нише Тебе назначено стоять. Пускай нездешняя любовь С любовью здешней будут слиты, Пускай бушующая кровь Не перейдет в твои ланиты, И пышный мрамор оттенит Всю призрачность твоих лохмотий, Всю наготу причастных плоти, Но не краснеющих ланит. <Начало 1914?> -------- x x x Черты лица искажены Какой-то старческой улыбкой: Кто скажет, что гитане гибкой Все муки ада суждены? 1913 -------- x x x От легкой жизни мы сошли с ума: С утра вино, а вечером похмелье. Как удержать напрасное веселье, Румянец твой, о нежная чума? В пожатьи рук мучительный обряд, На улицах ночные поцелуи, Когда речные тяжелеют струи И фонари, как факелы, горят. Мы смерти ждем, как сказочного волна, Но я боюсь, что раньше всех умрет Тот, у кого тревожно-красный рот И на глаза спадающая челка. Ноябрь 1913 -------- Мадригал Нет, не поднять волшебного фрегата: Вся комната в табачной синеве,-- И пред людьми русалка виновата -- Зеленоглазая, в морской траве! Она курить, конечно, не умеет, Горячим пеплом губы обожгла; И не заметила, что платье тлеет,-- Зеленый шелк, и на полу зола... Так моряки в прохладе изумрудной Ни чубуков, ни трубок не нашли; Ведь и дышать им научиться трудно Сухим и горьким воздухом земли! 1913 -------- x x x Веселая скороговорка; О, будни -- пляска дикарей! Я с невысокого пригорка Опять присматриваюсь к ней. Бывают искренние вкусы, И предприимчивый моряк С собой захватывает бусы, Цветные стекла и табак. Люблю обмен. Мелькают перья. Наивных восклицаний дождь. Лоснящийся от лицемерья, Косится на бочонок вождь. Скорей подбросить кольца, трубки -- За мех, и золото, и яд; И с чистой совестью, на шлюпке, Вернуться на родной фрегат! Июнь 1913 -------- Песенка У меня не много денег, В кабаках меня не любят, А служанки вяжут веник И сердито щепки рубят. Я запачкал руки в саже, На моих ресницах копоть, Создаю свои миражи И мешаю всем работать. Голубые судомойки, Добродетельная челядь, И на самой жесткой койке Ваша честность рай вам стелет. Тяжела с бельем корзина, И мясник острит так плотски. Тем краснее льются вина До утра в хрусталь господский! 1913 -------- Летние стансы В аллее колокольчик медный, Французский говор, нежный взгляд -- И за решеткой заповедной Пустеет понемногу сад. Что делать в городе в июне? Не зажигают фонарей; На яхте, на чухонской шхуне Уехать хочется скорей! Нева -- как вздувшаяся вена До утренних румяных роз. Везя всклокоченное сено, Плетется на асфальте воз. А там рабочая землянка, Трещит и варится смола; Ломовика судьба-цыганка Обратно в степи привела... И с бесконечной челобитной О справедливости людской Чернеет на скамье гранитной Самоубийца молодой. <Июнь?> 1913 -------- Американ бар Еще девиц не видно в баре, Лакей невежлив и угрюм; И в крепкой чудится сигаре Американца едкий ум. Сияет стойка красным лаком, И дразнит сода-виски форт: Кто незнаком с буфетным знаком И в ярлыках не слишком тверд? Бананов груда золотая На всякий случай подана, И продавщица восковая Невозмутима, как луна. Сначала нам слегка взгрустнется, Мы спросим кофе с кюрассо. В пол-оборота обернется Фортуны нашей колесо! Потом, беседуя негромко, Я на вращающийся стул Влезаю в шляпе и, соломкой Мешая лед, внимаю гул... Хозяйский глаз желтей червонца Мечтателей не оскорбит... Мы недовольны светом солнца, Теченьем меренных орбит! <Не позднее июня> 1913 -------- Египтянин (Надпись на камне 18-19 династии) Я избежал суровой пени И почестей достиг; От радости мои колени Дрожали, как тростник. И прямо в полы балахона, Большие, как луна, На двор с высокого балкона Бросали ордена. То, что я сделал, превосходно -- И это сделал я! И место новое доходно И прочно для житья. И, предвкушая счастья глянец, Я танцевал не зря Изящный и отличный танец В присутствии царя. По воздуху летает птица. Бедняк идет пешком. Вельможе ехать не годится Дрянным сухим путем. И, захватив с собой подарки И с орденами тюк, Как подобает мне, на барке Я поплыву на юг. 1913 -------- Египтянин Я выстроил себе благополучья дом, Он весь из дерева, и ни куска гранита, И царская его осматривала свита, В нем виноградники, цветник и водоем. Чтоб воздух проникал в удобное жилье, Я вынул три стены в преддверьи легкой клети, И безошибочно я выбрал пальмы эти Краеугольными -- прямые, как копье. Кто может описать сановника доход! Бессмертны высокопоставленные лица! (Где управляющий? Готова ли гробница?) В хозяйстве письменный я слушаю отчет. Тяжелым жерновом мучнистое зерно Приказано смолоть служанке низкорослой, Священникам налог исправно будет послан, Составлен протокол на хлеб и полотно. В столовой на полу пес, растянувшись, лег, И кресло прочное стоит на львиных лапах. Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах -- Загробных радостей вещественный залог. 1913 (1914?) -------- x x x Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют,-- Гигантские шаги, с которых петли сняты,-- В туманной памяти виденья оживут. И лихорадочный больной, тоской распятый, Худыми пальцами свивая тонкий жгут, Сжимает свой платок, как талисман крылатый, И с отвращением глядит на круг минут... То было в сентябре, вертелись флюгера, И ставни хлопали,-- но буйная игра Гигантов и детей пророческой казалась, И тело нежное то плавно подымалось, То грузно падало: средь пестрого двора Живая карусель, без музыки, вращалась! Апрель 1912 -------- Спорт Румяный шкипер бросил мяч тяжелый, И черни он понравился вполне. Потомки толстокожего футбола -- Крокет на льду и поло на коне. Средь юношей теперь -- по старине Цветет прыжок и выпад дискобола, Когда сойдутся в легком полотне, Оксфорд и Кэмбридж -- две приречных школы. Но только тот действительно спортсмэн -- Кто разорвал печальной жизни плен: Он знает мир, где дышит радость, пенясь... И детского крокета молотки, И северные наши городки, И дар богов -- великолепный теннис! 1913 -- 1914 -------- Футбол Телохранитель был отравлен. В неравной битве изнемог, Обезображен, обесславлен, Футбола толстокожий бог. И с легкостью тяжеловеса Удары отбивал боксер: О, беззащитная завеса, Неохраняемый шатер! Должно быть, так толпа сгрудилась, Когда, мучительно жива, Не допив кубка, покатилась К ногам тупая голова. Неизъяснимо лицемерно Не так ли кончиком ноги Над теплым трупом Олоферна Юдифь глумилась... 1913 -------- Второй футбол Рассеян утренник тяжелый, На босу ногу день пришел; А на дворе военной школы Играют мальчики в футбол. Чуть-чуть неловки, мешковаты -- Как подобает в их лета,-- Кто мяч толкает угловатый, Кто охраняет ворота... Любовь, охотничьи попойки -- Все в будущем, а ныне -- скорбь И вскакивать на жесткой койке, Чуть свет, под барабанов дробь! Увы: ни музыки, ни славы! Так от зари и до зари, В силках науки и забавы Томятся дети-дикари. Осенней путаницы сито. Деревья мокрые в золе. Мундир обрызган. Грудь открыта. Околыш красный на земле. 1913 -------- Автопортрет В поднятьи головы крылатый Намек -- но мешковат сюртук; В закрытьи глаз, в покое рук -- Тайник движенья непочатый. Так вот кому летать и петь И слова пламенная ковкость,-- Чтоб прирожденную неловкость Врожденным ритмом одолеть! 1914 <1913?> -------- x x x Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида. Иду змеиною тропой, И в сердце темная обида. Но этот час уж недалек: Я отряхну мои печали, Как мальчик вечером песок Вытряхивает из сандалий. 1914 -------- x x x Развеселился, наконец, Изведал духа совершенство, Уверовал в свое блаженство И успокоился, как царь, Почуяв славу за плечами -- Когда первосвященник в храме И голубь залетел в алтарь. 1912 (1913?) -------- x x x Когда держался Рим в союзе с естеством, Носились образы его гражданской мощи В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, На форуме полей и в колоннаде рощи. А ныне человек -- ни раб, ни властелин, Не опьянен собой -- а только отуманен; Невольно думаешь: всемирный гражданин! А хочется сказать -- всемирный горожанин! 1914 -------- Перед войной Ни триумфа, ни войны! О, железные, доколе Безопасный Капитолий Мы хранить осуждены? Или, римские перуны -- Гнев народа! -- обманув, Отдыхает острый клюв Той ораторской трибуны? Или возит кирпичи Солнца дряхлая повозка И в руках у недоноска Рима ржавые ключи? <Август-сентябрь> 1914 -------- Немецкая каска Немецкая каска, священный трофей, Лежит на камине в гостиной твоей. Дотронься,-- она, как игрушка, легка; Пронизана воздухом медь шишака. В Познани и Польше не всем воевать -- Своими глазами врага увидать: И, слушая ядер губительный хор, Сорвать с неприятеля гордый убор! Нам только взглянуть на блестящую медь И вспомнить о тех, кто готов умереть! <Сентябрь-октябрь> 1914 -------- Polacy! Поляки! Я не вижу смысла В безумном подвиге стрелков: Иль ворон заклюет орлов? Иль потечет обратно Висла? Или снега не будут больше Зимою покрывать ковыль? Или о Габсбургов костыль Пристало опираться Польше? А ты, славянская комета, В своем блужданьи вековом, Рассыпалась чужим огнем, Сообщница чужого света! <Октябрь> 1914 * Поляки! (польск.) -------- Реймс и Кельн ...Но в старом Кельне тоже есть собор, Неконченный и все-таки прекрасный, И хоть один священник беспристрастный, И в дивной целости стрельчатый бор. Он потрясен чудовищным набатом, И в грозный час, когда густеет мгла, Немецкие поют колокола: -- Что сотворили вы над реймским братом? Сентябрь 1914 -------- x x x В белом раю лежит богатырь: Пахарь войны, пожилой мужик. В серых глазах мировая ширь: Великорусский державный лик, Только святые умеют так В благоуханном гробу лежать: Выпростав руки, блаженства в знак, Славу свою и покой вкушать. Разве Россия не белый рай И не веселые наши сны? Радуйся, ратник, не умирай: Внуки и правнуки спасены! Декабрь 1914 -------- Аббат Переменилось все земное, И лишь не сбросила земля Сутану римского покроя И ваше золото, поля. И, самый скромный современник, Как жаворонок, Жамм поет,-- Ведь католический священник Ему советы подает! Священник слышит пенье птичье И всякую живую весть. Питает все его величье Сияющей тонзуры честь. Свет дивный от нее исходит, Когда он вечером идет Иль по утрам на рынке бродит И милостыню подает. Я поклонился, он ответил Кивком учтивым головы, И, говоря со мной, заметил: "Католиком умрете вы!" А в толщь унынья и безделья Какой врезается алмаз, Когда мы вспомним новоселье, Что в Риме ожидает нас! Там каноническое счастье, Как солнце, стало на зенит, И никакое самовластье Ему сиять не запретит. О, жаворонок, гибкий пленник, Кто лучше песнь твою поймет, Чем католический священник В июле, в урожайный год! 1915 (1914?) -------- x x x У моря ропот старческой кифары... Еще жива несправедливость Рима, И воют псы, и бедные татары В глухой деревне каменного Крыма. О, Цезарь, Цезарь, слышишь ли блеянье Овечьих стад и смутных волн движенье? Что понапрасну льешь свое сиянье, Луна,-- без Рима жалкое явленье? Не та, что ночью смотрит в Капитолий И озаряет лес столпов холодных, А деревенская луна, не боле, Луна,-- возлюбленная псов голодных. Октябрь 1915 -------- x x x Вот дароносица, как солнце золотое, Повисла в воздухе -- великолепный миг. Здесь должен прозвучать лишь греческий язык: Взят в руки целый мир, как яблоко простое. Богослужения торжественный зенит, Свет в круглой храмине под куполом в июле, Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит. И Евхаристия, как вечный полдень, длится -- Все причащаются, играют и поют, И на виду у всех божественный сосуд Неисчерпаемым веселием струится. 1915 -------- x x x -- Я потеряла нежную камею, Не знаю где, на берегу Невы. Я римлянку прелестную жалею,-- Чуть не в слезах мне говорили вы. Но для чего, прекрасная грузинка, Тревожить прах божественных гробниц? Еще одна пушистая снежинка Растаяла на веере ресниц. И кроткую вы наклонили шею. Камеи нет -- нет римлянки, увы. Я Тинотину смуглую жалею -- Девичий Рим на берегу Невы. Осень 1916 -------- Мадригал Кн. Андрониковой Дочь Андроника Комнена, Византийской славы дочь! Помоги мне в эту ночь Солнце выручить из плена, Помоги мне пышность тлена Стройной песнью превозмочь, Дочь Андроника Комнена, Византийской славы дочь! 1916 -------- x x x О, этот воздух, смутой пьяный, На черной площади Кремля. Качают шаткий "мир" смутьяны, Тревожно пахнут тополя. Соборов восковые лики, Колоколов дремучий лес, Как бы разбойник безъязыкий В стропилах каменных исчез. А в запечатанных соборах, Где и прохладно и темно, Как в нежных глиняных амфорах, Играет русское вино. Успенский, дивно округленный, Весь удивленье райских дуг, И Благовещенский, зеленый, И, мнится, заворкует вдруг. Архангельский и Воскресенья Просвечивают, как ладонь,-- Повсюду скрытое горенье, В кувшинах спрятанный огонь... Апрель 1916 -------- x x x Когда октябрьский нам готовил временщик Ярмо насилия и злобы И ощетинился убийца-броневик, И пулеметчик низколобый,-- -- Керенского распять! -- потребовал солдат, И злая чернь рукоплескала: Нам сердце на штыки позволил взять Пилат, И сердце биться перестало! И укоризненно мелькает эта тень, Где зданий красная подкова; Как будто слышу я в октябрьский тусклый день: -- Вязать его, щенка Петрова! Среди гражданских бурь и яростных личин, Тончайшим гневом пламенея, Ты шел бестрепетно, свободный гражданин, Куда вела тебя Психея. И если для других восторженный народ Венки свивает золотые,-- Благословить тебя в далекий ад сойдет Стопами легкими Россия. Ноябрь 1917 -------- x x x Кто знает, может быть, не хватит мне свечи И среди бела дня останусь я в ночи, И, зернами дыша рассыпанного мака, На голову мою надену митру мрака,-- Как поздний патриарх в разрушенной Москве, Неосвященный мир неся на голове, Чреватый слепотой и муками раздора, Как Тихон -- ставленник последнего собора! Ноябрь 1917 -------- x x x Все чуждо нам в столице непотребной: Ее сухая черствая земля, И буйный торг на Сухаревке хлебной, И страшный вид разбойного Кремля. Она, дремучая, всем миром правит. Мильонами скрипучих арб она Качнулась в путь -- и полвселенной давит Ее базаров бабья ширина. Ее церквей благоуханных соты -- Как дикий мед, заброшенный в леса, И птичьих стай густые перелеты Угрюмые волнуют небеса. Она в торговле хитрая лисица, А перед князем -- жалкая раба. Удельной речки мутная водица Течет, как встарь, в сухие желоба. <Май -- июнь> 1918 -------- Телефон На этом диком страшном свете Ты, друг полночных похорон, В высоком строгом кабинете Самоубийцы -- телефон! Асфальта черные озера Изрыты яростью копыт, И скоро будет солнце -- скоро Безумный петел прокричит. А там дубовая Валгалла И старый пиршественный сон: Судьба велела, ночь решала, Когда проснулся телефон. Весь воздух выпили тяжелые портьеры, На театральной площади темно. Звонок -- и закружились сферы: Самоубийство решено. Куда бежать от жизни гулкой, От этой каменной уйти? Молчи, проклятая шкатулка! На дне морском цветет: прости! И только голос, голос-птица Летит на пиршественный сон. Ты -- избавленье и зарница Самоубийства -- телефон! Июнь 1918 -------- x x x Где ночь бросает якоря В глухих созвездьях Зодиака, Сухие листья октября, Глухие вскормленники мрака, Куда летите вы? Зачем От древа жизни вы отпали? Вам чужд и странен Вифлеем, И яслей вы не увидали. Для вас потомства нет -- увы! Бесполая владеет вами злоба, Бездетными сойдете вы В свои повапленные1 гробы, И на пороге тишины, Среди беспамятства природы, Не вам, не вам обречены, А звездам вечные народы. <Осень 1920 (1917?)> 1 Так в обоих источниках. -- С. В. -------- Актер и рабочий Здесь, на твердой площадке яхт-клуба, Где высокая мачта и спасательный круг, У южного моря, под сенью юга Деревянный пахучий строился сруб! Это игра воздвигает здесь стены! Разве работать -- не значит играть? По свежим доскам широкой сцены Какая радость впервые шагать! Актер -- корабельщик на палубе мира! И дом актера стоит на волнах! Никогда, никогда не боялась лира Тяжелого молота в братских руках! Что сказал художник, сказал и работник: -- Воистину, правда у нас одна! Единым духом жив и плотник, И поэт, вкусивший святого вина! А вам спасибо! И дни, и ночи Мы строим вместе -- и наш дом готов! Под маской суровости скрывает рабочий Высокую нежность грядущих веков! Веселые стружки пахнут морем, Корабль оснащен -- в добрый путь! Плывите же вместе к грядущим зорям, Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть! Лето 1920 -------- А небо будущим беременно... Опять войны разноголосица На древних плоскогорьях мира, И лопастью пропеллер лоснится, Как кость точеная тапира. Крыла и смерти уравнение,-- С алгебраических пирушек Слетев, он помнит измерение Других эбеновых игрушек, Врагиню ночь, рассадник вражеский Существ коротких ластоногих, И молодую силу тяжести: Так начиналась власть немногих... Итак, готовьтесь жить во времени, Где нет ни волка, ни тапира, А небо будущим беременно -- Пшеницей сытого эфира. А то сегодня победители Кладбища лета обходили, Ломали крылья стрекозиные И молоточками казнили. Давайте слушать грома проповедь, Как внуки Себастьяна Баха, И на востоке и на западе Органные поставим крылья! Давайте бросим бури яблоко На стол пирующим землянам И на стеклянном блюде облако Поставим яств посередине. Давайте все покроем заново Камчатной скатертью пространства, Переговариваясь, радуясь, Друг другу подавая брашна. На круговом на мирном судьбище Зарею кровь оледенится. В беременном глубоком будущем Жужжит большая медуница. А вам, в безвременьи летающим Под хлыст войны за власть немногих,-- Хотя бы честь млекопитающих, Хотя бы совесть ластоногих, И тем печальнее, тем горше нам, Что люди-птицы хуже зверя И что стервятникам и коршунам Мы поневоле больше верим. Как шапка холода альпийского, Из года в год, в жару и лето, На лбу высоком человечества Войны холодные ладони. А ты, глубокое и сытое, Забременевшее лазурью, Как чешуя многоочитое, И альфа и омега бури; Тебе -- чужое и безбровое, Из поколенья в поколение,-- Всегда высокое и новое Передается удивление. 1923 -------- Христиан Клейст * Вариант в СС2. Есть между нами похвала без лести, И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести У стихотворца Христиана Клейста. Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гете не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И княжества топталися на месте. Война -- как плющ в беседке шоколадной. И далека пока еще от Рейна Косматая казацкая папаха. И прямо со страницы альманаха Он в бой сошел и умер так же складно, Как пел рябину с кружкой мозельвейна. 8 августа 1932 -------- x x x Мне кажется, мы говорить должны О будущем советской старины, Что ленинское-сталинское слово -- Воздушно-океанская подкова, И лучше бросить тысячу поэзий, Чем захлебнуться в родовом железе, И пращуры нам больше не страшны: Они у нас в крови растворены. Апрель -- май 1935 -------- x x x Мир начинался страшен и велик: Зеленой ночью папоротник черный, Пластами боли поднят большевик -- Единый, продолжающий, бесспорный, Упорствующий, дышащий в стене. Привет тебе, скрепитель добровольный Трудящихся, твой каменноугольный Могучий мозг, гори, гори стране! Апрель -- май 1935 -------- x x x Да, я лежу в земле, губами шевеля, И то, что я скажу, заучит каждый школьник: На Красной площади всего круглей земля И скат ее твердеет добровольный. На Красной площади земля всего круглей, И скат ее нечаянно раздольный, Откидываясь вниз до рисовых полей,-- Покуда на земле последний жив невольник. Май 1935 -------- Железо Идут года железными полками, И воздух полн железными шарами. Оно бесцветное -- в воде железясь, И розовое, на подушке грезясь. Железная правда -- живой на зависть, Железен пестик, и железна завязь. И железой поэзия в железе, Слезящаяся в родовом разрезе. 22 мая 1935 -------- x x x Ты должен мной повелевать, А я обязан быть послушным. На честь, на имя наплевать, Я рос больным и стал тщедушным. Так пробуй выдуманный метод Напропалую, напрямик -- Я -- беспартийный большевик, Как все друзья, как недруг этот. Май (?) 1935 -------- x x x Тянули жилы, жили-были, Не жили, не были нигде. Бетховен и Воронеж -- или Один или другой -- злодей. На базе мелких отношений Производили глухоту Семидесяти стульев тени На первомайском холоду. В театре публики лежало Не больше трех карандашей, И дирижер, стараясь мало, Казался чортом средь людей. <Апрель> -- май 1935 -------- x x x Мир должно в черном теле брать, Ему жестокий нужен брат -- От семиюродных уродов Он не получит ясных всходов. Июнь 1935 -------- x x x Я в сердце века -- путь неясен, А время удаляет цель: И посоха усталый ясень, И меди нищенскую цвель. 14 декабря 1936 -------- x x x А мастер пушечного цеха, Кузнечных памятников швец, Мне скажет -- ничего, отец,-- Уж мы сошьем тебе такое... Декабрь 1936 -------- x x x Как женственное серебро горит, Что с окисью и примесью боролось, И тихая работа серебрит Железный плуг и песнотворца голос. Начало 1937 -------- <Ода> Когда б я уголь взял для высшей похвалы -- Для радости рисунка непреложной,-- Я б воздух расчертил на хитрые углы И осторожно и тревожно. Чтоб настоящее в чертах отозвалось, В искусстве с дерзостью гранича, Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, Ста сорока народов чтя обычай. Я б поднял брови малый уголок И поднял вновь и разрешил иначе: Знать, Прометей раздул свой уголек,-- Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу! Я б несколько гремучих линий взял, Все моложавое его тысячелетье, И мужество улыбкою связал И развязал в ненапряженном свете, И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, Какого не скажу, то выраженье, близясь К которому, к нему,-- вдруг узнаешь отца И задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, Что эту кость и эту кисть развили: Он родился в горах и горечь знал тюрьмы. Хочу назвать его -- не Сталин,-- Джугашвили! Художник, береги и охраняй бойца: В рост окружи его сырым и синим бором Вниманья влажного. Не огорчить отца Недобрым образом иль мыслей недобором, Художник, помоги тому, кто весь с тобой, Кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой -- ему народ родной -- Народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца: Лес человечества за ним поет, густея, Само грядущее -- дружина мудреца И слушает его все чаще, все смелее. Он свесился с трибуны, как с горы, В бугры голов. Должник сильнее иска, Могучие глаза решительно добры, Густая бровь кому-то светит близко, И я хотел бы стрелкой указать На твердость рта -- отца речей упрямых, Лепное, сложное, крутое веко -- знать, Работает из миллиона рамок. Весь -- откровенность, весь -- признанья медь, И зоркий слух, не терпящий сурдинки, На всех готовых жить и умереть Бегут, играя, хмурые морщинки. Сжимая уголек, в котором все сошлось, Рукою жадною одно лишь сходство клича, Рукою хищною -- ловить лишь сходства ось -- Я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь, не для себя учась. Я у него учусь -- к себе не знать пощады, Несчастья скроют ли большого плана часть, Я разыщу его в случайностях их чада... Пусть недостоин я еще иметь друзей, Пусть не насыщен я и желчью и слезами, Он все мне чудится в шинели, в картузе, На чудной площади с счастливыми глазами. Глазами Сталина раздвинута гора И вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера -- До солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца Рукопожатий в разговоре, Который начался и длится без конца На шестиклятвенном просторе. И каждое гумно и каждая копна Сильна, убориста, умна -- добро живое -- Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Ворочается счастье стержневое. И шестикратно я в сознаньи берегу, Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы, Его огромный путь -- через тайгу И ленинский октябрь -- до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. Правдивей правды нет, чем искренность бойца: Для чести и любви, для доблести и стали Есть имя славное для сжатых губ чтеца -- Его мы слышали и мы его застали. Январь -- март 1937 -------- Чарли Чаплин Чарли Чаплин вышел из кино. Две подметки, заячья губа, Две гляделки, полные чернил И прекрасных удивленных сил. Чарли Чаплин -- заячья губа, Две подметки -- жалкая судьба. Как-то мы живем неладно все -- чужие, чужие. Оловянный ужас на лице, Голова не держится совсем. Ходит сажа, вакса семенит, И тихонько Чаплин говорит: "Для чего я славен и любим и даже знаменит..." И ведет его шоссе большое к чужим, к чужим. Чарли Чаплин, нажимай педаль, Чаплин, кролик, пробивайся в роль. Чисти корольки, ролики надень, А твоя жена -- слепая тень. И чудит, чудит чужая даль. Отчего у Чаплина тюльпан, Почему так ласкова толпа? Потому -- что это ведь Москва. Чарли, Чарли,-- надо рисковать. Ты совсем не вовремя раскис. Котелок твой -- тот же океан, А Москва так близко, хоть влюбись В дорогую дорогу. Май(?) 1937 -------- x x x С примесью ворона -- голуби, Завороненные волосы. Здравствуй, моя нежнолобая, Дай мне сказать тебе с голоса, Как я люблю твои волосы Душные, черноголу'бые. В губы горячие вложено Все, чем Москва омоложена, Чем молодая расширена, Чем мировая встревожена, Грозная утихомирена. Тени лица восхитительны -- Синие, черные, белые. И на груди -- удивительны Эти две родинки смелые. В пальцах тепло не мгновенное, Сила лежит фортепьянная, Сила приказа желанная Биться за дело нетленное... Мчится, летит, с нами едучи, Сам ноготок зацелованный, Мчится, о будущем знаючи, Сам ноготок холодающий Славная вся, безусловная, Здравствуй, моя оживленная Ночь в рукавах и просторное Круглое горло упорное. Слава моя чернобровая, Бровью вяжи меня вязкою, К жизни и смерти готовая, Произносящая ласково Сталина имя громовое С клятвенной нежностью, с ласкою. Начало июня 1937 -------- x x x Пароходик с петухами По' небу плывет, И подвода с битюгами Никуда нейдет. И звенит будильник сонный -- Хочешь, повтори: -- Полторы воздушных тонны, Тонны полторы... И, паяльных звуков море В перебои взяв, Москва слышит, Москва смотрит, Зорко смотрит в явь. Только на крапивах пыльных -- Вот чего боюсь -- Не изволил бы в напильник Шею выжать гусь. 3 июля 1937 -------- Стансы Необходимо сердцу биться: Входить в поля, врастать в леса. Вот "Правды" первая страница, Вот с приговором полоса. Дорога к Сталину -- не сказка, Но только -- жизнь без укоризн: Футбол -- для молодого баска, Мадрида пламенная жизнь. Москва повто'рится в Париже, Дозреют новые плоды, Но я скажу о том, что ближе, Нужнее хлеба и воды,-- О том, как вырвалось однажды: -- Я не отдам его! -- и с ним, С тобой, дитя высокой жажды, И мы его обороним: Непобедимого, прямого, С могучим смехом в грозный час, Находкой выхода прямого Ошеломляющего нас. И ты прорвешься, может статься, Сквозь чащу прозвищ и имен И будешь сталинкою зваться У самых будущих времен... Но это ощущенье сдвига, Происходящего в веках, И эта сталинская книга В горячих солнечных руках -- Да, мне понятно превосходство И сила женщины -- ее Сознанье, нежность и сиротство К событьям рвутся -- в бытие. Она и шутит величаво, И говорит, прощая боль, И голубая нитка славы В ее волос пробралась смоль. И материнская забота Ее понятна мне -- о том, Чтоб ладилась моя работа И крепла -- на борьбу с врагом, 4 -- 5 июля 1937, Савёлово -------- x x x Музыка твоих шагов В тишине лесных снегов, И, как медленная тень, Ты сошла в морозный день. Глубока, как ночь, зима, Снег висит как бахрома. Ворон на своем суку Много видел на веку. А встающая волна Набегающего сна Вдохновенно разобьет Молодой и тонкий лед, Тонкий лед моей души -- Созревающий в тиши. <1909?> -------- x x x Необходимость или разум Повелевает на земле -- Но человек чертит алмазом Как на податливом стекле: Оркестр торжественный настройте, Стихии верные рабы, Шумите листья, ветры пойте -- Я не хочу моей судьбы. И необузданным пэанам Храм уступают мудрецы, Когда неистовым тимпаном Играют пьяные жрецы. И, как ее ни называйте И, для гаданий и волшбы, Ее лица ни покрывайте -- Я не хочу моей судьбы. <Не позднее июня 1910> -------- x x x Дождик ласковый, мелкий и тонкий, Осторожный, колючий, слепой, Капли строгие скупы и звонки, И отточен их звук тишиной. То -- так счастливы счастием скромным, Что упасть на стекло удалось; То, как будто подхвачены темным Ветром, струи уносятся вкось. Тайный ропот, мольба о прощеньи: Я люблю непонятный язык! И сольются в одном ощущеньи Вся жестокость, вся кротость на миг. В цепких лапах у царственной скуки Сердце сжалось, как маленький мяч: Полон музыки, Музы и муки Жизни тающей сладостный плач! 22 августа 1911 -------- Из Стефана Малларме (перевод с французского) La chair est triste, he'las... Плоть опечалена, и книги надоели... Бежать... Я чувствую, как птицы опьянели От новизны небес и вспененной воды. Нет -- ни в глазах моих старинные сады Не остановят сердца, плящущего, доле; Ни с лампою в пустынном ореоле На неисписанных и девственных листах; Ни молодая мать с ребенком на руках... -------- x x x На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь, Гром, ударь в тесины новые, Крупный град, по стеклам двинь,-- грянь и двинь, А в Москве ты, чернобровая, Выше голову закинь. Чародей мешал тайком с молоком Розы черные, лиловые И жемчужным порошком и пушком Вызвал щеки холодовые, Вызвал губы шепотком... Как досталась -- развяжи, развяжи -- Красота такая галочья От индейского раджи, от раджи Алексею, что ль, Михалычу,-- Волга, вызнай и скажи. Против друга -- за грехи, за грехи -- Берега стоят неровные, И летают по верхам, по верхам Ястреба тяжелокровные -- За коньковых изб верхи... Ах, я видеть не могу, не могу Берега серо-зеленые: Словно ходят по лугу, по лугу Косари умалишенные, Косят ливень луг в дугу. 4 июля 1937 -------- Стихи для детей -------- Примус <1> Чтобы вылечить и вымыть Старый примус золотой, У него головку снимут И нальют его водой. Медник, доктор примусиный, Примус вылечит больной: Кормит свежим керосином, Чистит тонкою иглой. <2> -- Очень люблю я белье, С белой рубашкой дружу, Как погляжу на нее -- Глажу, утюжу, скольжу. Если б вы знали, как мне Больно стоять на огне! <3> -- Мне, сырому, неученому, Простоквашей стать легко,-- Говорило кипяченому Сырое молоко. А кипяченое Отвечает нежненько: -- Я совсем не неженка, У меня есть пенка! <4> -- В самоваре, и в стакане, И в кувшине, и в графине Вся вода из крана. Не разбей стакана. -- А водопровод Где воду берет? <5> Курицы-красавицы пришли к спесивым павам: -- Дайте нам хоть перышко, на радостях: кудах! -- Вот еще! Куда вы там? Подумайте: куда вам? Мы вам не товарищи: подумаешь! кудах! <6> Сахарная голова Ни жива ни мертва -- Заварили свежий чай: К нему сахар подавай! <7> Плачет телефон в квартире -- Две минуты, три, четыре. Замолчал и очень зол: Ах, никто не подошел. -- Значит, я совсем не нужен, Я обижен, я простужен: Телефоны-старики -- Те поймут мои звонки! <8> -- Если хочешь, тронь -- Чуть тепла ладонь: Я электричество -- холодный огонь. Тонок уголек, Волоском завит: Лампочка стеклянная не греет, а горит. <9> Бушевала синица: В море негде напиться -- И большая волна, И вода солона; А вода не простая, А всегда голубая... Как-нибудь обойдусь -- Лучше дома напьюсь! <10> Принесли дрова на кухню, Как вязанка на пол бухнет, Как рассыплется она -- И береза и сосна,-- Чтобы жарко было в кухне, Чтоб плита была красна. <11> Это мальчик-рисовальщик, Покраснел он до ушей, Потому что не умеет Он чинить карандашей. Искрошились. Еле-еле заострились. Похудели. И взмолилися они: -- Отпусти нас, не чини! <12> Рассыпаются горохом Телефонные звонки, Но на кухне слышат плохо Утюги и котелки. И кастрюли глуховаты -- Но они не виноваты: Виноват открытый кран -- Он шумит, как барабан. <13> Что ты прячешься, фотограф. Что завесился платком? Вылезай, снимай скорее, Будешь прятаться потом. Только страусы в пустыне Прячут голову в крыло. Эй, фотограф! Неприлично Спать, когда совсем светло! <14> Покупали скрипачи На базаре калачи, И достались в перебранке Трубачам одни баранки. <1924> -------- Два трамвая Клик и Трам Жили в парке два трамвая: Клик и Трам. Выходили они вместе По утрам. Улица-красавица, всем трамваям мать, Любит электричеством весело моргать. Улица-красавица, всем трамваям мать, Выслала метельщиков рельсы подметать. От стука и звона у каждого стыка На рельсах болела площадка у Клика. Под вечер слипались его фонари: Забыл он свой номер -- не пятый, не третий... Смеются над Кликом извозчик и дети: -- Вот сонный трамвай, посмотри! -- Скажи мне, кондуктор, скажи мне, вожатый, Где брат мой двоюродный Трам? Его я всегда узнаю по глазам, По красной площадке и спинке горбатой. Начиналась улица у пяти углов, А кончалась улица у больших садов. Вся она истоптана крепко лошадьми, Вся она исхожена дочерна людьми. Рельсы серебристые выслала вперед. Клика долго не было: что он не идет? Кто там смотрит фонарями в темноту? Это Клик остановился на мосту, И слезятся разноцветные огни: -- Эй, вожатый, я устал, домой гони! А Трам швырк-шварк -- Рассыпает фейерверк; А Трам не хочет в парк, Громыхает громче всех. На вокзальной башне светят Круглолицые часы, Ходят стрелки по тарелке, Словно черные усы. Здесь трамваи словно гуси Поворачиваются. Трам с товарищами вместе Околачивается. -- Вот летит автомобиль-грузовик -- Мне не страшно. Я трамвай. Я привык. Но скажите, где мой брат, где мой Клик? -- Мы не знаем ничего, Не видали мы его. -- Я спрошу у лошадей, лошадей, Проходил ли здесь трамвай-ротозей, Сразу видно -- молодой, всех глупей. -- Мы не знаем ничего, Не видали мы его. -- Ты скажи, семиэтажный Каменный глазастый дом, Всеми окнами ты видишь На три улицы кругом, Не слыхал ли ты о Клике, О трамвае молодом? Дом ответил очень зло: -- Много здесь таких прошло. -- Вы, друзья-автомобили, Очень вежливый народ И всегда-всегда трамваи Пропускаете вперед, Расскажите мне о Клике, О трамвае-горемыке, О двоюродном моем С бледно-роз