел в тюрьме в первый раз, ты валялся на полу.-- И
Рябчик кивнул на дверь. Кивок можно было понять  так, что Глаз валялся возле
параши.
     -- Когда это я на полу валялся? -- повысил голос Глаз.
     -- А когда обход врача был, ты на полу лежал.
     -- А-а, да. Лежал я на полу. Но ведь я ради потехи лег, показать врачу,
что я больной и мне назад в камеру не зайти.
     --  Вот  видишь,  вспомнил.  А  говоришь --  не  валялся.  Разве  любой
уважающий себя урка ляжет на пол?
     Рябчик пошел на выход. Но перед дверью обернулся.
     -- Какой ты урка, ты утка, наседка,
     Дверь захлопнулась, и Масло сразу накинулся на Глаза:
     -- Вот и Рябчик говорит, что ты наседка. Да еще на полу валялся.
     Глаз был потрясен.  Рябчик, майор, старший воспитатель, тоже назвал его
наседкой. Что такое?  Будто все сговорились против него. Глаз сдержал гнев и
ответил:
     --  Если я  на  самом деле  наседка, тюремное начальство разве об  этом
скажет? Да вы что! Настоящую наседку они оберегают, как родного ребенка.
     -- А откуда он мог это взять?
     -- Масло, разве ты не  знаешь  Рябчика? У него  же привычка: подойдет к
камере, приоткроет волчок, смотрит и слушает. Ты же  во всю глотку орал,  не
наседка ли я. А он тут и зашел. От тебя и услышал. Ты вяжи этот базар.
     --  Ладно, не  ори,  в  натуре, на меня. Давай ребят  спросим,  что они
теперь о тебе думают после этого.
     Подвал и еще двое парней высказались против Глаза,  а еще двое сказали,
что  трудно  в этом  разобраться. Ведь на  него  говорят  тюремщики.  Камера
разделилась.
     Положение получилось нехорошее. Как-то надо выкручиваться. Масло пер на
него, и дело могло дойти до драки. "Так,--подумал Глаз,-- если Масло кинется
на меня,  за него,  наверное,  все пацаны пойдут. Они же  друг  друга хорошо
знают. Хотя  эти двое и  не катят на меня бочку. Но в драке я буду один. Что
ж, схвачусь  с четырьмя, Подвал не в  счет. Жить с  клеймом наседки не буду.
Здоровых сильно нет, я, пожалуй, с ними справлюсь,  если зараз  не  кинутся.
Если Масло вначале прыгнет один, я отоварю его  и  отскочу к дверям.  Возьму
тазик и швабру. Полезут -- одного отоварю все равно. Потом, конечно, тазик и
швабру вышибут. Но двое точно будут валяться на полу. С двумя пластанемся на
руках. Пусть мне перепадет. X.. с ним. А если свалить с ходу Масло и еще вон
того, поздоровее, то остальные и не полезут".
     Масло  заколебался--двое  не  поддержали. Он залез на  шконку  и оттуда
честил Глаза. А Глаз сел на свою и ему не спускал.
     А тут -- обед.
     Через день ребят разбросали по разным камерам, а Глаза опять посадили к
взрослякам,  в камеру,  которая  находилась  в  одном  коридоре  с  тюремным
складом. Окно камеры выходило на  тюремный забор, и на окнах не было жалюзи.
О,  блаженство! -- на  небо  можно смотреть  сколько  хочешь. Если  пролетал
самолет, Глаз провожал его взглядом, пока тот не скрывался за запреткой.
     Мужикам Глаз на второй  день продемонстрировал  фокус:  на  спор присел
тысячу раз. В камере  охнули, и проигравший откатал  его на плечах пятьдесят
раз.
     Наискосок  от окна  камеры  малолетки днем  сколачивали  ящики,  и Глаз
как-то заметил  знакомого. Он сидел с ним в камере, из которой хотели идти в
побег.
     -- Сокол! -- крикнул Глаз в окно.
     Сокол, перестав колотить,  посмотрел  на  окно. Глаз крикнул  еще  раз.
Сокол, позыркав по сторонам, подбежал к окну.
     -- Здорово, Глаз.
     -- Привет. Вас что, на ящики стали водить?
     -- Да, мы Рябчику  все уши прожужжали, чтоб  нам в камеру  какую-нибудь
работу дали. Работу в камере не нашли, теперь на улицу водят. На ящики. Тебе
сколько дали?
     -- Восемь. А тебе?
     -- Десять.  Нас тут чуть не полкамеры, в  которой мы  тогда сидели. Они
там  дальше  колотят,  тебе не видно. Ну ладно,  я  пошел, а то не  дай  бог
заметят.
     На ящики водили  не  все камеры  малолеток,  а лишь тех,  в которых был
порядок.  И только  осужденных.  Малолетки  из  пятьдесят четвертой  кричали
Глазу,  чтоб он просился к ним. Но он не надеялся, что его переведут.  А как
заманчиво  ходить  на тюремный  двор и  колотить  ящики.  Несколько часов  в
день--на улице.  "И  потом,--  размышлял Глаз,--  ящики  грузят на машины, а
машины выезжают за ворота, на  волю. Можно залезть в ящик, другим накроют --
и я на свободе. Вот здорово! Ну ладно, выскочу я на свободу. Куда средь бела
дня деться? Я же в тюремной робе. (Глазу еще перед судом запретили  ходить в
галифе  и тельняшке.) На  свободе в такой никто  не ходит. Даже грузчики или
чернорабочие...  Значит,  так:  до  темноты  где-то  отсижусь,   а  потом  с
какого-нибудь пацана  сниму  одежду.  Тогда можно  срываться. Прицепиться  к
поезду  и  мотануть в любую  сторону. А  может, лучше  выехать из  Тюмени на
машине. Поднять  руку  за  городом --  и привет Тюмени.  Нет,  вообще-то  за
городом голосовать нельзя. И с машиной лучше не связываться. На поезде надо.
Конечно, на поезде. Точно".
     Глаза потянуло к малолеткам -- перспектива  побега жгла душу. Он взял у
дубака лист  бумаги и ручку с чернильницей,  сел за стол, закурил и в правом
верхнем углу листа написал:
     "Начальнику   следственного   изолятора  подполковнику  Луговскому   от
осужденного Петрова Н. А., сидящего в камере No 82".
     Пустив на лист дым, он посредине крупно вывел:
     "ЗАЯВЛЕНИЕ",--
     и, почесав за ухом, принялся с ошибками писать:
     "Вот, товарищ  подполковник,  в какой я  по счету камере сижу, я  и  не
помню. Все  время меня  переводят  из одной камеры  в  другую. А за что?  За
нарушения. Да, я нарушаю  режим. Но  ведь я  это делаю  от  скуки. Уж больше
полгода я сижу в  тюрьме. А чем здесь можно заниматься? Да ничем. Потому я и
нарушаю  режим. Я  прошу Вас, переведите меня  к малолеткам в 54 камеру.  54
камера на хорошем счету. А меня всегда  садят в  камеры, где нет порядка.  А
вот посадите в 54, где есть порядок, и я буду сидеть, как все, спокойно. Я к
Вам  обращаюсь  в первый  раз  и потому говорю,  что нарушать режим не буду.
Прошу поверить".
     Глаз размашисто подписал заявление и отдал дежурному.
     На следующий день в кормушку крикнули:
     -- Петров, с вещами!
     Когда Глаз скатал матрац, к нему подошел парень по кличке Стефан. Сидел
он за хулиганство. Был он крепкий, сильный. В  Тюмени в  районе, где он жил,
Стефан  держал мазу. Однажды он схлестнулся сразу  с четырьмя.  Они  его  не
смогли  одолеть,  и один  из  них  пырнул Стефана  ножом. Стефан упал, а они
разбежались.  Его  забрала  "скорая  помощь".  В  больницу к  нему  приходил
следователь, спрашивал,  знает ли он, кто его порезал. Но Стефан сказал, что
не знает, а в лицо не разглядел, так как было темно.
     Когда Стефан выздоровел, он встретил того, кто его подколол, и отделал,
чтоб помнил. Но  тот заявил в  милицию,  и Стефану за  хулиганство дали  три
года. Суд не взял во внимание, что Стефану была нанесена потерпевшим ножевая
рана.
     Стефан с Глазом  тоже спорил на приседания и, как все, проиграл. Сейчас
Стефан подошел к Глазу и сказал:
     --   Глаз,  мне   бы  очень  хотелось  на  тебя  посмотреть,  когда  ты
освободишься. Каким ты станешь?
     Пятьдесят четвертая встретила Глаза ликованием. Вечером он читал стихи.
К этому времени он выучил много новых. Знал целые поэмы. Парни балдели.
     Когда  камеру  на следующий день повели на прогулку, малолетка -- а его
звали   Вова   Коваленко   --   подбежал  к  трехэтажному  корпусу,  к  окну
полуподвального этажа, и крикнул:
     -- Батек, привет!
     -- А-а, сынок, здравствуй,--ответил из окошка мужской голос.
     Здесь,  в прогулочном  дворике, Глаз узнал, что  Вовкин  отец  сидит  в
камере смертников. Он приговорен к расстрелу. Приговор еще не утвердили.
     Поработав  на   ящиках,  Глаз  увидел,   что   за  погрузкой  наблюдают
внимательно, и понял, что в побег ему не уйти.
     С приходом  Глаза порядок  в  пятьдесят четвертой становился все хуже и
хуже: Глаз не  заваривал свар, но то  ли  пацаны хотели  перед  ним показать
себя,  то ли одним своим присутствием Глаз  вливал в них струю  хулиганства.
Лишь на прогулке ребята не баловались: чтоб подольше побыть на улице.
     В  последние  два  дня  Глаз   заметил,  что  парни  по  трубам   стали
разговаривать чаще.  И смотрели  на него испытующе. К чему  бы это? Развязка
наступила скоро.
     После обеда надзиратель открыл кормушку и крикнул:
     -- Петров, с вещами!
     Глаз скатал  матрац  и  закурил. Ребята столпились и зашептались.  Один
залез под шконку, переговорил с какой-то камерой и вылез.
     --  Глаз,-- вперед вышел  парень  по кличке Чока,-- объясни нам, почему
тебя часто бросают из камеры в камеру. Он понял -- старая песня.
     -- А откуда мне знать? Спросите начальство. Вы сами меня пригласили.
     -- Нам передали, что ты наседка.
     -- Что же я могу у вас насиживать? Здесь все осужденные. Преступления у
всех раскрыты.
     -- Но ты сидел в разных камерах и под следствием. Сидел со взросляками.
Сидел с Толей Паниным,  который шел  в  несознанку по мокряку.  Тебя из  его
камеры перебросили в другую. А ты знаешь, что Толю  раскрутили и скоро будет
суд? Ему могут дать вышак. Здесь, на малолетке, сидит его брат. Мы сейчас  с
ним разговаривали. Он да еще кое-кто просят набить тебе харю.
     -- Когда я сидел с Толей Паниным, мы с ним ни о его  деле, ни о моем не
разговаривали. Толя что -- дурак, болтать о нераскрытом?
     На Глаза перло несколько человек из тех, кто не сидел с ним,  когда они
пытались  убежать из тюрьмы. А старые знакомые вступиться не могли, раз было
решение набить морду Глазу.
     -- Ладно, хорош базарить, а то его скоро уведут,-- сказал Чока и отошел
от Глаза.
     Малолетки  разбежались  по своим шконкам,  оставив Глаза возле бачка  с
водой. "Что  же  это  такое,--  подумал  Глаз,--  хотят набить рожу,  а  все
попрыгали на шконки".
     От стола на Глаза медленно шел Алмаз.  Алмаз был боксер -- ему поручили
исполнить приговор.
     Глаз  еще  раз окинул взглядом  пацанов,  сидящих на  шконках,  перевел
взгляд на швабру в углу, с нее на  тазик под  бачком с водой. "Швабра -- это
ерунда,-- молниеносно заработало сознание Глаза,-- с ходу сломается. А тазик
пойдет. Выплесну ему в рожу воду и рубцом тазика огрею по голове".
     Но  тут Глаз  заколебался.  Ведь, прежде  чем  ударить  Алмаза тазиком,
придется  окатить его помойной  водой. Глаз не только зачушит  Алмаза,  но и
зачушит ребят: брызги долетят до них. Этого  пацаны ему не простят. Зачушить
малолетку -- посильнее всякого удара. Вся  камера взбунтуется  против Глаза.
Нет,  водой из  тазика  в рожу  Алмазу нельзя. А  если воду  вылить  на пол,
пропадет внезапность нападения.  Алмаз  изготовится. И  удар  не  пропустит.
Отскочит.  Он боксер.  "Будь что будет,  ведь  меня сейчас уведут".  И  Глаз
остался на месте.
     Алмаз  сработал чисто, по-боксерски.  С ходу два удара в  лицо.  Рассек
Глазу бровь. Он и еще бы ударил, но, увидев кровь, отошел.
     Пацаны с  криками  соскочили со  шконок  и подбежали  к Глазу. Они были
уверены, что он будет  сопротивляться или  выкинет что-нибудь  такое, отчего
Алмаз к нему не подступится. Но все  обошлось. Глаз побит. Кто-то оторвал от
газеты маленький  клочок  и  приклеил  Глазу на бровь. Кто-то  обтер с  лица
кровь, чтоб, когда поведут, не было видно, что его побили.
     -- Не заложишь нас? -- спросил Чока.
     -- Совсем охерели? -- Глаз оглядел пацанов.
     -- А кто тебя знает...-- Чока помолчал.-- Надо спрятать стары.
     Пацаны перепрятали карты.
     -- Тогда и мойку перепрячьте. Я ведь знаю, где она лежит.
     Парни переглянулись, но лезвие перепрятывать не стали.
     -- Вы что, правда поверили, что я наседка?
     Ему никто не ответил. В коридоре забренчали ключами.
     -- Петров, на выход!
     На пороге  стоял корпусной. Глаз взял под мышку матрац, а  пацаны, пока
он стоял спиной к корпусному, прилепили ему на бровь  другой клочок бумажки.
Первый уже промок от крови.
     -- Глаз, пока! Глаз, просись еще к нам! -- заорали пацаны.
     У порога Глаз обернулся к ребятам и махнул им рукой:
     -- Аля-улю.
     Глаза закрыли в камеру в  основном корпусе, в полуподвальном этаже, где
сидели смертники, особняки  и на дураков косящие. Это  была та самая камера,
из которой малолетки вырвались.
     На другой день пришел этап с севера,  и в камеру бросили новичков. Один
из них был по кличке Танкист. О нем Глаз да и вся тюрьма уже слыхали. Жил он
в одном из  северных  районов Тюменской  области и работал  на лесоповале на
гусеничном "ЭТС". Как-то после получки  он напился  пьяный, и его забрали  в
медвытрезвитель.  Утром отпустили. Но  зарплату, и притом приличную -- около
пятисот  рублей,-- менты ему не вернули. На его требование отдать деньги они
ответили, что с собой у него было около сорока рублей.
     Работяга затаил злобу  на ментов.  Однажды, подвыпив после  работы,  он
ехал  на  "ЭТС"  в поселок.  Впереди  на  мотоцикле  с  коляской пилили  два
милиционера. И он погнался за ними. Дорога была плохая,  и он быстро  догнал
мотоцикл. Менты из  мотоцикла  выпрыгнули, и он, проехав по нему,  понесся к
райотделу. Около него  стоял  милицейский  "ГАЗ-69",  и он и  его  раздавил.
Затем,  дав  газу,  он  залетел по  крыльцу  в здание милиции, вышиб двери и
косяки, и "ЭТС" заглох. Когда Танкист из  него вылезал,  то дежурный  ударил
его   кирпичом   по  голове,  и  он  потерял  сознание.  Танкисту  за  такое
преступление дали  двенадцать  лет, из них два года крытки. Он был  молодой,
лет около тридцати, симпатичный и до невозможности спокойный.
     Открылась кормушка, и женский голос крикнул:
     -- Петров, подойди сюда!
     Глаз подбежал к кормушке.
     -- К  тебе  на  свидание приехала  мать,--  сказала женщина.  Она  всех
заключенных  водила на свидание. Глаз знал ее.-- Но тебя сегодня забирают на
этап. К этапникам тебя посадят после свидания. А  сейчас вашу камеру поведут
в баню. Ты побыстрей помойся, и я тебя из бани поведу на вахту.
     Через несколько минут камера уже спускалась по витой лестнице. Глаз шел
впереди заключенных, разговаривая с женщиной.
     -- Я быстро помоюсь. Вы можете сейчас на вахту и  не ходить.  Подождите
меня. Я р-раз -- и мы пойдем.
     Когда шли мимо окон  корпуса,  Глаз решил  крикнуть подельнику Роберту.
Ему исполнилось восемнадцать лет, и он тоже сидел на втором этаже.
     --  Робка,--  закричал  Глаз,  когда  они  проходили  мимо окон,-- меня
забирают на этап!
     -- Давай, Глаз! -- услышал он крик из окошка.
     -- И свиданка у меня сейчас,-- добавил Глаз. Когда Глаз отвел взгляд от
окна, к нему подходил начальник режима майор Прудков.
     -- Петров, свидание, говоришь, у тебя. Я лишаю тебя свидания.
     Глаз с работницей вахты стояли и смотрели на майора. Заключенные обошли
их. И тут Глаз взмолился:
     --  Товарищ  майор!  Простите.  Меня  сегодня  забирают  на  этап. Мать
приехала -- и ни с чем  уедет. Ради Бога, я сегодня последний день в тюрьме,
разрешите повидать старуху.
     Женщина смотрела  то  на  Глаза,  то на  майора. Свиданка теперь в  его
руках.
     -- Ладно,-- сказал майор,-- ведите его на свидание.
     -- Благодарю,-- сказал Глаз, и они с женщиной пошли к бане. Заключенные
уже раздевались, когда Глаз заскочил в баню. В считанные секунды он разделся
и шмыгнул в резиденцию Сиплого.
     -- Меня сегодня  забирают  на этап. И  плюс  сейчас  иду на свиданку,--
сказал он Сиплому.
     -- Кто к тебе приехал? -- спросил Сиплый.
     -- Мать. У меня все острижено и обрито. Я пошел мыться.
     -- Иди,--улыбаясь, сказал Сиплый и проводил Глаза взглядом.
     Глаз вошел  в комнату для свиданий. Туда же,  с  другой  стороны, вошла
мать. Они поздоровались. Сели на стулья. Их разделял только стол.
     Мать  стала  рассказывать  об  отце.  Он  сильно  болел.  На  днях  его
парализовало.
     --  Долго тебе еще сидеть, Коля,--сказала мать.--Шесть с лишним лет. Ох
и долго.-- Она опустила глаза, вот-вот и расплачется.
     -- Шесть  с лишним лет -- это  по  концу срока. Я же  малолетка, могу и
раньше освободиться. У нас есть одна треть, половинка. Мне, правда, идут две
трети.  Это надо отсидеть  пять лет и четыре месяца. А  что,  буду в колонии
себя хорошо вести -- и освобожусь раньше.
     -- Будешь ли? -- переспросила мать.
     -- Буду.  Конечно  буду. Это  здесь, на тюрьме,  я баловался.  Так  это
потому, что здесь заняться нечем. А на зоне я исправлюсь.
     Мать повеселела. Рассказала падунские новости.
     --  Я тебе  передачу принесла.  В сентябре  я к тебе  тоже приезжала на
свидание и  передачу  привозила. Но ты, мне сказали, сидишь в карцере,  и  я
уехала  назад.  Мне  сказали,  что  ты  что-то  со шваброй сделал. Что, я не
поняла.  Сегодня я  тебе,  наверное,  привезла  больше  пяти  килограмм.  Не
пропустят больше-то?
     Глаз взглянул на женщину и спросил:
     -- Если  будет больше пяти килограмм, пропустите?  Я последний  день  в
тюрьме.
     -- Посмотрим,-- ответила работница вахты.
     Глаз еще  немного  поговорил с матерью,  и свиданка закончилась  раньше
времени. Повидались, а о чем больше говорить?
     Глаз, прощаясь с  матерью, подумал, что  Сеточка правильно ему нагадала
на картах: скорое возвращение домой через больную постель и казенный дом. Из
Одляна  он  возвратился,  правда  не  домой,  но  в  заводоуковское  КПЗ.  В
челябинской  тюрьме   полежал  в  больничке.   И  ему  добавили   срок,   то
есть--казенный дом. Боже, а все же карты правду говорят.
     Женщина  передачу  пропустила  всю, что мать принесла Глазу. Она повела
его в корпус, по дороге разговаривая с ним.
     -- Как за вас переживают родители. Ой-е-ей. И  зачем ты матери  сказал,
что будешь  хорошо себя  вести и раньше освободишься? Ведь тебя, наверное, и
могила не исправит.
     -- Как зачем? Чтоб мать меньше переживала.
     Глаз сдал матрац на склад, и  его отвели в боксик. Там  два зека,  чадя
сигаретами,  травили  друг  другу,  смакуя, чьи-то  похождения,  не  обращая
внимания на вошедшего. Глаз закурил и стал слушать.
     --  Ну  вот,-- рассказывал  чернявый в кепке,--  как-то его  посадили в
камеру к ментам, так он их там терроризировал, они ночами его охраняли, чтоб
он не  замочил их. А потом  вызвали начальника тюрьмы и попросили его убрать
от них.
     -- А как побег он из тюрьмы делал, вернее с этапа, ты слышал?-- спросил
другой, одетый в клетчатую рубашку с длинными рукавами.
     -- Нет.
     --  Его  в  вагон  стали сажать,  а  он  вывернулся  и  побежал. Солдат
выстрелил ему в спину. Еле отходили.
     Глаз слушал-слушал взросляков и сказал:
     -- Так это вы про меня рассказываете.
     Мужики  взглянули  на  него  свысока и, ничего не  ответив,  продолжали
рассказывать его похождения. Они не поверили, что это он, такой щупленький и
невзрачный.
     Глаз сейчас находился в зените тюремной славы. Не знал  Глаз, что почти
по  всем  камерам  тюрьмы  про   него  рассказывают  были  и  небылицы.  Ему
приписывали даже то, что сделал не он. Тюрьме нужен герой, который  поднялся
выше тюремных  законов и, несмотря на удары  и пули,  творит  то, что хочет.
Глаза идеализировали. Идеализировали и зеки  и тюремщики.  А он об этом знал
мало. Он был сын тюрьмы. И не представлял себя вне ее.
     В этапной  камере  Глаз  примостился у  окна.  Время надо  коротать  до
полуночи.  "Интересно,-- думал Глаз,-- в какую зону меня отправляют? Этап на
Свердловск.  На западе еще больше  зон,  чем на  востоке. А  лучше  бы  меня
отправили  на  восток. Чтобы недалеко от дома. В Омск, например. Но  в Омске
ведь  вроде общая зона.  Все равно увезли бы куда-нибудь дальше. За Омск.  А
какая  разница  --  на  восток  или  на  запад?  На  запад так  на запад. Да
здравствует запад! А еще бы лучше, в натуре, чтоб меня отправили на юг. Ведь
я  на  юге,  кроме  Волгограда, нигде  не был.  А  так бы,  хоть  чуть-чуть,
посмотрел юг. Из зоны  на работу куда-нибудь выводили бы.  Да, неплохо бы на
юг. А запрут  куда-нибудь на Север, где Макар телят не пас. Ну  и сосите ...
утопленника. Буду на Севере. В рот вас выхарить".
     Глаз закурил. Неизвестность  тяготила. Ему не  хотелось попасть в зону,
которую, как в Одляне, держит актив. Ему хотелось попасть в  воровскую зону,
где нет актива, вернее, где он есть, но не играет  никакой роли.  Да, хороша
зона,  где актив не пляшет. Но ведь зон-то таких в  Союзе почти не осталось.
"Ну что ж,  буду  в той зоне,  в  какую привезут,-- успокаивал он себя,-- до
взросляка  остается  немного. Всего  десять  месяцев.  По этапу  бы подольше
покататься. Было б нештяк".
     Ночью, когда этапников погрузили в "воронок", дверцу на улицу конвой не
закрыл. Кого-то еще хотели посадить в стаканы. Может быть, женщин.
     Но конвой на этот раз был суетливый. Часто  залезал в "воронок" и опять
выпрыгивал на землю. Стакан открыли заранее, сказав:
     -- В этот его.
     Какая разница  была  между двумя стаканами,  Глаз  и  зеки не понимали.
Стаканы-то ведь одинаковые.
     И тогда взросляк спросил конвойного:
     -- Старшой, кого это с нами повезут?
     -- Смертника,-- ответил тот и спрыгнул на землю.
     -- Кого же из смертников забирают на этап?
     --  Коваленко,--  сказал  кто-то,--  ему  приговор  утвердили.  С сыном
Коваленко  Володей Глаз сидел в  осужденке. Коваленко избил  жену и из  окна
второго этажа выбросил  соседа, который заступался за нее. Сосед скончался в
больнице.  У  Коваленко  это  было второе убийство, за первое он отсидел.  В
тюрьме говорили,  что, может быть, ему бы и не дали вышак, но он суд обругал
матом и сказал: "Жаль, что я убил одного".
     О таких людях, кто сидит под расстрелом, ведет базар  вся тюрьма. Их --
единицы.  И разговор о смертниках  --  вечная тюремная тема. Никто точно  не
знает, приводят  ли  приговор в исполнение или приговоренных  отправляют  на
рудники, где они медленно умирают, добывая урановую руду. И вот теперь Глазу
предстояло ехать в одном "воронке" со смертником. А  потом и в  "столыпине".
Этап  был  на  Свердловск, и,  наверное, если смертников  расстреливают,  то
расстреливают в  Свердловске. Свердловск, как  все  говорят,--исполнительная
тюрьма. Недаром и Николая II расстреляли в Свердловске.
     Из  открытой  дверцы  "воронка" Глаз видел полоску тюремной земли. Зеки
уже не разговаривали. А  Глаз  все смотрел на тюремный двор и ждал, когда из
этапного помещения выведут Коваленко.
     Прошло  несколько  томительных минут, и Глаз увидел, как Коваленко идет
от двери этапки. Одет он  был  в  зимнее длинное коричневое  пальто с черным
каракулевым воротником. Пальто  поношенное.  На  голове у смертника  черная,
тоже  изрядно потасканная,  цигейковая  шапка, державшаяся  на  макушке чуть
набок. Пальто расстегнуто, лицо заросло щетиной, а сам он был крепок и высок
ростом.
     Коваленко  шел  медленно,  держа  перед собой  руки,  на  которых  были
наручники.  Он шел  и разговаривал с двумя конвойными. Глядя на него, нельзя
было подумать,  что это идет человек,  приговоренный к расстрелу,  которому,
быть может, через несколько дней приговор приведут в  исполнение.  Он шел, и
сквозь щетину на его лице проступала усмешка --  презрение к  жизни. Неужели
он смирился  со смертью и не реагировал на ее приближение? Или у него в душе
шла борьба, на лице не отражавшаяся?
     Коваленко  с конвойными  поднялся в  "воронок". Конвойные  сели,  а он,
нагнувшись, вошел в открытый для него стакан.  Дверцу стакана конвой за  ним
не закрыл, и он сел, посмотрел на конвой и сказал:
     -- На, возьмите, я сам смастерил.
     Один конвойный встал  с сиденья и что-то у него взял.  Глаз  не заметил
что.
     Когда Коваленко зашел в стакан, зеки все так же молчали. Ни один из них
до  самого вокзала не  проронил ни слова. Будто с ними  в  "воронке" ехал не
человек,  приговоренный  к  смерти, а  сама  смерть.  Коваленко нес  в  себе
таинство смерти, и потому зеки были парализованы.
     И Коваленко зекам не сказал ни одного слова. Он всю дорогу проговорил с
конвоем. Конвойные с  ним были добрые. Глаз такого от конвоя не ожидал.  Они
ласково,  даже  заискивающе с  ним разговаривали. О чем  они  говорили, Глаз
разобрать  не  мог. Долетали только отдельные  слова. И  конвой  и Коваленко
говорили тихо.
     В  "столыпине"  Коваленко  посадили  в  отдельное  купе.  И  до  самого
Свердловска он ехал один, хотя "столыпин" был переполнен. Конвойные и  здесь
с ним  хорошо обращались. Глаз ехал в соседнем купе и слышал: если он просил
пить, ему сразу приносили воду, если просился в туалет, его сразу вели. Глаз
впервые видел, как конвой  с заключенным обращается по-человечески.  Но ведь
они так хорошо обращались со смертником. Перед смертью пасуют все.
     Когда  конвой проверял  заключенных,  Глаз  спросил  конвоира,  который
держал в руках его личное дело:
     -- Старшой, скажи, куда меня везут?
     Нерусский солдат, взглянув на станцию назначения, с растяжкой сказал:
     -- Сы-ро-ян.
     "Сыроян, Сыроян. Где же такая зона?"
     Утром,  когда  подъезжали  к   Свердловску  и  конвой   опять  проверял
заключенных, Глаз опять спросил у солдата:
     -- Старшой, посмотри, в какую область меня везут.
     Солдат взглянул на дело и сказал:
     -- В Челябинскую.
     "В Челябинскую! Что  за черт!  Не может быть!  А-а-а... Так  меня везут
опять в Одлян.  Старшой  неправильно  сказал Сыроян. Надо Сыростан.  Станция
Сыростан. Опять, значит,  в Одлян. Но не могут же меня в  Одлян? Ведь у меня
усиленный режим, а в Одляне общий. В Одляне ни  у кого таких сроков нет, как
у  меня. Только  был  у  рога  зоны шесть  лет.  А мой, восемь,  будет самый
большой. Да не примет  меня Одлян!  Для  чего же тогда режимы сделали?  Нет,
меня привезут, а потом отправят  в другую зону,  с усиленным режимом. Эх ты,
неужели меня из Одляна направят в Челябинск, на ЧМЗ? Там же усиленный режим.
Вот  бы  куда  не хотелось. Там ведь есть с Одляна. Они знают, как я жил. Не
пришлось бы мне на  ЧМЗ еще хуже. Вот случай. Что сделать, чтоб не попасть в
челябинскую зону?  Да  ничего  не сделать.  Куда привезут. А  может,  мне  в
свердловской тюрьме немного подзакосить? В больничке с месяц поваляться. Все
бы меньше  до взросляка  осталось. Ну  ладно, будет видно. А все  же, может,
меня в Одляне оставят? А если я  попрошусь, чтоб меня оставили? Да  нет,  не
оставят. Режим, скажут, не тот.  Конечно, сейчас  бы я в Одляне  стал  лучше
жить. Срок -- восемь лет. К одному только сроку  относились бы  с уважением.
Такого срока у них ни у кого нет".
     В Свердловске взросляков вывели из "столыпина" первыми. Затем Глаза, На
весь этап  он был  один  малолетка.  Метрах  в десяти  от  взросляков  Глаза
остановили. Вокруг зеков стоял конвой, на этот раз усиленный овчарками.
     Из "столыпина" вывели  Коваленко. Он все так же  шел не торопясь, держа
перед  собой  руки  в  наручниках.  Когда   он  дошел  до  Глаза,  конвойный
скомандовал:
     -- Стой!
     Коваленко  остановился  рядом с Глазом, и  тут  раздалась  команда  для
заключенных:
     --  При  попытке к  бегству стреляем  без  предупреждения. Передним  не
торопиться, задним не отставать. Из строя не выходить. Шагом -- марш!
     Зеки   двинулись.  Строя  не  было.  Вокруг  заключенных  с  автоматами
наперевес шли конвойные. Собаки были  спокойны. За зеками,  метрах в десяти,
шли Глаз и Коваленко. Их вели отдельно  потому, что один -- смертник, другой
--  малолетка. Конвой сзади шел на приличном расстоянии, и Коваленко спросил
Глаза:
     -- Ты откуда?
     -- Из Тюменской области,-- быстро ответил Глаз.
     -- Сына моего знаешь?
     -- Знаю. Я с ним вместе сидел.
     --  Ты  вот  что  ему  передай.--Коваленко посмотрел на  Глаза.--  Отец
говорил, это его последняя просьба,-- пусть замочит Соху. Понял?
     --  Понял. Но где я  увижу Вовку? Его отправили  на этап, у него  общий
режим, у меня -- усиленный. Мне с ним никак не увидеться.
     -- У тебя какой срок?
     -- Восемь.
     -- Пути господни неисповедимы. Ты еще с ним встретишься.
     Коваленко  больше  ничего  не  успел  сказать  Глазу.  Этап  подвели  к
"воронкам". Но он сказал главное.
     В этапной камере дым стоял коромыслом.
     Мужик лет тридцати пяти -- он стоял у окна -- крикнул негромко:
     -- Из Волгограда кто есть?
     Глаз смело подошел к нему.
     --  Десять лет  сижу и  ни  разу коренного  волгоградца не  встретил,--
сказал мужик, узнав, что Глаз прожил в Волгограде всего несколько месяцев.
     Кличка у него  была Клен. Он был высокий, стройный, красивый и веселый.
Клен на зоне раскрутился, дали ему пятнадцать, и теперь он шел в Тобольск на
крытку.
     Глаз сказал:
     -- Клен, ты десять просидел -- и еще пятнадцать. Кошмар!
     -- Да, Глазик, я буду сидеть до тех пор, пока будет советская власть.
     Глаз два раза затянулся, как сзади себя услышал:
     -- Ребята, с Челябинска кто есть?
     Свердловская  этапка  была  местом,  куда  на  непродолжительное  время
собирались зеки из  разных  областей Союза. Здесь искали земляков.  Ответить
ему  или нет, что он из Челябинска? Ведь сейчас он из Тюмени. А в Челябинске
не был около года, да и сам он не из Челябинска. Так зачем ему челябинцы? Но
его так и подмывало ответить, что он из Челябинска.
     -- Кто из Челябинска спрашивает? -- не выдержал Глаз.
     -- Я.
     К  нему  подходил  Каманя.  Бог ты мой, вот  уж поистине пути  господни
неисповедимы! К нему шел бывший вор пятого отряда. Тот, кто зажимал ему руку
в  тиски. О-о-о! К нему  шел его  мучитель. Парень  он был  крепкий,  хоть и
худощавый. Вор. Но вор бывший. Здесь, в этапке, воров нет. Здесь все  равны.
Глаз не знал, как  ему быть: с ходу ли вмазать по роже  Камане или погодить?
Здесь  он Каманю-вора  не  боялся.  Пусть  даже Каманя сильнее. Глаз  первый
ударит. Внезапность на его стороне. Из этапников никто ввязываться не будет.
Им  до  них,  до их  драки  дела  нет. Будут  просто смотреть. А  потом  кто
пошустрее начнет разнимать. Что же делать?
     Каманя,  улыбаясь, подошел  к Глазу.  Он  сиял. Он был  рад  Глазу.  Со
стороны можно было подумать, что  Каманя встретил кента,  с которым не  один
год прожил в зоне.
     Каманя протянул Глазу руку.  Глаз протянул  свою. Радость  Камани сбила
планы Глаза. Глаз  его  не ударил. Замешкался. Но ударить можно и после. Это
не важно, что они пожали друг другу руки.
     -- Здорово, Глаз,  здорово!  -- приветствовал  Каманя Глаза, тряся  его
руку.-- Откуда ты? Куда?
     -- Здорово, Каманя,-- тоже улыбнулся Глаз.-- Иду с раскрутки. За старое
преступление.
     -- Добавили?
     -- Ну.
     -- Сколько?
     -- Пять. Стало восемь.
     -- В какую зону идешь?
     -- Да меня назад в Одлян, по старому наряду.
     -- В  Одлян! -- От радости  Каманя  чуть не подпрыгнул.-- Как приедешь,
сразу залазь на клуб и кричи: "Зона! Зона! Привет от Камани!"
     -- Да меня в Одляне не оставят. Срок восемь. Режим усиленный.
     -- Ну  все равно до следующего этапа поживешь, даже если  и не оставят.
Передашь приветы.
     Каманя говорил Глазу, кому передать особенный привет. Глаз уже не думал
о том, ударять или не ударять Каманю.  Вспышка гнева прошла. Да и Каманя был
не рог,  а вор.  И зажимал  он  ему руку  в тисках  не  просто  так,  а чтоб
расколоть: вдруг Глаз  на Канторовича работает. А если б Глаз был вором? Как
Каманя, и жил бы. Ведь в тюрьме он  тоже кой-кому веселую жизнь устраивал. А
за что? Да лишь за то, что в каждой камере должен быть козел отпущения,  над
которым можно поиздеваться и который не  может дать сдачи. Глаз почувствовал
окрыленность. Бывший  вор с  ним  разговаривал  на равных. Да  и зачем  бить
Каманю,  если идешь этапом в Одлян?  Может, еще оставят  в зоне? Тогда можно
прикрыться Каманей.  Как-никак авторитет у него  был крепкий.  Быть  бы  ему
вором зоны.
     -- А ты, Каманя откуда? -- спросил Глаз.
     -- Я,-- Каманя затянулся  сигаретой,-- с режимки. С Грязовца....  бы их
всех.  Ну  и зона. Актив  зону держит полностью. Тюремный  режим.  Спишь под
замком.  Ни шагу  без  надзора. Зона  маленькая. Человек  двести.  Крутиться
невозможно. Все на виду. Да, жаль,  что меня с  Одляна  отправили. Мы весной
хотели поднять анархию. Все уже было готово. Вначале  Валек со своей любовью
спалился. Знаешь, он с учительницей крутил?
     -- Знаю.
     -- Нас с ним вместе на этап забрали: его на ЧМЗ, а меня в Грязовец.
     Глаз свернул себе огромную козью ножку. "Значит, за то время, пока меня
не было в  Одляне,  зона  наполовину  обновилась.  Некоторые  бывшие новички
теперь  воры и роги.  Но и  старичков еще осталось достаточно. Так, у нас на
седьмом рогом стал Прима.  Как  быстро  он поднялся. Конечно, Птица ему  дал
поддержку. А так бы ни за что. Ведь Прима пришел  перед тем, как меня увезли
с зоны. Что  ж,  Прима так Прима. А может, меня в другой отряд  направят?  В
свой, конечно бы, лучше. В отряде наполовину новенькие -- да это же отлично!
Неужели и сейчас хорошо  жить не смогу?  Не может  такого  быть.  Все  будет
путем. Вывернусь".
     В Сыростане их встретил одлянский  конвой, и через час они были в зоне.
Ребят  в  карантине держать не стали и в тот  же день подняли  в колонию,  а
Глаза оставили в камере.
     Вечером перед самым отбоем в шизо пришел воспитатель  Карухин, а вместе
с  ним помогальник  отделения,  где  жил  Глаз,  Мозырь. Теперь  Мозырь  был
помрогом отряда.
     -- Петр Иванович, а меня что, на зону поднимать не будут?
     -- Не будем. У тебя режим теперь усиленный. Поедешь назад.
     -- Куда поеду?
     -- В свою тюрьму. А оттуда в колонию с усиленным режимом.
     --  Петр  Иванович, поднимите  меня  на  зону  хотя до  этапа.  Хочется
повидаться с ребятами.
     -- Нет,  на зону тебя поднимать не будем. Я смотрел твое личное дело. У
нас своих хулиганов хватает. Не поднимем даже на день.
     -- Ну завтра, например, выведите меня  на час на зону. Посмотрю  отряд,
повидаюсь и назад. А?
     --  Нет. И на полчаса поднимать не  будем.  Зачем ты  нам?  Подзадоришь
ребят:  мол, в побег ходил  и  так далее. У нас и так сейчас порядок плохой.
Давай сиди. В первый этап отправим.
     Опять освещенная  прожекторами  станция.  Вокруг  --  красота,  которая
скрыта  под покровом ночи. Прощально  мигают звезды. На этот раз  Глаз знает
точно: в Одлян ему возврата нет. Все. Для Глаза Одлян кончился навсегда.
     Подошел поезд. Открылась  дверь  тамбура. Парни стали  заходить.  Опять
кто-то говорил конвою "до свидания", кто-то "прощайте",  кто-то на этот  раз
крепко выругался матом. Глаз  залез в  вагон последним, вдохнув  на прощанье
чистого горного воздуха.
     Глаза посадили  в полуосвещенное купе-клетку  к  малолеткам. Только  он
вошел,  как его кто-то дернул за шиворот. Глаз  повернулся. На второй полке,
закрывая  лицо шапкой, лежал парень и смеялся. Глаз вглядывался в  парня, но
не мог понять, кто это. Но вот  шапка поползла по лицу, и  Глазу показалось,
что этот парень с Одляна, что жил он неплохо. Подворовывал  даже  иногда.  И
иногда кнокал Глаза. У Глаза было отвращение к этой жирной угреватой роже.
     Но вот малолетка надел шапку, и Глаз узнал в парне  совсем другого. Это
был бывший бугор отделения букварей Томилец.
     -- Ты откуда?
     .--  Из  Златоуста. Мне год и девять месяцев добавили. Везут на зону. В
Грязовец  какой-то.  Ладно,  об  этом  потом  поговорим.  Сейчас,--  Томилец
проговорил ему в самое ухо,-- надо у пацанов кой-какие кишки взять.
     Малолетки сидели  молча. На одном из них  была  темно-синяя  нейлоновая
рубашка. Она Глазу понравилась.
     -- Ее,-- Серега кивнул  в сторону  обладателя рубашки,-- я заберу себе.
Больше мне ничего не нравится.
     Томилец с Глазом решили действовать сразу.  А то в  челябинской  тюрьме
они с этим парнем могут в камеру не попасть.
     --  Слушай,  парень,--  начал  Томилец,--  не  отдашь мне свою рубашку?
Придешь на зону, тебе выдадут колонийскую робу.
     -- Возьми,--добродушно сказал парень.
     Глаз таким же образом  забрал у другого пацана новенькие кожаные туфли,
после обмена пожав парню руку.
     В  тюрьме  их  посадили  в  одну камеру.  Камера  была большая. Мест на
шконках не хватало, и парни спали на полу. На день с пола матрацы складывали
на шконку  в кучу.  В камере сидело  больше десяти  человек.  Все парни были
хорошо  одеты. С них,  видать,  еще шмотки никто не снимал. Глаз с Томильцем
переглянулись. Кишки  были лучше, чем на  них. Надо раздеть этих ребят. Ишь,
прибарахлились. Глаз таких шмоток на воле не носил. А ему хотелось по этапам
шикарно одетому кататься. Глаз  с Томильцем расспросили пацанов, откуда они,
какой режим,  какие сроки, есть ли кто по второй ходке. Ребята были с разных
областей. Сроки в основном были небольшие.
     После ужина  Томилец подошел к парню, который  спал на  шконке в  самом
углу, и сказал:
     -- На эту шконку лягу я. Забери свой матрац.
     Парень  покорно  взял  матрац,  даже  возражать не  стал,  хотя  и  был
здоровый.  Глаз  тоже  лег  на  шконку рядом с Томильцем. Под вечер  Томилец
сказал Глазу:
     -- Сегодня кишки у них забирать не будем. Завтра. Вон у того, рыжего, я
возьму куртку. А вот у того, что через две шконки, свитер.  И  еще я  возьму
синий пиджак.
     -- Серега, куртка тебе мала будет. Ее возьму я.
     -- Тише говори. Куртка будет мне как раз.
     -- Ну Бог с ним. Уступи куртку мне.
     -- Нет, куртку я себе возьму.
     -- Но ты лепень путевый берешь.
     -- Глаз, хрена ли ты из-за куртки пристал?
     И Томилец с Глазом чуть не поругались. Томилец куртку не уступил. Тогда
Глаз решил взять себе черный костюм и розовую нейлоновую рубашку.
     Утром  после  завтрака  Томилец культурно попросил  свитер. Парень  ему
отдал. Затем у  другого он спросил  пиджак. Тот  не раздумывая тоже отдал, А
куртку рыжий парень зажал.
     -- Ты,  в натуре, пацан.--  начал Томилец,-- что ты жмешь куртку? Ты  в
ней только до зоны доедешь. Отдай же мне.
     И Томилец уговорил парня. Взамен он отдал  вещи похуже. Так же спокойно
и Глаз обменялся, хотя у него были отличные вещи. Но ему хотелось еще лучше.
     После обеда  Глаза с Томильцем забрали на этап. В бане они узнали,  что
Мах, бывший вор  седьмого отряда, подзалетел за  драку и Мехля тоже.  Глаз с
Томильцем передали Маху через работника хозобслуги привет.
     В свердловской тюрьме их вновь посадили в  одну камеру. Через несколько
дней Глаза забрали на этап.
     -- Ну, давай. Жду в Грязовце,-- сказал, прощаясь, Томилец.
     Этап  малолеток из свердловской тюрьмы был  большой. Отправляли человек
двадцать. Все  пацаны были из Свердловска и Свердловской  области. Малолеток
посадили в боксики. У каждого пацана  был увесистый кешель. "О, свердловские
куркули! Надо будет вас потрясти",--подумал Глаз.
     Не свердловчане не один месяц  сидят  вместе. Друг  друга хорошо знают.
Трясти  кешели одному Глазу  будет  нелегко.  "Ладно,--  решил он,--сядем  в
"столыпин"--поглядим".
     Глаз попал  в боксик с подследственными  малолетками.  Они шли на  суд.
Пацаны  предложили  Глазу  судить  одного   парня.  В  тюрьму  он  попал  за
изнасилование родной сестры.
     --  Давай,  Глаз,  засудим  его и  приговорим к  опетушению. Ты  будешь
первый,-- предложили ребята.
     -- Зачем нам его судить? Его суд будет судить,-- спокойно ответил Глаз.
     Все малолетки были только  что  с  воли.  И то, что парень  изнасиловал
родную сестру, им было дико -- они хотели поиздеваться над ним.
     -- Хорошо,-- согласился Глаз,-- Но  вначале  послушаем его. Что он  нам
скажет.
     Парень,  скрючившись,  сидел  в  углу.  Он  был  невысокого  роста,  но
коренастый.  Одет  он был в  поношенный  черный костюм и серое  демисезонное
пальто. Он очень боялся, что его могут опетушить.
     -- Тебя как зовут? -- спросил Глаз.
     -- Толя,-- был тихий ответ.
     --  Толя, ты правда изнасиловал  родную сестру?  Давай рассказывай, как
было дело.
     -- Я сестру-то и не насиловал.
     -- Дак ты за попытку?
     -- Нет, за изнасилование.
     -- Так как вышло, что тебя посадили?
     -- Отчим жил с ней.
     -- Стоп, стоп. Подробней давай.
     -- Мать  у меня с отцом разошлась. Нас у матери двое: я и сестра.  Мать
вышла замуж. А отчим последнее время жил с сестрой.
     -- Отчим сестру не насиловал?
     -- По договоренности, конечно, раз она никому не говорила.
     -- Сестре сколько лет?
     -- Семнадцатый.
     -- А тебе сколько?
     -- Пятнадцать.
     -- А как же тебя посадили?
     -- Мать откуда-то узнала, что сестра не девушка, заявила в милицию, что
дочь изнасиловали. А сестра в милиции сказала, что ее изнасиловал я.
     -- Вот, в натуре, сучий случай. Кто об этом еще знает? Мать?
     -- Теперь знает. Да что толку. Если ей заявить, вдруг отчима посадят, а
у них общих двое детей, кто кормить-то будет?
     -- А как ты узнал, что сестра с отчимом жила?
     -- Я их несколько раз видел.
     -- Вот, парни, такие дела.-- Глаз прикурил папиросу.-- А вы говорите --
судить.  И опетушить.  Вы  лучше  его  отчима  опетушите, а сестре  его  ...
дайте.-- Глаз  затянулся и,  выпуская  дым, спросил  ребят:--  Вы с ним не в
одной камере сидели?
     -- Нет,-- ответил один из парней.-- А может, он врет?
     -- Да нет,  наверное,--сказал Глаз и, заплевав папиросу, бросил ее.-- Я
подремлю немного, вы не шумите.
     Глаз лег  на скамейку,  отвернулся  лицом к стене и заснул. Минут через
двадцать он проснулся: пацаны трясли его за рукав.
     -- Глаз, слышь, вставай. Мы у него деньги нашли.
     -- Сколько? -- Глаз поднялся со скамейки.
     -- Пять рублей.
     -- Где он их прятал?
     -- В шапке.
     -- Толя,-- Глаз пристально  посмотрел на  пацана,-- может  быть, у тебя
еще деньги есть?
     -- Нет, больше нет. Одна пятерка была.
     И Глаз курканул пятерку.
     В "столыпине" малолетки заняли целое купе. По второму заходу был только
один. Сильно здоровых не было.
     -- Так, ребята,-- приступил Глаз,-- в какие зоны идете?
     -- Не знаем,-- ответил парень, что был шустрее всех.-- А ты?
     -- Да я  тоже не знаю. В какую-нибудь попадем. Вы,  главное, не коните.
Со мной не пропадете. У меня во многих зонах есть  кенты. Так  что держитесь
меня. Я дам поддержку. Конечно, не все идем в одну зону. Это ясно. Режимы-то
разные. Но кто пойдет со мной -- не пропадет. А ты, я вижу, шустрый.  В зоне
будешь жить хорошо. У тебя как кликуха?
     -- Черный.
     -- Так что, Черный, все будет в ажуре.-- И Глаз подмигнул. Черному надо
было польстить. Он как-никак у пацанов пользовался авторитетом.
     Поговорил  Глаз и с парнем, который шел по второй ходке. Парень был  не
шустряк -- Глаз это сразу понял.
     -- Ну тебя-то учить не надо, сам знаешь что к чему,--похлопал он его по
плечу.
     Навешав желторотым  лапши на уши,  Глаз  залез  на вторую полку и лег к
перегородке, В соседнем купе ехали взросляки. Их везли в крытку. В Тобольск.
Через решетку взросляки спросили Глаза,  не подкинет ли он им чего из теплой
одежды.
     -- Щас сделаем,-- ответил Глаз.
     Теперь вещи у  малолеток можно было  забрать, прикрываясь  взросляками.
Часть отдать им, часть оставить себе. Глаз спустился вниз к Черному.
     -- Спроси у ребят шерстяных носков. Носки-то должны быть.
     --   Гоня,  у  тебя   носки   шерстяные   есть?   (Гоня  был   тощий  и
белобрысенький.)
     -- Есть.
     -- Дай, отдадим крытникам.
     Гоня покопался в кешеле и протянул Глазу шерстяные носки. Первый кешель
развязался.
     -- Ребята,-- теперь Глаз обращался уже ко всем,-- у кого есть шерстяные
носки? Надо помочь взрослякам. Ну, что сидите? Куркули, что ли?
     Пацаны  зашевелились.  Несколько  человек протянули  Глазу носки.  Глаз
опять залез на вторую полку.
     -- Ау, соседи!
     -- Эу,-- отозвались взросляки.
     --  Шерстяные  носки  есть. Как  вам передать?  Через  конвой или через
решку?
     -- Да ну, к бесу, конвой. Давай через решку.
     Перегородка  между  купе  была  тонкая,  и Глаз  просунул  носок  через
решетку. Крытники со своей стороны  ухватили его за конец и продернули через
свою решетку. Глаз передал четыре пары носков.
     --  Добре,-- похвалили Глаза мужики,-- если еще есть что-нибудь, давай,
нам пригодится.
     -- Парни,-- свесившись со  второй полки,  сказал Глаз,-- мужики  теплой
одежды просят. Пару свитерков бы сделать надо. Сообразите.
     Пацаны пошептались и подали ему  два  свитера. Глаз немедля  спулил  их
взрослякам.  Прежде  чем  передавать  вещи. Глаз  выжидал,  когда  конвойный
пройдет по  коридору. Ходил он не часто и лишь  только раз заметил, что Глаз
передал свитер. Но конвойному это было не впервой.
     Взросляки благодарили Глаза. Спросили, докуда он едет.
     -- На зону везут,-- сказал он громче, чтоб слышали пацаны.
     Глаз слез вниз.
     -- Черный, давай покурим.-- Глаз достал сигареты.
     Черный и еще  двое пацанов взяли у Глаза по сигарете,  хотя своих  было
полно. Но раз угощают, отказывать нехорошо.
     -- Ну вот, доброе дело сделали. Так  и положено. А что у вас в кешелях,
Черный?
     -- Да... разное. Конверты, открытки, курево...
     -- Меня немного не подогреете? Каждый понемножку...
     Малолетки клали Глазу на полку конверты, открытки, курево.
     -- А лишнего кешеля нет у кого?
     Лишнего не оказалось.
     -- У кого  кешели поменьше, переложите  в один из  двоих,  а мне пустой
отдайте.
     Пацаны так и сделали. Глаз скидал все в мешок.
     --  Посмотрите простых носков.  Пары две б. Заметив  у  одного в  мешке
жратву, Глаз и ее взял.
     --  Жалеть не надо,--  говорил Глаз, набивая мешок.--  Сегодня  у  тебя
есть, завтра у меня. У малолеток все общее. Да я вам еще как  пригожусь, вот
только придем на зону.
     Приближалась Тюмень. Конвойный подошел к купе. Сейчас их  начнут водить
на оправку.
     В  коридор  вышел начальник конвоя и  прокричал фамилии тех, кто  будет
выходить в Тюмени. "Да, теперь пацаны знают, что я выхожу в Тюмени".
     Конвойный открыл дверь:
     -- В туалет.
     Оправился Глаз быстро и, когда вернулся, кешеля своего не увидел.
     -- Где кешель? -- спросил он пацанов.
     Они молчали.
     -- Куда, говорю, дели кешель? -- громче сказал Глаз.
     Подошел начальник конвоя.
     --  Открой-ка  вот эту,--  сказал  он  сержанту.  Сержант  открыл  купе
малолеток.
     -- Петров, пошли со мной.
     Лейтенант завел Глаза в служебное помещение.
     -- Ты зачем забрал у ребят вещи?
     -- Какие вещи?
     -- Я все знаю. Пока ты был в туалете, они мне рассказали.
     -- У меня и вещей-то никаких нет.
     --  Ладно,  не гони  мне  тюльку. Хочешь, я  сейчас вскрою  твое дело и
напишу  рапорт,  что  ты  ограбил  ребят? Сидишь  за  это и  этим  же  здесь
занимаешься. Мало тебе восьми лет?
     -- Да не грабил я никого.
     -- Куда девал свитера? Взрослым передал?
     -- Ничего я не брал и ничего не передавал.
     Начальник конвоя требовать вещи  у Глаза не стал, через несколько минут
-- Тюмень.
     В  купе Глаз закурил  и не сказал пацанам ни слова. Это было невиданное
дело, чтоб малолетки пожаловались.
     В Тюмени, когда заключенных выводили из "столыпина", конвойный сказал:
     -- Побоялись они тебя, а надо было перед выходом дать тебе как следует.
Что ж ты своих же и грабишь?
     --  Ты  мне мораль  не читай,-- сказал конвойному Глаз,--  я  в ней  не
нуждаюсь.
     Сержант  выводил  Глаза из  вагона  последним. "Воронок"  на  этот  раз
подогнали к самым  дверям  вагона.  На переходе из  вагона в  "воронок" Глаз
получил от конвойного сильный удар в  задницу кованым сапогом. "Вот тебе",--
услышал он вслед. Удар рантом сапога попал Глазу в копчик. Боль пронзила ему
поясницу.  Но он сдержал себя  -- не заорал. Нельзя показать конвойному, что
тебе больно.
     -- Ударил он тебя? -- спросил крытник, который принимал от Глаза вещи.
     Глаз мотнул головой и еле выдавил:
     -- В копчик.
     Взросляки заматерились: конвой пнул малолетку.
     --  Ничего,  Глаз,  терпи,--  говорил  в "воронке"  крытник  в  зеленой
болоньевой куртке. Это он принимал вещи  от Глаза.--  Придет  время --  и ты
попьешь  у них  крови.  И за нас тоже.  Шакалы!  -- И крытник покрыл  конвой
трехэтажным матом.--  Меня кличут Василек.-- Он  протянул Глазу  руку.--  Ты
молодец. Мы-то сразу кишки  спрятали. Чтоб тебя не подвести. Да они  у нас и
не стали бы  спрашивать. Возиться с нами  у них времени не было. Но  ничего,
все кончилось хорошо.
     -- Я у  пацанов полный кешель набил. А они забрали, когда я на  оправку
ушел. Сучары какие-то, вот падлы.
     В  боксике Василек отдал Глазу свою болоньевую куртку.  Она была  такая
же, какую себе  взял  Томилец.  О  радость  --  носить  такую  куртку.  Глаз
расхаживал в ней по боксику, сунув руки в карманы.
     Крытникам Глаз нравился. Они видели, что парню по кличке Глаз уготована
такая же судьба,  как и им:  сидеть. В семнадцать -- две  судимости. Срок --
восемь.  А там, может, еще добавят. И пройдут у него лучшие годы в тюрьмах и
лагерях. И отсидел он уже около двух. Да, лихо начало.
     Дежурный по тюрьме, увидев Глаза, улыбнулся:
     -- Тебя же в колонию отправляли, а ты опять к нам?
     -- Нет мне жизни без вас. Сказали, езжай назад. Сидеть буду в тюрьме до
конца срока.
     Лейтенант опять улыбнулся. В бане Сиплый тоже заулыбался, увидев Глаза:
     -- Обратно к нам?
     -- А как же! Соскучился по вас -- и вернулся.
     Для тюрьмы  Глаз  был свой. Даже начальство, когда он приходил с этапа,
ему улыбалось.

Last-modified: Sun, 25 Aug 2002 06:10:06 GMT

Оцените этот текст: