Лев Халиф. Сборник поэзии
---------------------------------------------------------------
© Copyright Lev Khalif
1450 Gateway blvd 5x, Far Rockaway, NY, 11691, USA, tel (718) 327-92 94,
E-mail: Timk77@ix.netcom.com
---------------------------------------------------------------
Лев Халиф 1930, член Союза Писателей, исключен в 1974, эмигрировал в 1977
Стихотворные сборники "Мета", "Стиходром",
проза: "ЦДЛ", "Молчаливый пилот", "Ша, я еду в США")
печатался в периодических изданиях Италии, Израиля, Франции, США
Каждый четверг к восьми часам утра
на Казанском вокзале, не самом столичном,
но в центре Москвы,
ещё только спросонья влезающей в домашние тапки,
за платформой электричек, идущих на Куровскую,
к стоящему "столыпину" на котором написано "почтовый",
везут этапы.
Вдали видна голубятня,
тоже когда-то почтовых голубей,
водокачка ещё со времён паровозов,
за которой сразу же развлетвленье
подъездных путей.
Щелкают капканами стрелки.
И грозно
кричит в рожок подающий вагоны.
Неспеша набирают ход электрички,
опоздавшими злорадно любуясь,
а конвой торгует женщинами -
тридцать рублей за любую.
Зеки глотают деньги на нитку,
нанижут,
к зубу привяжут и судорожно глотнут,
так надёжнее - кровные к телу ближе.
Дрогнут зеки.
Прохладно тут.
Одежда их внесезонна,
но в каждой загажник.
Одет кто в чём,
с обязательным сидорком за плечом.
Обувь их без подошв - шмон не любит загадок,
опять же ближе
к ступне им будет окраина,
вот только мороз залютует,
делая вид что лижет,
пёс голодный, он тоже служит в охране.
Неважные вести - их грузят в "почтовый".
Неспешные вести - дойдут ли?
Конечно дойдут,
им всего-ничего потребуется чтобы
в доходяг превратится вдруг.
А пока их огибает вокзал суетливый рядом.
Руки, небось сплошь в наколках и мокрых делах,
порешить бы их всех разом
и была-не была.
А кто-то их примет за почтальонов.
Удивится - сколько почтальонов у нас!
И только очень внимательный глазом не смажет
по их глазам воспалённым
и выделит их из рваного сброда,
видимо, у него намётанный глаз.
Глубоко запрятавшие свою обречённость
(её вместе с ними да в глубь страны)
стоят и ноги их,
будто стебли чёрные,
растут из кованного горшка тюрьмы.
Нет, не с этого вокзала наведывался я к старику.
С прилизанного и чистого, где пассажиров не так стерегут,
с более западного к Пастернаку ездил.
(денег на такси не хватало если).
Свистят электрички, будто соловушки в клетке.
Так в какой околоток, вам сударь, загон?
В Переделкино, до третьей отметки,
третья зона, она лучшая из всех ваших проклятых зон,
там живёт Пастернак
меж далёкой Европой и близкой Сибирью,
в зоне, назовём её так,
между Нобелевской премией и секирой.
И тогда от станции через кладбище прямиком,
шагом быстрым, а то и бегом.
Три сосны на косогоре.
Это здесь он окажется вскоре.
Другое дело если едешь к нему на такси
и говоришь - "Гони, но не слишком тряси!"
И тогда проезжаешь весёлое место,
как всё здесь, красивое,
где чуть ли не ногами резину месят
и делают презервативы.
Колпак цензуры,
незаметный и тем не менее зрячий,
всем братьям-писателям,
у кого губа не дура,
этот намёк,
едва ли прозрачный.
Шелест гравия на повороте.
Здесь таксист замедляет ход.
Нехотя раступаются старые ели.
Слева у магазинчика поселковый люд
а по правую сторону дом Пастернака.
А вот и он копошитсся на участке своём
и завидев рукою машет.
Видавшая виды кепка,
на все сезоны одна
и глаз усталая голубизна.
Что и говорить - неважно выглядят у нас поэты.
А ты что хотел чтоб он был в мундире при эполетах,
и чтоб фанфары вокруг,
и бронзовый профиль в небе качался -
Да спасибо что без кляпа во рту
и ещё не четвертован на части
на красной площади газетных полос,
опозоренный до седых волос.
Всё это будет потом, а пока
не запечь ли нам для начала быка,
аппетит, прямо скажем, волчий,
воспалённо уже видит воочью
и серебрянные плошки с икрой,
и лотки с заливною рыбой,
куриный галантир и с шампанским ведро
и возглас: "Смотрите кто прибыл!"
Далее хрустальная менажница,
в ней паштет,
прикрытый чёрной испанской маслиной.
Да ничего подобного.
Был скромный обед
с гороховым супом в суповнице длинной.
Очень скромно жил Пастернак,
а главное - незащищённо.
Вот если б кремлёвская здесь от Кремля стена,
с бойницей, изнутри закопчённой,
и с малой ротой пусть неважных стрелков
(поэты и сами стрельнуть не промах)
и вообще, кто охраняет у нас стариков,
не в дурдомах, а когда они дома?
Да Боже упаси, никаких охран.
Поэт свободен и дом его храм.
Другое дело немного счастья,
по части счастья всегда недобор,
а, впрочем, оно не делимо на части,
его или много или не видишь в упор.
И я представил кладовщика,
чья от счастья лоснится щека.
Интересно, какая у него поза,
когда он кидает нам счастья горсть?
Наверно так Пастернак несёт свою прозу:
- Вот моё счастье, дорогой мой гость!
Знал ли он что убьёт его счастье?
Разумеется знал, но отчасти.
Тогда почему не сжёг или не закопал?
- Шила в мешке не спрячешь.
Это точно - ищейки у нас нюхом зрячи.
Только-только замысел начнёт закипать
и что же прикажете, его закопать?
Да земли не хватит.
И я представил как с лопатой идут на кратер.
Сирен завывание.
Кислородная маска к лицу.
Жизнь - не хроническое заболевание.
Хроника жизни подходит к концу.
- Боря, Боря,
Ну хоть что-нибудь скажи... -
Когда-то он ею прекрасно был болен,
Любимой сестрой была ему жизнь.
- Вы знаете три "М" буддистов?
- Нет, просветите.
- "Мозг для того чтобы фиксировать мёртвое.
Любой опыт уже мёртв.
Мудрость в неизвестности... -
Я бы добавил - в стихийности...
(Это моё убежденье кричало:
стихийное - всегда начало).
- Это сказал Заратустра?
- Нет, простой буддийский монах,
Но такой же шустрый
и в таких же красных штанах.
Тот самый даос что пришёл
на самую высь Тибета
и крикнул что есть мочи богам:
- Ниспошлите мне кайф! -
И было услышано это.
Он даже был удивлён слегка,
когда вино ему ниспослали боги.
Добрый человек, он его разбавил.
Хотел чтоб досталось на всех.
- Дурак ты убогий! - сказали боги,-
кто же вино разбавляет?!
Ты совершил величайший грех.
Теперь ты всю жизнь
будешь пить свою бормотуху.
И не видать тебе кайфа,
как ушей своих, лопоухий.-
- Что это?- спросил Пастернак.
Да так,-отвечал я капризно,
если хотите моя притча об альтруизме.
Далее будут строки
какой-нибудь тибетской частушки,
типа:
Я назло богам не вредный,
я и строен и поджар.
Хвост трубой стоит передний,
да и задний не поджат.
- Не пойдёт,-сказл Пастернак.
Конечно, не пойдёт.
Спросят: "Это что ещё за монах,
да ещё, как Будённый,
в красных штанах?
И как у него могут стоять два хвоста
в одно и то же время?"...
Какой-нибудь попросят убрать.
Я возмущусь и тогда они спросят:
"А чего ты собственно хочешь, брат?"
А посему я сей замысел подарил французам,
будучи под впечатлением их коньяка.
С тех пор мы собственно вместе живём и дружим
и нашу дружбу ничем не разлить пока.
- Это где же вы теперь живёте?
- в МГУ многоспальном,
правда в отличие от французов
я живу нелегально.
Однажды по местному радио
я читал студентам стихи
(я их, между прочим, и без прописки пишу),
Написанные с пылу, с жару,
видимо, были стихи неплохи,
если вместо милиции - французы на меня набежали.
Знакомимся и тут же дружим и пьём.
Напрягаются, но понимают.
Немного мучаются, но секут,
а это, согласитесь, немало
в нашем социалистическом тут,
где всего один Актовый Зал,
но много тысяч актовых комнат,
разделённых наполовину
и разбитых на блоки,
зоны и этажи,
где чёрт-те чем учащихся кормят
и где вообще охраняема жизнь.
Специально подобранные старые девы
там вершат своё гнусное дело,
наши советские бонны...
- А откуда французы-то?
- Из Сорбонны.
- А что они делают тут?
- Стажируются,
наших классиков изучают,
наши классики, видимо, что-то там излучают,
помимо того что имеют какой-то метрический вес.
Рыжий Фрио - на Маяковском (наверное, коммунист),
На Достоевском жгучий Луи Мартинес,
а другой Луи - на Толстом и далее - вниз.
Кого-то ещё изучает четвёртый, с кем-то на пару,
но эти трое просто отличные парни.
Может, и тот ничего - наших классиков зритель...
И оживился старик:
- Всех четверых везите.
Но привёз я к нему одного,
да и тот оказался американцем,
он тогда только-только окончил Гарвард,
я это заметил по платиновому кольцу на пальце,
хотя какой из меня антиквар.
Оно ему было к лицу,
это дополнение к кругосветке - тоже кольцу.
И я поймал себя на мысли, что вечно не туда поступаю.
Счастливец он объехал весь мир,
только в Китай не впускают.
Да чёрт с ним - с Китаем,
Хочешь к Пастернаку скатаем!?
Боль и ещё одна сверх.
Неотлучно врачам ассистирует смерть.
Вся в белом,
она, как всегда, находится рядом,
всегда преждевременная и нарядная,
как девочка ещё несмышлённая и неопытная,
но спешащая жить.
Развратная сука - от нетерпения вся дрожит.
Лезет в постель, изнывая от дрожи.
Человек умирает - всегда умирать молодой,
а она с ним на ты, будто тысячу лет уже прожил.
Висит на волоске ещё тяжёлая жизнь.
На одном волоске дрожит.
Сосунок-Земля -
Млечный Путь ещё на губах не обсох,
а вешать уже научилась.
... - Вот послушайте ещё кусок,
по-моему получилось...
Проза, мёртвые души пишут её,
как бы подчёркивая что "Мёртвые души" - поэма.
И я подумал: его поэзии она по колено.
Старости переломный, а посему очень хрупкий возраст,
уж не замаливать ли собрался грехи?
Проза поэта, какая, к чертям, это проза,
проза поэта это пожилые стихи.
Первая фраза всему закоперщик,
но самое лучшее приходит под самый конец.
Он так думает,
а по мне всё лучшее остаётся за первым,
самым первым листиком,
начинающим твой венец,
когда сама бесспорность кричала,
стихийное - всегда начало.
И это главный поэтов резон,
как молодость - самый плодотворный сезон,
где в порядке вещей считалось,
чтобы вся их жизнь в неё целиком умещалась.
Странные порядки творятся на небесном Олимпе.
Кажется, и мы в это дело влипли.
Краткость - медсестра таланта
со смертельной инъекцией в ручке галантной,
следящая тайком,
чтобы поэт не стал стариком.
И с силою, какою гнут оглобли,
или наоборот - птенцом в горсти:
- Молодость, молодость,
замах крыльев у тебя огромный,
а нечего тебе нести...
Но тут за меня заступился Ливанов -
великий актёр трагедийного плана,
обожавший не только анапесты
и прочий шёлк словесных струй:
- Борис, не предавай его анафеме,
Ты сам приговорён к костру...
Слово, везде оно слово,
а в России поступок.
Свободное слово,
оно свободно, если автор сидит в закутке.
Даже лирика здесь паскуда,
сбежавшая из вендиспансера налегке.
Ему легко писалось с его орлиным-то зреньем.
Вот так крестьянин свою проходит межу.
Но его попросили спуститься на землю.
- Спускайтесь на землю, вас уже ждут.
На привокзальной тумбе для доморощенных объявлений
среди десятков продаж и обменов халуп подороже,
где обычно народа скопленье,
от руки написанная записка:
"Умер великий поэт.
Похороны по этой дороге..."
Три сосны над его могилой,
будто он заблудился в трёх соснах.
Врёт намёк -
он достаточно пожил в лесу этом гиблом,.
знал что делал и едва ли жалел,
да и жалеть было поздно.
Память, она с камнем запазухой.
Государственная знает когда и к кому запаздывать.
Нет, никакого зла она на него не держит -
Нет ему памятника,
всего лишь стела от влаги бежевая.
И там, где печалится его профиль
мрамор лопнул у самого глаза,
образуя что-то вроде ложбины,
куда, конечно же, сразу
и сбежались поплакать дожди.
Дитя до старости, баловень,
А вечно плачет глазница пустая,
Будто зацепилась душа
Где-то там за небесный шлагбаум,
Где родина делает вид что тебя отпускает.
Аукцион "Кристи".
Торговцы и менялы.
Письма Пастернака
С безусловной энергетикой оригинала.
Навсегда ускользающий почерк красив -
Судьбы курсив:
- Но спасибо тебе за всё бесконечное!
Спасибо. Спасибо. Спасибо?...
Время происходящего - Вечность.
Место - Россия.
Или нет,
Это ещё Грузия,
Принявшая его по-дружески.
- Я хожу по Тифлису не так, как ходил по нему в прошлые свои наезды,
и гляжу на него не такими глазами, как смотрел на него, наверно,
недавно Митя.
Я приехал сейчас не восхищаться, не вдохновляться, не произносить речи
и пировать.
Я приехал молчать и скрываться, провожаемый общественным проклятием ...
"Но вот я утром вновь пишу тебе, радость и любовь моя, без надежды на
то, что это письмо предупредит меня и я не прилечу (какие глаголы пошли,
благодаря авиации) раньше..."
Цена лота 19 000-28 000 долларов.
- Моя болезнь сейчас в полном разгаре. Я страшно ослаб. Отзывы сердца
на любое ничтожное движение
страшно болезненны и мгновенны. Единственно, что доступно сравнительно
без боли, это лежать плашмя на спине. Но поведение окружающих таково, что
они по-видимому верят в моё выздоровление. Я не вижу паники кругом. Но всё
очень больно. Лялечка моя милая, всю жихзнь я доставляю тебе огорчения!..-
Сколько стоят его мучения,
А также информация что схвачен за глотку,
Но глотка ещё цела?-
16 000-23 000 цена лота -
Стартовая цена.
Я чужбину не выбираю -
она везде не родина вторая,
географии крайний случай,
она самой судьбы умнее...
Так вам сразу и отдала Россия
своих лучших,
их она и сама
убивать умеет.
Так что такое счастье?
Уже здесь в Нью-Йорке мне кто-то сказал что оно в почве.
Её только надо уметь реализовать.
Добрая душа, он даже поделился со мной секретом.
И ещё советом меня одарил:
- Да брось ты поэзию и спустись на землю!
Нет ничего дороже родной земли.
Неважно где она, чья она и сколько стоит.
Она твоя, ты же на ней рождён.
Ты не представляешь какое это счастье торговать родимой,
даже если ты только-только приехал сюда...
И заплакал - так искренен был.
Я, конечно, догадывался что на земле есть счастье,
Но не совсем был точен - оно в земле.
- Из чего твой панцирь, черепаха?-
Я спросил и получил ответ:
- Он из пережитого мной страха
И брони надёжней в мире нет.
Мы в любви отнюдь не робкие,
Сколько её под шестым ребром!
В нас такую любовь воспитали к родине,
Что женщинам только остатки скребём.
Во множестве стран,
Как бы это не было трудным,
Трусам
Платят за страх
И чего ещё надо трусам
Провидцы, мудрые мученики -
Дымы бород...
А вот историку лучше,
Он пророк наоборот.
Слава ищущим и нашедшим,
Будь то Пигмалион,
Творящий галатей
Или придумавший себе ж на шею
Гильотину Гильотен.
Мой стих - бездомная строка.
Узнаю - моя рука.
Гуляет по свету - не оглянётся,
Он знает - написать ещё могу.
Никому краснеть не придётся,
Кто усыновит мою строку.
Человек понятен без анатомий -
Смерть поднимается вверх
По течению крови.
Даже к мёртвой не пустили,
Побоялись ублажить.
Не мать-Россия - мать в России
Одинёшенька лежит.
Пляж. Лежбище. Туши.
Тело душит.
Как известно лес изводят на бумагу.
Бумагу - на писателей,
Их тоже лес.
Благо этих хоть не вырубают,
Хотя отдельные случаи есть.
Некрасивый , как Эзоп,
Как любые роды,
Искажён молчаньем рот -
Слово ищет брода.
Он всегда подводит рот -
Главный слова выдох,
Когда слово ищет брод,
Когда ищет выход..
Немоте припас гримас
Жест глухонемого.
Проворачивание громад -
Ищет брода слово.
Будет, будет красота
В свой черёд красива,
Как после Страшного Суда
Первородной сила.
Птице помогает зоб,
Но едва ль красивый,
Бьёт волнения озноб-
Главный здесь краситель.
Ещё несхожий с лёгкой дрожью,
Когда виден результат,
Так возвышающий над ложью,
Что пугается художник,
Как облаков аэростат.
Но он уймёт барабаны дрожи
В обескровленных руках,
Непривычный,
Непохожий
И растерянный слегка.
Муки творчества,
Ну какие же это муки,
Когда
Слово, а вернее,
Его Высочество,
Наконец-то,
Выпадает в руки.
Космонавт,
Как ангел падший,
А может и не космонавт,
А может быть и не ангел даже,
Ангел всё же не в штанах,
И, конечно же, не в шляпе,
Замаскированной под картуз,
То ли дворник,
То ли яппи,
То ли двойка,
То ли туз,
Но явно кто-то приземлился,
(слава Богу, не фугас)
Посидел и снова взвился
И тут же из виду погас.
В жаркой Кесарии,
Потеет над словом писец.
Пера касание
Шкуры
Или сердец.
На то и апостол
Чтоб от себя добавить,
Не всегда укладываясь в строку.
История, похожая на байку,
Посапывает на боку.
Жена,
Покрытая шерстью...
Библия - бортжурнал
Космических пришельцев,
Ещё не переписанный по-домашнему,
На земле, вечно чем-то дымящейся.
Мужество,
Ладно в латы закованное.
Куда натужнее мучиться,
Заземлённым,
Как в землю закопанным.
С высочайших высот приниженным,
Становясь земным на кресте ...
Но пока кто-то молвит: "Вижу"
Пустыня, саванна степь...
Пригодная для гольфа,
Что с размахом игра,
И лысая вдруг Голгофа -
Ещё не проклятая гора.
Звёзды над шерстью...
Библия - бортжурнал
Космических пришельцев.
Упадать на Землю страшно,
Она кажется ещё мертвее...
Так начинались страсти
По космическому Матфею.
Нет у слова столиц,
Ничего нет у слова.
Ни Ватерлоо,
Ни Аустерлиц,
Одна условность.
И ещё цензура - костолом и сволочь,
Она всегда на пути твоём
Ты имеешь власть над словом,
Её же власть над словарём.
Живой гербарий над цветами,
Распятьем птицы крестят высь
И воздух - свежести цитата,
Небрежно брошенная вниз.
Он там вверху, а здесь пожиже
И цвета жухлого травы,
Задымленный, своё поживший,
И что-то ждущий за труды.
Уходим с криком или без,
Разворошив тоску, как угли.
Чем тише смерть,
Тем громче лес,
Как будто сирота он круглый,
Взывает к небу,
Сучья заломив...
Ни на грош не верю в этот миф.
Театр скорби,
Где на сцене гроб
И лент муаровых чернеет финиш,
Куда бежим мы запыхаться чтоб,
Где тысячи цветов когда остынешь,
Он сталкивает в землю их поток
И плачет рот, на мой похожий ,
И это посильнее скорби тысяч толп.
В трагической застывшей позе.
Уходим с криком или без,
Человек не умирает весь.
Дух носился над водою божий,
Как заблудившийся матрос,
Похоже,
То был не дух, а альбатрос.
А может быть беззвучная покамест,
Ещё не оперённая стократ,
Белеющая, будто лоб над камнем,
Над бездной мечется строка,
Над вспененною бездной океана,
То приближаясь, то отпрянув,
Пока не попадёт на на остриё пера...
Пора, родимая, пора.
А вот и сам виновник торжества,
С присущей данному моменту грустью,
Которой на его лице не густо,
Поскольку очень бледное лицо.
Мертвец идёт.
Нет выхода, а только вход.
На что уходит жизнь - последние минуты,
Пластинки на руках его чуть гнуты,
Ремни победно стянуты,
От старости скрипят,
Спелёнут он от головы до пят,
Одно лицо свободно от завязки,
Но и оно как стянуто ремнём,
Замёрзшее от ожиданья смерти?
Сейчас он самый белый человек
На белом свете,
Истинно виновник торжества,
Сейчас восторжествует справедливость,
В конце которой будет он казнён.
Рожки двух электродов - чем не жертвенный козёл,
При полной ясности ума и добром здравии,
Под медной шапочкой (её заботливо поправили,
явно веря что она ему идёт)...
Душа одела шлем - готовится в полёт.
Куда с энтузиазмом прёт народ.
И ты не увлечён, а увлекаем,
Куда бежит страны нарост?-
На зрелище, он ждёт его веками.
Он в Бога верит,губошлёп,
В судьбу свою,что не спешит с подарком,
Молись, молись, глядишь и Бог пошлёт,
Куда-нибудь подальше.
Медь или бронза, гипс или гранит,
Любой материал твою осанку сохранит
Охватывая, как питон.
И тем не менее легко накинут, как пальто,
Не жмет подмышки, сшитый впору,
А как расскованную сохраняет позу!
Поэт придворный,
А памятник себе воздвиг нерукотворный.
Другое дело свинец или олово
Для желудка голого -
Ваянье памятника изнутри,
Излюбленный и древний способ
На который ныне смотрят косо.
Смертник Слова принял натощак,
Но что мы знаем о таких вещах?
В одежде старой входит Ной,
Непрезентабельный и допотопный.
Когда потоп всему виной.
Не до того,чтоб нравиться потомкам.
Его зовут жертвенным,
Олимпийским,
Божественным,
Бывает он ещё и священным,
Но спроси под ним привычно разлёгшуюся чашу -
Что она знает о нём?
Факел, неспешно сгорающий,
Тоже ничего о нём не расскажет.
Полюбопытствуй у дважды остывшего,
Этот точно знает что такое огонь,
Никогда не оставляющий улики,
Полюбопытсвуй до того как будет развеяна
Его дотла сгоревшая улыбка.
Зачем искать сравненья, мучиться?
Не Кремль, глядящийся с рублей?
Места, засиженные Мухиной -
Эмблема родины моей.
И надо всем шлагбаум с трауром полос,
И ещё исхлёстанная белизна берёз.
Дельфос - брат,
Не местный грек,
Непорочный,
Будто Абель,
Или нет, скорей, как ангел,
Кому не ведом смертный грех,
Ангел с крыльями в гараже,
Если не на аэродроме,
Где его персональный джет,
Тоже мал и очень скромен,
Он из всех подручных средств
Выбирает только крылья,
Оставляющие в небе след,
Схожий чуть с молочной пылью.
И летит, как Арион -
Кифаред - певец настырный,
И садится в наш район
В своей тунике застиранной.
Кстати, он совсем не грек
И прилетает на игле.
Ты как религия, живопись,
Кто бог, а кто без лица.
Или до конца уж выразись
Или выродись
До конца.
Центральный парк,
Только без влюблённых пар.
Сверху грозди.
Снизу грузди
И старухи с молодою грудью,
Очень качественной пока,
Облокачиваются на облака.
Возлежат себе Далилы,
Что ни пазуха, то клад.
Силиконовой долины
Где-то рядом здесь домкрат.
А вот и бык, что волок Европу,
Она была покорна, как раба.
При таких-то шарах,
Что увидел мельком я сбоку,-
И такие рога!
Наган.
Главное чтоб не попал песок.
Его барабан
На шесть персон.
По своим делам летела пуля.
Спасибо что не встретился я ей,
Как с неба подмигнули,
Как смилостивились: "Старей!"
В Венеции похороны веселеее -
Плывёшь в гондоле на вечное поселение.
И гондольер здесь поющий Харон,
И красота обступает со всех сторон.
Не то что в Греции вверх по Стиксу,
Где капля света - одна лишь Харона фикса.
А вода черна, как резина
Оболакивает неспеша...
- Ну и скоро ль Элизиум?-
Не выдерживает душа.
- Вода здесь устроена так,- отвечает Харон,-
Что надо грести несколько вечностей кряду,
Здесь всюду Лета - река похорон,
Насколько хватает взгляда.
Она ещё над ним не колдовала,
Почти не отличима в массе...
Смерть в Венеции, с её карнавалами,
Непременно должна быть в маске.
Как бы ни был день хорош
Но уходит прочь.
Чернотой твоих волос
Наступает ночь.
Темноты последней прядь,
Тающей, как воск.
И приходит день опять
В золоте волос.
Явно ты секрет таишь.
- Здесь секрета нет,
Просто волосы мои
Очень любят свет.
Вообще-то юмор -
Оружие безопасное и сугубо цивильное,
Но отец Бомарше умер,
Когда сын читал ему что-то севильское,
А ведь это было не самое в литературе убийственное,
Если бы это было самое убийственное,
К тому же уже написанное,
И не обязательно Бомарше,
Папа бы не родился вообще.
И всё равно осторожно с этим топором,
Пьер-Огюстен-Карон.
Очень терпкий у русалки
Привкус моря на губах.,
Вот только рыбные чешуйки
Остаются на руках.
У лягушек, пусть царевен,
С кожей тоже нелады.
Цвет её, как куст сирени,
Чуть завядший без воды.
И пупыристый, и странный,
И не гладкий, как атлас,
Кожи слой у Несмеяны,.
Прямо скажем - не потряс.
У мегер, у страхолюдин,
У кикимор - всех подряд.
Кожа тоже, гусь на блюде,-
Ни в какой не лезет ряд.
- Здесь нельзя быть демократом,-
Кто-то сверху говорит,
Очень внятно, будто рядом
Микрофон его стоит.
И добавил, мудр и древен,
Дегустатор разных кож,-
- Не бывает у царевен,
Чтоб от кожи била дрожь.
Это чаще у простушек
И с косою Василис,
Ну и прочих там пастушек,
Тех, с которыми шалишь.
Это в юности, как в сказке,
Сходят Золушки с карет,
Чтоб потом обрюзгшей Саскией
Не слезать с твоих колен.
Великий Зверь, что основал "Телемский орден"
Считал, что каждый человек - звезда
(три шестерки явно тут подсуетились,
а, впрочем, он и сам был суетлив всегда).
Великий Зверь, чьё имя Кроули
Был чёрту брат, наверное, по крови.
Он верил людям, чёрт его дери,
Коль ты светило - выпускай свой свет на волю,
Он должен, видимо, как шапка быть на воре,
Заметен всюду и всегда,
Раз каждый человек звезда.
Тут главное нужна во всём чрезмерность...
А что, попробуем, а вдруг он прав,
Свет предпочтительней, чем мерзость,
Огонь прекраснее, чем прах.
Семьдесят два земных и долгих года
Это всего лишь один космический день,
Одна лишь снежинка из самой высокой погоды,
Что тут же растает, лишь только ресницей задень.
Там пенсии нет - нескончаемый возраст,
Какой же петух им такое пропел?!
Но падают звёзды вжигаясь в наш воздух
И тут им Земля хоть какой-то предел.
Улыбается до кости
Тело спартанца -
Враг настигнут,
Он сумел с ним сквитаться.
Не то что у горы Машук
Любимец муз, стрелявший, как школяр -
Шут,
Развлекающий в себе короля.
Против истины не погрешу -
Он вообще тогда не стрелял -
Шут, развлекающий в себе короля.
Он только молвил: "К барьеру прошу!"
Ну, зачем дуэль ему, на кой она ляд?
А иначе не может шут,
Развлекающий в себе короля.
Жарок костёр,
Как тысяча шуб.
За милую душу сейчас спалят -
Улыбается шут,
Развлекающий в себе короля.
Висельник ловит себя - высоко вишу,
Перед тем как уйти строкой за поля -
Широко улыбается шут,
Развлекающий в себе короля.
Last-modified: Sun, 13 Dec 1998 16:32:25 GMT