Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Эйлис Диллон. Лошадиный остров


-------------------------------------------------------------------------
     Повесть.
     Eilis Dillon, THE ISLAND OF HORSES; Faber and Faber, London, 1953
     Перевод с английского: Литвинова М.
     Рисунки: Епишин Г.
     Москва, "Детская литература", 1978 г
     OCR & spellcheck by GreyAngel (greyangel@narod.ru), 04.12.2004

     Повесть из жизни ирландской деревни середины XX века  и о  приключениях
мальчиков-рыбаков  (хорошая детская  повесть; думаю,  что и многим  взрослым
читать ее будет интересно - прим.GreyAngel :) ).
-----------------------------------------------------------------------

ОГЛАВЛЕНИЕ
     Глава 1. Мы отправляемся на остров
     Глава 2. Дикие кони. Мы ловим угрей
     Глава 3.Мы находим долину диких коней
     Глава 4. Мы привозим с собой жеребенка
     Глава 5. Разговор с Майком Коффи
     Глава 6. Бабушкин рассказ и плавание в Росмор
     Глава 7. Дом Стефена Костеллоу
     Глава 8. Мы отправляемся в плавание на незнакомой шхуне
     Глава 9. Мы терпим кораблекрушение
     Глава 10. Мы выбираемся на берег и знакомимся с Люком, любителем кошек
     Глава 11. Мы приобретаем замечательного друга
     Глава 12. Бабушка пускается в плавание
     Глава 13. Мы снова на острове
     Глава 14. Бабушка принимает гостя
     Глава 15. Конец истории

Глава 1
     МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ НА ОСТРОВ

     Вспоминая сейчас Лошадиный остров, я представляю его себе, каким увидел
с  лодки  в тот самый день, когда впервые ступил  на  его берег. До этого мы
видели только синий бугор на голубом  окоеме моря, отороченный  понизу белым
кружевом  прибоя.  В  шторм  огромные  фонтаны брызг и  пены,  как  туманом,
заволакивали  этот  клочок  суши. Чудилось,  будто  слышен грохот  океанских
валов, обрушивающихся на скалы (на самом деле  мы ничего не  слышали  --  до
Лошадиного  острова было  добрых  семь миль). Море и небо  становились тогда
лилово-черными,  и  только остров  слабо светился  таинственным  серебристым
сиянием. "Дикие испанские кони скачут из морской пучины на берег",--говорили
инишронцы.
     Инишрон -- остров, где мы живем. Он лежит в трех милях от Коннемарского
побережья, почти  у самого  входа в залив Голуэй  (скорее всего, автор вывел
под этим  названием реально существующий  остров  Инишмор,  расположенный  у
западного  побережья  Ирландии  -  прим.  GreyAngel)  . Его  гористая  часть
подковой вдается в залив, надежно защищая нас своими скалами  и  утесами  от
свирепых в  зимнюю пору волн  Атлантики. Если ясным летним днем забраться на
самую высокую скалу, кажется, можно добросить камень до маяка в Бунгуоле, на
самом большом из Аранских  островов. Мы живем жизнью, которая  нам по  душе,
хотя, пожалуй, она не каждому бы понравилась.
     Домики инишронцев  разбросаны  по  всему  острову, но  есть и  деревня,
называемая  Гаравин,  что  по-гельски  означает  "ненастье".  Это  неудачное
название, потому  что деревня  расположена в подветренной стороне, там,  где
бухта.  В  деревне имеются  две  лавки,  кузня, где  можно подковать коня  и
сменить железный обод на колесе, таверна  -- в ней по  вечерам собираются за
кружкой  портера  мужчины.  Есть и  почта,  которой  заведует самая  большая
чудачка  во всей  Ирландии. Уж не знаю, то ли для почты  специально выбирают
таких, то ли общение с письмами так действует, но у нас на Инишроне еще деды
говорили: "Мозги набекрень, как у почтальоновой кошки".
     Наша усадьба начиналась сразу же за деревней, у западной околицы. Земля
у нас  добрая, мы выращивали на ней  картошку и разводили овец  и коров. Еще
был у нас старенький парусник,  который стоял у причала в бухте. Мы рыбачили
в нем, плавали в дни ярмарки на материк, иногда ходили по заливу  до  самого
Голуэя.
     Одним солнечным утром в конце апреля я  собирал водоросли на каменистом
берегу за  деревней. Накануне мы кончили сеять и теперь готовили новое  поле
под  картошку для  будущего  года,  удобряя его песком и водорослями. Работа
была  тяжелая.  Набухшие,  облепленные  песком водоросли  были  как  налитые
свинцом, секач совсем затупился,  осел  упрямился: пока мы шли по камням, он
два  раза   опрокидывал  корзины.  Опрокинет,   глянет  искоса   на  меня  и
ухмыльнется. До  чего вредная скотина! Я  разозлился и хорошенько дернул его
за ухо; поднял голову и вдруг увидел Пэта Конроя; от стоял на гривке, глядел
на меня и смеялся.
     Пэту исполнилось недавно шестнадцать  лет, он был на  год старше меня и
на  голову выше. У  него было открытое, приветливое лицо,  черные  как смоль
волосы,  смуглая  кожа, темно-карие  глаза  и  белые-белые  зубы. Испанцы  с
траулеров, заходивших к нам в бухту переждать непогоду, считали его своим. И
неудивительно:  Пэт был  потомком испанского солдата, выброшенного на  берег
после гибели Великой Армады  (Великая Армада -- испанский флот, уничтоженный
ураганом  около Оркнейских островов 8 августа 1588  года  - прим. ред.) Мы с
Пэтом были друзья, и, увидев его, я сразу повеселел.
     -- Твой отец  сказал  -- водорослей  пока больше не  нужно! --  крикнул
Пэт.-- Он велел ехать ловить угрей. Скоро Голландец придет.
     -- Надо сперва отвести эту мерзкую тварь домой! -- крикнул я в ответ.--
На чьем паруснике пойдем?
     -- На вашем. На нашем Джон ушел в Рсмор.
     Джон -- это старший брат Пэта.
     Сбежав ко мне, Пэт сам повел осла по узкой, неровной тропе вверх; я нес
секач  и  весь  кипел  от  ярости, глядя, каким кротким стал осел: Пэт  чуть
касался  его  злобно  прядающих  ушей,  и  он  покорно  трусил,  нагруженный
поклажей. Мы  миновали деревню  и  пошли  по западному  шоссе  до  проселка,
который вел к нашему дому, стоявшему немного в стороне от дороги.
     Дом  был  одноэтажный,  как все  дома  на  острове, стены его  покрывал
толстый  слой известки, ярко блестевшей на солнце;  соломенную крышу  прочно
укрепляла от зимних ветров решетка из ивовых прутьев; стены  по  обе стороны
от входной  двери  увивал  душистый  горошек,  наполняя  воздух ароматом. За
цветами  ухаживала  мать.  Небольшие клумбы  были  выложены по  краям белыми
камешками  и  стеклянными кругляками,  которые мы  собирали  на берегу после
шторма.  Наш  сад  был самый красивый на  острове, и каждый  раз, свернув  с
дороги на проселок, я невольно им восхищался.
     Мы  вытряхнули водоросли  из корзин, которые были  навьючены на осла, и
отпустили его восвояси.
     Когда мы вошли в дом, моя мать была на кухне. Она  только что вынула из
печи  огромный каравай  свежеиспеченного хлеба. Услыхав, что мы отправляемся
ловить угрей, она  завернула хлеб  в  чистую белую тряпицу и дала мне. Потом
налила  в  большую бутыль пахты и отрезала  четыре куска копченой  грудинки,
оставшейся от вчерашнего обеда.
     -- Этого вам на  день должно хватить,-- сказала она.-- Хотя, видит бог,
не знаю,  чего  хорошего  в  этих угрях. По мне, что змею съесть, что такого
красавчика.
     --  Не мы  ведь  их есть-то будем.  А Голландец за  них большие  деньги
дает,-- сказал Пэт.
     --  Привезите  мне  жирного  окуня,--  попросила мать, провожая нас  до
порога.
     Мой дом мы покинули нагруженные едой  и  добрыми советами,  с  которыми
можно было плыть хоть до самой Америки.
     От нас мы пошли к Пэту. Он  жил  еще  дальше от деревни, чем мы. Дома у
него была только старая бабушка. Она взглянула на узелок  с едой, вынула изо
рта трубку и сказала:
     -- За  угрями собрались, я вижу. Слыхала, слыхала, что  Голландец скоро
придет.  Глядите в  оба,  не то  угорь-то  ногу  оттяпает.--  И,  довольная,
засмеялась, как закаркала, словно очень обрадовалась.
     Пэт подошел  к  горке и взял  с верхней полки  миску. Бабушка перестала
смеяться.
     -- Поставь на место,  сынок,-- сказала она тихо,-- не  то  скажу твоему
отцу, где ты был в субботу вечером.
     Пэт  молча  поставил  миску.  Старуха  опять  засмеялась,  на этот  раз
беззвучно, потом, вздохнув, сказала:
     -- Ладно уж, возьми парочку. Но ни одного больше.
     Пэт протянул руку,  опять взял миску, достал два  яйца и поставил миску
на место. Старуха вдогонку прокричала нам хриплым голосом:
     -- Поймай мне краба, сынок! Я очень люблю крабов!
     Пэт обещал поймать. Мы вышли из дома и помчались вниз по холму, как два
диких жеребенка. Пэт только у  пристани вспомнил  про яички. Осторожно вынул
их из кармана; к счастью, только одно треснуло.
     -- Как это она узнала про субботу? -- спросил я.
     -- Она все знает,-- сказал Пэт.-- Никуда из дому не выходит, а обо всем
первая узнает. Но я догадываюсь, кто ей рассказал про субботу.
     -- Кто? -- спросил я небезучастно: в тот субботний вечер я был вместе с
Пэтом, и мне  тоже  не  очень-то  улыбалось, что мои домашние могут об  этом
проведать.
     -- Известно кто,--  заметил с досадой Пэт,-- Майк Коффи, вот кто. Я так
и вижу: сидит на лавке у  очага против бабки, в руках кружка чая с самогоном
и роняет слезы  в золу.  "О, миссис Конрой!  -- Пэт  так  похоже передразнил
льстивый, вкрадчивый голос Майка, что я невольно рассмеялся.-- А если бедный
мальчик сорвался бы  со скалы и камнем упал  в море? Страх-то какой! И зачем
ему эти  яйца чаек? О, миссис Конрой, непременно пожалуйтесь его отцу. Пусть
отучит его лазить по таким скалам".
     -- Точь-в-точь  Майк,--  сказал  я. --Только, по-моему,  она  не  будет
жаловаться отцу. По лицу видно. А почему ты думаешь, что это Майк?
     --  Когда мы повисли на том выступе  на середине  подъема, Майк как раз
проплывал под парусом в нескольких ярдах от нас.
     -- А я от страха ничего кругом не видел,-- признался я.
     -- Вечером я с  ним  столкнулся на пороге нос к носу. Он уже уходил  от
нас.  Бабушка потом весь  вечер потирала руки  и посмеивалась.  Я  все ждал,
когда она улучит минуту и выскажется.
     Пэт говорил об этом спокойно. Они с бабушкой постоянно воевали, и, хотя
она порой немало докучала ему, всерьез они никогда не ссорились.
     -- Ты думаешь, она не скажет отцу? -- с сомнением переспросил Пэт.
     --  Она  ведь тоже  Майка не любит,--  сказал  я.--  Терпит его  только
потому, что он ей новости на хвосте приносит.
     Майка Коффи мы не любили  не только из-за его длинного языка. Он владел
большой черной шхуной водоизмещением двадцать тонн, трюм которой представлял
собой  настоящую плавучую лавку. Чего только  там не было: чай, крупа, мука,
сахар, мясо, рулоны материи, сбруя.  Вместе со своим сыном  Энди он объезжал
острова вдоль  всего побережья от Керри до Донегола и  был  частым гостем на
Инишроне. Энди, длинный рыжий  дохляк,  в присутствии отца говорил  не иначе
как шепотом,  хотя  уже  и сам  давно  мог  бы быть  отцом. Майк  был ростом
поменьше и поплотнее, его подернутые сединой волосы  вились мелким барашком.
Никто никогда  не видел его без черной плоской  кепки на голове и подленькой
ухмылки от уха до уха, открывавшей все его  щербатые зубы. Говорили, что  ни
на  одном  острове  у них  нет ни одного  настоящего друга;  однако они  без
смущения входили в  любой  дом, точно  всюду были  желанные гости.  Просто у
хозяев не хватало духу их выгнать.
     Они шли  сразу на кухню.  Майк выбирал самое  удобное место  и  садился
спиной  к  свету,  чтобы  лицо  оставалось в  тени. Больше  всего  он  любил
кресло-качалку. Подождав, пока сядет отец, Энди издавал короткий, похожий на
блеяние  просительный  смешок, неслышно  проскальзывал  к очагу,  садился на
лавку и протягивал к огню свои тощие ноги. Не успев толком сообразить, какие
гости пожаловали, хозяйка уже заваривала чай и резала сладкий пирог для этой
непрошеной парочки. Ночевали они всегда на шхуне. Сейчас она стояла на якоре
у причала, и,  конечно, в  самом лучшем  месте  -- возле сходен. Ни отца, ни
сына поблизости не  было  видно.  Пэт сказал,  что они,  наверное, пошли  по
домам, понесли чай хозяйкам.
     Пэт  еще  раньше  успел погрузить в  лодку  две  бочки  для  угрей.  Мы
побросали  на  дно к бочкам  узелки  со снедью  и прыгнули сами.  Было время
прилива,  и  планшир  лодки был вровень  со  стенкой  причала. Я оттолкнулся
веслом,  принайтовленным к планширу. Пэт  поднял парус. Минута-другая,  и мы
заскользили между соседних лодок, устремляясь в открытое море. Обогнули мол,
и  я увидел  отца: он  пришел  на  берег с нашего дальнего поля  и махал нам
вслед.
     Был чудесный ясный, солнечный день. Мелкие тугие волночки легонько били
о  борт.  Парусник  не  шел, а летел, едва покачиваясь с борта на борт.  Мне
хотелось  петь от  восторга. Высоко в  небе  ветер расчесывал облака,  и они
тонкими  белыми прядями выстилали  голубое небо. Когда мы отошли с полмили в
сторону прибрежных скал материка, Пэт принайтовил руль и подсел ко мне.
     -- Надоело мне ходить за угрями в одно и то же место,-- сказал он.
     -- Это уж от нас не зависит.
     Я  внимательно посмотрел  на Пэта:  он усмехался,  искоса поглядывая на
меня, точь-в-точь как мой осел. Помолчав немного, Пэт продолжал:
     -- Я не очень люблю угрей.  Но все равно  в том  месте, куда  мы держим
путь, угри наверняка есть.
     -- В каком месте?
     -- У Лошадиного острова. Слушай,  Дэнни, давай сейчас поплывем туда!  Я
мечтал об  этом всю жизнь.  У нас с тобой мешок картошки и  много торфа, так
что с голоду не умрем. Место для ночлега наверняка найдется. Облазим с тобой
весь остров. Заберемся на вершину, оттуда океан виден до самой Америки.
     -- Но ведь туда  никто не плавает,-- возразил я,  немного подумав.--  А
вдруг там негде пристать? Говорят, Лошадиный остров -- гиблое место.
     -- Ты ведь знаешь, Дэнни,  что лет шестьдесят  назад моя семья  жила на
этом острове. У  них  были лодки, так что удобная  бухта  наверняка  есть. А
гиблым его называют только потому, что больно  ленивые стали: не хотят  туда
ездить. А какие там пастбища!  -- Пэт схватил мою  руку и до боли сжал ее.--
Дэнни,  неужели тебе  не хочется побывать на Лошадином острове?  Разве ты не
помнишь, бабушка  нам рассказывала, как они там  чудесно жили. Неужели ты не
мечтал о серебряной, о долине диких коней?
     Как часто, сколько я себя помню, мы с Пэтом, сидя  в кухне Конроев  при
свете  горящего торфа,  слушали  рассказы бабушки о Лошадином  острове!  Она
родилась на нем и выросла. Конрои последними покинули остров. Они расстались
с ним  после необыкновенно суровой зимы: с домов срывало кровли, старики все
умерли, пало много скота, лодки  ураганом были разбиты в  щепки, так что они
оказались отрезанными от всего мира. Когда  весной  первые лодки  инишронцев
приплыли  на  Лошадиный  остров, они нашли там  горстку дрожащих,  умирающих
голоду людей,  которые умоляли поскорее увезти  их оттуда.  Обратно никто из
них так и не вернулся.
     Бабушке Пэта было в то время двадцать  лет. Она была смуглая красавица,
похожая на испанку. На Инишроне она вышла замуж за деда Пэта. И  жизнь ее на
новом месте вполне  устроилась. Но она  часто сердила соседей  восторженными
рассказами о былых днях на Лошадином острове. Она говорила, что колокольчики
там  были синее,  а гвоздика краснее, что  на  всем свете не сыщешь певцов и
танцоров,  чем были на Лошадином острове.  С этим,  правда, никто не спорил.
Люди помнили, что когда в молодости бабушка Пэта запевала, все птицы и звери
умолкали, внимая ее пению. Но когда она состарилась и не могла  больше петь,
никто не хотел слушать ее  рассказы,  кроме маленьких мальчишек, которым все
ее рассказы были в диковинку.
     И мне вдруг, как Пэту, загорелось немедленно ехать на Лошадиный остров.
Сейчас это было выполнимо. Есть лодка,  много  еды и товарищ, лучше которого
нельзя и желать.
     -- Конечно, плывем,-- сказал я.-- Как  это мы раньше не  догадались там
побывать?
     Было приятно ощущать, как свежий  морской ветер сдувает  с нас  уныние,
которому мы предавались последний месяц.  У нас был один замечательный план,
на  который  мы  возлагали  такие большие надежды,  но  он  провалился самым
прискорбным образом, поставив нас к тому же в глупое положение. И мы с Пэтом
совсем было повесили носы. Вот как все это произошло.
     Как я уже сказал, у Пэта был  старший брат Джон.  Лучшего парня не было
тогда на Инишроне. Ему шел двадцать четвертый год, был он шести футов росту,
смугл и черноволос,  как  Пэт. Он  был самый  старший в семье,  и для Пэта с
сестрами, Норой  и Мэри,  солнце, луна и звезды были  ничто  по сравнению  с
Джоном. Я  рос  один, но понимал, что  родные так могут  любить только очень
хорошего человека. Где бы ни появлялся Джон, затевались игры, веселье, песни
и  танцы.  Он играл на мелодионе,  знал все на свете песни, мог за  два  дня
сплести из ивняка лодку и обтянуть ее кожей. Если он участвовал в состязании
гребцов,  никто из его соперников не мог и  мечтать о победе. Он приносил  с
ловли столько  омаров, что люди  говорили:  он их привораживает, не иначе. У
него всегда находилось доброе  слово для человека, попавшего  в  беду, и  он
никогда никому не отказывал в помощи.
     Стоит  ли говорить,  что  такому  парню нетрудно  было  найти  девушку,
которая согласилась бы стать его женой. Выбор его  пал на Барбару Костеллоу.
Отец Барбары был хозяином большого  магазина в Росморе. Конечно,  инишронцам
пришлось бы больше по душе, выбери Джон местную девушку, но и против Барбары
они ничего  не имели и радовались ее счастью. Все мы  хорошо ее знали и были
готовы как  можно лучше встретить  на нашем острове. Говорили, что она очень
походит на мать, добрую, сердечную женщину родом из Килмэрвея на Аранах.
     Но  зато отец  Барбары был  маленьким,  желтым, скрюченным  человечком,
злобным и жадным. Про него говорили, что он  рад бы брать деньги с прохожих,
идущих   мимо  его  окон.   В  окрестностях  Росмора  у  него   была  ферма,
расположенная на плодородной земле, что в тех местах  редкость. Не брезговал
он  и  тем,  что  ссужал соседей  деньгами под  большой  процент на свадьбу,
похороны или в неурожайный год для уплаты аренды.
     Старик был, разумеется, против помолвки  дочери с  Джоном.  Он говорил,
что у Конроев своих четверо детей и в их доме  Барбаре будет тесно. Он хотел
выдать Барбару замуж за старого ростовщика, живущего неподалеку от Клифдена.
"Вот это человек надежный",-- говорил он.
     Тогда-то  и  пришла  Пэту в  голову  одна  мысль: он решил  собирать  у
инишронцев  шерсть,  которую они стригли  с овец, возить  ее  на  продажу  в
Голуэй,  накопить денег  и  построить дом для Джона и  Барбары назло жадному
старику. Была  в  этом  деле  и  еще  одна сторона.  Инишронцы  были  людьми
скромными и малообщительными; впрочем, они и сейчас таковы. Шерсть  у них до
сих пор  скупал  Майк  Коффи. Платил он  деньгами  или товарами,  но  всегда
назначал  очень  низкую  цену.  А  в  Голуэе  сбывал эту  шерсть втридорога.
Считалось, что мы ничего этого не  знаем. Однако до  нас доходили слухи, что
цены на шерсть в  последние годы сильно выросли. А Коффи  назначал за шерсть
все ту же низкую цену, что установилась в голодный год.
     И Пэт решил обойтись без Майка Коффи. Он продаст шерсть за ее настоящую
цену, почти все вырученные деньги отдаст хозяевам и немного оставит себе как
плату за хлопоты.  Он  придумывал разные  планы, и  все они  были разумные и
справедливые.  Со временем, мечтал он,  жители всех островов будут  отдавать
ему всю шерсть, и его предприятие будет от года к году расти. Он клялся, что
никогда не будет бесчестным, жирным и алчным.
     Когда Конрои в очередной раз отправились в Голуэй, Пэт тоже поехал.  Он
решил повидать самого крупного скупщика шерсти в Голуэе мистера Каррена. Это
был  толстенький коротышка  с  лицом,  смахивающим  на баранью  морду. В его
конторе  сильно пахло немытой овечьей  шерстью. Пэт  рассказывал потом,  что
одет он был в черный костюм,  на круглом животике лежала, образуя две петли,
золотая цепочка, костюм и шляпа были усеяны шерстинками. Он не засмеялся над
затеей шестнадцатилетнего парнишки -- семья  Конроев  была известна  в наших
краях своим трудолюбием и  честностью. Поговорив с Пэтом, он обещал покупать
у него шерсть. И мы с Пэтом пошли по соседям, кто держал овец.
     Конечно,  в  это время  года  новой шерсти еще не  было.  Но  у  многих
инишронцев  где-нибудь  на  чердаке  или  в  кладовке хранились еще  остатки
прошлогодней шерсти, которую они уже не чаяли сбыть. И они охотно отдали нам
эти  остатки, даже уговаривать не пришлось. Но важнее всего было то, что они
пообещали Пэту чистую, новую шерсть после стрижки.
     Я всюду  ходил  вместе  с Пэтом. Помню, как  мы гордились и радовались,
когда  собрали много  шерсти.  Упаковав  ее  в тюки и  погрузив  в лодку, мы
отплыли  в Голуэй. А когда Пэт получил за нее  ровно столько, сколько шерсть
стоит в это время года, мы даже глазам своим не  поверили. На другой день мы
пошли  отдавать  хозяевам  шерсти  вырученные  деньги. Слова благодарности и
признательности провожали нас  от  двери  к двери.  А  старик  Пэтчин Руа из
Темплини, пряча  деньги в коробочку от чая, рассказал нам старинное предание
о  двух юношах, которые верхом явились из морской  пучины и вернули островам
их былое благоденствие. Весь тот вечер мы  сидели у камина в доме Конроев и,
как два котенка, мурлыкали от  удовольствия, а соседи то и  дело заглядывали
на  огонек, чтобы еще раз  поблагодарить нас. На  каминной полке  в одной из
фарфоровых собак лежало  семь  фунтов шестнадцать  шиллингов и  три пенса --
выручка Пэта.
     На другое утро на Инишрон приплыл в своей шхуне  Майк Коффи. О том, что
произошло, скрыть от него было невозможно.  В каждом доме, куда он входил со
своим  товаром, его  встречали  не так, как всегда: не бежали скорее в чулан
или  курятник,  где хранилась шерсть, чтобы платить натурой, а с независимым
видом протягивали деньги.  Майку это не очень-то нравилось. Меновая торговля
была куда выгоднее. Нашлись и такие,  кто стал торговаться, и Майку пришлось
сбавлять  цены.  Люди  откровенно  объясняли  ему, что  нашли другой  способ
сбывать шерсть и могут теперь поторговаться с Майком. Это было неслыханно. В
тот день, когда Майк Коффи покидал остров, лицо у него было чернее тучи.
     А через три дня Пэт  получил письмо от мистера Каррена, сообщавшее, что
он не сможет больше  покупать у Пэта шерсть и что другие  скупщики шерсти  в
Голуэе  также  никаких дел с  Пэтом вести  не будут.  Он не объяснил причину
отказа. И мы так никогда и не  узнали, каким  образом Майку удалось склонить
Каррена на свою  сторону. Мы не сомневались, что наш план провалился по вине
Майка Коффи, хотя, вернувшись  через несколько дней на остров,  он ни словом
обо  всей этой истории  не обмолвился. Ходил, как обычно, из дома в  дом  со
своим товаром и улыбался щербатой акульей улыбкой.
     Пэт,  конечно,  здорово  разозлился  и  поклялся,  что  найдет  другого
скупщика шерсти, хотя вообще-то понимал, что другого скупщика ему  не найти,
что  он еще молод  и не знает  жизни. Голуэй был единственный близкий к  нам
город. Плыть с грузом в наших утлых лодчонках  вдоль скалистого побережья до
Лимерика  или  Корка  было  слишком рискованно,  но Пэт  сказал,  что  через
год-другой он непременно  поедет туда  и найдет, кому продавать шерсть. Хуже
всего было  то, что наши соседи, которые только что восхищались нами  и были
готовы помочь, теперь в один  голос советовали бросить нашу затею:  куда нам
тягаться с самим Майком Коффи.
     Вот  потому-то  мы и  решили ехать на остров с таким энтузиазмом: в нас
опять  проснулся   задор.  Мы   немедленно  изменили  курс  и   пошли  вдоль
инишронского берега к выходу из залива, мимо мыса Голем-хед. Вскоре  мы были
в открытом море. Навстречу нам катились огромные  зеленые валы. Наш парусник
--  надежное  судно,  но и  качка началась изрядная: захлестни  нас  гребень
волны,  думал я,  и  лодка, как уснувшая рыба, пойдет, кувыркаясь, в  черную
безмолвную  пучину.  Я бросал  взгляд  на Пэта,  и страх рассеивался. Ничего
такого с  нами  случиться  не может. Во  многих  старинных сагах  за  героем
приплывает волшебная лодка без весел и паруса и везет  его в Тир-на-ног, где
его встречают как гостя. Но чтобы утащить на дно целый парусник, я такого  в
сагах что-то не помнил.
     Когда  мы подошли к Лошадиному острову, я понял,  почему инишронцы сюда
не плавают. В тот день не штормило, но волны  были так высоки, что, когда мы
проваливались между двумя водяными холмами, остров исчезал из виду. С гребня
же открывались изумрудно-зеленые луга, полого спускающиеся к воде. Они так и
манили к себе, но нечего было и думать везти сюда  в  парусниках отару овец:
вдруг будет невозможно пристать  к берегу, ведь  они, бедняжки, обезумеют от
страха. И тут я подумал о нас.
     -- Пэт,-- обратился я к другу,-- а что будет, если  разыграется шторм и
мы не сможем отчалить?
     Пэту, как видно, эта мысль не приходила в голову.
     -- А я не против пожить на Лошадином острове и месяц,-- ответил он.
     Краешком глаза я прикинул размеры мешка с картофелем и успокоился.
     Вблизи острова волнение стало потише. Мы увидели  короткий каменный мол
с округлым носом, похожим на  акулье рыло.  Мол под прямым углом выдавался в
море. А ведь здесь  как нигде нужна была бы  спасительная гавань. Как видно,
на острове  жили отчаянно смелые,  сильные люди.  Даже  Пэт, я это  заметил,
слегка опешил при виде такой пристани.
     -- Пойдем без  паруса, сколько можно,-- сказал  он.-- Только бы на мель
не сесть.
     Мы  быстро  убрали  парус,  но  лодка  почти  не  сбавила  хода.  Берег
стремительно  приближался. Нас  несло прямо на скалы сбоку  мола. Показалось
дно, мы пошли медленнее. Пэт сумел ухватиться за каменный выступ на молу.  В
один миг он с  ловкостью обезьяны взбежал по каменным ступеням, держа в руке
веревку! На  пристани торчали две старые швартовые  тумбы, ярко-оранжевые от
пятен лишайника. Я бросил Пэту еще один конец и прыгнул следом. Мы с большим
трудом привязали  парусник к тумбам, будто это был индийский  слон. Когда мы
немного отдышались, Пэт вдруг рассмеялся.
     - Я уж думал, мы сейчас остров насквозь пробуравим,-- сказал он.
     Мы двинулись  по  молу на  берег.  Справа виднелись какие-то развалины,
тут, наверное, была деревня. Домики были сложены из  необтесанного камня, на
стенах  еще кое-где  белели пласты известки.  Карнизы  и наличники все  были
целы, точно дома были построены вчера, но ни крыш, ни балок и следа не было,
их  давным-давно сорвало  и унесло  разбушевавшейся стихией. Куски дерева --
обломки  дверей,  выбеленные  временем,--  валялись на  земле  возле  одного
домика. Все заросло  крапивой и конским  щавелем. Мы  заглянули в  несколько
домов, или, вернее, в то, что от них осталось, в поисках какой-нибудь ржавой
кастрюли,  забытой  теми,  кому  когда-то  пришлось  навсегда  покинуть свои
жилища, но нигде ничего не было. С тех давних пор минуло слишком много лет.
     Мимо  домов,  следуя  береговой линии, шла заброшенная, поросшая травой
дорога.  Берег в этом месте был плоский, но вскоре начинался отлогий подъем,
который  вел  на  гору,  заканчивавшуюся  срезанной  вершиной.  Мы  дошли до
поворота, откуда дорога поднималась вверх. Это был главный путь острова. Пэт
немедля повернул, но я крепко схватил его за рукав.
     -- Я не двинусь с места, пока мы чего-нибудь не съедим,-- сказал я.-- У
меня голова кружится от голода.
     --  И  у  меня,--  признался  Пэт  с разочарованным  видом,  как  будто
удивляясь,  что  с  исполнением  его заветной  мечты  не  удовлетворены  все
остальные желания.
     Мы вернулись к лодке, достали хлеб с салом, что дала моя мать,  и стали
молча есть.  Запили хлеб пахтой, поочередно  отхлебывая из бутылки.  Судя по
солнцу, было  около двух часов. Стенка  мола укрывала нас  от пронизывающего
ветра. После еды мы посидели немного. Потом Пэт сказал:
     --  Пожалуй,  нам  лучше  ночевать не  в  лодке. Если  пойдет дождь, мы
промокнем до костей.
     Кабины на нашем паруснике не  было. А  разыграйся шторм,  спать будет и
вовсе нельзя.
     -- Пойдем в деревню,--  сказал я Пэту.-- Я приметил очень хорошее место
для ночлега.

Глава 2
     ДИКИЕ КОНИ. МЫ ЛОВИМ УГРЕЙ

     В дальнем конце заброшенной деревни,  почти  у самого поворота дороги в
гору, я заметил небольшое, в одну  комнату, строение. Тылом  оно смотрело на
запад, откуда дули  ветры; три его стены были так плотно оштукатурены, что в
них нигде  не сквозило. В четвертой  стене зиял проем. Я подумал, что здесь,
наверное,  была кузня. Пол, чистый и гладкий, был так утрамбован, что за эти
долгие годы трава не смогла пробуравить панцирь.
     --  Крышу  сделать  ничего не стоит,-- сказал  я.-- За  деревней  целые
заросли  дрока. Стропилами послужат весла.  Настелим  сверху дрок. Получится
очень уютно.
     В  карманах  у нас с Пэтом всегда имелись веревка и  острый нож. Склоны
холма за деревней золотились от дрока, его желтые пахучие цветы  были словно
обмазаны  сливочным  маслом.  Мы  с наслаждением вдыхали  их сильный, пряный
аромат. Срезая  охапку за охапкой, мы связывали дрок, у корня в пучки, чтобы
легче было тащить. Нарезав целую гору дрока, мы пошли  за веслами.  Нести их
пришлось на плече: такие они были длинные и тяжелые.
     Пэт залез на стену,  я протянул ему весла одно за другим. Он  уложил их
концами на  противоположные  стены  с промежутком  в несколько футов. Каждый
конец укрепили тяжелыми камнями.  Притащили дрок, настелили на весла длинные
стебли,  короткими переплели, чтобы не было просветов. Продергивали стебли с
помощью прутьев,  срезанных с  ивы,  растущей  неподалеку. Наконец все  было
готово, мы спрыгнули на землю и оглядели нашу работу.
     -- Словно огромное птичье гнездо,-- сказал я.
     -- Только у этой птицы явно  куриные мозги,-- заметил Пэт.-- Если будет
шторм, вряд  ли  наше  сооружение  выдержит.  Давай  укрепим  дрок  большими
камнями.
     -- А  они возьмут и упадут ночью  на голову. Ничего, крыша  выдержит,--
сказал я уверенно.-- Во всяком случае, две-три ночи.
     Мы притащили  еще  две охапки дрока и положили у дверного проема, чтобы
на ночь его заделать. Сооружение крыши заняло много времени, а работы и  так
было хоть отбавляй. Солнце стояло еще высоко, но облака уже начали розоветь.
Ветер посвежел. Мы были рады, что приготовили себе на ночь сносное убежище.
     Нам пришлось несколько  раз  сходить к  лодке. Перетащили из нее  торф,
старый  парус и мешок картошки. На этом настоял Пэт; я считал, что несколько
картофелин  будет  на  первый  случай  достаточно.  Под мешком  с  картошкой
оказалось старое одеяло.  Пэт сказал, что он еще вчера тихонько  унес его из
дому и припрятал в лодке. Это он  молодец, не  то пришлось бы делать ложе из
папоротника. А  папоротник наверняка кишит клещами.  Вот бы они  благодарили
нас за ужин!
     Когда  я  вернулся с последней ношей, Пэт уже разжег костер  из торфа и
стеблей дрока. От костра повалил дым, и я сказал:
     -- Кто-нибудь заметит дым и сразу догадается, что на острове люди.
     -- Ветер так быстро его относит, что вряд ли  кто  успеет заметить.  Но
делать нечего, надо на чем-то испечь картошку.
     Скоро  на месте  костра краснела груда  раскаленной золы, и мы прутьями
вкатили туда картофелины.
     --  Они будут готовы только через час,-- сказал я в отчаянии.--  Просто
ужасно  сидеть и ждать  целый час!  Давай укроем их  сверху торфом,  а  сами
прогуляемся по дороге. Так они скорее поспеют.
     Мы накололи торф помельче и обложили им груду золы, чтобы она тлела, не
погасая.  Затем  отрезали по ломтю  хлеба  и,  усердно жуя,  отправились  по
дороге, огибающей остров.
     Сначала дорога шла вдоль каменной изгороди, тянувшейся  справа и слева.
Там и здесь в  косых закатных  лучах  резвились сотни  кроликов. Они  совсем
ничего  не  боялись;  завидев  нас, садились  столбиком  на  задние  лапы  и
подергивали в недоумении носами. Но скоро,  как только дорога  пошла  вверх,
каменная изгородь кончилась, и потянулись ровные каменистые склоны, поросшие
вереском. Когда-то здесь паслись  стада овец,  а теперь  было пусто  кругом,
только  куропатки  на тонких  ножках изредка  перебегали, семеня  лапками, с
одной кочки, поросшей осокой,  на другую. Ветер выл и свистел  здесь гораздо
громче, чем внизу, на пристани. Мы прошли с полмили. Опять начался подъем, и
снова  потянулись поля, обнесенные изгородью; местность стала еще холмистее.
Дорога, сделав крюк, нырнула в ущелье.  Мы повернули вместе  с ней и, сделав
несколько шагов, остановились как вкопанные, любуясь открывшимся видом.
     Без сомнения,  это была  серебряная бухта бабушки Конрой.  Да, она была
права: красивее места не найти на всем свете. Бухта смотрела на запад, между
нею и берегами Америки  лежал только  океан.  Камни в бухте были размолоты в
тончайший серебристый  песок.  Вдоль  всей великолепной  дуги залива  бежали
неторопливые  продолговатые волны.  Отлогое  дно было песчаным до глубины, и
волны разбивались  почти у  самого берега. Они откатывались с  торжественным
гулом,  как будто  в огромной пустой церкви играл орган. Солнце стояло низко
над горизонтом,  бросая  во  все  стороны  пучки  золотисто-багряных  лучей.
Маленькие  облака  в  золотых  шапочках  неподвижно  висели  в  небе,  точно
разглядывали  нас.  Медленно, неотвратимо  садилось  солнце.  Море  налилось
пунцовым огнем, краски вокруг на несколько  минут  стали сочнее, ярче. Потом
ветер немного стих, гул прибоя усилился. И солнце вдруг кануло в море. Нам в
первый раз стало  одиноко на этом пустынном острове. С  юга заходила большая
темная туча, как будто только  и ждала своего часа. Ветер снова задул и стал
злобно завывать. И нам обоим захотелось немедленно вернуться в свой лагерь.
     -- Завтра встанем  пораньше,--  сказал Пэт.-- Придем сюда  и  спустимся
вниз. Как жаль, что надо возвращаться!
     -- Те люди, которые здесь жили,-- сказал я, когда мы шли обратно той же
дорогой,-- ну, семья  твоей бабушки и  все другие,  им, наверное, было очень
больно  насовсем  покидать  этот  остров.  Интересно, почему они  никогда не
ездили сюда, хотя бы летом? Я бы ездил.
     --  Только  бабушка  хотела  вернуться,--  сказал Пэт.--  Она  мне сама
говорила. Но одна она не могла, а другие  не  хотели. Они так настрадались в
ту последнюю  зиму,  что  даже годы  спустя  бледнели  и  дрожали  при одном
упоминании о Лошадином острове.
     Лучше  бы Пэт  не  говорил этого. Мне вдруг почудилось, что  целый  рой
духов окружил нас и готов следовать за  нами по пятам до самой  деревни. Они
были  незлые, просто  им  было интересно.  Но  все-таки меня  мороз по  коже
продрал.
     -- Бежим, Пэт! -- закричал я.-- Догоняй.
     Мы помчались, и духи опрометью бросились прочь. Минут через пять мы уже
были  у  нашего  костра.  Прутиками  выкатили  из  золы  картошку.  Мягкая и
душистая, она  удалась на славу.  Подбросили еще торфу, опять раздули огонь;
не  для тепла -- мы разогрелись  от быстрого бега,-- просто с огнем веселее.
Сели  у  костра  друг  против  друга и стали  ужинать, разрезая  картофелины
пополам и выедая ножом горячую, рассыпчатую мякоть.
     Скоро мы оба начали зевать. День был полон приключений; но, по-моему, в
сон  нас  клонило  потому,  что  становилось  как-то  жутко  на этом забытом
острове. Ни я, ни Пэт словом об этом не  обмолвились, но меня вдруг потянуло
в наше уютное  убежище, захотелось скорее свернуться калачиком рядом с Пэтом
и уснуть, пока на небе еще  догорает вечерняя заря. Мы засыпали огонь золой,
заложили  оставшимся  дроком  дверной  проем,   легли   на   старый   парус,
расстеленный   поверх  папоротника,   и  укрылись   одеялом,   которое   Пэт
благоразумно прихватил  с собой. В  переплете веток над головой была широкая
щель, и  вскоре в ней замерцала  яркая звезда. Я смотрел  на нее,  смотрел и
заснул.
     Когда я проснулся,  было  темно,  хоть глаз выколи.  Звезда  больше  не
мерцала в щели.  Я лежал тихо, надеясь,  что  сон скоро  опять  окутает меня
теплом и покоем. Вдруг я насторожился: мне почудилось, что земля  подо  мной
слабо сотрясается.  Наверное, это меня  и  разбудило.  Я стал вслушиваться в
ночную  тишь, волосы на голове  зашевелились, в висках застучало: "Лошадиный
остров!  Лошадиный остров!"  Теперь  уже не только дрожала  земля,  слышался
приближающийся  гул.  Никакого сомнения: топот  копыт по земле.  Я  в  ужасе
заорал, схватил Пэта за руку и стал трясти, покуда он не проснулся.
     --  Что  случилось,  Дании?  Да  ты  не  бойся,--  заговорил  Пэт своим
невозмутимым голосом, хотя и спросонья.
     -- Ты что, не слышишь? Сюда скачут кони!
     Пэт  схватил меня за  плечо и,  сжав его так,  что я  перестал дрожать,
прислушался.
     -- Да, это кони,-- произнес он тихо.
     Я почувствовал, как Пэт сбросил одеяло. Мы встали. Держа меня за плечо,
Пэт двинулся к выходу. Я ступал за ним, как во сне. Топот становился громче.
Мы стояли тихо, стараясь не дышать и вглядываясь в просвет над баррикадой из
дрока.  Небо  было еще  темное,  луна  не  светила, но  мрак  уже  поредел в
преддверии утра. И тут мимо нас промчался табун, оглушительно стуча копытами
по заросшей травой дороге. Мы ухватили взглядом только  массу летящих теней.
Кони мчались к южной  оконечности острова, за мол, туда, где мы еще не были.
Мы  слушали,  покуда топот  совсем не  стих.  И  еще долго спустя нет-нет да
вслушивались  в  ночную  тьму, принимая стук  собственных сердец за  дробный
цокот копыт.
     Наконец Пэт проговорил, вздохнув:
     -- Ускакали! -- И снял руку с моего плеча.
     Я сказал, поежившись:
     -- А это были живые кони?
     -- Живые,-- ответил Пэт,-- судя по шуму, который они подняли.
     Мы снова улеглись, но я  больше не мог заснуть. Чуть задремлю -- и  тут
же  проснусь в испуге, все  мерещится приближающийся топот.  Пэт  лежал  без
движения,  но, судя  по дыханию,  тоже не  спал. Наконец послышалось  мерное
сопение,  и я позавидовал  Пэту:  вот  что  значит  прожить  на  год больше.
Творятся неслыханные вещи, а он спит себе и в ус не дует.
     Скоро  в  бледном свете  зари  стали  видны  пучки дрока,  которыми был
заделан  вход.  Защебетали  птицы.  Я  подождал,  когда  встанет  солнце,  и
осторожно,  стараясь не разбудить Пэта, выбрался  наружу. Минувшая ночь была
очень холодной. Ветер совсем  утих. Бледно-голубую атласную поверхность моря
колебала крупная зыбь, тяжело разбивавшаяся о прибрежные камни у мола. Трава
возле нашей кузни была вся вытоптана и поломана пронесшимся ночью табуном. Я
воспрянул духом: никаких сомнений, кони были живые.
     Я разгреб в костре золу; угли под ней были еще горячие, даже тлели, и я
положил на них торфу.  Затем отправился посмотреть,  как  там  наш парусник.
Было не больше шести часов утра. Отлив давно начался, но вода в бухте стояла
еще высоко, и парусник был на плаву. Вчера мы привязали  его к  швартовым на
такую короткую веревку, что, если бы оголилось  дно, он бы с самым  дурацким
видом висел сейчас в воздухе. Левее, к своему удивлению, я обнаружил большую
песчаную  отмель  без единого камня,  обнаженную  отливом.  Я  посмотрел  на
отступившую кромку воды и вдруг увидел знакомое колыхание. Подошел поближе и
не мешкая бросился назад к кузне. Пэт уже проснулся. Сидел, продирая глаза.
     -- Угри! -- закричал я ему.-- Миллионы угрей! Бежим скорее!
     Пэт вскочил на ноги и помчался за мной. Увидав угрей, он прямо обомлел.
Сотни тварей лежали  на воде, беспомощно  колыхаясь в такт легкому волнению.
Мы, конечно, знали, что  ранним холодным утром угрей можно ловить чуть ли не
голыми руками. И мы не раз ходили на такую ловлю. Но  такого множества угрей
мы с Пэтом в жизни не видывали.
     -- Надо подогнать сюда лодку,-- сказал Пэт.
     -- А  как  подгонишь?  --  спросил я.--  Ветра нет,  на веслах держится
кровля.
     -- Но ведь грех упускать такую добычу! -- сказал Пэт.-- Давай  прикатим
сюда  бочки, к самой воде,  и постараемся как-нибудь загнать угрей  туда. Но
если солнце успеет обогреть их, они нам только хвосты покажут.
     Мы опять побежали к паруснику. Бочки были  большие и тяжелые, сделанные
из крепкого  дерева  и  схваченные  железными обручами.  Мы  обвязали каждую
веревкой и вытащили сначала с борта на берег, потом покатили к гряде камней,
обозначавших берег. Перетащить  их через камни  было  адовой работой. Ноги у
нас  покрылись ссадинами  и  кровоточили,  руки  ломило  от  напряжения.  Но
все-таки нам удалось дотащить их до кромки воды. Угри все еще ждали  нас. Мы
вошли в воду, она оказалась ледяной, но думать об этом было некогда. Старуха
Конрой  не  зря говорила  смотреть в оба. С угрями очень легко остаться  без
ноги, это  нам было хорошо  известно. Пэт еще на борту  бросил  в одну бочку
старый кусок  мешковины  и  короткую толстую палицу -- все  наше вооружение.
Теперь  мы взяли мешковину за четыре конца, растянули ее и осторожно подвели
снизу под одного не очень крупного и не  очень  свирепого на  вид  угря.  Он
глядел на нас большими злобными глазищами. Мы плавно вытянули его из воды  и
тотчас  соединили  концы мешковины.  Угорь оказался  в плену. Он извивался и
бился, но несильно, потому что  оцепенел от холода. Пэт бросился стремглав к
бочке  и вытряхнул  его туда. Угорь лежал  на дне без движения. Мы повторили
эту  операцию много  раз и  почти доверху  наполнили обе бочки. К счастью, у
бочек были крышки,  которые  закреплялись крючками.  Угри,  попав  в неволю,
стали быстро  отогреваться  в  тесноте  и оживать.  Одно-два резких движений
сильного, мускулистого тела -- и угорь на свободе.  Пэт ударял  угря палицей
по хвосту,  тот затихал, и мы  отправляли его обратно в  бочку. Одному  угрю
все-таки удалось  уйти; мы махнули на  него  рукой. "Он заслужил свободу",--
решили мы с Пэтом. Но думаю, что настоящей  причиной нашего великодушия была
его  огромная зубастая пасть.  Вид  у нее был такой устрашающий,  что  мы не
отважились вступить с ним в борьбу. Это был самый крупный угорь.
     Наконец бочки были наполнены. Потягиваясь и разминая уставшее тело,  мы
любовались уловом. Солнце стояло уже высоко, и  угри, оставшиеся на свободе,
отогреваясь в его лучах, уходили под воду один за другим с легким всплеском.
     --  Как  раз  вовремя кончили,--  сказал  Пэт.-- Теперь надо  пойти  за
веревкой и привязать бочки к скалам, а то  как бы их не унесло в море. Домой
их потащим на буксире. На борт нам такую тяжесть не поднять.
     Бочки были такие тяжелые, что  мы едва столкнули  их  с места. Мы долго
мучились,  но  все-таки доволокли  до  острой  скалы, которая  крепче других
сидела в песке. Мы привязали к ней бочки на длинной веревке -- пусть плавают
-- и пошли  назад  к своему  лагерю.  Завтра будем ломать голову,  как взять
бочки на буксир.
     Вернувшись в  лагерь, мы доели  хлеб, попили свежей  воды из источника.
Потом  положили в горячую золу  картошку, пусть испечется к обеду; привели в
порядок  нашу кузню, ведь нам предстояло провести на  острове еще одну ночь.
Когда  все   это  было   сделано,   Пэт  пошел  посмотреть  на  следы  копыт
промчавшегося ночью табуна.
     --  Трудно  сказать,  сколько  в  табуне  коней,--  сказал  он  немного
погодя.-- Скакали  они  трудно. Как жаль, что мы совсем их не разглядели! Но
лошади некрупные, судя по следам.
     Действительно, впечатление  было  такое,  что  следы  оставлены  нашими
коннемарскими пони. Я тоже нагнулся над отпечатками. Что-то, мне показалось,
было в них странное, неправильное, но что,  я никак не мог понять. Казалось,
вот-вот осенит, но нет, я так и не сообразил, что меня в них насторожило.
     -- Мы их легко  найдем, куда бы они ни ускакали,-- сказал Пэт.-- Пойдем
по следу, и все. Островок-то ведь крошечный.
     Проходя  мимо   мола,  мы  увидели,  что   прилив  уже  давно  начался.
Привязанные бочки покачивались на воде. Мы шли по заросшей дороге в сторону,
противоположную  той,  куда  ходили накануне  вечером. Мы подумали,  что эта
дорога,  наверное, огибает весь остров. Промчавшиеся кони  оставили глубокие
отпечатки, и мы шли, что называется, по  горячему следу. Сбиться с него было
просто невозможно, хотя дорога скоро стала теряться под наносом песка.
     -- Все ясно,-- сказал я.-- Эта дорога  ведет прямо к  серебряной бухте.
Помнишь, мы вчера вечером видели ее с холма. Эта дорога -- туда.
     Так оно и оказалось.  Мы  прошли от лагеря  три  четверти  мили,  и нам
открылся  обширный,  изогнутый серпом  песчаный  пляж. Тропа уходила дальше,
опоясывая  холм;  конский  след,  однако,  сворачивал с нее и шел  дальше по
песку. Следы  ложились  теперь не  так  густо, как будто  кони  обрадовались
простору  и  пошли  дальше свободнее.  Мы  подумали,  что  теперь  сможем их
сосчитать. Но и на этот раз ничего не вышло.
     Песчаный пляж всегда выглядит уже, чем на самом деле. Мы прикинули, что
до воды,  должно  быть,  ярдов  двадцать, не  больше.  Однако идти  пришлось
довольно долго, покуда волны  не заплескались у наших ног.  Море в  этот час
было гладкое, спокойное. Следы копыт ясно  отпечатывались  на плотном  сыром
песке. У самой кромки воды  мы с  Пэтом остановились как вкопанные. Я первый
обрел дар речи, прошептав:
     -- Пэт, эти кони ускакали в морскую пучину!

Глава 3
     МЫ НАХОДИМ ДОЛИНУ ДИКИХ КОНЕЙ

     Хотя  стоял белый день,  все мои ночные страхи вернулись с новой силой.
Сколько  раз  слушал  я рассказы о  том,  какая  судьба  ожидает  смельчака,
отважившегося высадиться на Лошадином  острове.  И хотя  я уже давно  им  не
верил,  сердце у меня от  страха колотилось, как тогда,  когда я  впервые их
услыхал. А что, если эти кони нарочно проскакали мимо, чтобы заманить нас на
морское  дно? Я  бы  не  удивился, если бы  волны  сейчас расступились и нам
предстала торная  дорога,  ведущая к  морскому царю. Случись  такое,  я  как
завороженный двинулся бы по этой дороге навстречу гибели.
     Как хорошо, что рядом  со мной был  Пэт! Он-то сразу понял, в чем дело,
не то что я.
     -- Вот ловко! -- сказал  он.-- Кони проскакали здесь во время отлива, а
прибылая вода потом затопила их следы.
     Дальний конец отмели замыкался крутым утесом, отвесно  уходящим в воду.
Мы пошли туда, надеясь, что у его подножия увидим выходящий из моря след. Но
песок там был девственно гладкий. Куда  бы ни девался табун,  обратно на эту
отмель он не возвращался.
     -- С ними могло случиться только одно,-- сказал Пэт.-- У подножия утеса
дно наверняка обнажается во время отлива. Кони могли уйти отсюда только этим
путем.
     -- Интересно, куда все-таки они ускакали?
     Мы вернулись по песку до травы, сели и стали рассуждать.
     --  Прилив  кончится к  полудню, часа,  наверное,  через  два,-- сказал
Пэт.--  Видишь, какой уровень воды. Значит, низкая  вода была  часов в шесть
утра.
     -- А  кони проскакали мимо нас около пяти,--  сказал  я.-- Ты сразу  же
заснул,  а  я больше не мог  спать. Когда я пошел смотреть парусник и увидел
угрей, не было еще и половины седьмого. Прилив только что начался.
     -- Чтоб этим угрям пусто было! -- подосадовал Пэт.-- Если бы не они, мы
пошли  бы  по  свежему следу и  успели бы до  прилива обойти утес посуху.  А
теперь надо будет лезть на него.
     На этом мы и порешили. И, поднявшись с земли, двинулись вверх. Всюду по
зеленому склону  тянулись бороздки и  кроличьи  тропы,  соединяющие  круглые
отверстия норок. Мы  старались  ступать осторожно, чтобы не угодить ногой  в
чей-нибудь домик. Трава  была  объедена под  корень, как будто здесь  прошла
отара овец.  Скоро земля стала  пружинить под  ногами, жесткая  осока резала
босые ноги.
     Подъем шел уступами, вдоль которых тянулись канавы,  полные  воды. Одна
попалась очень широкая, и мы долго шли вдоль нее, пока смогли перепрыгнуть.
     Усталость  давала о себе знать; ступив  на  ровную,  сухую площадку, мы
растянулись на спине и лежали так минут десять. Я  смотрел на солнце, пока у
меня не потемнело в глазах. Тогда  я зажмурился и стал вслушиваться в звуки,
наполнявшие мир. Высоко над головой свистел и подвывал ветер, кричали чайки,
деловито стрекотали кузнечики. Но в  этом оркестре явно чего-то недоставало.
Я скоро понял чего.
     --  Пэт,--сказал я, садясь,-- почему прибоя совсем  не  слышно? Мы ведь
почти на гребне. Волны должны разбиваться о скалы прямо под нами.
     Пэт помолчал немного и ответил:
     -- Я слышу шум моря, только очень слабый.
     -- А  я знаю, почему! -- воскликнул  я,  вскакивая на ноги.-- Внизу, за
гребнем, не море, а долина диких коней!
     Когда бабушка  Пэта рассказывала про остров,  больше всего пленяла наше
воображение долина  диких коней. Она описывала уединенную  бухту,  куда было
очень трудно  проникнуть  и  где исстари обитали дикие лошади еще  со времен
Великой  Армады,  которую уничтожил в 1588 году сильнейший  шторм. Несколько
обглоданных морем  кораблей прибило к ирландскому берегу,  и море еще  много
дней выбрасывало на сушу печальный груз  -- тела погибших испанских солдат и
трупы  коней. Несколько лошадок сумели, однако, выплыть. От них-то, говорят,
и пошли  наши  коннемарские пони. Жители  прибрежных поселков  ловили  сивых
коренастых лошадок  и  оставляли у себя;  их потомство и по  сей  день можно
встретить повсюду в Коннемаре.
     К Лошадиному острову прибило горячего вороного жеребца с диким глазом и
маленькую вороную  кобылу. Им как-то  удалось во время этого ужасного шторма
держаться вместе.  К седлу жеребца  был  привязан ремнем с золотой  чеканкой
испанский солдат.  Лицо у него  было желтое, как воск, и все  решили, что он
мертв.  Бабушка  Пэта  рассказывала об  этом  так,  точно  сама  все  видела
собственными глазами. Золотое шитье  мундира и  золотые  ножны потемнели  от
морской воды,  говорила  она.  Солдат, однако,  вскоре  очнулся  и  навсегда
остался на острове. Вместе с его жителями он стал обрабатывать землю, ловить
рыбу и  разводить  замечательных вороных скакунов.  Он  не  был  гордецом  и
женился  на  местной девушке,  хотя, говорят, в  его жилах текла благородная
кровь.
     Он  не хотел возвращаться  на родину, но  часто вздыхал, вспоминая свою
солнечную Испанию. Прожил он недолго, всего несколько лет.  После его смерти
вороной  жеребец  одичал.  Никто  не мог  укротить  его.  Если  кто  к  нему
приближался, он пронзительно ржал, бил  передними копытами, готовый ринуться
на  смельчака,  хвост  и грива у  него клубились  на ветру. В  конце  концов
жеребец ускакал в уединенную бухту, и никто больше не стал посягать на него.
     Коннемарские крестьяне не пасут  овец. Они отводят  их в горы, где овцы
бродят по склонам. И вскоре совсем дичают. Домой они не возвращаются. Хозяин
разок, другой поднимется на пастбище, пригонит отару молодняка,  а сколько у
него  овец, он и  понятия не имеет. По-моему, то же было и на этом острове с
дикими  лошадьми.  Сначала  не   нашлось  смельчака,  который  отважился  бы
объездить их;  лошадей оставили в покое, а потом и  думать о них забыли. Как
бы  то  ни было, но в  уединенной долине с  тех пор обитал на приволье табун
диких  коней.  Бывало,  кто-нибудь  уведет  жеребенка,  приручит  его и либо
продаст,  либо оставит у себя. Но весь табун не трогали. Жители острова, как
я  уже  говорил, были  смелые,  вольнолюбивые  люди и могли оценить  тягу  к
свободе.
     Мы  еще  не  дошли  до гребня, как трава стала  редеть  и  скоро совсем
исчезла. Последние метры мы лезли по голому, потемневшему известняку, только
у самого верха окаймленному  рыжим мхом. Взобравшись на гребень, мы легли на
живот и подползли  к краю; глянули вниз и долго не могли вымолвить слова  от
восхищения.
     Захватывающее дух зрелище открылось нашему взору.  Утес  обрывался вниз
почти  отвесно. Мы ожидали, что  у его подножия плещется море, а вместо того
внизу расстилалась обширная зеленая долина, поросшая сочной, густой  травой.
По одному  ее краю весело бежал  ручей с  прозрачной ключевой водой.  Зелень
травы  сменяла серебристая  полоса  песка, отлого  уходившая  в  море. Волны
набегали на берег и откатывались с мягким шипением. Утес, на гребне которого
мы  лежали,  мысом  вдавался  в  море;  дно  у  его основания,  по-видимому,
обнажалось  в  отлив.  С  трех  сторон долину  окружали  отвесные  скалы,  с
четвертой  омывало  море  --  долина  была  отрезана  от всего  острова.  На
противоположной стороне мы  заметили несколько  отверстий в  почти  отвесной
стене -- входы в пещеры.
     Если  бы долина  была  пустынна,  она и так пленяла бы  взор.  Но на ее
просторе  скакали, описывая  круги,  гордые, прекрасные кони, и мы, замерев,
долго не могли  оторвать  от них взгляда. В табуне было коней тридцать;  тут
были и серые коннемарские пони, и вороные, и гнедой масти. Вожаком был дикий
вороной жеребец, происходивший, несомненно, от той вороной кобылицы, которую
море в далекую  пору выбросило на этот берег.  Изогнув  шею, с развевающейся
гривой и  хвостом, он  кружил по долине, увлекая за собой табун. Он поскачет
через ручей -- и остальные за ним, он остановится -- и  все замрут. Скоро мы
заметили, что у вороных коней  бока в  мыле. Да  и вообще они  отличались от
остальных: резвее скакали, высоко выбрасывая ноги и далеко откинув голову. В
них было больше огня.
     Но вот вожак остановился и стал мирно щипать траву.
     И сейчас же стремительное, бурливое движение сменилось безмятежностью и
покоем, каким веет от пасущегося табуна. Солнце пригревало нам спины,  мягко
шелестели волны  внизу, лошади в долине двигались с ленивой грацией, все это
убаюкивало, наводило сон. Пэт первый нарушил молчание.
     -- Как было бы хорошо, если бы можно было  остаться  здесь навсегда! --
проговорил он  отяжелевшим голосом сквозь дрему.-- Ах, если бы  не надо было
возвращаться домой! -- Помолчав немного, он добавил: -- Мы будем каждое лето
приезжать сюда.  Ночевать будем в старой кузне, а  все дни  проводить в этой
долине с конями.-- Пэт замолчал.
     Я ничего  на  ответил.  Можно  было  не высказывать  то, о чем  мы  оба
подумали в эту минуту. Наши родители больше  не считали нас детьми. Теперь у
нас,  как у взрослых, была своя  работа. Все  прошлые годы, после  того  как
картошка  была посажена,  мы получали месяц  свободы  и  делали что  хотели.
Часами лежали на вершине  горы, там, где развалины старой крепости; если  не
было большого волнения, уходили  на  целый день рыбачить в море.  Домой  нас
могли  загнать только холод  или  пустой  желудок. Но в этом году нам каждый
день оставляли какую-нибудь работу, хотя  ни слова не  было сказано,  что мы
уже больше не  дети. И мы знали: не сделай мы своей порции работы, она так и
будет стоять, ожидая нас. Наконец Пэт сказал:
     -- Можно привезти сюда овец и пасти их. Тогда никто  не упрекнет нас  в
безделье.
     -- А  знаешь,  что тогда случится? -- возразил я.-- Наши  соседи  очень
скоро узнают про диких коней, приплывут сюда на парусниках, переловят всех и
увезут к себе.
     -- Да, ты прав. Придется держать язык за зубами.
     Я ничего не  ответил. Подумать  только,  какой замечательной  тайной мы
будем обладать! Не хочешь, а заважничаешь. Немного погодя я спросил:
     -- Будем спускаться?
     -- По-моему, лучше подождать отлива,-- сказал Пэт, -- и пройти  в бухту
понизу.  Вдруг  кто-нибудь один  ненароком сорвется?  Каково  будет  другому
тащить беднягу обратно!
     На  это  возразить было  нечего. И я  согласился ждать. Наглядевшись на
резвых необузданных  коней, нам тоже захотелось  вдруг помчаться куда-нибудь
наперегонки с  ветром. Мы оба, как по команде,  вскочили на ноги и понеслись
вниз, прыгая с кочки на кочку, не замечая на этот раз ни канав, ни кроличьих
норок. Мы летели как на крыльях и, добежав до зеленой тропы, ведущей к нашей
стоянке,  издали  победный  крик. Вскоре мы уже  растянулись возле потухшего
костра и долго лежали, не в силах отдышаться.
     Отлива  надо  было  ждать  несколько  часов,  которые  показались   нам
вечностью.  Мы  съели  всю печеную картошку, разожгли  костер,  еще  напекли
картошки. Раз двадцать ходили смотреть угрей, так  что, наверное, надоели им
до  смерти; наши бочки мерно покачивались на  волнах. Чтобы немного охладить
нетерпение, мы решили сплавать к причалу. Ледяная ванна здорово нам помогла.
Мы долго сидели у причала и смотрели, как наш парусник медленно опускается с
убывающей водой. Наконец показалось дно, и я сказал:
     -- Можно идти.
     Пэт, ничего не  ответив,  поднялся с  земли,  и мы  молча  двинулись  к
серебряной бухте. Становилось прохладно,  хотя было еще не больше трех часов
пополудни. Море начало  волноваться и приняло зловещий зеленоватый  оттенок.
Но небо  было  по-прежнему чисто. И хотя мы только  что мечтали провести  на
острове  лето, сейчас и мне и Пэту стало как-то не по себе. Ведь  мы уже два
дня не были дома. А разыграйся шторм, домой мы вернемся недели через две, не
раньше, это мы хорошо знали.
     Когда мы дошли до серебряной бухты, кромка воды уже  отступила далеко в
море.  Дойдя  до  утеса,  мы  увидели,  что его подножие  покоится  на сухом
спрессованном песке.
     -- Надо было давно перегнать сюда парусник,-- сказал я. Но  Пэт помотал
головой и заметил своим обычным невозмутимым голосом:
     -- С причала будет легче свести в лодку жеребенка.
     -- Маленького, как смоль черного, на тонких легких ножках?
     -- Конечно, его. Он там лучше всех. Я не уеду без него отсюда.
     -- Он  и правда всех лучше,-- согласился я.--  Я тоже им любовался. Но,
по-моему, брать  его  с  собой  опасно.  Вся  деревня  начнет  приставать  с
расспросами: откуда он да где мы такого взяли.
     -- Скажем, что нашли,-- беззаботно ответил Пэт.-- Если  уж на то пошло,
кто имеет  на него больше прав, чем  я? Ясно, как божий день, что он потомок
того самого  испанского жеребца. А кто станет спорить, что  его хозяином был
мой  прадед?  Я  подарю  жеребенка  Джону.  А  Джон  пообещает  его  Стефену
Костеллоу. Может, Стефен тогда смягчится и даст согласие на свадьбу.
     Это Пэт здорово придумал!  Стефен  знал  толк в лошадях.  Никто во всей
Ирландии не мог бы лучше,  чем он, оценить этого жеребенка. А Стефен привык,
чтобы  все  самое  лучшее  принадлежало  ему. И  он, конечно,  недолго будет
выбирать между дочерью Барбарой и этим красавчиком.
     Обогнув утес посуху, мы оказались в уединенной бухте. Дошли до зеленого
ковра и  замедлили шаг,  чтобы  не  спугнуть пасущихся  лошадей.  При  нашем
приближении лошади одна  за другой вскидывали морды и внимательно глядели на
нас, но не убегали.
     -- Они, наверное, никогда раньше не видели людей,-- тихо сказал Пэт.
     Одни  лошадки пили воду из ручья, другие щипали  траву;  мы подходили к
ним, гладили шеи,  а они от удовольствия прядали ушами. Только вороные  вели
себя настороженно. Постарше отскакивали в сторону, не даваясь дотронуться. И
мы оставили их в покое: знали, кто выйдет победителем,  вздумай они защищать
жеребенка.
     Вороному жеребенку было  месяцев семь--восемь, не больше. Его  спинка и
бока лоснились, как черные атласные ленты на праздничной  юбке  моей матери.
Стройные ножки были  так тонки, что  мы диву давались,  как они  его держат;
маленькие  круглые копытца блестели, как мокрая галька.  Он  изогнул длинную
шею  и  поглядел  на  нас.  В его глазах было столько ума  и понятия, что я,
понизив голос, проговорил:
     -- Это все равно, Пэт, что отнять у матери ребенка.
     -- Я не поеду домой без него,-- упрямо повторил Пэт.
     Он  плавно протянул руку и погладил шею жеребенка. Жеребенок вздрогнул,
сделал шаг к Пэту. Потом ткнулся в него носом, а Пэт захватил в горсть гриву
между ушами и намотал на пальцы.  Едва дыша,  мы  двинулись обратно в  обход
утеса. Жеребенок спокойно шагал между нами. Он помахивал  длинным хвостом, и
вид у  него был вполне  довольный. Мы не  спускали глаз с  кобылиц, но  они,
казалось, не замечали нас, занятые своими заботами.
     Мы  перестали бояться, только когда  обогнули  мыс и  вышли на песчаную
отмель.  Ни разу нигде  не  останавливаясь,  мы достигли  наконец стоянки  и
благополучно поставили  жеребенка  в  нашу  хижину; хорошенько заделали вход
пучками дрока и сели ужинать.

Глава 4
     МЫ ПРИВОЗИМ С СОБОЙ ЖЕРЕБЕНКА

     В тот вечер мы никуда  не  отходили от лагеря.  Когда кончили  ужинать,
стало уже  смеркаться.  Зеленоватый закат не  сулил тепла. Небо  теперь было
сплошь  затянуто  тучами,  сильно  похолодало.  Но  настроение  у  нас  было
отличное. Мы  прикрыли ветками костер и  стали  устраиваться  на ночлег. Это
была наша последняя ночь на острове.
     Не так-то оказалось просто заставить жеребенка лечь. Он долго стоял без
движения,  расставив тонкие ножки, но все-таки поглаживание и ласковые слова
подействовали, и  он в конце концов лег в углу, аккуратно подобрав под  себя
ножки. Тогда мы расстелили старый  парус, на который лег  я, а Пэт устроился
прямо на охапке травы рядом с жеребенком, обняв его за шею.
     -- Так мне будет спокойнее. Я буду всю ночь чувствовать, что он рядом.
     В  эту  вторую  ночь  мы  заснули  гораздо  быстрее.  От  усталости   и
переживаний мы не чувствовали ни холода, ни жесткости  постели,  не  слыхали
свиста и  завывания ветра, этого злобного карлы,  всю ночь плясавшего вокруг
нашей  хижины. Когда на небе погас  последний отблеск вечерней зари, мы  уже
крепко спали.
     Была еще непроглядная тьма, когда  я проснулся  оттого, что  Пэт сильно
тряс меня за плечо.
     -- Дэнни, проснись,-- шептал он.-- Помоги держать жеребенка.
     Опять,  как  и прошлой  ночью,  земля под  нами дрожала  и  ночную тьму
наполняла барабанная дробь копыт.
     -- Что это? -- спросил я, не придумав ничего умнее.
     -- Опять они, дикие кони. Он уйдет с ними, если мы его не удержим.
     Протянув руку в  темноте,  я нащупал жеребенка. Короткая  мелкая  дрожь
пробегала  по  его  телу.  Я провел  рукой  вверх  по  шее: уши  у него были
насторожены. Снаружи раздалось громкое, пронзительное ржание.
     -- Это вороной жеребец,-- прошептал Пэт.
     Жеребенок, весь  устремившись вперед, стал вырываться, а  мы еще крепче
вцепились в  него. Собрав  силенки,  он стал  лягаться,  вскидывать  голову,
пытаясь  сбросить нас.  Его  копытца  били о  стены хижины.  Жеребец еще раз
заржал, и малыш тоненько ответил ему.
     --  Если вороной  поскачет  на зов  жеребенка,  мы пропали,-- прошептал
Пэт.--Держи крепче, он скоро устанет.
     Мы  не смели ни  на  секунду  ослабить  хватку,  чтобы  глянуть в  щели
дверного проема. Стук копыт стал удаляться; значит, табун не замедлил своего
дикого бега.  Вот  опять  призывное  ржание,  уже  издали. Словно  зная, что
сородичи покинули его, жеребенок на  этот  раз не  ответил, стоял  спокойно,
только короткая дрожь,  пробегавшая по  телу, выдавала его  волнение.  Когда
топот копыт наконец стих, мы опять  уговорили его лечь. В этот оставшийся до
рассвета час мы лежали с жеребенком бок о бок и тихонько разговаривали с ним
и между собой.
     Скоро небо стало светлеть, и на его фоне сделались  видны темные связки
дрока.  Серые  предрассветные  сумерки поредели, утро постепенно  вступало в
свои права. А  мы все не  смели  выйти  из  своего убежища:  пока прилив  не
преградит  дорогу, дикие кони  могут  вернуться  в  любую минуту.  Нам очень
хотелось  есть.  Мы доели  сухую  горбушку  хлеба, который дала моя  мать, и
выпили сырые яйца.
     Было около восьми  часов, когда  я наконец решился выйти. Ветер немного
стих. По ясному голубому небу разметались белые клочья облаков.  И хотя море
было синее, по его поверхности ходила крупная зыбь.
     -- Пожалуй, теперь можно выпустить. Он,  наверное, проголодался и хочет
пить,-- сказал  я Пэту  и  побежал к причалу  взять  из  лодки  веревку  для
уздечки.
     Накинув самодельную уздечку, Пэт повел  жеребенка  к ручью, вытекавшему
из родника.  Жеребенок долго  и  жадно пил. Я опять побежал  к лодке,  а Пэт
остался с жеребенком,  который, напившись  вволю, принялся щипать траву. Пэт
не спускал с него глаз, как любящая мать со своего единственного чада.
     У  причала я стал  раздумывать,  как лучше погрузить жеребенка на  борт
лодки. Проще всего было бы  привязать  его к  корме, пусть плывет за нами до
самого  Инишрона.  Но уж  очень он был  мал, да  и  расстояние  до  Инишрона
приличное -- такого  плавания ему  не вынести. Парусник у нас небольшой, но,
поскольку  кабины на  нем  нет,  места  для жеребенка  хватит, даже если  он
вздумает лечь. Самое главное -- чтобы он не стал волноваться.
     Дно  парусника,  как  мостовая,  было  аккуратно  выложено  булыжником,
который  мы брали для балласта. Я  убрал валявшиеся  на  дне снасти и разный
инструмент, принес побольше мягкой травы и постелил на дно,  чтобы жеребенок
не побил себе копытца о камни. Теперь  оставалось уложить вещи. Пока Пэт пас
жеребенка,  я  принес  старый  парус,  на  котором  спал,  одеяло,  мешок  с
оставшейся  картошкой и все  уложил  на  корме. Потом побежал опять к кузне,
взобрался на стену,  вытащил  из-под дрока сначала одно весло, потом другое.
Потеряв опору, связки дрока  мягко  упали внутрь.  Когда  все было готово, я
крикнул Пэту:
     -- Теперь остается доставить на борт наследного принца!
     Пэт  тыкался носом то  в шею  жеребенка, то в морду, точно  он был  его
родной братец.
     --  Он сделает все, что  я  ему скажу,-- ответил Пэт, ласково  погладив
жеребенка.-- Идем, малыш! Поплывешь с нами.
     Но у причала Пэт вдруг остановился как вкопанный.
     -- Краб! -- воскликнул он.--  Краб для бабушки! Я чуть было не  забыл о
нем. Держи нашего дружка. Я мигом вернусь!
     В ту же секунду он сорвался с  места и помчался вдоль берега, прыгая  с
камня  на  камень,  к  тому месту,  где мы накануне наловили столько  угрей.
Прыгнув на большой плоский камень, Пэт лег на него  и повис вниз головой над
заводью,  высматривая  для  бабушки  краба.  Вдруг  рука  его,  как  гарпун,
метнулась в воду, выскочила оттуда, и я увидел, как его пальцы крепко держат
за  панцирь  небольшого толстенького  краба, который  беспомощно  шевелил  в
воздухе своими  короткими  глупыми  клешнями.  Еще  минута --  и  Пэт был  у
причала, прыгнул  в лодку  и спрятал краба  в ящик под  лавку на корме, куда
рыбаки кладут рыбу. Затем встал на планшир у нижней ступеньки и сказал мне:
     -- Теперь, Дэнни, веди его ко мне.
     Я подвел жеребенка к  краю  причала, у самых сходней  он остановился и,
как подобает норовистому коню, стал рыть  землю копытами. Вид у него был при
этом  очень сердитый.  Пэт  протянул  к нему руки --  так матери зовут малых
детей. Жеребенок глянул вниз, как будто хотел проверить, выдержит  ли  лодка
морскую прогулку.  Затем  очень осторожно, пробуя копытцем каждую ступеньку,
стал за мной спускаться. На нижней ступеньке  он  весь подобрался и коротким
легким прыжком соскочил на дно лодки.  В первый  момент он,  казалось, решил
сейчас  же  прыгнуть обратно на твердую землю.  Вздернул голову,  глаза дико
завращались. Но в следующую минуту  он опомнился, как  видно, сообразив, что
все-таки  безопаснее оставаться там,  где  стоишь. Лодка мерно покачивалась,
жеребенок в  такт балансировал  на своих тоненьких  ножках.  Увидев  это,  я
понял, что бояться в пути будет нечего.
     Теперь пришла  пора подумать и об  угрях. Не  приходилось рассчитывать,
что жеребенок тут же ляжет на дно, а поскольку он явно предпочитал  Пэта, то
я опять оставил их вдвоем и отправился за  угрями, прихватив с собой длинную
веревку  и  большой  пробковый поплавок: мы  решили  взять  бочки на буксир,
использовав силу прилива.
     Бочки так  и  лежали  на песке, только теперь  от них  до  кромки  воды
оставалось уже  не больше четырех футов. Сначала  я связал бочки  той  самой
веревкой, которой они были приторочены к  скале, затем привязал к ней особым
крепким узлом, которому научил  меня отец,  еще  одну  веревку. К свободному
концу ее принайтовил поплавок и забросил в море как можно дальше. Он упал за
линию бурунов и начал тихо покачиваться на  воде. Когда я вернулся на лодку,
Пэт мне сказал:
     -- Это мы с тобой здорово придумали, если только прилив не отнесет наши
бочки в серебряную бухту.
     -- Если отнесет,  придется мне за ними сплавать, ничего не поделаешь,--
самоотверженно предложил я.
     Плавал я хорошо, однако считал, как,  впрочем, и теперь  считаю, что  в
море должны обитать  рыбы и прочие  морские твари, а вовсе не человек. Кроме
того, Атлантический океан в апреле месяце меньше всего располагает купаться,
в чем я убедился накануне.
     Мы сидели в лодке и наблюдали,  как  с каждой  волной прилив  все ближе
подступает к бочкам. Приблизительно через час они уже легко  покачивались на
волнах. Тогда  мы  отчалили,  стараясь  не  делать  резких  движений,  чтобы
как-нибудь нечаянно не испугать жеребенка. Больше всего мы боялись,  что при
сильном крене он прыгнет в воду и поплывет  к  родному берегу. Но он  совсем
освоился и пока не доставлял нам никаких хлопот. На всякий случай я привязал
свободный  конец уздечки к планширу.  А  Пэт все время, что мы  плыли  вдоль
берега, гладил жеребенка и нашептывал что-то ласковое. Всякий раз, как лодку
подбрасывало  на  волне,  жеребенок почти касался головой гика,  при этом он
весь съеживался, точно старался уклониться от удара.
     К счастью, мне не пришлось плыть за  бочками. Поплавок  мы выловили без
труда;  я взял  бочки на  короткий  буксир, и  мы  легли на  обратный курс в
сторону Инишрона.
     Это  было  нелегкое  плавание.  Дул  попутный ветер,  но  корма  сильно
погрузилась в  воду под  тяжестью бочек с угрями, и все время  казалось, что
она вот-вот зачерпнет  воду. К тому же мне приходилось  одному управляться с
парусом:  Пэт ни  на  секунду не  мог  отнять руку  от жеребенка. Вначале мы
думали,  ничего  страшного  не случится,  если жеребенок прыгнет  за борт  и
поплывет. Но, когда мы  увидели,  какие тяжелые темные волны преследуют нас,
почувствовали, как нелегко идет лодка, мы  поняли,  что  если наш пленник  и
впрямь прыгнет  за борт, то  парусник перевернется и всех троих  поминай как
звали. Все  семь миль плавания  Пэт не снимал руки с  головы жеребенка и все
время шептал ему что-то ласковое.
     Мы забыли напечь в дорогу картошки -- о стольких вещах  пришлось думать
перед отплытием.  Среди снастей мы  нашли ржавую банку с водой, но,  увидев,
что на дне ее обитает целое семейство  извивающихся червей, я молча протянул
банку  жеребенку. Тот сунул в  воду свой мягкий  нос и  всю  до  капли выпил
вместе с не на шутку изумленными ее обитателями.
     --  Вот счастливчик, никакой брезгливости! -- позавидовал Пэт, глядя, с
каким удовольствием жеребенок облизывает губы.
     Время от времени  то я,  то Пэт оборачивались и  глядели на удалявшийся
остров. Его краски и очертания  с каждой  минутой менялись. Высокий  зеленый
холм уменьшался, темнел; белый кипящий прибой замер и умолк; исчезли из виду
мол с причалом, и  вот уже вместо острова -- синий  бугор на  голубом окоеме
моря, понизу отороченный белым кружевом;  я знал  его таким всю жизнь. И как
же он не походил сейчас на то благодатное место,  где мы провели два дня! Уж
не  заснул ли я у себя на кухне, разглядывая висящие на стене картинки, и не
пригрезилось ли мне все происшедшее во сне, как бывало не раз в детстве?
     Но  рядом  со  мной  в лодке Пэт, жеребенок и две бочки, полные  угрей.
Значит, два дня на острове были явью, хотя уже далеко отошли от нас. Впереди
был Инишрон, и мы стали думать, что нас ожидает.
     -- А шхуна Майка все еще  здесь,-- сказал Пэт.-- Я-то  надеялся,  что к
нашему возвращению он уберется отсюда.
     --  И Голландец  здесь,--  заметил  я, когда мы подошли совсем близко к
пристани.
     Его серая  приземистая, широкая посудина стояла на якоре у самого входа
в бухту. У Голландца было, конечно, имя, но никто  на острове его не помнил.
Сам он был такой же крепкий коренастый, как и его шхуна. Он был очень вежлив
со всеми, любил ходить в гости: сядет на кухне, положит на колено фуражку, а
мальчишки тут  как  тут, таращат  на  него  глаза. Носил  он  всегда  черную
матросскую фуфайку, подпоясанную черным кожаным ремнем, черные брюки. У него
были  добрые, спокойные карие  глаза, как у тюленя, и во всю  голову лысина,
которую он прикрывал  форменной фуражкой. Никто  на острове не знал ни слова
его  языка,  а он не знал  ни  одного  нашего,  но это  не  мешало ни добрым
отношениям, ни делу: мы  продавали Голландцу пойманных омаров и угрей.  Было
видно,  что  ему  нравится  на  Инишроне.  Он часто  задерживался  у нас  на
день-другой, просто так, безо всякого  дела; любил сидеть на молу, греясь на
солнышке. Себе  в  помощники он нанимал кого-нибудь из инишронских парней. В
то время с ним на шхуне ходил один  наш парнишка по имени Брайен О'Доннел из
Темплбриди, поселка, расположенного на противоположной  оконечности острова.
Брайен  рассказывал нам  о заграничных портах, описывал  удивительные  вещи,
которые там видел. И мы все отчаянно ему завидовали.
     Когда  мы были у самой бухты,  я  бросил удочку  и  поймал  для  матери
отличного  окуня.   Жеребенку,   неизвестно  почему,   эта   рыба  очень  не
понравилась. Первый раз за все плавание он стал лягаться  и даже вставать на
дыбы. Пэт  покрепче его взнуздал, а я стал убирать паруса и в одиночку повел
лодку к  причалу.  Мы так были заняты  каждый  своим,  что  только  у самого
причала заметили, что  делается на  берегу.  Добрая  половина  всех  жителей
Гаравина  высыпала  на пристань. Был здесь  и мой  отец и отец Пэта,  Бартли
Конрой. Они  глядели  на  нас  и  не  верили своим глазам:  их сыновья после
двухдневного  отсутствия  возвращались  домой целыми  и невредимыми. Мужчины
бросились наперебой помогать нам, чему мы очень обрадовались.  Они привязали
к причалу парусник, вывели на берег жеребенка, отвязали и вытащили обе бочки
с угрями. Мэтт Фейерти, хозяин харчевни, увидев жеребенка, всплеснул руками.
     -- Что за красавчик! Чудо, а не конек! -- то и дело восклицал он.
     -- Где вы его взяли? -- спросил мой отец.
     -- Он плыл, а мы его подобрали,-- не моргнув глазом, ответил Пэт.
     -- Надо  же! -- удивился кузнец Дерри Фолан и, поглядев на его копытца,
прибавил: -- А его еще ни разу не подковывали.
     И тут меня осенило. На острове в моей голове мелькнула было одна мысль,
но  так быстро,  что я  никак не мог ухватить ее  за хвост, а теперь я  даже
онемел  от  изумления.  К  счастью,  никто ничего не  заметил:  все ахали  и
восторгались, разглядывая жеребенка.
     -- Он наверняка принесет вам счастье, как гусь миссис  Кланси,-- сказал
наш сосед Том Кении.
     Все громко рассмеялись. Семья Кланси была очень большая и очень бедная.
Вся  наша деревня  помогала им,  иначе они  померли  бы с  голоду.  Часов  в
одиннадцать  утра  босоногий  малыш  Кланси  приходил  на кухню.  Протягивал
бутылку для молока или робко просил взаймы парочку яиц, муки для лепешек или
луковицу. Взятый продукт редко возвращался.  Но никто не обижался на матушку
Кланси. Хозяйка в ответ на просьбу малыша отрезала большой ломоть  хлеба для
него  и  охотно давала ему  то, за чем он пришел.  Получив  требуемое, малыш
поскорее  бежал  домой,  перепрыгивая  через изгороди  и  нахохлившись,  как
воробушек в  сырой день. У  матушки Кланси  было  шестеро ртов, все мал мала
меньше, и все они утром убегали на промысел.  Кланси  были так бедны оттого,
объясняли нам родители, что отец их не фермер, а матрос.
     Но вот  года два назад один из  ребятишек  Кланси нашел на берегу гуся.
Как--то ухитрился  его поймать  и  принести на руках  матери. Матушка Кланси
была хоть и бедная, но честная женщина: она обошла весь  остров, спрашивая в
каждом  доме,  не потерялся ли  у кого  гусь. Гусь ни  у кого не  терялся, и
инишронцы на сходке постановили: пусть гусь остается у тех, кто его нашел.
     Земли у  матушки  Кланси  было совсем  мало,  ласточку  похоронить и то
негде, как  говорят на Инишроне. Гусь  матушки Кланси пасся с гусями соседа.
Оказалось,  что  это  не  гусь, а гусыня.  Она снесла яйца  и высидела целый
выводок гусят.  К рождеству  матушка Кланси гусей продала,  а на  вырученные
деньги купила овечку. Другой  сосед  пустил овечку  к себе  в  отару. Овечка
выросла  и принесла  пару ягнят. Вот таким  образом и завела  матушка Кланси
свое маленькое хозяйство.
     Пока инишронцы на все лады обсуждали находку, Голландец открыл бочку  с
угрями.  Увидев наш  улов, он громко  вскрикнул, и к нему  сейчас же подошли
несколько человек.
     -- Где вы поймали этих чудовищ? -- спросил Мэтт Фейерти.
     --  За мысом Голлем-хед,--  не задумываясь,  ответил  Пэт.-- Утро  было
очень холодное, и целый косяк угрей лежал без  движения на поверхности воды.
Так что ловить их было проще пареной репы.
     По крайней  мере последние слова Пэта были  истинной правдой. Голландец
опорожнил бочки в  свою лодку и  тут же отсчитал  нам деньги, которые  мы  с
Пэтом  поделили пополам.  Сунув  деньги в карман, я  почувствовал  на  плече
чью-то  руку.  Кто-то с такой сердечностью похлопывал  меня по плечу, что  в
искренности чувств можно было  не  сомневаться. Еще не  обернувшись,  я  уже
понял, что  это  Майк Коффи. Вид денег, исчезающих в чужом кармане, был ему,
без сомнения, невыносим. Над моим ухом раздался медовый голос:
     --  Ах, как  приятно  видеть таких смелых,  таких удачливых  ребят! Вот
матушка обрадуется, вот  будет гордиться, увидев такие  деньги! -- Последнее
слово он протянул смакуя.-- Но кое-что ей бы понравилось еще больше.
     -- Что?
     -- Вот смотри.
     Ловким  движением он  развернул передо  мной  рулон  голубого  ситца  в
цветочках, который  держал за спиной наготове. В  мгновение ока Майк  понял,
что ситец мне приглянулся и что я призадумался, купить или нет. Я знал,  что
моя матушка очень любит фартуки из ситца в мелкий цветочек. Я видел однажды,
как она разглаживала на себе новый фартук, когда рядом никого не было: глаза
у нее сияли от удовольствия.
     --  А ты пощупай, какая  материя,-- говорил тихо Майк.-- Да пощупай, не
бойся. Женщины что хочешь отдадут за такой ситчик.
     Если бы  не  эти его слова, я  бы  купил у  него этот  ситец.  Но в них
прозвучало  такое презрение к простодушным  покупательницам,  что он даже не
сумел его скрыть, несмотря на все свое лукавство.
     --  Спасибо,-- сказал я.-- Но пусть лучше она  сама себе выберет. Тогда
уж ей наверняка понравится.
     -- И ты хочешь идти домой с пустыми  руками? -- в притворном возмущении
воскликнул Майк.
     -- Я отдам ей все деньги. И еще морского окуня,-- ответил я.
     Майк понял,  что от меня толку не будет,  сунул под мышку ситец и пошел
восвояси.
     -- Хороша нынешняя молодежь -- не хотят стариков  порадовать! -- сказал
он на ходу с притворным вздохом.
     Я глядел  ему вслед,  не  сводя глаз с  красивой материи. И  тут  вдруг
заметил, что на меня смотрит отец, одобрительно улыбаясь.
     --  А ты  молодец,  Дэнни,-- сказал  он.-- Не  дал провести  себя этому
мошеннику. У Стефена Костеллоу точно такая материя стоит в два раза дешевле.
     -- Но  жеребенок  не  гусь,-- сказал подошедший Дерри  Фолан.--  Вполне
возможно, что объявится его законный владелец.
     -- Конечно, может объявиться,-- сказал Пэт, не задумавшись.
     В одной руке он держал краба для бабушки, другой сжимал уздечку. Я взял
своего окуня  поудобнее  за  жабры,  и мы  двинулись домой. Жеребенок изящно
ступал тонкими, длинными ножками по булыжной мостовой. Как славно опять быть
дома,  среди друзей  в  этот ясный ветреный  вечер!  Одни  проводили нас  до
деревни,  другие  --  почти до самого дома. Вечером договорились встретиться
всем у Конроев, и мы с отцом свернули на тропинку к нашей усадьбе.

Глава 5
     РАЗГОВОР С МАЙКОМ КОФФИ

     До  моей  матушки уже дошла  весть, что мы вернулись, и  она наварила и
напекла столько,  что хватило бы на  троих таких  голодных, как  я.  Морской
окунь  ей  очень понравился, а  узнав, что я устоял перед Майком Коффи,  она
похвалила меня за рассудительность. Но я вырвал у нее обещание, что в первую
же поездку на Росмор она купит  себе такой  материи  на фартук. Когда я съел
последний кусок картофельной ватрушки, запив ее  целым  кувшином пахты, отец
сказал, обращаясь к матери:
     --  Ты  бы видела,  какого  Пэнчи Конрой привез  жеребенка! Черный  как
смоль.  Всю дорогу простоял в паруснике  спокойно. Только под  конец проявил
норов.
     -- А где вы его взяли? -- спросила мать.
     -- Он плыл,-- ответил я.
     -- Где плыл? -- продолжала она спокойно, но настойчиво расспрашивать.
     -- Возле Голлем-хеда.
     Я не умел лгать, особенно матери. И я видел, что она не верит ни одному
моему слову.
     Когда она перестала спрашивать, я вздохнул с облегчением, решив убедить
Пэта  рассказать родителям все, как было. Мало радости считать себя честным,
когда родная мать не верит тебе. Надо  было  обсудить с Пэтом еще одну очень
серьезную вещь, а то как  бы  мать  не оказалась права, усомнившись  в  моей
честности.
     Я наелся, и мы с отцом пошли доить наших двух черных коров. Они паслись
в поле недалеко от дома, и мы не стали загонять их в хлев, а доили прямо под
открытым  небом.  Я  был  очень  этому  рад.  В  тесном  коровнике  разговор
обязательно зашел бы о жеребенке, и отец  очень скоро заметил бы  неувязки в
моем  рассказе; а  я чувствовал такую усталость, что складной истории  ни за
что бы не выдумал. Да и от картофельных ватрушек меня, как всегда,  потянуло
в сон. В поле было так хорошо, косые лучи солнца пригревали, колени  ощущали
прохладу шелковистой травы -- я доил корову, стоя на коленях.
     Она размеренно махала  упругим хвостом и, хотя, наверное,  посмеивалась
над моим сонным видом, хвостом не ударила ни разу.
     Дома  мы  распределили  молоко по надобностям. Часть перелили в высокую
маслобойку, часть -- в большое корыто свиньям. Когда мы покончили с молоком,
мать уже управилась с посудой и заперла на ночь кур в курятник. Потом  сняла
с  вешалки  за  дверью  свою  воскресную  шаль,  накинула  на  плечи,  и  мы
отправились к Конроям.
     Народу у Конроев была  полная кухня. Лучшего помещения  для танцев, чем
кухня Конроев, не  было на всем острове. И я сразу понял: сегодня без танцев
не обойдется. Мэри и Нора, сестры Пэта, переставляли глазированные кувшины с
нижних полок на верхние. Стеклянную масленку -- пестрая курочка на гнезде --
водрузили на каминную доску по соседству с фотографиями тетушек,  уехавших в
Америку. Большой  обеденный стол передвинули в дальний угол кухни, и мужчины
постарше уселись за него играть в карты. Табуретки расставили вдоль стен.
     Джон сидел  на левой лавке  возле самого очага и  играл на мелодионе. Я
поискал глазами Пэта; он сидел  на низенькой скамейке,  придвинутой к правой
лавке, где  любила сидеть  его бабушка. Она  и  сейчас тут сидела и,  слушая
рассказ Пэта, смеялась своим каркающим смехом, то и дело наклоняясь к внуку.
Из-за общего шума и звуков мелодиона я не мог расслышать, о чем они говорят.
     Миссис  Копрой увела  мою  матушку в уголок, и  там они  стали что-то с
большим  увлечением обсуждать. Отец пошел к  играющим в карты, и я  оказался
предоставленным  самому  себе.  Меня, как  магнитом, потянуло  к Пэту,  и  я
двинулся к нему вдоль стены. Рядом с Пэтом в кресле-качалке сидел Голландец,
он не спеша  раскачивался, попыхивая трубкой, и улыбался всем своей  широкой
улыбкой, наблюдая, как танцующие выстраиваются парами для первого тура. Джон
заиграл  кадриль, и на пороге как  раз  в эту минуту появилась  фигура Майка
Коффи. Взгляд его тотчас упал на качалку, и лицо  от досады пошло морщинами,
как  пенка на  скисшем  молоке. Голландец не  обратил на  его гримасу  ровно
никакого  внимания. Весь  его  вид говорил  о  том, что  он устроился в этой
качалке до конца вечера и никому не собирается ее уступать.
     Как только  мы  с Пэтом  встретились  взглядами, я  едва заметно кивком
указал  ему на дверь черного хода.  Он в  ответ  кивнул, продолжая описывать
бабушке  самый захватывающий момент ловли угрей. Танцы были уже в разгаре. Я
проскользнул  за спинами  наблюдающих  к  черному ходу.  Игроки,  увлеченные
игрой, даже не взглянули на меня, и я беспрепятственно выскочил на улицу.
     Вечерняя  заря еще  догорала. Я прислонился  к стене дома и стал  ждать
Пэта.  Дом  Пэта  стоит  довольно  высоко,  и  отсюда  хорошо видна  деревня
Темплбриди,  лежащая  на другом конце острова. В той стороне тянулась в море
полоса рифов и горел маяк,  предупреждающий корабли об опасности. Сейчас его
огонек весело  мигал на спокойной  глади  моря.  Вдали  на горизонте, темнел
силуэт Лошадиного острова.
     Появился  Пэт.  Мы  спустились  коротким  путем  на дорогу,  ведущую  в
деревню, и сели на поросшую травой обочину как раз на повороте. Здесь обычно
собирались поговорить  наши деревенские,  но  сейчас мы были совсем одни.  И
все-таки  я  огляделся кругом,  нет ли кого случайно рядом. Убедившись,  что
никого нет, я начал:
     -- Пэт, мы должны рассказать, где мы нашли жеребенка.
     -- Рассказать и выдать тайну? -- Пэт очень удивился моим словам.
     -- Рассказать только родителям. Ты скажешь своему отцу, а я -- своему.
     -- У тебя, конечно, должна быть веская причина, чтобы это предлагать,--
заметил Пэт. Но  так как я, подыскивая слова, молчал, заговорил он, волнуясь
все  сильнее:  --  Ведь мы решили  никому ничего не рассказывать, а  то  все
понаедут  туда, переловят коней  и увезут.  Мы  ведь договорились: Лошадиный
остров -- наш и никто, кроме нас двоих, ездить туда не должен.
     -- Но туда все равно ездят,-- сказал я.
     -- Кто ездит? От кого ты это слыхал?
     --  Ни от  кого  я не слыхал. А  дело в  том, что некоторые  лошади  на
острове были подкованы.
     Пэт так долго молчал, что я легонько  тряхнул  его. Пэт упавшим голосом
проговорил:
     -- Такого идиота, как я, Дэнни, на белом свете еще не было! А когда  ты
это заметил?
     Я понимал,  что Пэта  мучает  мысль,  вдруг у  жеребенка есть хозяин, и
старался говорить как можно мягче:
     -- Когда мы вышли из хижины в  первое утро и увидели на земле множество
следов,  мне  уже тогда  показалось в них что-то  подозрительное. Но  что, я
никак  не мог  понять. Меня осенило, когда Дерри Фолан сказал, что жеребенок
еще  не подкован. Да,  наш жеребенок не  подкован,  это  верно, но некоторые
лошади там были подкованы.
     -- Ничего не понимаю! -- пожал плечами Пэт, и мы оба замолчали надолго,
ломая голову над этой загадкой.
     Мы, наверное, так бы и просидели до восхода солнца,  если бы позади нас
не послышались чьи-то  тяжелые шаги со стороны дома  Конроев.  Я обернулся и
стал  вглядываться  в  темноту.  С  тропы  послышался грубый, но  сдобренный
притворной веселостью голос Майка Коффи. Он, конечно, уже давно нас заметил.
     -- Ну конечно, это они. Два храбреца, которых танцы не интересуют.
     Он  вынул  из  кармана  старый  клетчатый  носовой  платок,   аккуратно
расстелил рядом со мной и  тяжело на него  опустился. Чувствовалось, что  он
изо всех сил старается подольститься к нам,  и я все  ждал: вот-вот вынет из
кармана какой-нибудь товар и начнет опять предлагать.  Майк Коффи  был не из
тех, кто скоро забывает виденные в чужих руках  деньги. Но ничего подобного.
Он привалился спиной  к поросшему травой  крутому  склону и заложил руки  за
голову: нате, мол, глядите, моя любимая поза.
     -- Какое славное путешествие вы  совершили!  --  воскликнул  он.-- Ваши
матери могут гордиться вами.
     "Ну вот,-- подумал я,-- начинается". Но  Майк  Коффи продолжал совсем в
ином духе:
     -- А они спрашивали вас, где вы взяли жеребенка?
     "Так вот оно что, Майк позарился на жеребенка",-- подумал я и ответил:
     -- Моя мать спрашивала.
     -- И что ты ей ответил? -- полюбопытствовал Майк.
     -- То же, что и вам.
     -- То есть что он плыл в море и вы его подобрали? -- подчеркивая каждое
слово, проговорил Майк.--  Прекрасный,  исчерпывающий  ответ.  И  спрашивать
больше нечего. Плыл себе, и все. Но если вы хотели,  чтобы вам  поверили, вы
бы хоть догадались искупать его, чтобы он был мокрый.
     -- А он успел обсохнуть за время пути,-- не очень уверенно возразил я.
     --  Промокшая до нитки лошадь  обсыхает долго,--  наставительно заметил
Майк.  -- Но, кроме того,  разве вам под силу втащить  в лодку из  воды даже
маленького жеребенка? Я представить себе не могу, как  вы это проделали,  не
перевернув лодки.
     -- Он долго плыл и очень устал. Увидел нас, сам в лодку запросился.
     Пэт легонько толкнул меня локтем в бок, чтобы я не очень-то завирался.
     -- Так ты говоришь, он сам в лодку прыгнул? -- с насмешливым удивлением
переспросил Майк.
     -- Я этого не говорил! -- крикнул я.
     -- Ну-ну, полегче!
     Он положил свою руку на  мою, и я едва удержался, чтобы не  ударить его
по этой руке. Убрав руку, он продолжал дальше:
     -- Ну, а угрей вы где наловили?
     -- А вам-то что до этого?
     Мы,  конечно, могли  бы  вскочить и убежать, но мы почему-то  сидели  и
слушали.  Скорее  всего, нас  удерживало любопытство:  что  он  еще  скажет?
Пропустив мимо ушей грубость, Майк Коффи продолжал как ни в чем не бывало:
     -- Меня ведь тоже интересуют угри. Так вот, рыбаки из Темплбриди ходили
вчера за угрями к Голлем-хеду и ничего оттуда не привезли.
     Я  промолчал. Без  сомнения, весть о  нашем  богатом улове  очень скоро
облетит  остров.  И,  конечно,  кто-нибудь из  Темплбриди не  сегодня-завтра
заглянет к нам и скажет отцу, что они вернулись пустыми с того места, откуда
мы привезли две  полные  бочки. Я сидел  как на иголках. Скорее  бы уж  Майк
уходил!  Я  немедленно  вернусь  в  кухню  Конроев, позову  отца  и все  ему
расскажу.
     Но  тут  вдруг из темноты донеслось громкое, визгливое хихиканье, точно
поблизости заржала лошадь, и рядом с Майком на траву  неуклюже опустился его
сын Энди.
     --  Вот  ты,  оказывается,   где,  отец,  вот  ты  где,--  зачастил  он
захлебываясь.-- Ты нашел этих мальчишек; конечно, ты их нашел.
     -- Садись и попридержи язык! -- с холодной злобой проговорил Майк.
     Энди издал короткое блеяние, внезапно оборвав его, точно кто  стал  его
душить. Я подумал, что Майк, наверное, бьет сына, когда они остаются одни на
шхуне в  открытом  море.  Энди наконец уселся,  с  трудом  подобрав  тонкие,
длинные, как у паука, ноги, и замолчал.
     --  Я-то знаю, где вы были,--  как бы между прочим, сказал Майк.  -- Вы
плавали на Лошадиный остров.
     Последовало долгое молчание. Энди привстал и по очереди заглянул в наши
лица:  как, интересно, мы воспримем эти слова отца. Но Майк огромной ручищей
спокойно усадил его на место. Меня слова Майка как громом поразили.  Я хотел
было что-то возразить, раскрыл рот, но не мог произнести ни звука.  Майк был
явно разочарован. Он думал, что мы будем с ним горячо спорить. Не дождавшись
от нас возражений, он принялся по пунктам доказывать, что мы просто не могли
никуда больше плавать. Как будто мы оспаривали каждое его слово.
     --  Во-первых, вас  не было дома два дня. А мы  уже  знаем, что у  мыса
Голлем-хед вы не могли быть, потому что  угрей там сейчас и  в помине нет. И
на Аранах вы не  были.  Я спрашивал одного приятеля из Инишмана,  он сказал,
что ни на одном из трех островов вас не видали.
     -- Очень много знает этот ваш приятель! -- ехидно заметил я.
     -- Не  знал  бы,  не говорил,--  отпарировал Майк.-- Два дня  назад  он
рыбачил в море в своем кураке (курак -- плетенная из ивняка лодка, обтянутая
брезентом или шкурами - прим.автора) и видел парусник, который шел в сторону
Лошадиного  острова.  Он  очень  испугался: неминучая беда  грозит  тем, кто
отважится пристать к Лошадиному  острову. Потому-то он  и  приплыл сегодня в
Инишрон:  хотел  узнать, вернулись ли вы  живыми. Когда его курак  подплыл к
причалу,  мы  с Энди  кончали у себя на шхуне нашу скромную трапезу.  По его
виду я  сразу понял, что  его  привело к  нам нешуточное  дело.  Он  мне все
рассказал, и я посоветовал ему  ехать обратно, не волновать понапрасну ваших
матушек.  Я сказал ему,  пусть не беспокоится: таких храбрецов не испугает и
целый полк испанских привидений.
     Пэт  слегка  поежился.  Я  знал, о  чем  он сейчас  думает:  мы  должны
благодарить Майка за то,  что он отправил назад этого паникера. Он наверняка
переполошил бы  весь  остров, и,  чего доброго,  наши  отцы снарядили бы  на
поиски  целую  экспедицию. Майк  почувствовал, что  наше  отношение  к  нему
смягчилось.
     -- Я люблю  храбрых ребят, которые не боятся приключений,--  проговорил
он дружелюбно.-- Если  в  юности держаться за  юбку матери  и  сидеть  дома,
ничего в жизни не добьешься, ведь правда, Энди?
     С этими словами он ткнул  Энди кулаком в  бок, и тот  тихонько заблеял,
как недужная коза.
     -- Но одно дело  храбрость, а другое -- безрассудство,-- продолжал Майк
назидательно.-- Я знаю вас обоих с  пеленок и,  если бы не считал себя вашим
другом, ни  за  что бы  не  стал вмешиваться. Вот вам мой  совет: пусть ноги
вашей больше никогда не будет на Лошадином острове.
     -- Почему это? -- спросил Пэт таким будничным голосом, что патетическое
предупреждение Майка прозвучало очень глупо.
     -- Пожалуйста, смейтесь, если  хотите.  Можете считать  все  рассказы о
Лошадином острове  выдумкой. Но вспомните хотя бы  Пэтчина Молони или Джерри
Саливана. А  Морти О'Нейл? Вы  их  всех хорошо знали. Все они были храбрецы,
каких мало; все трое плавали, как и вы, на Лошадиный  остров. И все  трое не
вернулись назад.
     -- Но ведь они утонули, когда рыбачили,--  возразил я.-- Ушли далеко  в
море, их застиг шторм. Упокой господь их души.
     -- Аминь! -- подхватил Майк, и вслед за ним заблеял бесконечное "аминь"
Энди, пока отец не дал ему тычка.
     -- Вас просто  не  хотели пугать,-- продолжал  Майк.-- Но теперь вы уже
взрослые, и  вам  можно рассказать правду.  Эти трое, как и вы,  плавали  на
Лошадиный  остров  просто  для  забавы.  Но в  отличие  от  вас они  плавали
поодиночке и провели каждый на острове ночь. Вы, наверное, потому и остались
живы, что вас было двое.
     --  А  что  с ними случилось?  --  спросил  я, от страха выбивая зубами
дрожь, так напугали меня эти слова Майка.
     Майк схватил мою руку и крепко сжал ее.
     -- В  полночь верхом  на конях вышли из  морской пучины  привидения  --
испанская  конница,  которая утонула  два столетия назад. Увидев на  острове
человека,  привидения  очень  рассердились,  окружили его,  таращили  пустые
глазницы,  лязгали челюстями, хотели  что-то сказать. Бедняга  стал кричать,
звать на помощь, но никто его  не услышал, ведь рядом никого  не было. Тогда
привидения подхватили его, посадили на круп  коня и  ускакали вместе с ним в
море. Все  глубже  и глубже, наконец волны  над ними сомкнулись,  и  человек
утонул. Так было со всеми тремя.
     Меня  по  коже мороз продрал: значит,  мы  чудом остались живы!  То-то,
находясь  на  острове,  я  все  время ощущал  вокруг  себя  чье-то  зловещее
присутствие.  Я  оцепенел  от  ужаса,  как  вдруг  раздался  спокойный, чуть
насмешливый голос Пэта:
     -- А вам откуда все это известно?
     В мгновение  ока  Майк  был на  ногах. Мы почувствовали, как вокруг нас
закрутился вихрь ненависти.
     -- Ладно, поступайте как знаете,-- сказал он сухо, не повышая голоса.--
Плавайте куда хотите. Посмотрим, чем все это кончится. Идем, Энди!
     И отец с сыном  зашагали вниз по дороге, ведущей в Гаравин. Мы слушали,
пока не стихнут шаги. Тогда Пэт сказал:
     --  И откуда  он  взялся со своими советами?  Я  просто  не  мог больше
выносить его гнусную болтовню. Ты слышал,  что  он тут городил про испанские
привидения? Как будто они чем-то хуже ирландских или турецких. Я видел  этих
испанских духов. По-моему, такие славные, мирные призраки!
     "Славные,  мирные  призраки!"  --  эти  слова  так просто и естественно
прозвучали  в  устах  моего  друга,  что  у  меня  опять  волосы  на  голове
зашевелились  от  ужаса. Темень была вокруг,  хоть  глаз выколи. Ни луны, ни
звезд,  только  луч  маяка  вдали  да желтые четырехугольники  окон  в  доме
Конроев.  Ночные тени казались от этого полными тайн.  Сверху из окон лились
слабые звуки музыки. Я вдруг озяб -- ночь была холодная.
     --  Да,--  сказал Пэт, когда  мы  шли обратно,-- я скажу  отцу, что  мы
поймали  жеребенка на  Лошадином  острове. И  ты  скажи своему.  Мне  теперь
совершенно ясно: вороные на острове дикие, а все остальные, даже если забыть
о подковах, несомненно ходили в упряжи. У них, по-моему, даже гривы и хвосты
подстрижены. Но маленькие черные -- дикие. В этом нет никакого сомнения.
     -- А как туда могли попасть эти лошади? -- спросил я.
     -- Надо было спросить об этом Майка Коффи,-- ответил Пэт.-- Сами-то они
не могли  туда доплыть. Теперь я понимаю,  почему он  отправил  назад своего
приятеля с Аранов. Побоялся, что тот раструбит всему свету,  куда мы уплыли.
Не  знаю,  что за  игру он ведет,  но,  как  видно, ему  не  очень улыбается
появление инишронской флотилии у Лошадиного острова.
     Взглянув в  сторону  дома,  мы  увидели, что  в комнате рядом с  кухней
зажегся слабый огонек свечи, едва заметный сквозь штору.
     -- Бабушка, кажется, уже легла,-- сказал Пэт.-- Но завтра,  когда все в
доме приведут в  порядок, я  попрошу  ее, чтобы она  рассказала мне  о диких
лошадях.
     Больше  пока нечего было делать.  У самого  дома мы услыхали,  как Джон
запел очень  красивую песню  "Марин  де Бара". Ни  одна мелодия  в жизни  не
звучала  для меня более  сладостно.  Помню, я буквально прыгнул  в  светлую,
уютную  кухню из зловещей черноты, как  кот зимой на теплые кирпичи лежанки.
За мной по пятам гналось по меньшей мере семь привидений.

Глава 6
     БАБУШКИН РАССКАЗ И ПЛАВАНИЕ В РОСМОР

     Справедливо  говорят:  утро вечера  мудренее. За  завтраком я рассказал
отцу и матушке о том, что мы с Пэтом были на Лошадином острове и поймали там
черного жеребенка. Мой отец, слушая рассказ, удивился только тому, как ловко
одним ударом я отсек верхушку сваренного всмятку яйца.
     --  Я-то сразу  почувствовала,  что  вы  что-то  скрываете,--  спокойно
заметила матушка.-- Ну, теперь уж выкладывай все, раз начал.
     И я  рассказал им,  как мы  высадились на острове, как  покрыли  дроком
бывшую кузню, как мимо нас  в ночной тьме проскакал табун диких коней. Потом
рассказал про уединенную долину и про то, как мы поймали и погрузили в лодку
вороного жеребенка.
     -- А  я  как раз сегодня собирался  тебя спросить,-- сказал отец,-- как
вам удалось втащить жеребенка из воды в лодку.
     Отец, усмехнувшись, глянул на меня искоса, а матушка спросила:
     -- Почему же ты не сказал нам, что вы туда собрались?
     -- А нам это пришло в голову, когда мы были уже далеко в море.
     -- Это, конечно, все выдумки Пэта Конроя,-- сухо произнесла мать.
     --  А у Конроев наверняка говорят, что заводила всему Дэнни Макдонаг,--
усмехнулся отец.--  Кто  бы  первый  ни  решил туда ехать, беды  никакой  не
случилось.-- Глубоко вздохнув, отец продолжал: -- Вы сделали крышу, устроили
теплый ночлег, напекли картошки в горячей золе.-- Он опять помолчал немного,
потом,  взглянув  на мать,  сказал:  -- Видать,  наш  сын  стал  уже  совсем
взрослым.
     -- Что-что, а голодным не останется,-- ответила мать.
     Я описал долину диких коней, рассказал, как мы посуху проникли в нее во
время отлива и как ушли с жеребенком.
     --  Жеребенок  по праву принадлежит Пэтчину,--  решил  мой отец.--  Его
семья  дольше  других  жила  на  острове.   Они  уехали   оттуда  последние.
Красивейшее было место. Зимы, правда, там бывали суровые. Но ведь и  лето не
может круглый год длиться. Я до сих пор не  понимаю, почему у острова  такая
дурная слава.
     -- А вчера ты почему молчал? -- спросила матушка.
     Она  у  нас очень  умная  женщина,  под  землей на  пять  футов  видит.
Обращаясь к отцу, я ответил:
     -- Я пытался оторвать тебя от карт и не смог.
     Отец заерзал смущенно, а мать знай свое:
     -- А почему на пристани ничего не рассказал отцу?
     -- Мы побоялись, что все сейчас же поплывут туда и переловят всех диких
коней,-- объяснил я.-- Если бы вы видели, как им хорошо на приволье, и вы бы
стали молчать. Пэт очень просил, чтобы вы никому ничего не рассказывали.
     -- А своим родителям он рассказал? -- строго спросил отец.
     -- Конечно, но он и их попросит держать наш в секрете.
     --  Такую тайну хранить трудно,-- сказал отец, покачав головой.-- Самое
плохое   то,   что   ваша   история  очень  обрастет   самыми   невероятными
подробностями. День-другой  и  вы услышите, что на Лошадином острове обитают
пятьдесят  арабских скакунов,  на каждом драгоценная сбруя и  что они  могут
отвезти всякого, кто захочет, в страну вечной молодости. Я вам очень советую
не играть в молчанку, иначе хлопот не оберешься.
     -- Какие там  хлопоты!  Нет, сейчас  лучше никому  не рассказывать. Тем
более,  что Пэт решил подарить жеребенка Джону,  чтобы тот отвез его старику
Костеллоу. Так что жеребенок на нашем острове пробудет недолго.
     Услыхав это, мать с отцом очень обрадовались.  Отец сказал, что, увидев
жеребенка, Стефен  Костеллоу  перестанет наконец называть  инишронцев  голью
перекатной.  Только слепому надо объяснять, каких денег  стоит такой  конек.
Отец  прямо-таки  ликовал.  Куда  уж тут решать, что  благоразумнее:  утаить
правду о жеребенке или всем рассказать. Вряд ли надо говорить, что я не стал
напоминать  ему   об   этом.  Воспользовавшись  добрым   расположением  духа
родителей, я попросил  разрешения  поехать этим  утром с  Пэтом  и  Джоном в
Росмор,  куда они  решили  не  мешкая  отвезти жеребенка. Мать с отцом  даже
заторопили меня: вдруг я опоздаю. И  взяли с меня слово, что я буду смотреть
во все глаза,  когда к Стефену подведут жеребенка: очень им было  интересно,
какое у него будет лицо.
     У Конроев я  узнал,  что родители Пэта отнеслись к его рассказу так же,
как и  мои: решили, что жеребенок -- законная  собственность Пэта,  ведь его
прадеды были владельцами прадедов  вороного коня,  А  когда  Пэт рассказал о
своем  плане подарить  жеребенка старику Костеллоу, Джон  с отцом  пришли  в
такой  восторг, что  ни о чем  больше  не  стали  расспрашивать. Мать  Пэта,
правда, сказала, что ей было бы приятнее, если бы жеребенок остался у Джона,
но прибавила, что проку, конечно, будет больше, если его подарят Стефену.
     -- И то верно,-- сказала она.-- Увидит старик жеребеночка, начнет с ним
нянчиться и про свою Барбару позабудет.
     Пэт все это мне быстренько пересказал, когда мы шли с ним на кухню. Там
была только одна бабушка. Она сидела на своем любимом месте, на правой лавке
у  очага,  курила  свою глиняную  трубку,  и вид  у  нее  был  на  удивление
благодушный. Увидев нас, она вынула изо рта трубку и сказала тихо:
     --  Закройте  двери, мальчики, и  пойдите сюда. Твоя  мать, Пэт,  пошла
кормить свиней. И, думаю, вернется не скоро.
     Мы  закрыли  дверь,  подошли.  Она велела  придвинуть  к  ее  ногам две
маленькие скамеечки. Мы  так и сделали и уселись на них, уютно устроившись у
огня. Глянув с беспокойством на закрытую дверь, бабушка спросила:
     --   А  теперь  признавайтесь,  вы  действительно  нашли  жеребенка  на
Лошадином острове?
     -- Конечно,-- ответил Пэт.-- Все было, как я рассказал.
     -- Вы нашли его  в  бухте,  отрезанной от  всего  острова  скалами?  --
спросила бабушка, явно волнуясь и пристально  поглядывая то на  меня, то  на
Пэта.
     -- Почему  ты сомневаешься в моих словах и на этот раз? --  ответил Пэт
на вопрос  вопросом, и  в тоне  его прозвучала  обида.-- Сначала мы говорили
неправду: жеребенок и не думал плыть в море. Но сегодня я рассказал все, как
было на самом деле. Мы действительно нашли жеребенка на Лошадином острове.
     -- Не сердись на меня, сынок,-- примирительно сказала бабушка.
     Она протянула руку,  похожую  на когтистую  лапу, и,  как  малое  дитя,
дернула Пэта  за пиджак. И тут я увидел, что в глазах  у нее стоят слезы. Но
лицо  не  было печальным,  оно  было  скорее торжественным. Она  как-то  вся
подобралась, спина у нее выпрямилась. На один  миг блеснула в ее  лице былая
красота, которую  время не пощадило. Мы оба, пораженные,  молчали. А бабушка
продолжала:
     -- Я  часто рассказывала вам о том, как мы  жили на Лошадином острове и
как нам пришлось покинуть его,  потому что людям уже  невмоготу  было на нем
жить. Они  испугались холода и сильных ветров. Это суровый  остров, говорили
они. Никакая живая тварь не может такое вынести. Я спорила с ними, но они не
слушали.  И вот однажды  мы вынесли  из дома на берег все  наши пожитки, всю
нашу мебель: кухонные  столы, шкафы, комоды, кровати. Как это было  грустно!
Сколько  раз  я  вам  об  этом  рассказывала.  Приплыли  инишронцы на  своих
парусниках,  потому что наши были все разбиты в щепки той страшной зимой. Мы
погрузили  в лодки поменьше  мебель, в большие  парусники --  овец, коров  и
лошадей. Когда все  было готово  к  отплытию,  обнаружилось,  что нет нашего
вороного  жеребца  и  кобылы.  Лодки  были так  тяжело  нагружены, что могли
отчалить  только во время полной воды. Если упустить полную воду, надо ждать
нового прилива. А люди так хотели уехать! Они просто не могли больше  ждать.
Решили вернуться за  лошадьми  на другой день,  но так  больше никогда  и не
вернулись.
     Бабушка замолчала, а Пэт спросил:
     -- Куда делись лошади?
     -- Только  я знала.-- Бабушка прервала себя коротким хриплым смешком.--
Да,  только я одна и знала. Пока таскали и грузили мебель, выводили скотину,
я отвела их  в  уединенную  бухту неведомой никому тропой. Мужчины  во время
отлива вывели оттуда всех лошадей. Когда начался  прилив, попасть туда можно
было  только через скалы. Это был долгий и трудный путь. Я поспела обратно в
последнюю минуту. И уплыла вместе со всеми.
     Бабушка  опять замолчала, и мы опять  не  нашли, что ей сказать. Мы оба
думали  о  бесстрашной,  решительной  девчонке,  уведшей  через  скалы  двух
лошадей.   Бабушка  глубоко,   с   удовлетворением  вздохнула  и  продолжала
повествовать:
     -- Я знала, что наш клочок  земли не  зря зовется Лошадиным островом. Я
была уверена,  что мои лошади не  погибнут. Сколько раз  я  хотела вернуться
туда и повидать их!  Но, увы, женщине одной не под силу  такое  путешествие.
Мой муж Джон Конрой свозил бы меня, но в те далекие дни считалось неприлично
молодой  женщине  плавать  в лодке.-- Бабушка  с  каким-то особым выражением
посмотрела  на  нас.--   Мне   было   нелегко   всегда  быть   степенной   и
рассудительной, когда моя душа так и  рвалась на волю, обратно на мой родной
остров.  Но  все это было  давно.  Теперь мне восемьдесят  один год.  Я могу
делать что хочу. И я решила, что поеду с вами на Лошадиный остров.
     Пэт хотел что-то  возразить,  но  бабушка так на него взглянула, что он
прикусил язык.  Она уже так стара,  сказала  бабушка,  что поздно  учить  ее
уму-разуму, а если что с ней случится, тоже не беда, она свой век прожила.
     -- Вы  что  думаете, я  примирюсь  с тем,  что перед  смертью так и  не
повидаю мой остров! -- воскликнула она,  разволновавшись.-- Если вы  меня не
возьмете, я одна туда уплыву.
     -- Вот этого не надо делать,-- примирительно сказал Пэт.
     Вид у бабушки был  такой, что не оставалось ни малейшего  сомнения: при
первой же возможности она уплывет на свой остров.
     С этим  она  отпустила нас,  и  мы отправились на пристань, где  Джон с
отцом  готовили свой  парусник  к отплытию в Росмор. Жеребенок тем  временем
пасся на лугу за три  поля от дома Конроев. Он заметил нас, когда мы подошли
к воротам выгона, и,  взбрыкивая  тонкими  ножками, что было духу поскакал к
нам. Ветер раздувал его шелковую гриву и хвост. Старая кобыла,  с которой он
пасся,  лениво  подняла голову  и  невозмутимо  наблюдала за ним.  Возле нас
жеребенок остановился. Пэт  ласково  погладил его  шею,  потер лоб,  отворил
ворота и вывел жеребенка на дорогу.
     -- Он ведь совсем ручной,--сказал я.
     -- Знаю,-- ответил Пэт.-- Я думал  об  этом всю ночь.  Вспомни, как  он
спокойно сходил по ступенькам в лодку.
     -- А сейчас так и бросился к нам.
     -- Я был здесь утром, принес ему ведро молока,-- объяснил Пэт.-- Но все
равно  мы только тогда сможем считать его  своим,  когда узнаем,  откуда  на
острове подкованные лошади.
     Последнюю  фразу  Пэт  проговорил  быстро,  тихим  голосом,  как  будто
устыдился своих  сомнений после рассказа  бабушки.  Несколько  минут мы  шли
молча, жеребенок доверчиво бежал  между нами.  Скоро Пэт опять заговорил, на
этот раз в его голосе прозвучало множество разных чувств.
     --  Я знаю,  он мой. И он тоже  это знает. У  меня  сердце  разрывается
оттого,  что надо его  отдавать. Но  брат дороже,--  закончил он решительно,
стараясь чем-нибудь себя утешить.
     И тут мне пришла в голову одна мысль, которую я тут же высказал Пэту:
     -- В табуне есть вороная лошадка.
     -- Да, я ее заметил,-- уже спокойно проговорил Пэт.
     -- Мы  можем  еще  раз съездить  на Лошадиный остров. За  ней.  Мы ведь
обещали твоей бабушке свозить ее туда.
     -- Да, обещали,-- как эхо, откликнулся Пэт.
     С этой минуты у  меня в душе точно огонек  затеплился. Мы опять едем на
наш  таинственный остров! И  Пэт сразу изменился. Он даже легонько -- первый
раз  за все  время  --  дернул жеребенка за  уздечку,  точно  понукал  самую
обыкновенную  лошадь.  Ему,  наверное,  захотелось победить  свою  любовь  в
вороному коньку, чтобы и новой привязанности нашлось место в его сердце.
     Хотя день был солнечный, в небе стояли пухлые, с  серой каемкой облака.
Берег нас встретил громким криком чаек, летавших взапуски со свежим западным
ветром. Джон с отцом  уже подняли парус. Он упруго надулся, стремясь вынести
лодку в море. Она еще здесь, в бухте, так и танцевала на волнах.
     На берегу, как  полагается, собрались знакомые и соседи посмотреть, как
мы будем отчаливать. Среди провожающих был  и  Голландец; он  молча сидел на
швартовой тумбе и жмурился от солнца, как большой добродушный кот. Был здесь
и Мэтт Фейерти, без  которого не обходились ни одни проводы, ни одна встреча
на  острове.  Из  кузни  спешил  Дерри  Фолан,  ведя  под  уздцы  наполовину
подкованную лошадь: услыхал краем  уха, что на берегу собрался народ. Следом
за ним спешил хозяин лошади  Тим  Коркери. Его вид не оставлял сомнений, что
он явно предпочитает малолюдство кузни сходке на берегу.  Приплелась сюда --
о чудо! --  и  старшая  мисс  Доил,  заведующая почтой.  Покинула насиженный
уголок за медной стойкой. Маленькая, сгорбленная, сморщенная, она куталась в
свое городское пальто, точно  свежий воздух  был  ее лютый  враг. Она  и  ее
сестра были не здешние, приехали к нам несколько лет назад из Голуэя. И люди
говорили  про них,  что  они  задирают  нос.  Но  я  всегда  думал,  что они
несчастны, потому  что одиноки,  но  никому этого не показывают, потому  что
очень горды. К ним редко кто ходил в гости:  надо было стучаться и ждать под
дверью, когда  тебя впустят, а у  нас к этому  не привыкли. На острове никто
никогда не запирался: войдешь в любой дом --  иди прямо на кухню, тебе везде
будут рады.  Их навещал только Голландец, который по очереди  бывал гостем у
всех инишронцев.
     Моя мать тоже изредка наведывалась к  ним,  носила зимой  яйца и масло,
когда  эти  продукты трудно  достать. Наверное,  потому старшая мисс Доил  и
пришла на пристань проводить  нас, хотя  всем было известно,  что  она  пуще
всего на свете боится, как бы ветер не сдул ее в море.
     Увидев мисс Доил, Голландец поднялся с тумбы и предложил ей сесть. Она,
как королева,  опустилась на каменное  сиденье,  а  мы  торжественно провели
перед ней жеребенка, получив в благодарность холодный, сдержанный кивок.
     -- Ветер крепчает!  --  весело крикнул Джон, увидев нас у сходней.-- Но
шторм разыграется не раньше ночи. Давайте сюда жеребенка, и пора отчаливать.
     Мы  осторожно  свели  малыша  по ступенькам на  палубу.  Он,  казалось,
нисколько  не  возражал  против второго плавания  за  такой  короткий  срок.
Провожающие столпились  у  самой причальной стенки, глядели,  как  жеребенок
ступил  на  фордек, а затем  легко прыгнул  на  солому,  специально для него
постеленную внизу.

     -- Таких красавчиков свет не видывал! -- крикнул Мэтт Фейерти, стараясь
осилить ветер.-- Смотрите за ним хорошенько!
     -- Постараемся! -- крикнул в ответ Бартли Конрой.
     Минуту спустя мы уже выходили из ворот гавани. Оглянувшись, я увидел на
пристани Мэтта. Он стоял,  руки в боки,  и глядел нам вслед. Только сейчас я
заметил, что шхуны Майка Коффи у причала нет.
     Бартли  хотел было осмотреть  ловушки на  омаров, поставленные  в самом
конце полосы  рифов, ограничивающих гавань с другой стороны. Но  я вспомнил,
как не понравился жеребенку мой окунь,  и посоветовал заглянуть в ловушки на
обратном пути. И мы взяли курс прямо на материк.
     Наше побережье очень изрезано, усеяно скалами и утесами. Там и здесь из
моря, как пальцы, торчат рифы, которые зовутся у  нас "россы". Крупные россы
со временем заносит  песком, он  обрастает  почвой, и  получается  настоящий
остров,  где  люди  строят  дома  и целые  деревни. Самый  большой  из таких
островов  --  Росмор.  К  нему мы и  держали  сейчас  путь.  На  дальней его
оконечности стоял дом Стефена Костеллоу.
     Дом был  большой,  двухэтажный, под черепичной крышей. С одного боку  в
большой  холодной  пристройке  находилась  лавка.  От  ветров  дом  защищали
посаженные для этого деревья. Но стены его забелели сквозь зеленые кроны уже
с полпути. Наш парусник шел, подгоняемый свежим западным ветром. На этот раз
жеребенок  вел себя спокойнее. Видно, просторная посудина была ему больше по
душе.
     -- Еще захочет каждый день выходить в море,-- сказал Пэт
     -- Пусть и не думает об этом,-- отозвался Бартли. -- Сегодня мы оставим
его у  Корни О'Ши, а сразу после  свадьбы отведем к  Стефену. Так что о море
ему лучше забыть.
     Корни О'Ши -- двоюродный брат Бартли. Он живет в Росморе, неподалеку от
Стефена Костеллоу.
     Ветер гнал нас прямо к пристани, где  двое или трое росморцев грузили в
лодки  торф. Они молча  помогли нал  пришвартоваться, не проронив  ни слова.
Между нами и росморцами существовала давняя вражда;  ее  причиной  была одна
старая  история. Когда  мои сородичи вспоминали ее,  в  жилах у них закипала
кровь.
     Но я  объяснял эту вражду другим. На нашем  остров не было  торфа, и мы
вынуждены были покупать  его у росморцев. А кому приятно смотреть, как  твои
деньги, заработанные тяжелым, опасным трудом, улетают в трубу.
     С  годами  раздражение  с  той  и  другой стороны накапливалось.  И  мы
дразнили друг друга,  придумывая обидные  клички  Инишронцы  звали росморцев
"бадайрами",  что  всего-навсего означает "лодочник". Но слышали  бы вы, как
это  слово произносилось. Более страшного оскорбления для росморцев чем это,
не было. Но и  росморцы были не лыком  шить Придумали нам прозвище "коса бо"
--  коровье  копыто.  Все инишронцы,  от мала  до велика, носили только одну
обувь:  самодельные башмаки из сыромятной кожи,  шитые изнанкой  наружу.  Не
будь этих башмаков, все население Инишрона хромало бы на одну, а то и на обе
ноги.  Да  и  не  надо  было  торговцам  платить  втридорога.  Так  что   мы
ограничились вежливым  "спасибо"  и  осторожно  вывели  жеребенка  на берег.
Росморцы, увидев жеребенка, пришли в такой восторг,  точно  перед  ними  был
живой слоненок.  Только  тут я по-настоящему  понял, какой  из него вырастет
прекрасный конь. Лодочники пялили  на него глаза.  Джон и Бартли Конрои шли,
не  оглядываясь, но  я обернулся.  Парни  стояли, раскрыв рты, позабыв  свой
торф, как будто увидели чудо.
     Внезапно,  не  знаю почему, я вместо радости ощутил  страх, и сердце  у
меня сжалось от  недоброго предчувствия. Неизвестно,  чем еще обернется наша
поездка на Лошадиный остров.  Я медленно повернулся и побрел за  Конроями  к
дому Стефена Костеллоу.

Глава 7
     ДОМ СТЕФЕНА КОСТЕЛЛОУ

     Дом стоял, отступив от  дороги, в большом  дворе, посыпанном песком.  У
входа в лавку несколько подвод ожидало хозяев.  У коновязи стояли еще четыре
верховые лошади,  беззвучно беседующие между собой по лошадиному  обычаю. На
них прискакали жители горного кряжа с другого конца острова. На подводах они
ездили только в случае крайней необходимости.
     Почуяв приближение жеребенка, лошади навострили уши  и  шагнули вперед,
чтобы  лучше  его  разглядеть. Потом  тоненько заржали, точно  обессилели от
избытка чувств. Но  все-таки  из  лавки сейчас  же  послышались  шаги,  и мы
поспешили  увести жеребенка на задний двор, в обход  дома.  Задний двор  был
вымощен  булыжником  и огорожен.  В  глубине тянулись службы: сараи, скотный
двор.  По  двору бродили белые  куры, выклевывая что-то  в  расщелинах между
булыжниками и подставив спинки  прогретой солнцем тени.  Дверь на кухню была
открыта, туда мы и вошли.
     Более красивой и опрятной кухни, чем  у Костеллоу, я  никогда не видел.
Она  была очень просторная,  а  камин  так  огромен,  что вместил  бы  целый
деревенский  оркестр. Наверное,  он так  и был задуман, потому что по  обеим
сторонам  очага вдоль задней стенки  тянулись  каменные  скамьи. К сожалению
танцы  в этом доме  устраивались редко, только когда Стефен Костеллоу уезжал
на ярмарку в Голуэй. Говорили, однако что  путник всегда  мог найти  здесь и
стол и кров -- об этом заботилась миссис Костеллоу.  Ее доброта была так  же
хорошо  известна в наших краях, как и скаредность ее  мужа. Их  единственная
дочь Барбара удалась в матушку, с этим были согласны все.
     Мебель  на  кухне  была замечательная.  Верхнюю  полку горки  закрывала
стеклянная дверца. Нижняя  деревянная дверца была резная. Кого только на ней
не  увидишь,   если  вглядеться:  раковины,  водоросли,   рыбы,  а   понизу,
запутавшись в сетях, разлеглась пухлая русалка с коротким хвостом. Посредине
стоял длинный, узкий, тщательно выскобленный стол на  витых  ножках, которые
оканчивались звериными лапами. Все стулья были с  подлокотниками, а  большое
мягкое  кресло,  обтянутое  зеленой кожей, было собственным креслом  старика
Костеллоу. Никто, кроме него, в это кресло садиться не смел.
     Когда мы  вошли, самого  Стефена  в  кухне  не было.  Джон  вздохнул  с
облегчением,  увидев  только  матушку  Костеллоу, Барбару  и  служанку  Кейт
Фейерти с Инишрона.
     Кейт тотчас шмыгнула к двери в лавку и притворила ее.  Я подошел к Кейт
и пустился с ней  в разговоры, покуда Конрои  объяснят миссис Костеллоу, что
привело  нас в Росмор. У Барбары  было  доброе,  приветливое лицо  с  нежным
румянцем, обрамленное волнистыми  светло-каштановыми  волосами. Поглядев  на
мать  с дочерью,  можно  было  сразу сказать, как  будет с  годами выглядеть
Барбара.
     Миссис  Костеллоу  пригласила  гостей   сесть,  и  Джон  тихим  голосом
рассказал  про жеребенка, которого мы привезли  в подарок  старому  Стефену.
Лицо у  миссис Костеллоу просияло,  и  все встали  и пошли  во двор смотреть
подарок.  Пэт тоже было вышел  со всеми, но тотчас вернулся, пересек кухню и
толкнул дверь в лавку. Секунду помедлил на пороге и устремился внутрь. Я был
как на иголках,  но  Кейт  продолжала расспрашивать  меня о родне. Я отвечал
невпопад, но она не отпускала меня, как видно считая,  что нас  все  это  не
касается.  Даже  когда  Пэт пронесся  обратно, а  следом  за  ним сам Стефен
Костеллоу, она взглядом как  приковала меня к месту. Но стоило двери  за ним
захлопнуться, нас с Кейт точно ветром сдуло, и мы тоже выскочили во двор. На
сцену, которая там разыгралась, стоило было  поглядеть. Пэт держал жеребенка
за уздечку, точно на  конской ярмарке, а Стефен ходил и ходил вокруг них. Он
был коренастый, широкоплечий, лицо суровое,  но сейчас я  не узнавал  его. В
маленьких, обычно  недобрых глазках горел огонек, которого никогда прежде не
было. Миссис Костеллоу с  Барбарой держались  поодаль.  Джон  Конрой с отцом
стояли у самой двери. Старый Стефен протянул руку и погладил жеребенка. Джон
подошел к Пэту, взял у него уздечку и сказал, протягивая шиллинг:
     -- Ступайте в лавку и купите себе леденцов, а мы тут поговорим.
     Пэт подошел ко мне, старый Стефен глянул на нас  подобревшими глазами и
крикнул вдогонку:
     -- Кейт, скажи Тому, пусть даст им сахарную палочку!
     -- Хорошо, хозяин,-- прошептала Кейт.
     -- Да смотри, одну на двоих,-- поспешно добавил он.
     В лавке Кейт остановилась и подмигнула нам:
     -- Последних слов я не слышала, верно?
     -- Само собой,-- ответил Пэт.-- Мы тоже не слышали.
     Войдя в лавку,  мы  очутились  перед  высоким  прилавком. На полках  за
нашими спинами стояли бутылки и банки со сластями.  Кейт взяла одну с полки,
открыла ее и дала нам с  Пэтом каждому по сахарной палочке. Мы тотчас сунули
их  в  карман. Мужчины, пьющие портер  за  дальним  концом стойки,  глядя на
действия  Кейт,  засмеялись. Маленький рыжий,  похожий на  хорька человечек,
наполнявший им кружки, со всех ног бросился к нам.
     -- Кейт Фейерти, ты что, с ума сошла? Хочешь, чтобы  нас всех заперли в
каталажку? -- прошипел он.
     -- Не болтай  вздора, мой  милый,-- хозяйским тоном проговорила Кейт.--
Мне  сам велел дать  парнишкам  по  конфете.  Они знаешь какой  подарок  ему
привезли!
     -- Велел  дать  по конфете? -- повторил рыжий  человечек и с  почтением
поглядел  на нас. Но подозрительность тут  же  взяла верх, и он спросил:  --
Какой такой подарок?
     -- Жеребеночка. Махонького,  что твой  осел.  Но  такого  красавчика  я
отродясь не видала. Хотя, может статься, и есть в нем какой  изъян. Где мне,
глупой, судить!
     Услыхав  слова  Кейт,  мужчины  оставили  кружки,  поднялись  с  мест и
двинулись к выходу. Их было человек семь, и все они прошествовали мимо окна,
направляясь на задний двор, где происходил показ жеребенка.
     Том, оставшись только с нами и с Кейт, суетливо забегал вдоль прилавка.
Ему  тоже не терпелось посмотреть  на подарок, но  он боялся покинуть лавку:
вдруг придет покупатель, а за прилавком никого нет. Не успел он решить,  что
делать,  мужчины один  за другим вернулись,  уселись  за  стойку, взяли свои
кружки и отхлебнули по хорошему глотку.
     -- Ну, ребятушки,--  спросила, сгорая от любопытства, Кейт,-- что  вы о
нем скажете?
     Ближе всех  к нам  сидел  ражий детина с  обветренным  загорелым лицом,
одетый в куртку из домотканой шерсти. Я его видел первый раз.
     --  Сегодня мне не заснуть,-- сказал он, с завистью покачав  головой.--
Конек всю ночь будет блазнить.
     Мужчины хором подтвердили, что лучшего конька они  в  жизни  не видели.
Кейт  подняла  откидную доску  и  выпустила нас  из-за  прилавка,  чему Том,
по-моему, несказанно обрадовался: его драгоценным банкам опасность больше не
угрожала.
     --  И  надо же,  чтоб  такой  конь  достался  этому  старому  скряге,--
продолжал ражий детина, -- укуси его отца собака за ногу!
     -- Ему и без того принадлежит все самое лучшее на Росморе,--  подхватил
другой, которого приятели называли Колмэном.
     Кейт вернулась на кухню, сказав, что ей  надо стряпать обед. Мы сели на
лавку  у  входной двери и стали  грызть  конфеты. Глаза всех  присутствующих
устремились  на нас.  Мужчины смотрели  внимательно,  спокойно, безо  всякой
враждебности. Только коротышка Том поглядывал на  нас с неприязнью. Не знаю,
что он имел против нас, но взгляд у него был злой и настороженный.
     -- Это вы привезли жеребенка? -- спросил ражий детина.
     -- Мы,-- ответил Пэт.
     -- Славный конек.
     -- Неплохой.
     -- Вырастили его у себя на острове?
     -- Да.
     -- Никогда не видел на Инишроне таких красавцев.
     -- А они у нас есть,-- заверил его Пэт.
     Все  замолчали.  Том вышел  из-за прилавка и опять  наполнил кружки. Из
двери на кухню послышались голоса. Наверное, Костеллоу и  Конрои вернулись в
дом и обсуждают предстоящую свадьбу. Эта свадьба не очень-то радовала богача
Костеллоу. Ничего  удивительного. В  его  лавке  было  столько товару,  что,
несмотря  на  внушительные  размеры, места для  всего  не  хватало.  Полки и
прилавки ломились  от пакетов  и  банок со всякой  снедью,  рулонов сукна  и
ситца. За  прилавком  стояли  бочки с портером,  перед ним  высились пузатые
мешки  с  овсом;  над  головой  висели  окорока,  рыболовные  сети,  упряжь,
сельскохозяйственный инвентарь. На  полу  лежал свитый  кольцами  канат,  на
стене висел в сетке свернутый рулоном парус.
     Детина продолжал, как будто говорил сам с собой:
     -- Неужели с таким коньком старый Стефен не подобреет?
     --  Вроде  бы  должен,-- откликнулись остальные  и  опять отхлебнули по
большому глотку.
     Мужчины  недолго ломали голову, почему нам  вздумалось привезти старику
Стефену  такой  подарок.  Смекнув,  в  чем  дело,  они  сразу  оживились   и
повеселели.  Нам  было приятно,  что эти суровые мужчины поглядывают  на нас
дружелюбно, и мы  помаленьку оттаивали, пропала  скованность, которая обычно
замораживала нас в присутствии росморцев. И  мне вдруг стало стыдно: сколько
я себя помнил, я ни  разу не пытался загасить старую вражду. Наоборот, мы  с
Пэтом,  бывало, еще подливали масла в  огонь.  Кидались камнями в росморских
мальчишек, которые приезжали к нам на  остров со своими отцами, привозившими
торф, выпускали из ведер крабов  на дно  их  лодок,  привязанных  к причалу,
чтобы на  обратном пути крабы  щипали мальчишек за голые пятки. И теперь под
добродушными взглядами росморцев я поклялся себе, что никогда больше не буду
делать  ничего подобного. Хотя признаюсь,  как  всякий  кающийся  грешник, я
чувствовал, что нет ничего на свете скучнее праведного образа жизни.
     Росморцы, тянувшие свой портер, думали, как видно, о том же, потому что
очень скоро заговорили о нашей давней вражде. Разумеется, слово  "вражда "не
произносилось, росморцы предпочитали говорить  "нелады". Вот что мы услыхали
в тот день, сидя в  лавке старика Костеллоу. В 1798 году  великое ирландское
восстание  было подавлено  англичанами. Один  из участников восстания,  отец
Мэнион, скрылся от англичан и нашел убежище  на Росморе. Он  тайно переходил
из дома в дом, оставаясь в каждом не больше одной-двух ночей. Те, чьи предки
прятали  у себя отца Мэниона, до  сих пор  этим  гордятся. Англичане  сумели
напасть на  его  след, и он  решил  перебраться на  Инишрон.  Но  не  успел:
английские солдаты на пристани схватили его и расстреляли. О Мэнионе сложили
красивую балладу, которую слушать без слез невозможно.
     С  тех  пор  прошло больше ста  пятидесяти лет, но если бы Мэнион знал,
сколько раз  его именем  обнажались  кинжалы  и лилась кровь,  он не  мог бы
.спать  спокойно в  могиле.  Росморцы  утверждали, что  это инишронцы навели
англичан  на  след  преподобного отца, боясь,  что он  переберется к ним  на
остров и навлечет на них беду. Инишронцы, наоборот, заявляли, что кровь отца
Мэниона на самих росморцах: они оскорбились,  что святой отец решил покинуть
их остров. Как бы то ни было, но между соседями родилась смертельная вражда,
которая была жива и поныне, сто пятьдесят лет спустя. Мы с Пэтом ужаснулись:
какое  обвинение  тяготеет  над   нашими  прадедами!  Как  вдруг,  к  своему
изумлению, услыхали:  они,  росморцы,  думают,  что  скорее  всего  никакого
предательства ни с чьей стороны  не было.  Английские солдаты сами выследили
священника и схватили его. Ничего хорошего, говорили они, что между соседями
такая  распря, а тут и  причины-то настоящей нет: нельзя же,  в  самом деле,
считать причиной  полузабытую историю вековой давности. Мы с Пэтом старались
не  выказывать удивления, чтобы нечаянно  не  спугнуть только что  возникшее
дружелюбное чувство росморцев.  Мы  просто не  могли понять,  почему это наш
подарок  Стефену Костеллоу настроил их на миролюбивый лад,  ведь они Стефена
терпеть не могли, хотя и пили каждый день его портер.
     Дверь лавки отворилась, и вошла худая старуха, без единого зуба во рту.
Это ее  ни капельки  не смущало, и, раз  открыв рот,  она могла трещать  без
умолку хоть целый день. Под полой она держала  корзину  с яйцами. Через пять
секунд после  ее появления Том уже  перекладывал яйца в стоявший на прилавке
ящик.
     -- Шестьдесят  две  штуки, Салли,-- сказал он,  кончив  считать.--  Два
утиные.
     -- А  чем плохи  утиные,  скажите  на милость? -- затараторила Салли.--
Если бы тебя  в детстве кормили  утиными  яйцами, ты  бы таким заморышем  не
вырос. Сколько мне всего причитается?
     -- Шесть шиллингов и два пенса,-- ответил Том, лизнув карандаш и сделав
подсчет на ногте большого пальца.
     --  Маловато,-- заметила  Салли,  но  спорить  не  стала.--  Ну, да что
поделаешь. Дай на все корму  для кур, Том, голубчик. На сколько снеслись, на
столько пусть и едят. Все по-честному.
     Я  чувствовал,  что  в словах Салли есть какая-то неувязка,  но  какая,
сообразить не мог. Пока Том сыпал в мешок корм для кур, Салли оглядела лавку
и увидела мужчин, потягивающих портер.
     --  Что это  вы  бездельничаете об эту  пору? -- грозно спросила она.--
Почему не идете резать торф? Вон какие погоды стоят!
     -- А мы и то на торфяник шли, да заглянули промочить глотку,-- объяснил
Колмэн.--  А тут,  глянь, эти парнишки. Конрои, Бартли с  Джоном привезли  с
Инишрона  в подарок старому Стефену жеребенка. Такого красавчика, веришь ли,
во  всей Ирландии не сыщешь.  Поглядела  бы ты,  какие  вокруг  него  Стефен
кренделя описывал. Как есть спятил, прости господи мою душу грешную!
     -- Подарок?  -- переспросила Салли,  взглянув на нас острым взглядом.--
Сначала свадьбу сыграйте, а там уж и подарок дарите.
     -- Мы пока что  оставим  жеребенка у Корни  О'Ши. До свадьбы, значит,--
волнуясь, проговорил Пэт.
     --  Это  хорошо,-- ответила  Салли,  подумала  немного, хихикнула  и  с
ехидцей прибавила: -- Его  только так и возьмешь. Выходит, сделку заключили.
И выходит, Барбара уже  не Барбара, самая красивая девушка на всех островах,
а что-то вроде доброй лошадки, а?
     Мужчины  закивали  головами.  И мы с Пэтом  поняли: так это  они  из-за
Барбары  готовы забыть  старую вражду.  И  еще их забавляло, что нам удалось
побить Стефена  его  же  оружием.  Салли вдруг резко повернулась  к  Тому  и
прикрикнула на него:
     --  Ты это брось записывать каждое слово!  Ишь, расстарался! Я сама все
Стефену выложу. А ты,--обратилась  она к  Пэту, у которого при  этих  словах
вытянулось лицо, -- не бойся. Если уж Стефен  Костеллоу чего пожелает, он от
этого не отступится, как бы мы его тут ни честили.
     Салли  взяла  свой мешок с  куриным  кормом, подняла  откидную  доску и
отправилась в кухню.
     Нам с Пэтом больше не сиделось, мы попрощались с мужчинами, допивавшими
портер, и выбежали наружу.
     -- По-моему, пора вести жеребенка на двор  Корни  О'Ши,-- сказал Пэт.--
Пока Стефен позовет обедать, можно с голоду помереть.
     -- Ну, сегодня он нас без обеда не отпустит.
     --  Не он,  а  миссис Костеллоу.  Но мне  что-то не хочется есть за его
столом, под его взглядом кусок в горле застрянет.
     Мы вышли во двор. Жеребенок был  привязан  к вделанному  в стене кольцу
длинной  вожжой, принадлежавшей, должно  быть, самому хозяину. Он стоял чуть
ли  не на пороге кухни  и,  прядая  ушами,  с любопытством  прислушивался  к
голосам, доносившимся изнутри. Солнечные лучи играли на его  лощеной спинке.
Пэт подошел к жеребенку и отвязал. Голоса на кухне, умолкли.
     -- Я поведу его к Корни,-- сказал Пэт.
     -- Веди,-- отозвался его отец,-- мы тоже сейчас идем туда.
     Он  вышел во двор,  и  в ту же секунду рядом  с  ним  вырос  сам старый
Стефен; крепко сжав  губы,  он  наблюдал,  как  мы уводили  с его  двора так
полюбившегося ему жеребенка. Из-за  его  спины нам вслед махали Барбара и ее
мать  с  сияющими  лицами.  Подойдя  к воротам,  мы  услыхали  громкий голос
Стефена:
     -- Берегите его!
     Он опять плотно сжал  губы  и отвернулся,  но мы успели заметить  в его
глазах боль: так ему не хотелось расставаться с красавцем жеребенком.
     Когда мы закрыли за собой ворота, Пэт сказал:
     -- Все идет как надо, Денни. Даже лучше, чем я ожидал. Ну и лицо было у
старика, потеха!
     -- А он сдержит свое слово? -- спросил я.
     Мне редко  приходилось  бывать на Росморе -- у  нас с отцом всегда было
дел по горло,--  и я  плохо знал старика Костеллоу. Конроев же было много, у
них на Росморе жили родственники, так что они всегда могли найти и предлог и
время для поездки на Росмор.
     --  Стефен -- хозяин своего слова,-- сказал Пэт.-- Но он  считает,  что
раз его слово крепко, то во всем остальном он может быть подонком.
     Дом Корни О'Ши находился  в четверти мили  от лавки Костеллоу. Когда мы
подошли к нему, был уже первый час пополудни. Из полураскрытой двери неслись
аппетитные запахи. Мы заглянули внутрь:  миссис О'Ши склонилась над  очагом,
снимая щипцами крышку с огромной кастрюли,  доверху полной картошки. Услыхав
шаги, она обернулась. Лицо у нее было  такое же красное, как юбка. С щипцами
в руках она поспешила к двери, чтобы впустить нас.
     --  Это ты, Пэтчин? -- сказала она.-- Да тут и Дэнни! Входите, входите,
милости просим. Отведи, Пэт, своего конька во двор. Там Корни уже приготовил
для него  подстилку.--  Она  рассмеялась: -- Мы уже  тут наслышаны  о  вашем
приезде. А  ты, Дэнни, останься  со  мной,  расскажешь, как  вы поладили  со
старым Стефеном.
     Я  вошел,  сел на лавку и рассказал, как мы ехали сюда,  как  полюбился
старику Костеллоу  наш жеребенок.  Миссис  О'Ши заметила,  что  об этом  уже
говорит весь Росмор.
     --  Ишь  вы  какие умные  на Инишроне!  На все  руки!  Такого жеребенка
вырастить! А мы ведь и не знали, что у вас есть такие кони.
     Я  на  это  ничего  не  ответил,  и  опять  мне  подумалось:  когда  же
догадаются, что этот жеребенок родился не на нашем острове?
     Сняв с огня  кастрюлю, я высыпал горячую картошку в плетенную из ивовых
прутьев плоскую корзинку. Миссис О'Ши  принесла  огромную  сковороду, полную
золотистой  капусты,  в  середине  которой  шипел  большущий кусок сала. Она
переложила все это на блюдо, мы  вместе выдвинули на  середину кухни стол, и
миссис О'Ши  стала  накрывать:  принесла солонку, положила  вилки, ножи; а я
пошел звать Корни с Пэтом.
     -- А где Бартли с Джоном? -- спросил Корни, входя в кухню.
     --  Сию  минуту  явятся,--  ответила его жена.-- Ты разве  забыл, они с
ложкой во рту родились.
     И точно, только мы сели за стол, пришли Бартли с Джоном. Корни О'Ши был
гораздо старше отца Пэта, но, несмотря на  это, они были большие друзья. Все
сыновья Корни давно уехали в Америку: у него было очень мало земли и сыновья
не могли на ней  прокормиться. После  того как  уехал  самый младший, Бартли
стал помогать брату: косил сено, убирал хлеб, копал картошку.  Корни не таил
на детей обиды.  Но он был человеком общительным,  любил гостей, и я  видел,
как ему приятно угощать за своим столом такую большую компанию.
     Разговор за столом шел о жеребенке.
     --  Так,  значит, свадьба  через  шесть недель,--  сказал  Корни.-- Это
хорошо. Травка сейчас в лугах свежая, молодая, самое время выгонять.
     -- Стефен сказал, что пришлет вам мешок овса,-- улыбнулся Джон.
     -- Мешок овса? --  переспросил с довольным видом Корни.-- Ну, видно, на
этот раз его  по-настоящему забрало! Честное слово, не думал  дожить до того
дня, когда Стефен решится даром отдать кому-нибудь мешок овса.
     -- Он уже считает жеребенка  своим,-- заметила миссис О'Ши. -- А завтра
он  пожелает,  чтобы  ты,  Джон,  переехал  на  Росмор.   Стал  ему  даровым
помощником. Чего уж лучше!
     -- Этого ему не дождаться.

Глава 8
     МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ В ПЛАВАНИЕ НА НЕЗНАКОМОЙ ШХУНЕ

     После обеда Корни  О'Ши проводил  нас на  пристань.  Хотя  наша поездка
оказалась такой  удачной, мы рвались домой,  хотелось скорее очутиться среди
друзей, чтобы не  следить  за  каждым своим  словом, за каждым движением. На
пристани было  несколько  росморцев; они  охотно помогли нам отчалить,  но с
непривычки мы никак не могли, по крайней мере я, относиться к ним с открытым
сердцем.  Один только  Корни из тех,  кто стоял на берегу и махал нам вслед,
никогда  не  причинял  нам  никакого зла. И  не  только  потому, что  он был
двоюродный  брат  Бартли Конроя,-- такой уж он был добрый человек. Другие --
кто за торф драл с нас втридорога, а за картофель или овцу платил гроши; кто
ловил рыбу в местах, принадлежащих, по обычаю отцов, инишронцам. Все это как
будто мелочи, но они показывают, что мы  всегда были для них чужаками. Они и
не думали уважать наши интересы, как полагается добрым соседям.
     Глядя на уменьшавшиеся фигурки на берегу, Бартли сказал:
     -- Да, недобрые  чувства так скоро не  проходят. Дома наши ни за что не
поверят, что все так обернулось.
     Обратно мы  шли против ветра и  подвигались  теперь гораздо  медленнее.
Пока не штормило,  но к вечеру погода обещала разгуляться. Чудилось, морское
дно ходуном  ходит -- верный признак надвигающейся бури. Море  было мрачное,
свинцовое,  воду  рябил  порывистый, но  еще робкий ветер.  С каждой минутой
аспидно-синее  небо  опускалось все ниже. Я сидел на носу рядышком с Пэтом и
глядел на далекие белые буруны Лошадиного острова.
     -- Хорошо, что мы сейчас не там,-- тихо сказал я.-- При таком  волнении
нам бы оттуда не выбраться.
     -- Море успокоится, поплывем туда за вороной лошадкой,-- отозвался Пэт.
     Пэт жадно глядел на наш остров; он бы все на свете отдал, чтобы сейчас,
сию  минуту  очутиться там,  в уединенной долине, и  пусть разыграется  хоть
девятибалльный шторм. Помолчав немного, Пэт продолжал:
     -- Как  можно было подумать, что всему  этому табуну  хватит пропитания
зимой на таком маленьком острове! Ведь  овса там не сеют, сена не косят. Вот
уж  правда безмозглые мы дураки! Просто чудо, что и вороные-то  выжили. Ведь
они уже там столько лет одни, без людей.
     -- Никакого чуда  нет.  Вон  мустанги  в Америке  прекрасно  без  людей
обходятся. Помнишь, дядюшка Дерри Фолана  писал о них  оттуда. Живут круглый
год на воле в прериях.  К  весне, конечно,  тощают. Зато летом отъедаются на
тучных пастбищах.
     -- Помню,-- ответил Пэт.-- Там, наверное,  в горах есть большие пещеры.
Где-то ведь надо прятаться от ненастья. Дикие лошади очень умные животные. А
знаешь, те другие лошадки, не вороные, показались мне какими-то туповатыми.
     -- Но вид у  них отменный. Не хромые, не истощенные, кости не выпирают.
Ясное дело, если уж красть, так то, что получше.
     С того момента, как я вспомнил про отпечатки подков  на  острове, мы  с
Пэтом  не сомневались: в этой истории участвует чья-то  злая воля.  Нам было
это особенно досадно -- как будто кто-то взял и оплевал нашу мечту.
     -- Мы должны вывезти оттуда всех краденых лошадей,-- решительно  сказал
Пэт.-- По одной на вашем паруснике. Переправим всех на Голлем-хед. Ищи тогда
ветра в поле. Вот работу зададим вору!
     -- Если на вашем паруснике, то можно перевозить сразу по две, а то и по
три. Чем меньше поездок, тем лучше.
     -- Но нам  с тобой вдвоем вряд ли справиться. И  парусом управлять и за
лошадьми смотреть не так-то просто.
     Пэт  с сомнением оглядел парусник и остановил  взгляд на отце с Джоном,
которые  беседовали  между  собой  так  же увлеченно,  как  и  мы  с  Пэтом.
Подвинувшись ко мне поближе, чтобы никто не услышал, Пэт сказал:
     --  С нами ведь еще поплывет моя  бабка. А от нее какая помощь? Хорошо,
если мешаться не будет.
     -- По-моему,  она  могла бы  смотреть  за  лошадьми,  успокаивать их,--
сказал я.
     --  Может быть, и могла  бы.  Но мне кажется, что лошади от нее  скорее
разволнуются, чем успокоятся.  Но ясно одно: если до отца дойдут наши планы,
все пропало. Он ни  за какие блага не отпустит  ее с нами.  И  нам одним  не
позволит  ехать. Если бы  не бабушка, я бы позвал с нами отца с Джоном. И мы
за день бы управились.
     В одном ли от Инишрона волнение  заметно убавилось. У рифа мы заглянули
в  ловушки, расставленные на  омаров.  В  них  негодующе  шевелились круглые
черные чудовища.
     В нашей маленькой бухте было совсем спокойно, мелкая  зыбь едва морщила
воду. Пока мы швартовались, на берегу собрался народ.
     Наш довольный вид свидетельствовал, что съездили мы удачно.
     -- Ну, как жеребенок? Цел и невредим? -- крикнул Мэтт Фейерти.
     --  Все в  порядке! -- откликнулся Бартли.-- У Корни  на  свежей травке
пасется. Через шесть недель будем плясать у Джона на свадьбе.
     Все обрадовано зашумели. Люди знали, что мы отвезли жеребенка в подарок
не затем, чтобы умилостивить жестокосердного богача. Мы хотели показать, что
и мы можем дать завидное приданое самому хорошему парню на нашем острове.
     --  Всех угощаю  бесплатно! -- закричал в  порыве  чувств  Мэтт.--  Это
великий день, друзья! Да, великий!
     Мы ушли с пристани всей гурьбой.  Настроение  было  у всех приподнятое.
Впереди  и  сбоку  бежали  ребятишки,  радуясь вместе со всеми,  хотя  и  не
понимая, отчего такое веселье.  Шел с  нами  и  Голландец. Он  был  могучего
сложения, но двигался легко и быстро, как будто весу в нем было  килограммов
на  двадцать  меньше.  Я  слыхал,  что  медведи  отличаются  вот  такой   же
подвижностью. Когда  мы проходили  мимо  почты, я заглянул в открытую дверь.
Мисс Доил восседала на своем  обычном месте за медной решеткой. Увидев меня,
она кисловато улыбнулась. Но я не обиделся. Ведь улыбнуться для нее подвиг.
     Через два дома  от почты  находилась таверна Мэтта  Фейерти. Называлась
она  "Комплект  парусов".   Над   входом  раскачивалась   красивая  вывеска,
изображавшая корабль  под всеми  парусами.  Под  кораблем  большими  буквами
стояло название. Мэтт то и дело выносил стремянку, лез на нее и подмалевывал
вывеску, чтобы она всегда была как новая. Этот парусник был  гордостью всего
Гаравина,  и мы  очень  сердились, когда  посторонние  посетители,  прочитав
название,  смеялись, схватившись за бока: очень оно  казалось  уморительным.
Если Мэтт сидел в это время на верхней ступеньке с кистью в руках, он сейчас
же спускался и объяснял с важным видом, что значат  для  бывалого моряка эти
слова. Посрамленный  посетитель краснел, заикаясь,  говорил  что-то  в  свое
оправдание и поскорее убирался восвояси.
     Мэтт  потому  так заботился  о своей вывеске, что, подновляя ее, он мог
часами  пребывать снаружи и  наблюдать  на законном  основании  за всем, что
происходило вокруг. Благодаря ненасытному  любопытству к делам соседей в его
таверне всегда царил неописуемый беспорядок. Когда посетителей не было, Мэтт
минуты  не мог  оставаться  один в  помещении.  Какая  уж тут уборка:  когда
посетители  появлялись, он,  само собой,  разорваться не мог. Жил  он совсем
один  и  в свободную минуту готовил  себе  еду. Был  он небогат, хотя мог бы
стать  первым богачом в  наших краях. Такой уж у него  был  характер. Если к
нему заглядывал  прохожий, которому нечем было заплатить  за кружку портера,
он угощал бесплатно и никогда не напоминал о долге.
     Войдя в  таверну, Мэтт поспешил за прилавок и принялся наполнять кружки
одну  за  другой. Мы с Пэтом  проскользнули в  дальний угол, где возвышалась
пыльная гора битых стаканов и кружек, копившихся с незапамятных времен. Мэтт
принес нам  лимонаду,  мы сели на  рассохшиеся бочки, начали пить  лимонад и
вдруг почувствовали, как мы устали.  Мужчины поднесли к губам первую кружку,
и в таверне стало тихо-тихо.  Снаружи донесся скрип раскачивающейся вывески.
Хорошо помню,  что  именно  в  эту  минуту среди  общего веселья  сердце мое
тоскливо сжалось. Я  не мог понять, что со мной, хотя мне и прежде случалось
такое испытывать.  Обычно это на  меня  находило  после удачно  завершенного
дела, богатого лова, сбора обильного урожая. Грязь и запустение, царившие  в
таверне  Мэтта,  не могли быть причиной моего уныния -- в те дни я просто не
видел таких пустяков. Наша поездка была такой успешной. Меня окружали добрые
друзья. Пожалуй, более счастливой минуты не было в моей  жизни. А на душе  у
меня  кошки  скребли, как  будто  я  совершил  ужасную  ошибку  и меня  ждет
расплата. Я то  и дело с тревогой поглядывал на дверь. Дневной  свет снаружи
быстро мерк.
     -- Что с  тобой, Дэнни? --  шепнул мне на ухо Пэт.-- Будто у  тебя  кто
конфету стащил.
     -- Это, наверное, из-за  погоды,-- так же тихо ответил я. --  Что-то  я
сегодня очень устал. Не можем ли мы незаметно уйти отсюда?
     -- Проще простого,-- ответил Пэт.-- Допивай лимонад, и пошли.
     Я  допил  лимонад,  поставил  стакан на  прилавок.  Когда  мы  тихонько
поднялись  с  бочек и  двинулись к выходу,  никто в нашу сторону и головы не
повернул. Мой  отец, я знал, скоро последует  за  нами. Он не любил  надолго
покидать дом. Бартли с  Джоном тоже за ним пойдут: им не терпится поделиться
новостью  с домашними. Но, конечно, они немножко посидят в таверне, чтобы не
обидеть Мэтта, с такой щедростью угощавшего весь остров.
     -- Пойдем на пристань и подождем их там,-- сказал Пэт.-- Небо хмурится.
Надо проверить, хорошо ли привязан парусник.
     Подойдя к  пристани, мы  увидели очень странную шхуну,  пришвартованную
сразу за парусником Конроев. Такие шхуны называются у нас "нобби", к нам они
заходят  очень редко. У нобби есть палуба, две  мачты. Управлять ею из-за ее
величины трудно, в чем мы скоро убедились. Нам бросилось в глаза, что она не
просто просмолена, а покрашена в синий  цвет. Крашеные суда, посещавшие нас,
были только спасательные  катера  и шхуна  Голландца. Правда,  изредка у нас
появлялись белоснежные яхты, но ведь их и судном-то всерьез не назовешь.
     Мы   пошли  на  мол  поглядеть  на  незнакомую  шхуну.   На  полпути  я
остановился.
     --  Идем  домой,  Пэт,-- вдруг  сказал я.--  Бог с  ней, с  этой старой
калошей.
     -- Ты не хочешь получше рассмотреть ее?
     -- Не нравится она мне что-то,-- упрямился я, не зная сам, почему.
     -- Ну, тогда  подожди  меня  здесь,--  сказал  Пэт, поняв,  что я не  в
настроении.--  Я мигом вернусь. Такого еще не было, чтобы я  упустил  случай
осмотреть незнакомое судно. Меня эта старушка очень заинтересовала.
     Пэт старался меня раззадорить, но я как  к месту  прирос. Сел на  кнехт
спиной к шхуне и стал смотреть на  берег. Вот почему я и увидел происходящее
в деревне.
     Только я уселся,  из домика почты в сопровождении мисс  Доил вышли двое
мужчин. Младшая мисс Доил трепыхалась на пороге в дверях. Мужчины были очень
высоки ростом,  одеты в  темно-синие шинели и такие же островерхие шапки под
цвет шхуны. Я видел их впервые и подумал, что, наверное,  это они приплыли к
нам на нобби. Мисс Доил, по-видимому, указывала  им на нас. Я глаз с  них не
сводил. Вот свернули на пристань, ступили на мол.
     Я соскочил с тумбы и бросился к Пэту. Он,  конечно, был уже на  палубе,
лежал на фордеке, заглядывая внутрь маленькой кабины.
     -- Пэт! -- громким шепотом окликнул я друга.-- Скорее на берег! Хозяева
шхуны идут.
     -- Ну и что? -- беззаботно отозвался Пэт.-- Не убьют же они меня за то,
что я хочу познакомиться с их старушкой.
     Он с любопытством глянул на  берег. И тотчас же, не прибавив больше  ни
слова, спрыгнул на  мол. Я стал  рядом с  Пэтом лицом к берегу. Теперь я мог
хорошенько рассмотреть приближавшихся к нам незнакомцев. Под шинелями на них
были синие, с серебряными пуговицами полицейские мундиры.
     На Инишроне полицейского участка не было.  Законов мы не нарушали,  так
что делать им было у нас нечего. Время  от времени нас навещали  полицейские
из Росмора, чтобы мы не  чувствовали себя совсем забытыми на нашем маленьком
острове.  Они всегда  были  приветливы.  Только острый, внимательный  взгляд
выдавал в них блюстителей порядка. Незнакомцы, которые подходили к нам, были
совсем  другого  толка. Вид у  них  был  настороженный, как будто они каждую
секунду ожидают встречи с  преступником. Особенно у тощего. Лицо у него было
длинное,  желтоватое,  с крючковатым носом -- точь-в-точь коршун-стервятник.
Второй  был  грузный,  с  тяжелой  нижней  челюстью  и  тупым,  безжизненным
взглядом,  как у глубоководной рыбы. Он  заговорил  первый. Голос у него был
грубый, тон недоверчивый, в лице ни тени улыбки.
     -- Это вы Конрой и Макдонаг?
     -- Да, мы,-- ответил Пэт.-- Но вам лучше обратиться к  нашим отцам. Они
сейчас в "Комплекте парусов".
     С этими  словами  Пэт двинулся было  на  берег, но тощий  преградил ему
дорогу.
     --  Нам  нужны именно вы двое,-- сказал он, стараясь  быть дружелюбным,
что гораздо  лучше удалось бы  его двойнику-коршуну.--  Идемте на шхуну, там
поговорим.
     Нам  это  не  показалось подозрительным. Мы еще  не  знали, что привело
полицию к нам  на  остров.  Может,  они  ищут  выброшенные  морем вещи? Если
приливом  вымывало  что-нибудь на берег, мы должны  были немедленно сообщить
полиции и  сдать найденное. Но  мы этого никогда не делали. Эти находки были
важным  подспорьем  в хозяйстве. Мне припомнилась отличная дверь, на которой
стояла марка:  "Made  in Spain" (изготовлено в Испании -- англ.) Мы нашли ее
на берегу  месяц  назад,  и теперь она украшала наш коровник. Пэт, по-моему,
предположил то же. Как бы то ни было, но мы решили не ждать, пока кто-нибудь
выйдет из "Парусов"  и приведет с  собой  толпу любопытных послушать, как мы
будем объясняться с полицией.
     Мы спустились на палубу шхуны. Тощий сказал:
     -- Нам стало  известно об  украденном жеребенке,  которого спрятали  на
Инишроне.
     -- Это не украденный жеребенок,-- резко возразил Пэт, хотя от удивления
и неожиданности у него даже дыхание перехватило.-- Это мой жеребенок.
     -- А его хозяин утверждает обратное.
     -- Кто этот хозяин?
     -- Неважно. Он подал жалобу. Мы напали на след  жеребенка  и еще других
краденых  лошадей. След  привел  нас на Лошадиный  остров. Мы отправились за
лодками,  чтобы  перевезти их  на материк, а когда вернулись, один жеребенок
исчез. Мы  долго не  могли  найти  его,  а сегодня на Росморе  услыхали, что
инишронцы  привезли в подарок мистеру Костеллоу вороного жеребенка. Сомнений
быть не может: это тот самый жеребенок.
     Он замолчал,  но было видно, что  ответа от  нас  он не ждет. Пэт стоял
понурившись. В словах  полицейского трудно было  усомниться. Я  подумал, как
все могло быть  просто вчера. Мы отвели бы этих двоих к Конроям и  отдали бы
им  нашего  вороного красавца.  Но  сегодня... ведь этот жеребенок  -- залог
дружбы, и, если его  взять обратно, старая вражда между Инишроном и Росмором
вспыхнет пуще прежнего.
     Наконец Пэт сказал:
     -- Зачем вы сюда приехали?
     -- Вы  должны поехать с нами в Клифден,--  сказал здоровяк.-- Возможно,
еще  удастся уладить дело  без шума. Мы покажем вам жеребенка, а вы скажете,
тот ли это, что вы привезли с острова.
     -- А жеребенок уже у вас? -- спросил Пэт, и  в  первый раз в его голосе
прозвучало отчаяние.--  Вы уже взяли его у Корни О'Ши? -- Пэт  повернулся ко
мне: -- Вот какая вышла история, Дэнни!
     Что нам было после этого делать? Мы решили не возвращаться в "Паруса" и
никому ничего  не  говорить, куда едем. Тощий полицейский обещал  сходить на
почту и  попросить  мисс  Доил, чтобы она объяснила нашим родителям, куда мы
делись. Нам совсем  не  хотелось  присутствовать  при  этом разговоре:  мало
радости видеть, как у них вытянутся лица, когда  они узнают,  что  жеребенок
принадлежит вовсе не Пэту и  у него есть законный владелец. Пэт мне тихонько
прошептал:
     --  Что,  интересно, скажет  на все это  бабушка. Ее  вороной  жеребец,
наверное, давно сдох  на острове и даже косточек  от него не осталось. Какой
это будет для нее удар!
     Я  просто не знал,  что и подумать. Вопреки очевидности я как-то не мог
поверить,  чтобы мы  с Пэтом  могли так  оплошать. И все  же я подумал, что,
пожалуй,  история с вороными лошадками скорее всего  просто бредни столетней
старухи.
     Тощий  полицейский  отправился  на почту;  пробыв там не больше минуты,
появился в дверях  и пошел обратно. Мы помогли  здоровяку поднять  парус.  В
ожидании товарища он зацепился крюком за стенку мола.
     -- Похоже на то, что будет шторм,--  сказал Пэт,  поглядев на небо, где
сгущались зловещие черно-лиловые тучи.
     Здоровяк  бросил беспечный взгляд на  белые  буруны, клокотавшие у скал
рифа,  но  на слова  Пэта ничего  не  ответил.  Вид  у  него был спокойный и
уверенный. Промолчали и мы. Я подумал, что эти полицейские настоящие морские
волки  -- им ведь не  впервой сниматься  с якоря в  любую погоду.  Другие бы
задрожали от страха, а они хоть бы что -- такая у них служба.
     Когда тощий полицейский ступил на борт,  возле "Парусов" все еще никого
не  было. Даже Мэтт  ни  разу не  высунул носа  поглядеть,  что  делается  в
деревне: столько в тот день было всяких событий.  И мне вдруг так захотелось
увидеть  в дверях таверны  его длинное,  на куриной  шее лицо, над которым я
столько раз смеялся. А теперь отдал бы все, чтобы еще раз увидеть.
     Ничто  больше  не  держало  нас  в  бухте. Здоровяк сильно  оттолкнулся
крюком. С берега налетел ветер,  надул  паруса на грот-мачте.  Нас  закачало
бортовой и  кормовой качкой и так быстро вынесло  на середину  бухты, что  я
едва удержался на ногах. Минуту спустя мы уже были в открытом море.

Глава 9
     МЫ ТЕРПИМ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

     Нобби с самого начала не внушала мне  доверия. Идя полным ходом, она то
зарывалась носом в огромные волны, то вставала на дыбы, и тогда весь  корпус
ее содрогался. Она явно боялась за свою жизнь, но ошибки ничему ее не учили.
Когда  мы  вышли  за  полосу рифов,  волны  стали  бить  по обшивке с  силой
кузнечного молота. Я оглянулся назад -- земля была недосягаемо далеко.
     Волны вздымались вокруг нас, как  голодные драконы. Если шхуна потонет,
при  таком волнении мы долго не  продержимся на воде. Я взглянул на Пэта: он
окинул взглядом море, уходящую землю и подумал о том же, что и я.
     Полицейские не обращались  к нам  за помощью.  Они, как видно, привыкли
действовать  вдвоем. Мне казалось, при таком ветре шхуна несет слишком много
парусов.  Наши  спутники были  на  удивление  спокойны. "Отчего  это  им  не
страшно? --  подумал я.-- А вдруг  никакие они  не  морские волки,  а просто
невежды в морском деле?" Спустя полчаса я стал склоняться ко второму мнению.
Если  сейчас повернуть на  Росмор,  то идти открытым морем  придется  совсем
немного. А поскольку ветер крепчал, грозя перейти в шторм, то  опытный моряк
и  повернул  бы  сейчас в Росмор, на ходу изменив  планы. Если, конечно, ему
дорога жизнь.
     Но наши храбрецы и не думали об  опасности. Они вели шхуну  прямо в лоб
яростному атлантическому ветру, причем с такой беспечностью, точно держали в
руках не штурвал, а вожжи. Пэт проявил большую решительность, чем я.
     --  Что  вы делаете? --  гаркнул  он, стараясь перекричать свист и  гул
ветра.-- Хотите всех нас отправить на тот свет?
     Тощий полицейский скривил  губы  в  презрительной  усмешке, а  здоровяк
ответил:
     -- Мы держим путь в Клифден. Я уже сказал вам.
     -- Но  туда  плыть опасно! -- Пэт даже охрип, стараясь сквозь шум ветра
объяснить, как серьезно наше положение. -- Нам до Клифдена не добраться.
     -- Таков приказ,-- пожал  плечами толстяк. Он не стал надрывать  горло,
поэтому мы не все улавливали.-- Это крепкое судно. Бояться нечего.
     На это Пэт ничего не ответил; мы поняли:  спорить бесполезно. Мы сидели
с ним на палубе, прижавшись к стенке кабины. Но  качка  была  такая сильная,
что нас каждую секунду отрывало и швыряло обратно, и все кости у нас здорово
болели.
     --  Только полные идиоты могут  не бояться такого шторма,--  с тревогой
сказал Пэт.-- Крепкое судно! По-моему, это не шхуна, а плавучий гроб.
     Мы  уже промокли  до нитки, ветер срывал пену с верхушек  волн и осыпал
нас дождем соленых брызг. Ночь опускалась огромным черным пологом, который с
каждым мигом  становился ниже. Очень скоро он совсем  окутает нас. На западе
догорала зловещая красноватая заря. Вдобавок нас стал терзать голод.
     -- Идем на нос, -- сказал  мне Пэт. -- Если мы сию минуту что-нибудь не
съедим, нам долго не выдержать.
     Мы пошли на нос. За рулем стоял здоровяк. Он как-то больше располагал к
себе.  Мы спросили его, нет ли  на шхуне  еды,  и с радостью  узнали, что  в
кабине имеются хлеб и вареные яйца. Я сказал, что попытаюсь  туда добраться.
Тощий  полицейский  впервые  выдавил  некоторое подобие дружелюбной  улыбки.
Предприятие  было  рискованное. Я понимал,  что  должен  действовать быстро,
ловко и осторожно. Попасть в кабину  можно  было только  через люк на крыше.
Нос  шхуны зарывался в каждую волну, а не скользил с  гребня на гребень, как
подобает порядочному  судну,  так что  кабину  то  и  дело окатывало волной.
Поэтому  надо было  улучить минуту,  когда  шхуна очередной раз  вынырнет из
воды, не мешкая прыгнуть на крышу кабины и нырнуть в люк -- и все это успеть
между двумя  волнами.  Тощий вызвался подтолкнуть меня,  ухватив за ноги.  Я
сказал  ему, как буду  действовать, он  одобрительно  кивнул  и опять  криво
улыбнулся.  Шхуна клюнула носом в волну.  Я  крикнул: "Давай!"  Ухватился за
крышу кабины и метнул тело  вверх, подброшенный мощным толчком полицейского.
Но,  подбросив меня, он не  разжал  рук: пальцы крепко вцепились в мои ноги,
словно он боялся отпустить меня. Я стал отчаянно брыкаться и заорал:
     -- Руки прочь, идиот! Сейчас же отпусти!
     Он отпустил. Я  рванулся к  люку, но  время уже было  упущено, глупость
полицейского едва не стоила мне жизни. Нос шхуны успел вонзиться в следующую
волну. Ветер засвистел у  меня в  ушах. Волна окатила с  головой и как будто
обласкала,  но пальцы мои  ослабли, я уже думал,  что  погиб. Если  смоет за
борт, им меня не спасти. Не успеют и пальцем шевельнуть, а шхуну уже отнесет
на добрую сотню ярдов. Это была бы ужасная смерть.
     Мне показалось, прошла вечность,  но вот нос шхуны опять  полез  вверх.
Поглубже вздохнув,  я юркнул в  люк, точно кошка,  стащившая  рыбу.  Стоя на
ступеньках  трапа,  я обернулся  и взглянул  на  корму.  Лицо Пэта  в  серой
штормовой мгле было белое как полотно. Глаза полицейских вперились в меня, и
я  понял по их  взглядам, какой опасности  я избежал. Было  ясно,  как божий
день: все трое больше не  ожидали меня увидеть.  Они решили, что волна смыла
меня и  утянула  в черную  бездну  моря.  Лицо  Пэта  было искажено ужасом и
жалостью, а у полицейских, странное дело, был явно разочарованный вид.
     Я  спустился по трапу  вниз,  крышка  люка  хлопнула  над  головой, и я
остался  совсем  один.  Огляделся: в кабине  довольно светло  -- в  передней
стенке два  небольших иллюминатора. Обычно  на нобби  ничего подобного  нет,
свет проникает  в кабину сквозь откинутую  крышку люка.  Я  долго  смотрел в
иллюминаторы в состоянии какого-то транса, снова и снова повторяя про себя:
     "Странно! Очень, очень странно!"
     Я  произносил эти  слова машинально,  не придавая  им какого-то особого
смысла, потому что в  душе у меня было пусто -- ни  мыслей, ни чувств. Вдруг
точно судорога прошла по мне, и я залился слезами. Но, сидя здесь, на старом
мешке, и заново переживая смертельный  ужас, я  все-таки  радовался, что Пэт
сейчас  не  видит  меня.  Постепенно я очувствовался и понял, что веду  себя
довольно глупо. Утешало меня только воспоминание о Томе Кении: этот крепкий,
здоровый мужик лет сорока плакал, как маленький, когда в двух шагах  от него
на палубу грохнулась мачта.
     Я  открыл рундук, бывший  в кабине,  и  нашел  там еду.  Но  прежде чем
выбраться  отсюда обратно на палубу, я воспользовался относительным затишьем
и  стал  размышлять,  почему  у  полицейских был такой странный вид, когда я
выглянул из люка. Они были явно  разочарованы. Если  я не  ошибся, это могло
означать только  одно: они надеялись, что меня смоет  за борт. Предположение
было  чудовищное,  но  ведь полицейский  выпустил  мои ноги в самый  опасный
момент. А что, если  это было сделано с умыслом? По его виду не скажешь, что
у него слабые нервы и он растерялся. В этом можно не сомневаться.
     Я  знал, что существуют  люди, испытывающие особое удовольствие,  когда
ближний  попадает  в  беду.  Они  с   особым  смаком  говорят  о  несчастном
преступнике,   его   грехах,  жалеют  его   бедную  жену  и  детишек,  пылая
справедливым негодованием и предсказывая его скорый конец. Именно такие люди
составляют  толпу, собравшуюся  поглазеть  на несчастный  случай.  Услыхав о
беде,  они  бегут со всех ног  к  месту происшествия, чтобы потом можно было
взахлеб на каждом углу  об этом рассказывать. И я подумал, что  полицейские,
наверное, так привыкли видеть страдания, что, если ничего страшного долго не
случается, им и жизнь не мила.
     Как  бы там ни было, тощий полицейский отпустил мою ногу в момент самой
острой для меня опасности. Ничего себе, хорош блюститель закона!
     И вдруг меня  осенило!  Мне стало  так страшно,  что я  выпустил из рук
крышку рундука,  за  которую  держался, и  сел на пол  кабины среди канатов,
старых  консервных банок.  Вокруг бушевало море,  шхуна вставала  на дыбы  и
проваливалась  в пропасть,  содрогаясь под  ударами  волн,  а я сидел в этой
кабине,  как слепой, который внезапно  прозрел  и которому на  радостях  все
равно,  какой предмет  окажется первым в поле зрения, пусть  даже это  будет
разъяренный бык. Я понял, что наши спутники никакие не полицейские.
     Я стал  вспоминать все  их поведение шаг  за  шагом. Их  действия  были
подозрительны  с самого начала. Но самым  подозрительным  была их угрюмость.
Потом, почему они не  зашли в "Комплект  парусов"  и не поговорили с  нашими
отцами, которые там в это время были? Разве могут полицейские взять и увезти
с собой мальчишек одних, без родителей?  И  настоящие полицейские никогда не
приплыли бы в  этой  неуклюжей  посудине,  тем более в  виду  надвигающегося
шторма.  Полицейские всегда приходили к нам в спасательном  катере  с мощным
мотором, который может выдержать и не такую  бурю. Чем  больше  я  думал обо
всем этом, тем яснее мне становилось: с полицейскими они схожи только ростом
и мундирами.
     А  если  они  не  полицейские,  то кто же?  Им известны наши имена, они
упомянули Лошадиный остров. О Лошадином острове знал, кроме нас, только Майк
Коффи. А его шхуна покинула утром Инишрон еще до того, как мы отправились на
Росмор.
     Мне очень хотелось немедленно обсудить мое открытие с Пэтом. И в то  же
время  было  ясно:  сейчас ничего сделать  нельзя,  надо только  постараться
как-нибудь выжить. А это  не так-то легко.  Ведь если  даже этим негодяям не
удастся  выбросить нас  за  борт  по одному, то  шхуна  вряд ли сможет долго
противостоять буре. Тогда все мы, и грешники, и праведные,  пойдем на дно, а
рыбам все равно, кем лакомиться.
     При этой мысли  я поспешно вскочил на ноги. Каковы бы ни были шансы  на
спасение, здесь, в кабине, я наверняка  погибну, если шхуна начнет тонуть. И
еще я  подумал: а вдруг Пэт, заждавшись меня,  тоже решит прыгнуть в кабину?
Мнимые полицейские на этот раз могут не дать промашки.
     Хлеб  с яйцами  находились в  старом  холстяном мешке.  Я  ухватил  его
покрепче и поднялся наверх по шаткому трапу кабины. Поднимая крышку, я вдруг
почувствовал, как сердце  у меня  екнуло. Что,  если я  выгляну,  а Пэта  на
палубе  нет  только  двое  ухмыляющихся  злодеев,  которые  облизываются  от
предстоящего удовольствия, как голодные коты, охотящиеся на мышь? Я понимал:
им ничего не стоит  схватить меня и вышвырнуть за борт. Мне, конечно, с ними
не справиться. И тогда я пропал.
     Высунув голову из люка, я с облегчением увидел, что  Пэт стоит рядом со
здоровяком у руля. Шторм еще усилился, вокруг ходили огромные плоские, серые
валы,  гладкие  и  холодные, как  сталь. Бока шхуны скрипели  и стонали, как
будто ее сдавило между огромными скалами и она вот-вот разлетится в щепки. С
величайшим трудом  она  взбиралась  на  верхушки  волн и  валилась оттуда  в
преисподнюю, а мачты под тяжестью парусов раскачивались и гнулись чуть ли не
до палубы. Сколько  я мог  видеть,  все  еще  не был  убран  ни  один  самый
крошечный парус. Просто чудо, подумал я, что мы еще не потонули.
     Ночь  быстро  надвигалась,  и я уже с  трудом  различал берег.  На всем
водном  пространстве вокруг не было  ни одного судна. А если кто  с берега и
видел  нашу безумную пляску,  наверное, думал, что всю команду давно смыло и
предоставленная стихиям шхуна сию минуту скроется под водой.
     Выждав удобный  момент, я вылез на  крышу кабины  и спрыгнул на палубу.
Ветер валил с  ног, стараясь сорвать  меня с  палубы, но мне все  же удалось
добраться до кормы. Пэт изо всех сил  что-то кричал  на  ухо одному из наших
стражей. Лицо у него выражало и злость и отчаяние.
     -- Слушайте, что вам говорят! -- долетело до меня.-- Немедленно уберите
этот парус! Вы потопите эту старую калошу, а вместе  с ней  на дно пойдем  и
все мы!
     Здоровяк невозмутимо отвечал:
     -- Мы спешим в Клифден. Шхуна идет прекрасно.
     Пэт повернулся ко мне:
     -- Дэнни, объясни этому болвану, что он едет не на тележке с ослом. Как
ты думаешь, чем все это кончится?
     -- Шхуна продержится не больше четверти часа,-- ответил  я.-- Хуже этой
развалины  я  ничего  в жизни не  видел!  А в  такой шторм и  крепкому судну
несдобровать.
     Наконец-то наши слова  дошли до него. Даже в меркнущем свете сумерек  я
увидел, как  лицо здоровяка позеленело.  До  сих пор он хоть и  неумело,  но
правил  рулем. Но тут он  круто повернул в подветренную сторону,  шхуна дала
резкий крен, и планшир  с одной стороны ушел под воду. Когда шхуна  медленно
выровнялась, под ногами  у меня захлюпала вода. Шхуна хорошенько зачерпнула.
К нам чуть не вприпрыжку подскочил тощий "полицейский".
     -- Ты что, хочешь нас утопить? -- заорал он на приятеля.
     -- Парнишки говорят, нам теперь так и так крышка,-- заикаясь от страха,
проговорил  тот. Он выпустил руль и  обхватил  голову руками.--  О--о--о! --
заголосил он.-- Хочу домой! Зачем только я на это согласился!
     Шхуна опять резко  накренилась и опять выпрямилась. Но на  этот раз еще
медленнее.  Мои  босые ноги  были  уже  по  щиколотку  в  воде.  Когда мачта
описывала дугу,  парус  на ней  хлопал  с  такой силой, как  будто  над ухом
раздавался выстрел.
     -- Все кончено, Дэнни,-- услыхал я голос Пэта.--  Ей и четверти часа не
продержаться.
     Тощий  убрал парус,  и он лег на палубу  огромной охапкой, отчего стало
еще  страшнее.  Здоровяк читал молитвы. Он, видно, считал,  что  пришел  его
последний час. Моя рука все еще  сжимала холстяной мешок, насквозь мокрый от
брызг.  Я только сейчас про него вспомнил.  Пэт рядом со  мной  с  утроенной
энергией  превращал бочку  для пресной воды в спасательный аппарат: выпустил
из  нее всю воду, балластным камнем крепко--накрепко  вбил  втулку и  дважды
обмотал длинной веревкой.
     -- Вот наше единственное спасение,-- прошептал он мне на ухо, -- Мы еще
поборемся. А вам, -- обратился он к мнимым  полицейским, -- лучше снять ваши
здоровенные сапоги. Да и мундиры с шинелями тоже. А то они вас утянут на дно
к рыбам.
     Оба   стали   немедленно   разоблачаться:  здоровяк   --  с  судорожной
поспешностью, которая  только портила дело, тощий же  раздевался не спеша, с
размеренной методичностью.  Я  обратил внимание,  как неумело стягивают  они
мундиры, долго ищут застежки, так люди снимают непривычную одежду.
     Они  все еще  раздевались,  когда  грот-мачта  с  оглушительным треском
разломилась пополам и рухнула на палубу, проложив между  нами границу. Мачта
лежала неподвижно, отдыхала от бесконечного качания.
     --  Если бы она рухнула с парусом, -- сказал  Пэт, -- нам  всем был  бы
конец. Будь эта нобби доброй посудиной, она сейчас же  легла бы в дрейф и мы
спокойно переждали  бы шторм.  А эта,  гляди,  что выделывает.  Не судно,  а
кашалот какой-то!
     И  правда, шхуна вела себя так,  как,  судя  по  рассказам,  ведет себя
смертельно раненный кит. Она  прыгала по  волнам, билась. Мне  бы  никогда в
голову не пришло, что  шхуна может такое выделывать. Мы  с Пэтом вычерпывали
воду без передышки, но  ведь океан не вычерпаешь. А в этом было единственное
спасение. От наших спутников толку никакого не было. Здоровяк читал молитвы,
хныкал, а потом стал  жаловаться, что очень боится простуды. Я не выдержал и
улыбнулся, несмотря  на наше отчаянное положение. Тощий старался разъединить
ножом  обломки мачты; преуспев  в этом, он стал  срезать  оборванные снасти,
чтобы удобнее было держаться, когда шхуна пойдет ко дну. Заметив, что делает
его  товарищ, здоровяк  издал дикий вопль,  ринулся к мачте  и, весь  дрожа,
вцепился в  нее. Он буквально приклеился к  ней, точно мы уже тонули.  Тощий
презрительно усмехнулся, но не прогнал его.
     Вода доходила уже до колен, нас стал бить озноб.
     -- Может, это глупо,-- сказал Пэт,-- но я бы, пожалуй, поел.  Доставай,
что  у тебя  в  мешке. Если  это  и  не поможет,  то, во  всяком  случае, не
повредит.
     Не  выпуская  из  рук   бочки,  с  трудом   преодолевая   сантиметр  за
сантиметром,  мы добрались до кабины и прижались к  ее  стенке  спинами. Нос
шхуны был уже заметно выше над водой, чем  корма. Кабина немного  прикрывала
от ветра. И это ничтожное облегчение несказанно обрадовало нас. Мы  замахали
руками  нашим товарищам  по несчастью, и они присоединились к нам,  также не
выпуская из рук спасительный обломок  мачты.  Тощий с завистью поглядывал на
нашу бочку, но молчал.
     Мы  принялись  за еду, когда последние отблески зари совсем  угасли. Не
решаясь оторваться от веревки, мы действовали одной рукой. Пошарим в мешке и
тянем  оттуда что попадет. Там оказалось несколько толстых ломтей подмокшего
хлеба, который мы съели с наслаждением. Еще  были  крутые яйца, как и сказал
здоровяк. Мы их так, со скорлупой,  и сжевали: вкуснее лакомства я не едал в
жизни. Яиц  досталось всем по два, хлеба тоже пришлось вдоволь. Мы съели все
до последней  крошки. Теперь оставалось одно  --  ждать, когда  наш  корабль
пойдет ко дну.

Глава 10
     МЫ ВЫБИРАЕМСЯ НА БЕРЕГ И ЗНАКОМИМСЯ С ЛЮКОМ, ЛЮБИТЕЛЕМ КОШЕК

     Я никогда  раньше  не  был  в кораблекрушениях, и  меня  очень удивило,
сколько  времени  гибнущее  судно  держится  на  плаву.  Кабина  служила как
поплавок, и нос целую вечность оставался над водой. Мы ни  разу не заглянули
внутрь кабины  --  не  хотели  рисковать.  Но она,  должно быть,  еще  долго
оставалась сухой.  Балласт  съехал на корму,  и там  его яростно швыряло  из
стороны  в  сторону.  Но  вот  наконец  нос  задрался  кверху,   став  почти
вертикально. Мы изо  всех сил вцепились в обшивку кабины, буквально повиснув
на руках. К счастью ночь была светлая. По  небу неслись рваные клочья туч, и
в  просветы  то  и дело  выплывала яркая круглая луна. Огромные  злые волны,
такие безобразные в  тусклом свете дня, теперь,  в этом  мягком сиянии, были
очень  красивы.  Шторм с  наступлением ночи  пошел  на  убыль, и нас  уже не
оглушали свист ветра и грохот волн. Пэт прошептал мне на ухо:
     -- Шхуну несет прямо к берегу. Если бы  не это, надо было бы сию минуту
покинуть ее. Но пока она держится, она надежнее, чем старая бочка.
     -- Пэт, -- сказал я, -- тебе не страшно?
     --  Страшно, конечно,-- подумав немного,  ответил Пэт. -- А  что толку?
Лучше об этом не думать.  Знаешь, что я сейчас  больше всего хочу? Очутиться
дома.
     --  Тебе не кажется, что ветер слабеет?  -- спросил я, чтобы переменить
разговор.
     -- Шторм уже выдохся,-- ответил Пэт.
     -- Тогда, может, шхуна и не потонет еще?
     Хотя я  произнес  эти  слова, но  очень  хорошо  понимал:  надежды  нет
никакой. Пэт презрительно усмехнулся:
     -- Еще минута -- и брюхо шхуны пропорет дно.
     Шхуна походила  на пловца, который совсем  выбился  из  сил, повернул к
берегу и теперь осторожно пробует достать дно то одной ногой, то другой. Мне
нисколько не было ее жалко.
     Но  вот  наконец шхуна пошла ко дну. Спокойно, плавно, как  уходящая  в
воду акула. Мы ожидали этого: заметили, как стал оседать нос. Вода хлынула в
кабину, но мы уже давно привязались к  бочке,  правда так, чтобы можно  было
легко  стряхнуть с  себя  путы, начни  и она  тонуть.  Наши  спутники  молча
наблюдали за  нами и тоже привязались  к  мачте. Минут  за десять до  гибели
шхуны они спустили на воду мачту, как шлюпку, оседлали  ее,  и она заплясала
на  темных,  с  серебристыми шапками  волнах. Не  прошло  и  минуты, как они
исчезли из виду. Больше мы не говорили о них и не смотрели в их сторону.
     Очень скоро  весь корпус шхуны  ушел под  воду.  Еще какое-то время  мы
ощущали  ступнями крышу  кабины.  Бочка  служила отличным  поплавком,  и  мы
держались в воде стоймя.  Вода, однако, была ледяная. Волны хлестали в лицо,
и это  было особенно  обидно. Зато страха как не бывало; наверное, он у меня
весь иссяк, когда меня чуть не смыло с кабины.
     Вдруг  мы почувствовали, что плывем. Последний закуток в шхуне  налился
водой, и она камнем пошла на дно.
     -- Одной дырявой калошей меньше,-- мрачно сказал Пэт.
     Больше мы не сказали ни слова, берегли дыхание: нам предстояла нелегкая
борьба. Бочка нас  держала, но все равно приходилось грести свободной рукой,
не то мы  бы  барахтались на  одном месте до  второго пришествия  или  пока,
совсем обессиленные, не пошли бы ко дну прямо на борт затонувшей шхуны. Хотя
мне, признаться, не хотелось бы ни живому, ни мертвому еще раз увидеть ее.
     К  счастью,  начался прилив. Минут  десять спустя мы почувствовали, что
нас куда-то  несет. По-моему,  несло нас  в сторону далекой  Америки.  Волны
вокруг  вздымались, как  горы,  и  берега не было видно, хотя он  был где-то
неподалеку. Луна все светила, и мы  отлично видели  друг  друга, что немного
утешало нас в нашем бедственном положении!
     Странное дело: пока мы боролись с волнами, унывать было некогда, но вот
ветер стих, волны стали катиться плавно, неторопливо, и на меня вдруг напало
глубокое безразличие ко всему. Я глядел на руку, вцепившуюся в веревку: рука
была длинная, как весло,  и ныла  тупой  застарелой болью. Внутренний  голос
уговаривал меня сдаться. Рука  твердила:  "Разожми пальцы,  отпусти веревку,
мне очень, очень больно". Уйти вниз, в мягкую, убаюкивающую пучину, и спать,
спать...
     Я  выпустил  веревку. Какое  блаженство -- боль сразу унялась. Но,  как
только голова  моя нырнула в воду,  я  мгновенно очнулся.  К счастью,  я был
привязан  к  бочке;  дернулся вверх,  подняв фонтан брызг, и,  отплевываясь,
вырвал не только голову, но и плечи из водяного плена. Но в тот миг, когда я
сдался и пошел было ко дну, я ощутил под ногами землю.
     Однако прошла еще  целая  вечность,  пока мы  выбрались на берег.  Хотя
шторм прекратился,  огромные валы с  грохотом катились  на  песчаную отмель,
бурля и вскипая  пенистыми  барашками.  Каждый раз, когда  мы уже, казалось,
крепко стояли на ногах, обратная  волна подхватывала нас  и тащила  в  море,
покуда  не  поспевала  новая  и  не  волокла обратно к берегу.  Мы ударялись
головой о  бочку и  друг о друга, кувыркались, как клоуны в  цирке,  глотали
горько-соленую  воду. Раз десять нас почти совсем выносило  на берег и снова
утягивало в море; наконец мы поняли: нам мешает добрая наша спасительница --
бочка. Когда  в  следующий  раз нас смыло волной в море, мы выскользнули  из
веревочных  петель и забарахтались на волнах, держась  только взмахами  рук.
Секунду-другую мы были без движения, но вот набежала новая волна, и мы опять
устремились  к берегу.  Очутившись  в  хаосе клокочущей  воды,  мы  с  Пэтом
отдались  на волю судьбы. Без  бочки  я  чувствовал себя совсем беспомощным.
Бурливая,  грохочущая вода  волокла  меня  лицом  вниз  по песчаному  дну. Я
попытался   перевернуться,  чувствуя,  что  волна  теряет  напор.  Вот   она
покатилась вспять, и я остался  лежать на песке.  Напрягши последние силы, я
пополз прочь, подальше  от коварной стихии. Я полз  еле-еле, чувствуя боль в
каждой  клеточке моего тела. Добравшись до сухого, я  распластался на мягком
песке, вытянувшись во весь рост.
     Но беспокойство не покидало меня. Надо было сделать что-то еще. Вряд ли
понимая, что делаю, я приподнял голову  и оглянулся: Пэт медленно  подползал
ко мне. Вот он совсем рядом,  растянулся, как и  я, на песке.  Меня охватила
блаженная  истома, какой  я никогда прежде не испытывал. Я почувствовал, как
рука Пэта коснулась меня, и в тот же миг я забылся глубоким сном.

     Разбудило меня  солнце и тишина. После  оглушающего  рева волн, который
преследовал   и   во   сне,   тишина  показалась   чем-то  странным  и  даже
противоестественным.
     Волны набегали на песок с тихим  шуршанием, которое прерывалось на миг,
пока  волна переводила дух  перед обратным бегом.  Я поднял  голову и увидел
огромный песчаный  пляж. В одном его конце вода  у самого берега была усеяна
скалами, облепленными водорослями. На одной скале я увидел Пэта: он нагнулся
низко к воде,  что-то высматривая. За мной возвышались поросшие травой дюны.
Песок был  белый,  как мраморный.  И вся  картина была  такая мирная,  такая
незыблемая, что  после  пережитого  ночью ужаса  я буквально захлебнулся  от
восторга.
     Я еле-еле поднялся на ноги: ныло все тело,  все суставы. Я поковылял  к
Пэту и вскоре почувствовал, что боль  с каждым шагом утихает. Подойдя ближе,
я увидел,  что Пэт  смотрит на меня и смеется. Ничего удивительного:  я  шел
враскорячку,  как огромная  дикая  утка, не привыкшая к  ходьбе. Мои суставы
потеряли  подвижность,  как у  древнего  старика. С того  дня  я никогда  не
смеялся   больше  над  нашими  стариками,   которые,  ковыляя,  выходили  на
инишронскую пристань погреть старые кости на солнышке.
     Пэт сказал мне, что он проснулся полчаса назад.
     -- Я тоже сначала не мог двинуть ни рукой, ни ногой,-- сказал он.-- Это
скоро пройдет. Ах, Дэнни, как все-таки прекрасна жизнь!
     Подол рубахи  у  него  был полон  моллюсков. Но  мы не  стали  их есть,
несмотря на голод: такие они были холодные и неаппетитные на вид. Пэт пустил
их обратно в воду, и они дружно забулькали, радуясь освобождению.
     Море  лежало  спокойное,  серо-голубое,  как   выцветший  ситец.  Вдали
тянулась  гладкая полоса  течения.  По ней плыл  парусник,  который  казался
птицей, потому что  границы между морем и небом нельзя было различить.  Судя
по  солнцу, было  часов  около  восьми утра.  Мы  с Пэтом  подумали, нет  ли
поблизости дома, где горел бы очаг, вкусно пахло хлебом, где нас угостили бы
молоком, дали сухую одежду и откуда можно  было бы сообщить  на Инишрон, что
мы живы.
     --  Наши,  конечно, думают, что  мы утонули. Ведь  полиция Клифдена уже
наверняка сообщила на Инишрон, что мы до них не добрались.
     Хотя нас тревожила судьба наших спутников, мы до сих пор не обмолвились
о них ни словом. И тут я  рассказал Пэту о своих подозрениях: никакие они не
полицейские, а сообщники  Майка Коффи.  Мои  слова как громом поразили Пэта.
Разговаривая,  мы не заметили, как вышли на траву.  Повернувшись к морю, Пэт
угрюмо проговорил:
     -- Так ты говоришь, родные могли бы никогда больше не увидеть  нас? Что
мы  чудом остались  живы  во время шторма? И что мы могли  вообще  никуда не
ездить с этими мошенниками?
     -- Да, по-моему, все именно так. Я это сообразил, когда был  в  кабине.
Но раньше не было никакой возможности сказать тебе об этом.
     --  А  я-то им про  Майка  Коффи все выложил! -- Пэт  покачал  головой,
удивляясь самому себе.-- Ты  тогда был в кабине. Я им говорю: Майк наверняка
знает кое-что о табуне на Лошадином острове. А они отвечают: вот бы  никогда
не подумали на Майка. Ты, говорят, сообразительный малый. Даже поблагодарили
меня и прибавили, что у Майка такая шхуна, что он  может плавать куда угодно
и  кого  угодно  возить.  Вот уж они, наверное,  посмеялись надо мной! Но  я
надеюсь...  хотя нет,  нет,  никому не  пожелаю  такой  смерти.  А  если они
спаслись,  то думаю,  после этой  ужасной  ночи им  неповадно  будет  впредь
заниматься своими грязными делишками.
     Я рассказал Пэту, как тощий  задержал в своей  ладони мою  ногу  и меня
чуть не смыло за борт. Даже  сейчас, пережив еще более страшные минуты, я не
мог без содрогания об этом вспомнить.
     Полоса дюн, поросших короткой травой,  тянулась далеко вглубь. Мы пошли
напрямик и  чуть ли не на каждом шагу натыкались  на кроличьи поселения. Они
все походили одно на другое: около десятка маленьких круглых входов в нору и
кружево  следов, ведущих внутрь и наружу. Тут и  там виднелись совсем свежие
следы маленьких лапок. Но нигде  ни разу не мелькнули ни настороженные ушки,
ни белый  хвостик-пушок. Как странно:  сейчас под  землей  сидели  крошечные
дышащие комочки и ждали, когда незваные пришельцы уйдут  и можно будет выйти
без опаски под открытое небо и снова приняться за кроличьи дела.
     Казалось, мы шли уже тысячу лет,  но вот наконец взобрались на песчаный
холм,  и  перед  нами  открылась ровная  дорога, уходящая  вдаль. Мы  совсем
ослабели от  голода и ночного  кошмара  и сели на  траву набраться сил перед
последним броском. Неподалеку виднелся крошечный белый домик у самой дороги.
Я  как  сейчас  его  вижу:   стоит   к  дороге  торцом,  а  вокруг  огромное
невозделанное поле, огороженное так тщательно, точно оно служило загоном для
беговых лошадей.
     -- Гляди, дымок вьется,-- сказал Пэт.-- Значит, в доме кто-то есть.
     Действительно, из трубы шел дым, но очень  слабый,  не больше,  чем  от
трубки курильщика. В миле или немного дальше на восток виднелись  еще  дома,
побольше. Гряду дюн от домика отделяла вересковая пустошь, усеянная валунами
и  поросшая  кое-где папоротником.  Сразу за  домом  темнело свежевскопанное
картофельное поле. В одном углу  усадьбы зеленела  лужайка, на  ней  паслась
одинокая черная корова.
     Отдохнув, мы пошли  дальше. Спустились по  склону и ступили на  дорогу,
запорошенную  белым  прохладным  песком. Вскоре песок  сменился  шелковистой
травой, и земля под  ногами  мягко  запружинила.  Дорога привела нас прямо к
дому. Мы остановились на лужайке, заросшей густой травой у самого входа.
     Нижняя створка двери была закрыта.  Пока мы стояли и разглядывали  дом,
из  глубины комнаты появился человек и удобно облокотился на нижнюю створку.
Он был худ, крепок, жилист, как терновый куст. Его лицо и  ладонь, сжимавшая
чашечку  старой  глиняной  трубки,  были  цвета копченой  селедки. Маленькие
глазки глядели прищурясь  сквозь очки в  стальной  оправе, и в них светилась
спокойная мудрость дедов и прадедов. Он пристально оглядел  нас с  головы до
пят,  наше еще  не  просохшее  платье, подернутые солью волосы. И заговорил;
голос  его  звучал приглушенно и  немного хрипло, как у людей, которые почти
все время молчат.
     -- Вы  пришли  из моря,--  сказал  он.--  Ваша лодка затонула  во время
шторма.
     Мы кивнули. Человек удобнее облокотился о дверь.
     --   Вот  еще  одно  доказательство   моей   правоты.  --  Он  вздохнул
удовлетворенно  и вместе  с тем нетерпеливо.--  Здесь  необходимо  построить
фабрику, где  делают рыбные консервы. Если бы  такая фабрика была, вы  бы не
пошли на ловлю в такую погоду да еще в дырявой посудине. Вы бы работали себе
на фабрике и  получали каждую неделю денежки. Чем  не княжеская  жизнь? И не
рисковали  бы в  такой  шторм.  Вот  что я  требую  от правительства! Я  уже
отправил  ему сто сорок семь писем. Причем, учтите, все письма без марки! --
Глаза его горели триумфом.
     Пэт дрожащим голосом перебил его:
     -- Мы очень голодны, сэр.
     -- Вот видишь! -- воскликнул наш негостеприимный хозяин.-- А работай ты
на моей  фабрике, ты бы  не был голодный. Почему? Да  потому, что ты  был бы
богачом. И карман бы не был пустой.
     -- Ну, а кто бы тогда ловил рыбу? -- спросил я.
     Я просто не  мог  промолчать. Мы ведь едва держались на ногах. Но лучше
было  бы  мне  прикусить  язык.  Этот  странный  человек  устремил  на  меня
презрительный, негодующий взгляд блестевших сквозь очки глаз.
     -- Именно такие люди,  как  ты, и влекут эту страну  к гибели,-- сказал
он. --Люди с  куриным  кругозором, без  дерзания,  без мечты. Люди,  которые
думают  только  о себе. --Он негромко засмеялся.-- Но, может,  вы  живете на
островах? А островитяне, я слыхал, люди очень отсталые.
     --  Может,  и  отсталые,--  рассердился  я,--  но  они  никогда  бы  не
позволили, чтобы у них на пороге люди умирали от голода. Они бы позвали их в
дом, усадили у очага, накормили бы, потчуя всем, что есть в доме, а не стали
бы кормить их баснями о рыбных консервах из морской гальки, которые по вкусу
только русалкам.
     -- Полегче на поворотах,-- спокойно проговорил Пэт.
     Наш собеседник  был оскорблен  до  глубины души,  но  дверь перед  нами
распахнул.
     -- Входите,-- сказал он сухо.-- Вы, конечно, правы, я должен был сперва
пригласить вас в дом.  Я мало чего могу предложить вам, но все,  что у  меня
есть,-- ваше.
     Теперь наступил мой черед устыдиться, хотя я был немногим невежливее. В
его  словах, в том,  как он держался, было что-то такое, что отличало его от
всех других  людей, которых мы знали. Возможно, причиной этому  была длинная
полка,   висевшая  напротив  очага  и  уставленная  книгами   в  потрепанных
переплетах. Во всяком случае, говорил он как человек образованный.
     В очаге  горел маленький,  но  яркий огонь. Мы сели на  лавки по  обеим
сторонам очага, а наш хозяин присел на корточки и подбросил еще торфу. Скоро
от нашего платья  пошел пар,  а ногам стало горячо. Тело мое  согревалось, и
страх улетучивался. Я обнял колени руками, и так мне вдруг стало так хорошо!
     Я был снова на твердой земле, над головой у меня кров. До этой минуты я
все время чувствовал, будто над нами занесена чья-то огромная ледяная длань,
готовая в любую минуту схватить нас обоих и швырнуть обратно в море.
     Я стал с интересом разглядывать внутренность домика. Это была небольшая
комната, единственная в доме, над  кухонным  закутком  тянулись  полати.  На
полатях сидело  множество  кошек,  которые по  очереди  поднимали  голову  и
глядели,  что делается внизу. Когда огонь  разгорелся, они начали  осторожно
спускаться вниз по шаткой стремянке в углу. Спрыгнув  с последней ступеньки,
кошка  потягивала задние  лапки,  зевала  и, неслышно ступая,  шла к огню  и
усаживалась  перед ним.  Как только все коты и  кошки  сошли  вниз,  за ними
потянулись  котята.  Каких  только  тут  не было:  двухнедельных  на  тонких
животрепещущих ножках до  полугодовалых длиннохвостых разбойников  с большой
дороги.  Они  выползали  из-под  комода,  из-за  мешков,  прыгали  со старой
железной койки в  углу.  Некоторые обитали  прямо на буфете, среди  чашек  и
тарелок.
     --  Я очень люблю кошек,--  сказал хозяин.--  Если бы не  они,  куда бы
девать все молоко от моей черной коровы?
     -- Вы ими хорошо обеспечены,-- заметил Пэт.
     -- Это верно. Я их люблю за то, что они умеют меня слушать.
     Я  не смел  взглянуть  на Пэта:  боялся, что не выдержу  и  прысну, чем
нанесу еще одну обиду нашему хозяину.
     --  Меня в здешних  местах зовут Люк -- Кошачий Друг,-- продолжал  этот
удивительный  человек.--  Неплохо  придумано. Мышиный друг, на  худой  конец
тараканий  друг  --  все  лучше,  чем  просто  Люк  Фейерти,  как,  по  всей
вероятности, будет  стоять когда-нибудь на  моем  надгробном камне.  Человек
должен чем-то отличаться от других, иначе и жить не стоит!
     У меня  на  языке  вертелось, что  он мог  бы еще называть себя  Люк --
Консервной Фабрики Друг, но тут уж я промолчал.
     Тем временем Люк -- Кошачий Друг извлек откуда-то довольно страховидную
миску с  холодным  вареным  картофелем в  мундире и плеснул в  две  надбитые
кружки третьегодичной простокваши, налив при этом на пол целую лужу. Сидящие
рядом кошки нагнулись и стали воровато лакать.
     Затем  Люк придвинул к черному от вековой  грязи столу три табуретки и,
поставив на него это скромное угощение, сказал:
     -- Идите сюда, садитесь и ешьте досыта. Простите, что не разделю с вами
трапезу: у меня в обиходе всего две кружки.
     Ничего не оставалось делать, как сесть  за стол и приступить к еде. Люк
из вежливости  сел  вместе с  нами и  ревниво следил за тем, чтобы мы ели  и
похваливали. Он дал нам свой нож,  чтобы очистить картошку, и уговаривал нас
макать ее в простоквашу, уверяя, что тогда картошка будет как посоленная.
     --  Картошка  и  простокваша -- вот  моя пища,--  сказал  он. -- И, как
видите, я крепок и здоров, как дуб.
     И Люк принялся распространяться о том, что все беды на свете происходят
от вкусной еды. Сладкая пища, говорил он, делает людей вялыми и безвольными,
не умеющими за себя постоять. Во времена его деда мужчины были на двенадцать
дюймов  выше ростом и могли трое суток провести  в море без  сна. Мы с Пэтом
были  категорически  не согласны с  его теорией питания  и просто  кипели от
возмущения, так  что даже  забыли,  какую гадость  едим. Проглотив несколько
картофелин, мы, зажмурив глаза, выпили простоквашу.
     Однако, когда  мы  вернулись  к  огню, я почувствовал,  что  еда хорошо
подкрепила меня и я  прямо-таки  ожил. В глазах  Пэта загорелись огоньки, он
нагнулся ко мне и прошептал:
     -- В старое доброе время, Дэнни, великаны потому водились, что картошку
с простоквашей заедали карликами.
     Я  не  выдержал  и фыркнул.  Люк, вытиравший стол, обернулся ко мне.  Я
сделал  вид, что  одна  из кошек  поцарапала меня.  Люк пристально поглядел:
"Кошек дразнить нельзя",-- говорил  его  взгляд, но долг вежливости  удержал
его от выговора. Положение спас здоровенный кот: он прыгнул ко мне на колени
и, свернувшись калачиком, громко замурлыкал. Я погладил его в благодарность.
Люк сразу смягчился и принялся снова вытирать стол.
     Остатки еды Люк выбросил в деревянное корыто.
     -- Это вдове Джойс,  --  сказал он. -- Очень  достойная женщина, держит
трех  поросят. А я  ненавижу выбрасывать хорошую  еду.  Сам  было  подумывал
завести поросенка, но не могу ничего с собой поделать: не выношу свиней. Это
мерзкие, хитрые твари.  Ничего  в них  нет,  кроме  сала и лжи. Поросенок не
постыдится родную мать, свинью, обмануть.
     Все это  было сказано с  такой  горячностью, что меня  так и  подмывало
спросить его об  опыте  общения с  этими  животными.  Но  я  опять ничего не
сказал. Люк сел на табуретку прямо перед огнем и стал вопрошающе поглядывать
на  нас. Вид у него был растерянный и жалобный. До этой минуты он  ни о  чем
нас не  расспрашивал,  кто  мы,  откуда,  удовлетворившись  на первых  порах
догадкой,  что мы потерпели минувшей ночью кораблекрушение. Глядя на него, я
вдруг подумал:  а ведь лучшего  помощника нам не найти.  Он мог поехать куда
угодно, и ему не надо ни перед кем отчитываться, кроме своих котов и коровы.
Он, как я успел заметить, не любил сплетен. А самое главное -- Люк человек с
воображением, а  значит, поймет  с  первого  слова,  почему нам так хотелось
добыть дикого  жеребенка, а  теперь  --  вороную  кобылу.  Порукой  тому был
энтузиазм,  с которым  он  так  защищал  свою консервную фабрику,  хотя я  и
высмеял ее.
     -- Пэт,-- сказал я,-- по-моему, мы  могли бы рассказать мистеру Фейерти
все, что с нами произошло. Я уверен, что именно он сможет нам помочь.


Глава 11
     МЫ ПРИОБРЕТАЕМ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ДРУГА

     -- Не  называйте меня, пожалуйста, мистером Фейерти. Зовите просто Люк.
Это куда приятнее.
     Люк --  Кошачий  Друг  подался  вперед на  своей маленькой  табуретке и
склонил  голову  набок,  как  умный  пес,  знающий,  что его сейчас  возьмут
караулить  овец.  Вид  у  него  был  такой дружелюбный, что  и  Пэт  решился
довериться ему.  Но, прежде чем начать  рассказ,  он  все-таки попросил Люка
держать в тайне все, что он сейчас услышит. Люк не задумываясь обещал.
     Мы  рассказали ему,  как причалили на Лошадиный остров, как увидели там
табун   лошадей,   как  нас  похитили  двое  злоумышленников,  переодетых  в
полицейскую  форму. Во время рассказа Люк то и дело вскрикивал и подпрыгивал
от удивления, на что было очень  смешно смотреть. Кошкам совсем не нравилось
легкомысленное  поведение  хозяина,  они  потихоньку  стали  отодвигаться  и
наконец уселись полукругом возле огня в трех шагах от него.
     --  И  вот  теперь  мы  просто  не знаем, что  делать,--  закончил свое
повествование Пэт.-- Мы хотим  вернуться на остров и забрать  оттуда вороную
кобылу,  но  у нас  нет лодки. А если бы и была, то как быть с бабушкой? Она
умрет, если мы отправимся без  нее.  А  тут еще жеребенок.  Я рассказал этим
негодяям на  шхуне,  где  мы его спрятали. У нас  с Дэнни просто голова идет
кругом.
     -- Во-первых,-- сказал Люк,-- надо немедленно идти в полицию.
     Сердце у меня упало. Глаза у Пэта на миг вспыхнули и погасли. Мы меньше
всего ожидали услышать такой совет. Люк сразу это понял.
     -- Подождите расстраиваться.--  Люк успокаивал нас.-- Представьте себе,
что этих двоих море тоже прибило где-нибудь неподалеку. Разве  так уж плохо,
если полиция их арестует?
     -- А какое они совершили преступление? -- спросил я с сомнением.
     -- Какое? Выдали  себя  за  полицейских.  Наша полиция,  если узнает об
этом, придет в  такое негодование,  что из-под  земли  их выроет. Свяжутся с
полицией и  в  Раундстоне, и в  Каррароу, и в  Клифдене,--  словом, по всему
побережью. Пусть-ка поработают. Праздность -- мать всех пороков,--  закончил
он веско.
     Теперь и нам с Пэтом эта идея понравилась.  Еще Люк сказал, что  хорошо
знает Майка и  не раз задавался  вопросом, почему  это Майк так смахивает на
пирата.
     -- Нет, не случайно у него такая злодейская физиономия,-- заключил  он.
--  Что касается лодки,-- продолжал Люк,-- то у меня есть отличный парусник.
Он, правда,  маловат,  но очень  послушен.  И  не боится  шторма.  Небольшой
ветерок ночью не причинил ему никакого вреда.  Сейчас он стоит у причала. На
нем можно прекрасно добраться до Лошадиного острова.
     -- А это далеко? -- спросил Пэт.
     -- Одна  ирландская  миля  отсюда.  Но мы выйдем немедля  и очень скоро
будем на месте. А там и до полицейского  участка рукой подать,  он в  центре
поселка.
     Поселок  этот назывался  Килморан. Я никогда не бывал в нем,  но не раз
видел, когда выходил рыбачить, россыпь белых и розовых домиков на берегу. Мы
засыпали огонь золой, заперли в доме всех кошек и вышли на дорогу, ведущую в
Килморан.
     Дорога была песчаная,  очень неровная, вся в  рытвинах и колдобинах. По
левую руку тянулись увалы, по правую -- плескалось море. Через четверть мили
мы подошли  к  месту,  где у скал был отвоеван небольшой, в несколько акров,
кусок земли. Заросли фуксии и терновника совсем заслонили длинный, невысокий
белый домик. Мы свернули на тропу. Пройдя несколько шагов, Люк остановился и
закричал во весь голос:
     -- Вы дома, миссис Джойс?
     В дверях домика появилась аккуратно одетая немолодая женщина с  веселым
лицом. Она ответила звонким, высоким голосом, точно прокричал кулик:
     -- Дома, Люк! Вы же знаете, я всегда дома!
     -- Не подоите ли вы  вместо меня мою корову? Будьте так любезны, миссис
Джойс, мадам. И заодно уж  покормите кошек. Смотрите, чтобы огонь в очаге не
погас.  Я буду в отсутствии несколько  дней. В корыте у черного  хода -- еда
для ваших  хрюкающих разбойников. Не  пускайте корову  в капусту.  Последите
еще, чтобы коты не выпили все  молоко, а то котята  останутся  голодными. Не
забудьте закрыть на  ночь дверь. Не то вернусь, а перед  очагом греется лис,
как  добрый  крестьянин.  И  свой  курятник  не  забудьте  запереть.  Я  вам
рассказывал,  миссис  Джойс, мадам, я видел лису. Дою корову, а  лиса сидит,
глаза  на  меня  уставила.  Какая  наглость!  Как  есть  английский  пастор.
Рассказывал?
     -- Рассказывали, Люк, рассказывали! -- ответила миссис Джойс.--  Сейчас
иду к вам и сделаю все, что сказано.
     -- Только не мойте,  пожалуйста, мой  кухонный стол!  -- крикнул Люк.--
Мытье вымывает из дерева природный жир. И не пускайте детей к кошкам, они их
покусают.
     Последние слова Люк мог бы и не кричать, все равно никто не понял, чего
он  боится:  кошки  покусают  детей  или  наоборот.  Почтенная  вдова только
улыбнулась и  помахала  нам  вслед. Мы вышли скорым шагом на большак,  и Люк
сказал:
     -- Миссис Джойс славная женщина и добрая соседка.
     Мы еле поспевали за  Люком; он не  шел, а летел, делая огромные скачки.
Нам  это, однако,  было  полезно. Нашим  одеревеневшим мускулам  требовалась
энергичная разминка. Мы вошли в Килморан разгоряченные ходьбой, руки  и ноги
у нас дрожали от приятной усталости.
     Солнце было  уже высоко, в  синем  небе висел  налитой желто-белый шар,
затопляя все  вокруг живительным  светом.  Деревня Килморан  расположена  на
берегу крошечной бухты,  ее домики  выстроились полумесяцем  вдоль  берега и
обращены  фасадами  к сверкающему  на солнце  морю.  В  самом центре,  как и
говорил Люк, был полицейский участок: белое двухэтажное  здание  с небольшим
палисадником  впереди.  По  одну  сторону  дорожки,  ведущей к  входу, была,
зеленая  лужайка, на которой, свернувшись, как корова  в  поле,  крепко спал
огромный  полицейский.  Он  дышал  глубоко и ровно, его большое красное лицо
лоснилось на солнце.
     --  Глядите,--  сказал  Люк,-- вот  что  значит иметь  чистую  совесть.
Джонни!  Джонни!  --  вдруг  зычно  крикнул  он.--  Проснись!  На   пристань
высадились французы! Участок в огне!
     Огромный  полицейский одним  могучим  прыжком вскочил  на ноги. Выпучив
глаза, в  полном смятении чувств сделал оборот  кругом  и вдруг увидел Люка.
Его  лицо  в мгновение ока  приняло  безмятежное выражение, и он  добродушно
сказал:
     -- А, это ты, Люк, дружище! Разве можно так пугать людей? Еще родимчик,
чего доброго, приключится.
     -- Идем с нами. Я тебя сейчас еще не так напугаю. Где сержант?
     -- Он в лавке у Герати. Табачок покупает. Он ведь без трубки все  равно
как больной.
     Люк отправил Пэта за сержантом,  а  мы пошли  в  дежурную. Пока Пэта не
было, я очень  нервничал: вдруг мы  нечаянно брякнем что-нибудь лишнее. Но я
напрасно  боялся.  Худощавый,  со  строгим  лицом  сержант  считал,  что  от
мальчишек вроде нас вряд ли добьешься толку, и попросил рассказывать Люка.
     По ходу дела он задал нам два или  три безобидных вопроса.  Тон  у него
был доброжелательный, хотя и слегка покровительственный.
     Как Люк и предвидел, известие о том, что два проходимца со злым умыслом
переоделись  в  полицейскую  форму,  привело  наших  собеседников в страшное
негодование.  Они заявили, что прочешут  все побережье,  но  найдут негодяев
живыми или  мертвыми.  Чтобы начать поиски без промедления,  он  велел  Люку
отвезти нас домой в его паруснике.
     Ничего лучше  нельзя было и придумать. Мы распрощались с  полицейскими,
они сняли со стены оружие и поспешили к выходу.
     В  такой прекрасный день мужчин на улице никого не было: кто резал торф
на торфянике, кто работал в поле. Зато  женщины,  казалось, все  высыпали на
улицу  поглядеть, как мы будем  отчаливать.  Некоторые стояли  в  дверях  на
пороге  дома,  как  будто   вышли  погреться  на  солнышке,  но  большинство
устремилось на пристань.  Они  осматривали нас с головы до ног, пялились  на
парусник, словно никогда его не видели. Обменивались замечаниями, почему это
мы не берем с собой ни сетей, ни  ловушек на омаров. Удивлялись, как это они
могли проглядеть,  когда  мы высадились на берег. Заметили, что наша  одежда
сшита из брейдина,  но не  аранского,  а  инишронского. Их очень разволновал
таинственный  вид  Люка:  сразу было  видно,  что  нам  предстоит  необычное
плавание. Люк ни  разу не взглянул  на них, но я заметил, что у него на лбу,
когда он ставил  небольшой парус,  выступили капельки пота. В ту минуту, как
мы  уже были готовы отчалить, толстуха  с утиным носом подошла к самому краю
причала и промолвила сладчайшим голосом:
     -- Люк, душечка, если  вы плывете на острова, возьмите меня с собой.  Я
займу  места  не  больше  грудного младенца.  А  ветер  станет  крепчать  --
подсоблю. Я ведь хорошо управляюсь с парусом.
     Люк иронически  взглянул на  ее  красную юбку невообразимых  размеров и
ответил:
     --  Благодарю  тебя,  Мэгги,  за  любезное предложение.  Но  нам сперва
пришлось бы выгрузить весь балласт.
     Оставив онемевшую от ярости Мэгги  в  кругу  кудахтающих  подружек,  мы
благополучно отчалили.
     Дул свежий ветер, но  солнце  светило так  ярко, что мы видели  на  дне
каждый  камешек. Досадно  сидеть  в  лодке  сложа  руки, когда дорога каждая
минута.  Особенно  нервничал Люк.  Он  метался  с  кормы на нос  и  обратно,
подтягивая веревки,  измерял  угол направления ветра и  все  время напоминал
нам, что малейшее движение мешает ходу  парусника. Мы  исполняли все, что он
нам велел. Наконец он сел на скамейку и вздохнул.
     -- Вы, наверное, думаете, я совсем сумасшедший,-- сказал он просто.
     Мы уверили его, что ничего такого  не думаем, хотя стали уже опасаться,
как  бы такой суматошный  человек  не  оказался в  тягость, не  говоря  уж о
помощи.
     -- Взрослые люди должны обладать здравомыслием,-- продолжал бедный Люк,
-- а у меня его не хватает. Что делать, если я люблю так вот сорваться вдруг
и помчаться куда глаза глядят. Да дело не только в этом. Я ведь уже бывал на
Лошадином острове. Пусть вас это не огорчает,-- прибавил он ласково, заметив
наше разочарование.-- Это было очень, очень давно, двадцать  лет назад,  так
что я еду туда, как в первый раз. Я испытал там  такой страх, что больше уже
не отваживался туда  плавать. Меня до смерти испугали  духи испанских коней.
Но я никогда никому  не рассказывал  об этом: боялся,  что меня поднимут  на
смех. Поплыл я туда просто из любопытства. Оказалось,  что там очень  трудно
пристать. Мой парусник  едва не разбило вдребезги о прибрежные скалы. Только
утром мне удалось выбраться оттуда. Всю ночь я  так и  провел у мола. Темень
была -- хоть глаз  выколи.  В конце концов  я  так  и заснул в  паруснике. В
полночь меня разбудило конское ржание и стук копыт, заглушавшие свист ветра.
У меня волосы на голове стали дыбом.  Я не стыжусь рассказывать вам об этом.
Я был уверен, что пришел мой последний час.
     -- И что же вы сделали?
     -- Стал читать молитвы,-- ответил Люк. -- После, той ночи  я уверовал в
бога.  Наутро мне  удалось отплыть.  Ветер перед отливом немного стих.  Но я
только  тогда  понял, что жив, когда  у выхода из килморанской бухты  увидел
парусник и на нем знакомого килморанца.
     Он произнес  это с таким пафосом, что  мы не посмели рассмеяться.  Да и
вспомнили собственный ужас, когда мимо нас  в темноте ночи проскакал невесть
откуда взявшийся табун лошадей. Пэт сказал:
     -- Значит,  дикие кони обитали на острове задолго  до того, как в наших
местах появился Майк Коффи с сыном.
     Из  рассказов  Майка Коффи мы знали,  что,  уехав  из  родных  мест, он
поселился  в  Америке и был помощником  мэра Нью-Йорка, но потом, лет десять
назад, решил вернуться в Ирландию, чтобы доживать век на земле отцов. Теперь
никаких  сомнений насчет жеребенка не было.  И тут только мы с Пэтом поняли,
что больше всего нас мучил вопрос, могут  ли дикие кони обитать на Лошадином
острове.
     Сначала мы взяли курс на  Росмор, решили предупредить Корни О'Ши, чтобы
он глаз не спускал с  жеребенка.  Когда мы  вышли в  открытое море, где ни с
какой стороны  не было защиты от ветра, волнение усилилось.  Парусник то лез
на  гребень  волны, то проваливался в пропасть,  при этом  он весь стонал  и
скрипел, и я почувствовал, как тело мое сковал страх. "Я ведь не знаю, какой
это парусник,-- думалось мне,-- вид у него довольно древний.  Люк, наверное,
не  тратит   много  времени  на  уход.   Он   очень  занят,  сочиняя  письма
правительству  о консервной фабрике.  Управлять  парусником он умеет,  сразу
видно,  но я еще  никогда не слышал,  чтобы лодка так ужасно скрипела. А что
это там стучит? И парус весь драный, чайка в дыру пролетит". Я стал украдкой
поглядывать  вниз,   нет  ли  в  днище  течи.  Что  это   там  подозрительно
поблескивает в щелях между булыжниками?
     Тут я глянул на Пэта и ахнул: глаза у него вытаращены и полны ужаса. Он
смотрит  то  на  парусник,  то на далекий  берег  материка. И ведь  у  меня,
наверное, такой же жалкий вид. Сгорая от стыда, я перевел взгляд на Люка. Он
с состраданием взирал на нас обоих с дальнего конца лодки.
     --   Совсем  у   меня  никакого   соображения  нет,--   проговорил   он
расстроено.--  После всего, что вы, бедняги, пережили ночью, я потащил вас в
утлой лодчонке в море и жду, что вам это очень понравится.
     --  Мы  не  так  уж  часто  празднуем  труса,  --  сказал  Пэт,  силясь
улыбнуться.
     Рука его лежала на планшире. Вдруг каскад брызг сорвался с гребня волны
и  упал  на  нее.  Пэт  издал  протяжный вопль, похожий  на  крик  чайки.  Я
подпрыгнул от неожиданности, парусник закачался, и  мы с  Пэтом в тот же миг
очутились на дне лодки.
     -- Вот так и лежите,-- сказал Люк,-- пока страх вас не отпустит.  А тем
временем споем одну старинную песню.
     -- Споем песню? -- одновременно воскликнули мы охрипшими голосами, едва
веря ушам.
     -- Именно,-- ласково ответил Люк.-- Самое лучшее лекарство от страха. Я
начну, а вы подтягивайте, когда сможете.
     И Люк запел знакомую песню  о крестьянине, который не хотел работать на
богачей, приезжавших за ним на коне.
     В конце третьего куплета вид  у Люка стал такой обиженный, что я просто
из  вежливости  присоединился  к  нему.  У него был  на удивление мелодичный
голос, и пел он с большим  воодушевлением. Кончив эту песню, он тотчас начал
другую.  Припев  у  нее надо  было повторять  несколько  раз  со все большим
азартом: "Ах, как жаль, как жаль, как жаль, что  я Пэдди отказала!" Тут уж и
Пэт не выдержал, и  мы все трое грянули с такой залихватской удалью, о какой
автор  песни даже  мечтать  не  смел. Пропев  последний  куплет,  Люк  начал
сначала, раз  уж песня имела такой успех. Затем и мы с Пэтом вспомнили  свои
любимые песни. Так что к  Росмору мы подошли, позабыв все свои страхи и даже
не очень довольные тем, что надо кончать концерт.
     Мы не пошли прямо к причалу. В бухте виднелось несколько парусников, и,
хотя на пристани никого не было, мы хотели наверняка избежать  нежелательных
встреч и расспросов,  которые могли бы нас задержать надолго. Взяв в сторону
ярдов сто, Люк провел парусник между скалами и причалил так легко и красиво,
точно на всем скаку остановил коня.
     -- Час обеда,-- сказал он.-- Сюда какое-то  время никто не заглянет. Вы
посидите на дне лодки, вам так будет спокойнее, а я мигом вернусь. Побываю у
Корни О'Ши, скажу ему,  чтобы  он  отвел  жеребенка куда-нибудь в безопасное
место, и постараюсь узнать, нет ли каких новостей. Ну, ну, не кукситесь.
     Не успели  мы и  глазом  моргнуть, как он прыгнул на берег и  полез  по
скалам, даже ни  разу не обернувшись в нашу сторону.  Мы с Пэтом  растерянно
поглядели друг на друга.
     -- А он знает, где живет Корни? -- спросил я, нарушив молчание.
     --  Да,  он  очень  подробно  расспрашивал  об  этом,  когда   мы   ему
рассказывали о наших приключениях.
     Сидя  на  дне  лодки, мы  чуть  не  умерли от  неизвестности  и  всяких
опасений. Следили за морем -- вдруг со стороны Инишрона появятся лодки? И за
берегом -- не собираются  ли там  любопытные? Но больше  всего мы боялись, а
что, если  и  Люк  нас обманет? Пожалуй, первый  раз  за  все время выдалась
свободная минута,  и мы могли  на досуге  раскинуть мозгами. Что  же  это мы
опять сделали?  Ведь  только вчера нас заманили в ловушку два незнакомца,  а
теперь этот Люк! Явись он сейчас и скажи, что он друг Майка  Коффи, мы бы ни
капельки не удивились.
     -- Ох, Дэнни,--  сказал  Пэт,-- и когда мы  с тобой  поумнеем? Видно, в
голове у нас не мозги, а овсяная каша. Или еще того хуже -- опилки. Давай-ка
столкнем эту посудину в воду и махнем на Лошадиный остров одни.
     Но я вдруг решительно встал на защиту Люка.
     -- Ты вспомни,  какое у него честное,  открытое лицо.  И  сравни с теми
двумя,  -- сказал  я.-- Вспомни его рассуждения. Ведь каждое его слово яснее
ясного говорит, что он за человек.
     -- Да, пожалуй, ты прав,-- подумав, согласился Пэт.-- Будь он приятелем
Майка Коффи, он  бы выбросил остатки картошки в  помойку,  а не оставил  для
чьих-то там поросят.
     -- А миссис Джойс? У нее душа как безоблачное небо,-- подхватил я.--  А
ведь они с Люком, по-моему, большие друзья.
     И  в  эту  минуту  мы  увидели  Люка.  Он  прыгал по  скалам,  торопясь
поделиться новостями. Какое счастье,  что расположение к Люку одержало в нас
верх!  Люк  внимательно посмотрел на нас,  по-прежнему ли  мы  доверяем ему.
Увидев наши радостные физиономии, он остался очень доволен. Вскочил в лодку,
и мы немедленно отчалили. Люк, как и  полагалось, был полон кипучей энергии.
Не задавая Люку вопросов, мы сразу же подняли парус. Полотнище надул хороший
юго-западный ветер.
     --  Теперь  в Инишрон  за  бабушкой,--  сказал  Люк.-- А  оттуда --  на
Лошадиный остров.

Глава 12
     БАБУШКА ПУСКАЕТСЯ В ПЛАВАНИЕ

     Люк начал  рассказывать подробности о посещении Корни, вынимая при этом
из карманов ломти хлеба. Еще  он принес два куска сала и передал  нам привет
от миссис О'Ши. Она очень  жалела, что  мы не пришли вместе с Люком и она не
могла нас как следует накормить.
     -- Такая добрая, такая превосходная женщина! -- сказал Люк. -- Не успел
я войти в дом,  как  она  усадила меня за стол и  принялась потчевать: целую
гору еды выставила. Так только кормили  Финна Мак-Кула  в старинных сагах. А
теперь и вы поешьте, а я расскажу вам, что мне удалось узнать.
     От хлеба, извлеченного из карманов Люка, несло застарелым запахом рыбы.
Все  принадлежавшее Люку пахло рыбой, точно он  был не человек, а тюлень. Но
мы, конечно,  и виду не подали. Мы были очень ему благодарны, что он подумал
о нас и принес еды.
     --  Во-первых,  жеребенок цел и невредим,-- начал Люк.--  Сегодня утром
они отвели  его на гору  и  спрятали в  овечьей пещере.  С  ним Бэтти  Кили,
племянник миссис О'Ши. Так что о жеребенке можете не волноваться.
     -- А почему они решили его спрятать? -- сразу же спросил Пэт.
     -- Потому что  сегодня утром  у них был твой отец. Искал вас,-- ответил
Люк.--  Они все в один голос утверждают, что сами вы по своей воле никуда бы
не уехали, не сказав никому ни слова, и, значит, ваше исчезновение наверняка
как-то связано с тайной жеребенка. Вот они и спрятали его подальше на всякий
случай. Целее будет.
     -- А что сделал мой отец, когда узнал, что нас нет на Росморе?  -- тихо
спросил Пэт.
     -- Это  ему очень не  понравилось,--  веско  проговорил Люк.--  Да,  не
понравилось. Один инишронец  видел  в  море  шхуну,  которая шла  в  сторону
Росмора.  Он  обратил внимание,  что она как-то очень странно  шла:  хлопала
кормой по воде, как резвящаяся акула хвостом. Но он недолго наблюдал за ней.
Сам он шел из Гаравина, и ему скоро надоело вертеть головой.
     -- А отец  не  сказал, что он собирается делать? -- нетерпеливо спросил
Пэт.
     -- Он сказал, что вернется на Инишрон, соберет всю инишронскую флотилию
и пойдет в погоню за шхуной. На что Корни О'Ши заметил, что было бы разумнее
сообщить о вашем исчезновении полиции и они выйдут  на поиски в спасательном
катере. Тогда они  отправились в  полицию  повидать  сержанта... Отломи мне,
пожалуйста, маленький кусочек от твоего хлеба, сынок,-- вдруг застеснявшись,
обратился ко мне Люк.
     Я сейчас же  отломил  и протянул ему. Гляжу,  Пэт теребит грудь  своего
свитера, лицо сморщилось от досады -- так ему не терпелось  услышать скорее,
что  было  дальше.  Но  Люк,  обрадовавшись  хлебу,  казалось,   не  замечал
нетерпения моего друга. Я поспешно спросил его:
     -- Ну, и что сказал сержант?
     -- Сержант не мешкая вышел в море на  спасательном катере. Они объехали
все побережье в поисках этой чертовой шхуны. И  сейчас еще  плавали бы вдоль
побережья, но...
     -- Что "но"?
     --  Но возле  Леттермуллена нашли  мачту  шхуны,  выброшенную морем  на
прибрежные скалы. Но, кроме  мачты,  больше ничего  не  нашли,-- добавил  он
быстро, догадавшись, какая мысль родилась одновременно у меня и у Пэта.--  К
мачте  была  привязана толстая  длинная  веревка, вроде  буксирного  каната.
Похоже на  то,  что ею были  привязаны к мачте два  ваших приятеля, когда их
выбросило на берег.
     -- И что подумал отец? -- еще тише спросил Пэт.
     --  Он сказал,  что  искать  вас  дальше нет смысла,--  ответил  Люк.--
Сержант  же  не  терял  надежды.  Он  сказал,  что  мачта  очень  напоминает
спасательное приспособление. Тогда  все отправились в  казармы Леттермора, и
сержант велел  полицейским  прочесать всю  окрестность в поисках потерпевших
кораблекрушение. Не  прошло и часу, как его люди обнаружили ваших приятелей.
Те  ушли в горы  и  спрятались в доме одного местного жителя. Сидели у него,
попивали пиво и очень жалели себя, ругая на чем свет стоит Майка Коффи.
     -- Майка Коффи? И они назвали его имя полиции?
     -- Не  только назвали. Вы бы слышали,  какими именами они  честили его!
Они  сказали полицейским,  что на  такую  работу,  как  прошлой  ночью, надо
посылать людей  на надежном судне. Они  говорили, что  Майка надо посадить в
тюрьму за то, что он подсунул им эту дырявую калошу.  Во  всем, сказали они,
виноват  их   рост.  Надо  же  было  вырасти  такими  верзилами!  Только  им
полицейская форма  пришлась  впору. Да, жители  гор  умеют  варить  пиво  --
чему-чему, а этому их  учить  не надо. После одной кружки  выложишь  первому
встречному все о своих предках до десятого колена. А после двух признаешься,
что поджег Сан-Франциско.
     Хотя  мы сами направили килморанскую полицию на след  этих негодяев, мы
почему-то не очень обрадовались, что их так быстро поймали.
     -- А вы  не слыхали  случайно,-- поинтересовался я,--  как их  зовут  и
откуда они?
     --  Из Керримена. Во всяком случае,  так они сказали  полицейским. Майк
Коффи тоже оттуда.
     По тону  Люка было  ясно, что  ничего хорошего от жителей Керримена  он
никогда и не ожидал.
     -- Они называли друг друга Фокси и Джо,-- продолжал Люк.-- Вот все, что
мне удалось от них узнать.
     -- А где они сейчас?
     --  Их отправили в Голуэй. Будут  судить за кражу полицейских мундиров,
хотя  никто  не  понимает, где они их раздобыли. Для начала хватит и  этого.
Остальное выплывет позже само собой.  Не сомневаюсь, что в ближайшем будущем
вы с ними больше не увидитесь.
     -- А Майк Коффи? Что о нем говорят?
     -- Будут  предприняты  самые тщательные  поиски. Рано или поздно поиски
приведут  на Лошадиный остров. Мы должны попасть туда раньше  полиции, иначе
не видать нам вороной кобылы как своих ушей.
     -- Вы думаете, что полиция поплывет на Лошадиный остров?
     -- А я  и сам не знаю, что думать,-- признался  Люк.--  Одно ясно:  чем
скорее мы попадем туда, тем  лучше. Заберем то, что нам надо, и пусть плывет
туда кто хочет.
     Мы  понимали,  что  Люк прав. Его  старенький парусник  творил  чудеса.
Несмотря на скрип,  на дыры в парусах и на трещины в шпангоутах, он не плыл,
а летел по сверкающему морю, как будто это было его первое плавание. Люк вел
его  мастерски.  Стоило ему  шевельнуть  пальцем,  и  ветер послушно надувал
паруса. На него весело было смотреть. Пэт сказал ему самую  большую похвалу,
на которую был способен:
     -- Ты, Люк, управляешься с парусами не хуже моего брата Джона.
     Люк довольно улыбнулся, обнажив два ряда великолепных белых зубов.
     Немного погодя я спросил его:
     -- А о самом Майке Коффи вы ничего не слыхали? Интересно, куда он вчера
делся?
     --  Слыхал. Говорят, что он  приплыл на Росмор, оставил Энди в шхуне, а
сам отправился к Стефену  Костеллоу.  Выпил  у него полторы пинты портеру  и
купил  спичек для трубки.  Стефен сам  его  обслуживал, а потом  проводил на
пристань. И  шхуна  Майка  взяла курс на запад,  в сторону Клифдена.  С того
времени Майка больше никто не видел.
     -- Вот  уж  никогда  не  слыхал,  чтобы  Стефен  водил дружбу с  Майком
Коффи,-- с сомнением покачав головой, проговорил Пэт.
     -- Миссис О'Ши сказала, что  вчера они были как два неразлучных дружка.
Держу пари,  у Стефена  Костеллоу тоже  рыльце в  пушку. Не  зря к нему Майк
вчера пожаловал.
     Пэт не мог этому поверить.
     -- Да,--  сказал он, -- Стефен  скряга, каких мало, но  совесть у  него
чиста.
     Люк, однако, покачал головой:
     --  Я  много  видел  и знаю, что  скупец  рано  или  поздно  непременно
впутается в  какое-нибудь темное дело. Он ведь привык только о своей  выгоде
думать, вот и приходится вступать  в сделку с совестью. В конце концов она у
него делается как  кожа угря, гладкая и непробиваемая. Я вовсе не утверждаю,
что Стефен конокрад. Насколько мне известно, он так  богат,  что  ему просто
нет смысла  утруждать себя таким опасным ремеслом. Но существует  еще  много
других неблаговидных дел, боящихся света дня.
     -- А что это могут быть за дела? -- нахмурился Пэт.
     -- О некоторых вы и сами можете легко догадаться.
     Сказав это,  Люк поджал  губы, давая  понять, что разговор окончен. Пэт
призадумался. Я  видел, что последние  слова  Люка  не дают ему покоя, и  он
силится проникнуть в тайные  замыслы  Костеллоу, порожденные его  маленьким,
хитрым умишком.
     Что до меня, то я очень  скоро бросил  думать о старом  Стефене. Мы уже
приближались к Инишрону.  Рассыпанные по острову  белые  крапинки постепенно
выросли  в  дома,  серая   паутина,  оплетавшая  поля,  сделалась   каменной
изгородью, обозначились валуны, которых так много на нашей земле.  Наконец в
кристально чистом воздухе стали видны над крышами сизые дымки.
     Подойдя ближе, мы увидели, что бухта забита лесом мачт, как будто в ней
собрались  все парусники Инишрона. Не  заходя в  бухту,  мы повернули  вдоль
берега  к маленькому заливчику  в  скалах как  раз под домом Конроев. Там на
каменистом пляже стоял вытащенный из воды их  парусник. Солнце уже клонилось
к закату,  и  залив был в тени.  Естественная гряда скал образовывала  нечто
вроде маленькой гавани. Мы быстро вошли в нее и выпрыгнули на берег.
     -- Бегом наверх! -- скомандовал Люк.-- Скорее  ведите сюда бабушку. А я
побуду  здесь.  Захватите  с  собой  какой-нибудь  еды,  если  найдется!  --
прокричал он нам вслед,  когда  мы  уже  карабкались наверх.-- И ради  бога,
будьте осторожны.  Вон тут какие  камни, и  молодому охрометь недолго, не то
что восьмидесятилетней старухе.
     -- Побережемся! -- отозвался Пэт.
     Мы, как горные козлы, прыгали с камня на  камень, спеша скрыться с глаз
Люка. Как он ни старался умерить голос, это ему плохо удавалось: его в любую
минуту могли услышать на пристани.
     Берег в этих местах крутой, скалистый,  глядит прямо в  лицо Атлантики,
поэтому большую часть года открыт всем ветрам и бурям. После каждого  шторма
вид побережья меняется: гигантские руки океана всякий раз заново расставляют
огромные скалы. Поднявшись на край откоса, мы двинулись по старой,  мощенной
нетесаным  камнем  дороге  и   вскоре  вышли  к  пологому  зеленому  склону.
Шелковистая трава ласкала босые ноги. По склону бродили  овцы, выгнанные  на
летнее пастбище, и трава в некоторых местах была уже съедена под корень.
     Мы  поднялись  по склону и остановились: отсюда были видны зады усадьбы
Конроев.  Дверь черного хода  была  закрыта.  По  загончику ходили  куры.  Я
показал на них Пэту.
     -- Это значит, что дома никого нет? -- спросил я.
     -- Да,-- ответил Пэт.-- Матушка всегда их  сюда  загоняет, когда уходит
куда-нибудь.  Будь  она  дома, они бы гуляли у  переднего  крыльца, норовили
проскочить в кухню. Нам повезло.
     --  А бабушка-то  дома?  -- спросил я с сомнением: уж очень вокруг было
пустынно, как вымерло.
     -- Бабушка всегда дома.
     Нам осталось пересечь два поля.  Держась в тени каменной  изгороди,  мы
очень  скоро подошли  к  торцу  дома.  Бросив взгляд  на  дорогу, ведущую  к
большаку, завернули за угол и очутились у переднего крыльца.
     Я бы  не  удивился,  если  бы  входная дверь  оказалась  запертой,  как
запираются на ночь  или когда надолго уходят.  Но закрыта была только нижняя
створка двери,  так  что  мы  могли видеть внутренность  кухни.  На горке  у
противоположной  стены  блестели  в  лучах  заката  фаянсовые  кувшины.  Вся
остальная  кухня была погружена  в  полумрак. Даже огонь в  очаге  горел как
будто приглушенно. Пэт резко толкнул нижнюю створку, и мы вошли.
     Бабушка сидела  на своем обычном  месте, на лавке у  очага. Увидев нас,
она вздрогнула и от неожиданности уронила с колен крупные  черные четки. Пэт
нагнулся и поднял их. Бабушка протянула  руку  и легонько коснулась его лба.
Потом, чуть-чуть всхлипнув, глубоко вздохнула.
     -- В нашей семье утопленников еще не было, Пэтчин,--  сказала она.-- Ни
одного. И я не хочу, чтобы ты был первый.
     -- А где все?
     -- Ушли в Гаравин. Дай бог, чтобы отец твой не встретил по дороге Майка
Коффи.  А то, неровен час, быть греху. В полдень они  с Джоном пришли домой,
взяли ружья, те, что для охоты на тюленей, и опять ушли. Ну и раскудахтались
тут твоя матушка с сестрицами, как  куры, увидев лису!  Я велела  им идти  в
Гаравин вслед за мужчинами, сказала, что останусь  дома одна и буду молиться
за спасение всех заблудших душ... Постойте, как же это вы не  встретили их в
Гаравине? -- вдруг спросила бабушка.
     --  Мы причалили не в бухте, а здесь  внизу,  у Куандуба. С нами Люк из
Килморана. Он сейчас  внизу, сторожит свой  парусник. Замечательный человек!
Его можно принять за инишронца. Он едет с нами на Лошадиный остров.
     Бабушка остро поглядела сначала на Пэта, потом на меня:
     -- Вы собрались на Лошадиный остров?
     -- Нам надо. Мы хотим привезти  оттуда  вороную кобылицу. Ты поедешь  с
нами?
     Секунду вид  у  бабушки был  как  будто испуганный. Потом она  медленно
поднялась и, как во сне, проговорила:
     -- Да, да, я еду с вами. На мой дорогой остров. Я сказала, что хочу еще
раз побывать там. Да, сказала. И вы не забыли моих слов.
     Она  подошла к  горке и взяла белый пузатый  кувшин с розами. Вынула из
кувшина ключик на шнурке и протянула Пэту:
     -- Открой, пожалуйста, Пэтчин--агра, этот ларь, я достану оттуда шаль.
     Пэт  отпер резной ларь, стоявший  у двери черного хода. Мне было всегда
любопытно, что  в нем,  и  я  вместе с Пэтом и бабушкой  заглянул внутрь. На
самом  верху  лежало  аккуратно свернутое  темно-коричневое платье,  какие я
видел только на покойниках. Взглянув на платье, бабушка засмеялась:
     -- Гляньте-ка, а я-то думала, теперь мне только в этом наряде щеголять.
Вынь его аккуратно,  Пэтчин, я не хочу, чтобы оно помялось. А теперь достань
шаль.
     Пэт  вынул   красивую  бежевую  шаль,  вышитую  по  краям  коричневыми,
светло--зелеными и красными цветами.
     -- Под шалью чистый фартук в клеточку.  Его тоже  достань. А это платье
аккуратно положи на место.
     Пэт сделал, как ему было  сказано. Запер ларь, протянул ключик бабушке.
Она велела нам отвернуться и опустила ключ уже в другой кувшин. Потом надела
поверх красной юбки белый в голубую  клеточку  фартук  и набросила на  плечи
мягкую красивую шаль.
     -- Я готова,-- сказала она.
     Мы взяли свежеиспеченный  каравай содового  хлеба  и несколько холодных
вареных  картофелин --  корм,  приготовленный  курам.  Все это мы  сложили в
старый мешок  из-под муки  и еще  прихватили  пшеничной крупы, чтобы сварить
кашу. Подхватили  бабушку  под  руки с  обеих сторон  и двинулись  в путь. Я
чувствовал, как ее  худенькое тело пробирает дрожь,  и на какой-то  миг  мне
стало вдруг  страшно: что же  это  мы  делаем? Бабушка, точно  прочитав  мои
мысли, сказала:
     -- Не  беспокойся  обо мне, Дэнни. Со мной ничего не случится. Просто я
очень, очень давно не выходила из дому.
     Мы  повели бабушку той дорогой,  по  которой  пришли  за ней: через два
поля, вниз по  отлогому  зеленому  склону и по старой дороге вдоль  высокого
берега. Шли мы очень медленно, с трудом преодолевая каменные изгороди, через
которые полчаса назад перескакивали с такой легкостью. В наших краях ворот в
изгородях никогда не делали да и по сей день не делают, не стоит того: земля
у нас бедная, кроме картошки, мы ничего не сажаем.
     Когда мы  спускались по  зеленому склону,  я случайно обернулся,  и мне
показалось, что кто-то за нами следит. Из-за изгороди, которую мы только что
преодолели, высунулась чья-то голова и тотчас спряталась. Кто бы это ни был,
он  мог прекрасно следить  за  нами  сквозь щели  между камнями,  из которых
сложена изгородь. Я ничего не сказал Пэту. Торопить бабушку не было  смысла.
Ну прибавит она шагу, а спустимся на берег -- может совсем обессилеть.
     Пока  мы  спускались  вниз,  я раз пять оборачивался. Пэт  наконец  это
заметил. И бабушка заметила.
     -- В этой части  острова сегодня  нет ни души, Дэнни,--  сказала она.--
Все сейчас в Гаравине,  оплакивают двух пропавших без вести мальчишек. А они
стали уже совсем взрослые, вполне могут обходиться без нянек.
     Но Пэт  смотрел на меня  с  тревогой. Он понимал, я беспокоюсь  не зря.
Однако он не стал спрашивать, в чем дело.
     Наконец мы спустились на каменку, бежавшую вдоль обрыва. Бабушка тяжело
опиралась на нас,  ее  красивая шаль поминутно сползала с плеч. Мы уже почти
несли ее. На полдороге она вдруг остановилась и сказала:
     --  Боюсь,  я  слишком стара.  Куда  уж  мне  путешествовать!  Старухам
положено сидеть на лавке у очага и вязать внукам чулки. Это им сподручнее.
     -- Теперь что назад идти, что вперед -- все равно,-- подразнил ее Пэт.
     Я опять обернулся и  на этот раз успел  заметить не только голову, но и
плечи нашего преследователя. Это была женщина,  и я вздохнул с  облегчением.
По  молодости  лет  мне  тогда  все  женщины казались слабыми,  беззащитными
созданиями, которые  и мухи не обидят.  И я вместе с Пэтом стал подбадривать
бабушку: осталось ведь совсем немного. Но она резко оборвала нас:
     --  А я и не думаю возвращаться  обратно!  Это вы,  наверное, хотите от
меня  избавиться.  Я только так  болтаю. Душа у меня молодая, как у вас. Вот
только ноги дряхлые.
     И она храбро двинулась дальше.
     Завидев нас, Люк сейчас же запрыгал по камням навстречу. Когда мы дошли
до спуска, он уже был наверху и сказал, обращаясь к бабушке:
     -- Простите меня, миссис Конрой, мадам, но я сейчас сделаю одну штуку.
     Без дальнейших церемоний он подхватил бабушку на руки и понес ее вниз с
такой легкостью, как корзину морских водорослей. Бабушка только вскрикнула и
больше не  произнесла ни звука. Мы с  Пэтом шли по  обе стороны  -- у нас от
страха душа в пятки ушла: вдруг Люк уронит  бабушку. Бабушка -- это видно --
очень легкая, но  ее пышные юбки мешают Люку смотреть под ноги. Мы  боялись,
что он может попасть  ногой в  расщелину  и  упасть наземь  вместе  со своей
ношей.  Что мы скажем отцу Пэта, если не вернем домой его мать в  целости  и
сохранности?  Но, видно,  больше всех  мы  боялись бабушки  Пэта:  ведь мы и
помыслить не смели отправиться в плавание без нее.
     Скоро  мы  поняли,  что  за  Люка  можно  не  опасаться.  У  него  было
поразительное чутье: его  нога всякий раз попадала именно туда, куда надо. И
он даже не запыхался.
     -- Мне частенько  приходится  выходить  в море ночью,-- объяснил  он,--
потому я так легко хожу по камням вслепую. Вам не страшно, миссис Конрой? --
закончил он с беспокойством.
     -- Нет,-- твердо сказала бабушка, -- ни капельки не страшно.
     У самой  воды  Люк осторожно  опустил бабушку  на землю.  Она  одернула
фартук,  пригладила  седые волосы  и  поплотнее  закуталась  в  шаль.  Потом
поглядела на обрыв, по которому мы только что спустились, и любезным голосом
проговорила:
     -- От души вас благодарю, Люк, за помощь. Можно подумать, что вы только
то и делаете всю жизнь, что носите женщин по скалам.
     Вдруг она вскрикнула и показала пальцем на большой камень:
     -- Пэтчин, глянь,  кто хочет пожелать нам попутного ветра!  Ну-ка, мисс
Доил,  выходите   из-за   скалы  и  попрощайтесь   с   нами,   как  подобает
благовоспитанной женщине!
     Мы все  повернулись,  куда показывала бабушка,  и  мне  стоило большого
труда сдержать смех.  Из-за большого камня явилась собственной персоной мисс
Доил. Вид у нее  был, как всегда, гордый и  неприступный, только  сейчас она
прихрамывала на  одну ногу:  ведь  идти  ей пришлось  через  весь остров.  А
сколько нам было известно, ни она,  ни ее сестра никуда  не  ходили  пешком.
Один  или два раза они осчастливили наш дом своим  королевским присутствием,
бывали  изредка  и  у   других   жителей  острова,  но  всегда  для  визитов
пользовались  двуколкой.  Сейчас она  являла собой  довольно жалкое зрелище:
волосы висели сосульками, платье порвалось, у одной  туфли оторвался каблук.
Я был сильно зол на нее за то, что она нагнала на меня такого страху.
     --  Что  вы здесь  делаете?  --  закричал я.--  Зачем  следите за нами?
Возвращайтесь домой и попробуйте только заикнитесь кому-нибудь о том, что вы
здесь видели! Вам тогда не поздоровится!
     --  Ты  очень  грубый мальчик,-- заметила мисс Доил.-- Я все  про  тебя
расскажу твоему отцу.
     -- Ступайте-ка домой, мадам,-- сказал ей Люк.-- Не задерживайте нас.
     -- Кто  этот человек? --  требовательным  тоном спросила  мисс  Доил  у
Пэта.-- И по какому праву он похищает миссис Конрой?
     --  Это твою  бабушку, наверное,  когда-то  похитили,  а  меня похитить
нельзя,--отрезала   бабушка.--  Я  просто   хочу  прокатиться  под  парусом.
Ступай-ка домой поскорее, будь паинькой. А то тебя ночь на дороге застанет.
     Но мисс Доил не двигалась с места. Тогда Люк сказал:
     --  Ну,  вот  что, ребятишки. Нам  нельзя  попусту терять  время,  пора
отчаливать.
     Люк прыгнул в лодку, мы подхватили бабушку и подали  ее ему. Мисс  Доил
все стояла и не спускала с нас глаз. Пока мы возились с парусом, она подошла
ближе и буквально  сунула в парусник  нос. Ну как от  нее отделаться?  Разве
только камнем швырнуть! Но  мы не могли этого сделать, все-таки она женщина,
объяснили мы бабушке, подсказавшей нам, как избавиться от надоеды.
     -- Мне стыдно за тебя! -- сказала ей бабушка, презрительно фыркнув.
     Мисс Доил стояла так близко, что у меня мелькнула мысль: уж не хочет ли
она в последний момент  прыгнуть к нам?  Я не мог понять, что она затевает и
почему  ее  так волнует  наша  поездка.  Мы  отчалили  --  она,  однако,  не
шевельнулась. Когда  мы  отошли от  берега на  ярд,  мисс Доил повернулась и
стала  карабкаться  вверх  по  скалам.  Добравшись  до  кромки  обрыва,  она
остановилась,  выпрямилась и  встала как вкопанная,  провожая  нас взглядом,
покуда мы не отплыли ярдов на триста. Потом заковыляла вдоль берега и вскоре
затерялась среди скал.

Глава 13
     МЫ СНОВА НА ОСТРОВЕ

     -- Кто эта бедная сумасшедшая? -- спросил Люк.-- У нее такой вид, точно
она всю жизнь просидела за медной решеткой на почте.
     Мы  ответили, что  мисс Доил и ее  сестра и в самом деле служат у нас в
Гаравине на почте.
     --  Я так и думал,--  сказал Люк, глубокомысленно  кивнув  головой.  --
Почта всегда плохо действует на людей.
     --  Ваша  правда,--  отозвалась  миссис  Конрой.--  Но  только  она  не
сумасшедшая. Она скверная. На ней черти ездят, я сама видела.
     Мы не имели ни малейшего понятия, с чего  это  мисс Доил  вздумалось за
нами шпионить. Люк сказал:
     --  Жаль, что я не мог сбить ее  со следа. Отсюда можно  плыть только в
двух направлениях:  на северо-запад к Лошадиному острову  и  на юго-восток в
Гаравин. Но туда нельзя, там нас могут заметить, чтоб ей пусто было.
     Хотя мы старались больше не думать о мисс Доил, у всех  у нас появилось
какое-то  неприятное предчувствие.  Пока берег  был  виден,  мы  с  Пэтом не
отрывали от него глаз: вдруг в  последнюю минуту  появится армия инишронцев?
Но  там было все спокойно, даже ни одна птица не вспорхнула.  Мы вздохнули с
облегчением и  посмотрели  на  бабушку. Она  сидела  на корме, закутавшись в
шаль, подушкой ей служил старый парус. Вид у нее был предовольный.
     -- Давайте больше не будем говорить  о мисс Доил. Не стоит портить себе
настроение  в такой прекрасный день,--  сказала  она.-- Все равно  с ней уже
ничего не поделаешь.  Вот доживете до моих лет,  может,  поймете  тогда одну
мудрость: глупо убиваться из-за того, что непоправимо.
     И  бабушка  стала   показывать   нам  разные  приметы  на  коннемарском
побережье, которые  она помнила  с  юности:  маленькие островки,  рифы.  Она
называла их; одни названия нам были знакомы, другие уже давно забылись.
     Мы  увидели Лошадиный  остров,  еще находясь  под защитой высоких  скал
Инишрона. Бабушка как-то вся напряглась и выпрямилась.
     Лицо у нее выражало вместе и досаду и любовь. И  я сразу вспомнил отца:
он всегда  с таким видом говорил о нашей черной корове. Ну и норовистая была
скотина! Выгонишь ее пастись, а она удерет  невесть куда; отец, бывало, весь
остров обойдет, пока ее отыщет. Но кончал он всегда одним: лучше его буренки
нет на всем свете; хоть серебром обсыпь, хоть золотом, он с ней ни за что не
расстанется. Старая миссис Конрой немало настрадалась  на острове, но сердце
ее  до сих пор  принадлежало этому клочку земли. Сомнения в том не было. Пэт
хотел  было  что-то спросить,  но промолчал,  пошел на  корму и  поправил  у
бабушки за спиной парус. Остаток пути бабушка дремала, и  мы вели себя тихо,
боялись ее разбудить.
     В  открытом  море ветер  развел крупную зыбь.  И хотя  присутствие Люка
подбадривало нас, плавание  было не очень приятное. Парусник казался слишком
мал  -- океан  огромен.  Сильный  ровный ветер  свистел  в  снастях.  Иногда
казалось, что  он отрывает лодку  от воды и снова швыряет на пляшущие волны.
Две или три чайки летели за нами, не отставая.
     Постепенно синее пятно острова начало зеленеть. Солнце, спрятавшись  за
него, садилось. По небу, сколько хватало глаз, была размазана легкая розовая
дымка. Море немного успокоилось. Первым нарушил молчание Люк:
     -- Где  удобнее всего пристать,  миссис Конрой,  мадам? Вы  ведь знаете
остров лучше всех нас.
     -- Сначала плывите к пристани,-- невозмутимо  ответила  бабка.-- Я хочу
посмотреть дом, в котором родилась.
     Сердце у  меня упало.  Я  вспомнил  развалины на месте  деревни, где мы
провели с  Пэтом две ночи.  Пэт  взглянул на меня. Он  подумал о том же. Как
просто было,  казалось нам сейчас, оставить бабушку дома, в теплом закутке у
очага! Но глупо пенять себе, когда мы в двух шагах от причала.
     Повинуясь  указаниям  бабушки  Конрой, Люк  убрал паруса ярдах в ста от
берега.
     -- Сколько раз  я  смотрела,  как мужчины причаливают  здесь,-- сказала
бабушка,  -- хоть бы одна лодка когда разбилась!  Все наши парусники погибли
той страшной зимой, когда  разыгрался ужасный шторм.  Они  были  привязаны к
стенке мола. Мы стояли возле своих домов и глядели,  как их швыряет о камни.
Мужчины поползли по молу  на четвереньках --  такой дул  свирепый ветер. Они
надеялись спасти  свои лодки. Но напрасно.  Камни  плакали,  когда все  наши
прекрасные парусники, разбитые в щепки, поглотило море.
     -- Да, это были черные дни,-- тихо проговорил Люк.
     Под его  умелой рукой  лодка  плавно  подошла к молу  и  встала у самой
стенки как вкопанная. Люк выскочил  на  берег первым,  мы  опять  подхватили
бабушку под руки и с его помощью все трое поднялись на мол.
     Почувствовав под  ногами землю,  бабушка высвободилась из  наших  рук и
минуту  стояла,  глядя  на безмолвные руины на берегу. Затем твердым  шагом,
неторопливо двинулась к ним.
     Мы шли  за ней в отдалении,  не  смея  приблизиться. Я  с трудом дышал,
будто чья-то могучая рука сдавила мне грудь так, что затрещали ребра. Мы  не
видели  ее лица. Она надела шаль на голову  и натянула до самых  глаз, как в
церкви.  Спина у нее  распрямилась, юбки мягко  колыхались  -- только это  и
выдавало ее волнение.
     Пока она шла вдоль пристани,  она ни разу не остановилась, не повернула
головы. Как во сне, прошла  она мимо первых развалин, мимо старой кузни, где
мы с Пэтом ночевали две ночи. У самого последнего дома бабушка остановилась.
Обернулась и посмотрела на нас, глаза ее полны были слез.
     -- Это был наш дом,-- промолвила она тихо.
     При доме  была небольшая усадьба, обнесенная невысокой каменной стеной.
Возле  одного  торца,  над  которым  сохранился  еще   кусок  кровли,  густо
разрослась  крапива.   На   остальном  пространстве  вокруг  дома   зеленела
коротенькая  травка --  ее прибивали к земле  буйные соленые  ветры. Бабушка
вошла  в проем, где когда-то были навешаны ворота, подошла к зияющей дверной
раме. Остановилась на пороге и долго стояла так. Потом, как будто собравшись
с духом, шагнула внутрь. Мы двинулись следом.
     Бабушка вышла  на середину большой комнаты,  бывшей кухни,  и взглянула
вверх на  обнаженные балки  кровли,  потом подошла к заросшему травой очагу.
Под защитой  каминной доски лавки  у  очага  были  чистые,  кое-где  уцелела
побелка. Бабушка сделала еще один неторопливый шаг и опустилась на лавку.
     "О господи,--  подумал я,  глядя, как  взор  ее блуждает  по стенам  ее
бывшего жилища, -- неужели она повредилась в уме? Как же мы не подумали, что
это может случиться?"
     Бабушка  что-то тихо бормотала себе  под нос. Я  подошел поближе, хотел
расслышать, что она говорит. Люк с Пэтом все еще стояли в дверях. Лицо Люка,
худое,  обветренное,  было  сейчас  преисполнено  жалости.  У Пэта  вид  был
испуганный.
     --  Вот в этом  углу висел образок,  перед ним --  лампадка,-- говорила
бабушка.--  Вон еще и гвоздь  цел.  Под образком тянулись полати, я  на  них
спала.  Все, бывало, уйдут,  а я лежу одна. Тихо, лампадка  тускло светит, в
очаге  догорает  огонь.  Как  я  любила все это!  Выползет  на теплую  печку
сверчок, заведет свою песню,  я и засну  под  нее. Вот здесь стояла горка,--
бабушка  показала  на  противоположную  стену.-- У  нас была  самая красивая
посуда на  всем острове.  Здесь  у окна стоял стол.  Сколько добрых караваев
хлеба  он  помнил! Выну из печки каравай, поставлю на стол, а сама  гляжу  в
окно,  жду, когда наши вернутся с ловли. А вечерами  какое  бывало  веселье!
Играли, плясали, а уж как пели!  О, какая это была  прекрасная жизнь!  Лучше
нет на земле места!
     Бабушка умолкла и ясными глазами посмотрела на нас.
     -- Не  думайте,-- сказала она,-- я  не сошла  с ума. Наоборот. Все  эти
долгие  годы  я думала  и думала  о моем острове, так  что  даже стала  сама
сомневаться,  уж не выдумала  ли я  этот волшебный остров.  Пыталась  иногда
вспомнить  что-нибудь  плохое,  чтобы  разлюбить его, и никак не  могла: все
только  вспоминались  забавы, смех, песни,  маленькие  телята  на  солнечных
лужайках, стройные красивые кони, лучезарные  вечера на склонах гор, толстые
куры, клюющие у  порога зерно.  Я думала,  это какое-то наваждение, не может
быть на земле такого прекрасного места, каким мне  чудился Лошадиный остров.
Вот почему я должна  была еще раз его увидеть. Чтобы увериться, что  есть на
земле  такое место.-- Бабушка тихонько рассмеялась. -- Да,  есть. Мой родной
остров.
     Мы успокоились: у бабушки Конрой ум такой же ясный, как у нас всех. Люк
сказал:
     -- Справедливые ваши слова, миссис Конрой, мадам. Как это горько уехать
из такого чудесного места и больше никогда его не увидеть!
     Бабушка  медленно  закивала. Ни я, ни  Пэт  не проронили ни  слова. Как
будто по мановению волшебной  палочки,  бурьян и крапива исчезли. Перед нами
была уютная кухня: горка, резные лари, табуретки, маслобойка в углу, полати,
освещенные пляшущим пламенем горящего торфа и слабым огоньком  лампадки. Все
это я так живо вообразил,  что,  взглянув вверх, ожидал увидеть над  головой
новые  балки  и пухлую соломенную крышу,  готовую послужить нам на  эту ночь
кровом. Но увидел  я только круглый шар луны и зеленоватое, все еще  светлое
вечернее небо, удивленно взиравшее на пробудившиеся руины. Бабушка сказала:
     --  Если  бы  кто нас сейчас  увидел,  решил  бы, что  все  мы  малость
рехнулись, в прятки вздумали играть, на ночь глядя.-- Она поднялась с лавки:
-- Я отдохнула и хорошо себя чувствую. Пора приниматься за дело.
     Несмотря  на  эти  храбрые  слова,  нам казалось,  что, ступив на  свой
остров, бабушка уменьшилась ростом,  стала еще более хрупкой. Идя к причалу,
она  оперлась на руку Люка. Мы были очень рады  этому: она уже несколько раз
споткнулась.
     Чтобы поменьше утруждать  бабушку, мы решили дойти до серебряной  бухты
на паруснике.  Осадка  у него мелкая, так  что вытащить на  песок  его будет
нетрудно.  Не мешкая, мы поймаем вороную кобылу, погрузим  ее на борт и  под
прикрытием темноты возьмем курс на песчаный пляж, куда нас с Пэтом выбросило
вчера после шторма.
     -- У  меня есть отличная сухая конюшня,--  сказал Люк.--  Старому  ослу
придется немного  потесниться ради  такой  гостьи. А если  ей  будет зазорно
стоять в его обществе, милости просим в дом. Я тоже могу потесниться.
     Это было великодушное предложение. И мы от имени  вороной кобылы горячо
поблагодарили Люка.
     -- Я осведомлюсь у нее, какую пищу она предпочитает,-- добавил Люк.
     Прилив  только что  начался,  и парусник уже поднялся на воде  дюйма на
два.  Там,  где мы с Пэтом ловили угрей,  теперь  расстилался мягкий  песок,
постепенно  поглощаемый  водой.  Черные  руины  оттиснули  на  светлом  небе
замысловатый  узор.  Солнце  село, сразу стало  прохладно. Ветер,  хоть и не
сильный, свистел и завывал  в дырявых парусах. Издалека донеслось заливчатое
ржание. Бабушка, услыхав его, счастливо засмеялась.
     Когда  мы огибали мыс, она  велела  нам  держаться как  можно дальше от
берега.
     -- Здесь под водой тянется риф,-- сказала она.-- Он виден только ранней
весной, когда приливы невысоки.
     Вскоре мы уже плыли вдоль серебряного  пляжа. В дальнем его конце скалы
выстроились  широким полумесяцем, обращенным  к морю. Там начинался еще один
пляж, поменьше, к нему примыкала отлогая долина. Мы завернули туда, направив
лодку  прямо на песок.  Как  только  днище  лодки  заскрипело  по песку, Люк
прыгнул в воду и вытянул  парусник на сухое место. У подножия утеса торчала,
как  тонкий палец,  скала. Люк привязал к ней парусник крепкой  веревкой.  В
стене утеса мы заметили  вход в маленькую пещеру, там уже  плескались волны.
Мы с Пэтом  тоже высадились. Бабушка настояла, чтобы мы и ее взяли с  собой,
хотя  мы очень  ее отговаривали. Пересекли песок и  вышли к  буйным зарослям
трав,  окаймлявшим долину. За то время,  что  нас не  было, расцвела красная
гвоздика. Над  самой травой висела пелена тумана. Вот-вот опустится ночь. Мы
остановились и вскоре разглядели в густых сумерках силуэты коней. Они стояли
смирно и, подняв головы, глядели в нашу сторону. Но вот один из них двинулся
к  нам сначала быстрым шагом, потом рысью. Он несся  как ветер. Грива у него
развевалась. Меня мороз по коже продрал.
     -- Черный жеребец! -- не своим голосом закричал я.
     Люк притянул всех нас к себе. А вороной приближался. В нескольких шагах
от нас он  повернул,  описал  круг  и  ускакал  обратно  в глубь  долины. Мы
чувствовали,  как под ногами  дрожит земля. Когда  он  мчался мимо,  сверкая
белками, раздувая ноздри, он показался мне похожим на играющего дельфина или
на умную овчарку, охраняющую стадо на склоне горы. И я вдруг сказал:
     -- Не бойтесь. Он и не думает на нас нападать.
     -- Вожак табуна -- очень умное  животное,-- проговорил  Люк, но голос у
него звучал неуверенно.
     Сквозь  завывание  ветра стук копыт  рассыпался  барабанной  дробью. От
волнения у меня  в ушах зазвенела кровь. Дробь  становилась сильнее. Вороной
возвращался.
     -- Господи помилуй! -- воскликнул Люк.-- Вот  бы  увезти этого красавца
домой! Да легче северный ветер поймать и упрятать в рюкзак, чем до него хоть
пальцем дотронуться.
     И вот он  опять явился из густеющих сумерек. Он плясал на задних ногах,
тряс маленькой головой, и грива, как дым, клубилась по ветру. Белые зубы его
блестели в свете луны. На этот раз он описал круг позади нас.
     Бабушка Конрой тихонько всхлипнула.
     --   Я   очень   стара,  очень  стара,--  сказала  она   полушепотом.--
Давным-давно,  шестьдесят лет назад, я отвела нашего вороного  в эту долину.
Он, конечно, давно спит непробудным сном. Но сегодня я опять увидела его. Он
вот так же скакал и кружил по долине в тот день, когда я  привела его  сюда.
Ах,  если бы вернуть молодые годы, я бы осталась на моем острове и никуда бы
не уезжала до самой смерти!
     -- Какую власть имеет этот остров над  человеком! -- тихо сказал Пэт.--
Если остаться здесь  на  неделю, можно  одичать, как  эти кони. И  уж  тогда
обратно в неволю не захочется.
     -- Что верно, то верно,-- согласился Люк.
     Жеребец опять приближался легким галопом. Остановился поодаль  и сделал
вид, что мирно щиплет траву. Но мы видели, что его острый  глаз косит в нашу
сторону. Заря наконец  погасла. Теперь нам светили луна  и звезды. Их мягкий
серебристый свет, как молоко в  кувшин, лился в долину. Все сразу изменилось
кругом: скалы,  трава,  ручей, неподвижные  лошади  --  все  казалось теперь
нарисованным кистью художника.
     Лошади в табуне были все  разные, и мы с Пэтом диву  давались, как мы в
первый раз этого  не  заметили.  Одни  двигались  быстро, с дикой порывистой
грацией, все  глубже отступая  в  долину с нашим приближением. Другие тяжело
стояли  на  своих  мощных  ногах, прямо  с  корнем  выдирая траву  сильными,
крупными зубами, и только лениво помахивали хвостом,  когда мы хлопали их по
спине. Мы прохаживались между ними, выглядывая вороную кобылицу. Когда мы ее
нашли,  нам  показалось,  что она понимает, зачем мы сюда  вернулись. Высоко
взбрыкивая  и  пританцовывая, она  старалась уйти  от нас. Но  она была  еще
совсем молоденькая,  где ей было с нами тягаться.  Минут через пять мы взяли
ее  в  кольцо, и Люк ловко набросил  ей на шею  крепкий тонкий аркан. Черные
бока ее дрожали.
     -- Не бойся,-- ласково сказал ей Люк.-- Ты еще очень меня полюбишь.
     Говоря это, Люк легонько гладил ей нос. А когда перестал, она сделала к
нему первый маленький шаг.
     --  Вы  видите?  -- в полном  восторге  воскликнул Люк.--  Клянусь,  ей
погладили нос первый раз в жизни!
     Мы медленно повели  ее  к  песчаному  откосу.  Вороной  жеребец  поднял
голову,  навострил  уши и стал следить за  нами. Бабушка  шла, обняв лошадку
одной  рукой за шею, как  бы опираясь на  нее. Хотя жеребец тряс  головой  и
тонко,  прерывисто  ржал, он  не бросился  в  погоню, как будто понимал, что
старуха по праву уводит с собой вороную лошадку: если  бы не она, его самого
здесь бы не было. Люк  шел по другую сторону, а мы с Пэтом прикрывали отход.
Вдруг Пэт громко рассмеялся.
     -- Отлично проведенная операция под покровом ночи,--  сказал он.-- Пока
жив -- не забуду!
     -- А я никогда не  забуду, как  нам в первый раз  открылась эта долина.
Помнишь, мы  лежали  вон  там,  наверху,  и  думали,  почему это  прибоя  не
слышно.-- С этими  словами я обернулся,  чтобы  показать гребень, откуда  мы
впервые увидели долину диких коней.
     Пэт тоже обернулся. Вдруг он схватил меня за руку и сжал с такой силой,
что его ногти впились мне в кожу сквозь толстый свитер. Я легонько вскрикнул
от боли. Люк сразу остановился.
     -- Что случилось? -- коротко спросил он.
     --  Вон там, на  гребне,--  Пэт  махнул  рукой, чуть не задохнувшись от
волнения,-- я заметил чьи-то головы.
     -- Ха! Головы? -- воскликнул Люк.-- Головы! И сколько же?
     По  голосу Пэта мне  показалось, что он  сейчас расплачется. Впервые  в
жизни я ощутил  себя сильнее, чем он. До сих пор во  всех наших приключениях
мы  оба держались одинаково стойко. Но здесь,  на острове, Пэт был как малый
ребенок, точно духи его  предков  не поддерживали его, а, наоборот, отнимали
всякое мужество.
     Бабушка тоже остановилась в  нескольких шагах перед  нами.  Она стояла,
привалившись  к лошади, которую Люк держал  на самодельной уздечке. Взмахнув
ею, Люк повернулся ко мне:
     -- Ты тоже их видел, Дэнни?
     Я сказал, что заметил вон там, левее, какое-то движение.
     --  Да,  именно  там,--  более  твердо  проговорил  Пэт.--  Одна голова
круглая, а другая такая узкая, что, кажется, и головы--то нет, одна шея.
     Люк перехватил уздечку в другую руку и усмехнулся:
     --  Лучшего описания Энди Коффи трудно придумать. Головы нет, одна шея.
Здорово сказано! Теперь понимаешь, Пэт, кого ты видел? Энди Коффи с отцом.
     У меня все внутри оборвалось.
     -- А кому еще  быть здесь,  как  не им? -- продолжал  Люк.-- Ну  ладно,
идемте. И больше никаких разговоров. Берегите дыхание --  придется прибавить
шагу. Мы должны сняться с якоря до того, как они сюда пожалуют.

Глава 14
     БАБУШКА ПРИНИМАЕТ ГОСТЯ

     Остальной путь к  берегу мы проделали молча. Но  не потому, что берегли
дыхание, а  чтобы  не  мешать Люку думать.  Двигались мы  медленно.  Бабушка
как-то вдруг  совсем  обессилела. Я  шел позади, но слышал, как  тяжело  она
дышит, даже  как  будто  всхлипывает.  Она  ничего не  сказала  о  внезапном
появлении  на острове Майка. Но  я  помнил ее слова, что, если человек очень
стар, ему нет смысла бежать от  опасности.  Лучше всего остаться на месте, а
там будь  что будет.  Но сейчас  бабушка чуть не  падала, а тащилась вперед.
Больше всего она боялась стать нам обузой.
     Мы подвигались черепашьим шагом. Я представлял себе,  как  Майк с  Энди
бегом вернулись  на  мол,  сели в шхуну,  вышли в  море  и  сейчас  плывут к
серебряной бухте. У меня не было  сомнения,  что они нас заметили, ведь луна
светила так ярко.
     Люк  тем временем отдал уздечку Пэту, взял бабушку  под  руку  с  одной
стороны, а  мне велел поддерживать  ее с другой. Он  ласково подбадривал ее,
хвалил  за  каждый  сделанный  шаг.  А когда она,  совсем выбившись из  сил,
остановилась и сказала, что больше не  может идти, он поднял ее и понес, как
на скалах Куандуба.
     Наш парусник  был  уже на  плаву. Я схватил  веревку,  которой  он  был
привязан,  и подтянул его к нам, пока нос не заскрипел по песку. И тут вдруг
Люк безнадежно махнул рукой:
     --  Боюсь,  ребятишки,  так  у  нас  ничего  не  выйдет.  Если  мы  все
погрузимся, парусник прочно сядет в песок. Придется тогда ждать полной воды.
     --  А  Коффи  вот-вот  здесь  появятся,--  сказал  Пэт.--  Если  бы  не
лошадка...
     Пэта  прервал  бабушкин  смех. Это  было  так неожиданно,  что  мы  все
уставились  на  нее и в ярком свете луны увидели ту ехидную усмешку, которая
обычно появлялась  на  ее  губах, когда она, сидя на любимом месте  у очага,
взирала на художества своих потомков.
     -- Ха! --  воскликнула она и хлопнула  худыми, костлявыми ладонями.-- Я
все боялась,  что буду помехой, обузой, гирями на ваших ногах.  Ну, а теперь
вижу, и я могу сослужить вам службу.
     --  Не  волнуйтесь так,  миссис  Конрой,  мадам,--  поспешил  успокоить
бабушку  Люк.-- Остров не так уж мал, и поймать  нас  не так легко, поверьте
моему слову.
     Он все время поглядывал на  море, и  я  понимал, как ему дороги минуты,
которые приходится тратить, чтобы угомонить старуху.
     Бабушка тоже это видела. Она  махнула  рукой в  сторону пещеры,  вход в
которую чернел в низу отвесной стены утеса.
     -- Отведите меня и лошадку в эту пещеру.  Мы там спрячемся. А вас будет
на два меньше. Майк ни за что нас там не найдет.
     Мы призадумались над ее словами.
     -- Но  в  пещере уже и сейчас вода  стоит  высоко,-- сказал Люк, еще не
веря,  что  выход  найден.-- Вы  что,  хотите там  утонуть, спаси господи  и
помилуй!
     -- Высота воды там  сейчас не больше метра.  Я  это по прошлым временам
знаю.  В  глубине  пещеры есть песчаный откос, его заливает  приливом только
ранней  весной. Я совсем не хочу утонуть, но мне на старости лет не пристало
скакать  по  камням на  родном  острове,  спасаясь  от  головорезов.  А  вам
предстоит именно  это. Так что  мне уж лучше отсидеться  в пещере.-- Бабушка
повернулась  к Пэту и  сказала  мягко: --  Не  беспокойся,  Пэтчин--агра,  я
присмотрю за лошадкой, как за родным ребенком.
     Немного подумав, Люк велел нам с Пэтом  вести в пещеру вороную кобылку,
а сам взялся переправить туда  бабушку. Мы с  Пэтом закатали повыше штанины,
Люку можно было об этом не беспокоиться -- он успел вымокнуть по колена.
     Лошадке  на  первых порах очень  не хотелось входить  в  воду.  Нас это
удивило. Мы с Пэтом думали, что дикие лошади в жаркую погоду летом могут при
случае и поплавать.  Она упиралась, натянув  веревку,  мотала головой, точно
хотела высвободиться. Мы тащили  ее изо  всех сил:  шаг, еще один,  и  скоро
кобылка примирилась со своей участью.
     У входа в  пещеру  мы остановились.  Внутри  было темно, как  в могиле.
Высоко над головой  виднелись бледно-желтые лица привидений, забравшихся под
самые своды пещеры.
     -- Это лунные блики на  мокрых камнях,--  прошептал мне на ухо Пэт, и я
понял, что ему тоже страшно.
     Чудно все-таки: если  хоть  раз услышишь  о каком-нибудь месте, что оно
посещается привидениями, то потом в нем всегда бывает немного  жутко. И хотя
мы  с Пэтом прекрасно знали,  что  Майк  Коффи нарочно  придумал  привидения
испанцев,  чтобы  напугать  нас,  мы  были  ни  живы  ни  мертвы от  страха,
продвигаясь  вперед в  этой кромешной тьме. За  спиной  тихо  шуршали волны,
песок под ногами начал отлого уходить вверх.
     Как бабушка и  говорила, в самом конце был пятачок сухого песка. Ступив
на  него,  мы  остановились  и  обернулись  назад.  Зубчатые  края  входа  и
остроугольный  верх четко  вырисовывались  в  лунном свете.  Скоро в  проеме
появилась темная фигура Люка, шлепающего по искрящейся воде. В третий раз он
нес сегодня на руках бабушку Пэта. Шел  он  легко, уверенно, как  будто  его
глаза обладали кошачьей способностью видеть во мраке. Он прошагал мимо нас и
осторожно опустил бабушку на сухое место.
     -- Я, кажется, начинаю  привыкать к  такому способу  передвижения. Люк,
ей-богу, надежнее доброго коня,-- сказала бабушка самым серьезным тоном.
     Песок здесь был сухой  и мягкий, какой бывает в местах, куда не доходит
полная вода. Но от холода зуб на зуб не  попадал -- ведь солнце никогда сюда
не заглядывало. Привыкнув  к  темноте, мы заметили, что  узкая  кромка  воды
источает слабое  сияние. Мы  посадили бабушку на невысокий  плоский  камень,
лежавший у задней стены, и подвели к ней лошадку.
     -- Она  вас  будет греть, миссис Конрой,  мадам,-- сказал Люк.-- В наше
отсутствие занимайте друг друга разговорами.
     Мы с Пэтом хотели снять свитеры и  подстелить их бабушке на  камень, но
она  категорически  запретила.  И  велела скорее  уходить из  пещеры,  чтобы
отвести парусник в безопасное место.
     Когда мы вышли из пещеры, Люк сказал:
     -- Ваша старая  бабушка -- храбрый солдат, но, если мы замешкаемся, она
здесь умрет  от холода. Ведь  она  столько лет просидела на  лавке у теплого
очага.
     Мы не стали тратить время на разговоры. Первым делом надо было спрятать
парусник.  Он стоял в  лунном  свете, точно отлитый из  серебра,  каждая его
снасть виднелась с предельной ясностью. Мы столкнули его с мели, прыгнули на
борт и подняли паруса, проделав все это  чуть ли не в  одну секунду. Проплыв
дальше за  мыс, туда, где мы  еще не  были,  мы увидели в море нагромождение
черных скал. Коварные рифы отовсюду протягивали к нам свои костлявые пальцы.
     -- Если мы напоремся  на скалу, домой придется  идти  пешком,--  сказал
Люк.
     Забрались подальше в море, не переставая высматривать место,  где можно
укрыть  парусник. Наконец  заметили  между скалами довольно большой  прогон.
Вошли  в  него и приткнулись к берегу  -- узкой  полоске  каменистого пляжа.
Вокруг нас торчали острые скалы; мы привязали парусник к одной, находившейся
выше границы полной воды. Люк похлопал его по носу.
     -- Никаких  фокусов,-- сказал он  ему.-- Если  ты  меня подведешь  этой
ночью после  стольких лет верной службы,  продам тебя, и дело  с концом. Мое
слово так же верно, как то, что у кошки есть хвост. Понял?
     Парусник в ответ ничего не ответил.
     --  Поглядеть на него -- такой скромный,  мухи не обидит,-- сказал Люк,
когда мы пробирались через скалы.
     Скоро мы наткнулись на осыпь, по которой хоть и  медленно, с трудом, но
можно  было  взобраться по крутому откосу наверх. Люк шел  первым, осторожно
нащупывая ногой каждую выемку. Я подумал, что здесь, наверное, когда-то была
дорога или  тропа,  которую время занесло песком. Люк вел  нас не в  лоб,  а
держался наискосок, чтобы подъем был  легче.  Таким образом мы  добрались до
верха,  оказавшись  почти  над  самой пещерой,  где  сидели сейчас в темноте
бабушка Пэта и вороная лошадка.
     Гребень  утеса представлял собой неширокую ровную площадку,  и мы легли
на  ней,  чтобы немного передохнуть. Затем, как  ужи, на брюхе  подползли  к
другому краю глянуть,  что делается в долине. Здесь,  наверху, было холодно,
ветер  то  и дело  впивался в кожу мелкими острыми  зубками. Прямо под нами,
внизу,-- кажется, протяни руку и достанешь,-- лениво пасся табун, переходя с
места  на место. Вдоль края  долины,  как и час назад, нес сторожевую службу
вороной жеребец.  Песчаный пляж был почти весь скрыт прибылой водой, длинные
низкие  волны разбивались у самой кромки воды. Мы прислушались: в пещере под
нами  мерно рокотали такие же волны. Я подумал: не страшно  ли бабушке, ведь
она там совсем одна, если не считать лошадки.
     -- Смотрите! -- прошептал на ухо голос Люка.-- Майк Коффи с сыном.
     К берегу подходила большая шхуна Майка. Шла  она точно по курсу.  Сразу
видно -- не в первый раз.
     -- Им к самому берегу не подойти,-- сказал  Пэт.-- У них осадка слишком
глубокая.
     Мы глаз не спускали  со шхуны. Ярдах в пятидесяти шхуна остановилась, и
Майк бросил якорь. В краткий миг затишья между двумя волнами мы услыхали его
всплеск.  С  высоты  было  видно,  что  шхуна тащит за собой лодку. Вот  они
подтянули ее поближе. Майк бросил в нее какой-то узел и спрыгнул сам: толчок
был  такой  сильный, что лодка взбрыкнула,  как необъезженная лошадь.  Шхуна
стояла так, что мы хорошо видели длинную жилистую фигуру  Энди:  он корчился
от  страха, не  решаясь прыгнуть вслед за отцом. Хотя ничего не было слышно,
но  мы  живо вообразили себе,  как  он блеет  и подвывает. Мы  могли бы  ему
сказать, что сочувствия от отца ему не дождаться. Вдруг он на секунду замер,
неуклюже  полез  через борт и кулем  рухнул в лодку. Люк коротко,  но ехидно
рассмеялся.
     -- Есть на земле один  человек, которому море противопоказано,-- сказал
он.-- Интересно, что на этот раз старик ему высказал?
     Майк, не теряя ни минуты, направил лодку к берегу. С узких весел в воду
капало расплавленное серебро. Энди сидел скорчившись на корме, над планширом
торчала его узкая,  длинная  голова. Для своего веса Майк  был  на удивление
расторопен. Не успела лодка ткнуться носом в  песок, как он, перекинув  узел
через плечо, перевернул лодку и мгновение спустя  отнес ее вместе с Энди  на
сухое место. Затем послал Энди за веслами. Теперь они были совсем близко: до
нас донесся окрик Майка и ответное блеяние Энди, который вприпрыжку бросился
исполнять приказание отца.
     Услыхав непонятные звуки, лошади перестали щипать траву, подняли головы
и стали глядеть в сторону моря. Не дожидаясь Энди, Майк один двинулся к ним.
     И тут мы увидели,  что у него было в узле: длинная веревка и  множество
уздечек.  Обходя  табун,  он  выбирал  тех  лошадей,  что   были  подкованы,
набрасывал  каждой  на шею уздечку и привязывал  к длинной  толстой веревке,
чтобы можно было одному вести сразу всех лошадей. Таким образом очень  скоро
он связал  вместе  всех подкованных  лошадей,  и  они покорно,  вытянув шеи,
поплелись за ним. Он подвел их к Энди, который как к месту прирос, и передал
ему уздечку первой лошади.
     -- Вы  понимаете, что происходит? -- шепотом  спросил  Люк,  клокоча от
ярости.
     --  Чтобы вывезти лошадей с острова, им придется ждать отлива,-- сказал
Пэт.-- Я уверен, что они не  решатся вплавь переправить на материк всех этих
лошадей. Ведь если хоть одна станет тонуть, ко дну пойдут все.
     -- Но тогда Майк разом  от  всех  избавится,-- возразил я. -- И никаких
улик против него не будет.
     -- Внимание,  мальчики!  --  резко прервал  нас  Люк.-- Надо немедленно
спуститься в долину.
     Но Пэт вдруг заупрямился.
     -- А кому будет плохо, если он избавится от этих коняг? -- сказал он.--
Достойный конец всей этой истории!
     Но Люк протянул руку и указал вниз:
     -- Глядите, что он делает.
     Майк  набросил  аркан   на  маленького  дикого  жеребенка,  секунды  не
стоявшего на месте; он был старше,  чем тот,  что жил  сейчас  у Корни, и не
такой  красавчик.  Мы  его  давно приметили:  он все  время  держался  возле
вороного  вожака;  они,  как  видно,  были  друзья,  вместе  паслись, вместе
резвились. Пэт вдруг сказал с внезапной злобой:
     -- Теперь я понимаю, что замыслил Стефен Костеллоу.
     -- Да что ты говоришь? -- насмешливо отозвался Люк.
     -- Этот жеребенок предназначен ему,-- убежденно проговорил Пэт.-- Когда
Стефен  его получит, Джон с  его  жеребенком будет ему не нужен.  Интересно,
сколько Стефен обещал за него Майку?
     --  Можете  не  сомневаться,  Майк   еще  никогда  ничего  в  жизни  не
продешевил,-- сказал Люк и прибавил, повысив голос:  --  Но, я вижу, на этот
раз деньги ему нелегко достанутся. Глядите!
     Решив,  что  жеребенок  покорился, Майк допустил  ошибку: слишком резко
дернул  аркан,  двинувшись  к веренице коней,  безропотно  принявших неволю.
Жеребенок  встал на дыбы. Затряс  головой и протанцевал  два-три шага. Потом
громко, испуганно заржал:  как  есть  маленький  мальчик,  попавший в беду и
зовущий на помощь отца.
     Вороной жеребец немедленно вскинул голову. Он с безразличием отнесся  к
пленению половины  своего табуна, как  будто понимал, что  тем  это на  роду
написано. Но,  услыхав жалобный призыв дикого жеребенка, он вскинул голову и
оскалил зубы. У  меня кровь в жилах заледенела, хотя я был в недосягаемости,
высоко на гребне утеса. Вожак двинулся на Майка  каким-то странным  аллюром,
пританцовывая  и  вставая  на  дыбы.  А  Майк  все  еще  пытался  сладить  с
жеребенком. Они  кружили друг возле друга, Майк во что бы то  ни стало хотел
пригнуть голову жеребенка к земле. Люк, глядевший на все  это, вдруг вскочил
на ноги и заорал во весь голос, так что эхо разнеслось по всей долине:
     --  Немедленно  отпусти его! Слышишь? Ты  что, рехнулся?  --  И с этими
словами он ринулся вниз по немыслимой крутизне.
     Его руки  и ноги по какому-то  наитию находили спасительные расщелины и
выбоины. Свесив головы, мы с Пэтом следили за каждым его движением. Минутами
казалось, что он удерживается на скале  только усилием воли. Мы взглянули на
Майка, он все еще упрямо не  выпускал уздечки, но теперь уже жеребенок мотал
его из стороны в сторону. А вороной все приближался, не ускоряя хода. Лунные
блики скользили по его  атласной коже, отражая игру мускулов. Зубы блестели,
как серебро, в белом свете луны.
     -- Я тоже спущусь,-- сказал Пэт,-- а ты, Дэнни, оставайся пока здесь.
     И  не успел я  опомниться, он уже перекинул  тело вниз за край  гребня.
Затаив  дыхание, я не спускал  с Пэта  глаз. Он старался  двигаться за Люком
след в след. Один раз он замер, повиснув на руках, и мне уже почудилось, что
все кончено. Но  нет, вот он  опять двинулся. Все ниже и ниже, осторожно, ни
разу не глянув вниз.  Когда наконец ноги  его  коснулись земли, он  бросился
ничком на траву,  как будто сорвался и упал. Я нагнулся над пропастью, хотел
позвать его, но голова у меня закружилась, и я отпрянул от края.
     А  в  долине  тем  временем  разыгрывалось настоящее представление. Люк
бросился к Майку и стал вырывать из его рук веревку. Вороной жеребец был так
близко, что они, наверное, уже чувствовали на себе его горячее дыхание. Энди
сделал было  шаг вперед,  точно  хотел помочь отцу, но,  видимо, передумал и
остался стоять на месте как истукан.
     Вдруг жеребец громко заржал.  Майк с Люком, наверное, оглохли от  этого
ржания. Майк  выпустил  веревку. Люк  сорвал  с жеребенка  аркан  и  могучим
толчком послал его подальше прочь. Жеребенок галопом понесся в глубь долины.
Вздох облегчения расправил мою грудь, скованную ужасом.  Пэт вскочил на ноги
и какой-то миг не сводил глаз с жеребенка. Затем со всех ног бросился к тому
месту, где все еще стояли Майк с Люком. Я слышал, как Люк что-то наговаривал
жеребцу,  стоявшему возле них без движения, но  тот не замечал Люка. Вытянув
свою  великолепную шею, он  лязгнул зубами  в дюйме  от уха Майка. Тот издал
мощный вопль, сравнимый по силе с громоподобным ржанием вороного. Отскочил в
сторону  и  пошел, пятясь  на  негнущихся ногах.  Жеребец,  грозно  скалясь,
двинулся на  него. Майк не  осмеливался повернуться и  побежать. Он  вытянул
руки, отмахнулся, точно отгонял жеребца. Это было  так страшно, что  у  меня
волосы на голове стали дыбом.
     Громкий крик Пэта вдруг нарушил безмолвие:
     -- Майк! Беги!
     В тот же миг он  подскочил к жеребцу, схватил его за гриву. Еще секунда
--  прыгнул на ходившую ходуном спину и  припал, прижался  к  его шее. Вверх
взметнулись могучие копыта и в ярости замолотили воздух. Пэт  съехал немного
набок, но удержался. Люк вцепился в хвост жеребца и стал изо всех сил тянуть
его на себя. Жеребец опустился на передние  ноги, теперь  в воздух  взлетели
задние --  Люк едва успел  отскочить.  Я видел, как  Пэт,  ухватившись одной
рукой за гриву покрепче, другой похлопывает жеребца по шее, точно они старые
друзья.
     "Наступил мой черед спуститься в долину",-- в отчаянии сказал я себе.
     Потому что там, внизу,  ковылял, шатаясь и спотыкаясь, как старый осел,
Майк. Я  понимал: он в безопасности только  до тех пор, покуда Пэт отвлекает
на себя  жеребца. Но  если он не  удержится  и упадет, жеребец  опять станет
преследовать Майка. Дикий жеребец -- злопамятное животное.
     И я полез вниз.  Признаюсь, с той поры я с почтением отношусь к кошкам.
Вспомнив, как спускался Пэт, я тоже не глядел вниз и старался пальцами рук и
ног  каждый раз нащупать хотя бы крошечное углубление. Нащупав,  я буквально
впивался в него, горько  сожалея,  что на моих  пальцах  не растут  крепкие,
длинные когти. Сорвался я, когда до земли оставалось метра полтора. И пока я
летел -- какую-то долю секунды,-- я прожил сто лет смертельного страха.
     Я упал в  мягкую  траву и подкатился прямо к ногам  Майка.  Лица его не
было видно, но помню,  как он смешно втянул голову в плечи, словно перед ним
возникло невиданное чудище. Я чуть не расхохотался, и это, наверное, привело
меня в чувство.
     Я вскочил и крепко схватил его за руку.
     -- Вам надо немедленно спрятаться! Здесь есть одно место. Идем скорее!
     Майк дернулся было назад.
     -- А как же Энди?
     Вот уж я не ожидал, что он в эту минуту вспомнит о сыне.
     -- Жеребец его не тронет,-- сказал я, немного смягчившись.-- Он гонится
за вами.
     Я обернулся:  Пэт все  еще сидел на спине у  жеребца.  И тогда я  повел
Майка к  берегу. Он шел послушно, как провинившийся пес. Мы подтащили к воде
лодку, Майк  сходил за  веслами.  Сели в  лодку,  оттолкнулись. Майку  я дал
только  одно весло, боясь, как  бы он не стал грести к шхуне и не сорвал мой
план.  Но ему, как видно,  и в голову  не приходило ослушаться. Глядя на его
устало сгорбленную спину, я в первый раз подумал, что Майк Коффи уже старик.
     Мы шли на веслах прямо к отвесной скале утеса. Майк повернулся ко мне.
     -- Осторожно! -- сказал он.-- Если врежемся в скалу, получим пробоину.
     -- Не врежемся,-- ответил я.-- В скале вход в пещеру, а в ней есть кому
присмотреть за вами.
     Майк  промолчал.  Мы  положили  весла  на  дно,  вошли  в  расщелину и,
отталкиваясь руками  от стен, поплыли вглубь. Когда лодка шаркнула  о дно, я
выпрыгнул и вытащил ее на песок. В темноте я едва различил бабушку и рядом с
ней лошадку. Зато хорошо слышалось частое, легкое пофыркивание.
     -- Я привез вам гостя, миссис Конрой,-- сказал я.
     -- Кто это, Дэнни? -- спросила бабушка.
     По ее голосу  я  понял,  что  она отдохнула  и успокоилась.  Майк  тоже
выскочил на песок и, вглядевшись в темноту,  изумленно вскрикнул. Я столкнул
лодку обратно в воду кормой вперед, пошел за ней и прыгнул на дно.  Лодка от
моего прыжка  сильно покачнулась. Плывя назад, я крикнул бабушке, отвечая на
ее вопрос:
     -- Это Майк Коффи!
     У выхода  из  пещеры я немного помедлил:  из  черной  глубины  до  меня
донесся бабушкин короткий смешок, потом ее голос:
     -- Майк--агра, так  это  ты здесь? Иди  сюда и  садись на этот  камень.
Больше  нечего тебе предложить. Я бы налила чашечку чая, да вот только печка
где-то гуляет...
     Я не стал больше слушать, а быстро погреб в сторону серебряной бухты.

Глава 15
     КОНЕЦ ИСТОРИИ

     Не  успел  я проплыть половину  пути, как  услыхал в море стук  мотора.
Мотор был мощный, и я  сразу узнал его. Спасательный катер было единственное
судно в наших водах с таким мотором.
     Моей первой мыслью  было налечь на весла и стрелой  помчаться к берегу,
предупредить о появлении  новых незваных гостей. Последние несколько дней мы
только и  делали, что  прятались, убегали, ускользали, путали следы, и я уже
стал сомневаться, буду ли когда-нибудь еще спать в теплой постели под родным
кровом. И мне вдруг так захотелось снова стать обыкновенным мальчишкой, а не
младшим партнером джентльменов удачи!
     Я опустил весла  в  воду, лодка застопорила ход. Я прислушался, в каком
направлении  движется катер. И тут я его  увидел: он  огибал  мыс со стороны
мола. В свете фонарей, висевших на мачте, я  разглядел на борту много людей,
все смотрели на шхуну Коффи.
     Я подождал, пока мотор замолчит, взялся за весла и поспешил к катеру. Я
не стал окликать людей на борту.  Ведь  оставался  еще Энди, он мог услыхать
мой голос,  бросить лошадей  и убежать. Когда я подошел к  катеру,  над моей
головой раздалось:
     -- Кто здесь? Отвечай!
     -- Дэнни Макдонаг,-- назвался я, узнав Бартли Конроя.-- Пэт на острове.
Жив-здоров.  Насколько мне  известно,--  поспешил я  прибавить,  вспомнив, в
каком положении оставил Пэта.
     -- А где моя мать?
     -- Не беспокойтесь, все в порядке. В надежном месте.
     Над  планширом выросли головы. И первым я разглядел лицо моего отца. Он
поднял руку в знак приветствия.  Я тоже  отсалютовал в ответ. Тут был и Джон
Конрой,  стоял  рядом  со своим  отцом.  Я  заметил  много  синих  шинелей с
серебряными  пуговицами; на этот раз полицейские были настоящие. Один из них
спросил:
     -- А Люк -- Кошачий Друг с вами?
     Это был  сержант  из  Килморана. Великана Джонни, любителя поспать,  на
борту не было. Его, наверное, оставили следить за  порядком, а вернее всего,
побоялись, что катер под его тяжестью даст хороший крен.
     -- С нами,-- ответил я. -- Он там, на берегу. Мы поймали Майка Коффи. И
спрятали его.
     --  Поймали? Как? Где  он  сейчас?  -- Полицейские разволновались,  как
гончие, взявшие след.
     -- Я вам скоро покажу.
     И  вдруг меня стала бить дрожь, хотя холодно не было ни капельки.  Джон
Конрой перекинул ногу за  борт и прыгнул в  лодку. За ним  прыгнул его отец,
потом  сержант, мой отец и  еще один незнакомый полицейский,  который, как я
позже узнал, приехал с Леттермуллена.
     Я  заметил  на борту катера и Голландца; он невозмутимо посасывал  свою
неизменную трубку, как  будто был не  на спасательном катере в двух шагах от
Лошадиного острова, а сидел в кресле-качалке у очага на кухне кого-нибудь из
инишронцев.  Но  больше  всего  меня удивило  присутствие  на  катере малыша
Кланси, мальчугана лет  восьми. Он,  как всегда, молчал и без улыбки смотрел
на меня сверху во все глаза.
     -- Иди на корму, Дэнни,-- сказал мне Джон.-- На сегодня с тебя хватит.
     Рулевой  катера Питер Фейги из Росмора бросил  за борт  якорь и сказал,
что  будет  нас  ждать.  Мне  показалось, что у  пятерых оставшихся на борту
полицейских вид довольно разочарованный. Лодка двинулась прямо к берегу.
     Бартли Конрой первым выскочил на песок.  За ним  прыгнули  мы с Джоном.
Втроем вытащили  лодку на сухое, так что полицейские не замочили  не  только
своих щеголеватых брюк, но и ботинок. Вместе с нами они бросились к высокой,
густой траве, заслонявшей от нас долину.
     Луна  все еще  ярко  светила. Я  боялся  подумать, какое  зрелище может
открыться нашим глазам. Первым увидел Пэта Джон.
     -- Господи! -- тихо проговорил он.-- Гляньте только на этого коня!
     И  тут  мы  все увидели Пэта. Он медленно приближался к нам, гарцуя  на
вороном жеребце.  Все  их движения были так  гармоничны и закончены, что они
казались  одним существом. Проходя мимо  нас, конь горделиво  изогнул шею  и
взмахнул хвостом. Мы обомлели. На секунду конь замер, забил копытами,  точно
хотел станцевать менуэт. Потом двинулся дальше.
     -- Какой славный наездник! -- улыбнувшись, воскликнул Бартли Конрой.
     -- Ради бога, потише! -- взмолился Пэт.
     Жеребец шел,  не останавливаясь,  и нам пришлось  пойти за ним  следом,
чтобы расслышать Пэта.
     -- Это необыкновенный  конь. Он сейчас очень устал,--  продолжал Пэт,--
такие выделывал прыжки и курбеты. Поэтому я и держусь на  нем. Но я  не могу
спрыгнуть с него, боюсь.
     Остановили жеребца Джон с Люком, ухватив его с двух сторон за гриву. Он
только раз слабо брыкнулся, но, в общем,  стоял смирно. Мы все окружили его,
восхищаясь его статями. Он действительно изнемог от борьбы с Пэтом. Негромко
пофыркивая,  косил  в  нашу  сторону злой, но  усталый  глаз.  Пэт  не  дыша
соскользнул с его крупа и заковылял ко мне.
     -- Неделю не напоминай мне  о лошадях, Дэнни,-- сказал  он.-- В  пещере
все в порядке?
     -- Все.
     -- В  пещере?  --  заволновался  опять  Бартли Конрой.-- В  какой такой
пещере? А где бабушка?
     -- Сейчас ты ее увидишь.
     Но  нам  пришлось еще  ненадолго задержаться.  К нам приближался  Энди,
путаясь  длинными ногами в стелющейся дымке тумана. За ним покорно следовала
вереница лошадей на общей веревке.
     -- Что мне делать с этими лошадьми? -- заскулил он.-- Они мне до смерти
надоели!
     -- А, Энди Коффи! -- воскликнул сержант из Килморана.-- Рад видеть! Так
уж и быть, освобожу тебя от этих коняг.
     С  этими  словами  он  взял из  рук  Энди  веревку, передал  ее  своему
напарнику. И мы все двинулись к лодке Майка, оставленной на песке.
     --  Ты  побудешь здесь с  лошадьми,  -- сказал сержант полицейскому  из
Леттермуллена.--  Остальные садитесь  в  лодку:  Люк -- Кошачий Друг, Бартли
Конрой, Джон Конрой, Джеймс Макдонаг, Пэт Конрой...
     --  Ну, заладил,  как  школьный  учитель по журналу!  -- пошутил Люк.--
Прямо котам на смех. Если мы все усядемся в лодку, не хватит места для новых
пассажиров.
     Сержант махнул  рукой, а Люк сам распорядился, кому  ехать в пещеру.  В
лодку сели трое: Люк, сержант и Бартли Конрой, которому не терпелось увидеть
мать.  Он не ругал нас, но мы все-таки  держались от него подальше. Ни я, ни
Пэт не горели  желанием  еще  раз плыть в  пещеру, и  мы  с  легким  сердцем
уступили Люку эту честь -- завершить последний этап наших приключений. Когда
лодка  ушла,  мой  отец  принялся   нас  расспрашивать.  Но  получал   такие
бестолковые ответы,  что  скоро махнул рукой. Мы с  Пэтом умирали от голода.
Ведь с полудня у  нас во рту маковой росинки не было.  По ту сторону утеса в
паруснике имелась отличная еда. Но  мы даже  под  страхом смертной казни  не
полезли бы опять на эту  отвесную стену. Отец понял, в чем дело, и спросил у
полицейского из Леттермуллена,  нет  ли  у него  с  собой  еды.  Тот  охотно
предложил целый кулек леденцов.
     Скоро мы увидели, как из пещеры медленно  выплыла  лодка  и пошлепала к
катеру. Джон  Конрой с  отцом  впились  в  нее  глазами,  силясь  что-нибудь
разглядеть.
     -- Почему это Люк -- Кошачий Друг свесился за корму? -- спросил отец.
     --  Мы забыли сказать,  что в пещере вместе с бабушкой спрятали вороную
кобылу,-- ответил  я.--  Она,  наверное,  плывет  сейчас за  кормой,  а  Люк
поддерживает над водой ее морду.
     Мы подошли  к самой воде,  чтобы посмотреть,  как  ее  будут грузить на
борт. Это оказалось совсем просто. На катере была небольшая лебедка, которой
полицейские  поднимали  на  борт  потерпевших кораблекрушение.  Эта  лебедка
прекрасно подняла и нашу  лошадку. Затем сержант с Люком  и Бартли вернулись
за нами, прихватив с собой полицейского из Росмора.
     Было  решено,  что  двое  полицейских  останутся на  острове  ночевать.
Сержант  обещал прислать за нами назавтра судно побольше,  чтобы переправить
всех лошадей в Голуэй. Он оставил полицейским провизию для подкрепления сил:
хлеб, сыр и шоколад.  Хотя им  не очень-то улыбалось  ночевать на  Лошадином
острове, но они подчинились: ничего не поделаешь, служба.
     Катер  в одну  минуту  доставил  нас  к  тому месту,  где  был привязан
парусник Люка.  Прилив  уже  начался: парусник был  на плаву и терпеливо нас
дожидался.  Люку  даже в голову  не  могло прийти, что  мы  откажемся  плыть
обратно на его паруснике, а  мы не смели ему сказать, что спасательный катер
кажется нам более надежным судном. Но, к счастью, Джон Конрой вызвался плыть
с нами,  и  мы  облегченно вздохнули. Пит  Фейги  дал  нам большой фонарь, и
теперь у нас на мачте горел свой огонь.
     Бабушка уютно устроилась под навесом. Она держала в руке  полную  рюмку
коньяку и улыбалась  сама себе. Увидев  нас, она задорно  нам подмигнула, но
ничего  не сказала. Краешком глаза я  заметил Майка  Коффи  и  его сына. Они
стояли  поодаль  и  поглядывали   в  нашу   сторону.  Несмотря  на   всю  их
злокозненность, мне  почему-то  стало  их жаль. И я очень обрадовался, когда
затарахтел мотор и катер снялся с  якоря, устремившись в ночную тьму. Огонек
на мачте мерно покачивался, вторя движению волн.
     Когда ночь поглотила его, Люк глубоко и счастливо вздохнул.
     -- Не знаю, как вы,-- сказал он,--  а  я бы сейчас хорошенько поспал.--
Он  издал  коротенький смешок.-- Ха!  Видели бабушку? Сидит такая довольная,
как кошка в лавке у  мясника. Ночная  прогулка,  ей-богу,  ей ни капельки не
повредила.
     Мы тоже легли на обратный курс.  Люк был очень доволен, что с нами плыл
Джон.  Минут десять  он расписывал Джону достоинства  своего парусника. Мы с
Пэтом нашли тем временем каравай хлеба, и очень скоро от него не осталось ни
крошки. Хотя Джон  чуть не  лопался  от  любопытства, он  из  вежливости  не
прерывал Люка. Но Люк и сам скоро заговорил о наших приключениях.
     -- Стыд и позор, что такой прекрасный остров забыт. Вы должны разводить
на нем лошадей,  как было в  старину. Только не увозите  с острова  вороного
жеребца.  Его вольнолюбивое сердце не выдержит и разорвется в неволе. А  чей
этот остров сейчас?
     --  Думаю, что его законные хозяева -- наша семья,-- сказал Джон.-- Все
остальные его жители давно уехали в Америку, в Портленд. В Ирландии осталась
только моя бабушка. Она поселилась на Инишроне, вышла тут замуж. Наверное, в
Портленде есть  люди, которые могли бы претендовать на  Лошадиный остров, да
только вряд ли они про него помнят. Если мы будем разводить здесь лошадей, я
перестану проливать  слезы  из-за  вороного  жеребенка,  который  достанется
Стефену Костеллоу.
     -- А вы еще не  раздумали дарить его старому мошеннику? Ведь он нарушил
ваш  договор!  -- в  негодовании  воскликнул  Люк.-- Решил, попросту говоря,
надуть вас.
     -- Я должен отдать жеребенка  Стефену ради  Барбары,-- сказал Джон.-- А
Стефен и не  считает  это обманом:  так  он  привык плутовать.  Вот  матушка
Барбары -- прекрасная женщина, у нее доброе сердце. Я всегда  удивлялся, как
это она согласилась выйти замуж за такого отвратительного скрягу.
     Люк хмыкнул:
     -- Будь у кота стадо коров, и  он бы завидным  женихом считался. Нет, я
вовсе  не  хочу  сказать,  что  она вышла за него из-за денег,-- поспешил он
прибавить.--  Скорей  всего,  их  сговорили  родители.  Да   еще,  наверное,
радовались, что дочери такое счастье привалило.
     Люк так и сыпал кошачьими поговорками, а мы с Пэтом чуть не лопались от
еле сдерживаемого смеха.
     В  конце  концов  Джон  не  вытерпел  и  попросил  рассказать  ему  все
поподробнее. Мы  начали с  того, как  Фокси и Джо нас  похитили,  и  кончили
появлением у Лошадиного острова спасательного катера.  Джон в  свою  очередь
рассказал нам, что малыш Кланси, которого я заметил на борту катера, услышал
случайно  телефонный  разговор старшей мисс Дойл с Майком Коффи. Она сказала
Майку,  что мы вышли на паруснике в море,  захватив с собой  старуху Копрой.
Подобно всем жителям Инишрона, мисс Дойл ошибочно полагала: раз малыш Кланси
всегда молчит, значит, он ничего и  не слышит. А он все услышал. И побежал в
таверну  Мэтта Фейерти, где  мужчины еще пировали.  Он стал дергать  за полу
Бартли  Конроя,  пока  тот не  обратил на него  внимания. И Кланси  тихонько
рассказал отцу Пэта все, что мисс Дойл сообщила Майку по телефону. Вот так и
появился спасательный  катер у Лошадиного острова. А малыша  Кланси  взяли в
награду на катер,  и  он совершил замечательное морское  путешествие. Увидев
шхуну Майка Коффи,  катер подошел к ней, и с борта сейчас же заметили меня в
лодке.
     -- Но почему  все-таки мисс  Доил шпионила за  нами, а  потом позвонила
Майку? -- спросил я.-- Теперь ясно, что она была  в заговоре и с переодетыми
полицейскими. Но я никак не могу понять, что ее связывало с этими негодяями.
     --  Она призналась  во всем,--  сказал Джон.--  Перед тем как выйти  на
поиски, мы поговорили с ней, и она рассказала, что согласилась содействовать
Майку,  потому  что  он  обещал  помочь ей  найти  место  заведующей  почтой
где-нибудь на материке. Он уверил ее, что он очень важная  персона и это ему
совсем просто. Она сказала, что Майк уже несколько  лет прячет на  Лошадином
острове краденых лошадей. Он держал их там,  покуда не уляжется переполох, и
тогда продавал в отдаленных селениях. Он всегда  боялся,  что инишронцы рано
или  поздно  проведают   о  его  грязных  делишках.   И  мисс   Дойл  всегда
предупреждала его, если кто-нибудь  отправлялся  на паруснике в  ту сторону.
Сейчас  мисс Дойл ужасно страдает. Ее  замучили угрызения  совести. Еще  бы,
открылись все  ее плутни. Вот  почему ни твоя  матушка, Дэнни,  ни  наша  не
поехали с нами на катере: они сейчас утешают бедняжку, говорят ей, что очень
любят ее, а она  обещает никогда больше  так не делать.  Даже  сказала,  что
велит сделать  у двери верхнюю  и нижнюю створки, чтобы можно было без стука
заходить  к ним  в любую минуту, как это водится между добрыми  соседями.  У
младшей  мисс Дойл  был  такой вид, будто  она всю  жизнь  только об  этом и
мечтала. По-моему, младшая у старшей под каблуком.
     Когда мы подошли к Гаравинской  бухте, небо на  востоке стало светлеть.
Катер  вернулся гораздо раньше нас, и  на пристани уже собрался весь остров.
Мы  с Пэтом  еле  держались  на ногах.  Глаза  у  нас слипались, и мы  очень
обрадовались, увидев на берегу двуколку. Нас погрузили в  нее и увезли домой
спать.
     Люк, несмотря на уверения, что  тоже спит на ходу, не поехал с нами,  а
пошел вместе с другими мужчинами в "Комплект парусов". Он съел там несметное
количество, холодной вареной картошки. И запил целым морем простокваши. Всем
этим угостил его Мэтт  Фейерти. Они с первого взгляда очень понравились друг
другу -- ведь они были так похожи. И с того дня между ними  завязалась самая
крепкая дружба.
     На  другое утро Конрои отправились на Росмор. Пэт тоже поехал с отцом и
братом.  Он мне  потом рассказывал, что  Стефен  признал себя  самым большим
подлецом во всех трех  приходах и обещал  дать Барбаре в  приданое  стадо  в
двадцать голов с приплодом.
     Люк никак не мог поверить, что Барбара не похожа на отца.  Он все качал
головой, сокрушаясь, что  такой славный молодец  достанется девушке, в жилах
которой  течет такая плохая кровь. "Разве котенок,  сын кошки, может  любить
мышей?" -- говорил он.
     Но,  возвращаясь  к  себе  в  Килморан,  он  завернул на  Росмор, чтобы
взглянуть  на  Барбару, и  она, как мы  и ожидали, очаровала его. Он  был на
свадьбе Джона и  Барбары и  спел  красивую,  очень длинную балладу,  которую
сочинил специально для этого случая.
     Майка  Коффи  посадили  в   тюрьму  за   то,  что  он  крал  лошадей  у
коннозаводчиков. Энди остался на свободе, до такой степени никто не принимал
его всерьез. И каждый  день, рассказывал Люк,  ходил к отцу  в тюрьму, носил
ему кулечки конфет. Когда Майка выпустили,  они уехали в Типпэрери, подальше
от побережья,  и открыли в небольшом городке лавку. Майк слывет  там  старым
морским волком. О конях он никогда не вспоминает.
     Пэт завел свое дело: собирает у инишронцев шерсть, отвозит на материк и
почти  всю выручку  отдает  ее  владельцам. На Инишроне и  других островах у
людей появился в доме достаток.
     Бабушка  больше не рвется с Инишрона. Целыми днями она сидит на лавке у
очага  и довольно улыбается, вспоминая Лошадиный остров. Но она никогда ни с
кем не говорит о нашем плавании, кроме меня и Пэта,  и то когда мы  остаемся
втроем. Ее  красивая  бежевая шаль погибла безвозвратно -- вся испачкалась о
зеленые  осклизлые  стены пещеры и  полиняла  от морской  воды.  Но  бабушка
нисколько этим не огорчена; она говорит, что шаль ей не нужна больше: родной
остров она повидала.
Last-modified: Mon, 13 Dec 2004 11:09:28 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321