---------------------------------------------------------------
© Copyright Сергей Шилов
Email: info@psun-wppr.org
Date: 15 Jan 2006
---------------------------------------------------------------
Введение
Одно только знание оказывает ныне сопротивление нигилизму. Родившийся
как подручное средство "переоценки всех ценностей" цивилизации, обретя в
себе источники собственного развития, он стал невероятно избыточен по
отношению к "технической" своей цели. "Прирост" нигилизма коренится в
недостатке того особенного его вида, подобного крупицам стоящего металла в
пустой породе, что, собственно то и выполняет всеобщее предназначенье
нигилизма как явления истории человечества. Потому-то и современное
состояние мысли раскрывается сознанию как экологически не продуманное
высокотехнологическое производство нигилизма, исследование и использование
тех масс нигилизма, что порождаются самой повседневностью, проснувшимся в
ней инстинктом самосохранения. Из такого осмысления "внешнего вида"
нигилизма возможно почерпнуть и некоторые его определения. Одним из наиболее
глубоких смыслов нигилизма оказывается необходимый характер избыточности
деконструкции, как не только метода мышления, но и его истины, то есть
метода мышления, непрерывно переходящего в его истину, истинность.
Деконструкция известная мышлению как монотонное следование информационной
связи между обособленными конструкциями, знаками, как процедура,
непосредственно связанная с речевым опытом мышления, обратилась в отсутствие
надежной теории информации, отличной от кибернетической ее профанации, в
сдвинутый "с мертвой точки" письма числовой ряд референтов, денотатов,
коннотатов, десигнаторов и т. д., создающий иллюзию "схватывания"
непосредственного речевого опыта. Ошибка неограниченного использования
деконструирует, отсутствие ясных критериев смысла и ограниченности, сути и
природы. Непонимание того, критериями-анализаторами какой теории, какой
предметной области они являются, состоит в невыделенности особенностей
числового ряда, соответствующего речевому опыту, особенностей его
событийности, ведь особенности и смысл числового ряда суть приближенные
признаки событийности, вспомогательным средством которой этот ряд является,
выражающие меру этой приближенности. Переходя от опыта письма к речевому
опыту, т. е. мысля в первых своих определениях, мы встречаемся с иной
событийностью, изображение которой с помощью традиционных логических
исчислений или самой их возможностью только, не соответствует
действительности речи. Логика или даже терминология письма, будучи приложена
к речевому опыту, скорее показывает, демонстрирует сама себя, совершая так
называемые "логические открытия", нежели раскрывает суть для речевого опыта.
Логика в используемых современной мыслью контекстах, может совместив в ходе
продуктивного истолкования только с "видимым", тем, что имеет место в сути
дела зрения. Логика, основной творец и производитель конструкций разного
рода, использующий для придания им семиотической подлинности деконструкцию,
подобно тому, как детерминизм в отношениях между терминами создает
терминологию, не имеет сколько-нибудь существенного отношения к услышанному,
тому, что имеет принципиальное значение в сути дела речи. Эту мысль
вкладывали все наиболее глубокие исследователи логики, забывая при этом ее
продумать, ибо мысль менее всего подобна техническому открытию или
изобретению, которые можно использовать в готовом, раз и навсегда заложенном
виде.
Продумывание этой мысли, задающееся вопросом о сути дела продумывание
всякой мысли до (логического ли?) конца и составляет суть дела этой книги.
Избыток логики самой по себе в нашей жизни, по крайней мере логики самой по
себе в нашей жизни, и при этом недостаточность некоторых подлинных видов
логики для решения трансформирующих в нечто бесформенное в отсутствие таких
логик вопросов, и являются ясным признаком присутствия нигилизма в
повседневности, признаком, отчетливо отсылающим нас в его сторону, е его
корням, к его жилищу в сознании, признакам, ограничивающим сами границы
нигилизма.
Нигилизм есть движение, направленное в сторону, противоположную знанию,
если под знанием понимать некоторую направленность сознания на свойственный
его вниманию предмет. Коль скоро в данном исследовании последнее основание
нашей повседневности мы обнаруживаем в наших мыслях, то всякое исследуемое
нами движение является движением смысла. Таким образом, нигилизм есть
движение смысла от самих вещей к человеческому сознанию, есть своего рода
"жизненный мир" вещей, существование вещей в меру предельной своей
осмысленности, сущности. Нигилизм есть и та пустота. Которая действительно
находится между человеческим сознанием и вещами, невнимание к которой
приводит к роковым последствиям, развивает логику безумия, и невозможность
эту пустот прояснить с помощью зрения и слуха без участия мышления, и
подсознательное расположение этой пустоты, и, наконец, предвосприятие,
движение которого только и возможно в этой пустоте и более того насущено
востребуется ею.
Эта пустота является преградой для логики на пути к освоению речевого
опыта мышления. Эта пустота является защитой, которую обрадует речевой опыт
мышления, опасаясь быть поглощенным логикой. Логика бытия пустоты, той
раз-несенности человеческого сознания и вещи, которая, порождая силу речи,
заставляет работать самовозвеличивающийся логический разум, заставляет его
покрывать рас-стояния с все более нарастающей скоростью такого покрытия,
означения. Нигилизм, таким образом, это средство мышления заставить логику,
это гордый, себе довлеющий разум, работать в недрах повседневности,
воспитывать в нем заботу о сущности человека. Нигилизм есть голос самой
вещи, на которой начинаются все дефиниции человеческой сущности. Увиденный
возможно более полно нигилизм есть увиденная вещь, услышанный, или слышимый
нигилизм есть речь вещи, разговор двух и более вещей, мир вещей. Нигилизм
есть полнота присутствия вещи для нее самой , счастье вещи, целостность ее
"внешнего вида". То же, что делает человеческой сознание с самой вещью и ее
присутствием, нигилизмом, есть само Ничто, то есть нечто в высшей степени
логически определенное. Таким образом, как идеализм, невозможность ничего
сделать с вещью для человеческого сознания, так и материализм, раскрывающий
безграничные для человеческого сознания возможности проделывать с вещами
разнообразные опыты, изменяя их в нечто иное, оказываются двумя сторонами
необходимо противоречивой иллюзии, имя которой Ничто. Борьба материализма с
идеализмом, сопутствующая жизненному миру крупного философа как скверный
характер, как непрерывное осквернение и отравление характера, есть
внутренний покой, сосредоточенность и равновесное положение, одним словом,
стихия Ничто антипсихологизм его присутствия.
Ничто есть безграничность логики как логики, представление о
письменности, тела мышления, воспринимаемого в мысли по образу и подобию
повседневного восприятия. Ничто есть также граница логики только как логики,
употребленной мыслью и в мысли. Ничто есть одновременно и непосредственный
контакт и близость тел мышления (риторических фигур, значений, суждений,
предложений, смыслов и т. д.) и страх перед отсутствием такого контакта,
соприкосновения, страх перед страхом непрерывной неосуществимости чего-то
очень существенного в соприкосновении тел мышления. Ничто есть также наивная
и непосредственная вера в то, что нечто существенное в соприкосновении тел
мышления каким-то особым образом и образует его телесность, присутствие
мышления в повседневности, впервые понимающее отношение человеческого
сознания и вещи как действительную проблему, не приносит в жертву религии,
науке либо искусству.
Ничто есть вопрос человеческого сознания о вещи как таковой. Ничто
адресовано каждому представлению человеческого сознания о вещах. Вещи
окружают человека, вещи выжидают человека, но боятся гераклитового огня,
который вот уже как тысячи лет развел человек, высек различием из тождества
бытия и мышления. Вода Фалеса, воздух Анаксимена и беспредельное Анаксимадра
одинаково равно принадлежат человеческому сознанию и вещам, образуя глиняные
ноги досократики начала античной философии и культуры. Огонь и иные стихии,
а также геометрические фигуры и сам космос существуют в античной философии
не на поверхности тел мысли, а на поверхности вещей, размещаемых письмом
античной философии, и даже Аристотелю удается лишь обозначить эту ситуацию
мысли, подменив вещи животными в качестве посредников с человеческим
сознанием, подтолкнув начала тождества бытие и мышление своим
перводвигателем, логики открытия Ничто, известным Платону как Благо, и
выдавая замедленную картину грандиозного опадения и разрознения космоса за
вековое устройство космоса, "атомную книгу" Демокрита, смешавшего пустоту с
полнотой, вызвав к жизни интеллектуальную радиацию, пятую невыговоренную
стихию античной классики, поразившую в первую очередь Платону до воспевания
однополой любви, культуры непонимания жизни.
Вещи есть стена, забрасываемые, запахиваемые в человеческое сознание,
непосредственно в подсознание, прорастающие в повседневность, систему
культов возделывания жизни в вечность. Вещь состоит из Ничто, окружающего
ядро вещи, в котором "вместе все вещи были". Ничто есть также существование
в сущности вещи всех вещей вместе и только посредством такого
сосуществования существование каждой одной простой вещи. То, что ничто
существует - ясно даже переписчику трудов Аристотеля, давшему жизнь слову
"метафизика", сквозь туманную и монотонную историю которого, возвеличивающую
скорее филологию, нежели философию и уж тем более невнимательную к мышлению,
просвечивает присутствующее в повседневности Ничто, продлевающее ситуацию
отсутствия встречи сознания с вещью до истощения речевых сил.
Ничто есть мера различия в осуществленном тождестве бытия и мышления,
и, как таковое, является основой всякого представления. Для того, чтобы
представить что, нужно иметь Ничто. Не имея хотя бы чего-либо осмысленного
или имея его в избытке, невозможно составить о чем-либо правильное мнение.
Невозможно записать нечто, не зная письма.
Мысль начинает с Ничто, обращаясь к письма и в письмо, воплощаясь в
письменности, повседневности письма. Ничто есть прежде всего обращение
человеческого сознания к письму, устремление человеческого существа в
письменность, постепенное втягивание его в нее. Ничто адресуется к тем что,
которые неясны и не очевидны именно как что письма. Ничто отпугивает от
зрения, из увиденного почему среди что не-письма, остаются только Что письма
и Что, которое прочнее письма, письму, этому рассудку повседневности,
необходимые. Ничто есть поворот телесности сознания стороной, задом к вещи -
что не-письма, другой, иной письму. Все только писалось, ничто не было
прочитано. "Все" только писалось, Ничто не было прочитано. Таково отношение
между "Все" и "Ничто", именуемое "чтение". Отношения письма и чтения, как
видим, предшествуют отношениям бытия и времени, или достаточно для своего
осуществления отношений "Все" и "Ничто", на которых незыблема логика, но вот
таков смысл этого предшествования, где мы с ним встречаемся в сознании.
Предшествование одного отношения другому есть ситуация посредничества, есть
часть бытия посредника, смысла осуществимости обоих отношений,
оборачивающего отношение противоречие между ними в силу существования Ничто,
изолирующего каждое из этих отношений от всех прочих отношений. Вообще
говоря, всякое отношение есть, прежде всего, предшествование, и, во-вторых,
именно это предшествование - предшествование письма бытию. Отношение как
событие на пределе своей осуществимости есть наиболее частный, обыденный
аспект предшествования, изнанка предшествования. С другой стороны, отношение
в начале только свой осуществимости есть проявляющееся понятие времени,
проявление которого дальнейшее расходится с непрерывностью осуществимости
события отношения, что позволяет говорить о временном законе. Из этого
становится ясным, что единицей измерения времени, как сутью его длительности
является не число, но прежде всего суть дела времени, поскольку единица
измерения предмета есть подход к предмету как к ценности. Что делает время?
Время предшествует. Такой подход по времени называется грамматическим и
обусловливает саму возможность грамматики. Чему что предшествует время?
Бытию письмо предшествует время. Как оно это делает? - это вопрос об
измерении времени, действительный вопрос о ценности времени, о времени как о
ценности. Ничто есть начало оценивания ценностей, великая иллюзия их
переоценки. Как таковое, Ничто положило начало со времени Ницше жестокой
игре мыслящего человечества, игре в письменность, в исчезновение в
письменности. Лучше уж быть втянутым в политику, чем в письменность. Таков
аргумент филологов от Ницше до Гамсахурдиа. Переоценка всех ценностей есть
кружение речи вокруг ценности, воронка, сквозь которую уходит смысл
высказывания, обнажая логическое дно речевой непрерывности. Переоценка всех
ценностей есть погоня за беглой речевой непрерывностью: куда она ушла, где
она появится, скрывшись в лабиринте логики. В действительности же, мы сами
бежим от речевой непрерывности, для которой переоценка всех ценностей есть
только фон первичного их оценивания, наиболее полно осуществленного мыслью.
Для нас до сих пор более привычно иметь дело с Ничто, нежели с речевой
непрерывностью, с Речью. Ничто, вместе с нами на его поверхности бежит,
заслышав приближающийся гул речи. Несут его ноги античного атлета, который
всем хорош, но никак не догонит черепаху без сознания тождества бытия и
мышления. Как нам с поверхности Ничто переместиться на поверхность речи,
слыша в ее непрерывности голос книги бытия повседневности. По поверхности
письма, именуемой "текст". Что же означает это перемещение? Ответ: Чтение
текста. Необходимость этого перемещения связана с тем, что то, что находится
на поверхности ничто, непрерывно изменяется, теряет свой первоначальный
облик, изменяет его на противоположный, в каждый новый следующий момент
времени предшествования является иным, нежели в предшествующий; на
поверхности же речи созданы все условия на жизни мышления, есть обильные
ландшафты смыслопорождения, означаемы мирно соседствуют с означающими,
тождество отождествляет по-гречески, различие различает по-христиански,
центр и периферия, верх и низ связаны - разделены вектором времени,
изменяющим свое направлении внимания сознания, в то время как поверхность
ничто представляет из себя зону, где все непрерывно изменяется неосмысленно
и в отсутствии человека, где устойчив только смысл ничто, который нисколько
не более полон, чем само Ничто. Горе и смех нам, представляющим себя прочно
обеими ногами стоящими на земле, а не на этих поверхностях, ибо сколько же
испытывает такое сознание толчков, шараханий, сползаний, скольжений, одним
словом, подсознательного, внешне уверенно стоя на земле, как Петр Великий.
Стоим ведь мы не на земле, а на под-сознании.
Стояние на под-сознании, оно же "столп и утверждение" моста между
поверхностями Ничто и Речи, по которому перебирается чтение, феномен
повседневности, и есть знание. Таким образом, знание всегда предназначено
для другого человека. Знание есть возможность чтению другого человека
осуществиться. Как таковое знание есть прежде всего противоречие зрения и
слуха, становящихся значением и смыслом непрерывности речи, осуществляемой
мышлением, порождающее тело всякого отношения - символ. Зрении и слух не
видны и не слышны, их действительное существование на поверхности
человеческого сознания доказывается и ощущается ясно и отчетливо обыденным
сознанием. Конечно, я, пишущий эти строки, вижу и слышу нечто сейчас, но при
этом имею дело с собственным сознанием, а не со зрением и слухом, отношение
которых с моим сознанием прояснятся в мною в осуществлении собственной
жизни, в употреблении самих времени и бытия. Дело не в том, что моим
рассуждениям о зрении и слухе, требуется дать какие-либо научные
подтверждения - эти рассуждения рас-суждают просто зрение и слух,
продумывают мысль о том, что, оказывается, человек не из одного источника
получает знание только, а по меньшей мере из двух, что уже само по себе
делает невозможной метафизику, неиначе, как только случайное заглавие одной
из книг Аристотеля, значение которой в целом тоже достаточно условно,
непреходящ же смысл, выражаемый Аристотелем. "Метафизика" задумана
Аристотелем как отвлечение от смысла речи, раз-влечение человека на Ничто и
вещь. Поэтому символ есть слышимое и видимое противоречие зрения и слуха, с
одной стороны мысли доносящееся, с другой - виднеющееся, т. е. нечто,
существующее на деле, непосредственно стоящее на подсознании, озирающееся по
сторонам, вслушивающееся в просторы и тем самым вглядывающиеся в слух,
существующий, как видение, письменность на поверхности сознания,
вслушивающийся в зрение, существующее как речь на поверхности сознания.
Человек, обладающий действительной простотой зрения и слуха, воплощающий в
силу этого действительное противоречие, именуется "бог". Тайна имени бога
скрывается как самонаговор гениев перед самовозвеличивающимся разумом, как
самопредставление гениев, оплодотворяющее культуру. Тысячи пришествий
Христов восприняла культура, не став лучше, но предохраняясь. Опыт бога есть
тень, подобие, завеса действительного повседневного опыта, стыдливое
сокрытие опыта обыденного сознания. В показе опытом бога, как средством,
опыта обыденного сознания и состоит суть дела литературы, сравнения двух
этих опытов. Одно дело - поиск бога в письменности - литература, другое дело
- поиск бога в повседневности, соседствующий с опытом обыденного сознания -
риторика. Риторика есть вечное возвращение жизненной цели, сохраняющиеся в
поисках бога в повседневности, забываемой логики. Риторика, не
возвращающаяся простотой восприятия есть логика. Риторика есть образующее
начало повседневности из масс письменности, в которой вечно существует
обыденное сознание. Риторика есть способ существования восприятия, само
присутствие всякого восприятия. В самом безусловном и необходимом для
мышления смысле, риторика есть человеческое тело. Первый шаг к
восстановлению в мысли бессмертной человеческой души есть восстановление в
мысли человеческого тела. Человеческое тело есть посредник между описанием,
поверхностями, понятиями даже, мыслями, числами, в конце концов, одним
словом, всем тем, что значимо для мышления и необходимо противоречиво в
отсутствии мыслимого человеческого тела. Без возникновения в мысли
человеческого тела событие речи не способно произойти, поэтому возникновение
или уничтожение чего-либо в мысли - суть дела риторики, измеряет время как
ценностное отношение между моментами времени. Знание науки не только
увиденное в крупнейших открытиях, но и впервые здесь услышанное, вносит свой
клад в оценивание человеческого тела, в образовании человеческой телесности
- ценности, оказываясь вместе с религией вечным возвращением одного и того
же знания, повседневного представления о риторике. В риторике, наконец,
происходят события истории, обращающие человечество в письменность и к
письменности, воспринимаемой как историческое знание.
Уже существует поверхность текста о риторике, внутри которой и будет
происходить дальнейшее изложение, сводящееся к измерению радиуса, формы
привязки и опыт доказательств смыслов этой поверхности. Искушенный читатель
увидит автора на все более дальних расстояниях от этой поверхности,
спускающимся вглубь, увидит, как автор это делает, что он предпринимает
перед каждым моментом спуска, пока автор, наконец. Не превратится в
исчезающую точку и не скроется из виду, но и после этого до читателя будет
доноситься голос автора, причем все сильнее, рядом и все ближе, и, наконец,
перед тем, как умолкнуть, навсегда, автор произносит одно лишь слово,
каждому читателю свое, и слово это пребудет, ради него все и затеяно. Это и
будет ответ на вопрос о том, что такое риторика.
Основной текст
Риторика надежно представляет человеческое тело в мысли. В то же время,
имея где-либо в мысли дело с риторикой, мы имеем дело непосредственно с
человеческими телами. Обнаруживая в мышлении действительное наличие
риторики, мысль понимает, что выступает в некоторое существенное отношение
со своим инобытием, не с мыслью, как ей привычно, но и с человеческим телом.
Как таковая, риторика означает существование самодоказательного
человеческого сознания - обыденного сознания, как повседневной телесности
человеческого тела, с одной стороны, и человеческой телесности
повседневности, с другой стороны. Искушенному читателю, отведавшему разных
направлений современной мысли, наверное, покажется сомнительным еще одно
обращение к самодоказательному сознанию, а именно обыденному сознанию, ни с
чем, кроме повседневности, дело не имеющему, да еще с тем, чтобы, возобновив
работу, связанную с именем Декарта, обрести очевидные основания, принципы,
которые можно было бы распространить на все мышление, подобно тому, как
распространяется предложение в современном романе. Такая свободная работа
выглядит едва ли не произвольной, обходя стороной вынесенные на поверхность
в каждом мало-мальски заметном течении мысли основании, от которых сплошь и
рядом зависит, а то и в целом производится как различный продукт, обыденное
сознание, что демонстрируется целыми сериями эвристических приемов,
заимствованных из фактов повседневной зависимости обыденного сознания от
случайных и мелких вещей, приемов, что придает убедительность риторике этих
направлений и делает их привлекательными. Обрабатывая опыт обыденного
сознания, его повседневные привычки, эти направления вдруг переходят к
проблема, лежащим вне его компетенции, как бы выполнив по отношению к нему
все отягчающие обязательства и получив, наконец, возможность заняться
достойным сознания делом. Однако, очень скоро оказывается, что вне
обыденного сознания, ощущая более его так удручавшее ранее присутствие,
исследователи теряют всякую свободу своих исследований, превращающихся в
невразумительное проговаривание некоторым неочевидным образом необходимых
истин, стиль исследования все более и более клонится к описательному, нежели
становится работой с действительным предметом , и, наконец, ничего не
остается более, нежели выдать эти исследования за строгость научной
дисциплины, представляющее невразумительное как невысказанное. От
исследователя, если это хороший исследователь в любой области знания, всегда
остается знание о двух-трех привычках обыденного сознания, нескольких
простых его умениях, навыках или о предрассудках случае научного,
религиозного или исторического знания, вокруг которых кружилась его мысль,
пока не пришла к своему повседневному итогу, запечатлевшись в человеческой
памяти настолько, насколько она не пыталась эти очевидности скрыть,
употребляя для этого всевозможные принципы, теории, понятия, и исчезая в
человеческой памяти по мере сокрытия очевидностей обыденного сознания теми
подручными средствами мысли, которые употребляются ею в для объяснения
несокрытости обыденного сознания от мысли, прорывающейся к подлинной
несокрытости, несокрытости обыденного сознания. Несокрытость обыденного
сознания, его самодоказательная достоверность выражается в привычках
обыденного сознания. Привычка обыденного сознания есть тайна природы,
поскольку природа сама по себе есть достоверность обыденного сознания,
очевидность его существования. Законы природы, каковы бы они ни были,
описывают событие подкрепление той или иной привычки обыденного сознания
совершаемое посредством риторики. Привычка обыденного сознания заключает в
себе всю конечную мощь человеческих аналитических свершений. Сама речь есть
привычка обыденного сознания. Язык или так называемая "письменная речь"
отличаются от речи так же, как дурная привычка отличается от хорошей.
Разберем это подробнее. В самом безусловном и необходимом смысле, привычка
обыденного сознания сама по себе есть не что иное, как зрение. Иначе говоря,
привычка обыденного сознания должна быть понята как суть дела зрения, дело
зрения должно быть прежде всего увидено и услышано как привычка обыденного
сознания, т. е. так, как оно непосредственно видимо и слышимо - несокрыто.
Так проясняется зрение. Коль скоро обыденное сознание обладает
достоверностью самой по себе в том смысле, что сама достоверность является
ни чем иным, как другим именем присутствия обыденного сознания, которое (это
присутствие) должно же иметь для себя какое-то имя, ведь присутствие
существует и само по себе независимо от того, что только собирается быть,
присутствовать, то зрение и слух как осмысленные восприятие оказываются
творимыми обыденным сознанием посредством в целях осуществления
непрерывности своего присутствия. Иначе говоря, зрение и слух как восприятия
возникают в обыденном сознании при употреблении им своей достоверности для
собственного присутствия. Зрение и слух в качестве устанавливаемого в
обыденном сознании устанавливающего соответственно есть нечто, по
преимуществу одно и то же, а именно: становление обыденного сознания самим
собой - образование присутствия обыденного сознания, именуемого Хайдеггером
"Dasein". "Dasein" есть становление присутствия обыденного сознания и не
есть присутствие обыденного сознания, благодаря чему возможна
хайдеггеровская аналитика повседневности. Становление присутствия обыденного
сознания означает только само себя, и это является надлежащим указанием на
присутствие другого обыденного сознания, направляющего на себя зрение и
слух, источники становления присутствия обыденного сознания, берущие оба
свой исток из непрерывности речи, которую они непосредственно видят и
слышат, т. е. в которой они коренятся и из которой происходит. Речь, понятая
как непрерывность, в этом понимании образует вещь-предмет видение и
слышание, то, что делает видении и слышание телесными, телесно исполняемыми
направленностями обыденного сознания. Нечто имеет смысл, будучи исполняемо
телесно в направлении обыденного сознания - таков критерий осмысленности
чего-либо. Встречающегося в повседневном опыте человека. Итак, прежде чем
видеть и слышать, осуществляя собственную жизнь, человек должен увидеть и
услышать вещь. Т. е. войти в то существенное отношение с собственной речью,
которое именуется "риторика". Иначе говоря, видение и слышание вещи сами по
себе немыслимы без видения и слышания вещи, образующейся в речи, лежащей на
речи, находящейся на подсознании вблизи символов, очагов непрерывного и
непрекращающегося становления присутствия обыденного сознания. Видение и
слышание не сами по себе, посланные обыденному сознанию от другого
обыденного сознания либо самой повседневности, мыслимы и осуществимы,
следовательно, доходит до места подсознания, настолько, насколько
предварительно и приуготовляющее увидена и услышана вещь, т. е. от того
насколько велик речевой опыт обыденного сознания. В этом смысле письмо как
послание одного обыденного сознания другому, либо откровение самой
повседневности, есть иное выражение величины речевого опыта обыденного
сознания, и, как таковое, раскрывается как представление обыденного сознания
о риторике. Представление есть происхождение зрения и слуха из достоверности
обыденного сознания, телесно оно выражается становлением отсутствия
обыденного сознания, становлением зрения слышанием и становлением слышания
зрением. Полноты присутствия обыденное сознание достигает временным
отсутствием, отсылая себя посредством письма повседневности и возвращаясь на
место - человеческое "Я" - посредством чтения письма, произнесения в-слух
увиденного в письме, т. е. становление присутствия обыденного сознания.
Становление присутствия обыденного сознания начинается с представления и им
заканчивается. Таков след мысли, так невидная и неслышная проходит через
обыденное сознание мысль, являясь его собственной достоверностью,
достоверностью достоверности обыденного сознания, т. е.
сверхдействительностью, перебирающей все обыденное сознание, будучи сама
перебираема перебираемым, ощупываема ощупываемым, ощущаема ощущаемым,
представляема представленными. След мысли и есть ход мысли. "Есть" только
мысль, движение же мысли не "есть". Двигается не мысль, но представление,
которое стоит ближе всего к нам в повседневности, по которому мы и измеряем
повседневности мыслями. Мышление и есть такое измерение повседневности
мыслями, образующее ценности, измеренные рас-стояния, связывания различного
в повседневности речью, образующее действительность обыденного сознания.
Представление есть. Таким образом, телесность человеческого тела, восприятие
чего-либо в повседневности по образу и подобию человеческого тела.
Представление имеет смысл позы собственного тела в повседневности, как она
значима для обыденного сознания. Представление есть схваченная в мысли
обыденного сознания поза его собственного тела и имеет смысл собственности
обыденного сознания на собственное человеческое тело. Представление задается
вопросом о телесности человеческого тела, о собственности обыденного
сознания на его собственное тело, являющийся частной в случае слуха и
общественной в случае зрения. Зрение и слух выражаются собственностью
обыденного сознания на собственное тело, общей с другими обыденными
сознаниями в случае зрения, что и выражается термином "метафизика" т. е.
вместе и после увиденного осуществляемое единство обыденных сознаний,
присущей только одному обыденному сознанию в случае слуха, что и выражается
термином "риторика", достоверностью обыденного сознания, которая достовернее
всякой достоверности и именуется "повседневностью". Достоверность есть
показывающая себя телесность, таким образом, достоверность обыденного
сознания есть скрывающая себя телесность, скрывающаяся в зрении и слухе,
прячущаяся перед представлением, на поверхности письма, над поверхностью
речи, всегда присутствующая в Книге. Телесность человеческого тела есть
мыслимость человеческой мысли, сама возможность мышления, коренящаяся в
повседневности. Что значит, что возможность коренится? Это значит, что как
обыденное сознание живет благодаря повседневности телесностью обыденного
сознания, так и мысль живет благодаря мышлению телесностью мысли. Иначе
говоря, по отношению к повседневности, действительному единому, есть
обыденное сознание, действительное многое, и только на перекрестье этих
отношений есть единое само по себе. Вера в обыденное сознание, и многое само
по себе, достаточность этой веры для истинности обыденного сознания, а
вместе - досто-верность, выбор между мышлением и повседневностью, выбирающий
и повседневность и мышлением посредством действительной мысли обыденного
сознания. Телесность обыденного сознания есть завершение в обыденном
сознании собственного тела как человеческого тела, тела, имеющего смысл,
дающего саму возможность говорения как простого наличия телесности.
Если становление присутствия обыденного сознания есть человеческое
восприятие (человеческое "Dasein" - "Это есть"), то "то, что есть", наличное
бытия есть телесность и как представление, т. е. возвращение-оборачивание
телесности в восприятие, постав наличного бытия в вот-бытие, есть говорение,
"внешний вид", идея риторики. Движение мысли от телесности к восприятию,
осуществляемое посредством представления в говорении, есть уже покой, идея
достоверности обыденного сознания. "Это", "Dasein", восприятие осуществимо,
поскольку есть другое обыденное сознание, другой человек, другое "Это",
"Dasein", восприятие, и оно читает эти строки, что по(раз)вворачивает
проблему доказательства бытия высшей сущности в горизонт - достоверность
обыденного сознания, осуществляемый как чтение. Горизонт всякого имени есть
достоверность этого имени, письмо-чтение. По мере приближения чтения к
письму, письмо удаляется, а чтение продвигается по Книге, "человек
выдвигается в Ничто", познает Вещь саму по себе посредством расстояния до
горизонта. Недостижимость горизонта вещи делает вещь в ее самых конечных
постижениях конечностью наших отношений с конкретным горизонтом. Предел,
который ставит человеческий разум попытками достижения горизонта, есть не
запрет перед непосильностью либо призрачностью цели, но конечная истина
вещи, понимаемой как рас-стояние повседневности, качественная ее
характеристика, и как горизонт мышления - временящееся бытие обыденного
сознания. Что значит, что человек имеет дело с вещами и верит в бога? Это
значит, что человеческое "Я" оказываясь. Пребывая в обыденном сознании
двигается по направлению к видимому его горизонту и вслушивается в
повседневность, проясняя неявный речевой гул посредством риторики; таким
образом, человеческое "Я" исследует обыденное сознание, осваивает его речью,
говорением, болтовней даже. Обыденное сознание есть жизненный мир
человеческого "Я". В этом смысле сознание бога или суть дела гения
раскрывается как прорыв человеческого "Я" к самой повседневности. Прорыв
этот начинается с сознания представления как нацеленности обыденного
сознания на повседневность, окна в повседневность на телесной оболочке
обыденного осознания. Так как обыденное сознание имеет множество телесных
оболочек, образуемых риторикой как непосредственным продолжением
человеческого тела, то мышление, проявляя волю к телесности, должно усилием
этой воли осуществлять изменение пространства обыденного сознания к
выстраиванию его представлений в единую проходимую линию, напротив друг
друга расположенных "окон". Торный путь представлений. Открытость обыденного
сознания посредством (через) всех своих представления и есть прорыв
человеческого "Я" к повседневности; выход Я к повседневности есть вхождение
в Я телесности от повседневности, а не растворение, либо разрушений телесных
оболочек обыденного сознания.
Усилие обыденного сознания к несокрытости своих представлений путем
образования действительного телесного ряда представлений, означающего
непрерывность риторики, именуется волей к телесности, волей к телу,
ценящейся в повседневности как показывающей, обособляющей пространство между
подсознанием и сверхсознанием, двумя крайними возможностями обыденного
сознания. Несокрытость представлений раскрывает их как средства вслушивания
человеческого Я в повседневность. Обыденное сознание есть сложнейший
аудиолокатор космоса повседневности человеческого "Я", существо устройства
которого коренится в риторике, употребляющей явление телесности, особого
свойства речи, проявляющегося в условиях мышления под воздействием мысли.
Свойства сверхпроводимости смысла через образование действительного рода
представлений, обуславливающего телесное присутствие риторической фигуры.
Риторическая фигура удостоверяется следующей последовательностью
представлений: присутствием - простым наличием обыденного сознания;
говорением - приведением обыденного сознания посредством речи в состояние
восприятия; отсутствием - выведением посредством языка, "письменной речи"
обыденного сознания из состояния восприятия в состояние представления, таким
"оставлением" человеческого тела обыденным сознанием, которое наиболее полно
представляет человеческое тело, каково оно есть в повседневности, ведь
представление есть отказ, дарующий бытие отказанному, отнимая бремя его у
отказывающего. Риторическая фигура есть "внешний вид" обыденного сознания,
средство осуществления обыденным сознанием своего присутствия, вид
доказательства бытия обыденного сознания. Риторическая фигура и есть
сущность вещи, "внешний вид" идеи, идея идеи.
Естественная и искусственная делимости риторики на риторические фигуры
и есть соответственные проблемы, известные под именем "математика" и
"физика". Обе эти проблемы имеют единственный исток: образование единой
риторики из риторических фигур как видов временного опыта (экспозиция,
дедукция, выведение самой риторики из видов риторического бытия). Именно в
горизонте этого вопроса обретает смысл проблема отношения части и целого,
единого и многого, к чему направляется и "Парменид" Платона, прописывающий
проговаривание "риторической фигуры" как в сторону отсутствия, так и в
сторону присутствия обыденного сознания, что стало возможным благодаря
письменному опыту образа обыденного сознания Парменида к речевому опыту
образа обыденного сознания Сократа. Риторическая фигура есть конкретное
значение (представление) связки "есть". Смысл связки "есть" состоит в том,
что есть более тонкое и существенное присутствие человеческого голоса,
нежели его "жанр", интонация, само произношение, и присутствие это
несокрыто. Это не покой - то физический, нейролингвистический анализ
звуковой природы человеческой речи. Это - обыденность нашего сознания,
истина достоверности самой по себе, осмысляющее действительным образом
начало повседневности, продумывание самого по себе. Риторика есть способ
основать мысль на осмыслении существа человеческого голоса как содержания
обыденного сознания и, как такового, как того вида бытие, в котором
конституируется мир человека, жизненный мир человеческого "Я". Человеческий
голос и есть человеческое присутствие в мире, благословленное
повседневностью. Тезис связки "есть" как всякий тезис есть некоторое
расстояние, расступание, разряжение повседневности перед обыденным сознанием
и, как расстояние - измерение посредством речи, употребляющее идею
горизонта, представляет из себя риторическую фигуру, заданную
последовательностью трех представлений телесности, иной обыденному сознанию:
суждением - присутствием письменности в повседневности; предложением -
существованием письменности в повседневности в виде текста, письмом;
высказыванием - отсутствием письменности в повседневности, достигаемым
посредством чтения, выведения письменности из состояния существования в
состояние сущности. Тезис связки "есть" есть, таким образом, измерение,
ограничивающее бытие письменности в повседневности. Измеряю, следовательно,
уменьшаю, употребляю. Человеческий голос есть нечто большее, нежели нам
представляется. Человеческий голос есть основание тезиса связки "есть", а
именно действительность, "вешний вид"всякого суждения, идея всякого
предложения, теории всякого высказывания - "Эйдос" всякого слова. Смыслом
слова является не его значение, но человеческий голос. Бытие этого мира
обретает свою конечность в противоречии человеческого голоса и обыденного
сознания. Разберем это противоречие подробнее. Риторика есть прежде всего
пространство речи. С точки зрения науки - это, по меньшей мере, так
называемое четырехмерное пространство. Но с точки зрения обыденного сознания
это пространство просто и односложно, поэтому ход нашего рассуждения будет
вполне сопоставим с первым знакомством с пространством в науке,
запечатлевающим в памяти понятие "измерение пространства", "числа измерений
пространства", "графических представлений пространства", "соотношение
пространства и времени". Под этими понятиями усматриваем мы одну и ту же
риторическую фигуру пространства, связанную более с существом риторики,
нежели с наукой. Пространство речи есть телесность события речи.
Событие речи изображается в письме риторическими фигурами и познается
посредством чтения - выведения риторики - принципа из различных видов
риторического рационализма - таково существование риторических фигур и
интерпретации текста. На деле же события речи несокрыто как мысль обыденного
сознания, особое взаимодействие мышления с повседневностью, именуемое
телесностью, несокрытым присутствием единой риторики, воплощенной конечным
образом бесконечности человеческого существования. Веществом, заполняющим
пространство риторики является письменность, основанная на конечном числе
представлений обыденного сознания, относительно неизменных. Пустотой
пространства риторики с одной стороны образовано (ограничено) обыденным
сознанием, с другой стороны ограничено человеческим голосом. Обыденное
сознание образует бытие пространства речи. Пространство речи имеет время и
бытие, существует во времени и в бытии. Внешним видом пространства речи
является образование имен вещей. Изображением пространства речи или
первичной записью служит бытие языка письмо, лежащее на определенной глубине
обыденного сознания и извлекаемое оттуда человеческим голосом. Противоречие,
таким образом, действительно существует как предмет речевого опыта мышления,
в чем сомневались многие философы, как-то Маркс, Гегель, и оно несокрыто как
одновременное существование непротиворечащих безразличных друг другу двух
типов - сил речи: осмысленной или смысловой речи, она же вопрошающая речь и
означающая речь, она же отвечающая речь. Первая речь принадлежит
человеческому голосу и представляет из себя путь в повседневности от
времени, вида риторики, к бытию, риторике самой по себе. Вторая речь
принадлежит обыденному сознанию и представляет из себя обратный путь в
повседневности от бытия, риторики самой по себе, ко времени, виду риторики.
Первая речь представляет из себя риторическую индукцию и именуется
"экзистенция" существование человека в повседневности. Вторая речь
представляет из себя риторическую дедукцию и именуется "интенция",
направленность обыденного сознания на себя самого, изменяющая повседневность
в меру своей осуществимости. Первая речь основывает себя на слухе, в ней
происходит лишь то, что может быть только услышано. Вторая речь основывает
себя на зрении, в ней совершается то, что может быть только увидено.
Осуществляемое мышлением в повседневности взаимодействие двух речей -
противо-речие создает эффект присутствия. Фон обыденного сознания - время
"Я" и часа самого бытия - бытия "Я" в пространстве риторике несокрытого
мышления, образуемой своей несокрытости саму идею расстояния, разнесенности
телесности обыденного сознания в разные дальние стороны для свободного
становления мышления, осуществления действительной непрерывности мысли.
Пространство риторики и есть сама несокрытость. Время Я и есть само время.
Бытие Я и есть само бытие. Время Я есть одно я. Бытие Я есть другое я. Оба Я
есть в Я. Я есть оба Я: Я времени и Я бытия. Смысл бытия в его несокрытости.
Несокрытость есть, и она есть пространство риторики. Несокрытость есть общий
смысл - исток зрения и слуха, различающий зрение и слух для образования
бытия восприятия, избавляя мышление от господства образов бытия восприятия,
господства письменности. Письменность образуется в пространстве риторики из
символов риторики на основании риторической символогии. Письменность есть
непрерывность риторического символа. Риторический символ есть посредник
между риторикой и каким-либо типом риторических фигур, выявленных до
непосредственности их присутствия. Риторический символ есть риторическая
функция, выявляющая различия между значением и символом как таковыми.
Риторический символ состоит из знака, означаемого и означающего и
представляет собой машину представления. Письменность есть значимость
риторики для времени человеческого бытия. Значимость есть существование
письменности самой по себе как присутствие риторики в мире. Письменность не
сама по себе есть возможность отсутствия риторики, тело риторики, телесность
риторики. Телесность есть то, что всегда только и описывается, предмет, "то,
что есть" письменности. Телесность есть то, что, описываясь, предстает.
Телесность есть то, что пишется, и то, что используется в письме -
письменность. Телесность есть то, что нужно, чтобы писать. Писать значит
иметь тело. Писать, значит, и быть телом. Писать, значит, становиться телом.
Читать, значит, иметь обыденное сознание. Итак, письмо есть время тела.
Чтение есть время обыденного сознания. Письмо-чтение есть время
противоречия, время человеческого голоса. Бытие обыденного сознания, бытие
тела, бытие человеческого голоса есть то, что несокрыто, присутствует здесь,
теперь и сейчас у истоков великой литературы. Оно есть и есть то, что не
есть ни письмо, ни чтение, что лишено письменности. Здесь, теперь и сейчас,
как они даются речи. Осмысленная речь представляется письмом. Означающая
речь представляется чтением.
Необходимо понимать, что пространство риторики видно при чтении, слышно
при письме, ощущается в письменности, осмысленно воспринимается в мышлении,
наличествует в повседневности, является рассудком в обыденном сознании,
противостоит человеческому голосу, несокрыто, как слух раскрывает
риторическое пространство как зрение, скрывающееся риторическим
пространством. Зрение прежде всего видит имена вещей, как они есть сами по
себе. Слух прежде всего слышит во всем имена вещей. Имя вещи есть то, что не
есть ни письмо, ни чтение. Имена вещи существуют сами по себе как услышанное
и увиденное. Если же вещи принадлежат либо письму, либо чтению, каковой фонт
лежит в основании риторической теории категории. Из вещей, а не из букв
состоит письменность, из вещей, совокупность которых - "богатство" образует
горизонт обыденного сознания. Письменность есть противостоящее телесности
окружение обыденного сознания. Имя вещи образуется не в сочетании букв, а в
сочетании письменности и телесности, раскрывающих нам одно и то же -
риторику. Имя вещи есть тождество идей вопроса и ответа как таковых. В
пространстве риторики возникают идеи. Вопрос есть возникновение идеи. Ответ
есть исчезновение идеи в понятии, появление понятия, присутствие которого
завершается возникновением идеи. Вопрос, таким образом, образуется на
поверхности самого ответа, представляющего из себя первичную меру отстояния
представления от воспринимающего человеческого "Я". Образование вопроса на
поверхности понятия есть становление части понятия ответа, начало делимости
понятия - непрерывности того или иного вида риторики на риторические
фигуры-идеи. Вопрос нарастает на ответ после долгого пребывания ответа в
мысли. Пребывание ответа в мышлении, а понятие в мышлении всегда пребывает
как ответ, есть перемещение смысла в мышлении по мышлению от одной
повседневности к другой сообразно непрерывности речи. Вопрос о смысле
чего-либо есть знак прохождения этого смысла через мышление, такое место
смысла в пространстве риторики расположение смысла по времени и бытию. Смысл
есть жизнь риторического пространства, которую проживает обыденное сознание,
зачиная в мышлении мыслью человеческий голос. Человеческий голос - дитя
мышления и обыденного сознания, которое зарождается в теле мышления,
оплодотворяемом мыслью обыденного сознания. Обыденное сознание и мышление
образуют семью, проживающую в речи как в доме, воспитывающую человеческий
голос. Обыденное сознание есть мужское начало человеческого голоса.
Противоречие мышления и обыденного сознания и определяет пол человеческого
голоса. Вступающий в противоречие с полом человеческого тела, определяющее
половую жизнь человеческого тела. Смысл эротики коренится в противоречивости
половости человеческого голоса половости человеческого тела, верящего в свое
обладание человеческим голосом. Жизнь риторического пространства выражается
половостью человеческого голоса. Слышимость человеческого голоса и есть его
половость, собирающая зрение во взгляд, видящее человеческое тело ведущим
половую жизнь. Обыденное сознание в отсутствие мышления и повседневности
стремится сделать человеческий голос бесполым, искривить, исказить
пространство риторики, что до определенного предела приводит к совершенно
противоположному результату. Обыденное сознание давит на пространство
риторики, на свое подсознание. Давление обыденного сознание на подсознание
лишь добавляет пола в голос. Риторическое давление, осуществляемое силой
речи, подсыпает пола в голос, настаивая представлением голос как напиток
телесности, приятно возбуждающий мышлением, оставляя в неприкосновенности
непосредственную половость человеческого тела, совершенно не занимаясь ею.
Половость человеческого тела есть становление повседневности
повседневностью. Половость человеческого голоса есть само присутствие
повседневности. Риторическое давление есть атмосфера, в которой живет
человеческое "Я", ощущая это давление только через письменность. Опыт,
который мы проделываем этой Книгой, сродни опыту Поиска. Он показывает
наличие в человеческой природе риторического давления. Письмо и чтение,
составляющие эту книгу простым присоединением друг к другу, минуя посредство
литературы, с той лишь проговариваемой оговоркой, что из этой книги выкачана
телесность, т. е. что она не описывает увиденное и услышанное автором в
жизни как действительное, не могут растащить в разные стороны самые мощные
обыденные сознания, хотя обе половинки Книги никак не скреплены друг с
другом, ведь риторика есть проект Книги, которую невозможно (трудно)
растащить обыденными сознаниями, возобновив былую беззаботность, привычность
обыденного сознания, продолжая осуществлять зрение и слух вне внимании к
речевому опыту. Зрение и слух могут осуществляться иначе, нежели это
привычно обыденному сознанию, а именно непривычным образом проходя через
речь как соответственно значение и смысл имени вещи. Восприятие еще раз
пропускается через орган восприятия теперь уже волею обыденного сознания, а
не вещи, воспринимаемой восприятием. Сама речь есть орган восприятия Орган
восприятия есть половой орган человеческого голоса. Осмысливающая речь есть
мужской половой орган человеческого голоса. Человеческий слух есть половой
акт человеческих голосов. Человеческое зрение есть следствие полового акта
человеческих голосов и его причина одновременно.
Человеческий голос есть тело человеческого Слова. Речь есть жизнь друг
с другом, повседневность человеческих голосов. Слово есть душа человеческого
голоса. Слово не может быть записано, но всякая запись осуществляется
благодаря Слову, ведь запись есть обыденное сознание человеческого голоса,
мысль обыденного сознания человеческого голоса. Истинная запись,
схватывающая телесность человеческого голоса, есть мысль человеческого
голоса, мысль обыденного сознания человеческого голоса. Настоящее письмо
есть бытие человеческого голоса. Настоящее чтение есть время человеческого
голоса. Письменность есть колея в мышлении пути человеческого голоса от
времени к бытию, прокладываемая пространством риторики. Смысл слова есть
повседневная жизнь человеческого голоса. Значение слова есть половая жизнь
человеческого голоса. Телесность сама по себе образуется в отождествлении
смысла и значения слова, означивании. Письменность сама по себе образуется в
различении смысла и значения слова, в осмыслении. Итак, "вот" есть
человеческий голос, его бытие несокрыто, и пространством его бытия является
значение слова, временем же его бытия является смысл слова. Слово не есть
имя вещи, как человек не есть воспринимаемое им. Именование присуще языку,
речи письма, но не речи самой по себе. Имя вещи есть "что" телесности. Имя
человека есть "что" письменности. Имя есть образующее начало подлинности
человеческих отношений. Имя есть восприятие человеческим голосом через
говорение самой речи, ощущение речи голосом. Слово есть припоминание
человеческим голосом своего бытия - "вот-бытия". Слово есть событие такого
припоминания, выражающееся смыслом слова с помощью "принимающего" это
выражение значения слова. Слово есть возможность при-слушивания к
человеческому голосу и видение с человеческого голоса, примыкание к
подлинному бытию, со-бытие. Слово может прислушать нечто к голосу, чтобы оно
там было, и увидеть нечто с голоса, что оттуда бы то ни было больше не
увидеть. Таково исполнение желаний человеческого Я. Голос выстлан желаниями,
вожделениями даже человеческого "Я", заворачивающимися в раковину слуха, в
ушную раковину, существующую внутри такой вещи, как глаз, непосредственный
исполнитель желания. Человеческий глаз "подносится" мыслью к человеческому
уху. К человеческому глазу прислушиваются, слыша в нем шум речи, в пучинах
которой и образуется человеческий глаз, образуется как жилище живого
существа, высыхающего вне речи. Осуществляя восприятия, человеческое
сознание ничего не делает, - оно все уже проделало и присутствует и само его
присутствие только означает осуществление человеческим сознанием своего
восприятия. Не восприятие порождает желание, но желание порождает
восприятие, слух порождает зрение. Слух как осуществленное желание порождает
зрение как желание неосуществленное, порождающее в свою очередь,
неосуществимость желания саму по себе, противоречащее осуществленному
желанию, начинающему, следовательно, использование мышлением осуществленного
желания, различающее осуществимость с желанием посредством осуществимости
желаемого восприятия. Осуществимость желаемого восприятия, образующее образ
телесности самой по себе как осмысленности обыденного сознания и есть
"внешний вид" мышления, - человеческий голос. Телесность мышления
образуется, таким образом, не мысль, но человеческим голосом. Телесность
сама по себе есть мыслимость чего-либо, мир, осуществленный как мир человека
выполнением его письменности. Как человек имеет честность, выполняемую
совестью посредством забот в царстве любви, так мир имеет письменность,
выполняемую чтением посредством письма в царстве Книги. Письменность есть
имение мира, ойкумена, заселенная именами вещей. Письменность есть
по-местье, владение уделом, наделом территория речи. Письменностью владеет
писатель. Мыслитель отличается от писателя точно так же, как одаренный или
бездарный человек отличается от хозяйственного либо легкомысленного
помещика. У писателя есть письмо и чтение, у мыслителя может быть одна
только мысль. Мысль эта показывает то, как, имея время и бытие, т. е.
сознавая обыденное сознание как ценность, мы имеем и письменность, и где мы
ее имеем. Проблема отношения обыденного сознания к внешним мирам есть прежде
всего проблема письменности самого мира, того вида бытия мира, с которым
имеет дело обыденное сознание, сознавая, что вид бытия, в котором этот мир
образуется, есть собственный голос обыденного сознания, порождающий события
внешнего для обыденного сознания мира. Существо мира есть Солнце Книги,
восходящее над поверхностью моря письменности. Таков мир в записи речевого
опыта мышления, соответствующие волновые линии выразимости с горизонтом
некоторого фона осмысленности, единого тона события. Мир также может быть
увиден как равномерность пространств прописывания, заслоняющих фон
осмысленности телесностью письма. Иначе говоря, в мире есть пустота письма и
в мире есть полнота письма, необходимые условия для существования письма.
Зрение и слух есть, таким образом, некоторые существенные состояния мысли:
поворот и приуготовление поворота письма от одной повседневности к другой.
Мысль все время поворачивает. Мыслящий поворачивается в повседневности.
Письмо есть бытие в мире риторики, попадание в пространство риторики,
подлинный мир, мир повседневности, как он образуется из письменности. Слова
есть слепые выпуклости пространства - письменности, образующиеся из-за
существования этого пространства посредством прописывания, обследования его
телесностью человеческого голоса, прикасающийся к телесности письменности.
Слово есть ответствование телесности письменности телесности человеческого
голоса, обнаруженное телесностью голоса в поисках телесности обыденного
сознания телесность письменности, вид бытия в телесности мира наряду с
телесностью человеческого голоса. Слово есть амбре телесности в зловонном
развернувшемся нутре обыденного сознания. Слово есть "запах" телесности,
указание на нечто, не выразимое в зрении и слухе. Зрение и слух есть время и
бытие письменности как выразимости смысла в значении, образовании образа
осмысленности - значимости. "Запах" телесности есть деятельность этой
выразительности, чистая длительность, представляющая пространство самого
времени. Запах телесности есть атмосфера пространства риторики,
действительность его действительного существования. Запах телесности
противо-речит запаху тела, т. е. источается речью. Если тело издает запах
все целиком, то запах имеет только та телесность, которая существует в виде
точки. Обесточить телесность, т. е. лишить осмысленности грамматику, -
значит лишить телесность "запаха", слово - "аромата". "Аромат" слова
образуется из разных составов грамматики, естественной грамматики
непосредственного речевого опыта. "Аромат" слова чует критик чистой
телесности, не связанной с телом. Он-то и пробует соединить разные
грамматические составы, настои разных смыслов. Сам ум есть аромат слова.
Аромат слова есть соприкосновение двух тел в телесности речи. Аромат слова
есть бытие человеческого голоса, источение же этого аромата есть время
человеческого голоса. Само противоречие есть, таким образом, источение
аромата ароматическим телом, призывность человеческого голоса. Именование
вещей есть ароматизация риторического пространства, насыщение ума смыслом.
Воспользование ароматом слова есть именование людей несокрытая суть
непрерывности речи. Подавление именования вещей именования людей вызывает
зловоние, обладает непосредственным паралитическим действием речевого опыта.
Именование людей составляет сущность письма и существование чтения,
насаждение ароматом слова. Человек именуется по идее запаха его тела. Имя
человека, а не его запись только, есть запах его человеческого тела. Такой
перепад от пространства и времени вещи ко времени и бытию вещи есть
заглубление мысли языком. Пространство и время рассматривают вещь, время и
бытие ее слышат. Пространство и время есть глаз и ведущий глаз. Время и
Бытие есть ухо и ведущее ухо. Путь от времени к бытию есть распознавание
человеческим голосом ведущего уха. Ведущее ухо есть запах инерции
человеческого тела, определяющий телесность. Риторика есть запах инерции
человеческого тела. Инерция человеческого тела есть непрерывность речи.
Человеческое тело, если на него не действуют риторические силы, либо
действие этих сил скомпенсировано, либо существует как Ничто, либо
записывается. Человеческое тело желается, если оно риторизировано, т. е.
если действие на него риторически сил, осмысления, означения и т. д. в самом
общем смысле имеет конечное значение, если эти силы противоречат друг другу.
В повседневности человеческое тело двигается только по инерции. Письмо есть
существование самого тела в представлении тела о самом себе. Письмо ведется
ведущим ухом. Чтение ведется ведущим глазом. Телесность есть самопонимание
письма, про-грамма письма. Письмо не есть бытие грамматики (она есть
ароматический состав Слова), письмо есть бытие про-граммы, записи аромата
слова, записывающего себя посредством человеческого голоса на человеческом
теле. Письмо построено программатически, но уже чует телесность. Чтение
приуготовляет письмо к изживанию грамматики, победе над грамматикой,
преодолении грамматики в телесности, преодолении вещи в имени, бытия в
обыденного сознания в бытии, времени в речи. Грамматика имеет правила, но не
может ими воспользоваться, телесность же ведет игру по правилам грамматики.
Грамматика есть уход и вечное возвращение одного и того же - полового
чувства человеческого сознания, самого события пола. Кроме повседневности
обыденного сознания есть еще телесность человеческого сознания, находящиеся
друг с другом в действительном противоречии, закладывающие основы
пространство риторики, пространствующем риторику. Грамматика есть бытие
противоречия телесности и повседневности, временем которого является
обыденность сознания. Осмысление грамматики есть, таким образом, сила
человеческого голоса, ведущаяся от обыденного сознания к грамматике в
риторике. Грамматика придумывается риторикой до конца так, что ее вовсе не
остается в наличии. Непосредственно продумывает грамматику человеческий
голос. Время продумывания человеческим голосом грамматики есть глагол,
видение которого как продумываемого человеческим голосом, есть суждение.
Бытие продумывания человеческим голосом грамматики есть имя существительное,
слышание которого и есть высказывание. Наконец, продумывание человеческим
голосом самого продумывания человеческим голосом грамматики, есть
прилагательное, запах чего и есть чутье письменности. Итак, продумывание
человеческим голосом грамматики есть образование частей речи как
проявляющихся ценностей речи. Связь грамматики с частями речи случайна, как
случайна связь произведения человеческого гения с подручными средствами
исполнения этого произведения. Грамматические правила есть причины сущего,
условия его возникновения и уничтожения, в то время как письмо является
причиной самого бытия. Сущее отличается от бытия тем, чем ценность
отличается того, ценностью чего она является. Грамматические правила есть не
правила самой речи, но средством образования речью телесности высших
ценностей. Грамматика есть языковое представление, т. е. образование
телесности записи в повседневности записи. Грамматика есть структура
предложения. Иначе говоря, предложение лишено грамматики, оно неизмеримо
больше грамматики в грамматическом же смысле, смысле образования образов
грамм телесности, имеющих некоторую массу, взвешиваемых в речи. Единицей
грамматики является грамм. Граммы есть массы телесности, перемещающиеся в
пространстве риторики, посредством которых несокрыта письменность. Граммы
подвержены действию речевых сил. Осмысливающие тела обуславливают их
взаимное тяготение друг к другу скрепляют их, не дают достаточно далеко
удалиться друг от друга. Означающие силы замедляют или вовсе останавливают
их движение. Противоречие же осмысляющих и означающих сил, будучи
продумываемо означает движение масс телесности. Противоречие есть
непроявленность события как события речи, непроявленность которой несокрыта
сама речь. Сама грамматика есть присущая несокрытости непроявленность, т. е.
структура несокрытости, скрывающая несокрытость как несокрытость телесности
и раскрывающая несокрытость как сокрытость повседневности. Существительное
означает половость человеческого тела как сокрытие сознанием этой половости
в мысли. Глагол означает несокрытость существительного как фундаментального
события пола. Прилагательное означает участие человеческого голоса в
существовании существительного посредством глагола. Основным грамматическим
правилом, таким образом, является несокрытость частей тела речи. Речь прячет
одни части речи, выставляет напоказ другие. Сообразно грамматике ело речи
состоит из частей речи. Таким образом, ни понятие, ни идея, ни теория, ни
что другое, происходящее с телом речи, не является непосредственно речевым
телом, а означает события, с ним происходящие. Душой тела речи является
человеческий голос. Сознанием тела реи является человеческое восприятие.
Повседневностью тела речи является зрение. Телесностью тела речи является
человеческий слух. Человек, существующий в мире природы, есть речь,
существующая в пространстве риторики. Время жизни тела речи есть обыденное
сознание. Бытие тела речи есть мышление. Типологией речевого тела является
язык, затем сознание речевого тела, самозаписывание сознания речевого тела,
внутренний голос речевого тела. Язык есть голос тела речи. Человек с
обыденным сознанием и мышлением в мире человеческой природы -
повседневности, образующим человеческим голосом, есть речь с чтением и
письмом в риторике, образуемой литературой, противоречим телесности и
письменности. Мир масс телесности, имеющий своей основой письменность, в
комках смысла которого и своего места в нем пребывает речь, наделенная
автором письмом и чтение, мир, законом которого является риторика, природа
речи, есть мир литературы. Мир литературы не есть ничто, Ничто приуготовляет
мышление к восприятию мира литературы, противоречащего миру обыденного
сознания. Ничто есть что человеческого восприятия, восприятия литературы как
конечности телесности бытия человека. Ничто противостоит грамматике как
пред-ставление Ничто. Ничто ставит себя так или иначе в отношении обыденного
сознания, что является сутью дела грамматики. Проявление обыденным сознанием
Ничто как представления грамматик, есть представление само по себе. Мир
литератур есть прежде всего мир представлений, существующих не как
представление, но как занятие и лишь литературе одной открытые как
представление. Представления есть вожделения, эротические фантазии, жизнь
тела самой речи. Представление есть "хочу" речи. Продуманные представления
делают речь зрелой, вырабатывающей массы телесности, граммы, обеспечивающие
иммунитет речи, защищающие ее от разрушительных смыслов, значений. Грамм
видим в речи только при чтении письма, только под языком. Мы смотрим в язык,
направленный на речь. И видим граммы. Граммы без языка только слышимы, но не
видимы. Язык есть структура литературы, средство технологии литературного
ремесла. Язык открывается и совершается речью. Зрение и слух есть одно и то
же - грамм, его расстояние от поверхности самого себя и сама поверхность.
Восприятие есть, таким образом, измерение в граммах, образующее ценность
массой в грамм. Само образование есть измерение. Зрение и слух есть потенции
человеческого восприятия, которые реализует принцип Я. "Я" есть увиденное и
услышанное как видимое и слышимое. "Я" есть аромат слова. "Я" есть прежде
всего Я речи. Тело Я есть прежде всего тело речи. Тело человеческой речи
есть мысль, обращающаяся к человеческому голосу. Путь от времени к бытию
есть ветвление мысли, образующее Я само по себе, форму мысли. Форма мысли
есть не понятие, не идея, не суждение, но Я само по себе. Я есть абсолютная
несокрытость, действительность самой действительности. Человеческое Я есть
структура самого бытия, момент времени мира литературы, временное измерение
риторики. Человеческое Я есть исследование более сложных эффектов риторики,
чем перемещение масс телесности в речи. Человеческое Я есть самое явление
риторики, пространство риторики как явление риторики. Человеческое Я есть
противоречие между сущностью риторики, ее временем, и существованием
риторики, ее пространством. Человеческое Я есть бытие риторики. Сущность
есть направленность от поверхности восприятия к его центру, совпадающему в
своем отстоянии от поверхности с самой поверхностью. Существование есть
нечто, лежащее за пределами поверхности восприятия, т. е. существующее, ибо
все, что имеет какое-либо отношение к поверхности восприятия, не существует.
Существующая сущность есть несуществующая сущность - ценность. Сущность
ценности есть измеримость ценности, существование ценности есть
неизмеримость ценности, ее переоценка, показ. Ценность есть знание
обыденного сознания, познавшего сущность значимого для него события,
совершающего о пространстве риторики. Человеческое Я собирает ценности
обыденного сознания как произведение его искусства. Человеческое Я есть
начало опыта обыденного сознания, есть некоторым несокрытым образом вся его
длительность. Сама вещь есть человеческий опыт. Ее мыслимость является
сущностью человеческого опыта - ценностью. Ее протяженность является
существованием человеческого опыта - человеческим Я. "Я" есть
непосредственное поворачивание человеческой мысли, "забирание" ее в ту или
другую сторону при письме. Противоречие сущности и существование опыта
сознания осуществляется мыслью поворачивающей человеческое тело. Основной
формой всякого движения (прямолинейного, криволинейного и др.) является
поворачивание, т. к. основной формой времени является предшествование. "Я"
поворачивает ее вокруг своей оси, будучи притягиваемо мыслью, которое уходит
и вечно возвращается для той или иной телесности. К нам обращена всегда
видимая сторона Я, и закрыта от нас слышимая. Сознавая, мы видим я,
наблюдаем за ним, но не слышим его. Мысля, мы мыслим человеческое Я. Так
устроено человеческое слово, содержащее в себе бесконечные массы
письменности, бесчисленное множество риторических миров.
Слово есть Вселенная человеческой мысли. Оно не имеет пространства. Его
имеет риторика. Оно не имеет времени. Его имеет сознание. Оно не имеет
бытия. Его имеет мышление. Оно есть все то, что не есть письменность; все
то, что не есть то, что не есть; все то, что есть. Если человеческий голос
есть все то, что мы видим перед собой, видим собой, то Слово есть то, что мы
слышим в себе, слышим собой. Произнесение слова и есть литература, запись
человеческого голоса. Философия есть сама возможность записи человеческого
голоса и в этом смысле она раскрывается как отсутствие самопоказа
человеческого голоса, скромность человеческого голоса. Подлинная философия
есть продумывание человеческого голоса самого по себе. Философия также не
способна к продумыванию слова, она есть форма слова. Форма есть знание,
ремесло ценности. Форма есть поверхность, отстоящая от самой себя на
принципиально возможное расстояние от этой поверхности. Форма есть мысль о
том, что всякая поверхность есть рас-стояние, ведь поверхность есть
существование ценности сознания, а расстояние есть сущность ценности
сознания, ведь всякий путь есть прежде всего состояние от времени к бытию.
Форма есть распространение грамматики телесности посредством структуры.
Грамматика распространяется в граммах, самоизмеримых самостях ценностей.
Пространство, время и бытие риторики действительнее пространства, времени и
бытия самих по себе, имеющих ничтожный вес в граммах. Грамматика измеряет
вес речевого предмета: существительным, глаголом, прилагательным или какой
другой частью речи он является, с тем чтобы было письмо. Письмо есть то, что
становится в речевом пространстве риторики. Письмо есть прежде всего
одновременное существование речевых предметов, частей речи. Речевые предметы
есть выявляющиеся формы письма, созревание письма как взрослого тела речи.
Если образование предложения имеет своей основной образование телесности
тела речи в восприятии речевых предметов мыслью, то образование текста имеет
совей основе противоречие тела речи с речевой повседневностью. Письмо есть
такое соединение частей тела в речь, в котором участвуют два тела речи, речь
автора и речь читателя, проникающая в речь автора речью героя произведения.
Письмо есть осмысление речевого предмета его образующее. Смысл телесности
письма состоит в образовании речевого предмета, формой существования
которого является письменность, языковой след. Таким образом, тела
риторического пространства бывают двух видов: речевые тела и речевые
предметы. Литература полна противоречий - риторических тел и риторических
предметов, непосредственных соприкосновений писателя и читателя,
соприкосновений сознаний и даже тел. Отношение писателя и читателя могут и
не ограничиваться прикосновениями: это может быть и разговор, и обладание и
даже насилие, все это допускается противоречием речевых тел и речевых
предметов. Симпатии человеческого (телесного) мышления на стороне речевых
тел. Симпатии вещного (письменного) мышления на стороне речевых предметов. И
речевой предмет и речевое тело стремятся заменить друг друга, имея для этого
достаточного опыта.
Итак, речь, понятая нами как действительность человеческой жизни
обступают нас со всех сторон и изнутри. Речь является питательной средой для
непрерывно размножающихся речевых предметов, большое разнообразаие которых
указывает на некоторые новые проявляющиеся механизмы человеческой жизни. Это
движение, происходящее в начале речи, оказывает непосредственно воздействие
на ее конец, образованнее жизнеспособного речевого тела, тела самой мысли.
Речевое тело есть тайна присутствия обыденного сознания в повседневности.
Речевое тело, его иммунитет, забота о нем есть закон единства человеческой
личности как противоречие между тем, что в опыте обыденного сознания
принадлежит ему абсолютно, и тем, что в опыте обыденного сознания
принадлежит ему относительно. Речевое тело есть непосредственное
противоречие, условие и причина осмысленности речи, подлинности письма,
особенности чтения. Само человеческого Я есть Я речевого тела. Речевое тело
есть тело самой жизни, жизни самой человеческой жизни. Само пространство
риторики есть Ничто в сравнении с речевым телом. Речевое тело есть душа
литературы, сущность сущего, ведь сама речь и литература выполняют
соотношение бытия и сущего, непосредственного осуществления времени бытия.
Речевое тело, обладающее в высшей форме всем тем, чем обладает человеческое
тело, с которым, наконец, происходит все то, что сбывается с человеческим
телом, действительно существует под именем мышления и образует величайшую
тайну человеческой жизни. Речевое тело есть указание в то направление, где
скрывается загадка человеческой жизни. Сама литература есть некоторое умение
речевого тела, а может быть даже повседневное его существование.
Существующее существует лишь по отношению к речевому телу. Всякий
человеческий опыт есть опыт обнаружение в речевом опыте прямо посреди
речевых предметов речевого тела. Сам же речевой опыт есть научение речевого
тела мыслить прямо посреди речевых предметов (суждений, высказываний,
понятий, идей, представлений и т. д.). Сама истина в своей несокрытости есть
не что иное, как мысль речевого тела.
Заключение
Речевой предмет находится от речевого тела на некотором расстоянии,
покрываемом речью. Расстояние от речевого тела до речевого предмета, данное
в речи, именуется "тезисом". Прикосновение речевым телом к речевому
предмету, образующее значения, которыми присутствует речевые предметы в
речи, невидимого без преодоления расстояния, существующего между речевыми
телами и речевыми предметами. Это расстояние само по себе означает ту
особенность всякого противоречия, что всякое различие в гораздо большей
степени является противоречие, чем само противоречие, инобытие различия.
Подобно тому, как тождество является в гораздо больше степени различия, или
само различие, расстояние является инобытием речи. Инобытие есть такое
отношение времени и бытия, в котором время является большим бытием или само
бытие и, соответственно, бытие является большим временем, чем само время.
Инобытие, таким образом, есть отражение само по себе. Отражение бывает
разных видов: 1. отражение речевого тела - экзистенция; 2. отражение
речевого предмета - интенция; 3. отражение бытия - трансценденция; 4.
отражение времени - рефлексия4 5. отражение противоречия - риторизация.
Отражение - лишь отражение, мысль парирует удар, наносимый повседневностью
обыденному сознанию. Отражение отводит отражающим в отражаемое, обращает его
против самого себя, в противоречие. Суть дела отражения и объясняет нам, что
противоречие между более и менее белым гораздо большим, чем между белым и
черным. Ничто не является лишь отражением только в том случае, если выражает
какую-либо особенность, степень отражения. Степень отражения отражает само
отражение. Всякое отражение подражает. Степень отражения выражает не умение
отражения подражать, но нечто, в подражании чему происходит отражение.
Человеческий слух, таким образом, есть степень человеческого зрения. Зрение
подражает. Слух отражает подражаемое. Зрение отражает подражающее. Речевое
тело есть существо всякого подражания. Само отражение есть восприятие
речевого тела, осуществляемое речевым телом, создающее посредством зрения
иллюзию восприятия речевого тела обыденным сознанием. Человек, отражая
бытие, парируя его просвет, остается сами собой благодаря речевому телу,
направляющему обыденное сознание в сторону, где менее всего вероятна
возможность отражения. Речевое тело предчувствует возможность отражения,
выполняющееся последовательностью: экзистенции - предмета подражания;
интенции - метода подражания предмету подражания; трансценденции - самому
подражанию отражением предмету подражания; рефлексии - методу подражания
отражением предмета подражания, и, наконец, риторизацией -
непосредственностью отражения, оконечивающей бесконечность подражаний.
Подражание есть становление отражения в отражении.
Идея риторики: Все жизни, все вещи, окружающая нас и содержащаяся в нас
самих природа, и, наконец, само человеческое сообщество являются в высшем
смысле слова частями речи, ее содержаниями и формами, элементами и
основаниями, значениями и смыслами. Повсюду наш жизненный мир встречается с
сами собой, теряя и возвращаясь к самому себе. Повсеместно жизненные
ситуации оказываются значимыми проявлениями обыденного сознания,
воспроизводящего повседневностью собственную сущность, лишенную каких бы то
ни было противоречий, вечную и неизменную, не осмысливаемую в значениях
процессуальности, эволюционности. Повсеместно достается пустоте либо чужому
мышлению то личностное, что не способно осмыслить речь как предметность
всякого предмета, объективность всякого объекта, субъективность всякого
субъекта. Одним словом, как сущее всякого существования. Познание
существования сущего как пути к сущности речи, посредством которой речь
открывает себя в многообразии своих проявлений, - вот идея мышления,
сберегающего собственную сущность, мыслящую смысл слова, то есть мышление в
его высших формах. Существование речи есть инобытие мышления не только в
законченных и совершенных его формах, но и в ощущениях, восприятиях
человеческой личности, принципиально возможных способах и самоосуществления
и присутствия. Речь есть бытие, соприсутствующее высшей форме мышления
явственно и осознанно, и неявно обнаруживающееся и проникающее в
соприкосновение с элементами мыслимости сущего. В действительности не
существует ни одного объекта, предмета, субъекта. Которые не представляли бы
из себя в своей основе не что иное, нежели некоторое особенное событие речи,
и речи не какой-либо отдельной, исключенной из общего списка-каталога
речений, а речи как таковой, как она дана, встречается в опыте обыденного
сознания. Речь в ее телесном естественном выражении образует сущность
обыденного сознания, именно в обыденном сознании встречаясь в чистом виде,
сама по себе. Именно представление речи, совершающееся в обыденном сознании,
является первичным представлением, лежащим в основании всех представлений,
используемых сознанием, мышлением в науке, культуре и иных формах
человеческого самоосуществления. Опыт обыденного сознания, хранящий в себе
некоторое знание о человеческой речи, является безусловным и основным
источником как нашего исследования, так и самой риторики. Именно укореняясь
в опыте обыденного сознания, опыте непосредственного восприятия и встречи с
человеческой речью, прочно и независимом опираясь на такого рода опыт,
риторика, наконец, открывает себя в качестве сбывающейся, совершенной и
законченной метафизики, царицей наук, обосновывающей господство науки в
человеческом знании. Всякое познающее исследование мира причастно риторике,
и имеет в себе подлинность в силу этой причастности. Риторика собирает и
воплощает в себе все многообразие не только человеческого знания, но и
принципиального незнания о сущности мира, становясь его, незнания,
существенным объектом. Поскольку речь является вопреки представлению
филологии о ней не только сущностью мира, но и его существованием,,
осмыслением и мерою, то риторика, будучи событием, свершающимся
самоосуществлением самой речи, являет собой само содержание формы мыслящего
освоение действительности, именуемой "человек". Риторика открывает в себе
всю полноту и очевидность мира, производя предметное многообразие содержания
идей, подобных идее достоверности. Риторика является последним и
завершенным, окончательным знанием человека о Боге, о сущности мира и о
самом себе.
Все люди от природы стремятся к дому. От вещей тянутся к слову. От
времени возвращаются к бытию. От метода уходят к истине. От языка стремятся
к мышлению. В самом безусловном и необходимом смысле, все люди от космоса
стремятся к повседневности. Из знания добывают они сознание себя.
Доказательство тому любовное отношение человека к слуховому восприятию,
особенного знаемое в музыке, распознаваемое там как бы во второй раз, так
как в первый раз это любовное отношение к слуховому восприятию проявляет
себя в речи как произнесение слов само по себе, как, следовательно, наш
собственный голос. Слух отличается от зрения тем нечто, являясь во всех
прочих отношениях нашего рассмотрения ничто и, следовательно, совпадая во
всех этих отношениях со зрением, как совпадают все восприятия в
воспринимающем себя ничто, которым восприятие открывается мышлению, которое
высказывается в речи, а без этого высказывания существует самым простым
способом, а именно отсутствием всяких способов, которые были бы необходимы
для того, чтобы дать этому нечто саму возможность присутствия. Для того,
чтобы исследовать это нечто, необходимо понимать, что это нечто и есть то,
что делает возможным не только какое-нибудь зрительное восприятие, а само
зрение, то есть является той истиной, которая добывается таким
воспринимающим познанием мира, который мы и именуем "зрение". Здесь
необходимо нам хотя бы частично, подобно героям мифов, победить тот
неизбывный предрассудок, будто зрение истинным образом связано с глазами, а
слух есть дело органа слуха, уха. Не может удовлетворить нас и та мысль,
которая не является даже мыслью, что есть некоторый подлинный глаз,
всевидящее око, и всеслышащее, сверхчувственное ухо. Не удовлетворяет оно
нас не потому, что мы отрицаем их существование, как раз напротив, чтобы
иметь дело с этими органами чувств, а не их понятиями, либо с
представлениями о них, мы и не принимаем этот взгляд, как относящийся к
другому вопросу, нежели вопрос о существе событий зрения и слуха, каковым
может быть одно только существо - существо мысли, которое мы именно в этом
смысле образователя зрительных, слуховых и других восприятий и называем
телом мысли.
Мышление - дом восприятия самого по себе, так что слух есть посещение
этим воспринимающим себя нечто собственного дома, где оно было взращено,
вскормлено, где проявило себя, научилось говорить и изменяться. Зрение же
есть исход восприятия из собственного дома, возвращающегося только голосом.
Личность восприятия самого по себе, вступающего в те или иные отношения с
мышлением, и есть мысль, или, точнее говоря, тело мысли, кожа мысли.
Восприятие делается зрительным, слуховым или другим восприятием только
вступая в отношение с мышлением, выдвигаясь своим ничто в ничто мышления, по
отношению к которому ничто восприятии есть нечто, то, или становления ничто,
оставаясь ничто по смыслу ничто, то, следовательно, что есть ничто.
Восприятие же само по себе существует независимо от мышления, и в той
независимости и коренится свобода мышления, присущность мышлению природы,
естества, вынашивания и порождения восприятия, дитя любви мышления и мысли,
закон которой выражает смысл бытия, проявляющий себя необходимо так, и не
имеет ровно никакого отношения к смыслу восприятия. Восприятие есть только
присутствие смысла бытия в мире, и обращаться к нему в познании системы
бытия так же необоснованно, как обращаться к незначительному, хотя и
подручному, близкому, зная о существовании лучшего, совершенного. Смысл
бытия познается в мышлении мыслью, в отсутствии восприятия самого по себе, в
отсутствии ничто, которое одно только (это отсутствие), конечно, не может
делать такое познание достаточно обоснованным. Восприятие само по себе никак
не участвует в событии мысли в мышлении, наконец, в событии самого мышления,
также в том, как мысли из ничто делает нечто, как мышление растворяет ничто,
как вода растворяет камень. Восприятие ни в каком из своих проявлений,
которые безусловно существуют и существеннейшим для человека образом, не
имеет отношения к течению мышления, к тому, "как" течет мышление и "что" в
нем течет, безусловно так же, что все эти "как" и "что" не имеют отношения к
мысли еще в большей степени, если это возможно, чем для восприятия, ведь
восприятие не существует для мышления, которое ведь не является бытием,
чтобы все существующее для него существовало бы, мысль же для мышления
существует, так что кроме мысли для мышления есть только повседневность и
одна она. Таким образом и должно быть разобрано, пониматься знание: как
относящееся к мышлении.; как не имеющее никакого отношения к восприятию. Так
"тело", слово, которое употребляется нами, как и всякое слово, для
осмысления того, чем оно само и является, для осмысления человеческого тела,
речевого тела и т. д., есть само по себе, как тело, указывающее на тело,
показывающее само себя другим, присутствующее тело, само осмысливается как
тело мысли в телесности мышления, отношение мысли к мышлению, восстанавливая
свой истинный смысл. Всякое понимание есть прежде всего понимание того, что
ни мышление, ни мысль не начинаются с восприятия и на нем не
останавливаются, и то, что делает так, ни мыслью, ни мышлением не является,
потому что самое важное в мышлении и мысли - правильно начаться и ре
задержаться на несвойственном, что, собственно говоря, оно и то же.
Воспринимается слово. Это обстоятельство делает необязательным
включение в наше рассмотрение восприятия, потому что слово в отличие от вещи
есть такой предмет, нечто, сущностью которого является ничто, то есть всякое
"не то", "не это", иначе говоря. Слово есть не только подлинный предмет
восприятия, но и восприятие само по себе. Слово не только воспринимается, но
и воспринимает. Существо восприятия самого по себе заключается в том, что
слово само себя воспринимает, в том, что слов есть слов и только как таковое
себя показывает. Зрительность, звуковость и всякая другая личность
восприятия есть признаки восприятия как присутствия слова иначе, нежели его
произношение. Присутствие слова как его произношение, как дело голоса есть
нечто более простое, нежели нам представляется в начале отношений между
мышлением и мыслью, оно есть вещь, именно присутствие слова, основанное на
голосе, и называют словом "оно". Слово есть Я, как не нуждающееся в
восприятии. Оно есть вещь, как то восприятие, в котором не нуждается Я,
которому оно известно как смысл слова, открывающий Я как безразличие слова к
восприятию. Слово есть Ты как оно само есть, вне всякой связи и отношения к
восприятию, вне, стало быть, и безразличия к восприятию. В самом безусловном
и необходимом смысле, слово, не имеющее отношений с восприятием.
Сосуществующее с ним в мире, есть: во-первых, Я; во-вторых, Оно или Вещь;
в-третьих, Ты. Это слово ведет речь о повседневности, в ней присутствует,
является частью того, целым чего является повседневность, частью сознания,
отношения мышления к мысли. В повседневной речи есть слова, значения которых
не только означают, но и осмысливают другие слова. Это означает, что
повседневность в буквальном смысле состоит из слов, из того единственного,
что существует и имеет сущность, независимую от этого существования,
является означаемым, означающим, образующим числа, имеет значение, смысл,
обладает значимостью, является тем нечто, что существует кроме того, что мы
видим, и, следовательно. кроме того, что знаем, тем нечто, которое можно
только услышать, ибо кроме того, что мы видим и слышим. Существует одно лишь
только ничто, лишенное сущности, заключающей зрение в слухе посредством
памяти. Память есть, следовательно, знание о повседневности, как состоящей
из слов, существующей рядом имен, каждое из которых так соединяет означаемое
с означающим, что это соединение вызывает к жизни это или иное слово,
сущность которого есть воспоминание само по себе, отличающееся от ничто
более, чем что бы то ни было из имеющегося в повседневности посредством
зрения и слуха. Памятью из слов образуется повседневность, памятью
приумножается ее телесность, самосохранение повседневности сущностью любви,
слова, смысл которого является смыслом самой повседневности.
28
Last-modified: Sun, 05 Feb 2006 09:29:33 GMT