Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Журнал "Юность", No 5, 1968 г.
 OCR by Michael Seregin
---------------------------------------------------------------



   Меня ждали шестнадцать лет...
   Ужасно  быть  поздним  ребенком!  Я-то  уж  знаю! Ранние дети появляются
быстро,  сами  собой,  как  отметки  в  дневнике,  если ты пошел в школу. А
позднего  ребенка  ждут  не  дождутся и, когда наконец дожидаются, начинают
проявлять  такую  любовь,  такое  внимание, что ему хочется сбежать на край
света, а то еще и подальше.
   Родители ему  говорят:  "Мы  тебя  ждали!  Так  ждали!.."  --  будто  он
задержался в кино или на улице.
   Я  --  поздний ребенок.  Мои  родители сразу  хотели иметь мальчишку,  а
заимели Людмилу...  Это  моя сестра.  Все втроем,  вместе с  Людмилой,  они
мечтали,  чтоб я  родился.  И  вот через шестнадцать лет мечта их  сбылась!
Поздновато, конечно. Но что же я мог поделать?
   Я  не  помню,  с  какого  возраста я себя помню. Но в ту пору, с которой
помню,  я  часто,  казалось,  слышал:  "Ты  --  сюрприз!  Ты -- драгоценный
подарок!" Теперь мои родители стесняются громких фраз. Может быть, и раньше
они  таких  точно  слов  не  говорили.  Но  какие-то  вроде  этих... Я стал
драгоценным  подарком,  как  чашка,  которая,  нарядная  и чистая, стоит за
стеклом, но из которой никогда не пьют чай.
   Меня берегут!  Конечно, каждый по-своему, потому что у каждого взрослого
в нашей семье свой характер.
   Вот,  например,  если  я  собираюсь  куда-нибудь  в  лыжный  поход,  мне
запрещают все трое. Но запрещают по-разному.
   Первым,  конечно, отец. Он огромный мужчина. Похож на Хемингуэя, который
висит над  столом у  Людмилы.  Только без бороды.  Но  такой же  седой и  в
морщинах.
   В  жизни ему приходилось трудно,  и  поэтому он хочет,  чтобы я от всего
получал удовольствие. Нет, он не откажет впрямую: он попытается, чтоб и это
мне было приятно. Даже отказ!
   -- По долинам и по взгорьям?  -- пропоет он так, что будет слышно внизу,
во дворе:  у отца громкий,  раскатистый голос. И он любит цитировать песни.
Не стихи,  не пословицы, а именно песни. -- В движеньи мельник жизнь ведет,
в движеньи!..
   Отец обязательно пропоет что-нибудь на  подходящую тему.  В  эти минуты,
мне кажется,  он усиленно соображает:  придумывает, как бы не огорчить меня
своим отказом,  а, наоборот, доставить мне удовольствие. От напряжения лицо
его становится красным. Краска ползет к ушам, заливает всю шею. Из-за белых
волос это особенно заметно.
   Он говорит так громко, будто объявляет со сцены:
   -- А я хотел пойти с тобой завтра в кино! Ты ведь тоже хотел?
   Я соглашаюсь.  Хотя меня гораздо больше тянет в лыжный поход. Я не спорю
с отцом. Бесполезно: я поздний ребенок, меня берегут.
   -- Хочешь,  любое,  мой сын,  выбирай! -- поет отец громким голосом хана
Кончака из оперы "Князь Игорь".  Иногда он переиначивает слова арий и песен
по-своему,  чтобы они подходили.  --  Любое,  мой сын, выбирай!.. Но раз ты
хочешь идти в кино, я ликую!
   Он долго еще ликует. Так, что слышно внизу, на улице.
   По правде сказать,  не только отец --  все в  нашем доме говорят громко,
потому что мама не  очень хорошо слышит.  Это случилось,  когда я  родился.
Значит,  поздние дети,  которых так ждут, приносят не только радость... Мне
не сказали, что это из-за меня, чтобы не огорчать. Но я-то уж знаю! Однажды
я слышал, как доктор сказал: "Последствия родов. Вряд ли пройдет". Уж лучше
бы я не рождался!
   А  сама мама говорит очень тихо.  Иногда она тоже шутит,  но с  какой-то
грустной улыбкой.  Что бы у нас ни случилось, она всегда считает, что это к
добру. И не поймешь, всерьез ли она так считает.
   -- Это даже хорошо, -- говорит она, -- что я многое пропускаю мимо ушей:
мало ли говорят ерунды!
   "Это даже хорошо..." -- мама часто так начинает.
   -- Это даже хорошо, что ты хочешь в лыжный поход: значит, ты не боишься!
   Но  потом она обязательно отыщет причину,  по которой мне лучше остаться
дома: я -- поздний ребенок, меня берегут.
   Бережет и Людмила...  Она архитектор.  "Мастер четких линий" -- называет
ее отец. И говорит моя сестра четко и прямо, она уж не станет переиначивать
арии.
   -- Если бы  ты  всерьез занимался спортом и  хорошо катался,  я  бы тебя
поддержала, -- скажет она. -- А так -- не могу.
   Но если я даже научусь кататься,  как мастер спорта или чемпион, они все
равно найдут причину, чтобы меня не пустить. Это уж факт.
   Когда  в  доме  у  нас  происходит что-нибудь неприятное,  от  меня  все
скрывают.  Я сразу чувствую,  а мне говорят:  "Ты --  ребенок!  Ты этого не
поймешь". Они ждали ребенка, и им приятно, что он у них есть. И мне было бы
очень приятно,  что им  так приятно,  если бы  этим ребенком был кто-нибудь
другой, а не я.
   Подслушивать я  не люблю.  И  никогда бы не стал,  но раз от меня что-то
скрывают,  а  я  в  этом  деле,  может быть,  даже  могу помочь,  я  должен
подслушать.  Тем более что отец и по секрету всегда говорит так громко, что
хочешь не хочешь, а все равно будешь знать.
   Однажды я услышал такой разговор,  секретный...  Что говорила мама, я не
мог разобрать, а отец запел ей в ответ из "Евгения Онегина":
   -- Привычка свыше нам дана!
   Я  не так уж хорошо разбираюсь в музыке,  чтобы сразу угадывать,  что из
какой оперы.  Но  ведь  даже  у  каждого знаменитого певца есть свой особый
репертуар, к которому можно привыкнуть.
   -- Привычка свыше нам  дана!  --  повторил отец.  И  добавил:  --  После
стольких лет?.. На другую работу? Нет, не могу!
   Потом что-то  сказала мама.  Потом отец снова запел,  но  уже из Девятой
симфонии Бетховена. Это странная симфония: в ней поют.
   -- О бра-атья,  довольно печали!  --  пропел отец.  И добавил одну фразу
обыкновенно,  по-человечески:  --  Двести двадцать на  сто  --  это  еще не
смертельно.



   Я  давно уже  заметил,  что люблю встречать на  улице старых людей.  Чем
старей человек,  тем больше я радуюсь.  "Значит,  можно долго,  очень долго
прожить на свете!" -- думаю я.
   Однажды я  прочитал в журнале,  что в одном горном селе пять человек уже
дотянули до ста тридцати лет.  И продолжают жить дальше... Я всем показывал
эту заметку.
   -- Так то  же  в  горах!  --  говорили мне.  --  А  ты живешь в  Третьем
Машиностроительном тупике.
   Мы действительно живем в тупике с таким длинным названием.
   Когда в  газетах печатают сообщения в черных рамках,  я всегда их читаю.
Особенно мне интересно, сколько лет было тому, кто умер. Или, как пишут, на
каком  "году  жизни  скончался".  Если  человеку было  лет  восемьдесят или
девяносто,  мне бывает приятно. Не потому, конечно, что умер, а потому, что
удалось человеку так много прожить.
   Другие ребята об этом не думают. У них молодые родители...
   Особенно я всегда волнуюсь за маму. Ведь она плохо слышит.
   Если  мама  где-нибудь  хоть  ненадолго  задерживается,   я   все  время
выглядываю в  окно,  которое выходит на улицу,  потом спускаюсь вниз и хожу
взад-вперед возле подъезда.  Я  представляю себе  всякие несчастные случаи,
уличные катастрофы. Руки у меня становятся мокрыми, и я забываю здороваться
со знакомыми и соседями.
   -- Это даже хорошо,  что я плохо слышу,  -- говорит мама. -- Иначе бы ты
меня не встречал!
   Я хватаю мамину сумку.
   -- Тебе нельзя таскать тяжестей! -- говорит она.
   Ей,  значит,  можно, а мне нельзя. Еще бы: ведь я ребенок -- не подниму,
не пойму, не смогу!..
   Уже после, дома, мама меня успокаивает:
   -- Плохой слух  обостряет внимание.  Человек становится зорче!  Спроси у
любого врача. И не волнуйся. Тебе волноваться нельзя!
   Почему мне нельзя волноваться?
   В  тот  день,  когда я  подслушал,  мама почти шептала:  мне ведь нельзя
волноваться. Хорошо, что отец тихо говорить не умеет! Это мне помогло.
   Когда разговор их окончился,  отец вошел в комнату,  где я нагнулся или,
как пишут,  склонился над учебником,  который мне в  тот день был совсем не
нужен.
   -- О радость!  Я знал, я чувствовал заране! -- пропел отец из "Руслана и
Людмилы". -- Мой сын делает уроки!..
   -- Это даже хорошо,  что композиторы,  которых ты исполняешь,  давно уже
скончались, -- сказала мама.
   -- Почему? -- удивился отец.
   -- Они бы тебя растерзали! А я не хочу остаться вдовой. Не хочу!
   Последние слова она сказала совсем без улыбки.  И я испугался. Теперь за
отца.
   В тот же вечер я спустился тайком к Леониду Миронычу.
   Леонид Мироныч живет под нами, на втором этаже. Он врач. Правда, зубной.
Но об этом все у нас в доме забыли и вызывают его к себе при любой болезни.
А  дом  наш  огромный --  целых семь этажей.  Всегда есть больные:  у  кого
сердце,  у  кого грипп,  у кого воспаление легких.  И все обращаются к дяде
Лене. У него есть прозвище: дядя Леня -- "ноль один". Вообще-то по телефону
"ноль один" вызывают не "Скорую помощь",  а пожарную команду,  Но дяде Лене
дали такое именно прозвище...
   Он  очень  добрый.  И  даже  застенчивый.  "Видите  ли,  я  ведь  только
дантист..." --  всегда начинает он. "Дантист" -- это значит попросту зубной
врач  или  техник.  Но  дядя Леня всегда называет себя этим красивым словом
"дантист". А в остальном он очень скромный и даже застенчивый...
   Меня дядя Леня встретил в  женском фартуке и  со сковородкой в руке.  На
сковородке шипела яичница. Раньше мне казалось, что дядя Леня слишком много
думает о еде:  всегда я встречаю его с промасленными свертками,  которые он
держит в  протянутой руке.  Но мама мне объяснила,  что все холостяки очень
много возятся с  продуктами,  а едят гораздо меньше женатых:  просто они не
способны вести хозяйство. Ну, как некоторые ученики, которые часами возятся
дома с  тетрадями и  учебниками,  корпят над ними,  зубрят,  а  отвечают на
двойки или на тройки, потому что у них нет способностей.
   -- А-а,  тезка! -- воскликнул дядя Леня -- "ноль один" как-то растерянно
и даже испуганно.
   Меня тоже зовут Леонидом.  Или,  вернее,  Ленькой...  И у меня тоже есть
прозвище. Только оно хуже, чем у дяди Лени. Неблагозвучное! Даже не хочется
вспоминать.
   -- Ты  один?  --  спросил дядя Леня все  так  же  испуганно.  И  схватил
сковородку другой рукой: она, наверно, была горячая.
   -- Я... один. Я по делу.
   Но  дядя  Леня выглянул на  лестницу,  будто за  моей спиной мог  кто-то
скрываться.  Потом он пригласил меня в  комнату.  На подоконниках почему-то
стояла посуда,  а в буфете, за стеклом, где обычно бывает посуда, почему-то
стояли книги. Я решил, что ни за что на свете не буду холостяком.
   -- Дядя Леня, я на минутку.
   -- Кушать не хочешь?  У меня есть яичница.  Глазунья: два глаза. Можно с
тобой поделиться...
   Я  понял:  он  по  доброте своей предлагает мне то,  что достается ему с
наибольшим трудом, -- еду, яичницу. И отказался.
   -- Мне   надо  сказать  только  два  слова.   Мне  надо  узнать...   Ну,
посоветоваться. Насчет отца. Я услышал сегодня, что у него "двести двадцать
на сто"...
   Так примерно начал я разговор,  сделав вид,  будто знаю,  что это такое:
"двести двадцать на сто".
   -- Видишь ли, -- сказал дядя Леня. -- Я ведь только зубной врач...
   "Всегда называет себя дантистом,  --  подумал я,  --  а  тут  --  зубной
врач...  Боится, я не пойму, что такое дантист. Считает меня кретином! Или,
вернее сказать, ребенком. Это для взрослых одно и то же".
   -- Скажите,  дядя Леня,  это опасно:  двести двадцать на  сто?  Вы  ведь
знаете!..
   Он стянул очки с носа и засунул концы пластмассовых дужек в рот. Так ему
всегда удобнее думать.
   -- Как бы это тебе объяснить?  --  проговорил он не очень внятно, потому
что дужки были во рту.
   Почему мне нужно все о_б_ъ_я_с_н_я_т_ь? А просто с_к_а_з_а_т_ь нельзя?
   -- Как бы это тебе объяснить, чтобы ты меня понял?
   Ну, конечно, ведь я же ребенок, то есть кретин!
   -- Отец выглядит абсолютно здоровым! -- сказал я. -- А когда смеется, то
становится даже румяным.
   -- Я бы с удовольствием к вам зашел и посмотрел твоего отца, но лучше уж
вызвать специалиста.  Тем  более  что  Людмила не  приглашала.  Мне  самому
неудобно...
   -- Но это опасно?
   -- Как бы тебе объяснить?..  Это --  высокое кровяное давление. Его надо
сбить!  Врачи выпишут лекарства:  порошки,  уколы,  таблетки.  Но  главное:
положительные эмоции! Понимаешь?
   -- Еще бы! -- соврал я. И подумал: "Хорошо бы, чтоб он мне не поверил. И
объяснил!"
   Он не поверил. Или пропустил мои слова мимо ушей.
   -- Положительные эмоции --  это значит радость, веселье, надежда... Ведь
главное -- нервы. Им нужно питание.
   Я посмотрел на яичницу. Он улыбнулся:
   -- Да-да!  Им нужен витамин хорошего настроения.  Они это любят,  нервы.
Отец работает на строительстве?  Всю жизнь он на стройках!  Это уже, прости
меня,  не для него:  сроки,  задания, планы. И еще... Может, его что-нибудь
мучает, угнетает? Это надо решительно снять!
   Я подумал немного.
   -- Нет,  его ничего не мучает.  У  нас дома все хорошо.  И на работе его
уважают. Ему будет трудно уйти... Привычка свыше нам дана. Сами знаете!
   -- Может быть, ты и прав. А Людмила что думает? В смысле его работы?
   -- Не знаю. Я у нее не спрашивал. Но его не угнетает... Никто! Я уверен.
   -- Что ж, хорошо. Это важно! Если Людмила захочет, я зайду, посмотрю...
   Теперь я понял, почему он выглядывал на лестницу: не хотел, чтоб Людмила
увидела его в женском фартуке.
   Они вместе учились в школе.  Их считали женихом и невестой.  Это было бы
так хорошо,  если б  они поженились:  Людмила осталась бы  в  том же  доме,
только спустилась бы на этаж.  А у него книги не стояли бы там,  где должна
быть посуда...
   Но  Людмила не  хочет.  Она вообще не  думает о  замужестве:  ее  это не
интересует.  Она  у  нас  "мастер четких  линий"  и  думает только о  своих
чертежах.
   Я однажды сказал:
   -- Вот если бы ты вышла замуж за дядю Леню!
   -- Две  пары  очков  в  одной  молодой семье --  это  слишком много,  --
ответила мне она. Пошутила, хотя вообще-то шутить не любит.
   А  мама с отцом промолчали. И посмотрели на меня нежно и с жалостью, как
на любимого дурачка: ты, дескать, мал еще. Не понимаешь!..
   Странное дело:  не заботятся о будущем дочери!  Наверно, потому, что она
-- ранний ребенок.  Но  разве  она  виновата?  Какая несправедливость!  Все
втроем они заботятся обо мне: просто уж нету сил.



   Я  слышал,  как  некоторые  взрослые  говорят:  "Я  сумасшедшая мать!  Я
сумасшедший отец!.." И всегда как бы гордятся своим сумасшествием.
   Мои родители непохожи на этих людей.  Они абсолютно нормальные.  И  даже
стесняются того,  что  прямо-таки  дрожат за  каждый мой  шаг.  Поэтому они
дрожат как бы в  шутку,  а  не всерьез.  И поэтому,  думаю я,  отец кажется
иногда грубоватым.  Просто родители слишком долго ждали меня. Вот в чем все
дело!
   Хотя мне от этого, конечно, ничуть не легче.
   О себе они не заботятся никогда. Даже удивительно; про меня все знают --
что вредно,  чего нельзя Даже полезное может им  показаться вредным.  А  на
себя словно рукой махнули.
   "Больше я этого не допущу!..  Начну с отца.  Буду все время подбрасывать
ему положительные эмоции!" -- с таким твердым решением я вернулся домой.
   Раньше меня упрекали за  то,  что  я  часто бываю мрачным.  Мама молча и
внимательно заглядывала мне  в  глаза.  Отец  напевал:  "Что  ты,  молодец,
невесел?  Что  ты  нынче нос повесил?"  "О  чем задумался,  детина?.."  Или
что-нибудь вроде этого.
   А Людмила спрашивала в упор:
   -- Ты нас готовишь к чему-то плохому?  Что-то случилось в школе? А может
быть, во дворе? Скажи прямо. Прямота многое искупает.
   Сама  прямая,  "мастер четких  линий",  Людмила от  всех  кругом требует
точности и прямоты.
   А  я,  как правило,  ни  к  чему особенному их не готовлю...  Просто мне
хочется попросить что-нибудь такое,  вместо чего,  я уверен,  мне предложат
все сокровища мира:  музей,  цирк или даже театр.  А  мне хочется поехать с
ребятами за город,  на озеро Бездонку,  где все загорают и  плавают,  а  не
только с утра до вечера тонут, как считают мои домашние.
   Но в тот день я всем улыбался. И без конца повторял:
   -- Не волнуйся, папа! Не беспокойся!.. Прошу тебя не волноваться!
   Мама молча и пристально заглядывала мне в глаза.
   -- О чем волнуешься,  детина?  --  привычно переиначил слова отец,  хотя
никакого волнения на моем лице не было: я улыбался.
   -- Ты нас к чему-то готовишь? -- в упор спросила Людмила.
   Найти положительные эмоции в доме,  где все тебя обожают,  не так легко,
как думает дядя Леня.
   Отец любит слушать радио,  особенно музыкальные передачи.  Но  ему редко
удается наслушаться вдоволь:  то я делаю уроки,  то читаю (тут уж все ходят
на   цыпочках!),   то   Людмила  выполняет  срочную  работу,   готовится  к
каким-нибудь зачетам.  Она всегда учится: или на курсах, или в университете
культуры, или еще где-нибудь.
   Но в тот вечер я сел возле приемника, стал настраивать его на концерты и
делал вид, что сам получаю огромное удовольствие.
   -- Я знал, что в конце концов музыка тебя проймет. Ты ведь мой сын!
   -- Твой, твой! -- сказал я отцу.
   Он  улыбнулся счастливой и гордой улыбкой: дескать, долго мы тебя ждали,
но т_а_к_о_г_о стоило подождать!..
   Положительные эмоции прибывали с каждой минутой!
   Когда  пришла мама,  я  включил приемник погромче,  чтобы  и  она  могла
насладиться музыкой.
   Из соседней квартиры постучали нам с стену.
   В нашем доме толстые стены и высоченные потолки. Мама как-то сказала:
   -- Это  хорошо,  что наш дом строился в  пору,  когда архитектура еще не
достигла огромных успехов.  Теперь ведь стены рассчитаны на таких вот,  как
я. Которые плохо слышат...
   Мама часто подшучивает над своим, как говорят, физическим недостатком.
   -- Новая  архитектура  служит  не  разъединению,  а  объединению  семей,
живущих в разных квартирах! -- сказал отец.
   -- При старых нормах многие остались бы в старых квартирах,  -- спокойно
объяснила Людмила.
   -- Только слышно за стенкою где-то... -- тихо пропел отец.
   За  нашими  стенами трудно  что-нибудь  уловить.  Но  сосед,  я  уверен,
специально прикладывает ухо,  чтобы при первом же удобном случае постучать.
Если  мы  громко  разговариваем,  чтобы  слышала мама,  он  начинает всегда
возмущаться.  А  тут ему музыка помешала!  Бывают же  люди,  которым все на
свете мешает. Особенно если кто-нибудь рядом получает положительные эмоции.
   -- На  сегодня закончим,  --  сказал отец.  --  Иди  погуляй.  Тебе надо
побольше дышать свежим воздухом!
   Почему  именно мне  надо  побольше дышать?  Как  будто  у  меня  "двести
двадцать на сто"!  Но я  решил не уничтожать положительных эмоций и не стал
спорить с отцом. Я пошел дышать воздухом.
   Вскоре во  двор вышел Костик.  Он длиннее меня на целых полголовы,  хотя
учится со мной в одном классе. Не подумайте, что он огромного роста. Просто
я  невысокий.  Может быть,  поздние дети медленно физически развиваются?  А
Костик не поздний,  он самый обыкновенный.  И  родители у него молодые.  Но
очень противные! Это его отец стучит в стенку. И мамаша постукивает...
   Костик  имеет  такую  привычку: если увидит ребят, которые во что-нибудь
играют  или о чем-нибудь договариваются, обязательно подкрадется и крикнет:
"А-а,  попались, попались! Все видел, все видел! Все слышал, все слышал!" И
отойдет. Хотя никто его не просил смотреть и слушать не приглашали.
   Мне  давно хотелось надавать Костику по  физиономии.  Ударить три раза и
тихо сказать:  "Это за  папу!  Это за  маму!  Это за тебя самого!"  --  как
говорят маленьким, которые плохо едят.
   Костик  давно  уж  напрашивался  на  это.   Я   его  предупреждал:   "Не
напрашивайся! Не напрашивайся!.." А он продолжал.
   Но  напрашивался он  всегда как-то  не до конца.  Не было еще настоящего
повода надавать ему и тихо сказать:  "За папу! За маму!.." Ну, и так далее.
А без повода бить как-то неинтересно.
   Костик вышел во двор -- и сразу ко мне:
   --  А-а,  попались!  Все  слышал,  все слышал: как стукнул вам папа, так
сразу  радио  выключили. Испугались! Больше орать не будете. Что у вас там,
какая-нибудь глухая тетеря?
   -- Как ты сказал? -- спросил я Костика.
   И,  испугавшись,  что он повторит свои слова громче, что все их услышат,
быстро смазал его по скуле.  Мне пришлось подняться на цыпочки,  потому что
Костик выше меня на целых полголовы. Он тут же удрал обратно в подъезд...
   Я,  наверно,  очень разволновался и все сделал не так, как хотел: ударил
его не три раза,  а  только один.  И  не стал приговаривать:  "За папу!  За
маму!" Очень разволновался! Поэтому все забыл. Не ожидал, что он скажет эти
слова...
   "Не бить же его сначала?" -- подумал я. И не стал догонять.
   Минут через десять Людмила высунулась в окно:
   -- Леня, иди домой!
   Я  пошел...  Уже с  первого этажа я  услышал,  как на третьем шумит папа
Костика:
   -- Он избил его! Он избил его!.. Хулиган! Призовите его к порядку. Или я
сам...  Недаром его  зовут...  Недаром ему  дали  это  прозвище!  --  И  он
выкрикнул мое прозвище. -- Заслужил!
   Я не стал подниматься, пока не услышал, что папа Костика хлопнул дверью.
   Тогда я поднялся.
   Дома  все  были  взбудоражены.  Мама поглядывала на  отца.  Я  знал этот
взгляд,  он как бы просил отца: "Помни, что мы его долго ждали! Не кричи на
него!  Разберись..."  Отец же поглядывал на маму и  словно просил о том же.
Они  всегда обмениваются такими взглядами,  когда я  в  чем-нибудь виноват.
Будто сдерживают друг друга.
   -- За что ты его избил? -- спросила Людмила.
   -- Так... Ни за что. Я давно хотел.
   -- Ты хотел?!  -- Людмила нервно чертила что-то на огромном листе. У нее
такая  привычка:  когда  идет  неприятный разговор,  не  прекращать работу,
водить карандашом или рейсфедером по бумаге.
   Я молчал.
   -- За что ж ты его избил?  Ведь была же,  наверно,  причина?  Скажи нам.
Прямота многое искупает!
   -- Нет... Просто так. Он очень противный.
   -- Мало ли противных людей на свете! Ты всех будешь бить?
   Я пожал плечами:
   -- Не знаю.
   -- Если была бы причина, я, возможно, могла бы понять...
   Любит она рассуждать: "Если бы было, тогда бы..."
   -- Не было. Нет!..
   -- Жестокость вообще отвратительна,  --  не  прекращая чертить,  сказала
Людмила.  -- А беспричинная жестокость безнравственней вдвое. Нет, в тысячу
раз.
   Подсчитала!..



   Если  говорить по-честному,  гордостью нашей семьи должна быть  Людмила.
Она кандидат наук,  работает в  архитектурной мастерской.  А гордятся все в
доме мною. Это несправедливо. Но что можно поделать?
   Чтобы замаскировать эту  несправедливость,  отец  хвалит меня как  бы  в
шутку.  А иногда грубовато.  Из-за его грубоватости и появилось на свет мое
прозвище, которое я до сих пор не решался произнести.
   Даже за тройки меня не ругают.
   -- Вот ведь способный какой,  мерзавец!  Совсем вчера не учил уроков,  у
телевизора просидел, а на тройку ответил! -- Свои восторги отец обязательно
закончит словами из  песни.  Глядя на  меня,  он  пропоет на  какой-то свой
собственный любимый мотив: -- И в воде он не утонет, и в огне он не сгорит!
   Или что-нибудь вроде этого.
   Частенько  отец  просит  меня  напомнить ему  содержание кинокартины или
книги, которую мы оба читали.
   -- Память какую имеет, мерзавец! Все помнит, как будто вчера читал... --
И радостно восклицает: -- Я вот все позабыл, все перепутал!
   Мне кажется, отец просто счастлив, что забывает и путает.
   На  следующий день после того,  как я  смазал по морде Костика,  отец не
выдержал и сказал:
   -- Драться,  конечно,  плохо. А все-таки смелый какой, мерзавец! Ниже на
две головы, а пошел в наступление, решился! Ниже на целых две головы!..
   И потом он еще долго не мог успокоиться, все повторял:
   -- Смелый, мерзавец!
   Слово "мерзавец" он  всегда произносит ласково,  даже нежно.  Но  мне от
этого,  конечно,  не легче,  потому что это самое слово и  стало давно моим
прозвищем. "Ленька-мерзавец" -- зовут меня во дворе.
   Вот до чего доводит любовь!
   И вообще мне вовсе не нравится,  что дома мною все восхищаются.  Трудно,
что ли,  ответить на тройку?  Или запомнить содержание книги? Кретин я, что
ли,  какой-то?  И  почему надо радоваться,  что я  на целых две головы ниже
Костика? (Хотя на самом деле я ниже всего на полголовы.)
   Отец и  мама,  мне  кажется,  очень довольны,  что я  невысокий.  Они бы
хотели,  наверно, чтоб я и вовсе не рос: они-то ведь ждали ребенка и хотят,
чтоб я на всю жизнь им остался. Но я не хочу!
   Как-то я услышал по радио,  что,  если в семье несколько детей, нехорошо
одного из них выделять.  С  воспитательной точки зрения!  Я  сказал об этом
родителям.
   -- Другой бы гордился,  что его выделяют,  а этот заботится о сестре! --
воскликнул отец. -- Добрый, мерзавец!..
   -- Это даже хорошо, что ты сделал нам замечание, -- согласилась мама. --
Значит, любовь и забота не сделали тебя эгоистом. Мы очень рады.
   Вот вам и все! Они очень рады. А я?..
   И то,  что Людмила до сих пор не выходит замуж,  мне кажется, не волнует
моих родителей.  По крайней мере когда я  сказал о  зубном враче дяде Лене,
они промолчали.  "Поддержали бы меня в тот момент, -- думал я много раз, --
и, может быть, наша Людмила жила бы сейчас на втором этаже, прямо под нами.
И  мы ходили бы в  гости друг к  другу!  У  нее была бы семья...  В книжках
пишут,  что каждая женщина стремится иметь семью.  Может,  Людмила этого не
понимает? И родители не объяснят! Потому что я заслонил Людмилу, я, поздний
ребенок... А это несправедливо..."
   За  драку отец хвалил меня,  когда Людмила еще  не  вернулась с  работы.
Сестру у нас в доме побаиваются.  Потому что она, как говорит отец, человек
без слабостей.
   Но одна слабость у сестры все же есть. Это я! Что поделаешь? Снова я...
   Нет,  Людмила не станет хвалить меня за тройки или за драку. Она сделает
замечание,  отчитает.  А дня через два или три принесет мне подарок, словно
бы извинится. Так бывает почти всегда.
   И на этот раз так получилось.
   Вернувшись с работы,  сестра меня будто не замечала.  Когда она сердится
на меня,  у нее сразу находится тысяча дел:  чертит,  стирает, переписывает
какие-то лекции.  И всем этим она занимается,  чтоб не встречаться глазами,
не разговаривать.
   На этот раз она тоже целый вечер работала. А перед сном вдруг сказала:
   -- Завтра не вздумай долго валяться в постели!
   -- Но ведь завтра же воскресенье, -- тихо ответил я.
   -- Мы идем с тобой в театр.
   Она сказала так, будто собиралась отправить меня в милицию.
   -- Хорошо, -- сказал я. -- Пойдем.
   Благодарить ее в такие минуты нельзя.
   Не знаю,  как я дождался утра! Я даже не спросил Людмилу, какую пьесу мы
будем смотреть. Это мне все равно. Важно, что я иду в театр!
   Взрослые начинают выспрашивать:  "Что за спектакль?  А не потеряем ли мы
время даром?  Что о нем пишут? Что говорят? Интересно ли это?" Им можно так
кочевряжиться, потому что они ходят, когда пожелают и куда пожелают. Просто
избаловались.  А  мама  с  папой еще  не  хотят,  чтоб  я  рос,  чтоб  стал
взрослым!..
   Наконец мы пошли.  Отец решил проводить нас до театра. Он держал меня за
руку.  Он любит вести меня за руку, как раньше, когда я был еще маленьким и
он заходил за мной в  детский сад.  Обычно я вырываю руку (смешно тащить на
буксире тринадцатилетнего парня!),  и  сейчас бы я  не позволил,  если бы у
отца  не  было двести двадцать на  сто.  Я  не  имею права отбирать у  него
положительные эмоции!
   Людмила уже немного смягчилась,  но  еще окончательно не  простила меня.
Теперь было похоже, что она решила отвести меня не в милицию, как накануне,
но все же в  место не очень приятное;  например,  на урок,  хотя у всех был
день отдыха,  воскресенье.  По  ее строгому виду никак нельзя было угадать,
что мы идем в театр.
   Я тайком наблюдал за Людмилой.
   "Какая же,  --  думал я, -- все-таки несправедливость: Людмила, женщина,
высокая и,  как говорят,  со спортивной фигурой,  а я,  мужчина, маленький,
ниже среднего роста.  И  отец сгибается пополам,  чтоб вести меня за  руку.
Нет,  я  не хочу отбирать у  Людмилы ее фигуру,  но пусть и у меня будет не
хуже!"
   У  Людмилы не только фигура спортивная,  она и  в  самом деле занимается
спортом: играет в теннис и волейбол. Вообще она, на мой взгляд, интересная.
Очки ничуть ей  не мешают,  а  даже чуть-чуть украшают ее:  лицо получается
строгое,  умное.  Вот только не знаю.  нравятся ли мужчинам строгие и умные
женщины.
   Я  видел,  что  молодые люди,  которые шли нам навстречу,  почему-то  не
обращали на Людмилу внимания. Это было обидно. Может быть, они угадывали по
лицу сестры,  что она не стремится иметь семью,  к  чему должна стремиться,
как я читал, всякая нормальная женщина.
   Так я думал, поглядывая тайком на сестру.
   Навстречу шли женщины под руку со своими мужьями.  Это ведь сразу видно:
муж или не муж.  Некоторые везли коляски, а мужья их шагали рядом. Или даже
сами везли...
   Мне  хотелось  спросить у всех встречных женщин: "Вы кандидат наук? А вы
кандидат?"
   Уверен,  что никто не ответил бы: "Да". А моя сестра -- кандидат. Почему
же  только она одна шла одна?  То  есть со  мной и  с  отцом,  но это же не
считается. Все потому, что не хочет замуж!
   У театра мы встретили каких-то знакомых Людмилы.
   -- Двадцать лет не виделись!  --  закричали почти в один голос мужчина и
женщина.  --  Почти двадцать!  Мы  из  пятого "В"!  Ты  помнишь?  Нас потом
перевели в  новую школу.  И мы разлучились.  На столько лет!  Живем в одном
городе --  и ни разу не встретились.  Непостижимо! А сейчас сразу узнали...
Непостижимо!  Мы давно поженились.  Уже очень давно.  Просто не помним себя
неженатыми. Непостижимо! Просто не помним...
   Можно  было  подумать,  что  они  поженились еще  в  пятом  классе.  Они
перебивали друг  друга.  И  готовы были  восклицать свое "Непостижимо!"  по
поводу всего -- и хорошего и плохого.
   -- Это твой сын? -- воскликнула женщина. -- Копия! Просто одно лицо!..
   -- Это ваш внук?  --  обратилась она к отцу.  -- Очень похож на дедушку!
Очень... Просто непостижимо! Ну, поздравляем. Прекрасный внук!
   "Неужели я  выгляжу настолько моложе  своего возраста,  что  меня  можно
принять за сына Людмилы? -- с огорчением подумал я. -- Или Людмила выглядит
старше?  Нет,  они знают,  сколько ей лет:  вместе учились. Значит, дело во
мне!"
   Но еще больше меня поразило то, что отец промолчал, когда его поздравили
с таким замечательным внуком. Он только залился краской так сильно и густо,
как не заливался еще никогда:  и уши, и шея, и даже затылок (это было видно
сквозь белые волосы) -- все стало красным.
   Я  вспомнил  слова  дяди  Лени  с  нижнего этажа: "Может, его что-нибудь
мучает, угнетает?"
   А может,  отца действительно что-то мучает?  И он только вида не подает?
Мне казалось,  он хотел,  чтоб бывшие пятиклассники и дальше принимали меня
за сына Людмилы. Да, он хотел... Это мне было ясно.
   Я взял сестру за руку и,  хоть она еще не совсем простила меня, прижался
всем телом к ее руке.
   Бывшие пятиклассники,  казалось,  готовы были вспомнить все,  что с ними
случилось за последние двадцать лет. Есть ведь такие люди: думают, что всем
интересна любая мелочь и чепуха из их жизни, словно они великие композиторы
или писатели.
   -- Мы опоздаем, -- сказала Людмила.
   -- Где вы сидите?  Где вы сидите? -- опять зашумели мужчина и женщина из
пятого "В".  --  Ах,  в  десятом ряду?  Непостижимо!  Мы совсем рядом.  Это
прекрасно!  Познакомим твоего сына со  своими дочками.  Они уже у  нас там,
внутри.  Сидят чуть ли не со вчерашнего дня.  Они тоже в  четвертом классе.
Двойняшки! Твой ведь в четвертом?
   -- В четвертом, -- ответил я, хоть на самом деле учился в шестом.
   --  Да-да...  --  тихо  сказала сестра. И, мне показалось, посмотрела на
меня с благодарностью.
   Я уже не отпускал ее руку.
   Когда мы вошли в вестибюль, Людмила шепнула:
   -- Ну, уж... называй меня мамой. Раз они так хотят!
   Я  так и  не  узнал,  какой мы будем смотреть спектакль,  пока не купили
программу.  Потому что все время думал --  ив вестибюле и когда поднимались
по лестнице...
   -- Хочешь  в  буфет?  --  каким-то  чужим,  словно  заискивающим голосом
спросила меня сестра. Уж лучше б сердилась!
   Я согласился... Я люблю получать от театра все удовольствия: попить воды
в буфете, съесть пирожное, купить программу и всю ее прочитать, походить по
фойе и поглядеть на портреты артистов... И, конечно, посмотреть пьесу. Чуть
не забыл!



   Сестре часто звонят.  Если она уходит из  дому,  то  оставляет блокнот и
по-особому  тщательно  очиненный карандаш  ("Мой  инструмент!"  --  говорит
сестра).  Она просит нас аккуратно записывать,  кто ей звонит,  откуда и по
какому вопросу.
   Выполняя просьбу Людмилы, отец часто повторяет:
   -- Все по делу!  Только по делу! -- И напевает из своего любимого "Князя
Игоря": -- Ни сна, ни отдыха измученной душе!..
   Прежде мне казалось,  отец поет от радости,  что его дочь такой деловой,
такой занятой человек.  А теперь я подумал:  "Откуда же радость? Ведь князь
Игорь поет эту арию в половецком плену!.. Правда, отец иногда переиначивает
по-своему песни и арии.  Но тут,  кажется,  он ничего не меняет, а поет так
же,  как временно побежденный князь:  грустно, с досадой... Почему я раньше
этого не заметил?"
   Однажды,  дней  через  десять после того, как мы были в театре, раздался
странный  звонок.  Верней,  звонок-то  был  самый обычный, а разговор сразу
начался  как-то  не так... Мужской голос позвал Людмилу. Всегда ее называют
по  имени-отчеству.  Даже  старые  люди у нас в доме, которые помнят сестру
девчонкой,  зовут  ее,  как говорит отец, не забывая про папу. Я всегда был
уверен,   что   отец   этим   гордится:   если  молодую  женщину  зовут  по
имени-отчеству,  значит,  ее  уважают!  "Или  перестали считать молодой? --
неожиданно  подумал  я  после  театра.  --  И  откуда  я взял, что отцу это
нравится?.."
   Я ответил мужчине,  что Людмилы нет дома,  и спросил, как всегда, откуда
он и что передать.
   -- А кто это говорит? -- спросил он в ответ.
   Так  никогда  и   никто  не   спрашивал.   "Называет  сестру  по  имени,
интересуется мною,  --  подумал я,  -- Интересуется, как те возле театра...
Наверно,   тоже  какой-нибудь  бывший  пятиклассник  из  Людмилиной  школы.
Конечно!..  Кто же еще может звонить ей без всякого дела?"  Мне показалось,
мужчина не  хочет  сказать ничего такого,  что  нужно  было  бы  записать в
Людмилин блокнот. И захлопнул его.
   Я вспомнил, как в театре сестра шепнула: "Называй меня мамой..."
   "Сестре приятно,  чтобы приятели,  которые не  видели ее  двадцать лет и
сами давно уже переженились,  думали,  что и  она тоже замужем...  и  имеет
ребенка",  -- рассуждал я. Все эти мои размышления продолжались секунду. И,
не успев еще ничего решить, я брякнул в трубку:
   -- Это ее сын...
   -- Какой сын? -- спросил мужской голос.
   -- Какой?.. -- Я ответил: -- От первого брака!
   Сам  не  знаю,  зачем я  это  сказал.  Должно быть,  мне хотелось,  чтоб
школьный друг Людмилы подумал:  "Я женат всего один только раз,  а  она вон
какая:  сумела быть в браке целых два раза!  А может,  и больше...  Значит,
пользуется успехом!"
   Нет,  пожалуй, в тот миг я не успел ничего подобного захотеть. Просто не
было времени...  Но то, о чем я в последнее время мечтал, как-то само собой
слетело у меня с языка.
   -- Спасибо, -- сказал мужчина. И сразу ухо мне закололи тонкие, короткие
гудки.
   "Ну,  ничего,  -- думал я. -- Ничего не случилось... Несколько раз может
выйти замуж только красивая женщина!  Значит,  я  не унизил сестру.  А даже
наоборот. Пусть ей завидуют! Все правильно. Все прекрасно!"
   Так я думал до той минуты,  пока Людмила не вернулась домой. Она на меня
даже не посмотрела.  А  прямо в  пальто прошла в  другую комнату,  где мама
читала книгу. И громко закрыла дверь.
   Людмила,  всегда такая спокойная и  аккуратная,  забыла снять в коридоре
пальто: случилось что-то ужасное!
   Вскоре я узнал,  почему так волновалась сестра. Я не хотел подслушивать.
Но снова подслушал...  Или,  верней сказать,  услышал.  Людмила, как и мы с
отцом,  говорит так,  чтобы мама не напрягалась.  Тут уж и в другой комнате
хочешь не хочешь, а все разберешь.
   -- Я  должна с тобой поделиться,  --  сказала Людмила.  --  Только ты не
волнуйся.  -- Наверно, мама сразу заволновалась, потому что сестра сказала:
-- Нет, нет, ничего особенного!
   Мама что-то  ответила.  Но ее слова оставались в  той комнате,  я  их не
слышал.
   -- Ивану кто-то сказал,  что я  была замужем.  И даже два раза...  Что у
меня большой сын.
   Потом стало тихо -- что-то сказала мама. А я в это время успел подумать:
"У сестры есть какой-то Иван,  которого от меня все скрывают. Ну да, ведь я
ребенок!.."
   -- В самом факте нет ничего такого...  --  продолжала Людмила. -- Просто
сплетня -- и все. Или глупая шутка.
   Мама что-то спросила.
   -- Нет,   кто  именно,   не   сказал.   Но  поверил!   Унизительно  было
доказывать... И расспрашивать! Понимаешь?
   Следующую фразу мамы я угадал по ответу Людмилы.  Мама, наверно, сказала
так:  "Это даже хорошо:  ты сможешь проверить теперь его чувства". Я думаю,
она так сказала, потому что сестра ей ответила:
   -- Это даже хорошо?  Не считаю!  И не собираюсь проверять его чувства. А
вот реакция его была отвратительной:  он не сдержался,  он мне нагрубил. Он
даже кричал... Понимаешь?
   Я боялся,  что вернется отец... И услышит. А потом шея его, и затылок, и
уши снова зальются краской, как тогда, возле театра.
   Что же я натворил?!
   -- Если бы он попросил объяснить, я бы могла понять...
   Любит сестра рассуждать: если бы да кабы... Как будто нельзя простить!
   Что-то сказала мама.
   -- Нет уж, все кончено!
   Что-то сказала мама.
   -- Почему  будет  трудно  каждый день  видеть?  У  меня  будет  сознание
правоты!
   Мне казалось,  Людмила нарочно отвечала какими-то жесткими фразами, чтоб
не расплакаться.  Мне было жалко Людмилу.  И в то же время я злился:  разве
нельзя простить?
   Значит, они работают вместе: "каждый день видеть"...
   -- Нет,  ни за что!  -- сказала Людмила. -- Можно все попытаться понять,
но когда унижают твое достоинство...  Да, ты права; это даже хорошо, что он
так раскрылся. Я вовремя остановлюсь!
   Где она остановится?  В  каком это смысле?  На выйдет замуж?..  Я должен
предотвратить ее  остановку!  А  то  ведь  она  "мастер четких линий":  как
говорит, так и сделает.
   Сестра вышла из маминой комнаты. Я усиленно делал уроки...
   Пальто уже было у нее на руке: ей стало жарко.
   Сестра улыбалась,  но фигура у нее была не такой спортивной, как всегда:
Людмила чуть-чуть ссутулилась,  словно на  плечах у  нее была тяжесть.  Мне
опять стало жалко ее... Захотелось помочь.
   -- Людмила, -- сказал я тихо, -- я кое-что слышал...
   -- Ты слышал?
   -- Не  мог  же  я  заткнуть уши!  Я  хотел  убежать на  улицу,  чтоб  не
слушать... Но уроки! Сама понимаешь...
   -- Ты должен был войти в комнату и сказать нам, что слышишь. Это было бы
честно.
   -- Я  думал,  что ничего не  пойму...  И  поэтому не  вошел.  Но потом я
все-таки понял. А когда понял, что понял, поздно было уже входить.
   -- Что же ты понял?
   -- Знаешь, Людмила, когда люди кричат, значит, они волнуются. А если они
волнуются, значит, переживают... Ты разве не замечала?
   -- Какая-то чепуха! -- сказала Людмила. Но продолжала слушать.
   -- Когда волнуются,  могут сказать что угодно!  Вот мама иногда говорит:
"Глаза бы мои на тебя не смотрели!" Это она про меня говорит.  Но разве она
хочет, чтоб я исчез?
   -- Это все? -- спросила сестра.
   "Это все?"  --  так  спрашивает наша математичка,  когда у  доски плетут
ерунду.  Но сразу не ставит двойку,  а,  нахмурившись,  ждет: может, все же
удастся услышать что-то толковое?
   И Людмила ждала.
   -- Раз он кричал,  значит,  он волновался...  А раз волновался,  значит,
переживает. Ну, а если переживает...
   -- Это я уже слышала!
   Так тоже говорит наша математичка:  "Это я  уже слышала!" И вслед за тем
сразу же ставит двойку.
   -- Это я уже слышала! -- еще раз твердо повторила сестра.
   Ясно: поставила двойку.
   Ведь она  слушала меня,  как слушали бы  шестиклассника,  который пришел
сдавать экзамен в институт.
   -- Ничего ты не понял, -- сказала Людмила. -- И не мог понять!
   Еще бы:  ведь я ребенок!  Почему она этого не добавила?  Забыла,  должно
быть. Просто забыла.
   Людмила пошла в коридор, чтоб повесить пальто,
   Я снова склонился над книгой. Но думал совсем о другом. "Я должен помочь
ей!" -- вот какое я принял решение.



   Я  уже говорил,  что,  если сестра отчитывает меня,  то  есть портит мне
настроение,   она  дня  через  два  или  три  обязательно  извиняется.   Не
признается,  конечно,  в этом,  но извиняется: покупает билеты а театр, или
берет меня на стадион,  где играет в теннис и волейбол,  или приносит домой
подарок.
   В таких случаях подарок она не называет подарком, а говорит мне примерно
так:
   -- Пора тебе уже заняться спортом.  Сначала посмотри, как играют другие.
Пойдем сегодня на стадион.
   Или так:
   -- С математикой ты не дружишь.  Кем же ты хочешь стать в будущем? Разве
можно об этом не думать? Испытай свои силы в художественном творчестве. Для
начала хоть в фотографии. Я купила тебе аппарат...
   Сестра говорит очень строго,  как бы не мирится,  а воспитывает меня. Но
подарок остается подарком.
   Я  тоже испортил сестре настроение. Даже хуже: я заставил ее страдать! И
чем  больше  она  храбрилась  (например, надевала платье, которого я раньше
даже не видел!), тем яснее мне было, что ей сейчас не до платьев.
   В тот день, когда я случайно подслушал ее разговор с мамой, уже вечером,
перед сном, я не выдержал и сознался:
   -- Людмила, это я сказал Ивану, что у тебя есть сын от первого брака. По
телефону...  Он  позвонил и  спрашивает:  "Это кто говорит?"  На меня вдруг
что-то такое нашло непонятное...  Я  и ответил:  "Это ее сын".  Он говорит:
"Какой сын?" А я: "От первого брака!.." Пошутил, понимаешь?
   Я сказал так и испугался: "Неужели она подумает, что я вовсе не пошутил,
а сказал всерьез? Из-за той ее просьбы... в театре..."
   Но  сестра,  кажется,  так  не  подумала.  И  даже не  рассердилась.  Не
рассердилась!..
   -- Дело совсем не в этом,  -- сказала она. -- Дело в реакции... Впрочем,
ты не поймешь!
   -- Но  ведь  если  человек  кричит,   значит,   он  волнуется,   а  если
волнуется...
   -- Это я уже слышала!
   Больше я советов ей не давал.
   Я прекрасно во всем разобрался,  все,  мне кажется, понял, но, по мнению
Людмилы, не должен был разбираться и понимать. Не имел никакого права! И не
мог помочь ей открыто. "Почему? -- злился я. -- Почему?!"
   Я  должен был действовать тайно от  мамы и  от  Людмилы.  Отец ничего не
знал: у него двести двадцать на сто...
   И вот я начал исправлять положение!
   Я знал служебный телефон Людмилы и, когда никого не было дома, позвонил.
   -- Можно Ивана? -- сказал я.
   -- Какого Ивана? -- ответил смешливый девичий голос.
   -- Не знаю...
   -- А фамилия?
   Я молчал.
   Это девушку совсем уж развеселило.
   -- Какой-то  ребенок!  --  объяснила она сотрудникам.  --  Мальчишка или
девчонка...
   Снова ребенок! И неужели нельзя по голосу отличить меня от девчонки?
   -- Предлагаю на выбор!  -- сказал мне веселый голос. -- Ивана Петровича,
Ивана Сергеевича и Ивана Ивановича!..
   Я  выбрал  Ивана  Ивановича. Но когда он сказал "Алло!", я сразу повесил
трубку. Вдруг не т_о_т? А я назову ему имя сестры и начну извиняться!..
   И потом, наверное, в мастерской много разных отделов. Откуда я взял, что
Людмилин Иван работает с ней в одной комнате?
   Что было делать?
   Узнать  фамилию  у Людмилы? Она мне не скажет: не мое это дело! Спросить
тайно у мамы? Она мне, конечно, ответит так:
   -- Это даже хорошо,  что ты  волнуешься за  сестру.  Благородно с  твоей
стороны! Но в данном случае вмешиваться не стоит.
   Оставался один только выход...
   В  день,  когда  у  сестры был  отгул и  она  ушла  играть в  теннис,  я
отправился к  ней на работу.  Не совсем "на работу",  а  к  дому,  где была
архитектурная мастерская.
   Я знал этот дом -- красивый, из стекла, металла, пластмассы. Таких домов
еще мало у нас в городе.  Но смешно, если мебельщики будут сидеть на плохой
мебели, а архитекторы работать в некрасивом и старом доме.
   Я пошел пешком, чтоб по дороге набраться храбрости. Но чем дольше я шел,
тем страшнее мне становилось:  "Как узнаю его?  Ивана... О чем я ему скажу,
незнакомому человеку?"
   Делать что-нибудь смелое надо сразу,  не думая,  раз решил.  И мне лучше
было бы  ехать туда на троллейбусе или трамвае.  Слишком уж много времени я
оставил себе для сомнений и всяких мыслей.
   Наконец я дошел...
   Я знал, что рабочий день кончается в половине шестого. Архитекторы стали
сыпаться из  подъездов,  как мы  высыпаемся из  школы после уроков.  Только
немного потише и помедленнее...
   Двери  были  из  некрашеного  дерева,  с  разводами,  напоминавшими  мне
почему-то  водяные подтеки,  как на пнях.  Эти двери моя сестра распахивала
каждый день по два раза.  Нет, по четыре: она еще ходит обедать в столовую.
Я с интересом разглядывал двери и лестницу...
   Сперва из дверей посыпались девушки.  У нас из школы первыми выскакивают
мальчишки.  Девушки были в ярких, цветастых платьях, на каблуках, с модными
сумочками.  У  некоторых в  руках  были  рулоны.  Все  они  казались  очень
красивыми. Это меня огорчило.
   Но ни у  кого из них не было такой спортивной фигуры,  как у Людмилы.  И
такого умного, как говорит мама, значительного лица. Только вот нравятся ли
мужчинам значительные лица? Этого я не знал.
   В  мастерской  Людмила  работает  меньше  года:  раньше  она  училась  в
аспирантуре.  У  нее  еще нет здесь близких подруг, которые ходили бы к нам
домой.  И  от  этого было спокойнее, никто не мог крикнуть: "Леня, а ты что
тут делаешь?.."
   Потом показались мужчины.
   Как  мне  узнать Ивана?  По  дороге я  кое-что изобрел...  Наверно,  это
выглядело очень смешно и глупо,  но,  как только вышли мужчины,  я крикнул,
глядя куда-то вверх, словно голубю или скворцу:
   -- Ива-ан!..
   Никто не откликнулся.
   Из дверей выходили группами:  то женщины, то мужчины. Иногда вперемежку,
но редко... Будь что будет, я быстро стал повторять:
   -- Иван! Иван! Иван!
   Нет, так не годится: собаку я кличу, что ли?
   -- Ива-ан...
   Я произнес имя протяжно и медленно,  словно дальше должно было следовать
отчество.
   --  Вы  меня?  -- ткнул себя в грудь мужчина. Он сказал "вы", наверно, от
неожиданности.
   Нет, этот был слишком уж старый и лысый. Я помотал головой: не вас!
   И снова крикнул, глядя на небо:
   -- Ива-ан!..
   -- Вы меня?
   Если б он и нравился нашей Людмиле,  я бы решительно выступил против: он
был сестре до плеча. И то бы не дотянулся!..
   -- Нет, я не вас...
   И снова:
   -- Ива-ан...
   -- У тебя объявился тезка, -- сказал кто-то кому-то в группе мужчин.
   Один из них обернулся, взглянул на меня.
   -- Ива-ан! -- снова крикнул я. Уже, наверное, от испуга.
   Тогда он пошел ко мне.
   -- Видишь ли... -- начал он где-то на полпути.
   Я  прямо вздрогнул: "Видишь ли..." -- так часто начинает фразы дядя Леня
с  нижнего  этажа.  Но  дядя  Леня  произносит свое "видишь ли" неуверенно,
растягивая   слоги,  словно  бы  вслух  рассуждая,  а  этот  сказал  как-то
насмешливо.
   Пока он шел ко мне,  я успел подумать: "Наверно, не ниже Людмилы... Ведь
мужчина среднего роста, можно считать, равен высокой женщине!"
   -- Видишь ли,  --  повторил он все так же насмешливо,  --  у меня к тебе
огромная просьба:  называй своего  приятеля просто  Ваней.  Чтобы  не  было
путаницы.
   Первый из трех Иванов,  он понял, что не мог его звать незнакомый, а тем
более мальчишка. Не стал тыкать себя в грудь и спрашивать: "Вы меня?.."
   "Настоящий Иван!  --  думал я. -- Русоголовый, светлоглазый... Родители,
когда давали имя,  не промахнулись!  Конечно: ведь в сказках Иван если даже
Иван-дурак, то все равно далеко не дурак, а сообразительный и красивый. Ну,
как  же  могли  родители  назвать  Иваном  того  вон,   лысого?  Или  того,
низкорослого? Сообразили! Хотя, когда человеку дают имя, трудно с точностью
определить, будет он лысым или не будет..."
   -- Ну,  что же, договорились? -- спросил он. -- Поскольку твой Иван пока
еще здесь не работает...
   -- Работает! -- неожиданно для самого себя перебил я его.
   -- Ну-у, брат! Создается просто безвыходное положение. И часто ты будешь
его вызывать?
   -- У меня тут еще кое-кто работает...
   -- Тоже Иван?
   -- Людмила...
   Я  нарочно назвал имя сестры,  чтоб посмотреть,  какое это произведет на
него впечатление.
   Он  не  вздрогнул,  не  побледнел  и не схватился за сердце, как делают,
услышав  имя  любимой,  герои  в  пьесах  или  романах.  Просто  исчез  его
насмешливый  взгляд,  сразу  куда-то  пропал. И я догадался: это тот самый.
Тот!
   Он глядел уже на меня абсолютно серьезно и даже чуть-чуть подозрительно,
будто я мог обмануть его или разыграть.
   -- Какая Людмила?
   Я назвал нашу фамилию.
   -- Ну, брат...
   -- Вот именно: брат! Я ее брат... И даже похож на нее немного лицом. Так
говорят... Присмотритесь!
   Я забыл, что можно быть похожим не только на сестру, но и на мать. Чтобы
он не успел об этом подумать, я стал убеждать:
   -- Да брат же я,  брат! Это я разговаривал с вами и пошутил... У Людмилы
нет сыновей!  И  не  было браков...  Ей  тысячи раз предлагали,  но  она не
хотела!
   -- Тысячи раз?
   -- Ну,  десятки... Она сама не хотела выходить замуж. И сейчас не хочет.
Так мне кажется... А я просто-напросто пошутил.
   Он мне поверил, потому что обернулся к друзьям и сказал:
   -- Не ждите меня.
   Он не повысил голоса, но они услышали, потому что голос у него и так был
громкий, отчетливый. "Вполне подходит для нашей семьи!" -- решил я.
   -- Идите. -- Он махнул сослуживцам рукой.
   -- Что, отыскал пропавшего сына? -- спросил кто-то из них.
   -- Вот видите!  --  обрадовался я. -- И они пошутили: назвали меня вашим
сыном.  А  кто-нибудь может услышать и подумать,  что в самом деле.  Как вы
подумали...
   -- Так ты и есть Ленька?
   -- Она вам рассказывала?
   --  Говорила,  что есть младший брат. А ты, оказывается, вполне взрослый
парень!
   С этой минуты я его полюбил.
   -- Почему вы ни разу к нам не пришли? Просто так, в гости...
   -- Не приглашала... Пойдем-ка обсудим с тобой ситуацию.
   Он обнял меня за плечи.  Это было приятно. И мы с ним пошли по улице, не
спеша, как ходят приятели,
   Сперва он молчал. А я обо всем на свете забыл: мы шли как приятели!
   Потом я  взглянул на  него и  подумал,  что он  бы ни за что не вышел на
лестницу в  фартуке,  как дядя Леня,  с  которым я  почему-то  его мысленно
сравнивал.  На нем был модный,  красивый костюм и рубашка такая белая,  что
лицо казалось уже загорелым,  хотя была еще только весна. А может, и правда
успел загореть?
   -- Мы ведь с Людмилой в мастерской почти друг друга не замечали:  она --
на втором этаже,  а я -- на четвертом. Познакомились на теннисном корте, --
сказал он. -- Вот уже полторы недели, как забросил ракетку...
   "Он  забросил ракетку,  а  Людмила стала ходить на  корт  еще  чаще,  --
подумал я.  --  Значит,  он  может не  видеть ее,  а  она его,  значит,  не
может?.."
   -- Людмила тоже не ходит на теннис, -- сказал я. -- Она ходит в театр...
В кино! Почти каждый вечер...
   -- Вот видишь! Я так и знал. Почти каждый вечер?
   Заволновался!
   -- Ну, в крайнем случае через день.
   --  В  этом-то  все  и  дело!  Не  в том, что ты пошутил, а я ей устроил
сцену... Дело в том, что она даже не хочет мне объяснить...
   -- У нее есть сознание собственной правоты!  --  сказал я. -- И потом...
Должна у нее быть гордость?
   -- Ну-у,  брат, ты меня удивил! Разве можно с этим считаться? Подошла бы
и объяснила:  так,  мол,  и так,  мой брат пошутил, А то ведь даже слова не
произнесла! Ничего объяснить не пожелала... И спокойно ходит в кино!
   "Людмила считает,  что он не имел права разволноваться и  накричать,  --
размышлял я. -- Он считает, что она обязательно должна ему все объяснить...
Почему взрослые придают такое  значение мелочам?  И  все  усложняют?..  Они
слишком много думают --  вот в  чем несчастье.  А  иногда надо поступать не
думая, просто как хочется! Я вот, например, не могу быть в ссоре с друзьями
больше чем  день или  два...  А  взрослые все усложняют!  Иногда я  могу им
помочь.  Но они не верят,  что я  могу.  И я не могу!  Хотя Иван,  кажется,
верит..."
   -- Слушай, ты сам-то влюблялся? -- спросил он меня,
   Сам-то? Влюблялся?.. Значит, он в Людмилу в_л_ю_б_л_е_н!
   Я улыбнулся, хоть не хотел улыбаться.
   -- Вижу по твоей блаженной физиономии, что уже успел!
   -- Я? Нет еще...
   -- Ну-у, брат! Неужели ни разу?
   -- Точно не помню... Но, кажется, нет...
   -- Вспомни! Не может быть!..
   -- То есть однажды я испытывал кое-какие чувства... Но потом это прошло.
   -- Ну, конечно.
   Почему же к_о_н_е_ч_н_о? Может быть, и у него чувства всегда проходят?
   Когда я ответил,  что не влюблялся,  я сказал Ивану неправду. Потому что
не  привык,  чтоб взрослые задавали мне такие вопросы.  А  на самом-то деле
почти все  мальчишки у  нас  в  кого-нибудь влюблены.  Один  мой  друг даже
остался на  второй год из-за любви.  Абсолютно ничего не соображал:  не мог
писать диктантов,  контрольных по  математике.  Разве нормальный взрослый в
это поверит?  А Иван бы поверил... Я чувствовал это. И все-таки не смог ему
честно ответить.
   -- А я,  знаешь, где первый раз влюбился по-настоящему? -- спросил вдруг
Иван.
   -- По-настоящему? Должно быть, в этой самой архитектурной мастерской?..
   -- Знаешь где?
   -- Нет, я не знаю...
   --  В  детском  саду!  Мы  выезжали  летом  за город. И там одна девочка
заболела.  Ее  звали  Норой.  Даже  имя  запомнил!  Необычное  такое  легче
запоминается.  Ей  было  шесть  лет. В нее были влюблены все поголовно. Ну,
конечно, из тех, которые умели влюбляться в шесть лет! Она заболела, и я ей
носил в изолятор букетики ягод. Огромное счастье, что она меня презирала!
   -- Почему?
   -- Оказалось,  что  я  ей  носил волчьи ягоды.  Дикие!  Они  были  очень
красивыми. Внешне очень мне нравились!
   Всю дорогу я мечтал сказать что-нибудь умное.
   -- Внешняя красота не всегда совпадает с внутренней, -- сказал я.
   -- Она  поняла  это  еще  раньше,  чем  ты:  в  шестилетнем возрасте.  И
выбрасывала   мои   подарки.   Иначе   бы   ей   не   выздороветь  никогда!
Сообразительная была девчонка... И все-таки я к ней охладел. Тогда все было
просто.
   "Теперь уже, значит, не просто!" -- с радостью решил я. И сказал:
   -- Это нельзя назвать серьезной любовью.  Ну, увлечение... Такое со мной
бывало сколько угодно раз!
   -- Тогда ты должен меня понять! И помочь!..
   Я  читал  в  книжках, что ребята во время войны часто помогали взрослым.
Иногда даже спасали от смерти! А так, в обычные дни, взрослые почти никогда
не обращаются к нам за серьезной помощью. Сбегать за чем-нибудь, что-нибудь
принести  --  это  пожалуйста. А по серьезному делу, от которого зависит их
жизнь,  не обращаются. Иван обратился... И я готов был сделать для него что
угодно!
   -- Разве у вас сейчас... увлечение?
   -- А у нее?
   Раньше мне  очень хотелось сказать ему,  что Людмила абсолютно спокойна,
совсем не страдает. Но теперь я не мог соврать и сказал правду:
   -- Она тоже переживает.
   Он даже остановился.
   --  Где же логика? -- вроде бы злился он. Но голос был радостный. -- Где
же простая логика?! Ничего не сказала... Не объяснила!
   Обычно,  когда  я  мирюсь  с  приятелем,  то  для  начала  предлагаю ему
что-нибудь приятное.  Подхожу и  как ни в чем не бывало говорю:  "Пойдем на
каток! Пойдем играть в чехарду!"
   --  А  вы  бы  просто  так подошли к ней и сказали: "Пойдем в кино!" или
"Пойдем играть в теннис!".
   -- Я предлагал.
   -- А она?
   -- Не реагирует.
   Зачем все так усложнять?!
   -- Она очень переживает? -- тихо спросил он.
   -- А вы думали нет?..
   -- Кончай с этим "вы"!  --  крикнул он,  вот как обрадовался.  -- Говори
просто "ты"! Я -- за полное равноправие.
   Равноправие... Вот чего мне всегда не хватало!
   Часто  взрослые говорили мне: "Давай побеседуем как мужчина с мужчиной!"
Или: "Поговорим с тобой как приятели!" Это самое к_а_к подчеркивало, что на
самом-то  деле  я  не  мужчина  и мы еще пока не приятели. Разве может быть
равноправие  на  какое-то определенное время? Разве можно быть приятелем на
одну беседу?
   Иван предлагал равноправие навсегда. Так мне казалось.
   Мне захотелось немедленно отблагодарить Ивана.  И  я  рассказал о плане,
который придумал еще до нашей с ним встречи, дома:
   --  Сделаем так!.. Я скажу, что пригласил к себе друга. Нового... Совсем
нового!  Все  будут  дома: они любят изучать моих новых друзей. А придете к
нам вы!
   -- Я?..
   -- Ну,  да! А потом уж я все объясню: разыскал вас и пригласил. Так я им
объясню.  Дома  Людмила не  сможет пройти мимо и  не  ответить.  Она  очень
гостеприимная. На себя все возьму. Раз из-за меня это случилось!
   Я  боялся,  он  скажет так, как сказала бы мама: "Это хорошо, что ты обо
мне заботишься. Благородно! Но в данном случае твой план не подходит..."
   Он  ничего подобного не произнес.  Обнял меня посильнее за плечи,  и  мы
снова пошли.
   -- Я всегда говорю, что нет безвыходных положений! -- воскликнул Иван.
   -- А до этого заговаривать с Людмилой не надо!  -- сказал я. -- Она ведь
может опять не ответить.  Пройдет мимо,  и все!  Вполне может быть... Она у
нас тоже с детского сада пользуется огромным успехом.  Как ваша Нора... Мне
мама рассказывала. И поэтому она очень гордая!
   -- А я ведь ей не сказал про тебя ни слова. Не выдал! -- похвастался он,
как мальчишка.  --  Она так и не знает,  кто это мне наврал про сына и двух
мужей.
   -- Я сам сознался...
   -- Значит,  ей известно,  как все получилось? И все-таки не подходит? Не
объясняет?.. И мириться не хочет? Ну, это уж слишком! Ну, знаешь, брат, это
уж...
   -- Она первая не  подойдет!  Потому что она очень многим нравится.  Вот,
например,  дяде Лене,  который под нами живет. Он очень известный врач: все
болезни умеет лечить. А недавно мы с ней шли в театр, так все кругом на нее
смотрели. И оборачивались...
   -- Это я сам замечал,  --  грустно сказал Иван.  И добавил:  --  Она уж,
наверно, дома? Ты ее скоро увидишь?
   Он мне завидовал!  И я его понимал... Вот, например, когда я в последний
раз был влюблен, то очень завидовал брату этой девчонки. Ему было всего лет
семь или восемь,  а я к нему даже подлизывался.  Заговаривал с ним. И очень
ему завидовал:  ведь он видел ее каждый день --  и  утром и вечером,  с ней
вместе обедал и ужинал. И вместе ездил на дачу, а я летом с ней разлучался.
"Он всегда будет знать о ней -- через десять лет, через двадцать... Куда бы
она ни уехала!" -- так думал я. Ведь я же не знал, что скоро к ней охладею.
А  если бы кто-нибудь мне сказал,  я б ни за что не поверил.  Мне,  когда я
влюбляюсь, всегда кажется, что это до самой смерти, на всю жизнь, до конца.
   -- Значит,  договорились?  Вы приходите к нам в гости,  потому что я вас
пригласил!
   -- Не в_а_с, а т_е_б_я!
   Кстати,  я  часто  думал о том, что неравноправие между нами и взрослыми
начинается с этого самого; они нас -- на "ты", а мы их -- на "вы".



   Мама,  отец и Людмила, как я уже говорил, очень любят изучать моих новых
друзей.  Если  приятель  им  не  понравится,  они обязательно дадут мне это
почувствовать.  Конечно,  каждый  по-своему,  потому  что  у каждого из них
с_в_о_й характер.
   Отец постарается,  чтоб то,  что  мой новый приятель ему неприятен,  мне
было приятно. Или по крайней мере, чтоб я не очень расстроился.
   -- У тебя же есть просто замечательные друзья,  -- скажет он. -- Слишком
уж  расширять этот  круг  --  все  равно что  разбавлять вино водопроводной
водой:  оно крепче от  этого не становится.  У  тебя же есть такие отличные
друзья. Такие надежные! Все к тебе тянутся... Любят тебя, мерзавца!
   -- Это даже хорошо,  что ты прощаешь ему все недостатки,  -- скажет мама
про моего нового друга. -- Значит, ты добр...
   Таким образом я пойму, что у приятеля есть недостатки. Ну, а Людмила и в
этом случае не станет переиначивать арии.
   -- Что касается друзей,  то тут я  не за количество,  а за качество,  --
скажет она. -- Не знаю, так ли уж великолепны твои другие товарищи, но этот
проверки на качество не выдерживает.
   Ну,  а  если  я  все равно захочу проводить время с новым приятелем, они
начнут  отвлекать меня от него всеми существующими на земле удовольствиями:
фильмами, пьесами, футбольными матчами.
   В общем,  я знал,  что в тот вечер,  когда должен будет прийти мой новый
товарищ, они все трое окажутся дома.
   -- Надень,  пожалуйста,  свой тренировочный синий костюм,  -- попросил я
Людмилу.
   У нее был новый спортивный костюм, который мне очень нравился.
   -- Зачем?  --  спросила  сестра.  --  Ходить  по  квартире в  спортивном
костюме?
   -- Он тебе очень идет. Гораздо больше, чем платье.
   Людмила пожала плечами.
   --  Понимаешь,  я  рассказывал  этому  другу,  что ты спортсменка... что
играешь в теннис и волейбол. Я хочу, чтобы он поверил.
   -- А он считает тебя лгуном?
   За  полчаса до  того,  как  должен был  явиться мой друг,  Людмила стала
заниматься гимнастикой,  хотя всегда занимается ею по утрам.  Нет, она и не
думала выполнять мою глупую просьбу, но, когда Иван позвонил к нам в дверь,
она случайно оказалась в" том самом спортивном костюме.
   Я побежал открывать...
   Когда Иван вошел в комнату, все усиленно занимались своими делами: отец,
прикрыв глаза,  слушал музыку (в этот день он купил огромные пластинки,  на
которых умещались целые  оперы  и  симфонии),  мама  вязала мне  свитер,  а
Людмила  водила  рейсфедером и  линейкой по  своей  чертежной доске.  Одним
словом,  они  и  не  собирались  уделять  моему  другу  какое-то  особенное
внимание.
   Иван сказал:
   -- Здравствуйте!
   Тогда  они  все  сразу  отвлеклись  от  своих  занятий.   Мама  с  отцом
переглянулись.  А  Людмила не удивилась.  Как будто знала,  что Иван должен
прийти... Она никогда не удивляется.
   -- Заходи,  --  сказала она.  Потом обратилась к маме, отцу и ко мне: --
Познакомьтесь: это Иван.
   -- Леня ждет своего друга.  Он  думал,  что ты  --  это он,  поэтому так
разбежался, -- пояснила она Ивану.
   Иван растерялся. И я решил тут же ему помочь.
   -- Заходи,  Иван,  заходи!  --  сказал я  еще  более громко,  чем всегда
разговаривал дома. -- Мы тебя ждали!..
   Накануне я  никак не мог произнести это самое "ты",  и  вдруг оно как-то
легко и просто слетело у меня с языка.
   -- Вы знакомы? -- спросила мама.
   -- Да,  мы знакомы,  --  ответил я.  Людмила и этому не удивилась.  -- Я
разыскал Ивана и пригласил...
   -- Прекрасная инициатива!  --  воскликнул отец. Он ничего ведь не знал о
ссоре, и Людмила должна была улыбнуться Ивану:
   -- Я рада, что вы познакомились.
   Что бы стоило ей сказать: "Я рада, что ты пришел!"
   Отец  выключил радиолу.  Мама  бросила мой  будущий свитер и  побежала в
соседнюю комнату.  А  через минуту она вернулась оттуда причесанная и  даже
губы чуть-чуть подкрасила.
   -- Мы с  Иваном встретились и  подружились!  --  объяснил я  всем членам
нашей семьи. -- Это и есть мой новый товарищ.
   -- Все точно, -- сказал Иван.
   И тут я заметил,  что в руках у него гвоздики и коробка конфет. Он и сам
от волнения забыл о них. Я решил разгрузить Ивана:
   -- Давай это все!
   -- Ты уверен, что это тебе? -- спросила меня Людмила.
   -- Нет, тебе! -- сказал я уверенно.
   -- А может быть, маме?
   -- Наверно, обеим. Иван, это обеим? Скажи, не стесняйся!
   Я старался его ободрить: ведь он же был моим гостем.
   -- Давно вы на "ты"? -- спросила Людмила.
   Она не могла чертить или читать свои лекции, как делает, если чем-нибудь
недовольна.  Но  обращалась все  время ко  мне:  она  не  любит встречаться
глазами с тем, на кого сердита.
   -- Это даже хорошо, что вы явились так неожиданно, -- сказала мама. -- С
хозяйки нет спроса! У скромного ужина есть оправдание!..
   -- Да, прошу вас за стол, -- пригласил отец.
   -- Садись, Иван, -- поддержал я отца. -- Чувствуй себя как дома!
   -- Тогда я сниму пиджак!  --  сказал Иван так громко, словно знал законы
нашей семьи.
   На буфете у нас стоят фарфоровые фигурки. Их расставила бабушка, которая
умерла  года  три назад. Людмиле фигурки не нравятся, но она их не трогает:
это считается памятью о маминой маме.
   А  в  тот  вечер  мама  сама  вдруг взяла фарфоровые фигурки и  унесла в
соседнюю комнату.  Она все время оглядывала наши стены и  вещи,  то и  дело
что-нибудь вытирала. Она, когда нервничает, всегда водит тряпкой по мебели,
ищет пыль,  которой там нет.  Мама не подготовилась к встрече гостя, мнение
которого было для нее,  оказывается,  так важно.  Но не мог же я рассказать
обо всем заранее!  "Не твое это дело!  Ты этого не поймешь!" --  сказала бы
мне Людмила.
   Все  волновались.  Отец  снова  и  снова  включал радиолу и  каждый  раз
спрашивал:
   -- Не мешает?
   -- Ну что вы! -- отвечал Иван.
   Тогда  отец  выключал... Да и сам Иван, я уверен, снял пиджак просто для
храбрости.
   Людмила помогала маме на  кухне.  Когда они  внесли в  комнату тарелки с
сыром, ветчиной и салатом, мы, все трое мужчин, сидели уже за столом.
   Людмила взяла пиджак Ивана и,  отряхнув рукав,  перевесила на  свободный
стул.
   С этой минуты всем стало легко.
   Отец достал графин, в котором плавали желтые корки.
   Я поймал мамин взгляд.  "Надеюсь,  ты пить не будешь",  -- молча сказала
она отцу. А он ответил ей вслух:
   -- Врач разрешил... в исключительных случаях...
   -- Но сегодня ничего исключительного не происходит, -- сказала Людмила.
   Иван взял графин и  налил в  рюмки всем,  кроме отца.  Мне тоже...  Но я
боялся, что Людмила какой-нибудь одной фразой все сразу испортит, и поэтому
пить не стал.
   -- За мир и дружбу! -- сказал Иван.
   -- Между народами? -- спросила Людмила.
   -- В том числе и между народами.
   Людмила улыбнулась и выпила. Мы с Иваном переглянулись.
   Чтоб моя полная рюмка не мозолила всем глаза,  Иван незаметно и ее,  как
говорят, осушил.
   Мы долго еще сидели.  Отец опять заводил свои огромные пластинки. А Иван
терпеливо их  слушал.  Может  быть,  он  даже  получал удовольствие.  Потом
Людмила переоделась и пошла провожать его.
   Когда они стояли в  коридоре возле двери,  я с радостью сказал сам себе:
"Все-таки он чуть-чуть выше сестры. А еще ведь надо учесть ее каблуки!"
   -- Иван и Людмила! -- сказал вдруг отец.
   "Иван  и  Людмила...  Руслам  и Людмила... Отец за весь вечер ни разу не
цитировал  песни  и  арии,  --  подумал я. -- Ни единого раза! И ни разу не
назвал  меня гордо мерзавцем. Почему? Наверно, стеснялся Ивана. Дорожит его
мнением?.. Значит, Иван понравился?"
   Но  ведь  взрослые  не торопятся высказывать вслух то, что думают друг о
друге.  И  всегда  боятся перехвалить. Обругать они не боятся, а вот прежде
чем  похвалить,  будут долго присматриваться, приглядываться. Даже если все
сразу ясно!
   -- Это  хорошо,  что  ты  устроил такой  спектакль,  --  унося на  кухню
тарелки, сказала мама.
   --  И  как  ты  это  придумал?  --  воскликнул отец. -- Умный, мерзавец!
Изобретательный!..
   Опять они обо мне!



   Прошло два с половиной месяца.
   Иван теперь бывал у нас очень часто. И дом наш как-то повеселел. На окна
и двери мама повесила новые портьеры,  которые много лет лежали в шкафу. На
столе теперь всегда была яркая скатерть, которую раньше мама стелила только
по праздникам.
   Вкуснее всего мама  кормила нас  теперь по  вечерам:  Иван иногда ужинал
вместе с нами.
   Однажды дядя Леня с нижнего этажа остановил меня на лестнице и спросил:
   -- Это ваш родственник? Такой... загорелый...
   -- Да, -- ответил я. -- Родственник... Мамин племянник.
   -- Я так и думал: ты с ним на "ты".
   -- Что, симпатичный?
   -- Видишь   ли,   издали  трудно  определить.   Но   производит  хорошее
впечатление.
   -- Он архитектор. Талантливый!
   --  Это стало в вашей семье фамильной профессией. Впрочем, это профессия
века:   строят,   строят...  --  Дядя  Леня  засунул  дужки  очков  в  рот:
призадумался. -- Кем же он Людмиле приходится? Двоюродным братом?
   -- Ну да. Они дружат с детского возраста.
   Он  долго  не мог попасть ключом в замочную скважину. Мне показалось, от
радости... И сказал на прощание:
   -- Если Людмила захочет,  я  зайду посмотреть отца.  Или  привезу к  вам
специалиста. Если захочет...
   Я  не  успел еще похвастаться во дворе,  что сестра скоро выходит замуж.
Как хорошо!.. Зачем огорчать дядю Леню?
   Ивану я сказал:
   -- Прямо под нами живет один врач,  Я  уже,  кажется,  говорил...  Очень
влюблен в Людмилу.
   -- Давно?
   -- С детского возраста!  Я объяснил, что ты наш двоюродный брат. Чтоб он
не расстраивался... Понимаешь? Так что будь в курсе дела.
   -- Добрый ты, брат! -- улыбнулся Иван.
   Вместо слова "мерзавец" он говорил мне "брат". Это было приятнее.
   Дома  у  нас  никто о  свадьбе даже  не  упоминал.  Отец и  мама боялись
спрашивать у Людмилы. Но все время об этом думали. И я думал.
   Когда сестра возвращалась домой, мы смотрели на нее вопросительно.
   -- Играли в теннис, -- сообщала она. -- Иван снова выиграл.
   Или что-нибудь вроде этого.
   Конечно,  я  мог бы  узнать у  Ивана.  Но получилось бы,  что мы ждем не
дождемся.
   Однажды вечером Людмила сказала:
   -- Жить я хочу рядом с вами. Где-нибудь здесь, поблизости.
   -- Какое это имеет значение! -- Отец вскочил со стула.
   Мы с  мамой тоже вскочили.  Ожидание прорвалось --  и  мы стали убеждать
Людмилу,  что транспорт у  нас в  городе работает хорошо,  что отцу и  маме
врачи прописали прогулки и  что  район поэтому не  имеет никакого значения.
"Не хватает, чтоб из-за этого она затянула все дело!" -- думал я. Но сестра
повторила так твердо, что все мы сразу притихли:
   -- Нет, я буду жить только где-нибудь рядом. Это уже решено.
   Кем решено? Ею?.. Или ими обоими? Никто спросить не решился.
   Ивану недавно дали комнату в совсем новом доме.  Это было далеко:  минут
сорок  от  центра,  если  ехать на  троллейбусе.  Один  раз  Иван,  как  он
выразился,  затащил меня к себе. Правда, я не очень сопротивлялся. Так, для
приличия сказал:
   -- А может быть, лучше поедем к нам?
   Это было на стадионе, где Иван с Людмилой играли в теннис.
   -- Нет,  --  ответил Иван, -- ты прорубил мне окно в ваш дом, а я должен
прорубить тебе в свой.
   Мы поехали на такси.  Первый раз в  жизни я  в автомобиле не сел рядом с
шофером: мне приятнее было сзади, вместе с Иваном.
   Иван тоже пока холостяк...  Как дядя Леня.  Но посуда у него стояла там,
где должна быть посуда, а книги -- в книжном шкафу.
   Мы сидели на балконе и видели реку и лес.
   Иван сказал:
   -- Вот  что  значит квартира со  всеми удобствами:  хочешь --  купайся в
ванне,  а  хочешь --  в реке,  хочешь --  дыши газом на кухне,  а хочешь --
березой в  лесу!  Но  главное:  нет  телефона!  Это величайшее из  удобств:
сберегается время.  Кого не  хочешь слышать --  не  слушаешь,  а  кому надо
сказать два слова -- звонишь из автомата. Он под самыми окнами.
   В тот вечер он еще много раз восторгался:
   -- Дачный климат! Просто курорт!..
   "Захочет ли  Иван уехать отсюда?  Скажет еще:  "Где же  логика?  Где  же
простая логика? Здесь лес и река!" Это меня волновало.
   "И чего сестре взбрело в голову? -- раздумывал я. -- Наверно, потому что
у отца двести двадцать на сто.  И мама неважно слышит...  А может,  ей и со
мною жаль расставаться?"
   -- Пусть Иван переедет к  нам!  --  сказал я однажды,  словно был главою
семьи.  --  Я  буду спать на  кухне.  Пожалуйста...  А  если хотите,  то  в
коридоре.
   -- В  нашем доме,  в нашем доме!..  --  переиначил отец арию из "Евгения
Онегина".
   --  Да,  в  нашем  доме... -- задумчиво сказала Людмила. -- У Ивана есть
комната. Он готов обменяться: переехать в любую квартиру нашего дома.
   На следующий день я сочинил объявление:
   "Срочно меняю комнату в доме со всеми удобствами:  балкон,  ванна,  душ,
газ,  лес,  река, дачный климат, телефон под самыми окнами! С предложениями
обращаться в любое время..." И написал номер нашего телефона.
   Но  никто с  предложениями не обращался,  хоть объявление я  расклеил во
всех подъездах нашего огромного дома. И еще в доме напротив. Неужели никому
не нужен был дачный климат?
   Никто не звонил... Только дядя Леня остановил меня во дворе и сказал:
   -- Там висит объявление.  И  ваш телефон...  Я  помню его еще с детства.
Прочитал и не понял: кто хочет меняться?
   -- Это двоюродный брат.  Хочет быть с нами рядом!  Он любит маму...  Она
его единственная тетя.
   -- Это понятно: каждый хочет быть рядом с родными людьми.
   Однажды Иван  попросил меня  проводить его.  На  улице он  обнял меня за
плечи, как тогда, в день знакомства.
   -- Ну, брат, затеяла Людмила историю. Может быть, ты поможешь? Я говорю:
"Давай   переедем  ко   мне,   а   потом   подыщем   что-нибудь   в   вашем
Машиностроительном тупике".  А она отвечает; "Если мы переедем, тогда уж не
обменяемся:  стимул ослабнет!"  Где же  тут логика?  Где же простая логика?
Может  быть,   ты   что-нибудь  придумаешь?   Как  тогда,   с   этим  твоим
приглашением...
   Уже второй раз он нуждался в моей помощи!
   -- Ладно, подумаю, -- сказал я.
   -- Подумай, брат. Очень прошу!
   Но подумать я не успел. Через три дня вечером сестра нам сообщила:
   -- Срок  поисков  продлевается!   Мы  с  Иваном  уезжаем  на  полгода  в
командировку.
   -- Вместе? -- переспросила мама.
   -- Вместе.  Конечно!  --  сказала Людмила.  -- За это время Леня обклеит
объявлениями весь наш тупик, и что-нибудь да найдется!..
   Она говорила бодро и даже весело,  потому что мама начала искать тряпкой
пыль там,  где ее  не  было,  а  у  отца по шее и  по лицу поползла красная
краска.
   Отец не пропел, а как-то почти прошептал на свой особый мотив:
   -- В движеньи мельник жизнь ведет, в движеньи...



   Я уже говорил,  что не помню,  с какого возраста я себя помню.  Но с той
поры,  с  какой помню,  никто из  нас четверых никогда не  уезжал на  целых
полгода.
   Сколько  написано  разных  музыкальных произведений про  людей,  которые
уезжают!  Отец  цитировал сейчас эти  песни и  арии.  Композиторы почему-то
очень радуются,  когда люди уезжают из дома.  Но отец пел эти веселые песни
невесело.
   И мне было как-то не по себе.
   -- Это даже хорошо, что ты уезжаешь, -- сказала мама Людмиле. -- Наконец
мы узнали, как Леня к тебе относится!
   Чтоб не  грустить,  я  пытался вспомнить все случаи,  когда Людмила была
несправедлива,  а вспоминал фильмы и пьесы,  на которые водила меня сестра.
Хотел вспомнить приятелей, которые мне нравились, а ей нет, но вспоминал об
Иване, с которым никогда бы не встретился, если бы не она.
   К  Ивану мы  тоже привыкли.  Он  все время подбрасывал нам положительные
эмоции.
   -- Вы  провожаете нас  с  Людмилой в  наш  первый путь,  как провожают в
последний,  --  сказал Иван.  -- Где же логика? Где же простая логика? Надо
радоваться, а вы?..
   -- Чему радоваться? -- спросил я.
   -- Раньше вы  не получали от нас писем,  а  теперь будете получать!  Это
во-первых.  Во-вторых,  до сих пор вы не ждали нашего возвращения, а теперь
будете ждать.  И в-третьих,  мы действительно к вам вернемся.  Это же будет
праздник!
   -- Слишком уж до-олго... -- промямлил я.
   -- Долго? Вспомни какой-нибудь случай, который произошел с тобой полгода
назад. Что-нибудь такое... значительное!
   Я подумал, что примерно полгода назад дал Костику по физиономии.
   -- Вспомнил?
   -- Ну, вспомнил...
   -- Давно это было?
   -- Нет... как будто вчера.
   -- Вчера? Значит, мы вернемся к вам завтра! Все познается в сравнении.
   -- Я понимаю.
   -- Эти шесть месяцев промчатся так же  быстро,  как те.  Ты хозяин своих
собственных мыслей?
   -- Наверно, хозяин.
   -- Вот и переключи их с отъезда на возвращение. Переключил?
   -- Постараюсь.
   -- Ну, вот! Не существует безвыходных положений.
   --  О  бра-атья,  довольно  печали! -- пропел отец из той самой странной
симфонии Бетховена, в которой поют. И добавил: -- Плохой тот мельник должен
быть, что век свой хочет дома жить!..
   Иван опять подбросил нам положительные эмоции.
   Накануне отъезда мы все, мама, отец и я, с его помощью переключили мысли
и  думали о дне возвращения.  Как это будет здорово --  получим телеграмму:
"Встречайте! Целуем!" -- и помчимся встречать!
   Мама опять устроила ужин...  Иван пришел с чемоданом, чтобы на следующий
день рано утром вместе с Людмилой отправиться на вокзал.
   Два  чемодана стояли возле  стены,  прижавшись друг  к  другу:  один  --
огромный,  перепоясанный ремнями и  чуть-чуть  покорябанный,  а  другой  --
аккуратный, без единой царапинки и даже попахивающий духами (я почувствовал
это, когда ставил его к стене).
   Мне казалось, что кто-то ввинтил в люстру новые лампочки, более сильные:
так  сверкали на  столе рюмки,  бокалы,  тарелки.  Я  не  видел раньше этой
посуды.  В  последнее время мама доставала из  шкафа все,  что  берегла для
какого-то особенного, торжественного события.
   В  центре стола был любимый отцовский графин,  в  котором плавали желтые
корки. Иван поставил рядом с ним бутылку шампанского и коньяк.
   Мама отозвала меня в  сторону,  попросила сбегать в магазин за фруктовой
водой.
   -- Для отца,  --  шепнула она. -- Я не хочу, чтобы он сегодня пил это...
Очень волнуется!
   Когда  я  возвращался с  тремя  бутылками  лимонада,  меня  встретил  на
лестнице дядя  Леня.  Мне  казалось,  он  только и  делает,  что  ходит  по
лестнице, отпирает и запирает дверь: очень уж часто я встречал его.
   -- У  кого-нибудь день рождения?  --  спросил дядя Леня.  --  Утром мама
несла бутылки. Теперь ты...
   -- Да, день рождения!
   -- Кто же родился?..
   "Если сказать,  что  Людмила или  кто-нибудь другой из  нашей семьи,  он
побежит за подарком", -- решил я.
   -- У кого же сегодня праздник? -- повторил дядя Леня.
   -- У маминого племянника. Он одинок. И вот мы устроили... Для него!
   -- Это понятно, -- сказал дядя Леня.
   И, как всегда после моего ответа, полез ключом в замочную скважину.
   Дома все  ждали меня.  Мама вытерла бутылки лимонада и  поставила их  на
стол.
   -- Твой напиток, -- тихо сказала она отцу.
   --  Куда  ты,  удаль  прежняя,  девалась?..  --  пропел отец из "Царской
невесты".  И добавил обыкновенно, по-человечески: -- Да никуда не девалась!
Вот она, здесь...
   Отец  взял  два  чемодана,  стоявшие  у  стены,  и вскинул их вверх, как
спортсмен, поднимающий гири.
   -- Иван и Людмила! -- воскликнул он, потрясая в воздухе чемоданами.
   -- Есть еще порох в пороховницах! -- восхитился Иван.
   -- Есть! -- ответил отец.
   Чемоданы рухнули на пол... Отец застыл с поднятыми руками.
   -- Что такое? -- тихо спросила мама.
   Отец  открыл  рот, но не смог ничего ответить. Он шевелил губами, словно
вспоминал про себя какую-то арию или песню...
   Иван  подошел  к  отцу.  Я  не  понимаю,  как  это  получилось, но через
какую-нибудь минуту отец уже лежал на диване. Как Иван перенес его? Взвалил
ли себе на плечи? Или взял на руки, как ребенка? Я просто не видел.
   Отец  был  выше  Ивана, шире в плечах, тяжелее, и я не представляю себе,
как  Иван  смог  его дотащить. Так быстро, так осторожно... И мы застыли на
месте, будто состояние отца передалось нам, и даже не помогли.
   Потом все трое, как по команде, мы ожили и очутились возле дивана.
   -- Кол... -- прошептал отец. -- Кол... загнали сюда... -- И положил руку
на сердце.
   -- Не шевелись! -- приказала Людмила. И побежала в другую комнату.
   Мама стала водить тряпкой по спинке дивана, тихо, бессмысленно.
   -- Это бывает... -- Иван тяжело дышал, но улыбался. -- Пройдет!
   Он сказал так уверенно, будто с ним это случалось уже не раз.
   -- Что же делать? -- спросила мама.
   Людмила  вошла  в  комнату с пузырьком и кусочком сахара. По всему куску
расползлась желтая капля. Отец взял сахар в рот, под язык.
   --  Сейчас сбегаю! За врачом... -- сказал я. И бросился в коридор, потом
вниз по лестнице. Только бы он был дома!.. В этот миг дядя Леня казался мне
самым  нужным,  самым  важным,  самым  значительным человеком на свете. Мне
казалось, что все, все в мире зависит сейчас от него!
   Должно  быть,  он понял это, потому что не стал задавать вопросов: хочет
ли  Людмила, чтоб он пришел, или не хочет? Он взял коричневую пластмассовую
коробку,  потом  блестящую,  металлическую,  еще  что-то засунул в карман и
побежал  за  мной  прямо  в  чем  был -- в ковбойке с распахнутым воротом и
засученными рукавами, в пижамных штанах и тапочках.
   Когда  он вошел к нам, то чуть-чуть зажмурился от яркого света. Все было
праздничным  и нарядным: рюмки, тарелки, бутылки, графин с желтыми корками,
шампанское  и  коньяк, Людмилино и мамино платья, модный костюм Ивана. Даже
отец  лежал на диване в каком-то парадном виде: мама гладила сегодня пиджак
и брюки, дала ему новую нейлоновую рубашку.
   Людмила  сидела  рядом  на  стуле и держала в своей руке руку отца. Мама
присела  на  край  дивана  и  по-прежнему  водила тряпкой по его деревянной
спинке.
   Иван  уже  отдышался,  но  стоял все на том же месте. Когда мы вошли, он
сказал:
   --  Вот  сейчас  врач  подтвердит:  это  спазм.  Простая  история! Спазм
проходит. Вообще нет безвыходных положений. А тут -- простая история...
   Я верил Ивану. Мне казалось, в его присутствии не может случиться ничего
страшного, непоправимого.
   Людмила выпрямилась, поднялась, указала на стул дяде Лене.
   Дядя  Леня  измерил  отцу  давление.  Аппарат был в той самой коричневой
коробке.  Потом  расстегнул  отцу нейлоновую рубашку, снял галстук, засунул
себе в уши концы резиновых трубок и стал слушать сердце.
   Наконец он поднялся и спросил у отца:
   -- Что вы чувствуете?
   -- Кол... -- прошептал отец. -- Будто загнали кол...
   --  Так...  Понятно.  Вы не волнуйтесь. Племянник правильно говорит: это
спазм.  Просто  спазм...  Сейчас  сделаю  вам укол. И все сразу пройдет! Но
вставать нельзя. И нельзя шевелиться. В первое время...
   Никто  даже  не  удивился, что он назвал Ивана племянником. Только я это
заметил.
   После укола отцу стало легче. Он улыбнулся -- так, еле-еле...
   Тогда  дядя  Леня  увидел  чемоданы,  валявшиеся  посреди комнаты, будто
кто-то  их  расшвырял.  Он  удивленно  посмотрел  на один чемодан, потом на
другой,  потом  на  меня...  А  потом  заметил  свои пижамные брюки и сразу
заторопился:
   -- Я больше не нужен.
   -- Спасибо тебе, -- сказала Людмила.
   Они были на "ты". Еще с детства.
   Мы  с  Людмилой  пошли  провожать дядю Леню. В коридоре он засунул дужки
очков  в  рот,  словно  нарочно, чтобы было не очень ясно слышно то, что он
скажет:
   -- По-моему, это инфаркт... Надо бы "неотложку".
   -- Уже позвонили, -- сказала Людмила, -- Значит, ты думаешь?..
   Войдя в комнату, сестра улыбнулась отцу:
   --  Вот  видишь:  все  не  так  страшно.  Первый раз в жизни она сказала
неправду.  А я опять пошел в коридор. Я там ждал "неотложку", чтобы она при
отце подтвердила слова Людмилы: "Все не так страшно..."



   Иван уехал один. После того, как отцу разрешили повернуться набок.
   Отец так и лежал на диване, куда принес его на руках Иван.
   Приходили  врачи, один раз мы с Иваном привезли профессора на такси. Нам
советовали отправить отца в больницу:
   -- Теперь мы транспортируем инфарктников. Новый метод!
   После врачей мы бежали за дядей Леней,
   --  Видите  ли,  --  говорил он, -- новые методы не хочется проверять на
близких. Лучше уж дома обеспечить уход... Я буду к вам заходить.
   Он  заходил каждый день. По вечерам, когда дома была Людмила. У себя, на
втором  этаже,  он  все  время  теперь был в таком виде, будто собирался на
концерт или в театр: а вдруг мы за ним прибежим?
   Дядя  Леня  был всего лишь зубным врачом, но мы делали то, что советовал
он.
   --  Да-а... Транспортировка инфарктников? -- рассуждал он, засунув в рот
пластмассовые дужки очков. -- Это слишком серьезно. Нельзя рисковать.
   --  Если  б у вас было что-то серьезное, -- объяснял потом отцу Иван, --
вас бы сразу же отвезли в больницу. Все познается в сравнении! Знаете ли вы
хоть  одного  инфарктника,  которого  бы  не  отвезли? Я говорю о последнем
времени, когда победил новый метод.
   --  Убедительно,  --  говорил  отец.  И напевал из "Сомнения" Глинки: --
Усни, беспокойное сердце!..
   -- Правильно, -- соглашался Иван. -- Повернитесь на правый бок и усните.
Благо вам теперь можно ворочаться. Сон -- лекарство номер один!
   Профессор советовал:
   --  Надо  сказать  ему,  что  это  инфаркт. Тогда мобилизуются нервы, он
устремит себя на борьбу!
   Профессор был стар, но отстаивал новые методы.
   --  Видите  ли...  --  рассуждал  дядя  Леня,  когда  профессор ушел. --
Человеку свойственно верить в лучшее. И надеяться... Есть точка зрения, что
и  о  самых ужасных недугах следует сообщать. Но ведь даже врачи забывают о
симптомах  страшной  болезни, когда сами ею заболевают. Мы всегда оставляем
место  надежде.  Не  хочется  верить  в худшее. Так зачем сообщать7.. Нужны
положительные эмоции!
   --  Все  познается  в сравнении! -- объяснял позже отцу Иван. -- Хоть от
кого-нибудь  из ваших знакомых-инфарктников разве скрывали диагноз? Нет, не
скрывали?  Вот  видите.  Новые  методы  побеждают!  И для вас бы не сделали
исключения. Значит, нет никакого инфаркта. Обидно, конечно, болеть не самым
серьезным образом. Но что тут поделаешь? Просто спазмы сосудов... На всякий
случай вас выдерживают в постели. Верней сказать, на диване!
   -- Да-да... Я понимаю, -- соглашался отец.
   В  присутствии  дяди  Лени  Иван  и  Людмила всегда оказывались в разных
концах  комнаты.  И  вроде бы не замечали друг друга. Они не сговаривались,
так само собой получалось.
   В день отъезда, уже на вокзале, Иван сказал Людмиле:
   --  Писать  буду  регулярно.  Но  коротко!  На  бумаге все как-то не так
получается...  Но  ты не считайся с этим -- пиши подлиннее! Ведь вы тут все
вместе,  а я буду один... -- Потом повернулся ко мне. -- Тебе, Ленька, буду
писать  отдельно.  И ты мне пиши почаще: о доме, о школе, об отце, конечно.
Сам  понимаешь!  И  о  Людмиле.  Это  все  меня  особенно  интересует...  И
постарайся переселить нас с Людмилой поближе к вашему дому.
   Людмиле  хотелось по привычке сказать, что Иван обращается не по адресу,
что  я  не  смогу,  не  сумею:  ребенок!  Я  чувствовал, что она хотела это
сказать,  но  не  сказала. Вообще с приходом Ивана я в глазах всех домашних
вдруг  повзрослел.  Он разговаривал со мною, как с равным, и все ему начали
подражать.
   --  Значит, постарайся переселить, -- повторил Иван. -- Иначе я останусь
холостяком!
   Людмила утвердительно кивнула: да, мол, останешься.
   Иван уехал.
   Дней  через десять пришли два первых письма: "Людмиле Нечаевой (лично)",
"Леониду Нечаеву (лично)". Иван писал, как устроился, как начал работать, В
письме,  адресованном  мне,  на отдельном листке он обещал отцу, что научит
его играть в теннис и волейбол.
   В  тот  же день я послал ответ. Иван просил меня писать о доме, о школе,
об  отце,  о Людмиле. Я решил в первом же письме выполнить все его просьбы.
Письмо  получилось  длинным.  "Другие  будут  короче, -- решил я. -- Это же
самое первое!.."
   Потом  сел  и  переписал.  Но  все  равно на бумаге получается как-то не
так... Иван абсолютно прав!
   "Дорогой Иван! Твое письмо получил. Расскажу обо всем по порядку.
   Сперва  об  отце. Ему уже разрешили садиться. Он мне сказал: "Никогда не
представлял себе раньше, что это так здорово, так приятно: просто сидеть на
диване.   Как  будто  начинаю  жить  заново!"  Как  только  мама  чуть-чуть
нахмурится,  он  сразу  поет: "О братья, довольно печали!" Он вообще теперь
больше  всего  поет  не  из опер, а из этой самой Девятой симфонии. Значит,
думаю, поправляется.
   Вчера  к  нему  товарищи  приходили с работы. Трое с цветами. Цветы отцу
принесли, но как Людмилу увидели, так сразу ей передали. И весь вечер возле
нее  вертелись,  как  будто  забыли, зачем пришли. Сперва сказали: "На пять
минут! Не будем его утомлять!..", -- а просидели до позднего вечера.
   "Ну,  --  говорят,  -- иметь такую дочь и болеть -- просто стыдно! Иметь
такую дочь и не выздороветь -- невозможно!.."
   Потом  дядя  Леня  пришел.  И сказал: "Видите ли, ему пора отдохнуть..."
Наверно, из ревности это сказал. Тогда они сразу ушли.
   Теперь расскажу немного о школе.
   У  нас было родительское собрание. Мама не смогла пойти: она все время с
отцом. И пошла наша Людмила.
   А  на  следующий  день  математичка  (самая  строгая  в школе!) сказала:
"Сестра-то  у  тебя,  оказывается,  интересная  женщина. Такое значительное
лицо! А это гораздо больше, чем просто красивое!.."
   Я  даже  представить  себе  не мог, что она об этом заговорит. А потом и
ребята  стали подходить: "Слушай, Ленька, наши родители в твою сестру вчера
все  влюбились!"  Ну,  я  стал  с  ними  спорить,  сказал,  что они немного
преувеличивают.  Но  они  даже  слушать меня не хотели. "Мы, -- говорят, --
своим родителям больше верим. Они лучше в таких делах разбираются!.."
   А в доме у нас, в помещении красного уголка, товарищеский суд состоялся.
Объявление повесили, что в тридцать пятой квартире ссора произошла и что ее
будут  в  красном  уголке обсуждать. Все за два часа начали места занимать,
как будто на заграничную кинокартину.
   А  к  нам  домоуправ  специально  зашел.  "Вы,  --  говорит,  -- Людмила
Андреевна,  как  член товарищеского суда, обязательно должны быть. Вас ведь
избрали единогласно!" Людмилу действительно все избрали, еще полгода назад.
Хоть она ужасно отказывалась, отбивалась. Она тебе об этом из скромности не
рассказала.
   На  другой  день  после суда все во дворе восхищались: "Как ваша Людмила
выступила,  так  сразу  нам  ясно  стало,  кто  прав, а кто виноват. Совсем
молодая, а так во всем разбирается!"
   И  дядя  Леня на другой день приходил смотреть отца не один раз, а целых
три.  И  тоже  хвалил  Людмилу. Ну, он-то понятно: влюблен в нее с детского
возраста.  А  вот  другие... Совсем же чужие люди! И в таком были восторге.
Мне во дворе уже второй день уступают очередь на бильярде. Из-за Людмилы!
   Дорогой  Иван!  Ты  просил написать о доме, о школе и об отце. Я все это
выполнил. Ты просил еще о Людмиле. Но она же сама тебе пишет.
   Стараюсь  переселить  вас  с  Людмилой поближе к нам. Объявления написал
большими  печатными  буквами  и расклеил почти во всех домах нашего тупика,
кроме одноэтажных.
   Отец и мама тебя целуют. И я тоже! Леня".
   В конце месяца Людмила меня спросила:
   -- Ты сколько писем получил от Ивана?
   -- Два.
   -- Что ж, пять -- два в мою пользу.
   Как будто она была на волейбольной площадке!..



   -- Мне кажется, что время остановилось, -- сказал как-то отец.
   -- Это  даже хорошо,  --  тихо сказала мама.  --  Значит,  мы  не  будем
стареть.  Ты  ведь всегда горевал,  что годы,  как шофер-лихач,  "превышают
скорость".
   -- Да-а...  Мчатся годы, вьются годы, -- переиначил отец романс на стихи
Пушкина.  Иногда он и Пушкина переделывает по-своему. -- А теперь вот сутки
кажутся мне целой неделей.
   Я знал,  что,  когда ничего не ждешь, время катится очень быстро, а если
чего-нибудь ждешь,  то оно ползет,  как улитка.  И все-таки я решил утешить
отца.
   -- Все познается в сравнении!  --  сказал я.  --  Вот вспомни:  что было
месяц назад?  Тебе разрешили выйти на  улицу!  Но  ведь это  было буквально
вчера. Правда?
   -- Действительно... Будто вчера, -- согласился отец.
   -- Значит,  Иван вернется к  нам  завтра!  Потому что  это будет как раз
через месяц. Все познается в сравнении!
   -- Умный, мерзавец! -- восхитился отец. -- Просто философ!..
   На самом деле я  почти слово в слово повторил то,  что говорил мне перед
отъездом Иван.  Но я не сказал об этом отцу:  пусть думает,  что сын у него
философ. Ему нужны положительные эмоции.
   -- Когда есть какое-нибудь дело,  дни идут гораздо быстрее, -- продолжал
я философствовать.  -- Ты сейчас ничего не делаешь, и поэтому тебе кажется,
что время остановилось. Помоги мне переселить Ивана!..
   -- Я готов, -- согласился отец. -- Пожалуйста... Я готов. Но радиус моих
действий очень уж ограничен: двор и бульвар.
   -- Вот и прекрасно!  --  воскликнул я. -- Там гуляют пенсионеры. Старые,
усталые люди...  Они  вполне заслужили отдых с  видом на  реку и  с  дачным
воздухом!  Зачем им жить в  Машиностроительном тупике?  Они с удовольствием
переедут.
   В тот же день вечером отец грустно пропел из "Евгения Онегина":
   -- Привычка свыше нам дана...
   -- В каком смысле? -- спросил я.
   -- Пенсионеры не желают покидать насиженных мест.
   -- Плохой тот мельник должен быть,  что век свой хочет дома жить!  -- не
пропел, а со злостью прокричал я. -- Ты это им объяснил?
   -- Объяснил.
   -- А они?
   -- Привычка свыше нам дана, замена счастию она!..
   -- Действительно,  отказываются от  своего собственного счастья!  Это же
глупо! Ты как считаешь?
   -- Надо искать среди молодых, -- ответил отец.
   Я  искал  среди  людей  всех  возрастов.  Всем одиноким я объяснял, что,
переехав  к Ивану, они будут жить одновременно и в городе и на даче, что им
не  придется  покупать  путевки на курорт. Иван дал мне задание, и я должен
был  его  выполнить.  Но оказалось, что люди не любят переезжать с места на
место.  И еще оказалось, что они почему-то очень ценят разные удобства. Для
них  имеет  большое  значение,  например,  чтобы остановка троллейбуса была
рядом.  Как  будто  трудно  пройти  один  километр  по  свежему воздуху! Но
особенно для них важно, чтоб в квартире был телефон.
   В объявлениях,  которые я расклеил по всем подъездам нашего тупика, было
крупными печатными буквами написано: "Телефон под самыми окнами".
   -- Что это значит:  под самыми окнами? -- несколько раз спрашивали меня.
-- Вы его там повесили, что ли?
   -- Нет, это телефон-автомат.
   -- Ах, автомат? Тогда вопрос отпадает.
   -- Отсутствие телефона --  это же величайшее из удобств,  --  повторил я
как-то дяде Лене слова,  которые услышал от Ивана. -- Сколько можно сберечь
времени!  Кого не хочешь слышать -- того не слушаешь, а кого хочешь -- тому
звонишь из  автомата.  Он под самыми окнами.  Очень удобно!  Почему люди не
понимают?
   -- Видишь ли, телефон -- это для некоторых избавление от одиночества, --
сказал дядя Леня. -- Я предполагаю, что у Ивана комната не очень большая...
   -- Не очень. При чем тут это?
   -- Значит, на твои объявления откликаются главным образом одинокие люди.
Телефон для них особенно важен. Им ведь дома не с кем поговорить. Они хотят
иметь связь с внешним миром.
   -- Внизу автоматная будка!
   -- Видишь  ли,   это   односторонняя  связь...   А   люди   предпочитают
двустороннюю.
   -- Пусть выйдут в  коридор или  на  кухню и  Taw  связываются с  внешним
миром.  У  Ивана ведь не  отдельная квартира,  в  которой можно сдохнуть со
скуки. У него есть соседи! Кажется, даже две или три семьи.
   -- Сосед --  это тот,  кто оказался рядом случайно.  Друзья и  соседи --
понятия разные.
   Мне стало ясно, что выполнить задание Ивана будет совсем нелегко.
   Часто я слышал,  как Людмила рассказывала по телефону о комнате "на краю
города".  Она говорила вполголоса,  словно стеснялась,  словно боялась, что
кто-нибудь из нас услышит.
   Я злился! Ну зачем было подчеркивать, что Иван живет так далеко? И что в
квартире  много  соседей?  И  что  до  троллейбусной остановки  нужно  идти
пятнадцать минут?  А может,  кто-нибудь дойдет за десять! Или даже за пять!
"Мастер четких линий"!  -- злился я про себя. -- Прямота многое искупает! И
так далее...  Но  если она уж такая прямая,  то почему не говорит о  дачном
воздухе,  о реке,  о курортном климате? Почему это скрывает? Неужели она не
хочет, чтоб Иван переехал? Неужели не ждет?.."
   Однажды я полез в ящик Людмилиного стола за бумагой:  мне казалось,  что
письма,  написанные на тетрадных листах в клеточку или в линейку,  выглядят
как  домашние сочинения или  как контрольные по  математике.  В  ящике были
аккуратно сложены в  стопку все письма,  полученные от Ивана,  и  на каждом
конверте четким Людмилиным почерком были обозначены месяц, число.
   Сестра  не любит хранить то, что ей не нужно. Она всегда с удовольствием
рвет  на  мелкие  клочки  старые  записи  и  тетради:  "Человечеству это не
пригодится!.."
   Прогулки отца по двору и бульвару становились длиннее.
   Дядя Леня сказал тихо и даже с грустью:
   -- Заметное улучшение.  --  А  потом  добавил:  --  Но  еще  долго будет
необходим ежедневный врачебный контроль.
   Он привык бывать у нас ежедневно.
   Один раз  я  заметил,  что  у  дяди Лени совсем уж  грустное настроение.
"Может,  отец уже выздоровел?  --  подумал я.  -- И ему не нужен ежедневный
врачебный контроль?"
   -- Что с  обменом?  --  спросил меня дядя Леня в  коридоре,  возле самой
двери, -- Никто не хочет ехать туда, на край города?
   -- Нет, не хотят! -- с досадой ответил я.
   -- Видишь ли, больше по этому поводу можешь не волноваться.
   -- Почему? -- удивился я.
   -- Видишь ли... я все продумал... И согласен туда переехать.
   -- Вы?!
   -- Ну да,  готов обменяться с этим самым молодым человеком,  которого ты
выдал за двоюродного брата.
   -- Как это в_ы_д_а_л?
   -- Видишь ли,  получилось не  очень удобно...  Мне  нужно было  оставить
памятку: как принимать лекарства, в какой последовательности. Отец попросил
меня  открыть ящик стола,  где  лежит бумага.  Там  я  увидел...  Случайно,
конечно.  Как-то неловко вышло...  Я вроде бы подглядел.  Хотя это не очень
существенно... Видишь ли, от двоюродного брата так много писем не получают.
И их так бережно не хранят.  Но, в общем, это все несущественно. Я согласен
отсюда уехать...
   Я обрадовался. А потом спохватился и стал отговаривать дядю Леню:
   -- Мы к вам привыкли!..
   Он  решительно распахнул дверь  и  сказал  каким-то  не  своим,  твердым
голосом:
   -- Значит, считайте, что я согласен.
   Иван и Людмила будут жить прямо под нами, на втором этаже!
   -- В  нашем доме,  в  нашем доме!..  --  весело переиначил отец  арию из
"Евгения Онегина".
   -- Мы будем перестукиваться по трубе! -- крикнул я.
   Мама стала искать тряпкой пыль там,  где ее никогда не было.  А  Людмила
начала чертить что-то на своей доске,  хотя за пять минут до этого сказала,
что весь вечер будет свободна,
   -- Надо сейчас же написать об этом Ивану! -- воскликнул я.
   -- Напиши, -- сказала сестра.
   А когда я сел рядом с нею за стол, тихо спросила:
   -- Сколько ты в этом месяце получил писем?
   -- Два!
   -- Значит, два -- один в твою пользу.
   Я потверже уселся на стуле и гордо огляделся по сторонам. Но мама и отец
не слышали Людмилиных слов и не могли понять моей гордости.
   А через два дня счет в мою пользу увеличился. Я получил третье письмо от
Ивана. Правда, оно было совсем коротким:
   "Здравствуй,  Ленька!  Я  прилечу на один день.  Есть важное дело!  Пока
никто не должен знать об этом.  Никто,  кроме тебя! Ты помнишь, где я живу?
Жду  тебя двадцатого в  три  часа дня.  Надеюсь,  что самолет не  опоздает.
Мужской уговор: никому ни слова. До скорой встречи! Иван".



   Больше  всего  в  письме Ивана мне понравились слова "мужской уговор". Я
много  читал о священных союзах, которые заключали между собой мужчины. Они
всегда  договаривались кого-то спасти, выручить или преподнести кому-нибудь
неожиданный подарок, сюрприз.
   "Наверно,  Иван тоже решил поразить Людмилу,  а  может,  и  маму с отцом
чем-то  необычайным!  И  хочет,  чтобы я  ему  в  этом помог.  Как  мужчина
мужчине!..  --  так рассуждал я в троллейбусе,  конечная остановка которого
была примерно за километр от Иванова дома.  -- Иван верит в меня. Знает, на
что я способен.  Он ни разу не сказал; "Ты ребенок! Не поймешь, не сумеешь,
не  сможешь!"  И  никогда так не скажет.  Все познается в  сравнении!  Иван
прекрасно помнит самого себя в  моем возрасте.  Разве он  считал себя в  те
годы ребенком?"
   Я  ехал прямо из школы,  с  портфелем.  Дома я  сказал,  что у нас будет
собрание.  Многие не любят собраний,  ругают их.  Но это же просто-напросто
черная неблагодарность!  Собрания бывают не так уж часто, но зато как часто
можно на  них ссылаться!  Куда бы ни пошел после школы,  к  товарищу или на
стадион,  всегда можно сказать: "Было собрание!" И никто не станет ворчать:
"Столько часов без обеда! Все ждали, все волновались..."
   В  прошлый раз я  ехал к  Ивану на  такси.  Это было летом,  дорога была
быстрой,   приятной.  А  троллейбус  тащился  не  спеша,  потому  что  была
гололедица,  и  делал слишком уж  частые длинные остановки.  Потом усы  его
соскочили с  проводов,  водитель выскочил из  кабины и  долго дергал усы за
веревку.  Потом  какой-то  грузовик  буксовал  на  дороге.  Водитель  снова
выскочил и вместо того, чтобы подтолкнуть грузовик, зачем-то ругал шофера.
   Оба  раза  я  выскакивал на  улицу  вместе  с  водителем.  "Все  норовит
подсобить!.." --  сказала кондукторша. Она не знала, что я еле-еле поспевал
к трем часам.
   "Ведь никому, кроме меня, неизвестно о приезде Ивана, -- рассуждал я. --
В  письме так и написано: "Никто, кроме тебя!" Значит, я один ему нужен. И,
может быть, именно в три часа. Ровно в три!.."
   Чтоб  сократить расстояние,  я  бежал от  остановки до  дома прямо через
сугробы. Падал, проваливался, отряхивался и снова бежал...
   Дом  Ивана нельзя было  спутать с  другими домами:  он  стоял один среди
белого поля,  которое летом было зеленым,  С  двух сторон от  него начинали
расти еще два кирпичных корпуса,  словно братья-близнецы, родившиеся совсем
недавно:  летом их  не  было.  Невдалеке,  за шоссе,  была замерзшая река с
невысокими берегами и лес, который летним вечером казался мне совсем темным
и мрачным, а в зимний день стал серебристо-синим, нарядным.
   Вдруг я  увидел Ивана.  Он стоял на балконе в  пальто,  но без шапки.  И
махал мне, будто поторапливал. Зимой редко выходят на балкон, в он вышел.
   "Значит, не зря я бежал по сугробам. Значит, я нужен ему ровно в три!.."
-- так думал я, то и дело спотыкаясь на лестнице: очень спешил.
   Дверь квартиры была открыта.  Иван стоял на площадке.  Я  гордился,  что
первым вижу его в  день возвращения.  Раньше Людмилы!  Раньше отца и  мамы.
Его, которого все так ждали!..
   Иван притянул меня к себе и поцеловал.  Я тоже вытянул губы,  но попал в
плечо его зимнего пальто.
   Я  никогда еще не видел его в этом пальто.  Как все,  что он носил,  оно
было красивым и  выглядело совсем новым.  "Почему все на нем кажется только
что купленным?" -- не раз уже думал я.
   Он не был дома больше пяти месяцев,  а  комната была убрана,  растения в
горшках были зелеными,  свежими.  На  тумбочке возвышалась кипа несмятых и,
видно, нечитаных газет и журналов.
   -- Соседка следит, -- объяснил мне Иван. -- Я оставил ключи.
   Он  бросил свое  пальто на  диван.  Потом бросил туда мое  пальто и  мою
ушанку.  "Наверно, волнуется, -- решил я. -- А то бы вынес пальто в коридор
и повесил на вешалку".
   -- Как здоровье отца? -- спросил он.
   Я ответил, что отец целые дни дышит воздухом на бульваре и во дворе.
   -- Хорошо,  что мы тогда не разрешили испытывать на нем новые методы, --
сказал Иван. -- Молодец этот ваш дядя Леня!..
   -- Он согласен переехать сюда,  к тебе!  -- торжественно сообщил я. -- А
вы с  Людмилой переедете к нему,  на второй этаж.  Будем перестукиваться по
трубе!
   -- Как мама? Чуть-чуть успокоилась?..
   -- За дядю Леню переживает...  Он согласился из-за Людмилы. А мама его с
самого детства знает, и ей его жалко. Столько лет любит Людмилу!
   -- Ты бывал без меня на стадионе?
   -- Один только раз. Мы пришли с Людмилой, а тот красавчик в белых трусах
спрашивает:  "Где  ваш  партнер?"  Людмила сказала:  "Уехал".  Он  взмахнул
ракеткой и крикнул:  "Это прекрасно! Я чувствую себя в блестящей спортивной
форме!" Людмила его быстренько обыграла, и мы ушли.
   Иван забыл закрыть балконную дверь.  Наверное, от волнения. "Все-таки мы
не виделись целых пять месяцев. Разволновался!" -- думал я.
   Мне было холодно,  но я  терпел и молчал.  А он подошел прямо к открытой
двери и стал смотреть туда, куда мы смотрели с ним летом: на речку и лес.
   -- Видишь ли...
   Он  произнес это "видишь ли" не твердо и  не насмешливо,  как всегда,  а
медленно, растягивая слоги, как дядя Леня.
   -- Видишь ли... -- повторил он. -- Все познается в сравнении. Ты сам был
влюблен, а потом... Нет, не то! Стыдно, брат, просто стыдно: никогда ничего
не  боялся,  а сейчас не знаю, как тебе объяснить. Страшное дело, Ленька...
Честное  слово!  Встретил  я девушку... Понимаешь? Пошло звучит, а иначе не
скажешь: в_с_т_р_е_т_и_л. Там, на строительстве. И ничего не могу поделать.
Ты понимаешь?
   Я его понял.
   "Нет безвыходных положений!"  --  говорил он  мне раньше.  Но сейчас оно
было  передо  мной:  безвыходное положение.  Разве  я  мог  упросить Ивана?
Уговорить?..
   "Если  бы  он переехал к нам, на второй этаж, хоть на время, -- думал я.
--  Просто  так, чтобы попробовать... Он бы остался. Я бы все сделал, чтобы
ему там понравилось. Я бы все сделал... Все!.."
   -- Вы уезжаете прямо сегодня? -- спросил я.
   -- Почему "вы"? Я еду один.
   А я и спрашивал про него одного...
   Раньше мне  казалось,  что мы  с  Иваном будем друзьями,  что бы  там ни
случилось! Что бы ни произошло...
   Но только не э_т_о.
   Это вообще казалось мне невозможным. Ну, как если бы мама сказала вдруг:
"Я в_с_т_р_е_т_и_л_а другого мальчишку. Он лучше тебя. Теперь он будет моим
сыном".
   -- Людмила поймет, -- сказал Иван. -- Конечно, со временем. А как быть с
отцом?  Ему нельзя говорить.  И  матери тоже.  Я сам к ним привык.  Нарочно
продлил командировку еще на  полгода.  Чтоб отец совсем уж  поправился.  Ты
подготовь их. Так, постепенно...
   -- Как... подготовить?
   -- Нет, ты не думай, что я собираюсь взвалить на тебя все это. Я сам все
скажу.  Но  не  сейчас.  Сейчас не смогу.  Когда отец забудет про сердце...
тогда... Отвлеки их немного... подготовь. Этим ты мне поможешь. Как мужчина
мужчине. Ведь ты уже совсем взрослый!
   -- Какой же я в_з_р_о_с_л_ы_й?
   -- Теперь должен им быть! Ты и сам ведь хотел...


   Часа через полтора я возвращался домой.  Первый раз в жизни я должен был
подняться к  нам на  третий этаж взрослым,  совсем взрослым.  Я  никогда не
думал, что это так трудно...

Last-modified: Thu, 20 Jan 2000 19:49:20 GMT

Оцените этот текст: