Оцените этот текст:


Избранные статьи. под ред. Н.П.Полторацкого.
 Изд.   Св.-Троицкого  Монастыря  и  Корпорации  Телекс
 Джорданвилл, Н.-Й. США, 1991. //М.: Воениздат, 1993., 368 с.


     Дьявольское  начало имеет в жизни  человеческого  рода свою историю. По
этому  вопросу  существует  серьезная  научная  литература,  не  касающаяся,
впрочем,  последних  десятилетий.  Однако   именно   последние   десятилетия
проливают новый свет на два прошедших века. Эпоха европейского "просвещения"
(начиная с французских  энциклопедистов 18  века) подорвала  в людях веру  в
бытие  личного дьявола. Образованному человеку  не верится  в  существование
такого отвратительного, человекообразного существа "С хвостом, с когтьми,  с
рогами"  (по  Жуковскому),  никем  не виданного,  а  изображаемого  только в
балладах и  на  картинках.  Лютер  еще  верил  в него и даже швырнул  в него
чернильницей; но позднейшие века отвергли "черта"  и он  постепенно "исчез",
угас как "отживший предрассудок".
     Но  именно  тогда   им  заинтересовались  искусство  и   философия.   У
просвещенного  европейца  остался лишь "плащ" сатаны и он начал с увлечением
драпироваться  в  него.  Загорелось  желание  узнать   о  дьяволе  побольше,
рассмотреть  его  "истинный   облик",   угадать   его   мысли   и   желания,
"перевоплотиться"  в него или хотя бы "пройтись" перед  людьми в дьявольском
образе...
     И  вот, искусство  стало  воображать  и  изображать  его,  а  философия
занялась его теоретическим оправданием. Дьявол, конечно, "не удался", потому
что человеческое  воображение не способно вместить  его,  но в литературе, в
музыке, в живописи  началась культура "демонизма". С начала 19  века  Европа
увлекается его противо-божественными обликами: появляется демонизм сомнения,
отрицания, гордости, бунта, разочарования, горечи, тоски, презрения, эгоизма
и  даже  скуки.  Поэты  изображают   Прометея,  Денницу,  Каина,  Дон-Жуана,
Мефистофеля.
     Байрон,  Гете, Шиллер,  Шамиссо,  Гофман, Франц  Лист,  а позднее Штук,
Бодлер и  другие развертывают  целую  галерею "демонов"  или  "демонических"
людей   и  настроений,  причем   эти   "демоны"   --  "умны",   "остроумны",
"образованы", "гениальны",  "темпераментны", словом  "обаятельны" и вызывают
сочувствие, а "демонические  люди" являются  воплощением  "мировой  скорби",
"благородного протеста" и какой-то "высшей революционности".
     Одновременно  с  этим  возрождается  "мистическое" учение  о  том,  что
"темное   начало"  имеется  даже  и  в  Боге.  Немецкие  романтики   находят
поэтические слова  в пользу "невинного бесстыдства", а левый гегельянец Макс
Штирнер  выступает с  открытой проповедью человеческого самообожествления  и
демонического  эгоизма.  Отвержение  личного  "черта" постепенно  заменяется
оправданием дьявольского начала...
     Скрытую за  этим  пропасть --  увидел  Достоевский. Он  указал на нее с
пророческой тревогой и всю жизнь искал путей к ее преодолению.
     Фридрих Ницше  тоже подошел к этой  пропасти, пленился ею  и возвеличил
ее.  Его  последнее  произведение  --  "Воля  к власти", "Антихрист"  и  "Се
человек", -- содержат прямую и откровенную проповедь зла...
     Всю совокупность религиозных  предметов (Бога, душу, добродетель, грех,
потусторонний мир,  истину, вечную жизнь) Ницше обозначает, как  "груду лжи,
рожденную  из дурных  инстинктов натурами больными и  в  глубочайшем  смысле
вредными". "Христианское понятие Бога" есть для него  "одно из растленнейших
понятий,  созданных  на земле". Все  Христианство  есть  в его  глазах  лишь
"грубая   басня  о  чудотворце  и  спасителе",   а  христиане   --   "партия
забракованных ничтожеств и идиотов".
     То, что  он  превозносит -- есть "цинизм",  бесстыдство,  "высшее,  что
может  быть  достигнуто  на  земле".  Он  взывает  к  зверю  в  человеке,  к
"верховному животному", которое надо во что  бы  то ни стало  разнуздать. Он
требует "дикого  человека",  "злого  человека",  "с  радостным брюхом".  Его
пленяет  все  "жестокое,  неприкрыто звериное",  преступное.  "Величие  есть
только там, где имеется великое преступление". "В каждом из нас утверждается
варвар  и  дикий  зверь". Все, что зиждет в  жизни братство  людей,  -- идеи
"вины,  наказания,  справедливости,  честности,  свободы, любви  и т.п."  --
"должно быть  вообще изъято из существования". "Вперед  же",  восклицает он,
"богохульники,  противники   морали,  всевозможные  беспочвенники,  артисты,
евреи, игроки, -- все отвергнутые слои общества!"...
     И  нет для него большей радости, как видеть "уничтожение лучших людей и
следить, как они шаг за шагом идут к погибели"... "Я знаю мой жребий", пишет
он, "однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чем-то чудовищном,
о кризисе,  какого никогда  еще  не было на  земле,  о глубочайшем совестном
конфликте, о  приговоре, вызванном против  всего, во что дотоле верили, чего
требовали, что свято чтили. Я не человек, я -- динамит"...
     Так  оправдание зла нашло свои суще-дьявольские, теоретические формулы,
-- и оставалось только ждать их осуществления. Ницше нашел  своих читателей,
учеников и поклонников; они приняли  его доктрину,  сочетали ее  с доктриной
Карла Маркса -- и принялись за осуществление этого плана 30 лет тому назад.
     "Демонизм"   и  "сатанизм"  не  одно   и  то  же.  Демонизм  есть  дело
человеческое,  сатанизм  есть  дело  духовной  бездны.  Демонический человек
предается своим дурным  страстям  и может  еще  покаяться  и обратиться;  но
человек, в которого, по слову Евангелия, "вошел  сатана", -- одержим чуждой,
внечеловеческой силой и становится сам человекообразным дьяволом.
     Демонизм  есть преходящее духовное помрачение,  его формула: "жизнь без
Бога";  сатанизм  есть  полный  и  окончательный  мрак  духа,  его  формула:
"низвержение Бога". В  демоническом человеке бунтует  необузданный инстинкт,
поддерживаемый  холодным  размышлением;  сатанический  человек действует как
чужое  орудие, служащее злу, но способное  наслаждаться своим отвратительным
служением.  Демонический  человек  тяготеет  к сатане:  играя,  наслаждаясь,
мучаясь,  вступая  с  ним  (по  народному поверию) в договоры, он постепенно
становится его удобным жилищем;  сатанический человек утратил  себя  и  стал
земным  инструментом  дьявольской воли. Кто не видал таких людей, или, видя,
не узнал их, тот не знает исконно завершенного зла и не имеет  представления
о подлинно дьявольской стихии.
     Наши поколения  поставлены перед  ужасными, таинственными  проявлениями
этой стихии и  доселе не решаются  выговорить свой жизненный  опыт в  верных
словах.
     Мы могли  бы описать эту  стихию, как "черный огонь"; или определить ее
как вечную зависть, как неутолимую ненависть, как воинствующую пошлость, как
беззастенчивую ложь,  как  абсолютное  бесстыдство и абсолютное властолюбие,
как попрание духовной свободы, как жажду  всеобщего унижения, как радость от
погубления  лучших людей,  как  анти христианство. Человек, поддавшийся этой
стихии, теряет духовность,  любовь и  совесть; в нем начинается разложение и
разнуздание,  он предается  сознательной порочности  и жажде разрушения;  он
кончает вызывающим кощунством и человекомучительством.
     Простое восприятие  этой  дьявольской стихии  вызывает в  здоровой душе
отвращение и ужас, которые могут перейти в настоящее телесное недомогание, в
своеобразную  "дурноту" (спазма симпатической  нервной  системы!), в нервную
дисритмию и  в  психическое заболевание, а  могут привести и к самоубийству.
Сатанические люди узнаются  по  глазам, по улыбке, по голосу, по словам и по
делам. Мы, русские, видели их въяве и вживе;  мы знаем, кто они и откуда. Но
иностранцы и  доселе не разумеют этого явления и не хотят понять его, потому
что оно несет им суд и осуждение.
     А некоторые реформатские богословы  продолжают доселе писать о  "пользе
дьявола"   и   сочувствовать  его   современному  восстанию.  Демонизм  есть
преходящее духовное помрачение, его формула: "жизнь без Бога"; сатанизм есть
полный  и  окончательный  мрак  духа, его  формула:  "низвержение  Бога".  В
демоническом человеке бунтует необузданный инстинкт, поддерживаемый холодным
размышлением; сатанический человек действует как чужое орудие, служащее злу,
но  способное  наслаждаться  своим  отвратительным  служением.  Демонический
человек тяготеет к сатане: играя,  наслаждаясь, мучаясь,  вступая с ним  (по
народному поверию) в договоры, он постепенно становится его удобным жилищем;
сатанический  человек утратил себя и  стал земным  инструментом  дьявольской
воли. Кто не видал таких людей, или, видя, не узнал их, тот не знает исконно
завершениого зла и не имеет представления о подлинно дьявольской стихии.
     Наши  поколения поставлены  перед ужасными,  таинственными проявлениями
этой  стихии и доселе  не решаются выговорить  свой жизненный  опыт в верных
словах.
     Мы  могли бы описать эту стихию,  как "черный огонь"; или определить ее
как вечную зависть, как неутолимую ненависть, как воинствующую пошлость, как
беззастенчивую ложь, как абсолютное  бесстыдство и  абсолютное  властолюбие,
как попрание духовной свободы,  как жажду всеобщего унижения, как радость от
погубления  лучших  людей, как анти христианство. Человек, поддавшийся  этой
стихии, теряет духовность, любовь  и совесть;  в нем начинается разложение и
разнуздание, он  предается сознательной порочности  и  жажде  разрушения; он
кончает вызывающим кощунством и человекомучительством.
     Простое  восприятие  этой дьявольской стихии вызывает  в  здоровой душе
отвращение и ужас, которые могут перейти в настоящее телесное недомогание, в
своеобразную "дурноту"  (спазма  симпатической нервной системы!), в  нервную
дисритмию  и в  психическое заболевание, а могут привести и к  самоубийству.
Сатанические люди узнаются по глазам,  по улыбке, по голосу, по  словам и по
делам. Мы, русские, видели их въяве и вживе; мы знаем, кто они и  откуда. Но
иностранцы и доселе не разумеют этого явления и не хотят  понять его, потому
что оно несет им суд и осуждение.
     А некоторые  реформатские богословы продолжают доселе писать о  "пользе
дьявола"  и   сочувствовать   его  современному   восстанию.  Демонизм  есть
преходящее духовное помрачение, его формула: "жизнь без Бога"; сатанизм есть
полный  и  окончательный  мрак духа,  его  формула:  "низвержение  Бога".  В
демоническом человеке бунтует необузданный инстинкт, поддерживаемый холодным
размышлением; сатанический человек действует как чужое орудие, служащее злу,
но  способное  наслаждаться  своим  отвратительным  служением.  Демонический
человек тяготеет  к сатане: играя,  наслаждаясь, мучаясь, вступая с ним  (по
народному поверию) в договоры, он постепенно становится его удобным жилищем;
сатанический  человек утратил себя  и  стал  земным инструментом дьявольской
воли.  Кто  не  видал таких  людей, или,  видя,  не узнал  их,  тот не знает
исконно-завершениого  зла и  не имеет  представления о подлинно  дьявольской
стихии.
     Наши поколения  поставлены  перед ужасными,  таинственными проявлениями
этой стихии  и доселе не решаются выговорить  свой жизненный  опыт в  верных
словах.
     Мы могли бы описать эту стихию,  как  "черный огонь"; или определить ее
как вечную зависть, как неутолимую ненависть, как воинствующую пошлость, как
беззастенчивую  ложь,  как абсолютное бесстыдство и абсолютное  властолюбие,
как попрание духовной свободы, как жажду всеобщего унижения, как радость  от
погубления  лучших  людей, как  антихристианство. Человек, поддавшийся  этой
стихии,  теряет  духовность, любовь и совесть; в нем начинается разложение и
разнуздание, он  предается  сознательной порочности  и жажде разрушения;  он
кончает вызывающим кощунством и человекомучительством.
     Простое восприятие  этой дьявольской стихии  вызывает  в здоровой  душе
отвращение и ужас, которые могут перейти в настоящее телесное недомогание, в
своеобразную  "дурноту" (спазма  симпатической нервной  системы!), в нервную
дисритмию и в психическое  заболевание, а  могут привести и  к самоубийству.
Сатанические люди  узнаются по глазам, по  улыбке, по голосу, по словам и по
делам. Мы, русские, видели их въяве и вживе; мы знаем, кто они  и откуда. Но
иностранцы и доселе не  разумеют этого явления и не хотят понять его, потому
что оно несет им суд и осуждение.
     А некоторые реформатские богословы  продолжают доселе  писать о "пользе
дьявола" и сочувствовать его современному восстанию.


     Наше  время принесло  людям  страдания,  скажем  прямо,  беспримерные в
истории;  и конца  этой  эпохи еще  не видно.  И тот,  кто  даст  себе  труд
вдуматься  и  вчувствоваться  в  развертывающиеся  за двадцатый век  мировые
события,  тот быстро нащупает их главный источник --  человеческую  зависть.
Эти  события как бы подводят итог предшествующим  векам  --  их развитию, их
вырождению и их доктринам.
     Зависть, конечно, не новое явление в истории. С акта зависти начинается
Библия (Каин и Авель); о первозданном акте зависти повествует египетский миф
(злой  и  коварный Сэт убивает  благостного  Озириса)... В  мире всегда были
завистники, ожесточавшиеся от всякого чужого преимущества. Но никогда еще  в
истории  зависть  не  становилась  главным  движущим  фактором,  руководящей
лжеидеей мирового кризиса. А в наши дни зависть не только осознала себя,  но
и выговорила себя как доктрину,  превратилась в мировой заговор (точнее -- в
несколько параллельных мировых заговоров!)  и  выработала программу, систему
борьбы и организацию. Она становится основным побуждением народов или как бы
тем отравленным  воздухом, которым  дышит современная масса. Почему? Как это
сложилось? Чем это объясняется?
     Ответить на эти  вопросы мы можем здесь только  вкратце, с  тем,  чтобы
наши читатели и единомышленники сами додумали все до конца...
     1.-- Различие между  богатыми и бедными было всегда и будет  всегда. Но
развитие  машинной   техники  и  капиталистического  производства  --  резко
противопоставило  друг  другу  все  возрастающее   богатство  одних   и  все
возрастающую  зависть других, бедных.  Производственная беспомощность бедной
массы населения -- является первым источником обостренной зависти; именно --
не просто бедность (с нею люди  всегда справлялись),  а полная хозяйственная
беспомощность, безработица,  абсолютная  зависимость  неимущего  от имущего.
Этого не должно быть никогда и нигде; об  этом должна быть постоянная забота
государства.
     2. -- Рано или поздно от этого должна была вспыхнуть массовая  зависть:
"почему ты,  а  не  я?  твое,  а  не  мое?".  Отсюда  и  возникло  учение  о
противоположности    и    непримиримости    социальных   классов,    желание
перераспределения    имущества,     доктрина     революционной    мести    и
классового'ограбления.  Эта  доктрина  с самого  начала  отрицала  духовный,
религиозный   и   нравственный   фактор   истории,   а   признавала   только
хозяйственно-имущественный,    "материальный"   фактор.   Идея    "материи",
"материализма" получила  затем ложно-философское истолкование, что  означало
сразу: а) "на свете  реальна только материя",  "ни  Бога,  ни духа  нет", 6)
имущественно-хозяйственно-производственные  условия ("материя")  решают  все
вопросы истории и  культуры. Плоские  души  с формальным  мышлением  сразу и
навсегда  удовлетворяются  этой  ничего не объясняющей пошлостью, и вот,  из
зависти  родится  доктрина  безбожия  и   безнравственности  --экономический
материализм.  У людей неволевых  и  бестемпераментных ("меньшевики") все это
прикрывается    понятием     социального    равенства,    принимаемого    за
"справедливость";   у   волевых   и   аморальных   людей  слагается   учение
тоталитарного большевизма-коммунизма.
     3.  --  Отсюда  возникла и современная  доктрина социализма-коммунизма.
Личный дух рассматривается как  начало антисоциального  произвола и анархии.
Надо  передать все  --  в полное ведение и  распоряжение  государства. Но во
главе  государства  становится  вместо прежней элиты  -- новая элита,  элита
зависти    и   экономического   материализма.   Она    все   отбирает,   все
перераспределяет и все организует из единого тоталитарного центра. Она дышит
классовой  идеей,  классовой  завистью  и  ненавистью, местью  и  расправой.
Социализм по самой природе своей завистлив,  тоталитарен и  террористичен; а
коммунизм  отличается  от него только тем, что он проявляет эти  особенности
открыто, беззастенчиво и свирепо.
     4. -- Этим определяется и характер новой "элиты". Она поднимается снизу
и проходит школу чужемыслия и слепой покорности. Это суть люди с величайшими
претензиями  (продиктованными  слепою  завистью)   --   они   притязают   на
всепонимание, всеумение и всемогущество; и в то же время это -- люди лично и
духовно  нисколько  не оформленные; у  них  нет ни  религии,  ни совести, ни
правосознания,  ни  художественного вкуса,  ни  очевидности.  Говоря словами
Аристотеля, это -- "рабы от природы, которые достаточно причастны уму, чтобы
понимать  чужие  мысли" (Маркса,  Ленина, Сталина), "но недостаточно,  чтобы
иметь  свои"... Они их  и не имеют:  повторяют без конца  затверженные чужие
формулы и влагают в них свой неисчерпаемый заряд зависти и карьеризма.
     5.  --  Так   слагается  и  протекает  современный  мировой  переворот:
всплывают  новые  силы  --  новые  диктаторы, новые классы, новые нации. Эти
диктаторы  принадлежат к полуинтеллигенции (см.  пункт 6), думают упрощающе,
не ведают ни правосознания, ни чувства ответственности,  но одержимы волею к
необузданной  власти. Эти новые классы не имеют ни малейшего представления о
религии, о душе и о культуре; они ценят только технику и  власть, и покупают
себе  власть  ценою  холопского  подчинения;  сами  застращенные, они  умеют
править только страхом; из зависти рожденные, они разумеют только то, что ее
насыщает.
     Эти  новые  национальности,  не   имеющие  истории,  не  выносившие  ни
творческого созерцания, ни духовного акта, раздвигают и разлагают культурных
соседей,  с  тем,  чтобы  занять  их  место и  водворить  духовно-культурную
пустоту,  --  свое  ничтожество,  --  на  место  прежних  духовных  садов  и
виноградников. Мир длится и дробится, от  этого слабеет  и выходит навстречу
величайшей опасности в состоянии безсилия.
     6.  -- Всем  этим процессом руководит та социальная среда,  которая  от
начала была лучшим рассадником зависти: это мировая полуинтеллигенция.
     Полуинтеллигент есть человек весьма  типичный для нашего времени. Он не
имеет законченного образования, но наслушался и начитался  достаточно, чтобы
импонировать  другим "умственною словесностью". В сущности, он не знает и не
имеет  ничего, но отнюдь не знает, где кончается  его знание и умение. Он не
имеет  своих мыслей, но застращивает  себя  и других  чужими,  штампованными
формулами;  а  когда он  пытается высказать  что-нибудь самостоятельное,  то
сразу  обнаруживает  свое  убожество.  Сложность  и утонченность  мира,  как
Предмета,  совершенно недоступна ему: для него все просто, все доступно, все
решается  с  плеча  и  с  апломбом.  Главный орган его  --  это  чувственное
восприятие, обработанное плоским рассудком. Духа он не ведает;  над религией
посмеивается;  в  совесть  не  верит;  честность   есть  для  него  "понятие
относительное".  Зато  он  верит  в  технику,  в  силу  лжи   и  интриги,  в
позволенность  порока. "Полунаука", пишет  Достоевский, "самый  страшный бич
человечества, хуже мора, голода и войны. Полунаука  -- это деспот, каких еще
не приходило  до  сих  пор никогда. Деспот,  имеющий  своих жрецов  и рабов,
деспот, перед которым все преклонилось с любовью  и  с суеверием, до сих пор
немыслимым, перед которым трепещет даже сама Наука и постыдно  потакает ему"
("Бесы").
     И  при  этом он знает о своей полуинтеллигентности: он обижен ею, он не
прощает ее другим, он завидует, мстит  и добивается  во всем первенства:  он
ненасытно честолюбив и властолюбив. И легко усваивает и практикует искусство
-- играть на чужой, на массовой зависти.
     Таково  большинство  революционеров.  Достоевский  показал "подпольную"
жизнь  такой  души  --  ее  бешеную  обидчивость  и уязвляющееся  самолюбие.
Коммунизм развернул это царство пошлости и безбожия, обезьянего подражания и
самодовольного "изображения".
     7.  -- Именно  в  этой  среде  созрела  химера  всеобщего  равенства  и
предрассудок всеобщей свободы.
     Именно здесь  идея справедливости была подменена "уравнением": вот она,
французская революция, требовавшая сноса  всех  колоколен,  как оскорбляющих
чувство равенства;  вот она иронически-гениальная  формула германского поэта
Эйхендорфа: срезать  верхи,  пока  все  не станут  оборванцами;  вот  лозунг
Степана Разина, "чтобы всяк всякому был равен". Доктрина, направленная сразу
против Бога, против природы и против справедливости. Вещие строки записаны у
Достоевского в  "Бесах":  "Рабы  должны  быть равны...  Не надо образования,
довольно  науки!..  Жажда  образования  есть  уже  жажда  аристократическая.
Чуть-чуть семейство или любовь, вот  уже и желание собственности.  Мы уморим
желание;  мы пустим пьянство, сплетни, донос, мы пустим неслыханный разврат;
мы  всякого гения потушим в  младенчестве. Все к одному знаменателю,  полное
равенство"...
     Здесь же  зародилась  и созрела лжеидея недуховной свободы:  не свободы
веры и Богосозерцания, а свободы  безбожия; не свободы совести, а свободы от
совести  -- от ответственности, от духа, от вкуса, от правосознания. Все это
мешало  зависти  и  завистнику;  и все  это было низвергнуто. Свобода  стала
разнузданностью  в  нравах,  бесформенностью в искусстве, тоталитарностью  в
политике (свобода власти и произвола).
     8. -- Все это привело к  величайшему религиозному кризису, известному в
человеческой  истории. Люди не  "утратили Бога",  как  было в  эпоху падения
язычества, а ополчились на самую идею Бога; они стремятся  скомпрометировать
и  разложить религиозный  акт  души; они  готовы  искоренить  на земле  всех
верующих.  В истории  человечества  меркнут и  исчезают чувства  священного,
тайны, созерцания, благоговения, ответственности, греха и зла. Остается одна
пошлость и одно злодейство.  Фридрих Ницше возвеличил эти остатки культуры и
призвал людей к дерзающему преступлению.
     9.  --   Замечательно,  что  этому  соответствует   рост  человеческого
народонаселения  во  всех  частях  света.  Количество людей исчисляется  уже
миллиардами. Плотность населения все возрастает. Города становятся какими-то
"Вавилонами" и  разрастаются  вширь без  меры. Это  обостряет конкуренцию  и
многозаботливость жизни; это  разжигает зависть и  жажду обогащения на любых
путях. Мало того -- это ведет к истребительным международным войнам, которые
равносильны   самоистреблению   человечества.  Вопрос   перенаселения  земли
разрешается  по способу массового убийства  -- войнами и революциями. И там,
где  медицина и гигиена находят все новые  способы оградить  человечество от
болезней и  эпидемий,  и  продлить человеческую жизнь,  там  вступает в свои
права  процесс  массового  убиения людей: класс  против  класса, государство
против государства.
     10. -- Понятно, как воздействует на рост социальной зависти технический
прогресс. Невозможное становится возможным; пространство побеждается; воздух
завоевывается;  комфорт  избаловывает  людей;   развлечения   умножаются   и
принимают все новые  формы; претенциозность  и  зависть  все возрастают;.  а
демократический строй поощряет людское  самомнение; переоценку своей особы и
склонность  не   брезгать  никакими   путями  и  средствами  для  достижения
желанного.  Теперь  всякий  рабочий  имеет  велосипед,  всякий  лавочник  --
автомобиль, всякая кухарка-- свой несмолкающий  радиоаппарат. Всякой лягушке
предносится облик еще не достигнутого  по ее размерам вола (Крылов); всякому
"гитлеру" снится  диктатура;  всякая  горничная  собирается  в  кругосветное
путешествие;  всякий  лодырь   имеет   право   отравлять  вам  жизнь   своей
мотоциклеткой. Техника  снижает  духовный  уровень  жизни по всей линии: шум
импонирует массе, радиовыкрики и граммофонные диски становятся  все  пошлее,
"кино"  демагогирует  толпу, товары снижаются в  качестве, падение газетного
уровня пугает и удручает.  Земные "утехи" и "развлечения" манят людей. Жажда
наслаждений  растет, а с нею  вместе  и воля к богатству  и власти.  Трезвые
удержи слабеют,  мудрая мера утрачивается, порок не отталкивает; современный
человек верит в свою окончательную смертность, но не верит в свое бессмертие
и в вечную  жизнь; и  самая молодость кажется ему кратким и непрочным даром.
Поэтому он торопится; ему "некогда". Обманчивые радости естества кажутся ему
главными или даже единственными. И вот он  спешит улучшить  или использовать
свою "земную конъюнктуру", он  боится "упустить" и "не успеть". Совесть  его
смолкает, честью он не дорожит. Он начинает ломить без стыда и "оправдывает"
свою дерзость нравственным  релятивизмом ("все  условно").  Расталкивая друг
друга,  люди  добиваются  "лучшего"  и  "большего"  и затаптывают  слабых  и
беззащитных на  смерть. И  уже  трудно бывает отличить -- человека от зверя,
партию  от  шайки, парламентария от взяточника-авантюриста, народ от  черни.
Люди нашего  времени  утрачивают  духовный хребет: они  одержимы завистью  и
жадностью.
     Вот  откуда  эти  новые  в  истории  образы   порочности:  политических
разбойников,   профессиональных   предателей,  партийных  палачей,  садистов
государственности,  врагов   благочестия,  артистов   клеветы,  истребителей
праведности, откровенных лжецов, закулисных властолюбцев и т. д...


     I.  Когда  мы  находим  в  левых  органах  русской  зарубежной   прессы
категорические  заявления о том, что "теперь-де демократия признана  всеми и
окончательно",  то  мы  изумляемся  политической  близорукости  и  партийной
наивности  этих  писателей.  На  самом деле  "демократия"  переживает сейчас
"великий и затяжной  кризис",  который может  иметь  только  два исхода: или
торжество диктатур и  тираний тоталитарного  направления (чего не дай Бог!),
или же полное обновление демократического принципа в сторону отбора лучших и
политического   воспитания.  Идея  "формальной  демократии",  выдвинутая  за
последние   полтораста  лет  в  качестве   всемирной  политической   панацеи
(всеисцеляющего средства), уже привела целый ряд государств, а за ними и все
остальное человечество, к величайшим  затруднениям и бедствиям  и уперлась в
выросший из ее последовательного осуществления тоталитарный строй. Не видеть
этого могут одни только доктринеры.
     То,  что в действительности произошло в мире за последние тридцать лет,
есть  духовное обличение  и отвержение  тоталитарного  строя, все  равно  --
левого   или  правого;  но  совсем  не  политическое  оправдание  формальной
демократии.  Напротив,  именно  "формальная  демократия"  с  ее  внутренними
пустотами,  ошибками  и   соблазнами,   и  привела   к   левому   и  правому
тоталитаризму:  эти  два политических режима  связаны  друг  с  другом,  как
уродливая реакция на болезненное преувеличение, или как тирания, возникающая
из распада; или  как рабство,  возвращающееся на того, кто не  сумел найти и
соблюсти  духовноверную  меру  свободы. Ныне  мы  переживаем  период,  когда
человечество  везде  не  разочаровалось ни  в  формальной  демократии, ни  в
право-левом тоталитаризме; когда одни наивно собираются лечить провалившийся
тоталитаризм  --  формальной  демократией,  а другие организуются  для того,
чтобы заменить формальную демократию -- правым или левым тоталитаризмом.
     Мы  же  настаиваем  для  России  на  третьем   исходе   и  считаем  его
единственно-верным.  Для того,  чтобы  уразуметь  его,  надо поставить  весь
вопрос со всей возможной политико-юридической ясностью.
     Государство,  как  многоголовый (или совокупный)  субъект права,  может
быть или "корпорацией" или "учреждением". Что же оно есть на самом деле?
     Спросим   себя   прежде  всего:  что  есть  "корпорация"  и   что  есть
"учреждение"?
     Корпорация (например,  кооператив)  состоит  из активных полномочных  и
равноправных  деятелей.  Они  объединяются  в  единую  организацию  по своей
свободной воле: хотят -- входят в нее, не хотят -- выходят из нее. Они имеют
общий интерес и вольны признать его  и отвергнуть. Если они  признают его  и
входят в эту корпорацию, то они тем самым имеют и полномочие действовать для
его   удовлетворения.  Они  уполномочены   формулировать  свою  общую  цель,
ограничивать ее, выбирать  голосованием все" необходимые  органы, утверждать
их  и  дезавуировать  их,  "отзывать"  свою  волю,  погашать  свои  решения,
обусловливать  свое  участие  "постольку-поскольку". Кооперация  начинает  с
индивидуума:  с его мнения, изволения, решения;  с его "свободы" и интереса.
Она   строится   снизу  вверх;  она  основывает  все   на  голосовании;  она
организуется    на   свободно   признанной    (и   соответственно   свободно
ограничиваемой,    свободно   отвергаемой)   солидарности   заинтересованных
деятелей. "Все через народ" -- идеал формальной демократии.
     Напротив,  жизнь учреждения (например, больницы, гимназии) строится  не
снизу,  а  сверху  (даже  и  тогда,  когда  само   учреждение  --  учреждено
всенародным  голосованием). Люди, заинтересованные в жизни этого учреждения,
получают  от него благо  и  пользу,  но не формулируют сами ни своего общего
интереса, ни своей общей цели. Они не имеют и полномочия действовать от лица
учреждения. Они "проходят" через него, но не составляют его и не строют его.
Они  пассивно  принимают  от  учреждения  --  заботы, услуги, благодеяния  и
распоряжения.  Не  их слушаются в учреждении, а  они слушаются в учреждении.
Учреждение само решает, "принимает" оно  их или нет; и, если "принимает", на
каких  условиях  и  доколе. Они  не  выбирают его  органов,  не  имеют права
"дезавуировать"  или  "сменять"  их;  и  даже  не  всегда  могут  самовольно
отвергнуть  его  услуги  и  "уйти".  Следовательно  учреждение  строится  по
принципу  опеки  над  заинтересованными  людьми.  Оно  имеет  свои  права  и
обязанности,  свой  устав,  свою организацию; но все  это оно получает не от
опекаемых; оно не  отчитывается перед ними, и  органы  его  не выбираются, а
назначаются. Больные в больнице не выбирают врачей; гимназисты в гимназии не
могут сменить директора и инспектора  и кадеты не могут самовольно  выйти из
кадетского корпуса; студенты принимаются в университет, но не определяют его
целей и  задач,  и  профессора  не  слушаются  их распоряжений. И  поскольку
государство есть учреждение,  постольку народ в  нем не управляет собою и не
распоряжается, а воспитывается, опекается и повинуется.
     И вот сторонники формальной  демократии  считают, что  государство  тем
лучше  организовано, чем  последовательнее  оно  превращено  в корпорацию. А
сторонники   тоталитарного  строя   убеждены,  что   государство  тем  лучше
организовано,  чем  последовательнее   всякое  самоуправление  исключено   и
подавлено,  чем  больше   государство  превращено  в   учреждение.   Принцип
корпорации,  проведенный последовательно  до конца, погасит всякую  власть и
организацию,  разложит  государство   и  приведет  его  к  анархии.  Принцип
учреждения,   проведенный   последовательно   до   конца,   погасит   всякую
человеческую самодеятельность, убьет свободу личности и  духа, и приведет  к
каторге.  Анархия  не   лечится   каторгой;  это   варварство.   Каторга  не
оздоравливается анархией: это безумие.  Спасителен только третий путь. Какой
же? И как найти его?
     Прежде всего надо понять и до  конца продумать, что корпоративный строй
требует от граждан зрелого  правосознания. Желающий участвовать в управлении
государством,  должен   уметь  управлять  самим  собой,   понимать  сущность
государства,  его  задачи  и  цели, органичность народной жизни, значение  и
смысл свободы,  технику социальной организации, законы политики и хозяйства.
Нет  этого -- и  общий интерес  останется неосознанным, подмененным  частной
корыстью  и личными  вожделениями,  принцип  солидарности  останется  пустым
словом, общая цель утратится, полномочие будет  подменено "кулачным правом";
--  начнется  фальсификация государственности и развал. Государство погибнет
или сложится вновь по типу диктаториального учреждения.
     И вот, по отношению ко всем  гражданам с незрелым правосознанием (дети,
несовершеннолетние,   душевнобольные,   дикари,   политически-бессмысленные,
уголовно-преступные, анормальные, жадные плуты и т.п.) -- государство всегда
останется  опекающим  учреждением.  Тех,  кто неспособен осознать и жизненно
оформить свой  общественный интерес и кому  нелепо  давать право  голоса, --
государство всегда будет опекать и вести.
     Но и этим дело не ограничивается. Люди  вообще  живут на свете  не  для
того,  чтобы убивать свое время и силы на  политическую организацию, а чтобы
творить культуру. Политика не должна поглощать их досуга  и  отрывать их  от
работы,  а  обеспечивать им порядок, свободу, законность,  справедливость  и
технически-   хозяйственные   удобства   жизни.   Кипение   в   политических
разногласиях,  страстях и интригах, в тщеславии, честолюбии и властолюбии --
есть не культура, а  растрата сил и жизненных возможностей. Поэтому политика
не должна поглощать времени и воли больше, чем это необходимо. Корпоративный
строй  склонен растрачивать народные  силы;  строй учреждения,  если  он  на
высоте, экономит их.
     В  довершение  всего  --  политическое  дело  требует   особых  знаний,
изучения, подготовки,  опыта и таланта, которыми "все" никогда не обладали и
обладать  не будут;  политическое  строительство всегда было  и всегда будет
делом компетентного меньшинства.
     Поэтому государство никогда не перестанет строиться по типу учреждения,
особенно в  тех  отношениях,  где необходимы единая  власть  и дисциплина: а
именно  --  в  делах  общественного воспитания,  порядка,  суда, управления,
обороны, дипломатии и некоторых других. Это совсем не означает, что  принцип
самоуправления исключается из государственной жизни и строительства,  что он
осуждается  и  отвергается; но это означает,  что  сфера его  применения  по
самому   существу    дела   ограничена:   1)    принудительным    характером
государственного  союза  вообще  (подданство  -- гражданство, лояльность без
всякого  "постольку-поскольку",  налоги,   воинская   повинность,   судебный
приговор и  наказание);  2) самой  техникой государственного и в особенности
военного  строительства (вопросы, требующие тайны и  личной ответственности,
вопросы   стратегии  и  тактики  --  не  голосуются);  3)  наличным  уровнем
правосознания в стране; 4) необходимой экономией  сил  (люди  живут на свете
решительно не для того, чтобы политиканствовать).
     Все это означает, что  современные  крайности  (формальной демократии и
тоталитарного  режима)  являются  нездоровыми  заблуждениями.  Государство в
своем здоровом осуществлении всегда совмещает  в  себе  черты  корпорации  с
чертами  учреждения: оно  строится  -- и сверху,  и  снизу,  и  по  принципу
властной опеки,  и по принципу самоуправления.  Есть государственные дела, в
которых уместно и полезно корпоративное самоуправление; и есть такие дела, в
которых оно решительно  неуместно и недопустимо. Голосования в русской армии
в  1917 году  были  проявлением  политического  кретинизма  и  революционной
интриги  (одновременно).  Подобно этому есть  государственные  дела, которые
могут  вестись  только  по  принципу  властного  предписания,  назначения  и
взыскания;  и  есть такие  дела, в  которых необходимо  самоуправление,  ибо
тоталитарный централизм  убивает в  них жизнь (срв. советский строй). Нелепо
строить  все  государство  по схеме больницы или школы:  ибо  государственно
зрелые  граждане -- не  больные и не школьники;  их  осознанная солидарность
драгоценна, их  политическая  активность  необходима,  их  публично-правовая
уполномоченность зиждительна; все это есть могучий политический цемент.
     Это  означает также,  что  политик,  организующий  государство,  должен
считаться, прежде всего, с наличным в данной стране и в данную эпоху уровнем
народного  правосознания,  определяя  по  нему  то  жизненное  сочетание  из
учреждения  и корпорации,  которое  будет  наилучшим  "при  данных  условиях
жизни".
     Такими условиями жизни являются:
     1. Территория и ее размеры (чем  больше  эти размеры,  тем  необходимее
сильная власть и тем труднее проводить корпоративный строй).
     2. Плотность населения (чем больше она,  тем легче  организация страны;
чем меньше она, тем необходимее начало учреждения).
     3.  Державные задачи государства (чем  грандиознее  они,  тем  меньшему
числу  граждан  они  понятны  и  доступны,  тем  выше  должен  быть  уровень
правосознания, тем труднее корпоративный строй).
     4.  Хозяйственные задачи  страны  (с примитивным  хозяйством  маленькой
страны может легко управиться и корпоративное государство).
     5. Национальный состав  страны (чем  он однороднее,  тем  легче  народу
самоуправляться).
     6.  Религиозная принадлежность  народа (однородная  религиозность  масс
облегчает     управление,     разнородная     --     затрудняет;      обилие
противогосударственных сект -- может стать прямой государственной опасностью
и т. д.).
     7. Социальный  состав  страны (чем он первобытное и  проще,  тем  легче
дастся народу солидарность, тем проще управление).
     8.  Культурный уровень  народа  (чем  он ниже,  тем необходимее  начало
учреждения).
     9.   Уклад    народного    характера   (чем   устойчивее   и    духовно
индивидуализированнее   личный   характер   у  данного  народа,  тем   легче
осуществить корпоративный  строй; народ индивидуализированный  не духовно, а
только биологически, и притом  бесхарактерный  --  может  управляться только
властною опекой).
     Все   это  указуется   здесь   только  для   примера;  при  всем   этом
подразумевается оговорка "при прочих равных условиях".
     Итак: единого  мерила, единого образцового  строя для  всех  народов  и
государств нет и быть не  может. И тот, кто вечно  твердит "все через народ"
-- обнаруживает свое верхоглядство и свою политическую неспособность.
     Идея   "государства  --  учреждения"  представлена  в  истории  началом
монархическим (и  диктаториальным);  несмотря  на  это  монархическая  форма
государства способна уживаться с самым широким корпоративным самоуправлением
(например, Англия; Россия до 1917 г.).
     Идея  "государства  --  корпорации"   представлена  в  истории  началом
републиканским (и  демократическим); несмотря на  это, республиканская форма
государства   способна  вырождаться  в  сущий  тоталитаризм,  приближаясь  к
диктатуре (Германия после 1933 года; Россия после 1917 года).
     Крайние лозунги -- "все сверху" и "все снизу", -- столь соблазнительные
для  людей  примитивного  мышления  и  страстного   темперамента,  одинаково
несостоятельны и опасны. Тот, кто попытается делать все  "сверху",  -- убьет
творческую самостоятельность своего народа, отвратит  его от себя, ожесточит
его, изолирует себя, захлебнется в сетях формальной и продажной бюрократии и
подорвет жизненную силу своего государства,  независимо от того, будет ли он
левым или правым тоталитаристом. Тот, кто попытается строить все "снизу", --
разложит государство  на  систему маленьких и  бессильных  общинок,  сделает
невозможным единение  и  правопорядок,  даст преобладание дурному количеству
над творческим качеством, захлебнется в волнах  демагогии  и смуты и очнется
под пятой у тирана.
     Государство   по   самому   существу   своему   есть   организация   не
частно-правовая,    наподобие    кооператива,    добровольно-свободная,    а
публично-правовая, властно-повелительная, обязательно-принудительная. И этим
одним уже предопределено, что оно  никогда  не перестает быть учреждением  и
никогда не  превратится  в  корпорацию чистой  воды.  Дух  учреждения  может
временно  отступать на задний план, но горе той республике или демократии, в
которой  он  выветрится совсем! В час  смуты,  революции, войны,  стихийного
бедствия,  общей  опасности,  голода,   заразы   --  самая  демократическая,
архифедеративная   республика   вспомнит   о    ведущей,   повелевающей    и
принудительной опеке учреждения  и  не будет решать "все  через  народ", как
этого требовали наши русские сверхдемократические головотяпы в 1917 г.
     Грядущей России предстоит найти  для себя -- свою, особую, оригинальную
государственную  форму,  такое  сочетание  из  "учреждения" и  "корпорации",
которое   соответствовало  бы  русским,  национальным  историческим  данным,
начиная от  наличного  в России  по-революционного  правосознания  и  кончая
национальной территорией.
     Перед  лицом  такой творческой задачи --  призывы  зарубежных партий  к
формальной     демократии    остаются    наивными,     легкомысленными     и
безответственными.


     Этот сложный и очень ответственный вопрос надо ставить  с осторожностью
и с полной непредвзятостью мысли.
     Прежде всего: государственная форма есть не  "отвлеченное понятие" и не
"политическая схема", безразличная к жизни  народов, а  строй жизни  и живая
организация народа.  Необходимо, чтобы народ понимал  свой жизненный  строй;
чтобы он умел  --  именно "так"  -- организоваться; чтобы он  уважал  законы
этого строя и вкладывал свою волю  в  эту организацию. Иными словами: именно
живое правосознание  народа дает государственной форме осуществление, жизнь,
силу;  так,  что  государственная  форма  зависит  прежде  всего  от  уровня
народного правосознания,  от  исторического  нажитого  народом политического
опыта, от силы его воли и от его национального характера.
     Нелепо сажать за шахматы человека, не понимающего  игры и ее правил, не
умеющего задумать план партии, не желающего вложить в игру свою мысль и свою
волю.
     Спортивная дружина, не сыгравшаяся в футбол, провалит состязание.
     Суворов  готовил  каждое  сражение,  разъясняя  солдатам  ход  и  смысл
предстоящей операции; и именно благодаря этому он выигрывал бой за боем.
     Так  и  в   политической   жизни:   она  делается  живыми  людьми,   их
патриотической любовью,  их государственным  пониманием, их  характером,  их
чувством долга, их организационными навыками, их уважением к закону. Все это
надо воспитать. Нелепо вводить в стране государственную форму, не считаясь с
уровнем и с навыками народного правосознания.
     Далее,  государственная  форма   должна  считаться  с  территориальными
размерами страны и с численностью ее населения. В  республике Сан-Марино (59
квадрат, километров, 9000 жителей!) исполнительная власть доселе принадлежит
двум капитанам,  избираемым  "Большим Советом" (парламентом)  на  6 месяцев,
причем  один   из  них  обыкновенно  выбирается  из  пришлых  иностранцев...
Некоторые, совсем маленькие Кантоны Швейцарии доселе собирают раз в год свое
"однодневное вече" -- на площади, и, в  случае дождя,--под зонтами...  Уже в
большинстве остальных Кантонов Швейцарии -- это невозможно.
     Далее, государственная форма должна считаться с  климатом  и с природою
страны. Суровый климат затрудняет всю организацию народа, все сношения,  все
управление.  Природа влияет на  характер людей, на продовольствие страны, на
ее  промышленность;  она   определяет  ее  географические  и  стратегические
границы, ее оборону, характер и обилие ее войн. Все это должно быть учтено в
государственной форме.
     Многонациональный  состав населения предъявляет к государственной форме
свои требования. Он может  стать фактором  распада  и  привести к  гибельным
гражданским  войнам. Но  эта  опасность может  быть  и преодолена:  природой
страны и горным свободолюбием солидаризирующихся народов (Швейцария); или же
долгим и свободным  эмигрантским  отбором, заокеанским  положением  страны и
торгово- промышленным  характером государства (Соединенные Штаты); или же --
наконец  --  религиозно-культурным  преобладанием  и  успешным  политическим
водительством численно  сильнейшего племени,  если оно  отличается настоящей
уживчивостью и добротой (Россия).
     Выводы: -- Каждый народ и каждая страна есть  живая индивидуальность со
своими особыми данными, со своей неповторимой историей, душой и природой.
     Каждому   народу   причитается  поэтому  своя,  особая,  индивидуальная
государственная форма и конституция,  соответствующая ему и  только ему. Нет
одинаковых  народов и не  должно быть одинаковых форм и конституций.  Слепое
заимствование и подражание нелепо, опасно и может стать гибельным.
     Растения требуют  индивидуального ухода.  Животные в зоологическом саду
имеют,  -- по  их роду  и  виду, -- индивидуальные режимы.  Даже  людям шьют
платья  по  мерке...  Откуда  же  эта  нелепая идея,  будто  государственное
устройство можно переносить механическим заимствованием из  страны в страну?
Откуда   это   наивное   представление,   что   своеобразнейшая   английская
государственность, выношенная веками в своеобразной стране (смешение кровей!
остров!   море!   климат!   история!)   своеобразнейшим  народом  (характер!
темперамент!  правосознание!  культура!)  --  может  воспроизводиться  любым
народом с любым правосознанием и характером, в любой стране любого размера и
с любым климатом!? Можно поистине подумать, что образованные политики совсем
не читали -- ни Аристотеля, ни Маккиавели, ни Монтескье, ни Бокля...
     Какое  же политическое верхоглядство нужно  для того,  чтобы навязывать
всем народам  государственную форму монархии,  даже и  тем,  у которых нет и
тени монархического правосознания (например.  Соединенным Штатам,  Швейцарии
или   бунтовщической  Мексике,  --  где   Император  Максимилиан   был  убит
восставшими  республиканцами через  три  года по  воцарении  в 1867  г.)?!..
Однако,  не столь же ли безответственно  -- загонять в республиканскую форму
жизнь  народа,   выносившего  в  долгие  века   монархическое  правосознание
(например,   Англию,  Германию,   Испанию,   Сербию   и  Россию)?!..   Какое
политическое доктринерство нужно было для того, чтобы в 1917 году сочинять в
России  некую сверхдемократическую,  сверхреспубликанскую, сверхфедеративную
конституцию и повергать Россию с ее наииндивидуальнейшей  историей, душой  и
природой в  хаос бессмысленногб и бестолкового распада, который только и мог
закончиться тиранией бессовестных интернационалистов! Сколь прав был один из
составителей избирательного  закона  в  учредительное  собрание,  говоривший
через три года (1920) с  горем и ужасом: "О  чем  мы тогда думали?!  Что  мы
делали?   Ведь  это  был   просто   психоз!   Мы   стремились   превзойти  в
демократичности все  известные конституции--и погубили все!"...  К сожалению
этому умному, честному и мужественному патриоту, погибшему вскоре после того
в советской тюрьме, нисколько не подражают эмигрантские политики...
     . Ныне  почти все эмигрантские  партии, следуя по-прежнему собственному
политическому    доктринерству   и    нашептам    своих    интернациональных
"покровителей", снова  требуют для  России  -- демократической, федеративной
республики. Они знают, что вышло из "однодневного" учредительного собрания в
1917  году;  они  знают, что с тех  пор русских  людей  обобрали  до нищеты,
стараясь превратить их в рабов;  они  знают,  что  их в течение тридцати лет
лишали  всякой  верной  осведомленности  во  внутренних  и внешних  делах  и
превращали  в   политических  слепцов;   они   знают,  что   русских   людей
систематически  отучали  от  всякого  самостоятельного  знания,  суждения  и
понимания,  от  независимого  труда  и  от  личной  ответственности;  что их
тридцать лет унижали, разрушали их веру и все духовные и нравственные основы
жизни, приучая их к голодной продажности и гнусному  взаимодоносительству...
Они  знают  все  это  и  считают  это подходящим  условием для  немедленного
введения демократической республики...
     . Чего же  можно ждать от осуществления  этих программ, -- кроме  новых
всенародных бедствий?
     .  Пройдут   годы  национального  опамятования,  оседания,  успокоения,
уразумения,   осведомления,   восстановления   элементарного  правосознания,
возврата к  частной собственности, к началам  чести и  честности,  к  личной
ответственности   и  лояльности,  к   чувству  собственного  достоинства,  к
неподкупности и самостоятельной мысли, --  прежде, чем русский народ будет в
состоянии произвести осмысленные и не погибельные политические выборы.  А до
тех  пор его может  повести только  национальная, патриотическая, отнюдь  не
тоталитарная, но авторитарная -- воспитывающая и возрождающая -- диктатура.


     То   политическое   течение,   которое,   по-видимому,   преобладает  в
современном  мире,  должно   быть  обозначено   как   "фанатизм   формальной
демократии".  Фанатизм -- потому, что это  течение превратило свой  лозунг в
"исповедание веры",  в панацею (всеисцеляющее средство), в  критерий добра и
зла, в предмет слепой верности и присяги; так как если бы надо было выбирать
между  тоталитарным режимом и формальной демократией, ибо  ничего больше нет
(тогда  как  на  самом деле  есть  еще  многое  другое!). Это  есть фанатизм
формальной демократии, которая сводит все государственное устройство к форме
всеобщего  и равного  голосования,  отвлекаясь  от  качества  человека  и от
внутреннего  достоинства  его намерении  и  целей,  примиряясь  со  свободою
злоумышления и предательства, сводя все  дело к  видимости "бюллетеня"  и  к
арифметике голосов (количество).
     Но в действительности такая "демократия" ни от чего не обеспечивает: ни
от всеобщей  продажности,  ни от предательских заговоров, ни от эксплуатации
плутами слабых, добрых, темных и глупых, ни от анархии, ни от тирании, ни от
тоталитаризма.  История  (1914-1951) только что дала новые  жестокие  уроки,
присоединившиеся к  прежним (из эпохи греко-римской,  из эпохи Возрождения и
из революций нового времени). Но разве фанатик  внемлет урокам исторического
опыта? Сколько раз формальные демократии вырождались, теряли свою творческую
силу и губили  государства! И нам, русским патриотам,  совершенно необходимо
додуматься в этом вопросе до конца и договориться друг с другом.
     Демократический  строй  далеко  не всегда и не везде у  места. Он имеет
свои  необходимые основы или "предпосылки": если нет их  налицо,  то ничего,
кроме длительного разложения и гибели, демократия не дает.
     Каковы же эти предпосылки творческой демократии?
     1. -- Первое: народ должен разуметь  свободу,  нуждаться в  ней, ценить
ее, уметь  пользоваться  ею и бороться за  нее.  Все это вместе  должно быть
обозначено как искусство свободы. Нет его -- и демократия обречена.
     Дело в том, что свобода совсем не состоит в "развязании" граждан  или в
"разнуздании" народа,  но  в замене  внешней связанности, идущей "сверху" --
внутренней  самосвязью,  самодисциплиной.  Свободный  народ  сам  знает свои
права, сам держит  себя в  пределах чести и закона;  он знает,  для чего ему
дается свобода: он наполняет ее верной творческой инициативой -- в  религии,
в самоуправлении, в хозяйстве,  в общении,  в  науке и  в  искусстве.  Он не
пойдет за негодяями, соблазняющими его "вседозволенностью",  но  заставит их
замолчать. Он  не позволит тоталитаристам отнять у него свободу,  но  сумеет
отстоять ее.
     Народ, лишенный  искусства свободы, будет настигнут двумя классическими
опасностями: анархией и деспотией.
     Если он воспримет свободу как  вседозволенность и начнет злоупотреблять
ею (попирать все законы, вторгаться в чужие жилища, грабить чужое имущество,
убивать своих действительных или мнимых врагов, разрушать, жечь и  громить),
то настанет анархия, которая сначала поведет страну и государство  к гибели,
а потом сменится тиранией, -- иногда своей, внутренней; иногда  иностранной,
завоевательной.
     Если  же  он не  поймет,  на  что ему  нужна  свобода  и  не сумеет  ею
воспользоваться, то он отдаст ее любому авантюристу за обещания частного или
классового прибытка. Он продаст ее тому  деспоту, который сумеет разжечь его
страсти, сорганизовать свои  беззастенчивый кадр, увлечь людей  несбыточными
планами и "наградить" толпу "хлебом" и "зрелищами".
     Тогда демократия погибнет. История свидетельствует об этом бесчисленное
множество раз.
     Не ясно ли, что первая опасность (анархия)  настигла Россию в 1917 году
и осуществителем ее  был Владимир Ульянов и что вторая  опасность (деспотия)
настигла Германию в 1933 году и осуществителем ее был Адольф Гитлер?
     2. -- Второй  предпосылкой  творческой  демократии является  достаточно
высокий уровень правосознания.
     В каждом из нас есть две силы, обычно противостоящие друг  другу:  сила
инстинкта и  сила духа. Инстинкт, взятый сам по себе и  не обузданный духом,
-- есть  волк  в  человеке:  он  хищен,  коварен  и  жесток. Но он хитрее  и
изворотливее лесного волка. Человек  голого инстинкта  -- не ведает ни веры,
ни совести, ни жалости, ни чести; он посмеивается над  честностью, презирает
доброту, не верит ни в какие принципы. Для него все хорошо, что ему выгодно.
Он  ищет  богатства и  власти.  Он  именно таков,  каким  его с  восторгом и
преклонением  описал  Фридрих Ницше  в  своем антихристианском  произведении
"Воля  к власти",  где  Ницше взывает  к "верховному зверю",  к  "дикому"  и
"злому"  человеку  с  "веселым  брюхом", с  "грубым"  и  "диким"  нравом,  к
безбожному наслажденцу.
     Бездуховному  инстинкту  противостоит  дух  в  человеке, начало сердца,
разумной воли, ответственного предстояния и совести. Дух проявляется в жажде
священного,  в искании Бога, в  способности  к самообладанию  и к деятельной
любви. Правосознание  есть одно из основных его проявлений: "я есть личность
с  духовным  достоинством и  правами,  я знаю, что мне  можно, должно и чего
нельзя;  и такую же свободную и ответственную личность я чту в каждом другом
человеке".
     Человек, имеющий здоровое правосознание -- есть свободный субъект прав;
он имеет волю  к лояльности  (законопослушанию),  он  умеет блюсти и свои, и
чужие   полномочия,  обязанности  и  запретности;   он   есть   живая  опора
правопорядка, самоуправления, армии и государства.
     Человек, лишенный правосознания, подобен зверю и ведет себя,  как волк.
Человек, способный только к повиновению из страха, превращается в волка, как
только отпадает  страх.  Человек без чувства ответственности и  чести  -- не
способен  ни  к личному,  ни  к  общественному  самоуправлению,  а потому не
способен и к демократии.
     Если  в народе нет  здравого  правосознания, то  демократический  строй
превращается  в  решето  злоупотреблений  и  преступлений.  Беспринципные  и
пронырливые  люди  оказываются  продажными,  знают  это  друг  про  друга  и
покрывают  друг  друга:  люди  творят предательство,  наживаются  на  этом и
называют  это  "демократией".  Спасти  их и  страну от гибели  может  только
строгий авторитарный (отнюдь не тоталитарный!) режим.
     3.  -- Третьей  предпосылкой является  хозяйственная  самостоятельность
гражданина. Я  разумею при этом не богатство, и не предпринимательство, и не
земельную собственность, но личную  способность  и  общественную возможность
кормить свою семью честным,  хотя бы и  наемным трудом. Свободный  гражданин
должен чувствовать  себя в жизни  самостоятельным работником, не извергнутым
из жизни  своей  страны, но органически включенным  в  реальный жизнеоборот.
Только тот, кто  чувствует  себя самокормильцем,  приносящим  пользу  своему
народу, имеет основу для  независимого  суждения в политике для неподкупного
волеизъявления  и  голосования.  Он  имеет   под  ногами   некую  творческую
почвенность  и  в душе тот реальный образ мыслей, который возводит к верному
пониманию  государственного  хозяйства и к верному  ощущению государственных
польз и нужд.  Без этого демократия быстро вырождается в непрерывную схватку
беспочвенных рвачей:  о государстве и его устроении, о родине и ее  спасении
не думает никто, потому что все заняты личной добычей.
     Человек, лично не способный к честному труду, есть профессионал  темных
путей, опасный  проныра, мастер  плутни, продажный рукогрей.  Он  живет  вне
правопорядка  и  правосознания  и  потому оказывается политическим  идиотом.
После проигранных войн, гражданских войн и длительных революций --  в стране
оказывается  неисчислимое множество таких  отбившихся  от дела авантюристов,
как  бы созданных  для того, чтобы разложить  и погубить всякую  демократию.
Удачливые выходят в "нувориши" (многоденежные выскочки); неудачливые создают
готовый наемный кадр для всевозможных "псевдогенералов", для крайних партий,
для иностранного шпионажа и разбойных банд.
     Человек, не имеющий общественной возможности кормить свою семью честным
трудом, есть  трагическое  явление  безработного.  Он  не  повинен  в  своем
несчастьи  и  нередко  сам  с  ужасом  следит,  как  длительная  безработица
деморализует  его и губит. С  массовой  безработицей  справиться чрезвычайно
трудно,  ибо  она  вызывается сложными причинами:  хозяйственными кризисами,
перенаселением,  экономической отсталостью страны, разрушительными войнами и
революциями.  А эти причины  легче  поддаются гениальной  инициативе  одного
человека, если таковой найдется, чем парламентской разноголосице.
     На  обоих этих  путях демократия  гибнет  от  обилия  в  стране  черни,
отвыкшей  от  честного  труда и  жаждущей подачек,  развлечений  и  авантюр.
Историк,  конечно, вспомнит вырождение  древнеримской демократии, разложение
итальянской  гражданской общины  в  эпоху Возрождения, войну  "алой  и белой
розы"  в  Англии,  русскую Смуту, тридцатилетнюю войну в Германии  и  первую
французскую  революцию;  он   вспомнит  еще  семь  миллионов  безработных  в
предгитлеровской  Германии, учтет  состояние  некоторых держав в современной
Европе -- и присоединит к этому свой прогноз для послебольшевистской России,
     Устанавливая  основные  предпосылки живой  и творческой демократии,  мы
должны далее указать на следующее:
     4. --  Есть  минимальный  уровень  образования  и осведомленности,  вне
которого всякое голосование  становится своею собственною карикатурою. Здесь
нужна не элементарная грамота, которая позволяет человеку вместо "приложения
руки", вымазанной  чернилами,  нарисовать буквами свою фамилию.  Здесь нужно
понимание  самого выборного процесса  и предлагаемых  программ, умная оценка
кандидатов, разумение государственного  и экономического строя страны  и его
нужд,  верное видение  политических, международных  и военных опасностей; и,
конечно, приобщенность к источникам правдивых сведений.
     Баба  Авдотья  рассказывала в  1917  году о  своем  участии в  избрании
учредительного собрания: "пришла я этта в волость, на крыльце люди толпятся;
спрашивают -- ты на выборы? на выборы... -- что, откеда? -- говорю:  Авдотья
Митрошкина,  с  Погорелых  Выселок,  -- отыскали  они  на бумажке,  чегой-то
отметили,  а мне  на ладонь  крест  поставили мелом,  иди,  говорят,  домой,
проголосила; ну, я и пошла"...  Так социалисты-революционеры составляли свое
"большинство"  в  "учредилке".  Недостаточно  и  такого  образования,  чтобы
принять правильно  выписанный  чек  от  партийного  секретаря,  поджидающего
"грамотных избирателей" перед входом к урнам...
     Есть уровень необразованности, малообразованности и  неосведомленности,
при котором голосует не народ, а обманываемая толпа; и из этого возникает не
демократия, а  охлократия  (правление  темной  толпы). И  нужно  быть совсем
наивным, чтобы воображать, будто люди, которым обманно морочили головы 30-40
лет,  завтра станут  "сознательными  гражданами", способными  разобраться  в
государственном  вреде и  политической  пользе: стоит  только  провозгласить
"свободу" и  "равенство"  --  и  все  сейчас  же  объявят себя  сторонниками
республики  и федерации, Керенского  и Федотова, ибо "верно"  поймут "благо"
государства...
     5. -- Но и этого  мало: необходим политический опыт, которого в будущей
России будут лишены и более образованные слои, и менее образованные массы.
     Надо  вдуматься и представить  себе все отчетливо.  Тридцать-сорок  лет
подряд  голодом,  страхом  и пыткою  --  людей отучали  от  самостоятельного
мышления, от  политической и  хозяйственной  инициативы,  от  ответственного
решения; и  с  утра до вечера, от рождения до  смерти  людям  забивали  души
мертвыми и ложными схемами вульгарного  марксизма  и  пошлостями  "диамата".
Каких  граждан,  каких демократов  готовила этим коммунистическая власть? Не
граждан,  а  рабов тоталитарного  государства;  не  политиков,  а  до смерти
напуганных  карьеристов;  не  деятелей,  а пролаз и  доносчиков  --  готовил
советский  режим; людей  совершенно  лишенных  государственного  кругозора и
честного,  --  да,  именно,  честного, опыта и  самостоятельного, да, именно
самостоятельного, разумения.
     Человек,  пролежавший  в  тюрьме  тридцать  лет,  заморенный  в  цепях,
разучившийся стоять и ходить -- какой же он участник спортивного состязания?
А  демократия  есть  именно  политическое   спортивное  состязание...  Этого
человека надо  под руки водить, а не наваливать на него  десятипудовые мешки
ответственности...
     Какая наивность, какая  безответственность,  какая историческая слепота
нужны для того,  чтобы воображать, будто навыки  тоталитарного  приказчика и
тоталитарного    поденщика   могут   создать    на    что-нибудь   способную
"демократию"...  Как  низко  расценивают  современные  "демократы  родом  из
России" --  тот режим, которому они присягают! Годы,  годы должны пройти  до
тех пор,  пока русский  человек  опомнится, стряхнет с себя эти унизительные
навыки и,  встав  во  весь рост, найдет опять свой  уклад, свое достоинство,
свою русскую самостоятельность и свою независимую талантливую сметку.
     Есть   такая   политическая   неопытность,   при    которой   "народное
самоуправление" невозможно  и  при  которой  демократия  может  быть  только
фальсифицирована, как при позорной памяти "учредилке" 1917 года.  На это-то,
конечно, и возлагаются надежды.
     6.  -- А  между  тем, настоящая,  творческая демократия  предполагает в
человеке еще  целый  ряд свойств и способностей, без которых  она становится
обманным лицедейством и разбазариванием национального достояния.
     Участнику   демократического   строя  необходимы   личный  характер   и
преданность  родине,  черты,  обеспечивающие в нем определенность воззрения,
неподкупность, ответственность  и  гражданское мужество. Нет этого --  и  он
пустое место, картонный кирпич в стене, гнилое бревно, проржавевшее кольцо в
цепи, заранее обеспеченный предатель. Демократический режим, в котором такие
люди  преобладают --  не рушится только  тогда,  если  некому толкнуть  его.
Бесхарактерные  люди не  способны ни к  какому благому начинанию; они только
кажутся    людьми;    они    мнимые    величины.    Граждане,    научившиеся
интернационализму, суть граждане всех остальных государств, только не своего
собственного. Голосователи,  не имеющие определенных воззрений  и не умеющие
их  отстаивать, подобны тем  резиновым игрушкам-зверюшкам,  которых надувают
сзади и из коих потом чужой воздух  выходит с писком, а сами  они валятся на
бок. Что же сказать  о продажных? Ведь деньги-то будут только у иностранцев;
а нищему -- и вменить его  продажность трудно.  Человека,  лишенного чувства
ответственности, совсем нельзя подпускать  ни  к какому публичному делу: все
погубит,  словчится и скроется в  толпе за ее многоголовой неуловимостью.  А
гражданское мужество  есть сущее условие жизни --  для всякого демократа, во
всякой демократии.
     Напрасно было бы указывать нам на  историю западных народов. Уже в силу
одного того, что это была иная  история. И  еще в силу того,  что ни один из
западных  народов  не  искал  спасения  в  демократии   после  30-40-летнего
тоталитаризма. И особенно в силу  того, что то, что одному народу может быть
и здорово, то  может  принести другому смерть!  И как же  не  спросить себя:
почему так трудно дается демократия балканским  народам, азиатским народам и
южно-американским народам?  Спасала ли демократия Испанию или губила? Почему
Германия,  начавшая  историю  своей  демократии сто лет  тому назад, кончила
тоталитарным крушением? Почему демократический режим, разыгрываемый по  всем
правилам  парламента,  никак  не  вывезет  из  оврага  современную  Францию,
несмотря на ее политический  опыт, цивилизованность и гражданственность? И в
чем проявилась целебность демократии в современной  Польше, Чехии, Венгрии и
Румынии?  --   Не  следует   ли  раз  навсегда  оставить  победоносный  тон,
аргументируя демократическим опытом на Западе?
     И  пусть  не   найдется   ни   одного  клеветника  среди   эмигрантских
публицистов, который решится, вопреки всему, приписать нам скрытую  симпатию
к тоталитарному  режиму. Мы видели левый тоталитаризм и правый тоталитаризм;
мы испытали на себе оба режима вплоть до арестов, допросов, угроз, запретов;
и  даже  более  того. Мы  имели  возможность  изучить  оба  режима до  дна и
относимся с нескрываемым нравственным и политическим отвращением к обоим.
     Но о демократии мы мыслим гораздо выше и лучше, чем господа  формальные
демократы.  И утверждаем следующее: страна, лишенная необходимых предпосылок
для здоровой творческой демократии, не должна вводить у себя этого режима до
тех  пор, пока эти  основные предпосылки не будут  созданы.  До тех  же  пор
введение демократического строя может быть только гибельным для этой страны.


     Есть  два различных  понимания  государства и  политики: механическое и
органическое. Механическое -- отстаивает человеческую инстинктивную особь  и
ее  частные  интересы;  оно  измеряет  жизнь   количественно   и  формально.
Органическое  исходит  от  человеческого  духа  и  восходит к  национальному
единству  и его  общим  интересам; оно качественно  и ищет духовных корней и
решений. Которое же из  этих понимании желательно и спасительно для грядущей
Росии?
     Рассмотрим сначала механическое воззрение.
     Оно видит  в человеке  прежде всего  инстинктивную  особь, имеющую свои
"желания"   и   "потребности":   каждый  желает   меньше  работать,   больше
наслаждаться   и   развлекаться;    плодиться   и   наживать;   иметь   свои
безответственные мнения и беспрепятственно  высказывать их; подыскивать себе
где угодно единомышленников и объединяться с ними;  ни от кого не зависить и
иметь  как  можно больше влияния  и власти.  Ведь  люди  родятся "равными" и
потому  каждому  из  них  должны  быть  предоставлены  одинаковые права  для
отстаивания своих "желаний"  и  "потребностей": это "неприкосновенные  права
свободы", которые "не терпят ограничений". Поэтому каждая человеческая особь
должна иметь  в  государственных делах равное  право голоса.  Сколько людей,
столько равных  голосов. Что кому нравится, то пусть каждый беспрепятственно
и  отстаивает.  Единомышленники  всех  стран  пусть  свободно  объединяются;
поданные  голоса пусть подсчитываются; большинство голосов будет все решать.
"Тогда пойдет все гладко и станет все на место"...
     Что же касается  качества  всех этих  "желаний", планов и  затей у всех
этих  "единомышленников",   а  особенно  мотивов  и   намерений  всех   этих
"голосователей", то  до  них никому не может быть дела: все  это ограждается
неприкосновенною    "свободою",    ненарушимым   "равенством"   и   "тайною"
голосования.  Каждый  гражданин  как  таковой  заранее  считается  разумным,
просвещенным, благонамеренным и лояльным, неподкупным и "почтенным"; каждому
дается  возможность обнаружить  все  свои  "доблести" и  прикрыть  словами о
"публичном благе"  все  свои замыслы и затеи.  Пока не пойман -- он не  вор;
пока не взят с поличным -- он требует  к себе всеобщего уважения. Кто еще не
попался  на   месте   преступления  (например,  предательства,  иностранного
шпионажа,  вражеской  агентуры,   подготовки  заговора,  взятки,   растраты,
подлога, шулерства, торговли  девушками,  выделки  фальшивых документов  или
монет) -- тот  считается  политическим  "джентльменом"  независимо  от своей
профессии и полноправным гражданином ("про его художества все  знают,  да не
докажешь").  Главное: "свобода",  "равенство" и "счет голосов".  Государство
есть  механическое  равновесие  частных  (личных  и  партийных)  вожделений;
государство  строится  как  компромисс  центробежных  сил,  как  лицедейство
политических актеров. И политика  должна двигаться "по равнодействующей" (по
пара-леллограмму сил!) взаимного недоверия и состязающихся интриг...
     К  сожалению,  это воззрение (насколько я  знаю)  нигде  не высказано в
такой откровенно-отчетливой  форме. Оно  и не является доктриной;  это  лишь
молчаливый политический "догмат", укоренившийся в мире и выдаваемый за  само
собою  разумеющуюся  "сущность  демократии":  все  формально  свободны,  все
формально равны  и все  борятся  друг  с  другом за власть, ради собственных
интересов, прикрываемых общею пользою.
     Такое  формальное  и количественное  понимание  государства ставит  его
судьбу  в  зависимость  от того,  как и чем  заполняется  та  содержательная
пустота  и  то  безразлично-беспризорное  качество, которые  предоставляются
людям формальною "свободою". Государство и правительство суть лишь "зеркало"
или "арифметическая  сумма"  того,  что делается  в  душе и  в правосознании
человеческой массы. Там вечно что-то само собою варится, в этом непроглядном
и в то же время неприкосновенном котле: всякое вмешательство запрещается как
"давление"; всякое ограничение  или  воздействие -- клеймится как "стеснение
свободы".  Каждому  гражданину  обеспечивается  право на  кривые  и  лукавые
политические  пути, на  нелояльные  или предательские  замыслы,  на  продажу
своего  голоса, на гнусные мотивы  голосования,  на подпольные заговоры,  на
незаметную  измену, на тайное "двойное  подданство"  --  на все  те низости,
которые  бывают людям столь  выгодны и столь часто их соблазняют. Гражданину
дается неограниченное право  тайного  самособлазна  и  совращения  других, а
также  незаметной  самопродажи;  ему  обеспечивается  свобода  неискреннего,
лживого,  коварного,  инсинуирующего  слова  и двусмысленного,  расчетливого
замалчивания правды; ему дается свобода  "верить"  лжецам и негодяям  или же
притворяться поверившим  (корыстно симулировать такое-то или противоположное
политическое настроение).  И  для свободного  выражения  всех этих  духовных
соблазнов ему дается "избирательный бюллетень". "Мотивы  голосования" должны
быть  свободны;  образование  партий  не  терпит   стеснений;   ограничивать
политическую пропаганду -- значит "проявлять насилие";  судить и осуждать за
"политические   воззрения"   нельзя:   это   значило    бы   покушаться   на
"сердцеведение"    и   "преследовать    за   образ    мыслей"    (по-немецки
"Gessinungs-Justice").  Свобода мнений должна  быть  полною; государственные
чиновники не смеют покушаться на нее и  урезывать ее.  И самое глупое, самое
вредное, гибельное и гнусное "мнение" -- "неприкосновенно" уже в силу одного
того, что нашелся вредный глупец  или  предатель, который его  провозгласил,
укрываясь  за его "неприкосновенность". А  возможно  ли заставить его  мнить
свое  мнение  пассивно?  Как помешать  ему проводить его мнение  в жизнь  --
шепотом, тихой сапою, тайным сговором,  подпольной  организацией, незаметным
накоплением  складов  оружия?...  Свобода  слова,  союзов  и  оружия  только
выражает и осуществляет свободу мнений...
     Понятно, что все это  сразу обезоруживает  государство перед лицом  его
врагов  и  разлагателей;  и  в  то  же  время  обеспечивает  этим  врагам  и
разлагателям полную  свободу и безнаказанность.  Государство и правительство
обязаны  обеспечивать  народу  свободу  соблазняемости,  а  разлагателям   и
предателям  -- свободу соблазнения; естественно, что  очередное  голосование
подводит итоги  -- успеху  обеспеченного  соблазна. И  такой  порядок  будет
продолжаться до тех пор, пока соблазн не  подорвет самую идею  голосования и
самую  готовность подчиняться большинству (ибо согласно  недавно высказанной
революционной формуле бельгийца Шпаака: "меньшинство не обязанно подчиняться
большинству"):    тогда   голосование   будет    заменено   восстанием,    и
сорганизовавшееся тоталитарное меньшинство захватит власть.
     Это   означает,  что   формально-количественное  понимание  государства
открывает   двери  настежь  всем  политическим   авантюрам,   переворотам  и
революциям, что мы и наблюдаем из  года в  год, например, в Южной Америке. И
поистине,  негодяи всего мира были  бы совершенными глупцами, если бы они не
заметили и  не  использовали эту великолепную  возможность  захвата  власти.
Правда, американские "гангстеры" не додумывались до этого и "озорничали" вне
политики:  и сицилийские "маффиатори" тоже довольствуются частным прибытком.
Но  додуматься  было не  так уж трудно. Природа не терпит пустоты; и по мере
того, как благородные побуждения (религиозные, нравственные, патриотические,
духовные) слабели  и выветривались в человеческих душах, -- в образовавшиеся
пустоты  формальной  свободы  неизбежно  должны были хлынуть  нелепые, злые,
порочные и жадные замыслы, подсказывавшиеся демагогами-тоталитаристами слева
и справа.
     Итак, формальная свобода включает в себя свободу  тайного предательства
и  явного  погубления.  Механическое  и  арифметическое  состязание  частных
вожделений с самого начала готовило в душах  возможность слепого ожесточения
и  гражданской  войны.  Пока  центробежные  силы  соглашались  умерить  свои
требования  и  найти  компромисс  --  государство  могло  балансировать  над
пропастью;  но  восстали  "пророки"  классовой  борьбы и  приблизили  момент
гражданской  войны.  Что может  им  противопоставить  формально-механическое
понимание  государства?  Уговоры  главноуговаривающих?  Рыдания  о  гибнущей
свободе? Или идеи сентиментальной "гуманности", забытой совести, отвергнутой
чести?  Но это значило бы --  "вмешаться" и тем самым отречься от формальной
свободы и от  механического понимания политики! Это значило бы утратить веру
в  политическую  арифметику и  впасть в сущую  демократическую  ересь!.. Ибо
формальная  демократия   не  позволяет   сомневаться   в   благонамеренности
свободного гражданина...  Еще  Жан-Жак  Руссо  учил, что человек от  природы
разумен и добр; и что единственно,  чего ему не  хватает,  это свободы. Надо
только не  мешать ему свободно извлекать из своего доброприродного сердца --
руководительную "общую волю",  мудрую, неошибающуюся, спасительную... Только
не мешайте... -- а уж он из-вле-чет!..
     Люди  уверовали  в  это  два  века тому  назад.  Уверовали  французские
энциклопедисты и  революционеры,  а за ними анархисты, либералы и сторонники
"формальной демократии" во всем  мире. Уверовали до такой степени,  что даже
забыли  о своей вере  и о ее опасностях:  решили,  что  это  и  есть  "сама"
"несомненная" "истина" и  что она требует  в политике -- благоговения  перед
свободой,  почтительного формализма и честного подсчета голосов.  И вот, два
века  этой  практики  поставили  современных   политиков   перед  величайшим
политическим землетрясением мировой истории...
     Что же им  делать? Урезывать формальную свободу? Отказаться от механики
частных  вожделений?  Отменить  голосовую  арифметику?  Но  это  значило  бы
усомниться в "священных" догматах  современной демократии! Кто же дерзнет на
это?   Кто   сам  себя  дезавуирует?   И   что   же  тогда  противопоставить
тоталитаристам слева и справа?
     Но  если  здесь  -- тупик,  то что  же  тогда? Неужели  соглашаться  на
уродства и зверства тоталитарного режима?! Невозможно!.


     Тот,  кто  хочет   верно  понять   сущность  государства,  политики   и
демократии, -- должен с  самого начала отказаться от искусственных выдумок и
ложных доктрин. Так,  например, это  есть вздорная выдумка,  будто  все люди
"разумны", "доброприродны" и "лояльны"; жизнь свидетельствует об обратном, и
надо быть совсем слепым, чтобы этого не видеть, или совсем пролганным, чтобы
лицемерно  отрицать это. Точно также  это есть  ложная доктрина, будто право
голоса  можно  предоставлять  людям независимо от  их  внутренних свойств  и
качеств;  скажем  совсем точно -- независимо  от их  правосознания. Это есть
величайшее  заблуждение,  будто  государственный  интерес  состоит  из суммы
частных интересов  и  будто на состязании  и на компромиссе центробежных сил
можно построить здоровое  государство.  Это есть  слепой предрассудок, будто
миллион ложных  мнении  можно  "спрессовать"  в  одну  "истину";  или  будто
"честно"  сосчитанные "свободные"  голоса  способны указать  истинное  благо
народа и государства: ибо надо не только  "честно"  считать,  но  считать-то
надо именно честные и разумные голоса, а не партийные бюллетени.
     Итак,  жизнь  государства слагается  не  арифметически, а  органически.
Самые люди, участвующие в этой  жизни,  суть  не  отвлеченные  "граждане"  с
пустыми "бюллетенями" в руках,  но живые личности,  телесно-душевно-духовные
организмы; они  не  просто нуждаются в свободе  и требуют ее,  но они должны
быть  достойны   ее.  Избирательный   бюллетень   может  подать  всякий;  но
ответственно справляться  с бременем государственного суждения и действия --
может далеко не  всякий. Человек участвует в жизни своего государства -- как
живой  организм,  который  сам  становится  живым  органом  государственного
организма; он участвует в жизни своего  государства всем -- телесным трудом,
ношением  оружия,  воинскими лишениями, напряжениями  и  страданиями;  своею
лояльною волею, верностью сердца, чувством долга, исполнением законов, (всем
своим   частным  и   публичным)   правосознанием.  Он   строит   государство
инстинктивной  и  духовной преданностью, семейной  жизнью, уплатой  налогов,
службой  и торговлей, культурным творчеством и даже  славой  своего  личного
имени.
     И совсем  не  в том  смысле,  что  государство,  как некий тоталитарный
"Левиафан", есть "все во  всем",  все  поглощает и всех порабощает; но в том
смысле, что "ткань государственного бытия" слагается  из  органической жизни
всех его граждан.  Каждое индивидуальное  злодейство совершается  "в  ткани"
государства,  вредит ему и  разрушает его  живое естество;  и каждое доброе,
благородное и культурное деяние гражданина совершается в  ткани государства,
строит и укрепляет  его жизнь. Государство  не есть какая-то  отвлеченность,
носящаяся над гражданами; или какой-то "я-вас-всех-давишь", вроде сказочного
медведя, который садится на жителей домика и передавливает всех. Государство
находится не "там где-то", вне нас (правительство, полиция, армия, налоговое
ведомство, чиновничий  аппарат); нет, оно живет в нас, в виде нас самих, ибо
мы, живые  человеческие личности, мы есьмы  его  "части", или  "члены",  или
"органы". Это участие не сводимо к внешним делам и к внешнему "порядку"; оно
включает и нашу внутреннюю жизнь. Но это включение состоит не в том, что "мы
ничего  не смеем", а "государство все смеет"; что мы -- рабы,  а государство
рабовладелец; что гражданин должен жить по принципу "чего изволите?". Совсем
нет.  Тоталитарное   извращение  есть  явление  сразу   больное,  нелепое  и
преступное.  В государство  включаются  (строят его, укрепляют его, колеблят
его, совершенствуют  его  или наоборот  разрушают  его)  --  все  свободные,
частно-инициативные,  духовно-творческие,  внутренние настроения  и  внешние
деяния граждан. Продумаем это на живых примерах.
     Так, инициативная жертвенность граждан может поддержать армию, выиграть
воину и спасти государство  (северно-русские  города и нижегородцы в смутное
время). Паника населения во время войны, наводнения, землетрясения, эпидемии
--  может принести  государству  непоправимый  вред.  Политическая  клевета,
подрывающая доверие к  законному Государю,  отрывает от него сердца граждан,
изолирует его  и  разрушает  государство  (по  правилу:  "поражу  пастыря  и
рассеются овцы"). В стране, где граждане переживают воинскую повинность, как
честь, как  право, как  доблестное служение --  мобилизация протекает совсем
иначе, чем там, где люди "пальцы режут, зубы рвут, в службу царскую нейдут".
Чиновник,  честно  блюдущий  "казенную  копейку", строит  свое  государство;
чиновник,  бормочущий себе под  нос "казна -- шатущая корова, только ленивый
ее не доит", -- есть враг своей страны и своего государства.
     Тот день,  в который патриотическая верность  угаснет в  сердцах, будет
роковым  для  государства (февраль-октябрь 1917 г.).  Политический  организм
имеет  прежде  всего  душевно-духовную  природу:  народ,  потерявший  чувсто
духовного достоинства,  лишенный  ответственности и государственного смысла,
отрекшийся  от  чести  и  честности,  --  неизбежно  предаст и  погубит свое
государство. Недаром  сказано мудрое слово "мир управляется из детской": ибо
воспитание  гражданина  начинается именно  с  детской, чтобы продолжиться  в
школе и завершиться в академии. Гражданин неотрывен от своего духа  и своего
правосознания:  духовно-разложившийся  человек подаст на выборах  позорный и
погибельный  бюллетень;  человек  с  деморализованным  правосознанием  будет
вредить   своему   государству  на  каждом  шагу   --   неисполнением  своих
обязанностей,   произвольным   преувеличением  своих   полномочий,   мелкими
правонарушениями   и   дерзкими   преступлениями,   взяткой   и   растратой,
избирательной  коррупцией  и  шпионажем.  Это  не  гражданин,  а  предатель,
продажный  раб,  ходячее криводушие, недопойманный вор. К какому голосованию
он способен? Кого  он может  "избрать" и куда его самого можно выбрать?  Что
понимает  он  в  делах  государства? Недаром  сказано  мудрое  слово: "город
держится десятью праведниками"...
     Государственное дело совсем не есть "сумма" всех частных претензий, или
компромисс личных вожделений, или равновесие "классовых" интересов. Все  эти
вожделения и  интересы -- близоруки:  они не  смотрят  ни в  государственную
ширь,  ни  в историческую даль.  Каждый стяжатель  промышляет о "своем" и не
понимает, что настоящий гражданин  мыслит об общем. Государственное же  дело
начинается именно там, где живет  общее, т.е.  такое, что всем важно  и всех
объединяет;  что или сразу у всех будет, или  чего сразу  у всех не будет; и
если  -- не  будет, то все развалится и упразднится,  и  все рассыпется, как
песок.
     Такова  совместная  и  общая безопасность  жизни:  такова  национальная
армия; такова  честная полиция; таков  правый  суд;  таково верное и  мудрое
правительство;  такова  государственная  дипломатия;  таковы школы,  дороги,
флот, академии, музеи,  больницы, санитарная служба, правопорядок, всяческое
внешнее благоустройство  и ограждение личных прав.  Если это  есть  "частное
вожделение" --  то чье же? Если это классовый интерес, то какого  же класса?
Никакого. Кому же это нужно и полезно? Всем, ибо это общее; в нем все  "суть
едино". И пока каждый промышляет о себе и вожделеет для себя, он не подумает
об  этом  и не создаст этого. И поскольку  он не  Гражданин,  а стяжатель  и
хапуга;   и  голосование  его   по  делам   государственным   будет   сплошь
трагикомическим недоразумением ("учредительное собрание" 1917 года!).
     Государство состоит из народа и ведется правительством; и правительство
призвано жить для народа и черпать из него  свои живые силы, а  народ должен
знать  и  понимать  это, и отдавать свои  силы общему  делу.  Верное участие
народа в жизни государства дает этому последнему его силу. В этом выражается
демократическая  сила  истинной  государственности.  Слово "демос"  означает
народ;   слово  "кратос"   выражает   силу,  власть.  Настоящее  государство
"демократично" в  том смысле, что оно черпает из народа свои  лучшие  силы и
привлекает его к верному участию  в  своем строительстве. Это  означает, что
должен происходить постоянный отбор этих лучших сил и что народ должен уметь
верно строить свое государство.
     Не  следует  думать, будто самый  способ этого отбора  лучших  сил  раз
навсегда  найден  и будто этот  способ  применим  во  всех странах  и у всех
народов.  На  самом деле каждый народ в  каждую  эпоху  своей жизни может  и
должен находить тот способ, который наиболее подходящ и целесообразен именно
для него. Всякое механическое  заимствование и  подражание может дать  здесь
только сомнительные или прямо гибельные итоги.
     Если же этот качественный отбор не происходит или не удается, то правят
неспособные или просто порочные  элементы и начинается развал государства. А
если  народ  неспособен   верно   строить  свое   государство,   --  в  силу
политического  бессмыслия,  или в силу частного  стяжательства,  или  в силу
безволия,  или  же  в  силу  морального разложения, --  то  государство  или
погибнет, или же начнет строиться по типу "учреждения" и "опеки"
     Отсюда необходимо  сделать  вывод: то  механическое,  количественное  и
формальное  понимание   государства,   которое   осуществляется  в  западных
демократиях, не есть ни единственно-возможное, ни верное. Напротив: оно таит
в себе величайшие опасности; оно не блюдет органическую природу государства;
оно отрывает публичное право человека от  его качества и способности; оно не
единит  граждан  в  Общем, а утрясает в компромисс их своекорыстные  голоса.
Поэтому  такая форма  "государственности" и  "демократии" не обещает  России
ничего доброго и не подлежит ни заимствованию, ни воспроизведению.
     России нужно иное, новое, качественное и зиждительное.






Last-modified: Mon, 24 Jan 2000 17:42:11 GMT

Оцените этот текст: